Игра разума

▌ Часть 1: Тени Прошлого

Глава 1: Проклятый Символ

Воздух в заброшенной типографии на окраине города был тяжелым, пропитанным вековой пылью, сыростью разлагающейся бумаги и чем-то новым, острым, металлическим – запахом свежей крови. Он висел плотным, почти осязаемым туманом, пробиваясь даже сквозь резкий аромат дезинфектанта, которым полицейские безуспешно пытались перебить смрад смерти.

Детектив Игорь Захаров стоял на пороге главного цеха, медленно надевая латексные перчатки. Его лицо, изборожденное морщинами усталости и многолетней борьбы с городским дном, было бесстрастным, как маска. Но глубоко в карих глазах, привыкших видеть худшее из худшего, горел холодный, знакомый огонек – смесь гнева и бессилия. Еще одна. Черт возьми, еще одна.

– Что у нас, Петров? – Его голос, хрипловатый от выкуренной за утро пачки сигарет, разорвал гнетущую тишину. Только тихое бормотание техников и щелчки фотокамер нарушали мертвый покой огромного зала.

Молодой опер Петров, бледный и старающийся дышать ртом, чтобы не чувствовать запах, подошел ближе, держа блокнот дрожащей рукой.

– Женщина, детектив. Лет тридцати. Предварительно – Анна Семенова, пропала три дня назад из клуба «Энигма». Установить личность пока сложно… лицо… – Петров сглотнул.

Захаров кивнул, не требуя продолжения. Он и так видел. Видел слишком хорошо. Тело было расположено в центре зала, на импровизированном «алтаре» из старых, искореженных печатных машин. Поза неестественная, театрально-увековеченная страданием. Голова откинута назад, открывая горло с аккуратным, хирургически точным разрезом. Но не это приковывало взгляд. Не это заставляло даже видавших виды криминалистов отводить глаза.

Весь торс жертвы, от ключиц до таза, был покрыт… знаками. Не просто надрезами, не хаотичными порезами маньяка. Это был сложный, тщательно выведенный узор. Глубокие, почти каллиграфические линии пересекались, образуя геометрические фигуры, спирали, угловатые символы, не имевшие аналогов в известных Захарову ритуалах или шифрах. Кровь, уже темная, почти черная, запеклась в этих канавках, придавая узору жутковатый глянец, словно это была какая-то инфернальная татуировка, нанесенная посмертно.

– Какой-то… иероглиф, – пробормотал Петров, всматриваясь в ближайший фрагмент. – Или печать. Бред сумасшедшего.

– Сумасшедшего? – Захаров фыркнул, делая первый шаг внутрь, стараясь не наступать на условные метки, расставленные криминалистами. Его ботинки скрипели по бетонному полу. – Сумасшедшие не делают так. Это слишком… продуманно. Слишком чисто. – Он остановился в метре от тела, ощущая холодок по спине. Этот узор… он не просто нанесен. Он вписан . В плоть. С какой-то чудовищной целью. – Фотографы? Все запечатлели? Каждый миллиметр этого… этого послания?

– Да, детектив. Со всех ракурсов. Макро тоже делаем, – отозвался один из техников, не отрываясь от камеры

Захаров медленно обошел «алтарь». Его взгляд скользил по стенам, заваленным рухнувшими стеллажами и грудой истлевшей макулатуры. Никаких явных следов борьбы. Никаких небрежно брошенных улик. Как будто убийца и жертва появились здесь по волшебству, совершили этот ритуал и исчезли. Только один вход, один выход – огромные ржавые ворота, через которые они вошли. И следы… только их собственные, да пары рабочих ботинок, ведущих к телу и обратно. Аккуратные, размеренные шаги. Ни паники, ни спешки. Как на прогулке.

– Он знал, что делает, – тихо сказал Захаров, больше самому себе. – Знал это место. Знал, что его не потревожат. Знал, как оставить свой… автограф.

Он подошел ближе, наклонившись, но не прикасаясь. Его взгляд притянул один символ в центре композиции, чуть ниже солнечного сплетения жертвы. Он отличался от других – более крупный, более сложный, с закрученными спиралями, напоминающими одновременно и глаз, и паутину. Каждая линия была выведена с ледяным, нечеловеческим совершенством. В этом символе чувствовалась не просто жестокость, а расчетливая демонстрация силы, интеллекта, превосходства. Это был вызов. Брошенный не просто полиции. Брошенный всему миру. И ему, Захарову, лично.

– «Охотник», – прошептал Захаров, и слово повисло в мертвом воздухе, обрастая леденящим смыслом. Два года. Два года загадочных исчезновений, которые полиция списывала на беглых проституток или наркоманов, пока полгода назад не нашли первое тело. Потом второе. И вот – третье. Каждое – с новым, все более сложным и пугающим символом. Каждое – демонстрация эволюционирующей жестокости и неуловимости. Пресса уже окрестила маньяка «Охотником». Имя прижилось. Оно звучало слишком правдоподобно.

Захаров выпрямился, чувствуя, как тяжесть в груди сменяется знакомой, едкой горечью. Он устал. Устал от этой игры в кошки-мышки с тенью. Устал от бумажной волокиты и тупых отмашек начальства. Устал смотреть в глаза родственникам, которым нечего сказать. Но больше всего он устал от ощущения, что плетется в хвосте у этого хищника, этого холодного, расчетливого ума, который издевательски оставляет им свои визитные карточки на телах жертв.

Он посмотрел еще раз на центральный символ – на этот глаз-паутину, смотрящий на него из темноты запекшейся крови. В нем была какая-то древняя, зловещая сила. Какое-то обещание. Обещание того, что это не конец. Это только начало.

– Петров, – голос Захарова прозвучал резко, заставив оперского вздрогнуть. – Собери всю информацию по предыдущим делам. Все символы, все отчеты, все гипотезы – даже самые бредовые. И найди мне контакты того психолога… как его… Новикова. Александра Новикова. Говорят, он копает в таких мусорных баках сознания.

Петров удивленно поднял брови:

– Психолога, детектив? Но мы же… традиционные методы…

– Традиционные методы, – Захаров перебил его, жестом указав на тело и чудовищный узор на нем, – привели нас сюда . К третьей жертве с автографом сумасшедшего гения. Найди его контакты. Быстро. Может, этот Новиков сумеет объяснить, что за адский кроссворд нам тут загадали. Потому что я, – он тяжело вздохнул, в последний раз окидывая взглядом леденящую душу картину, – я начинаю чувствовать, что играем мы по его правилам. И проигрываем.

Он развернулся и пошел к выходу, оставив за спиной мерцающие вспышки фотокамер, тихий гул голосов и этот страшный, застывший в вечности символ, начертанный кровью на человеческой плоти. Холодный октябрьский ветер, ворвавшийся через открытые ворота, не принес облегчения. Он лишь разнес по заброшенному двору запах смерти и невысказанную мысль Захарова: Охотник вышел на тропу снова. И игра только начинается.

Глава 2: Приглашение в Бездну

Кабинет Александра Новикова был полной противоположностью мрачной типографии. Просторный, залитый осенним солнцем, проникавшим сквозь высокие окна, он дышал спокойствием и интеллектуальным порядком. Книги аккуратно стояли на полках, папки с делами были расставлены по цветовым меткам, на столе – современный компьютер и несколько научных журналов по клинической психологии и криминалистике. Даже воздух здесь был другим – с легким оттенком древесины мебели и свежего кофе.

Сам Новиков сидел за столом, погруженный в чтение сложной статьи о нейробиологии агрессии. Молодой, лет тридцати пяти, он выглядел сосредоточенным и немного отрешенным. Темные волосы слегка растрепаны от привычки проводить по ним рукой во время раздумий, вдумчивые серые глаза быстро бегали по тексту. На нем была простая темно-синяя рубашка с расстегнутым воротом, подчеркивавшая его неформальный, но профессиональный стиль. Рядом стояла кружка с остывшим кофе.

Внезапный резкий стук в дверь, слишком громкий и настойчивый для спокойной атмосферы клиники, заставил его вздрогнуть. Он нахмурился.

– Войдите.

Дверь распахнулась, и в кабинет ворвался Игорь Захаров. Он нес с собой не только запах осеннего холода и сигаретного дыма, но и волну тяжелой, почти физически ощутимой энергии – смесь усталости, раздражения и чего-то еще, более темного. Его взгляд быстрым, оценивающим сканером окинул кабинет, задержавшись на Новикове.

– Александр Новиков? – спросил Захаров, не представляясь. Его голос был таким же хрипловатым, как в типографии, но сейчас в нем звучала металлическая нотка.

– Да, это я. Чем могу помочь? – Новиков встал, его интуиция мгновенно отметила состояние гостя: высокий уровень стресса, подавленная агрессия, признаки профессионального выгорания. Детектив. Криминал. Что-то серьезное.

– Захаров. Игорь Захаров. Следственный отдел по особо тяжким. – Он достал удостоверение, мельком показал и сунул обратно в карман. – У меня к вам вопрос. Гипноз. В расследованиях. Это… работает?

Новиков слегка удивленно приподнял бровь. Вопрос был прямолинейным, даже грубоватым. Не каждый детектив решался на такое начало.

– Гипноз – это инструмент, детектив Захаров. Как и любой инструмент, он работает в умелых руках и при правильном применении. Не панацея, не волшебная палочка. Но да, он может помочь получить доступ к вытесненным или забытым воспоминаниям, снизить психологический барьер у свидетелей. Почему вы спрашиваете?

Захаров не стал садиться на предложенное кресло. Он шагнул ближе к столу и швырнул на полированную поверхность толстую серую папку. Она приземлилась с глухим стуком.

– Потому что я уже полгода бегаю по кругу. Потому что у меня на руках три трупа. Потому что там, где логика и обычные методы дают сбой, возможно, нужен ваш… ненаучный подход. – В его словах явно звучал скепсис, но под ним сквозила настоящая, отчаянная потребность в любом просвете.

Новиков не среагировал на колкость про «ненаучность». Его внимание привлекла папка. Он осторожно потянул ее к себе.

– Что за дела?

– Серийник. Прозвище «Охотник». – Захаров выдержал паузу, наблюдая за реакцией Новикова. – Слышали?

Новиков кивнул, открывая папку. Его лицо стало серьезным, профессиональная маска заменила легкую отрешенность.

– Слышал. Сложный случай. Ритуальный элемент, высокий интеллект преступника, отсутствие видимых мотивов. Полиция держит детали в секрете, но слухи ходят. – Он начал листать фотографии. Первые страницы – стандартные снимки мест преступления: переулок, парк. Потом он дошел до вчерашнего. Заброшенная типография. Тело на печатных машинах. И символ.

Его пальцы на мгновение замерли над крупным планом центрального символа – глаза-паутины, вырезанного на коже. Серые глаза Новикова сузились. Не отвращение, нет. Интенсивный, почти хищный интерес. Как у ученого, увидевшего редкий, необъяснимый феномен.

– Этот символ… – начал он, голос стал глуше, аналитическим. – Он повторяется? Модифицируется?

– На каждом теле новый. Но сложнее предыдущего. Как будто он… эволюционирует. Или учится. – Захаров внимательно следил за психологом. – Вы что-то понимаете в этом?

Новиков медленно покачал головой, не отрывая взгляда от фотографии.

– Нет. Ничего конкретного. Никаких известных оккультных или криминальных символов. Это… уникально. Личный шифр. Авторская подпись. – Он поднял взгляд на Захарова. – И вы хотите, чтобы я применил гипноз? К кому? Свидетелей нет. Родственники вряд ли что-то знают о таком .

– Я хочу, чтобы вы применили вашу голову! – Захаров ткнул пальцем себе в висок. – Посмотрите на все это! На тела, на символы, на места! Что творится в башке того, кто так делает? Почему он это делает? Куда он движется? Как его предугадать? Ваши коллеги из отдела психопрофилирования выдают сухие отчеты: «организованный, садистский, высокий интеллект». Спасибо, кэп! Это я и сам вижу! Мне нужно больше . Мне нужно понять его игру .

Новиков откинулся на спинку кресла, задумчиво потирая подбородок. В его глазах горел тот самый интерес, который Захаров и надеялся увидеть – интерес охотника к сложной добыче, ученого к неразгаданной тайне. Но была и осторожность.

– Вы просите меня составить глубокий психологический профиль. Не на основе стандартных матриц, а… погрузившись в его логику. Попытавшись реконструировать его картину мира. Это рискованно, детектив. И не только потому, что это субъективно.

