Клан Носферату и еще 33 жуткие истории о вампирах

Вступительное слово

На протяжении всей истории миф о них очаровывал и интриговал как читателей, так и рассказчиков. Начиная с их происхождения из фольклора и суеверий и заканчивая превращением в культовых литературных персонажей – образы кровососущих монстров претерпевали самые неожиданные метаморфозы, отражающие меняющиеся убеждения и страхи общества.

В этой антологии мы исследуем эволюцию историй о вампирах вплоть до середины двадцатого века, прослеживая корни даже в самых отдаленных от нас цивилизациях вроде Древнего Китая и изучая, как миф был переосмыслен некоторыми из величайших умов литературы. От жутких легенд Восточной Европы до чувственных и соблазнительных вампирш, что гораздо ближе к образам из современных романов и фильмов, от созданных наукой монстров до существ, чье происхождение раскрыть затруднительно, – представленные здесь истории отражают непреходящие силу и шарм вампирского архетипа, равно как и его неожиданную пластичность, изменчивость. Погружаясь в мир нежити, мы столкнемся, без преувеличения, с вампирами всех форм, полов и размеров. На наших глазах вурдалаки будут становиться то символами кошмара и желания, воплощающими наши глубочайшие страхи перед смертностью, то образами вечного стремления человечества к бессмертию, то реликтами из непроходимых джунглей и позабытых уголков планеты.

Что ж, присоединяйтесь к нам в путешествии по рекам крови и исследуйте сложный и многогранный мир носферату. От фольклора до художественной литературы, от страха до восхищения – нежить, охочая до крови и жизненной силы, продолжает будоражить наше воображение и бросать вызов пониманию того, что значит быть человеком. Так что запаситесь осиновым колом и зубчиком чеснока (они, впрочем, могут нисколько не помочь) и приготовьтесь посетить тридцать четыре перевалочных пункта на пути в кровоточащее сердце тьмы.

Григорий Шокин, составитель и переводчик

Пу Сунлин

Кровососущий труп

В уезде Янсинь, что в провинции Шаньдун, живет старик родом из деревни Цайдянь в этом же уезде. Деревня находится в пяти или шести милях[1] от города. Старик держал там единственный постоялый двор для нужд странствующих купцов – с парой посыльных, что хаживали в другие деревни по делам постояльцев. И вот какой он однажды поведал случай об этом месте.

В узкой долине медленно сгущалась ночь. По извилистой тропинке, прорубленной в склоне холма, брели друг за другом около двадцати мулов, сгибаясь под тяжестью груза. Погонщики, невзирая на усталость, не переставали подгонять своих животных, ругая их грубыми голосами.

С удобством устроившись на мулах с большими вьючными седлами, трое мужчин двигались в том же темпе, что и принадлежащий им караван. Плотные платья, меховые сапоги и красные шерстяные капюшоны защищали их от холодного горного ветра.

В темноте, еще более непроглядной из-за легкого тумана, замелькали огни деревни Цайдянь, и вскоре мулы, сбившись в кучу и на последнем издыхании тягая свою поклажу, столпились перед единственным местным постоялым двором. Довольные возможностью отдохнуть, путники слезли с седел – но на пороге появился хозяин двора и, извинившись, сказал, что все его комнаты заняты, а почти все посыльные, кроме одного, бегают по делам.

– У меня, правда, еще есть просторное помещение на другой стороне улицы, но это всего лишь сараюшка, да и запирается она худо, – добавил хозяин. – Я вам покажу…

Разочарованные торговцы переглянулись, но продолжать путь было уже поздно, и они последовали за хозяином.

Помещение, представшее их глазам, оказалось достаточно большим. Самую дальнюю его часть отгораживала занавесь.

– Что ж, – рассудили гости, – покуда есть крыша над головой, мы ни к чему не будем придирчивы.

Услышав это, хозяин велел единственному посыльному, что оставался в этот час при дворе, перенести сюда всю их поклажу. Постель разложили на вьюках, седла развесили на просушку на стропилах и ко́злах.

Трапеза была подана путникам в общей зале, среди разговоров и смеха, в оживленной обстановке: дымящийся рис, овощи, вымоченные в уксусе, и чуть теплое вино, разлитое по маленьким чаркам. Затем все отправились спать. Свет был погашен, и в дремлющей деревне воцарилась глубокая тишина.

Однако ближе к часу Крысы[2] один из трех путешественников по имени Ван Фу вдруг проснулся от ощущения холода и беспокойства. Он ворочался в постели, храп двух спутников раздражал его, и Ван Фу все никак не мог заснуть. Осознавая, что отдых окончен, он встал, снова зажег погашенную лампу, достал из своего вьюка книгу и растянулся на лежанке. Однако читать оказалось в той же мере непосильно. Невольно взгляд Ван Фу оторвался от столбцов букв, разложенных по строчкам, и устремился в темноту, не пропускавшую и самый слабый свет.

Растущий ужас сковал его. Ван Фу хотел было разбудить своих товарищей, но страх быть осмеянным помешал ему. Присмотревшись, он наконец заметил, как от легкого касания дрогнула занавесь в выделенной им комнате и тревожно застучали друг о друга украшающие занавески бамбуковые пластины. Но вот снова воцарилось протяженное, тягостное, угрожающее беззвучье.

Торговец почувствовал, как его тело затрепетало; паника охватила его, несмотря на все усилия быть благоразумным. Ван Фу отложил книгу и, натянув одеяло до самого носа, уставился широко открытыми глазами в темные углы комнаты. Край занавеси вдруг приподнялся, удерживаемый бледной рукой, и внутрь проскользнуло существо, чьи очертания, и без того едва различимые, казались пронизанными тенью. Ван Фу рад бы был крикнуть – да только сдавленное испугом горло не позволяло ему издать ни звука! Неподвижный и безмолвный, он с ужасом следил взглядом за медленным приближением ночного гостя.

Мало-помалу он понял, что это какая-то девушка, судя по силуэту и короткому стеганому платью с накинутым поверх длинным узким жакетом. За гостьей Ван Фу снова заметил шевеление занавески. Тем временем она склонилась над одним из спящих купцов-странников – и, казалось, запечатлела на его шее долгий поцелуй.

Затем девушка направилась к ложу второго странствующего торговца. Ван Фу отчетливо увидел бледную фигуру. Ее щеки были светло-желтого цвета, а лента из шелка-сырца была обернута вокруг чела. В очах ее горел красный огонь, и острые зубы, полураскрытые в свирепой улыбке, ничуть не походили на человеческие. В следующую же секунду жуткая пасть сомкнулась на горле спящего – тело под одеялом вздрогнуло, но вскоре перестало двигаться. Ночная гостья пила его кровь большими глотками.

