Игла

Дождь в Петербурге был не водой, а жидкой, седой скорбью, размазывающей небо по крышам вязкой акварелью забвения. Он стекал по витринам дорогих антикварных лавок на Литейном, смывая позолоту с прошлого, смешивался с грязью тротуаров – этой вечной городской перхотью – и въедался в подошвы единственного посетителя, замершего перед витриной, полной пыльных чудес. Его звали Ардис. Или не звали вовсе. Имя было обрубком, зацепившимся за него при переходе, как тина за камень, выброшенный приливом на чужой берег. Здесь он был просто «тем, кто помогает». Помогает особенным образом, втискиваясь в щели между «было» и «уже никогда».

Витрина, запотевшая изнутри дыханием забытых вещей, отражала его лицо – бледное, с впадинами вместо щек, выеденными голодом первых месяцев и постоянной утечкой сил. Глаза цвета старого свинца, глубоко утонувшие в орбитах, словно пытаясь спрятаться от серости мира. В них не было привычного для живых блеска, лишь усталое знание, тяжелое, как свинцовый саван, облегающий душу. Ардис попал сюда не по своей воле. Не портал, не ритуал, не ошибка в заклинании. Просто щель. Миг между вздохом и выдохом вселенной, когда ткань реальности истончилась до дрожащей нити, и он, некромант Врат Безмолвия из мира Элидора, где смерть была лишь вратами в иной танец бытия, провалился сквозь нее, как игла сквозь карту. Очнулся здесь, в этом сыром, гремящем металлом и воем сирен мире, где смерть была не вратами, а тупиком, заваленным мусором окончательности. Где магия была детской сказкой на ночь, а его дар – либо клиническим безумием, либо проклятием, достойным костра.

Первые месяцы были кошмаром, вытравленным кислотой голода, страха и непонимания. Язык дался мучительно, через боль унижений и звериного отчаяния. Деньги… деньги здесь были кровью, текущей по венам города, его липкой, ржавой жизненной силой. Без них – смерть медленная, от холода и голода, еще более отвратительная для того, кто видел истинный лик Конца – не конец, а переход. И тогда Ардис нашел свой «рынок». Не на бирже, не в офисе. В тихих, пропахших воском и фальшивым утешением кабинетах похоронных бюро, в залах судебных заседаний по наследственным спорам, где ненависть витала гуще формальдегида, в темных уголках интернета, где отчаянье ищет последнюю соломинку, не понимая, что это удавка. Он стал Воскрешающим. За деньги.

Не тем громким воскресителем, о котором трубят газеты, сулящим вечность в пробирке. Нет. Тихим. Теневым. Для тех, чья душа прожжена насквозь потерей, кто готов заплатить любую цену, чтобы вернуть утраченное хоть на миг. Чтобы услышать последнее, несказанное «прости» от отца, унесенного инфарктом в разгар ссоры. Чтобы вырвать у внезапно скончавшегося партнера код от сейфа, словно больной зуб. Чтобы увидеть, действительно увидеть, улыбку ребенка, сбитого лихачом на глазах у матери. Чтобы просто… прикоснуться к холодной щеке еще раз, ощутив под пальцами не воск, а память о тепле. Каждый клиент – открытая рана в ткани мира, и Ардис научился в них копаться.

Клиент сегодняшний ждала его в крошечной, пропахшей ладаном и сладковатым тлением квартирке у Смоленского кладбища. Запах смерти здесь был не метафорой, а соседом, просачивающимся сквозь стены. Анна Петровна. Худая, как спичка после долгого горения, с глазами, выжженными горем дотла. Ее муж, Николай, скончался три дня назад от инсульта. Скоро похороны. Земля уже зияла сырым ртом. Она хотела… проститься. По-настоящему. Услышать его голос, а не эхо в собственной голове. Узнать, где он спрятал семейные сбережения – старый скряга не доверял банкам, словно предчувствуя, что бумажки переживут его. И еще… сказать ему, что прощает. Прощает ту женщину, Машу, о которой узнала только после его смерти из дневника, найденного в потаенном ящике старого секретера. Простить, чтобы самой не сгореть от яда обиды.