– Рискованно? – Захаров горько усмехнулся. – Пока этот ублюдок разгуливает на свободе и вырезает свои узоры на живых людях – это и есть самый большой риск! Я не прошу гарантий. Я прошу попробовать. Использовать все, что может дать хоть какую-то зацепку. Ваши методы… они необычны. Может, именно это нам и нужно.

В этот момент дверь кабинета тихо приоткрылась, и в проеме показалась женщина. Лет тридцати, с умными, спокойными карими глазами и собранными в строгий узел темными волосами. На ней был белый медицинский халат поверх элегантного брючного костюма.

– Саша, ты не видел… – Она замолчала, увидев Захарова. Ее взгляд скользнул по его лицу, по напряженной позе, по открытой папке на столе. – О, извините. Я помешала.

– Анна, заходи, – Новиков жестом пригласил ее войти. – Детектив Захаров, это доктор Анна Морозова, коллега, психиатр. Анна, детектив ведет дело «Охотника».

Анна вошла, ее движения были плавными и уверенными. Она кивнула Захарову, ее взгляд стал профессионально-оценивающим.

– «Охотник»… Да, тяжелый случай. Мои соболезнования, детектив. – Ее голос был низким, мелодичным, но в нем чувствовалась твердость.

Захаров кивнул, его скепсис немного смягчился перед ее очевидной компетентностью.

– Доктор Морозова. Ваш коллега как раз объясняет мне, почему стоит или не стоит копаться в голове этого маньяка.

Анна подошла к столу, ее взгляд упал на злополучную фотографию с символом. Она едва заметно поморщилась, но быстро взяла себя в руки.

– Саша – один из лучших в области криминальной психологии и нестандартных методов, детектив. Но его подходы… иногда граничат с саморазрушением. – Она посмотрела на Новикова, и в ее взгляде промелькнуло что-то, выходящее за рамки чисто профессиональной заботы – тревога? Предостережение?

Новиков встретил ее взгляд, и между ними пробежала короткая, безмолвная реплика. Он знал, о чем она. О его склонности к полному погружению в предмет исследования. О том, что он иногда стирал границы между собой и изучаемым паттерном. О его собственном прошлом, которое могло сделать такое погружение опасным.

– Анна преувеличивает, – мягко, но твердо сказал Новиков, возвращаясь к Захарову. – Любая глубокая аналитическая работа требует эмоциональных затрат. Это часть профессии. – Он снова посмотрел на фотографию символа. Этот глаз-паутина словно смотрел на него, зовя, бросая вызов. – Я возьмусь, детектив Захаров. Дай Бог, чтобы это помогло.

Захаров тяжело вздохнул, словно с его плеч свалилась хоть малая часть груза.

– Хорошо. Отлично. – Он достал визитку, швырнул ее на стол рядом с папкой. – Мои контакты. Все, что нужно – запрашивайте. Отчеты, доступ к местам, допросы свидетелей – организуем. Но быстро, Новиков. Он не будет ждать. Следующий символ может появиться уже завтра.

– Я начну сегодня, – пообещал Новиков, его пальцы уже листали документы в папке, глаза жадно впитывали детали.

Захаров кивнул Анне и направился к выходу. На пороге он обернулся:

– И, Новиков? Будьте осторожны. Играть с разумом маньяка – все равно что совать голову в пасть льву. Можно и не вытащить.

Дверь закрылась за ним, оставив в кабинете напряженную тишину. Анна подошла ближе, опершись руками о стол.

– Саша, ты уверен? Этот случай… он уже пахнет безумием. И не только со стороны убийцы. Захаров отчаялся. А отчаяние – плохой советчик.

Новиков не сразу ответил. Он смотрел на символ. Солнечный луч, упавший на фотографию, заставил запекшуюся кровь казаться почти живой, а спирали глаза – вращаться.

– Он прав в одном, Анна. Чтобы поймать монстра, нужно заглянуть в его бездну. И надеяться, что бездна не заглянет в ответ. – Он оторвал взгляд от фото и посмотрел на нее. В его глазах горел тот самый опасный огонек глубокого интереса, смешанного с азартом. – Передай, пожалуйста, мои записи по случаю Ремизова. И отмени все планы на вечер.

Анна хотела что-то сказать, возразить, предостеречь еще раз. Но увидев его выражение – сосредоточенное, уже погруженное в лабиринт чужого безумия – лишь печально вздохнула и кивнула. Она знала этого Сашу. Когда он входил в такое состояние, остановить его было почти невозможно. Она молча вышла, оставив его наедине с папкой, фотографией ужасающего символа и начинающейся Игрой, в которую его только что пригласили.

Новиков взял фотографию типографии, пристально вглядываясь в темные углы цеха, в очертания старых машин. Он не знал, что почувствовал легкий, почти неосязаемый холодок по спине, когда его взгляд скользнул по названию на одной из ржавых табличек на стене. «Типография №3». Почему-то это название вызвало смутное, тревожное эхо в глубинах его памяти. Как забытый запах. Как сон, который не можешь вспомнить. Он отмахнулся от ощущения, приписывая его напряжению. Работа начиналась. Игра была принята.

Глава 3: Портрет в Темноте

Солнце давно скрылось за горизонтом, сменив золотистые лучи на синеватое мерцание неоновых вывесок за окном кабинета. Александр Новиков все еще сидел за своим столом, погруженный в пучину папки Захарова. Освещение теперь исходило лишь от настольной лампы, бросающей резкие тени на стены и лицо психолога, делая его черты резче, почти аскетичными. Воздух был густ от напряжения и кофеина.

Стол превратился в командный центр. Фотографии мест преступлений были разложены в хронологическом порядке. Крупные планы символов – вырезанных на коже, нарисованных кровью на стене парка, выложенных камнями возле первого тела в переулке – висели на пробковой доске, соединенные разноцветными нитями. На экране ноутбука были открыты десятки вкладок: статьи по криминальной психопатологии, истории серийных убийц с ритуальным компонентом, трактаты по символизму, даже базы данных по забытым местным культам.

Новиков водил пальцем по распечатке первого символа – сравнительно простому сочетанию перекрещенных линий и круга. Потом перешел ко второму – уже с добавлением спиралей и углов. И вот – третий. Глаз-паутина. Сложный, гипнотический, исполненный с пугающей точностью. Его блокнот был испещрен заметками, стрелками, вопросами.

Эволюция. Не хаос. Система. Алфавит безумия?

Цель не убийство само по себе. Цель – демонстрация. Послание. Кому? Мне? Полиции? Миру?

Интеллект высокий, системный. Вероятно, техническая или аналитическая профессия. Или самоучка с дисциплиной. Контроль над эмоциями… или их полное отсутствие?

Садизм ритуализирован. Удовольствие не только от страдания жертвы, но и от процесса создания "шедевра". Художник ужаса.

Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, пытаясь визуализировать. Не жертву. Убийцу. Мужчину (статистика и особенности преступлений указывали на это). Сильного физически, чтобы перемещать тела, устанавливать их в нужных позах. Терпеливого. Спокойного. Хладнокровного до ледяной бездны. Каким он был в тот момент, когда выводил ножом эти безупречные линии? Какие мысли текли в его голове? Какое чувство он испытывал? Торжество? Блаженство? Пустоту?

Новиков попытался войти в этот образ. Представить тяжесть ножа в руке. Холод металла. Сопротивление кожи. Тепло крови. Точность движений, требующая полной концентрации, отрешенности от всего, кроме акта творения… акта разрушения. Он глубоко вдохнул, и вдруг его собственное сердце забилось чуть чаще. В горле пересохло. Не страх. Не отвращение. Странное, щекочущее нервы возбуждение от этой концентрации силы, от этого абсолютного контроля. Контроля над жизнью и смертью.

Он резко открыл глаза, отшатнувшись от стола, как от чего-то раскаленного. "Что это было?" – пронеслось в голове. Эмпатия? Или нечто более темное? Он потёр виски. Усталость. Просто усталость и перегрузка. Он встал, подошел к окну. Город жил своей ночной жизнью, далекой и нереальной по сравнению с миром папки Захарова.

Взгляд его упал на фотографию заброшенной типографии. "Типография №3". Это название снова зацепило что-то в глубине памяти. Туманный образ. Запах типографской краски? Гул машин? Детский смех? Нет… не смех. Что-то другое. Тревожное. Он не мог разобрать. Как назойливый комар, жужжащий у виска.

Он вернулся к доске, к символам. Его внимание привлекло нечто, что он раньше упустил. На всех трех фотографиях мест преступлений, в углу кадра, едва заметно, виднелся один и тот же предмет. Вернее, его отсутствие. На стене переулка – след от снятой таблички. На дереве в парке – скол коры, где явно что-то висело. И в типографии – пустой крюк на стене, рядом с которым виднелся прямоугольник менее пыльной стены.

Он что-то забирает. Сувенир? Трофей? Или… часть ритуала? Мысль била током. Это была первая реальная зацепка, выходящая за рамки символов на телах. Что он забирал? Таблички? Номера? Названия мест? Зачем?

Новиков схватил блокнот, записывая яростно:

"Охотник" собирает артефакты с мест преступлений. Символические? Связанные с идентификацией места? Указание на следующую цель? Мотив коллекционера? Ритуальное подтверждение "владения"?

Он чувствовал прилив адреналина. Озарение. Это было что-то . Небольшое, но реальное. Окно в логику убийцы. Он потянулся к телефону, чтобы позвонить Захарову, но взгляд снова зацепился за символ. За этот глаз-паутину. И вдруг… ему показалось, что спирали чуть сдвинулись. Как будто глаз моргнул .

Новиков замер. Сердце гулко стукнуло в груди. Он прищурился, подошел ближе к фотографии. Нет. Бумага. Чернила. Фотопечать. Это был просто снимок. Игра света? Усталость? Он отвернулся, но ощущение пристального взгляда в спину не исчезло. Он резко обернулся – в кабинете никого. Только тени от мебели, удлиненные светом лампы, казались вдруг чужими, угрожающими.

– Черт, – прошептал он, потирая глаза. – Собирайся, Новиков. Пора домой.

Он стал собирать бумаги в папку, стараясь не смотреть на символы. Но тревожное возбуждение от находки смешивалось с холодком странного страха. От того взгляда. От этого названия – "Типография №3". От собственной мимолетной реакции на воображаемое ощущение ножа и крови.

Дверь кабинета тихо открылась. В проеме стояла Анна. Она уже не в халате, в темном пальто, с сумкой через плечо. Ее лицо выражало беспокойство

– Саша? Ты все еще здесь? Уже полночь.

Он вздрогнул, не ожидая ее. – Анна? Я… да. Нашел кое-что интересное. – Он показал на заметку в блокноте про артефакты. – Он что-то забирает с мест.

Анна подошла, взглянула на записи, потом на его лицо. Ее взгляд стал острым, диагностирующим.

– Это хорошо. Но ты выглядишь… ужасно. Бледный, глаза воспаленные. Ты ел хоть что-то?

– Кофе, – отмахнулся он, избегая ее взгляда, пряча папку в портфель.

– Кофе – не еда. – Она положила руку ему на лоб. Ее прикосновение было прохладным и неожиданно приятным. – И ты весь напряжен, как струна. Что случилось?

Новиков колебался. Рассказать про моргающий символ? Про странное возбуждение? Она подумает, что он сходит с ума. Или что работа уже берет свое.

– Ничего. Устал. И это дело… оно тяжелое. Эти символы… они как живые. – Он неудачно попытался пошутить.

Анна не улыбнулась. Ее пальцы мягко коснулись его виска.

– Я же предупреждала. Ты слишком глубоко ныряешь. Это не просто анализ, Саша. Ты пытаешься стать им, чтобы понять. Это опасно. Твои нейроны начинают повторять его паттерны. Огонь может обжечь не только того, кого им пытаются ударить.

– Я контролирую ситуацию, Анна, – сказал он, но его голос звучал менее уверенно, чем хотелось бы. Он взял ее руку, мягко снял с виска. – Просто устал. Пойдем? Проводишь до машины? В темноте эти тени в коридоре стали казаться… слишком активными.

Она внимательно посмотрела на него, увидев тень страха, которую он не смог полностью скрыть. В ее глазах мелькнула тревога, но она лишь кивнула.

– Конечно. И завтра ты завтракаешь со мной. Обязательно. Не обсуждается.

Они выключили свет и вышли в пустынный, слабо освещенный коридор клиники. Тени действительно казались длиннее, гуще, таящими неясные очертания. Новиков невольно прибавил шагу, чувствуя, как Анна берет его под руку. Ее близость была якорем в этом внезапно ставшем враждебным пространстве.