Ван Фу, видя, что подходит его очередь, едва набрался сил, чтобы натянуть одеяло на голову. Он услышал ворчание; сквозь вату и стеганую ткань проникло ледяное дыхание потусторонней твари… И вот в одно мгновение ступор спал – судорожным выпадом купец набросил на гостью одеяло, вскочил с постели, вопя, как дикий зверь, добежал до двери и скрылся в ночи. Даже продолжая бежать, он чувствовал жуткое дыхание на своей спине, слышал яростное рычание преследующей его твари.

Протяжный вой несчастного мужчины пронесся через узкую улочку и всполошил всех мирно спящих в своих постелях, но никто из них не пошевелился; они все глубже и глубже прятались под своими одеялами. Эти нечеловеческие крики не сулили ничего хорошего тем, у кого хватило бы смелости выйти на улицу.

Сбитый с толку беглец пересек деревню, высоко задирая ноги и вкладывая все силы в свое спасение. Достигнув последних домов, Ван Фу почувствовал, что теряет сознание, перед глазами у него все плыло.

Дорога на окраине деревни была окаймлена узкими полями, затененными большими деревьями. Инстинкт загнанного зверя подстегнул растерявшегося купца; он резко повернул направо, затем налево и спрятался за узловатым стволом огромного каштана. Ледяная рука вдруг коснулась его плеча, и Ван Фу лишился чувств.

Утром, средь бела дня, двое мужчин, пришедших пахать на то самое поле, увидели на фоне дерева белую фигуру, а на земле – распростертого человека. В испуге вспомнив про ночные крики, они повернули обратно – и отправились к старейшине деревни. Назад пришли, уже ведя за собой почти всех жителей злополучного селения.

Они приблизились и обнаружили, что фигура, припавшая к дереву, была трупом юной девы. Ее ногти до того увязли в коре, что проще было срезать мертвой пальцы, чем вытянуть их. Изо рта у нее текла струйка крови, пятная белый шелковый жакет. Жители селения содрогнулись от ужаса, а старейшина признал в бледной покойнице свою дочь, мертвую вот уже полгода. Ей полагалось находиться в гробу, в сарае на окраине деревни, в ожидании погребения – в благоприятный день, подсказанный звездами.

Хозяин постоялого двора узнал в распростертом на земле мужчине одного из своих гостей. Очень нескоро удалось собравшимся привести бедолагу в чувство.

Они поспешно вернулись, чтобы посмотреть, в каком состоянии гроб. Дверь сарая все стояла отверстой. Вошли внутрь. На землю у входа было брошено покрывало, а на двух кроватях, освещенных ярким солнцем, лежали сморщенные, разлагающиеся буквально на глазах тела, лишенные крови напрочь. За опущенной занавеской был обнаружен открытый гроб – пустой. Труп юной девы, очевидно, не утратил своей низменной души[3], жизненного дыхания. Как все существа, лишенные совести и разума, он был свиреп и жаждал крови.

В деревне поднялся шум из-за смерти гостей и пропажи тела. Хозяин двора рассказал всем о ситуации, а старейшина, последовав за ним, велел двум крепким молодцам отъять покойницу от дерева и отнести останки обратно.

Ван Фу, окончательно пришедший в себя, заплакал и спросил у старейшины:

– Троих купцов снаряжали в дорогу в моем селении, а вернется только один. Что я скажу людям?

Старейшина написал для него удостоверяющее все страшные события письмо и после этого отправил с миром домой.

Перевод с английского Григория Шокина[4]

Эрнст Скупин

Замок Вальнуар

Как-то раз, в один полный уныния и ничем не примечательный вечер мы, как водится, собрались вместе – разделить бдения с товарищами. Лейтенант Брюммельмайер, в миру – приват-доцент зоологических наук, как раз закончил читать нам скучную, выслушанную вполуха отповедь о живородящих карпозубых. И вдруг начальник штаба нашего полка отдал мне приказ: как можно скорее направиться в замок Вальнуар, разведать обстановку и затем доложить о возможности размещения там дивизиона.

– На картах этот замок искать бесполезно, – сразу предупредил он меня. – Находится он в окружении леса, в юго-западной стороне. Полагаю, вы его не пропустите. Если угодно, направлю вам в подмогу кого-нибудь из офицерского состава. – Выдержав недолгую паузу, начальник штаба добавил с легкой иронией: – Держите ухо востро в тех краях! Если кого из местных крестьян спросить об этом замке – все как один пугаются и крестятся. Они думают, место гиблое – хотя едва ли кто-то из них самолично его посещал.

Ко мне сразу же подскочил доктор Брюммельмайер. Его немного по-детски наивные глаза, скрытые за круглыми стеклышками очков, были полны мольбы.

– Давайте-ка я поеду с вами, дражайший! – Кинув гордый, но невероятно комичный взгляд на посмеивающихся товарищей по оружию, доктор пояснил: – Хочу побывать хоть в какой-то реальной передряге, а то ведь здесь и от скуки помереть недолго.

Мы с ним скакали верхом добрых два часа, двигаясь строго в юго-западную сторону. Разбитая дорога шла через густые чащи, по мере углубления становившиеся непроходимее. Пару раз попадались спугнутые фазаны – и только; в остальном компанию составляли нам тишина и подспудный гнет. Слепни и мошкара, чуя приближение грозы, все назойливее докучали нам.

Тягостное нервное напряжение передалось мне и моей лошади, и даже старый бравый эскадронный конь Брюммельмайера начал фыркать и водить ушами. А вот сам доктор как будто ничего не замечал, беззаботно разглагольствуя о представлявшейся ему чрезвычайно важной разнице между мухой musca domestica и осенней жигалкой tomoxys calcitrans – мол, вторую легко можно спутать с первой.

Гроза между тем настигала нас с невероятной прытью. Воздух замер, его пронизывал тускло-желтый ядовитый свет, в кронах деревьев гулял злой ветер – налетая короткими, резкими порывами. Я весь покрылся холодным потом, и сердце мое неприятно сжал страх. Каждый вдох в этой болезненной и гнетущей атмосфере давался с трудом. Брюммельмайер только что закончил свой устный экскурс в зоологию – и добавил с глупым смешком:

– Н-да, видите ли, налицо один из тех природных случаев, когда под маской чего-то весьма безобидного и привычного скрывается монстр, алчущий крови…

Аккурат в этот момент выросший на нашем пути старый дуб поразила, дьявольски треща, яркая молния. Мощный и тяжелый сук, отколовшись от ствола, гулко грянул оземь. Вокруг нас сомкнулись занавеси иссиня-черной ночи.