«Сколько?» – спросила она голосом, похожим на скрип несмазанной двери в заброшенном доме. Ардис назвал сумму. Она была высока. Очень. Но включала не только его труд – надрыв души и плоти, – но и «материалы», которые стоили дорого в этом мире, лишенном истинной магии. И молчание. Вечное молчание, тяжелее свинца. Анна Петровна кивнула, не торгуясь. Отчаяние сделало ее безрассудной, выжгло инстинкт самосохранения. Ей нужна была хоть капля надежды, даже если это был яд.

Работа проходила в ванной. Тесное помещение, облицованное потрескавшейся плиткой цвета запекшейся крови. Тело Николая лежало в дешевом сосновом гробу, временно поставленном на козлы. Запах формалина – едкий, химический – смешивался с дешевым одеколоном «Тройной» и кисловатым запахом старости, болезней и немытого тела, который не могла перебить никакая химия. Ардис ощущал знакомый холодок смерти, но здесь, в этом мире, он был иным – не переходом, а гниением, тяжелым и окончательным. Грубым, как топор вместо скальпеля. Энергия угасания висела в воздухе липкой, невидимой паутиной, цепляясь за кожу, пытаясь проникнуть в легкие.

Он достал свой «инструментарий» – жалкий суррогат сил Элидора. Не кости предков и порошки лунных трав, но то, что нашел здесь, в этом мире упрощенных связей: кристаллики йодированной соли (чистота, островок порядка в хаосе), кусок медной проволоки (проводник для того, чего здесь не должно быть), дешевую церковную свечу (символ жизни, хоть и тусклый, дрожащий), флакон с сильнодействующим седативным препаратом, купленным у «аптекаря» за углом (чтобы унять тремор рук, вызванный постоянным контактом с не-жизнью, с этой липкой паутиной небытия)… и… иглу от старинного, разбитого компаса. Игла была его якорем, крохотным осколком Элидора, случайно проскочившим в щель вместе с ним. Она вибрировала слабым, чуть теплым покалыванием у него в кармане, напоминая о доме, где смерть была частью великого Колеса, а не концом пути, где тени пели, а не стонали.

Ардис начал. Он не чертил кругов кровью – в этом мире кровь была просто жидкостью, лишенной силы. Не вызывал демонов – здесь их не было, или они были иными, бесформенными. Его ритуал был тихим, изнурительным диалогом с самой Тканью Небытия, с теми клочьями эфира, что еще цеплялись за остывающую плоть, как последние листья за осеннее дерево. Он втыкал иглу компаса в точку над сердцем Николая – туда, где когда-то бился источник тепла. Касался пальцами висков, холодных и восковых, ощущая под кожей пустоту черепа. Шептал слова на забытом языке Элидора – не заклинания силы, а… уговоры. Просьбы. Мольбы к ускользающим теням памяти, к угасающему эху нейронов. Он ощущал глухое, мощное сопротивление мира. Здесь законы физики были жестче, негибки, как ржавые рельсы. Смерть – окончательнее бетонной плиты. Это было как пытаться вытащить утопленника из застывшей смолы, обдирая кожу до костей.

Пот липкой, холодной пленкой выступил на лбу Ардиса. В горле пересохло, будто наглотался пепла. Каждый раз этот акт насилия над природой выжимал из него капли его собственной, уже подточенной странным существованием, жизненной силы. Он чувствовал, как Анна Петровна, стоящая за спиной, дышит ему в затылок – коротко, прерывисто, как раненая птица, зажатая в кулаке. Ее страх и надежда были почти осязаемы, еще одним грузом на его плечах.

И… случилось. Тело Николая дернулось. Не сильно. Словно от удара слабого тока, пробежавшего по отключенным проводам. Глаза под полуприкрытыми, слипшимися веками закатились, открыв мутные, желтоватые белки, испещренные лопнувшими сосудиками. Из горла вырвался звук – не голос, а хрип, скрежет камней в сухом желобе, бульканье застоявшейся жидкости. Ардис наклонился ниже, его губы почти касались синеватого, воскового уха покойного. Запах тления усилился, стал сладковато-противным.

«Николай…» – прошелестел он на языке Элидора, вкладывая в имя всю силу призыва, всю свою тощую волю. – «Тень на пороге. Вернись к свету свечи. Женщина ждет слова. Где золото?» Слова падали в тишину ванной, как камни в болото.