– "Типография №3"… – вдруг проговорил он вслух, не сдержавшись. – Почему это название кажется мне… знакомым? Неприятно знакомым?

Анна нахмурилась, задумавшись.

– Не знаю. Может, просто ассоциация? Заброшенное место, смерть… Но если тебя это беспокоит, попробуй вспомнить в спокойной обстановке. Не сейчас. Сейчас тебе нужен сон.

Они вышли на улицу. Холодный ночной воздух ударил в лицо, освежая. Новиков глубоко вдохнул. Машина Анны стояла рядом. Она открыла свою, но задержалась.

– Саша, будь осторожен. Не только физически. Мысленно. Этот… "Охотник". Он не просто убивает. Он оставляет ловушки. И некоторые из них могут быть расставлены для тех, кто попытается заглянуть в его бездну. – Она тронула его руку. – Позвони, когда доедешь.

Он кивнул, с благодарностью сжимая ее пальцы.

– Позвоню. Спокойной ночи, Анна.

Он сел в свою машину, завел мотор. В зеркале заднего вида мелькнуло ее лицо, все еще озабоченное, пока она ждала, когда он тронется. Он помахал рукой и выехал на ночную улицу. Ощущение пристального взгляда снова вернулось. Он резко обернулся на заднее сиденье – пусто. "Паранойя", – прошипел он себе. "Усталость".

Дорога домой прошла в тумане. Мысли путались: спирали глаза-паутины, пустые крюки на стенах, тревожное название типографии, теплое прикосновение Анны, холодный голос Захарова: " Будьте осторожен. Можно и не вытащить. "

Квартира Новикова была такой же минималистичной и упорядоченной, как его кабинет. Тишина здесь была гулкой. Он скинул куртку, включил свет в гостиной, но не стал зажигать верхний – ограничился торшером. Он налил себе воды, пытаясь смыть комок в горле и навязчивые образы. Но стоило ему закрыть глаза, чтобы сделать глоток, как он увидел его.

Не лицо. Тень. Высокую, неопределенную фигуру, стоящую в углу его собственной гостиной. Замершую. Наблюдающую. И символ. Тот самый, глаз-паутина. Светящийся слабым, фосфоресцирующим светом прямо на стене за тенью.

Новиков дернулся, открыл глаза. Вода расплескалась. Угол был пуст. Стена – чиста. Только узор от абажура торшера отбрасывал странную тень.

– Хватит, – сказал он себе вслух, но голос дрожал. – Просто галлюцинация от переутомления. Сон. Нужен сон.

Он быстро прошел в спальню, почти не раздеваясь, повалился на кровать. Темнота за окном казалась плотной, живой. Он зажмурился, стараясь думать о чем-то светлом, о Анне, о ее спокойных глазах… Но за веками немедленно всплывали кровавые символы, пустые крюки на стенах, и та тень в углу.

Сон, когда он наконец сморил его, не был спасением.

Он бежал по длинному, бесконечному коридору с облупившимися стенами. Где-то впереди слышался плач. Детский плач. Знакомый. Он знал, что должен спешить. Знак на стене – простые перекрещенные линии и круг. Первый символ. Он бежал мимо, но коридор не кончался. Плач становился громче, отчаяннее. Он поворачивал за угол – и видел второй символ, со спиралями, нацарапанный кровью. Кровь была свежая, теплая. Он бежал быстрее, сердце колотилось как молот. Еще поворот. И вот он – третий символ. Глаз-паутина. Огромный, во всю стену. И он был не нарисован. Он был сделан из… паутины? Из темных, липких нитей. И в центре глаза, в зрачке, было лицо. Его собственное лицо. Искаженное ужасом. А плач… плач шел оттуда, из его собственного рта на стене. Он открыл рот, чтобы закричать, но вместо крика из горла вырвался рой черных, блестящих пауков…

Новиков проснулся с тихим стоном, весь в холодном поту. Сердце бешено колотилось. Он сидел на кровати, дрожа, вцепившись пальцами в простыню. В ушах еще звенел тот жуткий, собственный плач из сна. В квартире было тихо. Пусто. Темно.

Он медленно поднял дрожащую руку и провел пальцами по своему лицу. Проверить, цело ли оно. Проверить, не превратилось ли в паутину.

За окном, в предрассветной мгле, ему снова почудилось движение. Высокая тень. Стоящая и наблюдающая. Но когда он вгляделся, там ничего не было. Только ветер качал голые ветви дерева за окном, отбрасывая на стену пляшущие, бессмысленные узоры.

Портрет "Охотника" начал проявляться в темноте. И первые его мазки легли не только на бумагу, но и на душу самого художника, пытавшегося его нарисовать. Игра разума вступала в новую, опасную фазу.

Глава 4: Гипнотический Гамбит

Серое утро встретило Александра Новикова в кабинете Захарова. Помещение дышало функциональным аскетизмом и хроническим недосыпом: заваленный бумагами стол, доска с фотографиями жертв "Охотника" и схемами, которые вели в никуда, стойкий запах старого кофе и табака. Сам детектив выглядел еще более измотанным, чем вчера, но в его глазах горел тусклый огонек надежды, зажженный сообщением Новикова об артефактах.

– Значит, он коллекционер? – Захаров хрипло проговорил, разглядывая увеличенные фотографии пустых крюков и следов от табличек. – Забирает сувениры? Напоминания? Это… логично. Для такого типа.

– Это больше, чем сувениры, – поправил его Новиков. Он чувствовал себя разбитым после кошмарной ночи, но адреналин от находки и крепкий кофе держали его на плаву. Тень подозрения на стене квартиры все еще маячила на периферии сознания, но он старательно игнорировал ее. – Это часть ритуала. Подтверждение его власти над местом, над событием. Возможно, трофей, необходимый для завершения цикла или начала нового. Это ключ к его внутренней логике. И, возможно, к предсказанию следующей цели.

– Предсказанию? – Захаров скептически хмыкнул, но в его взгляде мелькнул интерес. – И как это поможет его поймать? Пока мы только констатируем факт.

– Это поможет сузить круг поиска следующего места, – настаивал Новиков. – Он выбирает локации не случайно. Они должны что-то значить. Для него. И иметь объект, который можно забрать. Табличку, вывеску, номер… что-то, что идентифицирует место. Нам нужно проанализировать предыдущие точки: что там было украдено? Есть ли общие черты? Названия? Историческое значение? Географический паттерн

Захаров кивнул, уже набирая номер на телефоне.

– Петров! Срочно: по всем трем местам преступлений "Охотника". Какие таблички, вывески, номера висели в непосредственной близости? Что могло быть снято? Свериться со старыми фото, опросить местных, если есть кому. Да, прямо сейчас

Он положил трубку, взглянув на Новикова с новым, осторожным уважением.

– Ладно, психолог, вы сделали ход. Теперь ваш выход. Вы говорили о гипнозе. К кому? Свидетелей нет. Родственники последней жертвы – родители в другом городе, в шоке.

– Есть один человек, – сказал Новиков, открывая свою папку. – Маргарита Соколова. Подруга первой жертвы, Ирины Тарасовой. Они вместе были в клубе в вечер исчезновения. По первоначальному протоколу, она ничего внятного не помнит – паника, алкоголь. Но она упоминала, что Ирина куда-то отошла, будто увидела кого-то знакомого . Потом ее след теряется. Полиция сочла это недостоверным – стресс, и все такое. Но под гипнозом… может, мы вытащим этот обрывок памяти.

Захаров нахмурился.

– Соколова? Ее уже трижды допрашивали. Ничего нового. И она не горела желанием сотрудничать. Истеричка.

– Именно поэтому гипноз может быть полезен, – парировал Новиков. – Он помогает обойти психологический барьер, страх, вытеснение травматичного. Дайте мне шанс. Час времени.

Детектив взвесил варианты. Глаза его снова метнулись к фотографиям жертв, к жуткому символу из типографии.

– Ладно. Попробуем. Но быстро. И я буду присутствовать. – Его тон не допускал возражений.

Маргарита Соколова оказалась хрупкой девушкой лет двадцати пяти с огромными, до сих пор наполненными страхом глазами. Она ерзала на стуле в комнате для допросов, куда ее пригласили, озираясь, как загнанный зверек. Увидев Захарова, она съежилась еще больше.

– Я уже все сказала… Я ничего не помню… – ее голос дрожал.

– Маргарита, меня зовут Александр, я психолог, – мягко начал Новиков, присаживаясь напротив нее, блокируя своим телом вид на мрачного Захарова, стоявшего у стены. – Мы не будем вас мучить вопросами. Я просто помогу вам немного расслабиться, чтобы вспомнить тот вечер чуть яснее. Хорошо? Это безопасно. Я буду с вами все время.

Его голос был спокойным, уверенным, как умелый руль, ведущий корабль сквозь бурю. Он использовал простые техники дыхания, визуализации безопасного места. Маргарита постепенно перестала дрожать, ее взгляд стал менее диким, более сосредоточенным на Новикове. Захаров наблюдал, недоверчиво хмурясь, но молчал.

– Вы в клубе "Энигма", – тихо вел Новиков, когда Маргарита вошла в легкое трансовое состояние. Ее веки опустились, дыхание стало ровным. – Музыка, огни, люди… Ирина рядом с вами. Вы веселитесь. Что происходит потом?

– Ира… Ира увидела кого-то… – голос Маргариты стал монотонным, отстраненным. – Улыбнулась… удивленно… как будто… не ожидала.

– Кого? Мужчину? Женщину? Вы видели его?

– Тень… в проходе… у колонны. Высокий… – Она сморщилась, как от боли. – Не рассмотрела… свет мигал… Ира пошла… сказала: "Вернусь через минуту".

– Она пошла к нему? К тени

– Да… обняла его… как будто… рада была… – Маргарита замерла. – Потом… они пошли… к выходу… в подсобку? Там дверь… темная…

– Запахи, Маргарита? Звуки? Что-то необычное?

– Запах… – она напряглась. – Кислый… как… краска? Или… лекарство? Резкий… – Она резко дернула головой. – Голос! Он что-то сказал ей… тихо…

– Что? Что он сказал? – Новиков наклонился чуть ближе, его собственный пульс участился.

– "Типография… ждет…" – прошептала Маргарита, и ее лицо исказилось страхом, даже в трансе. – "Типография ждет…" Ира… она засмеялась… тихо… как будто… это была шутка… страшная шутка…

Типография ждет. Слова ударили в Новикова, как током. Типография №3. Ледяная волна прокатилась по его спине. В ушах зазвенело. Он видел, как Захаров резко выпрямился у стены, его скепсис сменился шоком.

– Кто, Маргарита? Кто это сказал? Вы видели его лицо? – настаивал Новиков, стараясь сохранить контроль над голосом, но внутри все сжалось.

– Нет… только… рука… когда он обнял Иру… на запястье… – Маргарита замерла, ее брови сдвинулись в мучительном усилии. – Знак… царапина… или шрам… как… как паук… или… спираль…

Спираль. Как в символе. Мысль пронеслась молнией. Новиков почувствовал, как комната слегка поплыла перед глазами. Он сглотнул, собираясь задать следующий вопрос, но вдруг…

Ты близок, Александр. Голос. Низкий, шипящий, как сталь по камню. Прозвучал не в ушах, а прямо внутри его черепа. Очень близок. Но это моя территория.

Новиков вздрогнул так сильно, что чуть не выронил блокнот. Он оглянулся – Маргарита сидела с закрытыми глазами, Захаров смотрел на него с вопросом. Никто не говорил.

– Александр? – Захаров нахмурился. – Все в порядке?

– Да… да, – прошептал Новиков, чувствуя, как холодный пот выступил на лбу. Галлюцинация? Но голос был таким… реальным. Властным. – Маргарита… этот знак… шрам… он был на правой руке? Левой

Девушка в трансе медленно покачала головой.

– Не помню… только… блестел… когда свет упал… как мокрый…

Новиков понял, что выжал максимум. Дальше – риск навредить. Он начал мягкий, успокаивающий вывод из транса. Маргарита открыла глаза, выглядела растерянной и усталой, но менее напуганной. Она подтвердила, что вспомнила про "типографию" и шрам, но детали были смутными.

– Отведите ее, дайте воды, – приказал Захаров вошедшему Петрову. Когда дверь закрылась, он повернулся к Новикову. Его лицо было напряжено. – "Типография ждет". И шрам. Это он. Должно быть. Какого черта он имел в виду? Ту самую типографию? Или… новую?