Какое-то время стояла безмолвная тишина – но потом будто отверзлись врата самого ада. Из кустов лощины на нас уставились чьи-то горящие глаза. Затем откуда-то раздались жалобные стоны, похожие на крики агонизирующего человека, и сразу после этого – глумливый смех, остудивший кровь в моих жилах. Там, где я прежде видел зеленую поляну, голубые фантомные огни теперь водили дикий безудержный хоровод. За кустами кипела какая-то неистовая жизнь, круговорот хищников и жертв. Предсмертные выкрики раздавались то тут, то там, а за ними – снова и снова – следовал жуткий нечестивый смех. Некая призрачная исполинская птица кружила вокруг нас в безмолвном полете, задевая шелковистым крылом мою щеку. Содрогаясь от ужаса, я окликнул своего спутника, но тот отозвался с неожиданным, изумившим меня спокойствием в голосе:

– Ни шагу назад! И лучше поднажмите: сейчас польет как из ведра!

Дрожащих коней почти невозможно было сдвинуть с места, и мы пошли пешком. Все вокруг кричало, завывало, хохотало и бесновалось – будто зло целого мира ополчилось против нас. Каждый шаг давался с трудом. От охватившего меня ужаса я начал стучать зубами, а доктор как ни в чем не бывало вещал у меня за спиной:

– Strix aluco, неясыть обыкновенная, и athene noctua, сыч домовый, встречаются здесь, стало быть, в тесном соседстве… Ну и галдеж же подняли эти молодцы!

Внезапно впереди мы различили источник яркого, ровного света – и через несколько шагов очутились у ворот явно старинной кладки. Самого строения, в коем их прорезали, не видать было – в первую очередь из-за непроглядного мрака. Я ухватился за металлическое кольцо дверного молотка и постучал дважды, с силой. Не сразу, но вскоре протяжный скрип возвестил их открытие. Нашим с Брюммельмайером глазам предстала просторная зала, где по стенам были развешаны доспехи и оружие.

Препротивнейшей наружности карга, до абсурда смахивающая на какую-то ведьму из сказок братьев Гримм, уставилась на нас неприязненно из-за ворот запавшими слезящимися глазами. Постояв немного в молчаливом наблюдении, она вышла-таки к нам, приняла у нас лошадиные поводья и пропустила внутрь.

– Графиня сейчас почтит нас своим присутствием, – заверила она, уходя. Болезненное напряжение не хотело отпускать меня и сейчас – оно отдавалось в каждой жилке, и всякий нерв, казалось, дергался в мучительном спазме. Тем временем Брюммельмайер с нескрываемым профессиональным интересом рассматривал развешанные по стенам оленьи рога. Он как раз направлялся к группе звериных чучел, особенно привлекательных для него, когда вдруг открылась не замеченная нами до этого дверь в стене – и перед нами явилась владелица замка.

У нее была стройная, высокая фигура, выгодно подчеркнутая плотно прилегающим платьем из черного бархата. Точеное, будто из слоновой кости, лицо обрамляли черные как смоль пышные волосы. В левой руке графиня держала тонкий хлыст, небрежно поигрывая им.

– Господам нужно расположиться на постой? – обратилась она ко мне. – Что ж, прошу, моя резиденция в вашем распоряжении. – Графиня позвонила в маленький серебряный колокольчик, и перед нами нарисовалась уже знакомая старуха. – Марго, сопроводи господ в их покои! – Повернувшись к нам, женщина добавила: – А вас уже ждет ужин – приглашаю, путешественники.

Что ж, мы выполнили наше штабное задание на диво легко и быстро. Пока старуха вела нас по протяженной галерее, я оглядывался по сторонам – и понимал, что мы попали в родовой замок феодальной знати. Разместить здесь дивизион не составило бы труда, да еще и роскошь комнат, предоставленных нам, не могла не радовать. И все же не покидало меня то странное напряжение – подспудная оторопь, осознание чего-то потусторонне-холодного и неизвестного буквально на расстоянии вытянутой руки. Я убеждал себя, что так на мне сказывается скверная погода снаружи: гроза все еще безмолвно сгущалась над мрачными чащами. А вот Брюммельмайеру все было нипочем, он беззастенчиво глазел по сторонам, приценивался к здешней антикварной роскоши да присвистывал. Его беззаботность, увы, не могла заставить меня расслабиться хоть немного.

Графиня ожидала нас в богато убранной столовой. Великолепный дог с удивительно мягким выражением глаз сидел подле нее. На первый взгляд – величественный, статный и гордый зверь; но мне почудилось, что прежде я никогда не встречал настолько робкого, полного немой мольбы, практически человеческого выражения в собачьих глазах. Ответив на наши приветствия в подлинно аристократской манере, графиня грациозным жестом указала на стол и невозмутимо выслушала, как я излагаю подлинную цель нашего визита сюда. Как ни странно, она сразу же согласилась приютить у себя штаб и заверила, что стеснения нет ни в жилых комнатах, ни в местах в конюшне. И все-таки, несмотря на выказанное радушие, вопреки готовности содействовать, что-то в графине тревожило меня. Что-то в почти незаметном изгибе уголков ее губ, что-то вроде легкой иронии в этой полуусмешке делало ее заверения пустыми.

Тем временем Брюммельмайер, оседлав любимого конька, на своем угловатом, давно не знавшем толкового применения французском стал расспрашивать знатную даму насчет кое-каких чучел: в столовой они, как и в парадной зале, имелись в изобилии, занимая место на стенах и по углам. Когда он представился как зоолог, графиня провела нас в превосходно, на манер будуара, обставленный соседний покой, где стояли бесчисленные клетки, полные птиц. Переходя от одной к другой, Брюммельмайер вскоре повернулся к хозяйке в приступе явного смущения – и с наивной откровенностью произнес:

– И все же, уважаемая графиня, помилуйте… ни для одной из птиц здесь не соблюдены необходимые условия содержания. Для бедняг жить в таких условиях – настоящее мучение! Да они же просто не могут так жить!

Графиня смерила возмущенного друга бессловесных тварей безмерно презрительным, жестким взглядом, гордо подняла голову и заявила:

– Они должны так жить.