Тело снова затряслось, неестественно, судорожно. Пальцы, лежавшие на груди, согнулись в когти, впиваясь ногтями в дешевую ткань сорочки. Изо рта потекла мутная слюна, смешанная с розоватой пеной. Глаза метались в орбитах, безумные, невидящие, отражающие не этот мир, а какую-то иную, ужасную пустоту. И голос… Голос был кошмаром. Не голос Николая, а какофония шепота тысяч умирающих, скрежет ржавых петель ворот Ада, вой ветра в космической пустоте. Он вырывался клокотами, слова сползали друг с друга, как гнилые зубы из разлагающейся челюсти.

«…Анна… про…сти… шка…ф… под… полом… в… кладов…ке… до…ска… третья… Ма…ша… про…сти… я…»

Последнее слово оборвалось на полуслоге, захлебнувшись бульканьем. Тело Николая резко выгнулось дугой, кости хрустнули жутко, сухо в тишине ванной, а затем обмякло, как тряпичная кукла, брошенная ребенком. Глаза остекленели окончательно, став просто мутными шариками. Игла компаса, воткнутая в грудь, почернела, как обгоревшая спичка, и рассыпалась в мелкий ржавый порошок, оставив лишь крошечное темное пятнышко на коже. Запах тления усилился в разы, стал почти осязаемым, густым, вязким, заполняя все пространство. В углах рта Николая выступила темная, почти черная кровь, медленно стекая по подбородку.

Ардис отшатнулся, оперся о холодный, скользкий кафель. Его тошнило, желудок сжимался спазмом. В ушах звенело от того чудовищного голоса, эхо которого билось о стены черепа. Он знал, что это не настоящее воскрешение. Это была мерзкая пародия, пляска на костях. Насилие над самыми основами мироздания. Он не возвращал душу. Он выдергивал из Небытия клочья памяти, остаточные импульсы, насильно заставляя мертвую плоть симулировать жизнь, запихивая в нее ужас вечной пустоты. И это было отвратительно. Душевнобольно. Каждый раз. Но Анна Петровна уже бросилась к гробу, рыдая, целуя холодный, липкий лоб, бормоча сквозь слезы и сопли: «Коля! Коляшка! Спасибо! Прости меня! Прости!» Она услышала то, что хотела. Увидела движение. Для нее это было чудо, слепящее, как солнце после долгой ночи. Она не заметила черной крови, безумия в глазах, жуткого голоса из преисподней. Она видела только свое прощение и ключ к сбережениям, вырванный у самой Смерти.

Ардис взял толстую пачку купюр, пахнущих потом, ладаном и страхом, молча сунул ее в карман пальто, запах которого всегда отдавал сыростью подвалов и чем-то неуловимо чужим – пылью чужих миров. Он вышел под ледяной дождь, не оглядываясь на приглушенные рыдания за дверью. Ему было физически плохо – слабость валила с ног, тошнота подкатывала к горлу. И… иначе. Пустота. Каждый раз после «работы» мир вокруг терял еще немного цвета, тускнел, как выцветшая фотография. Звуки становились приглушеннее, далекими, как из-под толстого слоя воды или стекла. Он чувствовал, как что-то внутри него самого, его собственная, некогда мощная связь с жизненной силой Элидора, истончается, рвется, как старая веревка. Он был некромантом в мире, где некромантия была противоестественной гнилью, раковой опухолью на теле реальности. И эта гниль въедалась в него, разъедая изнутри.

Дома, если это можно было назвать домом – крошечная комнатка в коммуналке на окраине, пропахшая тушеной капустой, мышами и безнадежностью, – Ардис пытался заглушить тошноту и навязчивый звон в ушах дешевой, обжигающей горло водкой. На столе, под треснувшей стеклянной банкой, как под колпаком музея уродств, лежал засохший цветок. Не земной. Лунный Лилей из Элидора. Его единственная ниточка, связывающая с домом, с тем, что было настоящим. Он сорвал его в последний миг перед падением в щель, когда мир уже расползался под ногами. Цветок был мертв, конечно. Но под банкой, в полной изоляции от этого враждебного мира, он не разлагался. Он просто был… застывшим воспоминанием. Каплей нектара из прошлого. Ардис смотрел на него, и перед глазами вставали не величественные башни Элидора, не всполохи магических битв, а одно лицо. Лорика. Его сына. Умершего за год до его изгнания-падения. От Лихорадки Теней, против которой его искусство Повелителя Мертвых оказалось бессильно, как детский плач против урагана. Вот главная, горькая ирония его существования: Тот, Кто Шагает среди Усопших, потерявший единственное, что было для него по-настоящему живым и светлым.