– Он играет, – тихо сказал Новиков, все еще ощущая ледяное прикосновение того внутреннего голоса. Его руки слегка дрожали. Он сжал их в кулаки. – Это послание. Для нас. Он знал, что мы вернемся к первому делу. Знает, что мы ищем закономерность. "Типография ждет" – это может быть угрозой, насмешкой… или приглашением.

– Приглашением куда? На следующее убийство? – Захаров ударил кулаком по столу. – Мы должны проверить все типографии в городе! Заброшенные, работающие…

– Слишком широко, – возразил Новиков, пытаясь сосредоточиться на логике, а не на панике, поднимающейся изнутри. – Он сказал это тогда , полгода назад. Первое убийство было в переулке, но он упомянул типографию. Почему? Может, это место связано с ним ? Или с его ритуалом? Или… – Он замолчал. Типография №3. Снова это название. Его собственная, необъяснимая реакция.

– Или что? – пристально посмотрел на него Захаров.

– Или это ключ к его мотивации. К его прошлому. – Новиков встал, ему нужно было движение, чтобы разогнать леденящий страх. – Этот шрам… "как паук или спираль". Это его метка. Физическая. Возможно, давняя. Нам нужны архивы. Необычные травмы, ожоги, шрамы в виде спиралей или пауков. Особенно в районе запястья. Среди людей, связанных с полиграфией, дизайном, искусством… или просто с темными делами в прошлом.

Захаров кивнул, уже набирая номер.

– Петров, снова ты. Архивы травматологий, диспансеров, полицейские базы. Шрамы, ожоги на запястьях. Форма: спираль, паук, паутина. За последние… двадцать лет. Быстро!

Он положил трубку, взгляд его был тяжелым.

– Вы это слышали? В трансе? Она не придумала?

– Она слышала, – уверенно сказал Новиков. Хотя внутри он сомневался. Сомневался во всем. В Маргарите, в трансе, в собственном восприятии. В том, не был ли этот голос… ответом на его вторжение? – Гипноз дал нам направление, Игорь. Это больше, чем было.

– Больше? – Захаров горько усмехнулся. – Теперь у нас маньяк, который не только убивает и рисует, но и оставляет поэтические намеки за полгода до событий. И шрам в виде паука. Просто праздник. – Но в его глазах читалось: это был прогресс. Первый луч света в кромешной тьме.

Новиков собрал свои вещи. Ему нужно было выбраться отсюда. Выйти на воздух. Избавиться от этого ощущения, что за ним наблюдают. От этого внутреннего голоса, который, казалось, все еще висел в тишине кабинета.

– Я пойду, Игорь. Буду анализировать данные по артефактам и типографиям. Держите в курсе по шрамам.

– Держитесь, Новиков, – неожиданно сказал Захаров, когда тот был уже у двери. – Вы сегодня… бледный. Как призрак. Не переусердствуйте. Этот тип… он играет грязно. И не только с жертвами.

Новиков лишь кивнул, не оборачиваясь. Он вышел в коридор, и холодный липкий пот снова выступил у него на спине. Шаги его эхом отдавались в пустом пространстве. И вдруг, когда он проходил мимо темной ниши с копировальным аппаратом, ему снова почудилось движение. Тень. Высокая. Знакомая.

Он резко обернулся. Ниша была пуста. Но на стене, рядом с аппаратом, висело объявление. Обычное, о правилах пожарной безопасности. И в углу листа кто-то шариковой ручкой нарисовал… спираль. Небрежную, но узнаваемую.

Новиков замер. Кровь отхлынула от лица. Он шагнул ближе. Да. Простая спираль. Возможно, чья-то неосознанная мазня. Совпадение.

Или приветствие, – прошептал тот самый внутренний голос, ледяной и насмешливый. Ты вошел в игру, Александр. Добро пожаловать на мое поле.

Новиков выбежал на улицу, жадно глотая холодный воздух. Он достал телефон, дрожащими пальцами набирая номер Анны. Ему нужно было услышать ее голос. Голос реальности. Голос спасения. Гипнотический гамбит был сыгран. Он дал результат. Но цена, которую заплатил игрок, начинала пугать его самого. Игрок чувствовал, что стал не только охотником, но и пешкой. Пешкой в Игре, правила которой писал не он.

Глава 5: Игры в Поликлинике

Запах свежесваренного кофе и теплой выпечки в маленькой клинической столовой казался глотком нормальности в безумном мире, куда погрузился Александр Новиков. Анна сидела напротив него, ее карие глаза внимательно изучали его лицо поверх чашки капучино. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь жалюзи, выхватывал усталые морщинки у ее глаз и жесткую линию сжатых губ.

– Ты не просто не выспался, Саша, – заявила она без предисловий, отодвинув тарелку с недоеденным круассаном. – Ты выглядишь так, будто прошел через мясорубку. Что случилось вчера с Захаровым? Гипноз?

Новиков отпил глоток крепкого эспрессо, чувствуя, как горькая жидкость обжигает горло, но не приносит желанной ясности. Образ Маргариты Соколовой в трансе, ее шепот « Типография ждет », и особенно – тот ледяной, внутренний голос – все еще висело над ним, как дамоклов меч. А спираль на объявлении… Он не рассказал Анне о голосе. И о спирали. Не хотел пугать ее еще больше. Или боялся, что она сочтет его невменяемым.

– Гипноз дал результат, – начал он осторожно, разламывая свой круассан, но не притрагиваясь. – Подруга первой жертвы вспомнила деталь. Убийца сказал Ирине что-то про типографию. За полгода до того, как мы нашли там третье тело. И у него был шрам. На запястье. В виде спирали или паука.

Анна замерла, чашка на полпути ко рту.

– «Типография ждет»? За полгода? – Ее голос выдал шок. – Это… это невозможно. Как он мог знать?

– Он не знал. Он планировал. Или… играл. – Новиков почувствовал знакомый холодок по спине. – Это послание. Для нас. Для меня. Он знал, что кто-то в конце концов докопается до начала. Захаров сейчас поднимает архивы по шрамам и всем типографиям города.

– Саша… – Анна положила руку на его. Ее пальцы были теплыми, живыми, контрастируя с его ледяной кожей. – Это страшно. Он не просто убийца. Он… режиссер. И ты стал персонажем его пьесы. Ты это понимаешь?

– Понимаю, – он сжал ее пальцы, жадно ловя это прикосновение, этот якорь в реальности. – Но это единственный путь. Он оставляет подсказки. Нам нужно их читать.

– Ценой чего? – Ее голос стал жестче. – Посмотри на себя! Ты дрожишь. Ты не ел. Ты почти не спал. Твои глаза… в них нет тебя, Саша. Там только этот ужас, эта погоня. И страх. Я вижу страх.

Новиков отвел взгляд. Он не мог отрицать. Страх был его постоянным спутником. Страх перед голосом в голове. Страх перед тенями. Страх перед тем, что он теряет контроль. И глубже – страх перед Типографией №3 и тем, что она может означать для него лично.

– Я справлюсь, Анна. Мне нужно время. И… твоя помощь. Профессиональную помощь, – он добавил быстро, увидев, как в ее глазах вспыхнула надежда. – Но не как пациента. Как коллеги. Помоги мне разобраться в нем . В его психотипе. В его возможном прошлом. Почему типографии? Почему символы? Почему шрам? Твой взгляд со стороны… он бесценен.

Анна вздохнула. Тревога в ее глазах не исчезла, но появилась решимость.

– Хорошо. Помогу. Но с условием. Ты ешь этот круассан. Сейчас. Весь. И обещаешь попробовать поспать сегодня хотя бы пять часов. И… – она замялась, – ты расскажешь мне, что тебя так пугает в «Типографии №3»? Это не просто дело. Это что-то личное. Я чувствую.

Новиков почувствовал, как желудок сжался в узел. Он откусил круассан, но вкус казался ватным, безвкусным. Как же рассказать? О смутных, обрывочных воспоминаниях? О детском кошмаре, который снова вернулся? О том, что название вызывает физическую боль?

– Я… не уверен, – начал он, глядя в кофе. – Это название… оно вызывает у меня чувство паники. Смутное воспоминание. Будто я там был. В детстве. И что-то… плохое случилось.

– Что именно? – Анна наклонилась вперед, ее профессиональное любопытство пересилило личную тревогу.

– Пожар, – слово вырвалось само, неожиданно даже для него. – Мне кажется… был пожар. И крики. И этот запах… гари и… краски? – Он закрыл глаза, пытаясь ухватить ускользающий образ. Темнота. Жар. Запах паленой резины и чего-то химического. Чей-то плач. Не его. Чей-то еще. – Я не помню деталей. Только чувство ужаса. И убегание. Кто-то вел меня за руку… – Он открыл глаза. – Это может быть просто наложением. Стресс, дело, название… мозг создает ложные ассоциации.

Но Анна смотрела на него с серьезностью, не допускающей легковесных объяснений.

– Возможно. Но возможно и нет. Детская психика вытесняет тяжелые травмы. «Типография №3» могла быть местом твоей травмы. И если «Охотник» выбрал ее не случайно… если он каким-то образом знает об этом… – Она не договорила, но вывод висел в воздухе, леденящий душу. – Нам нужно проверить. Архивы МЧС, полиции. Пожары в типографиях… скажем, двадцать-двадцать пять лет назад.

Новиков кивнул, чувствуя одновременно облегчение от того, что сказал, и новый виток страха. Если это правда… если его прошлое связано с этим местом… то почему «Охотник» ведет его туда? Как он узнал?

– Я попрошу Захарова проверить, – сказал он хрипло.

Их разговор прервал резкий, настойчивый звонок мобильного Новикова. На экране – Захаров. Новиков поднес трубку к уху, предчувствуя недоброе.

– Новиков? Где ты? – Голос детектива был сдавленным, неестественным.

– В клинике. С Анной. Что случилось?

– Петров нашел кое-что по шрамам. И по типографиям. Лучше приезжай. Срочно. И… приготовься. Это… чертовски странно.

– Что нашел? – Новиков почувствовал, как Анна напряглась, уловив тон в его голосе.

– По шрамам – ноль. Ничего похожего в архивах за двадцать лет. Ни спиралей, ни пауков. Ничего. Как будто призрак.

– А по типографиям?

– Вот тут… интереснее. – Захаров сделал паузу, и в ней слышалось недоумение, смешанное с суеверным страхом. – «Типография №3»… она горела. Ровно двадцать два года назад. Был пожар. Погибли люди. Двое рабочих… и ребенок. Мальчик. Семи лет. Его тело… так и не нашли. Предположили, что сгорело дотла или… – Он замолчал.

Новикову показалось, что пол уходит из-под ног. Ребенок. Семи лет. Пожар. Тело не нашли. И он… ему было семь двадцать два года назад. Ледяные иглы впились в виски. Горло перехватило.

– Имя? – еле выдавил он. – Мальчика?

– Сергей. Сергей Васильев. – Захаров выдохнул в трубку. – Записывай адрес. Там жила его мать. Может, она что-то знает… о шрамах, о чем угодно. Петров уже едет. Встретимся там.

Новиков механически записал адрес, который диктовал Захаров. Рука дрожала. Сергей Васильев. Исчезнувший ребенок. Типография №3. Пожар. Его собственные обрывки воспоминаний. Слишком много совпадений. Слишком страшных совпадений.

– Саша? Что случилось? Ты белый как мел! – Анна вскочила, обхватив его плечи. – Что сказал Захаров?

Он посмотрел на нее, не видя. В ушах стоял гул. Обрывки сна – плач, пожар, бег по коридору – смешались с голосом Захарова. « Сергей Васильев… тело не нашли… » И вдруг… он увидел . Не памятью. Ярко, как кадр из фильма. Высокого мужчину в задымленном цеху типографии. Он держит за руку плачущего мальчика. Не его. Другого. Мужчина поворачивается… и на его запястье, на мгновение освещенное языком пламени – темный, извилистый шрам. Как спираль. Или след от ожога.

Новиков вскрикнул, отшатнувшись от Анны, как от огня. Чашка с эспрессо упала на пол, разбившись с грохотом. Все в столовой обернулись

– Саша! – Анна схватила его за руки, ее лицо было искажено страхом. – Что с тобой? Что ты увидел?

Он не мог говорить. Воздух перестал поступать в легкие. Грудная клетка сжалась тисками. Комната закружилась. Тени в углах столовой ожили, потянулись к нему. Он услышал смех. Тот самый, тихий, жуткий смех из сна Ирины Тарасовой. И голос:

Вспоминаешь, Александр? Вспоминаешь меня?