При этих словах хлыст, рассекая воздух, просвистел и резко опустился на голову дога. Пес весь болезненно сжался, но потом подполз поближе и униженно лизнул карающую руку хозяйки. Сухо улыбаясь, графиня показала нам очередную клетку, где одна сторона представляла собой длинный барабан из проволочной сетки, способный вращаться вокруг оси. Золотым набалдашником своего хлыста графиня резко ткнула в отделанную деревом клеть, и тотчас в барабан запрыгнула черная белка. Стронувшись с места, конструкция стала вращаться; все усилия зверька сохранить равновесие лишь ускоряли ее темп, и уже вскоре животное не могло бегать, а лишь в изнеможении каталось в проволочном плену.

Наконец Брюммельмайер крепко схватил все еще крутящийся барабан, взглянул на безжизненно лежащую белку с неподдельным сочувствием – и тут его добрые глаза озарил немой ужас.

– Да ведь здесь, в барабане, укреплены острые гвозди! Эта бедная белка искалечила себе все лапы!

В ответ раздался уже знакомый суровый смех.

Когда мы после этого отправились к себе в комнаты, мой друг внезапно остановился на лестнице, взялся по своей привычке за верхнюю пуговицу моего мундира и воскликнул:

– Непомерная тварь! Ты заметил, что у всех животных, мучимых ей с рафинированной жестокостью, есть нечто человеческое во взгляде?.. Будто это люди, заколдованные Цирцеей, жертвы колдовской беспощадности! – Брюммельмайер поежился. – Что-то я уже не уверен, что хочу оставаться в этой проклятой дыре. Переночевать в замке, принадлежащем ведьме-аристократке, так обращающейся с животными? Тем паче – притащить сюда штаб!

– Она всего лишь женщина с причудами, – отмахнулся я добродушно. – Согласен, что это не самые нормальные причуды, но подумай о том, какие затейливые байки мы могли бы травить потом среди армейских! Да и мы с тобой – выносливые парни, Брюммельмайер, бывалые. Уверен, мы справимся со всем, что эта ведьма на нас натравит.

– Но что, если действительно случится что-то плохое? – с сомнением протянул мой друг. – Что, если она и с нами в какой-то момент начнет обходиться, как с той собакой?

– Мы – армейские, – отрезал я, – а значит, на нашей стороне власть и закон. Никто в здравом уме не покусится на нас. Давай просто примем это приключение и посмотрим, куда оно нас приведет. У меня такое чувство, что ничего плохого не случится.

– Не знаю, не знаю… – Я явно не преуспел в том, чтобы развеять надуманные страхи чувствительного натуралиста. – А, черт – ладно! Остаемся. Но если хоть что-то этой ночью пойдет не так – мы улепетнем оттуда быстрее, чем ты успеешь сказать «ведьмина лоза»!

– Договорились, – улыбнулся я. – А теперь давай пойдем и покажем, что мы, солдаты, ее не боимся.

Опустившись на кровать в своих фешенебельных временных покоях, я проспал что-то около часа, как вдруг меня разбудил подозрительный шум. Мне послышалось, будто прямо в соседней комнате Брюммельмайер заходится в предсмертном хрипе – а поверх этого заливисто хохочет хозяйка замка. Этот ее злорадный клекот напоминал дикий, полузвериный звук, напугавший меня прежде в лесу.

Стряхнувши сон, я какое-то время напряженно прислушивался: ничего! Затем позвал Брюммельмайера по имени, но ответа не услыхал. Решив более не медлить, я схватил лампу и поспешил к дверям в соседние покои. Зрелище, представшее моим глазам, заставило меня поспешно отшатнуться.

Брюммельмайер, бледный и недвижимый, лежал в постели: левая рука безжизненно повисла, на правой стороне шеи алели две небольшие ранки, откуда медленно стекала пара тонких струек крови… Я почему-то ни капли не сомневался в том, что он уже мертв. Над его головой, на гардине, вцепившись крючковатыми ноготками в ткань, неуклюже висел с сытым видом громадный нетопырь – и дико таращился на меня черными глупо-жестокими глазками…

В неописуемой ярости я схватил лежавший на ночном столике натуралиста револьвер – как вдруг комнату озарила вспышка молнии, такая яркая, что мои глаза и мозг будто объял огонь; вскрикнув от накатившей рези, я потерял сознание.

Когда я очнулся, над моей постелью стоял наш старый добрый дивизионный врач.

– Ну, слава богу, мой дорогой, мы вас вытащили, – сообщил он.

– Как я попал в лазарет? – выпалил я, растерянно озираясь.

– Да прямо из леса вас сюда и принесли. Вы лежали у дуба, пораженного молнией.

– Что… А где Брюммельмайер?

– Жаль бедолагу: его-то молния наповал свалила! Назавтра назначены похороны…

Я настоял, чтобы мне показали тело погибшего товарища. На обескровленной белой шее, с правой ее стороны, отчетливо виднелись две крохотные, еле заметные отметины…

– Такие следы, бывает, остаются на теле после удара молнии, – рассудил дивизионный врач.

В день похорон Брюммельмайера я поведал врачу нашу историю. Тот выслушал меня с неослабевающим, как мне казалось, вниманием – но потом взял за руку и тихо произнес:

– Послушайте, дорогой друг, сейчас вам прежде всего нужно хорошенько отдохнуть месяца полтора в спокойном санатории. Вы, судя по всему, перенесли серьезное нервное потрясение…

…Утверждают, что замок Вальнуар, не отмеченный ни на одной карте, на самом деле никогда не существовал. Но местные крестьяне в страхе округляют глаза, стоит кому-нибудь взяться их расспрашивать о нем…

Перевод с немецкого Григория Шокина

Карл Ханс Штробль

Проливая кровь

Околоченные гвоздями подошвы крушили стеклянные клинья, укрепленные мудрым кладбищенским сторожем поверх ограды. Трое юнцов, снарядившись стремянкой, одолели препятствие – их тени беспокойно метались в свете луны, игравшем на бутылочном стекле. Один из них подал руку и помог научному светилу Эвзебию Хофмайеру, страдающему от одышки мужчине в накрахмаленном парике, подняться вослед. Доктор явился при полном параде: поверх лосин и шелковых чулок надел сапоги с широкими голенищами. Теперь его худосочные икры торчали из них, будто стебельки из почвы. Эвзебий ступал, держась за руку мрачного типа. Сетуя на трусость светила тихим ворчанием, провожатый двигался по верхнему краю ограды так же спокойно, как если бы то была проселочная дорога.