Мысль, давно зревшая в глубине его израненной души, как черная плесень во влажном углу, поднялась снова, черная и неумолимая, как прилив в мертвом море. Что если…? Что если здесь, в этом мире с его жесткими, негнущимися законами смерти, как стальными прутьями решетки, он сможет сделать то, что было невозможно в Элидоре? Вернуть Лорика? По-настоящему? Не жалкую пародию, не симулякр, как этих бедолаг вроде Николая, а его мальчика? Его свет? Его единственную причину не сдаться окончательно Тьме, которая манила его с каждым днем все сильнее, суля забвение от этой вечной, тошной боли?

Безумие? Да. Но разве его нынешняя жизнь не была высшей степенью безумия? Хождение по краю пропасти ради жалких бумажек? Он копил деньги не только на еду и крышу над головой, эту жалкую конуру. Он копил на это. На последний, самый страшный ритуал. На поиск иглы в стоге вселенского небытия. Он знал, что для такого потребуется невероятная энергия. Жизненная сила. Океаны жизненной силы. Его собственной, уже иссохшей… и, возможно, чужой. Но цель оправдывала средства. Разве нет? Он уже давно переступил черту, погрузился по уши в грязь. Делая свое черное дело для Анны Петровны и ей подобных, он лишь тренировался. Набирался сил. Готовился к главному прыжку в бездну. Ради него. Только ради него.

На следующий день пришел новый клиент. Молодой человек в дорогом, но помятом костюме, словно он спал в нем несколько дней. Глаза лихорадочно блестели, как у загнанного зверя. Его отец, влиятельный бизнесмен, умер внезапно – сердце. Оставил завещание… которое никто не мог найти. А акулы бизнеса, конкуренты, уже стервятниками кружили над компанией, чуя слабину. Нужно было узнать, где документ, любой ценой. Цена? Любая. Ардис смотрел на него, а видел только кирпичик в фундаменте своего будущего чуда. Кирпичик, оплаченный чужой смертью, чужой памятью, чужой болью. Еще один шаг к Лорику.

«Хорошо, – сказал Ардис своим безжизненным, как шелест сухих листьев, голосом. – Подготовьте место. Тишина. Холод. И… внесите предоплату. Пятьдесят процентов». Деньги были теплыми от нервного пота.

Прошли недели. Месяцы. Ардис стал призраком на темных, дождливых улицах Петербурга, тенью, скользящей между мирами живых и мертвых. Его «услуги» пользовались спросом в определенных, очень отчаянных или очень алчных кругах. Слухи о «Черном Воскрешателе» ползли, как подвальные слизни, обрастая ужасающими подробностями, которые часто были недалеки от леденящей кровь истины. Он брался за все более сложные, все более рискованные случаи. За тела, пролежавшие недели, уже начавшие свое необратимое путешествие в тлен. За тех, чья смерть была насильственной и травматичной – выстрелы, ножи, падения, где душа отлетела в шоке и боли. Каждый раз ритуал был мучительнее, отдача – страшнее. Каждый раз возвращенные «к жизни» были больше похожи на оживших кошмаров, на пародии из плоти: они мычали нечленораздельными звуками, их конечности двигались с жуткой, роботической резкостью или дергались в бесконтрольных судорогах, глаза отражали только пустоту или нечеловеческий, первобытный ужас. Черная кровь, пенящаяся у рта, судороги, выворачивающие суставы, невыносимый, сладковато-гнилостный запах, усиливавшийся после ритуала в разы, стали его неизменными спутниками. Ардис худел, его кожа приобрела землистый, полупрозрачный оттенок, как у глубокого старика или давно болеющего чахоткой, а в глазах поселилось что-то нечеловеческое, холодное и голодное – взгляд хищника, высматривающего добычу не в этом мире. Он жил, лишь подпитываясь своей маниакальной мечтой, как наркотиком, заглушающим боль и отчаяние.