– Нет! – вырвалось у него хриплым шепотом. Он вырвался из рук Анны и бросился прочь из столовой, не разбирая пути. Ему нужно было выбраться. На воздух. Прочь от этих стен, от этих теней, от этого голоса. Он ворвался в ближайший туалет, захлопнул дверь кабинки, прислонился лбом к холодному пластику стены, пытаясь заглушить бешеный стук сердца. Дрожь сотрясала все тело. Он чувствовал запах гари. Настоящий. Прямо здесь. Запах пожара из типографии. Из его прошлого? Или из его безумия?

Сергей Васильев. Исчезнувший ребенок. Стал ли он «Охотником»? Или… что-то случилось с ним в тот день? Что-то, что видел он , Александр Новиков, семилетний мальчик? Почему он не помнит? Почему только страх?

Стук в дверь кабинки. Осторожный. Тревожный.

– Саша? Это я. Открой. Пожалуйста.

Голос Анны. Якорь. Он медленно, дрожащей рукой, отодвинул засов. Она стояла снаружи, ее лицо было бледным, но сосредоточенным. В руках – бумажный стаканчик с водой.

– Дыши, – приказала она мягко, но твердо. – Медленно. Глубоко. Вдох… выдох. Со мной.

Он послушно пытался дышать, глядя на нее, как утопающий на спасательный круг. Запах гари постепенно рассеивался. Сердцебиение замедлялось, но дрожь не проходила.

– Паническая атака, – тихо сказала Анна, когда его дыхание более-менее выровнялось. – Сильнейшая. Это реакция на травму, Саша. На вскрытие старой, глубокой раны. Ты не можешь так продолжать. Тебе нужен перерыв. Настоящий. И терапия.

– Нет времени, – прошептал он, отпивая воду. Жидкость обжигала горло. – Васильев… мальчик… Захаров ждет. Нужно ехать к матери.

– Я поеду с тобой, – заявила Анна. – Не как твой психиатр. Как твой друг. И как врач, который не даст тебе развалиться на части. Но, Саша, – она взяла его лицо в руки, заставив посмотреть себе в глаза, – если он – Васильев… если он связан с твоим прошлым… это делает тебя не объективным наблюдателем, а мишенью. Прямой мишенью. Ты это осознаешь?

Он осознавал. Слишком хорошо. Каждый нерв в его теле кричал об опасности. Но отступить означало проиграть. Отдать «Охотнику» победу. И, возможно, потерять себя окончательно в этом лабиринте страха и забытых воспоминаний.

– Осознаю, – сказал он, выпрямляясь. Остатки паники еще висели в мышцах, но воля вернулась. Хрупкая, но железная. – Но я должен это сделать. Должен узнать правду. О нем. И о себе.

Анна смотрела на него с бездонной грустью и восхищением.

– Тогда поехали. Но держись за меня. В прямом и переносном смысле. И помни – я здесь.

Они вышли из туалета. Коридор клиники показался Новикову чуть менее враждебным. Но тени все еще таились в углах. А в кармане его пиджака лежал листок с адресом Галины Васильевой, матери пропавшего мальчика. Имя Сергей Васильев горело в его сознании, как клеймо. Игрок сделал следующий ход, ступив на поле, где прошлое и настоящее сплелись в смертоносный клубок. Игра в поликлинике закончилась. Начиналась игра с огнем. И с призраками.

Перед выходом Новиков машинально заглянул в почтовый ящик у своего кабинета. Среди счетов и рекламы лежал обычный белый конверт. Без марки. Без обратного адреса. Только его имя: «Александру Новикову». Написанное от руки. Узнаваемо четким, почти каллиграфическим почерком.

Сердце Новикова пропустило удар. Он разорвал конверт. Внутри был лист бумаги. Чистый. И только в центре – тщательно, черными чернилами выведенный символ. Не глаз-паутина. Первый символ. Простые перекрещенные линии и круг. Как в его кошмаре. И под ним – две цифры: «3» и «7». Рядом с семеркой была нарисована маленькая, едва заметная спираль.

Три… семь… Что это? Номер дома? Дата? Код? Или… возраст? Мальчику в типографии было семь. Ему тогда было… три? Новиков сглотнул комок в горле. Игра продолжалась. И «Охотник» только что подтвердил: он знает все . Даже то, чего не помнил сам Новиков.

Глава 6: Тени Детства

Дом Галины Васильевой стоял на тихой, утопавшей в осенней листве улочке, словно застряв во времени. Одноэтажный, когда-то аккуратный, теперь он выглядел обветшалым: облупившаяся краска, пожелтевшие занавески, приоткрытая калитка, скрипевшая на ржавых петлях как предсмертный стон. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом сырой листвы, старого дерева и… тихой, застарелой скорби.

Анна вышла из машины первой, ее взгляд профессионально скользнул по фасаду, отметив запустение. Новиков последовал за ней медленно, словно шел по минному полю. Каждый шаг отдавался эхом в его висках. Адрес на листке пылал: ул. Садовая, 17. Цифры из письма – 3 и 7 – вертелись в голове, как навязчивая мелодия. Семнадцать? Три и семь – десять? Никакой связи. Или…

Захаров и Петров уже ждали у крыльца. Детектив курил, его лицо было мрачным, как туча.

– Ждет. Предупреждена. Но… – он бросил окурок, раздавил его каблуком. – Готовься. Она не из легких. Живет в том дне двадцать два года.

Дверь открылась прежде, чем они успели постучать. В проеме стояла женщина. Высокая, сухая, почти аскетичная. Седые волосы были туго затянуты в узел, лицо – маска из морщин и непробиваемой, каменной печали. Но глаза… Глаза Галины Васильевой были живыми. Слишком живыми. Глубокими, темными, как колодцы, полными невыплаканных слез и… чего-то еще. Настороженности? Недоверия? Страха?

– Заходите, – ее голос был низким, хрипловатым, лишенным интонаций. – Места мало. Не обессудьте.

Внутри пахло лекарствами, воском для пола и пылью. Крошечная гостиная была заставлена старой мебелью, покрытой кружевными салфетками. Повсюду – фотографии. Мальчик. Сергей. На руках у матери, с велосипедом, в школьной форме с белым бантом. Улыбающийся, светловолосый, с ямочками на щеках. Совсем не похожий на монстра, которого они искали. На стене, в самом видном месте – увеличенный портрет. Сергею лет шесть. Ясные, доверчивые глаза смотрели прямо на вошедших.

Новиков почувствовал, как что-то сжимает его горло. Семь лет… Всего год разницы с тем, что было на роковой фотографии. Он отыскал взглядом Анну. Она стояла рядом, ее присутствие было единственной опорой в этом доме застывшего горя

– Галина Петровна, – начал Захаров, стараясь смягчить свой обычно грубоватый тон. – Спасибо, что согласились поговорить. Это Александр Новиков, психолог, и Анна Морозова, психиатр. Они помогают нам в расследовании. Мы… мы наткнулись на дело о пожаре. В «Типографии №3». Где… где пропал ваш Сережа.

При упоминании имени и типографии женщина вздрогнула, будто от удара током. Ее пальцы вцепились в подлокотник кресла, костяшки побелели.

– Пропал? – она прошипела. – Сгорел . Они сказали – сгорел. Ничего не осталось. Ничего! – Ее голос сорвался на крик, но тут же угас, сменившись ледяным шепотом. – Зачем вы пришли? Что еще можно узнать? Прошло двадцать два года. Оставьте мертвых в покое.

– Мы не уверены, что он мертв, Галина Петровна, – осторожно вступил Новиков. Его собственный голос звучал чужим. – Есть… обстоятельства. Возможно, кто-то выжил. Или… – он не решился сказать «стал убийцей»

Женщина резко подняла на него взгляд. Ее темные глаза просверлили его насквозь.

– Выжил? – она горько усмехнулась. – В том аду? Даже взрослые сгорели заживо! Он был ребенком! Маленьким! Какие могут быть «обстоятельства»? – Она встала, подошла к портрету, коснулась стекла дрожащими пальцами. – Он здесь. Только здесь. Больше его нигде нет.

Анна мягко подошла к ней.

– Галина Петровна, мы понимаем вашу боль. Невероятную. Но нам очень нужна ваша помощь. Возможно, это спасет чью-то жизнь сейчас. – Она указала на фотографии. – У Сережи… были ли у него какие-то особые приметы? Родимые пятна? Шрамы? Может, он когда-то обжегся? Особенно… на руках?

Галина Петровна замерла. Ее спина напряглась. Она медленно повернулась к ним. В ее взгляде промелькнуло что-то дикое, животное. Страх? Вина?

– Шрамы? – она выдохнула. – Нет. Он был… чистый. Как ангел. – Но ее глаза избегали встречи с их взглядами. Она снова отвернулась к портрету.

Новиков почувствовал ледяную иглу в сердце. Она лжет. Или… недоговаривает. Почему? Что она скрывает?

– Галина Петровна, – настаивала Анна, голосом мягким, но неотступным. – Любая мелочь. Даже маленький шрам. От падения, от ожога… Может, он что-то повредил, играя? На запястье, например?

Женщина резко обернулась. Ее лицо исказилось.

– На запястье? – ее шепот был едва слышен, но в нем слышался ужас. – Кто вам сказал? Кто?! – Она вдруг схватилась за голову. – Уходите! Все! Уходите! Я ничего не знаю! Сережа сгорел! Оставьте нас в покое!

– Галина Петровна, пожалуйста… – начал Захаров, но женщина закричала, настоящим, пронзительным криком отчаяния:

– Вон! Вон отсюда! Не мучайте меня

Петров шагнул вперед, готовый вмешаться, но Анна остановила его жестом. Она посмотрела на Новикова. Он стоял бледный, прикованный взглядом к одной фотографии. Не к портрету. К маленькой, затерявшейся среди других на комоде. Сергею лет пять. Он в майке и шортах, смеется, замахиваясь игрушечным самолетиком. И на его левом запястье… чуть выше сгиба… виден темный, неровный участок кожи. Как будто ожог. Или… шрам. Форма – извилистая линия. Как спираль.

Новиков шагнул к комоду, протянул руку, чтобы взять фотографию. Его пальцы дрожали.

– Вот… вот же он… – прошептал он.

Но Галина Васильева бросилась вперед, как фурия. Она выхватила фотографию из его рук, прижала к груди.

– Не трогайте! Не трогайте его! Это мое! Все мое! Уходите! – Она рыдала, сползая на пол у комода, прижимая фотографию к себе, как последнюю святыню.

Захаров тяжело вздохнул.

– Пойдемте. Сегодня больше ничего не выжмем.

Они вышли на крыльцо под аккомпанемент ее сдавленных рыданий, доносившихся из дома. Воздух снаружи показался ледяным после затхлой атмосферы горя внутри. Новиков прислонился к стене дома, пытаясь перевести дыхание. Образ шрама на детской руке жгло сетчатку. Сергей Васильев. Шрам. Пожар. Исчезновение. И «Охотник» со шрамом на запястье. Цепочка смыкалась. Но чувство было не облегчением, а глубочайшим ужасом и непониманием. Как? Почему?

– Она что-то скрывает, – прошептал Захаров, закуривая новую сигарету. – Знала про шрам. Испугалась вопроса. Почему

– Вина, – тихо сказала Анна. Ее лицо было печальным. – Или страх. Может, шрам – результат ее недосмотра? Или… – она посмотрела на Новикова, – или она знает что-то о том дне, что не вошло в протоколы. Что-то, что заставляет ее бояться даже через двадцать лет.

Новиков молчал. В голове крутились обрывки его «воспоминания»: дым, крики, мужчина, ведущий мальчика за руку… Шрам на запясти мужчины? Или… был ли шрам у того мальчика? Он не помнил. Только страх. И плач. Не его плач.

– Саша? – Анна тронула его руку. – Ты опять… где ты?

Он вздрогнул, вернувшись в реальность.

– Я… я видел эту фотографию. Шрам. Он был. Она солгала.

– Мы все видели, – кивнул Захаров. – Значит, Васильев – наш парень. Выжил. Или его вытащили. И теперь он мстит миру. Классика. Осталось понять – за что конкретно. И причем тут его типографии и эти символы.

Новиков хотел сказать о мужчине из своего видения, о возможном втором ребенке (себе?), о цифрах 3 и 7. Но слова застряли в горле. Это было слишком шатко. Слишком лично. Слишком… безумно.

В этот момент зазвонил телефон Захарова. Он отозвался, нахмурившись. Слушал минуту, лицо его становилось все мрачнее, каменело.

– Где? – выдохнул он. – Черт! Едем! Сейчас! – Он бросил окурок. – Пошли. Нашли четвертую. В парке «Юность». И… – он посмотрел на Новикова с каким-то странным, почти сочувствующим выражением, – там есть символ. И послание. На этот раз… с твоим именем, Новиков.

Ледяная волна прокатилась по телу Александра. Его имя. На месте убийства. Игра перешла в открытую фазу. «Охотник» не просто знал о нем. Он вступил с ним в прямой диалог. Кровью.

– Парк «Юность»… – пробормотал Новиков, машинально следуя к машине. В голове мелькнуло письмо: 3 и 7 . Парк… Парк был открыт 37 лет назад? Или… – Он вдруг вспомнил детскую фотографию Сергея с велосипедом. Где она была сделана? На фоне знакомых качелей… Парк «Юность». Место, где он играл до пожара.

Типография ждет… Слова Маргариты эхом отозвались в сознании. Но теперь они звучали иначе. Это было не предупреждение. Это была констатация. Приглашение. И следующее место было выбрано не случайно. Оно было из прошлого Сергея Васильева. А значит… возможно, и его, Новикова, прошлого тоже.

Он сел в машину рядом с Анной. Ее рука легла на его холодную ладонь, сжимая ее с силой.

– Держись, – прошептала она. – Мы вместе.

Но Новиков не чувствовал тепла. Он чувствовал лишь ледяной ветер, дующий из прошлого, и пристальный взгляд «Охотника», следящего за ним из каждой тени. Они ехали в парк «Юность». На встречу с новой жертвой. И с посланием, написанным для него кровью. Тени детства сгущались, готовые поглотить настоящее.

Глава 7: Лицо из Прошлого

Парк «Юность» в предрассветном тумане напоминал декорацию к фильму ужасов. Желтые листья, мокрые и тяжелые, пластом лежали на тропинках. Фонари, редкие и тусклые, создавали островки света в серой, дышащей сыростью мгле. Воздух был неподвижным, зловеще тихим, нарушаемым лишь скрипом полицейских ботинок по гравию и приглушенными командами.

Александр Новиков шел по знакомой аллее. Слишком знакомой. Качели, покосившиеся от времени, но все те же. Горка, с облупившейся краской. Песочница, теперь заросшая бурьяном. Он знал это место. Не из фотографий Сергея Васильева. Из собственного детства. Смутные образы: солнце, смех, ощущение свободы… и тревожная тень, нависающая над счастливыми картинками. Почему тревожная?

Захаров шел впереди, его фигура в плаще казалась монолитной в тумане. Анна держала Новикова под руку, ее пальцы впивались в его предплечье – не только для поддержки, но и как якорь, удерживающий его от того, чтобы сорваться в безумие. Он чувствовал ее напряжение, ее страх – не только за дело, но и за него.

– Там, у ротонды, – бросил через плечо Захаров, не оборачиваясь. Его голос был тусклым, как погода. – И… приготовься, Новиков. Это… ад.

Они миновали последний поворот. Ротонда – некогда белоснежная, ныне серая от грязи и времени, с облупившимися колоннами – предстала перед ними. Вокруг нее суетились криминалисты в белых комбинезонах, вспышки фотокамер выхватывали из тумана жуткие фрагменты.

Тело женщины было расположено на ступенях ротонды, прислонено к центральной колонне. Поза неестественно прямая, как будто она сидела, наблюдая за парком. Голова была слегка наклонена, длинные темные волосы падали на плечи, частично скрывая лицо. Руки лежали на коленях, ладонями вверх. На открытой шее – аккуратный, глубокий разрез, как и у предыдущих жертв. Но не это заставило Новикова остановиться, как вкопанного.

Весь передник ее светлого платья, от шеи до пояса, был покрыт сложным, тщательно выведенным узором. Кровь, еще не совсем запекшаяся, придавала ему ужасающий глянец. Это был не глаз-паутина. Это была спираль . Огромная, закручивающаяся внутрь себя, как галактика безумия, написанная на человеческой плоти. И в самом ее центре, чуть ниже ключиц, где сходились кровавые витки, было вырезано одно слово. Каллиграфически четко, черной краской поверх крови, или… чем-то еще:

НОВИКОВ

Имя. Его имя. Горело на груди мертвой женщины, как клеймо. Как приговор. Воздух вырвался из легких Новикова с хрипом. Он почувствовал, как Анна сжала его руку до боли. Захаров обернулся, его лицо было каменным, но в глазах читалось: Я же предупреждал.

– Жертва – Елена Дмитриева, тридцать два года, – тихо сказал Петров, подходя к ним. Он был бледен. – Пропала вчера вечером по дороге с работы. Нашли час назад. Символ… он новый. И… – он кивнул на имя, – это явно для вас, доктор.

Новиков не слышал. Его взгляд был прикован к лицу жертвы. Туман и тень от волос мешали разглядеть детали, но… очертания. Форма подбородка. Разрез глаз, прикрытых веками. Что-то неуловимо… знакомое. Ледяная волна страха накрыла его с головой. Нет. Не может быть.

Он сделал шаг вперед, потом еще один, отстраняясь от Анны, не слыша ее испуганного шепота: «Саша, не надо!». Он должен был увидеть. Должен был убедиться, что это кошмар, а не… не то, что ему мерещилось. Он подошел ближе, преодолевая тошноту и головокружение, миновал остолбеневшего криминалиста. Взгляд его скользнул по имени – его имени – на ее груди, и на миг ему показалось, что буквы шевельнулись, как черные муравьи. Он зажмурился, открыл. Нет. Кровь и краска.

И тогда он поднял взгляд на ее лицо.

Туман словно рассеялся на мгновение. Или это его сознание выдало нужный фокус. Он увидел черты ясно. Высокие скулы. Тонкий, чуть вздернутый нос. Дугу бровей… Даже маленькую родинку над левой бровью.

Мама.

Слово не прозвучало вслух. Оно взорвалось внутри его черепа, разрывая ткань реальности. Перед ним лежала не Елена Дмитриева. Лежала его мать . Молодая, такой, какой она была на старых фотографиях, которые он сжигал годами, потому что не мог смотреть на них без боли. Той боли, что жила в нем смутным, вытесненным ужасом после пожара, после ее исчезновения из его жизни.

"Она не пережила потерю… ушла…" – туманная фраза тети, воспитывавшей его. Но тело… тело не нашли. Как тело Сергея Васильева.

Время остановилось. Звуки – шелест листьев, голоса полицейских, щелчки камер – исчезли. Он видел только ее лицо. Мертвое. Спокойное. С его именем, вырезанным на груди. И спираль. Спираль, как шрам на руке Сергея. Как символ в письме.

Мама. Это мама. Он убил маму. Он убил ее тогда? Или… сейчас? Как? Почему?

Логика рассыпалась. Разум затопил черный, леденящий ужас. Он услышал хруст гравия за спиной. Обернулся. В тумане, между деревьями, метрах в двадцати, стояла высокая фигура. Неясная, как тень. Но он знал . Знавал эту позу, этот наклон головы. И на мгновение, сквозь пелену тумана, ему показалось, что фигура подняла руку. И на запястье блеснуло что-то темное, извилистое. Шрам.

Для тебя, Александр, – прозвучал тот самый, ледяной внутренний голос, заполнив все пространство его сознания. Первая ласточка. Помнишь?

Новиков закричал. Не крик ужаса. Долгий, нечеловеческий, душераздирающий вопль агонии и бессилия. Он бросился вперед, не к телу, а к тому месту, где стояла тень. Слепо, сбивая с ног оцепеневшего Петрова, падая, вставая, снова бежал.

– Новиков! Стой! – заревел Захаров.

– Саша! Нет! – крикнула Анна, бросившись за ним.

Но он не слышал. Он бежал сквозь туман, сквозь кусты, к месту, где стоял призрак. Туда, где только что был Охотник . Васильев. Убийца его матери? Его собственного прошлого? Его рассудка.

Место было пусто. Только помятая трава и… лежавший на земле маленький предмет. Новиков упал на колени, задыхаясь, рыча от бессилия. Он поднял предмет. Старый, потертый, оловянный солдатик. Один из тех, что были у него в детстве. Которых, казалось, не осталось ни одного.

На спине солдатика, тонким лезвием, была процарапана крошечная спираль. И цифры: 3 и 7 .

Рядом с цифрой 7 – капля свежей, еще не высохшей крови.

Рука Анны легла на его плечо. Он вздрогнул, дико обернулся. В ее глазах стояли слезы ужаса и жалости. Захаров подбежал, запыхавшись, с пистолетом в руке.

– Где? Видел его?!

Новиков беззвучно открыл рот, показывая солдатика. Его руки тряслись так, что фигурка чуть не выпала. Он не мог говорить. Слова застряли в горле, перекрытые комом ледяного ужаса и безумия.

Он видел лицо матери на мертвой женщине. Видел Охотника в тумане. Получил еще один "подарок". И понимал: игра вышла за все мыслимые границы. Васильев не просто убийца. Он – тень из его собственного прошлого. Демон, пришедший разрушить его настоящее. И следующей жертвой в этой спирали ужаса мог стать только он сам. Или все, что ему дорого.

Новиков сжал оловянного солдатика в кулаке, острые края впиваясь в ладонь. Боль была реальной. Единственной реальностью в этом рушащемся мире. Он поднял глаза на Анну. В ее взгляде он прочел то, чего боялся больше всего: она тоже видела его крик души. И видела, как глубоко он погрузился в бездну. Бездна смотрела в ответ. И звала его глубже.

Глава 8: Трещина

Кабинет Анны Морозовой был другим. Не таким, как у Новикова. Здесь не было холодной аналитической чистоты. Здесь царило тепло: мягкий свет торшера, плед на кресле, картины с пейзажами на стенах, запах лаванды и чего-то древесного, успокаивающего. Но сегодня это тепло не могло пробиться сквозь ледяную стену шока и опустошения, окружавшую Александра Новикова.

Он сидел в глубоком кресле, сгорбившись, как будто пытаясь стать меньше, невидимым. Одежда была помята, на руке – синяк от падения в парке, лицо – восковая маска с запавшими, лихорадочно блестящими глазами. В кулаке он все еще сжимал оловянного солдатика, острые грани впивались в ладонь, но он не чувствовал боли. Только холод. Всепроникающий холод, шедший изнутри.

Анна сидела напротив, не в своем врачебном кресле, а на низком пуфике, чтобы быть с ним на одном уровне. Ее лицо было бледным от бессонной ночи и непроходящей тревоги. Она наблюдала за ним, ее профессиональный взгляд фиксировал каждую микрореакцию: подрагивание века, нервный тик в уголке рта, пульсацию вены на виске. Но больше всего ее пугал взгляд. Он смотрел сквозь нее, сквозь стены, в какую-то ужасную внутреннюю бездну.

– Саша, – ее голос был тихим, как шелест листьев, чтобы не спугнуть. – Ты здесь. Со мной. В безопасности. Попробуй дышать глубже. Вдох… выдох…

Он механически повиновался, но дыхание было поверхностным, прерывистым. Его взгляд упал на солдатика в его руке. Крошечная спираль. Цифры 3 и 7. Капля крови, теперь уже темная, запекшаяся.

– Он был там, – прошептал Новиков, голос хриплый, чуждый. – Видел его. В тумане. Он… он знал, что я приду. Оставил это. – Он поднял солдатика. – Моего солдатика. Как он его достал? Где нашел? Как он знал?

– Саша, – Анна осторожно протянула руку, но не коснулась его. – Мы не знаем, был ли это он. Туман… стресс… твое состояние… Это могло быть видением. Навязчивым образом.

– Видением?! – Он резко поднял на нее глаза. В них вспыхнул дикий огонь. – Она была там! Мама! Ты видела? Видела ее лицо? Оно было… точь-в-точь… – Голос его сорвался. Он сглотнул, сжимая солдатика так, что пальцы побелели. – А имя? Мое имя на ней? Это видение?! Или это он… он нашел женщину, похожую… чтобы… чтобы сломать меня? Или… – Он замолчал, ужасная догадка мелькнула в его глазах, сделав их совсем безумными. – Или это была она? И она не погибла тогда? И он… он хранил ее все эти годы? Чтобы убить сейчас? Для меня?

– Саша, нет! – Анна не выдержала, схватила его холодные руки, зажатые вокруг солдатика. – Это была Елена Дмитриева! Мы проверили ДНК, отпечатки! Она реальный человек, с работой, семьей! Она не твоя мать!

Он смотрел на нее, не понимая. Или не желая понимать. Правда была слишком чудовищной в одном случае и слишком банальной – в другом. Но ни одна не объясняла как . Как он нашел двойника? Как он проник в самое святое – в его детскую боль?

– Он везде, – прошептал Новиков, отводя взгляд. – Он в моей голове, Анна. Он говорит со мной. Слышит мои мысли. Знает мои сны. Он… он знал про типографию. Про шрам. Про маму… – Он вдруг замер. Глаза его расширились. – Сеанс. Гипноз с Маргаритой. Тогда… тогда я услышал его голос впервые. Прямо в голове . Он… он был там ? В трансе? Со мной? Он слышал, как я ищу его?

Анна почувствовала, как по ее спине побежали мурашки. Теория "эмоционального резонанса", сверхэмпатии казалась уже недостаточной. Это было что-то другое. Что-то пугающе реальное в своей паранормальности или… признак глубокого психоза.

– Саша, гипноз – это измененное состояние сознания. Очень уязвимое. Твоя одержимость им… твоя травма… они могли создать проекцию. Очень яркую, очень реальную для тебя. Но это не значит, что он физически был там.

– Как ты знаешь ?! – он вырвал руки, вскочил. Солдатик упал на ковер с глухим стуком. – Ты не чувствовала его! Его ненависть! Его… удовольствие! Он играет со мной, Анна! Как кошка с мышкой! И парк… он выбрал парк не случайно! Мы там были! Я и Сережа! Мы играли! До пожара! Я помню ! – Он схватился за голову, сжимая виски. – Помню качели… песочницу… и его ! Мужчину! Того, с шрамом! Он приходил! Смотрел на нас! Иногда давал конфеты… а иногда… иногда смотрел так… страшно…

Анна встала перед ним, блокируя его бесцельную ходьбу по кабинету.

– Саша, стоп. Сейчас. – Ее голос приобрел ту самую терапевтическую твердость, которую она использовала с самыми сложными пациентами. – Ты на грани. Ты пережил чудовищный шок. Твоя память… она сейчас как раскаленное стекло. Любое прикосновение – и оно треснет. Ты не можешь доверять всему, что всплывает. Это могут быть фрагменты реальности, замешанные на страхе, на том, что ты знаешь о деле сейчас.

– Но я должен знать ! – в его голосе звучала отчаянная мольба. – Кто он? Кем он был для нас? Почему он сделал это? Почему он убил отца? Забрал Сережу? Почему мама… – Он не смог договорить.

– И ты узнаешь. Но не так. Не сейчас. – Анна взяла его лицо в руки, заставив посмотреть на себя. – Сейчас твой разум – поле боя. И он побеждает. Видишь? Он уже заставил тебя увидеть мать в незнакомой женщине. Заставил бежать в туман за призраком. Заставил сомневаться в реальности. Следующий шаг – он заставит тебя сломаться окончательно. Или… или сделать что-то необратимое. Я не могу этого допустить.

– Что ты предлагаешь? – прошептал он, в ее глазах ища спасения.

– Глубокий сеанс. Сейчас. Со мной. – Она говорила четко, уверенно, хотя внутри все сжималось от страха. Это был огромный риск. В его состоянии гипноз мог стать последней каплей, толкающей в пропасть. Но иного выхода не было. Нужно было попытаться структурировать хаос в его голове, найти опору в самом кошмаре. – Мы попробуем осторожно, под контролем, вернуться к тому пожару. Не к парку, не к вчерашнему дню. К источнику. К типографии. Найти якорь. Реальный, не искаженный образ. Договорились? Ты доверяешь мне?

Он смотрел на нее, на ее карие глаза, полные решимости и страха за него . Она была его единственной связью с миром, который стремительно расползался по швам. Он медленно кивнул.

– Доверяю.

Процедура была знакомой, но на этот раз Анна вела его с предельной осторожностью. Глубокое дыхание. Счет. Визуализация безопасного места – она выбрала его кабинет, его крепость разума. Постепенное погружение. Она следила за каждым его микродвижением, за ритмом дыхания, за пульсом на шее.

– Ты в безопасности, Саша. Я с тобой. Мы идем не в боль, а к пониманию. К свету в конце туннеля. Ты контролируешь процесс. Можешь остановиться в любой момент. – Ее голос был гидом в темноте. – Где ты? Что видишь?

Новиков дышал ровно, глубже. Лицо расслабилось, но под веками бегали быстрые движения глаз.

– Коридор… – его голос был глухим, отстраненным. – Длинный… в типографии. Темно. Панельные стены. Зеленые. Запах… краски. Машинного масла. И… дым. Чуть-чуть. – Он сморщился. – Страшно.

– Ты не один, Саша. Я с тобой. Мы просто наблюдатели. Что дальше?

– Бегу… – его дыхание участилось. – Бегу к выходу. Но выход… далеко. Огни аварийные… мигают. Красные. Как глаза. – Он замер. – Плач. Слышу плач. Сережа… это Сережа плачет. Надо помочь!

– Ты идешь на плач?

– Да… за угол… там он. Сидит. Прижался к стене. Коленки в крови… порезался? – Голос Новикова дрогнул. – Говорит: "Там папа… папа не встает…" – Он замолчал, лицо исказилось. – Дым… больше дыма! Густой! Горит! Там, в цеху! Где папа!

– Саша, дыши. Ты в безопасности. Дым – это память. Он не может тебе навредить сейчас. Где Сережа?

– Он… он смотрит на меня. Глаза большие… полные слез. И… рука. Он держит запястье. Там… кровь. И шрам… виден. Черный… как паук. – Новиков сглотнул. – Кто-то… идет. Из дыма. Высокий. Мужчина. В комбинезоне… весь в саже. Лица не видно… только глаза. Светятся. Злые. – Дыхание Новикова стало прерывистым, поверхностным. – Он… он несет… лом? Тяжелый… блестит…

– Он видит вас?

– Видит… смотрит… прямо на меня. Улыбается? Нет… оскал. Как у зверя. – Тело Новикова напряглось, как струна. – Идет к нам! Быстро! Сережа кричит! Я… я хочу бежать… но ноги не идут! – На лбу у него выступил пот.

– Саша, это воспоминание. Он не может тебя тронуть. Ты сильный. Ты можешь наблюдать. Что он делает?

– Хватает… Сережу! За руку! Тот кричит! Бьется! – Новиков заерзал в кресле. – А я… стою… как истукан! Трус! Трус! – В его голосе прозвучала ненависть к себе. – Мужчина… он… поднимает лом… Сережа закрывает лицо… а он… он бьет! Не по Сереже! Рядом! По трупу! По… по папе! Он бьет по папе! Снова и снова! – Новиков застонал. – Кровь… кости… хруст… Сережа орет! А мужчина… смеется! Хрипло… как демон! И смотрит на меня! Говорит… говорит…

– Что говорит, Саша? – Анна едва дышала, ее сердце колотилось. Она видела, как опасно глубоко он зашел.

– "Маленький свидетель… – голос Новикова стал неестественно низким, пародируя чужой, – …будешь помнить. Будешь бояться. И когда придет время… найду тебя. Заткну." – Новиков резко дернулся. – Он… он тянет руку ко мне! На запястье… шрам! Тот самый! Спираль! Черная! И… и нож! Вытаскивает нож! Не к Сереже… ко мне! Ко мне! – Он закричал, настоящим, диким криком ужаса, вырываясь из транса. – ОН ИДЕТ КО МНЕ!

Он вскочил, опрокинув кресло. Глаза были безумными, полными паники, не видящими реальности. Он отчаянно озирался, ища угрозу, заслоняясь руками.

– Здесь! Он здесь! Видишь?! В углу! Тень! С ножом! – Он отпрянул, налетел на стол, сбил лампу. Стекло разбилось с грохотом.

– Саша! Нет! Это я! Анна! – Она бросилась к нему, пытаясь поймать его взгляд, схватить за руки. – Это воспоминание! Прошлое! Его нет здесь!

– Лжет! – закричал он, вырываясь. Его взгляд упал на ее руку, державшую его. На белое запястье. И вдруг… ему почудилось. Темная линия. Спираль. Шрам. Как у него . Как у Сережи. Как на солдатике.

– Ты! – прошипел он с ледяной ненавистью и ужасом. – Ты с ним! Ты всегда с ним была! – Он оттолкнул ее с дикой силой.

Анна отлетела назад, ударившись плечом о книжный шкаф. Боль пронзила ее, но хуже было другое – абсолютное, животное недоверие и страх в его глазах. Он смотрел на нее, как на врага.

– Саша, прошу… – она попыталась встать, но боль сковала движение.

Но он уже не слышал. Он увидел движение за окном. В сумерках начинающегося вечера, на тротуаре напротив клиники, стояла высокая фигура. Неясная в наступающей темноте, но поза… та самая. И рука, поднятая в странном, знаковом жесте. Словно приветствие. Или вызов.

Пришло время, Александр, – голос прозвучал в голове Новикова, ясный и неумолимый. Она тебе не нужна. Она только помеха. Мы ждем. Только ты и я.

Новиков зарычал, как загнанный зверь. Он бросился к двери, не оглядываясь на Анну, которая звала его, хрипя от боли и отчаяния. Он выбежал в коридор, затем на улицу, в прохладный вечерний воздух. Фигура напротив исчезла. Но на асфальте, там, где она стояла, лежал предмет. Новиков подбежал. Белый конверт. Такой же, как тот, что был у него в ящике.

Он разорвал его дрожащими руками. Внутри – фотография. Старая, пожелтевшая. Два мальчика лет шести-семи на фоне качелей парка "Юность". Один – светловолосый, с ямочками, Сергей Васильев. Второй – темноволосый, с серьезными серыми глазами. Он сам. Александр Новиков. Они смеются, обнявшись. На обороте – знакомым каллиграфическим почерком:

"Начинаем последний акт. Приходи один. Старая типография. Полночь. Не заставляй ждать… или начну без тебя. Счет открыт."

Ниже – кровавый отпечаток пальца. И процарапанная спираль.

Новиков стоял, сжимая фотографию, глядя в пустоту, куда исчезла тень. Весь мир сузился до этого клочка бумаги, до крови на ней, до лиц детей, не знающих, какое будущее их ждет. До ультиматума.

Он обернулся к клинике. В окне кабинета Анны горел свет. Он видел ее силуэт. Она стояла, держась за плечо, смотрела на него. Ее лицо было бледным пятном страдания. Она была его якорем. Его реальностью. Его… помехой?

"Она тебе не нужна. Она только помеха."

Ледяная решимость, странная и пугающая, спустилась на него. Он повернулся и быстро зашагал прочь от клиники, в сторону гаража. Он должен был ехать. В типографию. Один. Закончить то, что началось двадцать два года назад.

Он не оглянулся, когда услышал, как входная дверь клиники распахнулась, и Анна крикнула его имя. Крик был полон боли и предчувствия беды. Он заглушил его звуком заводимого двигателя.

Трещина в его разуме прошла насквозь, разделив прошлое и настоящее, любовь и одержимость, реальность и кошмар. И в эту трещину устремилась тьма, зовущая его на последнюю игру в Старой Типографии. Игрок сделал свой выбор. Пешка двинулась навстречу Королю.

▌ Часть 2: Лабиринт Отражений

Глава 9: Лабиринт Страха

Заброшенная Типография №3 в полночь была не зданием, а воплощением кошмара. Гигантская, почерневшая от времени и копоти коробка, она вставала из темноты, как мертвый великан. Окна зияли пустыми глазницами, некоторые забитыми гнилыми досками. Ветер гудел в разбитых стеклах и свистел в щелях, создавая жуткую, живую симфонию скрежета и стонов. Воздух был пропитан запахом вековой пыли, старой бумаги, ржавчины и чем-то еще – сладковатым, гнилостным, как запах давно забытой смерти.

Александр Новиков стоял перед огромными, покосившимися воротами. Двигатель его машины, заглушенный в сотне метров отсюда, еще тикал, остывая, последний звук уходящего мира. В руке он сжимал фонарик, луч которого дрожал, выхватывая из мрака облупившуюся краску, ржавые цепи и огромный амбарный замок. Замок был открыт. Цепи свободно свисали. Приглашение было искренним.

"Приходи один. Старая типография. Полночь."

Слова из письма горели в его сознании. Он был один. Как и требовалось. Анна… мысль о ней пронзила его острой болью и стыдом. Ее лицо, искаженное болью и непониманием, когда он толкнул ее… Ее крик, когда он уезжал… Он оставил ее. Ради чего? Ради встречи с призраком? С убийцей? С собственной гибелью?

Но отступать было поздно. И не только из-за угрозы Васильева "начать без него". Отступать означало признать, что все – его страх, его сны, его безумие – сильнее его. Что "Охотник" выиграл. Он толкнул тяжелую створку ворот. Металл заскрипел, пронзительно и громко в мертвой тишине, открывая черную пасть входа.

Внутри царила абсолютная, гнетущая темнота. Луч фонарика пробивал ее, как тонкий кинжал, выхватывая фрагменты апокалиптического пейзажа: горы искореженного металла – остатки печатных машин; гниющие паллеты с рассыпавшейся макулатурой, похожие на гигантские грибницы; свисающие с потолка, как кишки, кабели; слои пыли, лежащие саваном на всем. Воздух был спертым, дышать было тяжело. И тишина… Тишина была живой, напряженной, словно само здание затаило дыхае, ожидая его.

Добро пожаловать домой, Александр, – шепот прозвучал не в ушах, а прямо в костях черепа. Ледяной. Знакомый. – Надеюсь, не забыл дорогу?

Новиков вздрогнул, едва не выронив фонарь. Он навел луч вглубь цеха, туда, откуда, казалось, донесся шепот. Никого. Только тени, пляшущие на стенах от его дрожащего света.

– Васильев! – крикнул он, и его голос, хриплый от напряжения, разбился о стены, вернувшись жалким эхом. – Я здесь! Вылезай! Покажи свое лицо, трус!

Ответом был лишь скрежет металла где-то высоко под потолком, словно гигантский механизм начал двигаться. Потом – тихий, едва уловимый звук. Как падение капли воды. Но в следующее мгновение Новиков понял ошибку. Это был не звук. Это было ощущение. Легкий хлопок за спиной.

Он резко обернулся. Массивные ворота, которые он оставил приоткрытыми, теперь были плотно закрыты. Из щели между створками торчал толстый металлический штырь – явно вбитый снаружи. Его заперли.

Паника, холодная и липкая, поползла по спине. Он бросился к воротам, тряся ручки, толкая плечом. Металл не поддавался. Он был в ловушке. В огромной, темной, кишащей тенями ловушке с убийцей.

Игра начинается, Свидетель, – голос снова прошелестел в сознании. – Правила просты: найди меня. Или найди то, что осталось от тебя здесь. На выбор. Время пошло.

Новиков прижался спиной к холодным воротам, пытаясь унять бешеный стук сердца. Страх парализовал, но ярость – ярость на себя, на Васильева, на весь этот ад – давала силы. Он не мог стоять здесь. Он должен был идти. Вглубь. Навстречу кошмару.

Он направил луч фонаря вперед, в сердце цеха. Там, вдалеке, мерцал слабый, колеблющийся свет. Как огонек свечи. Или… сигнальный фонарь. Цель. Или ловушка.

Шаг. Еще шаг. Каждый звук – скрип подошвы по пыли, шорох бумаги под ногой – громко отдавался в тишине. Тени оживали, принимая чудовищные очертания: то кого-то крадущегося, то замахивающегося, то просто смотрящего из темноты пустыми глазницами. Он чувствовал на себе взгляды. Множество взглядов. Он здесь. Он везде.

Он миновал груду искореженного металла – возможно, остатки гильотины для резки бумаги. И вдруг луч фонаря выхватил на полу ярко-красную стрелу, нарисованную краской. Она указывала вправо, в узкий проход между высокими стеллажами с рассыпавшимися стопками бумаги.

Первый шаг, – усмехнулся голос в голове. – Послушный мальчик.

Новиков свернул в проход. Стеллажи нависали над ним, грозя обрушиться. Запах гниющей бумаги стал невыносимым. Он прошел метров десять, когда услышал тихий щелчок у себя под ногами. Инстинкт сработал быстрее мысли. Он отпрыгнул назад.

С потолка, с оглушительным лязгом, рухнула тяжелая металлическая балка – часть каркаса какого-то механизма. Она вонзилась в пол как раз там, где он стоял секунду назад, подняв облако пыли. Ловушка. Буквальная. Смертельная.

Быстрее, Свидетель, – голос звучал насмешливо. – Не все ловушки так очевидны.

Сердце бешено колотилось. Новиков, прижимаясь к стеллажу, обошел упавшую балку. Впереди проход заканчивался Т-образным развилком. На стене – еще одна стрела. Направо. Он последовал. Коридор сужался, выводя его к массивной металлической двери. Она была приоткрыта. Из щели лился тот самый слабый свет.

Он толкнул дверь. Она скрипнула, открывая небольшое помещение. Бывшая мастерская? Кладовая? В центре комнаты на табурете горела керосиновая лампа, отбрасывая дрожащие тени. Возле нее, на полу, лежал… оловянный солдатик. Такой же, как тот, что был в парке. На его груди была нарисована крошечная капля красной краски. Или крови.

Но не это приковало взгляд Новикова. На стене напротив, прямо в свете лампы, был нарисован огромный, во всю стену, символ. Не спираль. Не глаз-паутину. Первый символ. Простые перекрещенные линии и круг. Как на том письме. Как в его кошмаре. И под ним, кровью (он знал , что это кровь) было выведено:

ЧТО ТЫ ЗАБЫЛ ЗДЕСЬ, АЛЕКСАНДР?

Вопрос бил в самое сердце. Что он забыл? Страх? Труп отца? Крик Сережи? Обещание убийцы? Свое детство? Себя самого?

Он подошел к стене, протянул руку, чтобы коснуться кровавых букв. В этот момент лампа на табурете погасла. Не потухла – ее резко накрыли сверху. Абсолютная темнота.

И тут же – скрип шагов. Быстрых. Прямо за его спиной. Он рванулся в сторону, ударившись плечом о что-то твердое. Фонарь выпал из его рук, покатился по полу, луч бешено закрутился, выхватывая обрывки теней. Он увидел мелькнувшую фигуру. Высокую. Близко. Руку с чем-то темным и блестящим.

Новиков рванулся наугад, в сторону от шагов. Его нога наступила на что-то скользкое – рассыпанные листы бумаги? – и он поскользнулся, тяжело рухнув на пол. Воздух вырвался из легких. Он попытался встать, нащупывая фонарь, но сильный удар ногой в бок пригвоздил его к полу. Боль пронзила ребра. Он застонал.

Луч фонаря, валявшегося где-то рядом, осветил сапог, прижимающий его к полу. Кожаный. Грязный. И над ним – фигуру в темном плаще с капюшоном, натянутым на лицо. В поднятой руке – длинный, узкий нож. Лезвие блеснуло в свете.

Время вспоминать, Свидетель, – голос прозвучал уже не в голове. Он исходил от фигуры. Низкий, хриплый, с металлическим отзвуком. – Время платить за то, что ты видел. За то, что выжил.

Нож опустился. Новиков зажмурился, ожидая удара. Но боль пришла не от ножа. Лезвие лишь чиркнуло по его щеке, оставив тонкую, горящую линию. Потом рука в кожаной перчатке схватила его за волосы, грубо приподняла голову.

Смотри! – прошипел голос.

Новиков открыл глаза. Фигура другой рукой указывала на стену. На символ. На кровавый вопрос. И в свете фонаря он увидел, что под вопросом, почти сливаясь с грязью стены, нарисовано что-то еще. Мелко. Детской рукой. Много лет назад. Два стилизованных человечка. И между ними – кривое сердечко. И подпись: С + А.

Сережа. И он. Александр. Дружба. До пожара. До кошмара.

Что-то дрогнуло в Новикове. Не страх. Не боль. Глухая, давно забытая печаль. Потеря. Потеря друга. Потеря себя.

– Сережа… – вырвалось у него хрипло.

Удар. Жесткий, кулаком в челюсть. Искры брызнули из глаз. Он снова рухнул на пол.

– Не смей! – голос за капюшоном зарычал с животной яростью. – Ты потерял право звать меня так, когда сбежал! Когда оставил меня с ним! С этим чудовищем!

Нож опустился снова. На этот раз глубже. Резанул по предплечью. Боль была острой, реальной. Кровь теплой струйкой потекла по руке.

– Он… он хотел убить меня… – пробормотал Новиков, пытаясь отползти, чувствуя, как предательски слабеет тело. – У меня не было выбора…

БЫЛ! – рев оборвал его. – Ты мог помочь! Мог позвать кого-то! Но ты сбежал! Спасал свою шкуру! А я… я остался! Горел в его аду годами! Он лепил из меня то, что ему было нужно! Убийцу! Монстра! А ты… ты стал героем! Психологом! Забыл все!

Каждый удар словами был больнее ножа. Новиков видел теперь не просто убийцу. Он видел искалеченную душу. Мальчика, которого мучили, ломали, превращали в орудие мести. И в этом мальчике он узнавал черты того Сережи, с которым делил солдатиков в песочнице парка "Юность".

– Прости… – прошептал он, и в его голосе не было фальши. Только бесконечная усталость и горечь. – Я… я не знал… Я забыл… Я вытеснил…

Забыл?! – Васильев (это был он, без сомнения) вскипел. Он рванул капюшон с головы.

Луч фонаря, все еще лежащего на полу, выхватил лицо. Новиков замер. Это не было лицом монстра. Это было лицо человека, изуродованное не столько внешне (шрамы были, но не ужасающие), сколько внутренне. Глаза… глаза горели безумием, ненавистью и такой глубинной, нечеловеческой болью, что Новикову стало физически плохо. Волосы, темные и вьющиеся, падали на лоб. На левом запястье, обнажившемся при резком движении, чернел тот самый шрам-спираль.

– Забыл?! – Сергей Васильев плюнул ему в лицо. – Я не забыл! Ни одной ночи! Ни одного крика! Ни одного удара! Я помнил тебя! Твое лицо труса! И я ждал! Ждал, когда стану сильнее! Когда смогу показать тебе, во что он меня превратил! И заставить тебя заплатить! За все!

Он поднял нож. На этот раз цель была ясна – горло. Новиков закрыл глаза. В голове пронеслись обрывки: Анна, ее теплые руки… Солнечный кабинет… Тишина до пожара… Лицо Сережи на старой фотографии, смеющееся… Он принял это. Он заслужил.

Раздался оглушительный выстрел. Громовой раскат в замкнутом пространстве. Нож выпал из руки Васильева. Он отшатнулся, хрипло вскрикнув, хватаясь за правое плечо. Темное пятно мгновенно расползлось по темной ткани плаща.

Новиков открыл глаза. В проеме двери, залитая светом фонаря, который она держала высоко в одной руке, стояла Анна. В другой руке, дрожащей, но неуклонной, был пистолет Захарова. Ее лицо было мертвенно-бледным, но глаза горели решимостью и безумной отвагой. На плече, под рваной тканью пальто, виднелась окровавленная повязка – след его толчка.

– Отойди от него! – ее голос дрожал, но был тверд. – Отойди, или следующий выстрел будет в голову!

Васильев медленно повернулся к ней. Боль исказила его черты, но в глазах вспыхнул нечеловеческий восторг. Кровавая улыбка тронула его губы.

– Анна… – прошипел он с пародией на нежность. – Моя преданная коллега. Пришла спасти своего героя? Как трогательно. – Он сделал шаг к ней, игнорируя пистолет. – Ты думаешь, он стоит спасения? Он трус. Предатель. Он сломался. Как и ты сломаешься, когда узнаешь всю правду о нем…

– Я сказала: ОТОЙДИ! – Анна крикнула, нажимая на курок.

Выстрел грохнул снова. Пуля ударила в бетонный пол в сантиметре от ноги Васильева, подняв сноп искр. Он остановился, его улыбка стала еще шире, еще безумнее.

– Стреляешь мимо… Жалеешь? Или боишься увидеть, что будет, если попадешь? – Он бросил быстрый взгляд на Новикова, который пытался подняться, прижимая руку к кровоточащей ране на предплечье. – До скорой встречи, Свидетель. Игра не окончена. Только… пауза.

Он резко рванулся не вперед, к Анне, а вбок, в темноту, за горы металлолома. Анна выстрелила еще раз, но он уже растворился в тенях. Пуля со звоном рикошетила где-то вдалеке.

– Сергей! – крикнул Новиков, пытаясь встать. Но слабость и боль приковали его к полу.

Из темноты донесся его хриплый, издевательский смех. Потом – звук ломающегося дерева, скрежет металла где-то в другом конце цеха. И тишина. Он ушел. Как призрак.

Анна опустила пистолет, дрожа всем телом. Она подбежала к Новикову, упала на колени рядом.

– Саша! Боже, что он с тобой сделал? – Она торопливо осматривала раны: порез на щеке, глубокий порез на предплечье. – Глубоко… надо перевязать… Скорая… Захаров в пути, я вызвала его…