Двое парней бросились с высокой стены прямо в густые заросли колючей ежевики, раскинувшей живописно вьющиеся побеги и сотнями иголок впившейся в ноги нежданных посетителей кладбища. На фоне небольшой чащи из низкорослых деревьев темнела крыша домика сторожа, а за ней – тонкий шпиль маленькой часовни, будто нанизавший на острие маленькое серебристое облачко. Над дверью хижины сторожа мерцал светильник из олова, отпугивающий злых духов и призраков; его отблески придавали теням людей дикий вид.

Но вот тени заскользили по надгробиям. Эвзебий Хофмайер двинулся через погост, шаг в шаг за своими провожатыми, ступавшими с уверенностью исконных обитателей ночи. От самых древних, полузабытых могил они перешли в ту часть, где находились куда более ухоженные захоронения, из нее – к самым свежим холмикам, где земля была пропитана недавно пролитыми слезами, а в воздухе прямо-таки улавливались отголоски чужого горя.

– Кажется, нам сюда, – прошептал доктор, касаясь ограды носком своего ботфорта. Но трое его спутников, обладавшие более точными сведениями, повели его дальше во тьму, к новому надгробию под старым немым кипарисом. Сталь лопат застучала о камень, высекая искры. Троица мужчин, налегая на черенки и упоры изо всех сил, принялась раскапывать захоронение. Доктор журил их за слишком уж громкий шум: а ну как засекут господ за неподобающим делом?

– Отличная была девчонка эта Вероника Хубер, – буркнул один из парней, глубоко вбивая полотно лопаты в мягкую почву. – Красивая и добродушная. Ее жених отправился на фронт. Мать, конечно, погибла, и из-за этого Вероника так истерзалась, что жизнь ей сделалась не мила.

Эвзебий нервно щелкнул крышкой своей серебряной табакерки. Он начал проявлять нетерпение: работа шла слишком медленно. Деревья вокруг начали недовольно шуметь, и их ветви вели себя словно черные птицы, пытающиеся заглушить свет взмахами крыльев.

Слабое сияние луны едва-едва проходило за густую завесь облаков – будто невидимая высшая сущность наблюдала за миром сквозь узкие щели в маске; а в середине пустого неба, прямо над колокольней, парило облако в форме изящной летающей ладьи, озаренное лучом уже скрывшегося за западной околицей солнца. Доктору оно напоминало испанскую галеру, груженную серебром и терпящую в открытом море крушение. Он полюбовался им недолго, а потом вернулся мыслями к реальности. Парни о чем-то шептались, забыв о работе и тихо отстаиваясь в сторонке.

– Голубчики, – возмутился доктор, – а чего мы, собственно, медлим? Время сейчас – на вес золота, а вы его теряете понапрасну. Боже мой, Михель, не хотите ли вы, чтобы нас здесь всех застукали? Нет? Так к чему стоять как вкопанным и пускать слюни на землю! Я бы даже с тремя кротами в помощниках справился быстрее, чем вы с вашей вопиющей медлительностью! Это все-таки…

– …ужасная скука! – бросил кто-то на французском прямо в лицо доктору Хофмайеру. Тот сразу почувствовал, как страх пронзил его, словно острая игла, и обвился вокруг шеи на манер змеи, а ноги стали будто каменными. Трое парней выронили лопаты из рук – но незнакомец, заставший их на месте преступления, лишь усмехнулся, явив острые зубы, уж очень сходные с лезвиями пилы. – Не волнуйтесь, почтенные! Я рад видеть, что вы тоже интересуетесь свежими могилками, – и хочу безвозмездно пожелать вам всяческих успехов!

– Ваше великодушие поражает, – промурлыкал доктор, не в силах отвести взгляд от спины незнакомца. На нее падали две зубчатые тени – словно за лопатками находилась пара сложенных крыл.

– Пропащая навек дева Хубер, несомненно, обладает множеством ценных черт. Но я вам ее уступаю: наука, мои дорогие, превыше всего! Ваш труд заслуживает всесторонней поддержки, и недальновидность властей в данном вопросе – это главное препятствие для серьезного изучения анатомии.

– Вы слишком милосердны. Итак, мы – коллеги?

– В определенном отношении! – Плечи нарушителя спокойствия укрывал просторный аристократский халат – нечто среднее между шлафроком и кимоно, – и стоило ему совершить движение, как под этим одеянием что-то лязгнуло, будто сместились и задели друг друга две крупные ржавые шестерни. Заметив озадаченные взгляды гробокопателей, мужчина еще разок расплылся в своей пилозубой усмешке. – Однако властям угодно, чтобы мертвые – да оставались в земле, верно? Науку они никогда не поймут, людям их сорта она докучает. Но, повторюсь, я не хотел бы вступать в соперничество с вами. Девица Хубер – вся ваша.

– Это очень великодушно с вашей стороны, и я искренне вам благодарен. Но могу ли я задать…

Незнакомец резко выпростал вперед руку – и ладонь с пятью худосочными пальцами, увенчанными черными ногтями, запечатала доктору губы.

– О нет, дорогой мой товарищ, неприлично спрашивать о таком! Хотя ученые обычно задают множество вопросов, на кладбище неуместно проявлять любопытство. Я же вам не задаю вопросов, как видите.

Тем временем луна пробилась сквозь облака и поплыла над колокольней по темному небу – судно без руля и ветрил. Доктор Хофмайер почувствовал, как зубы во рту непроизвольно, сами собой, выбивают чечетку – при взгляде на заостренные колышки во рту мужчины, чьи лишенные живого блеска глаза утопали в темных впадинах, а вздернутый нос смахивал чем-то на гнусное рыльце нетопыря. Странный незнакомец был абсолютно лыс – лишь венчик желтоватых волос, собранных на китайский манер, украшал верхушку яйцевидного черепа, – и сквозь его тонкую кожу до ужаса отчетливо проступали кости лица.

Незнакомец сделал миролюбивый жест, приглашая троих парней продолжить работу, но стоило тем взяться за лопаты, как под его одеянием снова что-то грозно лязгнуло.

– Ваш метод слишком скучен, – сообщил мужчина. – Я покажу вам, как справляться с такими вещами, но сперва пообещайте, что компенсируете мои усилия!

У доктора Хофмайера отлегло от сердца. Он понял: перед ним обычный мошенник, желающий выручить за свое молчание немного денег; скупердяй, готовый по любой оказии хоть немного да заработать. Доктор собирался что-то сказать, чтобы прояснить ситуацию, но господин в восточном халате его опередил:

– Нет, уверен, что ваша порядочность не позволит мне остаться без взаимности. Ну же, давайте заключим сделку. Вот увидите, вы только выиграете от этого. Итак, приступим!

Из просторных рукавов халата выскользнула пара рук, скрежеща, будто механизмы. Десять черных ногтей нацелились на могилу – и холмик тотчас же пришел в движение под действием некой неясной силы. Повинуясь ей, комья земли вздымались из ямы – почва по краям вспучилась и забурлила, будто вода в поставленной на плиту кастрюле, надуваясь в пузыри, разраставшиеся и набухавшие. Землистая масса, казалось, ожила: оттеснив трех парней-копателей в сторону, она вздулась, вздыбилась, как под натиском трупных газов, и наконец с треском лопнула. Комья почвы забарабанили по земле, подброшенные вверх – и просыпавшиеся градом обратно. Могила разверзлась – на дне ее, под завалами из венков и раздавленных бутонов красовался гроб недавно преставившейся Вероники Хубер.

Здесь трое молодых людей оставили свои обязанности и, подняв крик, побежали в кусты, полностью забыв о деньгах. Доктор тихо последовал за ними. Он был не в состоянии произнести ни слова – язык внезапно стал липким и неповоротливым, – а разум заполнил вопрос: а что за сделка…

– Не нужно вопросов, доктор, – прошептал ему в самое ухо человек в халате, поймав Хофмайера за руку. – Дальнейшие действия уместнее будет обсудить в более подобающей обстановке – скажем, у вас в лаборатории. А сейчас – ступайте! Я буду ждать вас там вместе с нашей славной покойницей. Бон вояж!

Незнакомец отвесил насмешливый поклон и вдруг – то ли отступил в тень кипариса, то ли натурально исчез; в одно мгновение полы его восточного халата еще обметали землю кладбищенской тропки, напоминая перетекающую с места на место лужу крови, но уже в следующее не было ни его самого, ни халата. Внезапный ужас охватил доктора при взгляде на полуразрушенное надгробие с полустертым воззванием Святому Симону; под ним покоился злополучный тезка святого, шевалье Анри Сен-Симон[5]. Ощущая себя персонажем дурного сна, Эвзебий пустился бежать прочь в своих тяжелых ботфортах. Ветви хлестали его, а стеклянные клинья на вершине ограды – больно изранили, но ему было не до того…

Опомнился доктор уже перед своим порогом. Длинная, узкая улочка, казалось, сокрыла во мраке за высокими фронтонами некую угрозу. Свет бледной луны врезал глубокие оспины в сонные лица домов. На карнизе среди перепутанных усиков плюща притаилась целая стая каменных птиц; из позабытой на подоконнике ведущего в лабораторию окна масленки торчал пестик, шедший в довесок к фаянсовой ступке. Уже не первый владелец этого дома был ученым – Эвзебий Хофмайер был всего-навсего последним в списке. Конечно, кому, как не любителям науки, избрать резиденцией такое жилище, будто намеренно изуродованное в угоду неясной причуде архитектора! Дом притягивал взгляды издалека, но совершенно не располагал к тому, чтобы кто-то подошел к нему вплотную и, скажем, заглянул в окно, – что было очень кстати для его съемщиков.

Доктор по-птичьи склонил голову набок и поднял глаза к оконному проему. Масленка все так же стояла на подоконнике. Тусклый свет просачивался сквозь круглое стекло. Ключ помешкал у замка двери, украшенной резными сценами охоты на кабанов. Заперто, как и при уходе! Немного успокоившись и прогнав липкий страх, доктор отпер дом, переоделся в коридоре и направился прямиком в лабораторию. На прозекторском столе его ожидало тело девицы Хубер, бледно-нагое; а в его любимом кресле, вцепившись в подлокотники черными ногтями и откинув на подушку лысую голову, устроился кладбищенский незнакомец. Халат просторного восточного кроя по-прежнему укутывал его фигуру. В углу кто-то поставил наспех сколоченные из черных досок носилки.

– Я знаком с этим местом значительно дольше, чем вы, доктор, и поэтому обладаю информацией о подземных ходах, ведущих сюда. О, вам и не снилось… – протянул гость с легкой иронией. – Но, скажу сразу, от вас я жду другого вопроса.

Лунный лик снова плавно скользнул за тучу, но свет в комнате остался – мертвенно-люминесцентный, будто исходящий от трупа на прозекторском столе. Странным огнем тут же разгорелись и пестрые цветы на китайском халате гробокопателя. Поднявшись из мягких объятий кресла, он прошествовал к мертвой девице Хубер, подметая пол кровавым подолом.

– Взгляните, коллега, какой отличный экземпляр для экспериментов, демонстраций и изысканий! При участии милой дамы вы откроете для себя много нового о строении почек и желчевыводящей системы. Не правда ли, я хорошо сработал? Не то что те копуши-юнцы, коих вы приволокли с собой, – оперативно, комар носа не подточит!

– И что вы хотите взамен? – спросил доктор еле слышно. – Что у нас за сделка, можете напомнить?

– Ничего серьезного, не переживайте. От вас, дорогой единомышленник, мне нужно лишь одно: не утруждайте себя завтра походом в монастырь и позвольте мне подменить вас на поприще гемоэксфузора[6] для тамошних дражайших сестер.

– Недопустимо! Вы же не врач – держу пари, не умеете обращаться с ланцетом и не сможете выпустить столько крови, сколько нужно для поддержки доброго здравия моих пациенток. Да и что-то подсказывает мне, что вы – не набожный и не смиренный человек!

– Полноте, доктор, авторитет ваш никак не пострадает. Клянусь, я буду обращаться с сестрами как человек науки, а не как бесчестный позер или знахарь-язычник!

– Ответьте мне: разве же вы доктор?

– Я близок к врачеванию в той же мере, в коей скоморох – к театру. Определенно, никто никогда не жаловался на мой весьма деликатный навык гемоэксфузии и сцеживания дурной крови.

Доктор мешкал. Тело недавно преставившейся девицы Хубер, несомненно, обладало всеми качествами, определяющими ценность материала для анатома. Рука Хофмайера уже сама тянулась к поддону с инструментами: он горел желанием разъяснить многие вопросы, не дававшие ему покоя в последнее время.

– Ну как… ну как же это возможно, господин… не знаю, как вас там! Даже будь у меня всецелое доверие к вашей персоне… если бы я точно мог оценить вашу компетентность… будь я на все сто процентов убежден, что оздоровительная процедура, пусть и несложная, будет проведена вами правильно, по всем правилам санитарии… разве же примут благие сестры услуги незнакомца? Я – их проверенный специалист, чья репутация подкрепляется многолетней практикой. Одному лишь мне дозволено проводить медицинские процедуры в стенах монастыря – строго говоря, я единственный мужчина, имеющий туда доступ. Ума не приложу, как вы собираетесь преступить порог обители, населенной одними девственными невестами Христовыми. Что у вас за намерения? Ради чего вы готовы преодолевать такие существенные трудности, позвольте поинтересоваться?..

– Трудности в данном случае, доктор, – это вы и ваши косные представления! – Палец с черным ногтем назидательно указал на прозекторский стол, где лежало светящееся своей мертвецкой наготой тело. Доктор ухватился за этот жест – и хотел было уже выступить в защиту соразмерности человеческой морали законам природы, но незнакомец враз отсек все назревающие возражения: – Дорогой мой коллега, разве не это бренное тело – яркое доказательство того, что иные представления о том, что дозволено и что нет, должны быть попраны? Если кто-то считает что-то недопустимым, значит он просто этого не допускал сам! Но кто-то где-то почти наверняка это допустил и, страшно сказать, претворил! – Гость подбоченился. – Давайте так: отвернитесь, ну, скажем, на минуточку… да-да, вот так, меня устраивает… и соблаговолите потом взглянуть!..

«Не так-то просто сохранять хороший тон, когда боишься, что какую-то чертовщину увидишь», – подумал доктор, выполняя команды гостя. Он с трудом поверил глазам: перед ним стоял доппельгангер, созданный не иначе как невероятной магией. От зрелища, какое доктор ежедневно наблюдал в зеркале, тот отличался лишь большей уверенностью. Усмешка не сходила с губ двойника, в то время как оригинал сотрясался от страха. Доктор Хофмайер все еще сжимал под мышкой пару мятых ботфортов, а его имперсонатор опирался рукой на серебряный набалдашник изящной тросточки.

– Полагаю, – изрек поддельный Эвзебий Хофмайер, – с такой маскировкой дражайшие сестры меня примут. Если нет – значить это будет лишь одно: по каким-то причинам они отвергли услуги своего проверенного специалиста, чья репутация подкреплена многолетней практикой. Но не думаю, что это произойдет, честно. Они уж слишком в вас нуждаются.

Настоящий Хофмайер пролепетал нечто невразумительное, не в силах скрыть оторопь и растерянность. Кладбищенский гость скопировал его наружность до мельчайшей детали – вплоть до приличествующей господину кружевной манишки, несколько перепачканной в нюхательном табаке, до лосин и туфель с пряжками, до бородавки над бровью и родимого пятна на щеке. Ситуация могла бы показаться забавной, не будь такой страшной. Улавливая смятение доктора и напропалую им пользуясь, зловещий имперсонатор, будто чувствуя, что Хофмайер пытается сосредоточиться и вновь обрести дар речи, заговорил властно:

– Ну что ж, теперь наше сходство достаточно, чтобы я, с вашего любезного согласия, мог исполнить ваши обязанности в монастыре – и, осмелюсь заметить, хорошо исполнить! Мне осталось только принять ваши полномочия. Вы колеблетесь? Так я вам напомню: у нас на кладбище состоялся честный уговор, услуга за услугу! Не уклоняйтесь, не пятнайте своего честного имени двойной игрой – пожмем же руки!

Настоящий доктор Эвзебий Хофмайер был слишком ошеломлен, чтобы занять мало-мальски оборонительную позицию. Он протянул дрожащую руку доппельгангеру – но еще до того, как тот успел ее коснуться, произошло еще кое-что положительно невероятное, а именно: мертвая девица Хубер вдруг рывком поднялась с прозекторского стола и, одной рукой пытаясь стыдливо прикрыть наготу, другой панически замахала доктору, словно тщась о чем-то его предостеречь. Конечно, происшествие не укрылось от хищных глаз двойника – и тот поспешил громогласно среагировать:

– А ну цыц, профурсетка, не смей совать рыло в дела, тебя не касающиеся! Нет, ну вы только посмотрите, бесстыдница этакая! Еще хотят, чтобы о мертвых ничего дурного не говорили! А ну лежать! – С этим криком он врезал покойнице набалдашником трости – да так, что та распласталась по столу и снова стала задубевшей и неподвижной.

Доктор Хофмайер-Первый механически вложил руку в протянутую ладонь Второго; в своем нынешнем состоянии он мог бы окунуть ее даже в расплавленный металл и ничего при этом не ощутить. По комнате тут же прокатился торжествующий хохот – словно шаровая молния взорвалась в зловещей тьме, – и следом наступила тишина. Испуганно звякнул в своей масленке фаянсовый пестик. Эвзебий-двойник исчез – будто растаял в воздухе; последний отголосок его дикого смеха стих, и черный занавес безмолвия укутал сцену.

Этим утром глазок в монастырских воротах между Адамом и Евой приоткрылся уже в третий раз. В круглую прорезь были видны скрюченный сапожник, демонстрировавший улочке свое усердие, пекарь, выбравшийся из своего подвала в перерыве меж утренней и послеобеденной выпечкой булочек и глубокомысленно ковырявший в носу, да еще – собака мясника, что без задних лап дрыхла на брусчатке и даже не вздрагивала, когда редкая на этой тихой улочке повозка прокатывалась прямо над ней. Путь в обитель невест Христовых лежал меж Пращуров, чьи статуи наивная вера и набожная простота воздвигли по обе стороны монастырских ворот. Адам и Ева, изображенные во весь рост, нагие, но без выразительных признаков пола, среди деревьев каменного Эдема, чья листва переплеталась, образуя свод над створками, казались на фоне сонма цветов, плодов и зверья заглавными буквами какого-то научного трактата. В них читались простодушная гордость – вера в то, что плоды Творения угодны Богу, – и удовлетворение, объединившие строителей, архитектора и скульптора, которые принимали участие в сооружении этого старого, некогда патрицианского жилища. Сестра Урсула сказала шедшей следом по коридору сестре Варваре:

– Подумать только, до сих пор не явился! А прежде был таким пунктуальным…

– Верно, верно! – с трудом переводя дух, подхватила сестра Варвара и попыталась развернуться в тесных сенях, однако беспомощно застряла в узком проходе. Ее ленная душа была облечена в тело, троекратно прибавившее в весе за время монастырской жизни. Эта же душа горделиво отказывалась мириться с доставляемыми тучностью неудобствами. Весь этот шумный и суровый к толстякам мир Варвара предпочитала толстым стенам кельи, где она могла лежать средь подушек подобно разжиревшей и мучающейся от одышки собачке декоративной породы. Сестра Урсула вспомнила о своем христианском долге помогать всем ближним, уперлась в стенку – и выпихнула сестру Варвару наружу, в маленький сад. Здесь, среди чахлых кустиков, выглядящих так, будто им стыдно опыляться и плодоносить в этих безгрешных стенах, прогуливались остальные монахини.

Фантазерка Дорофея превратила силой неумного воображения смородиновые кусты в сады Армиды[7], а скупую тень единственной в округе кривой груши – в загадочный мрак цейлонского леса. Острой на язык Агафье все нехитрые события и редкие конфузы этого маленького мирка давали пищу для язвительных замечаний и насмешек. Сестра Анастасия, полная какой-то странной потребности в унижении, намеренно подставлялась под ее удары. Этих двоих мирила меж собой хлопотливая Фекла, вечно снедаемая жаждой деятельности. Меланхоличная Ангелика бродила среди сестер с опухшими от слез глазами – воплощение неотвратимого несчастья; ей, одержимой страстью к покаянию, нравилось ходить босиком по усыпанной колким гравием дорожке.

Все комнаты и садик бывшего патрицианского особняка пропитывал дух абсолютной бесполезности. Он-то и распалял кровь этих женщин, покуда не возникала необходимость в ланцете врача. И все же где-то в закоулках этого дома, в самых потаенных уголках их сознания таился бледный отвергаемый призрак, едва достойный имени «надежда» – скорее тщетное и пустячное чаяние на нечто большее по ту сторону монастырских стен; на высокое голубое небо летом или на податливость почвы под ногами, на робкую Природу, напрасно ищущую отклик в их душах и телах. В настоятельнице монастыря Базилии этот дух бесполезности, казалось, сосредоточил всю свою силу, и его трезвое равнодушие служило ей щитом, когда приходилось усмирять неуемность сестры Урсулы.

– Твои суждения излишне категоричны, дитя, – сказала она. – Врач наш прибудет, ибо такова его обязанность. Если он медлит к ней приступить – на то есть особый резон.

Деятельная сестра Фекла протиснулась меж пары смородиновых кустов и принялась с жаром убеждать подруг все-таки послать ему весточку, а склонная к меланхолии Ангелика высказала мрачное предположение, что доктор Эвзебий и вовсе отдал Богу душу. Сестры, сплошь во власти резонанса, обступили настоятельницу, и даже Дорофея соизволила выйти из сумрачных дебрей воображаемого цейлонского леса. Всем хотелось какого-нибудь, хоть самого завалящего, потрясения в этом месяце – и это повальное желание сделало монахинь на диво единодушными. Вздохи смиренной Анастасии и одышка флегматичной Варвары в кои-то веки выражали то же, что и молчание острой на язычок Агафьи.

Наконец треньканье колокольчика, зажатого в каменной руке Адама, возвестило выход на сцену доктора Хофмайера, побудив сестер принять вид напускного равнодушия.

– Благодарение Богу, – шепнула Урсула Фекле и прибавила с довольным кивком: – Наш господин эксфузор все-таки явился!

Доктор с улыбкой шагнул к настоятельнице и поклонился, прося прощения за свое опоздание.

– Меня задержали дела… – неопределенно протянул он.

– Дела! – благоговейно вздохнула сестра Фекла.

– …и, надеюсь, нет необходимости заверять мою досточтимую мать-благодетельницу и кротких сестер, что лишь действительно серьезные и неотложные вещи могли помешать исполнению обязанностей, в моем суровом ремесле представляющихся сущим оазисом меж барханов пустыни.

– О, мы умеем ждать, это потерпит, – промолвила настоятельница, смущенно касаясь розария, висящего у нее на поясе.

– Впрочем – о чем, с позволения вашего, заявлю без ложной скромности, – на основе длительных исследований я пришел к заключению, что целесообразно и даже необходимо посредством небольшого промедления, если можно так выразиться, еще немного подогреть вашу кровь. Образно говоря – довести ее до кипения, дабы снять с поверхности всю пену и разом удалить нечистоту…

Для сестер, привычных к еженедельному дежурству на кухне, слова эти прозвучали весьма убедительно.

– Как вам будет угодно, господин доктор, – кивнула настоятельница и прошла вперед, а доктор, как обычно, засеменил следом, выдерживая дистанцию в полшага. Сестры гурьбой поспешили за ними, и их черные одежды беспокойно зашелестели среди кустов. У входа в трапезную доктор с низким поклоном пропустил процессию вперед. Сам он вошел последним и, убедившись, что все в сборе, с довольной улыбкой затворил дверь. Здесь, в четырех беленых стенах полным ходом шли необходимые приготовления: операционное кресло с мягкой обивкой раскрыло свои объятия, тазик важно круглился, готовясь принять сцеженную кровь, а белые платки, казалось, истосковались по алому цвету жизни. Вода в большом чане – и та трепетала в ожидании, по поверхности ее разбегались круги. В центре всего этого, окруженный сестрами, священнодействовал доктор Хофмайер, раскладывая на маленьком столике свои сверкающие инструменты.

– Как странно он позвякивает ножами, – вполголоса заметила Дорофея.

На это желчная Агафья сострила:

– Музыка для его ушей!

Эвзебий Хофмайер внезапно повернулся к ней, и одного его взгляда, совершенно ему несвойственного, хватило, чтобы Агафья прикусила язык:

– А что, если музыка может быть лекарством, уважаемая сестра? Почему бы врачам не заниматься музыкальным творчеством? Мои исследования углубились в сакральнейшие тайны человеческой природы, превосходя работу коллег, и позволили установить связь между звуками и здоровьем: музыка – это ведь тоже движение, как и сам процесс жизни, и одно подобие влияет на другое…

Вдруг монахиням показалось, что его голос, словно странный напев, наполняет все углы огромного помещения, порождая все новые звуки, и над этой мистической симфонией раздается звонкий, возбуждающий свист лезвия, – пока сквозь экстаз не прорвался возглас настоятельницы: