Ростовский тайный код
Глава 1: Кровавый рассвет.
Ростов-на-Дону 1918 года всегда ощущался Сергею Крымову тяжелым, густым, вязким. Это был острый, металлический привкус запекшейся крови на языке, смешанный с едким, режущим горло, шёпотом тлеющей сырости и въевшегося в воздух пепла. Даже едва заметные ещё на горизонте сполохи багрового, кровавого солнца казались ему лишь очередным жестким, алым мазком, беспокойно царапавшим его сетчатку.
Где-то, далеко, со стороны Нахичеванского базара, вновь вспыхнула перестрелка – одиночные винтовочные выстрелы, резкая пулеметная очередь. Эти звуки воспринимались им не как разрозненные всплески, но как жгучие, рваные алые нити, мгновенно вспыхивающие и гаснущие в периферийном зрении, и каждая такая вспышка сопровождалась глухим, низкочастотным гулом, ноющим эхом, отдающимся глубоко в самой основе черепной коробки, оседающим в мышцах спины, между лопаток. Случайный крик или короткий, утробный смех проходящего мимо патруля, за которыми иногда следовал протяжный стон – всё это доходило до его слуха с неестественной, болезненной резкостью, словно обрывочные, скрипящие металлические струны, немилосердно врезаясь в сознание.
Это была не просто сенсорная перегрузка; это было постоянное, изматывающее бремя его памяти и сверхчувствительности. Он видел всё, слышал всё, помнил всё – с неумолимой, мучительной ясностью, без возможности отфильтровать ненужное.
Сергей сидел, слегка сгорбившись, на опрокинутом ящике из-под угля посреди руин роскошной библиотеки городского головы. Обгоревшие балки тянулись к провалу потолка, как застывший жест агонии, а пустые глазницы разбитых окон смотрели на растерзанные городские дворы. Лишь чудом на одной из почерневших стен осталась цела ниша с частью книг. Сергей прикрывал своим скудным плащом спасённые им рукописи и редкие книги, делая вид, что сортирует страницы. Но его разум непрерывно анализировал, упорядочивал, переваривал непрерывные потоки беспорядочной информации.
Вязкая, удушающая пыль вековой бумаги имела для него непереносимо тяжёлый, горьковато-жёлтый цвет, похожий на желчь, а её тонкий, плесневелый аромат, едва уловимо вибрирующий в воздухе как низкая, глухая, погребальная нота, почти не облегчал постоянного внутреннего давления. Каждое лицо, отмеченное в его памяти яркой, болезненной, иногда кислотной краской, увиденное им год или три года назад, каждая фраза из проповеди, каждый скрипучий, резкий звук, и даже количество щербин на сломанном перильце – всё это было заперто в его голове. Эти детали не фильтровались, они всплывали по малейшей ассоциации, настигая и подавляя его кристальной четкостью. Иногда Сергею казалось, что его сознание – это бесконечная очередь фотографий, звуков и запахов, откуда нельзя выйти. Он был пойман в собственном разуме.
Внезапно резкий, импульсивный, почти яростный оранжевый хлопок, разрывающий однотонную вялость утренних звуков, прозвучал из ближайшего переулка. Секундой позже в разрушенный дверной проём влетел Степан Фролов, отряхивая пыль со своего изношенного полушубка. Казаку было двадцать четыре года, но беспощадные годы гражданской войны прописались на его молодом лице резкими, угловатыми чертами. Его обычно озорные, смеющиеся глаза, которые для Сергея всегда светились ярким, живым золотом, словно пламя на солнце, сейчас горели непривычным, настороженным сероватым, лихорадочным светом, а дыхание вырывалось из груди тяжело, с рваным, хриплым звуком, который нёс в себе скрытую панику.
– Здорово, профессор! Дня доброго! Если этот день не приснился! – бросил Степан, задыхаясь, без своей привычной ухмылки. Его голос, обычно гибкий и переливчатый, наполненный перезвоном смеющихся ручейков, сейчас звучал натужно, с оттенком пересохшей, растрескавшейся от зноя глины, что не предвещало ничего хорошего. – На Старой Конюшенной… голова Захарченко отлетела, как гнилая тыква! Выпотрошили его! Крестом его, профессор! Словно чучело на чужом поле к доске прибили! А главное… главное даже не в голове его и не в дыре в груди….
Сергей чувствовал, как вязкий, солёный, почти кровяной привкус медленно оседал у него на языке, перемешиваясь с привычной горечью утренней пыли. Захарченко. Инженер. Видная фигура в городе, который теперь больше напоминал кровавую яму. Сергей мгновенно, с болезненной точностью, прокрутил в голове последнюю их встречу: каждую интонацию, каждое слово, сказанное инженером (а для Сергея слова всегда имели свой особый, почти телесный цвет и объем, зависящий от истинности или фальши); его манеру нервно постукивать карандашом о стол – сухой, скрипучий, серый ритм, навязчиво прерывавший спокойный зелёный фон их беседы; запах его галстука, тёмно-бордовый, с чуть зеленоватой примесью, на прошлой неделе. Все эти детали, навсегда зафиксированные в памяти, теперь вспыхнули ярким, обжигающим огнём, накладываясь на тревожные известия. Этот безумный объем информации не фильтровался, каждый стимул воспринимался с максимально возможной чувствительностью, причиняя почти физическую боль.
– И что? Деньги? Драгоценности? Что для бандитов важнее крови? – Голос Сергея звучал негромко, почти безжизненно, но Степан уловил в нем ту стальную, еле слышную мелодию, которая натянутым шнуром протянулась от груди к зубам профессора, сигнализируя о полной сосредоточенности. Он видел, как здоровые румяна сползли с лица профессора, как под глазами его обозначились синяки, казавшиеся отчётливо серыми, словно их нарисовали графитом.
– А чёрта с два там ценности! – Степан раздражённо отмахнулся. Для Сергея этот резкий жест был не просто движением – это был быстрый, рваный мазок цвета, отдающий жгучим синим оттенком. – За бумагой они пришли! За тем, что они «Азимутом Омеги» зовут. За ней всяк судачит, да только толку, как с голодного начёс. Одни клянутся, что это ключ к тайному арсеналу, другие – что это пророчество. Эта бумага, говорят, это самое главное и есть. Вчерашних могилой кроют, а завтрашних – кто их знает? Никто Захарченко до сих пор покой не принес. Списали на уличный разбой. А там… натыкали следов, будто медведь горох в кулаке растер, чтоб дурака морочить! Выглядит, будто его самого в ритуале принесли. Крестом набили, камнями обложили. Да кто там по ритуалам бьется, когда пузо порохом набито? А уж тот самый дурной дух вокруг его дома! У меня от него, прости Господи, даже казачья песня в горле встала, да так, что сплюнуть хотелось, а нельзя! Я этот запах… он такой же жёсткий, как натянутая на ледяном ветру шкура.... Захарченко, он же сам, говорили, над древними кодами работал, всё ему казалось, что "в старине великая сила"! Может, сам себя в яму загнал, со своими копаниями?
Глава 2: Старые карты.
Утренний воздух Ростова, только что разорванный оранжевым, режущим звуком внезапной вести, всё ещё вибрировал вокруг Сергея Крымова тончайшими, навязчивыми нитями. Каждый оттенок на разрушенных стенах, каждый короткий, обрывочный смех со двора, каждый запах тлеющей листвы – всё это для Сергея несло собственное, яркое ощущение, прибивая к нему слои воспоминаний о каждом подобном звуке, каждом подобном запахе за всю его жизнь. Захарченко. Убийство. За этим стояла ложь, жгучая, почти непереносимая, с едким, кислым привкусом старой извести на языке, и эта ложь пропитала всю ткань города, вибрируя низким, болезненным гулом где-то в груди Сергея. Он ощущал это, чувствовал каждую ее частицу, словно его нервы были натянуты до предела, а каждая струна резонировала на эту невыносимую, фальшивую ноту.
Степан исчез, оставляя за собой лишь слабый, но узнаваемый аромат высушенных трав и земли – привычную для Сергея ауру своего товарища. «Азимут Омеги» … Сам этот звук был странен, его привкус – медовый, но с подмесом тонкой, едкой, свинцовой горечи. Нечто, зашифрованное в логистике. Это уже не просто старинный казачий код; это прикосновение к современности, которая стремилась присвоить древнюю хитрость, как новое оружие.
Сергей поднял руку и медленно, с трудом провёл ладонью по волосам. В голове звенело. Он видел мелькание тысячи деталей из разных времён, нагромождение чертежей, географических карт, планов старых железнодорожных линий, разрезов и сечений мостов, каждая линия которых светилась для него определённым цветом: ярко-зелёным, если схема работала, или едко-фиолетовым, если содержала ошибку, ложную информацию, которая резала глаз. Каждый такой «цвет» добавлял новый уровень боли и ясности одновременно, угрожая довести его до физического изнеможения от бесконечного объема воспринимаемой информации. Это был хаос информации, из которого нужно было выхватить главное.
Сергей подошел к обвалившемуся столу, где бережно лежали чудом уцелевшие листы топографических карт Ростовской области. Это были старинные карты XVIII-XIX веков, где ещё не было современных железнодорожных линий, а рельеф казался почти первозданным. Они пахли тонко, землисто, с лёгким солоноватым оттенком – запах давно забытой свободы и степных просторов. В тот момент, когда он посмотрел на изгиб Дона, его мозг, подобно фантастической, безжалостной машине, мгновенно, с болезненным, почти режущим, до физического скрежета светом, выхватил из миллиардов хранящихся воспоминаний и сопоставил образы. Раскаленным добела, звенящим светом вспыхнул тот самый фолиант: «Военная Пластунская Наука. Методы Скрытого Сообщения в Степной Местности», автор – безымянный сотник семнадцатого века. Сергей читал её в студенчестве. Тонкий, пожухлый от времени том, пахнущий пыльной фиалкой и сухой смолой, страницы которого шуршали, словно перья птицы, испуганно бьющиеся в клетке. Там описывалась система сигналов для дозорных: особая «поляна», скрещенные ветви, особым образом обрушенные деревья, надколотые камни, направление степной полыни. И, да, три вбитых гвоздя, образующих треугольник, были одной из таких ключевых отметок, обозначающей узел связи или место схрона с тайными указаниями. Каждый гвоздь в определенной вершине «треугольника» нёс свою информацию: «глубина», «направление», «вид опасности», «количество отрядов». Каждый был «словом» или «цифрой», вписанными в саму географию. И этот набор, этот синтаксис, для Сергея проявился четким, кристально чистым синим цветом, похожим на блеск только что отполированного клинка, вытащенного из воды. Этот код, за тысячи километров, за сотни лет – он помнил.
Теперь Захарченко. Почему именно гвозди? И зачем их было так жестоко вбивать в плоть? Здесь была несовместимость, некий резкий диссонанс, звучащий как кривой скрип несмазанной телеги по разбитой дороге. Сергей чувствовал этот контраст на языке, он был острым и противным, как сырой свинец. Захарченко владел нечто, что нужно было зашифровать подобным образом. Скрывать данные Захарченко, конечно, умел – его манера оставлять шифрованные пометки на схемах отдавала лёгким, маслянистым запахом типографской краски и имела серый, графитный оттенок. Но так извращать пластунский код, это было уже преступление против логики. Убитый инженер был не просто человеком; он был элементом шифра. Смертью Захарченко некто передавал сообщение.
Тем временем Степан, сменивший потрепанный полушубок на обветшавший, но добротный тулуп портового грузчика, неспешно шагал в сторону набережной. Теперь он был низкорослым, сутуловатым мужиком с землистым лицом и глубоко посаженными, равнодушными глазами. Его шаги стали мягкими, приземистыми, почти неслышными, а вся его фигура отдавала запахом рыбы, дёгтя и влажного хлопка – именно этот запах был самым незаметным в порту. Для него запахи города были слоями: тяжёлый, густой слой застоявшейся донной воды, острый – рыбы, резкий, горячий – корабельных котлов, а в промежутках – сотни оттенков людского пота и перебродивших слов. Он научился их читать. Чей-то тихий шепот у бортов пришвартованных барж имел привкус соли и обгорелой конопли. А резкие, отрывистые, командные голоса на складах – те имели сухой, почти обезвоженный привкус пыли и металла.
Он затесался в толпу рабочих, разгружавших баржу с углём. Работа шла медленно, хаотично, каждое движение отдавалось резким скрипом деревянных лебёдок, которые для Степана были неприятным, дребезжащим, бурым цветом, режущим глаза. Погода подходила к полудню, солнце вылило свой жёлтый, раскалённый, палящий зной на крыши складов и нагретые камни набережной, заставляя людей потеть.
– Что там, мужики? Опять про «Азимут» толкуют? – вклинился Степан, подавая кому-то замусоренный мешок с углем. Его голос звучал глубоко, хрипловато, будто долго не говорил, с лёгким налетом винного выдоха.
– Бают, не пойму. Не иначе, немцы за ним гонятся, все пароходы к нам тащат! Будто блохи на собаку лезут! Не иначе, скоро по дну ползать придется!
– Немцы-то? Они кругом, что полынь по степи. Тут генерал Кауфман сам всё это крышует, – хмуро проворчал пожилой грузчик. Для Степана его ворчание было низким, серым, шероховатым, будто песок в горле, полным безрадостной правды. – Он с каким-то чёртом в чёрном мундире позавчера тут сам маячил. И лицо того черта пахло холодным, влажным песком, да неживой травой. А всё про какие-то «ключи от ворот Донских степей» бормотали, да «опорные пункты». И чертежи у них в руках мелькали. Бумаги такие, словно паутина тонкая, а линий на них – как ниток в старом сундуке! Наши офицеры от них воротит уже, всё от этих "фритцев" портится, как хлеб без закваски. И всё о железнодорожных эшелонах спрашивают. А сегодня, говорят, на сортировочную станцию какой-то большой поезд с немецкими пометками должен прибыть. Особый груз, слыхал я. Под большой охраной.
– Генерал Кауфман? – Степан вслушался в это имя, ощущая острый, но приглушенный запах ржавого железа. Чертежи… Значит, немцы не упустили свой шанс, и их интересуют конкретные, стратегические, "чётко выверенные" схемы, что пахнут смазкой и машинным маслом. «Поезд… сортировочная станция…» Это был сигнал для Сергея. В словах грузчика, Степан почувствовал твёрдость и резкую, «колючую» правду. Он понимал: этот «Азимут Омеги» не легенда. Он реален.
Сергей в своей обители пролистывал «внутренние» страницы памяти. Ветхие отчёты царской разведки о немецкой активности на Юге России, хранившиеся в пыльных архивах, теперь в его памяти имели холодный, сырой, металлический привкус. Каждый раз, когда он вспоминал планы Кайзерского командования, его сознание затапливал специфический запах дизельного топлива и острого, резкого машинного масла, которые для него приобретали тёмный, безрадостный синий цвет, настолько глубокий, что казалось, что эта синева задушит его.
Петренко, генерал. Теперь он ярко проявился в памяти – не как мистик-фантазёр, но как офицер, одержимый возрождением эффективной, беспощадной казачьей тактики выживания. Привкус его фанатичной преданности идее был горьким, с оттенком давно потухшего костра и сухого пепла, но под ним скрывался крепкий, почти дубовый аромат. Он понимал: Петренко ищет «Азимут Омеги» не как ключ к войне всех против всех, а как ключ к автономии Дона, его укреплению. Это был «старый» план, направленный на самосохранение, не захват. Свойственный казачьим кодам запах свободы, перемешанный с нотками жертвенности и крови, ощущался ясно и отзывался глубокой, тоскливой мелодией где-то в груди.
Но теперь появились и другие, непривычно резкие, жгучие запахи. «Спокойствие» чекистов, о котором говорил Степан, имело для Сергея неоднозначный, неприятный, пронизывающий до костей привкус – безэмоциональный, отстранённый, словно сухой песок в пустыне, он накрывал его острыми, жгучими порывами, причиняя почти физическую боль от своей абсолютной нечеловечности. Он чувствовал привкус идеальной маскировки, холодного и чистого, до стерильности, расчёта. Это было сознательное, искусное сокрытие чего-то. Чекисты – это всегда синий, колкий блеск стали и специфический, кисловатый привкус йода, смешанный с запахом крови, пролитой бесполезно. Их "спокойствие" наводило ужас. Они уже знали о чём-то, чего ещё не знали остальные. Они искали «Азимут Омеги» для себя. Но, возможно, не просто искали, а уже владели частью его.
Глава 3: Возвращение в особняк.
Холодный ветерок, пронизывавший изломанные руины склада, нес еле уловимый, но отчетливый привкус утренней сырости и запах гниющей древесины, напоминающий Сергею о бесконечном разрушении вокруг. Мысль о «спокойствии» ЧК жгла его изнутри ярким, нестерпимым оранжево-желтым огнём. Никакое человеческое спокойствие не могло быть столь абсолютно холодным, столь безликим в этом кипящем котле 1918 года. Это было нечто синтетическое, противоестественное. Сергей мгновенно «увидел» это как стеклянную стену, за которой не просматривалось ни одного живого отклика. Такая безоблачность на лице Федорова могла означать только одно: ЧК уже обладали нужной им частью «Азимута Омеги». Они уже имели преимущество.
Сергей поднялся. Каждый его мускул, подобно туго натянутой струне, издал глубокий, почти неслышный для других гул, напоминая ему о физической силе, которой он обладал. Теперь им нужно было попасть в дом Захарченко, снова. Путь до Мало-Садовой 37 был опасен. Улица была в полном разломе, для Сергея она состояла из миллионов отдельных элементов: каждый сломанный кирпич издавал тонкий, сухой звук, разбитые оконные рамы источали острый, режущий аромат высушенного дерева, а пыль под ногами, смешанная с осколками стекла, для него ощущалась липкой, обжигающей, будто сыплющаяся соль. Сергей двигался размеренно, словно проводил мысленный «аудит» окружающего мира. Каждая новая деталь наслаивалась в его голове с излишней, мучительной чёткостью. Группа вооружённых матросов с красными лентами – их голоса звенели хрипло, как проржавевшие корабельные цепи, и несли отвратительный привкус дешёвой махорки. Сергей обошёл их, и ощутил лёгкое покалывание под лопатками. Взгляды этих людей, тусклые, тяжёлые, имели мутно-желтый цвет – смесь фанатизма и усталости. Ещё чуть дальше – патруль белогвардейцев, и их строгий, резкий звук шагов ощущался как барабанная дробь, сухая и требовательная. От них исходил стойкий запах кожи и пота, но поверх него витал почти неосязаемый, кислый привкус беспокойства. Они боялись, он чувствовал это как холодное прикосновение на кончиках пальцев. Когда к нему подошёл солдат, чтобы досмотреть, Сергей мгновенно «увидел» его слабость: резкий, но невыразимый привкус старого вина, застывший на его языке, свидетельствовал о похмелье. Сергей установил с ним прямой, непроницаемый зрительный контакт, проецируя чувство крайней усталости, но внутренней стальной воли. Глаза солдата расширились, его зрачки сузились, а взгляд дрогнул. Для Сергея это было «мелькнувшее тенью» отвращение и внутренний приказ – пропустить его.
Наконец, они добрались до Мало-Садовой 37. Дом Захарченко стоял на холме, как немой свидетель разрушенной эпохи. Его красновато-бурые, выщербленные кирпичи имели сухой, горьковатый привкус, а тяжелая железная калитка скрипела так протяжно и хрипло, что для Сергея это был звук старой, уставшей души. Разбитый оконный проём на первом этаже зиял как проломленная челюсть. Едва уловимый запах пороха всё ещё витал в воздухе, смешиваясь с едким, приторным ароматом разложения, что для Сергея был как жирное, липкое пятно на языке. Сергей первым проник в дом через проломленный оконный проём, где ещё виднелись острые, колкие, светящиеся осколки разбитого стекла, чьё присутствие вызывало дрожь по всему телу. Степан следовал за ним, прикрывая.
– Тихо, профессор, – прошептал казак, его голос был низким, сухим, как осенний лист, и наполнен предупреждающим, серым цветом. – Казачий дозор показал: никто сюда пока носа не совал. Тут недавно люди Федорова рыскали. Запах от них стоит особый, как от погасшего костра в дождь, но под ним – что-то вроде кислой, железной пыли. Я это место «зачитал». Глаз чует чужую работу.
«Железная пыль.» – Сергей уловил это. И он ощущал её, эту пыль, она была повсюду. Это было необычно.
– Значит, чекисты вернулись.
Внутри особняк Захарченко был зрелищем настоящего погрома. В прихожей опрокинутые столы, вазы. Для Сергея это было: резкий, режущий ухо, словно острым предметом по тарелке, звук разбиваемого фарфора, с легким, вибрирующим металлическим привкусом, мгновенная вспышка ослепительно-белого света, от которой его глаза физически заболели. Опрокинутый стол издавал глухой, гулкий, протяжный звук падения, с глубоким, тускло-коричневым оттенком дерева. Запах беспорядка был всепроникающим, для Сергея это был кислотный, шипящий, желтовато-серый запах, похожий на застоявшийся болотный воздух.
Они прошли в гостиную. И вот оно. Место убийства. Даже спустя столько времени запах крови Захарченко висел в воздухе, густой, липкий, с ярко-алыми и чёрными, вязкими оттенками, оставляя сильный металлический привкус. Сергей буквально чувствовал, как этот запах ползет по стенам, по разбитым стеклам, проникает в каждую трещинку.
Три гвоздя. Три гвоздя, образующие крест, аккуратно вонзённые в пол рядом с засохшей лужей крови. Степан склонился.
– Тут что-то… Профессор, я помню, как эти гвозди воткнули в инженера, и это был тот самый резкий, пронизывающий до костей скрипучий звук, что прозвучал сегодня утром… – голос Степана был необычно серьёзен, его речь была чиста, без иносказаний, что для Сергея имело яркий, острый привкус правды. – А вот здесь, на полу… кажется, кто-то водил чем-то острым, пытаясь отскрести что-то? Запах жженого дерева. Едва. Но есть. И тут же – слабый, еле уловимый запах серы. Что они жгли?
«Запах жжёного дерева». Сергей мгновенно почувствовал этот тончайший, сухой, колкий аромат. Он опустился на колени. Его глаза сфокусировались на едва заметной потертости в паркете. Он «проиграл» в своей памяти момент, когда Захарченко падал, момент вонзания гвоздей – всё пронеслось, словно вспышки тысяч болезненных ощущений. И, когда Захарченко упал, он, видимо, был в сознании. Он был ранен, но жив. И тут Сергей «увидел». Шифр был на жертве. Захарченко, будучи умирающим, оставил подсказку. Или убийца, полагая, что Захарченко пытался написать что-то на полу, стирал нечто не на полу, а рядом.
Сергей переместил взгляд на камин. Именно туда Степан вспомнил провалившуюся щепку, когда она была выскоблена с тела Захарченко. Эта щепка, имеющая специфический, острый край, и пахнущая так, что отзывалось кислотой на нёбе, для Сергея в воспоминаниях имела цвет «тёмного, почти невидимого фиолета». Это означало – кто-то очень тщательно убирал следы. Не просто стирал кровь. СТИРАЛ СИМВОЛЫ. Что-то, что было нанесено на одежду Захарченко, на его тело. А запах серы? Она используется для очистки некоторых реагентов, чтобы их следы исчезли.
Далее – кабинет. Там всё было разрыто. Книжные шкафы – раскурочены, стол перевёрнут. Огромные тома по инженерии и криптографии лежали на полу вперемешку с пустыми гильзами, каждая из которых, как Сергей знал по запаху, издавала для него тонкий, медовый привкус никеля и жженого металла. И во всём этом жутком пейзаже убийства для Сергея проявлялись и тончайшие, едкие, почти неуловимые оттенки, не характерные для обычной грязи или пороха. Это были лёгкие, кислые, почти химические, «бесцветные» запахи, которые он раньше ассоциировал только с больничными палатами – запахом медикаментов, озона, хирургического спирта, а также тонким, холодным запахом выстиранной больничной марли, которая «звучала» для него монотонно, глухо, безэмоционально. Кто из палачей использует эти вещества? Почему их присутствие здесь столь очевидно?
Ответ пронзил его мозг. Резкий, пронзительный, до боли в глазах красный луч вспыхнул прямо посреди сознания, перекрывая все другие ощущения. Следователи ЧК. У них, и только у них, он помнил этот тонкий, вездесущий привкус медицинских растворов, и их сухие, резкие, будто ломаные, звуки шагов по штабным комнатам. Федоров. С его неестественным, стерильным «спокойствием». ЧК уже там были. Это они провели свой анализ, это они пытались что-то скрыть. Если Захарченко был носителем ключа, который им был так нужен, почему они его убили? Он «увидел» эту картину: Захарченко пытают, затем убивают. Он вспомнил, как старик в порту описывал Федорова: «Лицо спокойное, словно от нечисти из-под земли… видел не то, что глазами смотрит, а что внутри у человека намолено…». Это значит, Федоров – дознаватель. Ему нужна была информация, которую он вырвал из Захарченко, а потом убрал ненужного носителя.
– Они не пытали его, Степан. – Сергей заговорил, его голос звучал отрывисто, сухо. – Во всяком случае, не так, как обычных пленников. Они вытаскивали информацию из него иным способом. Пытки Захарченко мог выдержать. У него привкус терпения был крепкий. – Сергей резко посмотрел на Степана. – Этот командир… Фёдоров. У него талант. Как у меня, только обратный. Я читаю правду, а он, должно быть, способен разваливать её изнутри. Находить в сознании самые тонкие, рвущие, болевые точки и давить на них. Затоплять сознание шумом. Перегружать его чужими, ненужными образами и фактами, лишая ориентиров.
Его мозг вновь ощутил эту ужасную, всеобъемлющую, жгучую нагрузку, от которой все его чувства заорали, будто над ухом треснула громкоговорителем. Сергей отшатнулся. Перегрузка. Именно так. Он понял, почувствовал этот привкус на собственном языке – этот Федоров использовал его собственный метод. Не боль, но перегрузка. Захарченко – его память, его дар – стали его тюрьмой и орудием в руках Федорова. И для этого он использовал мелкую, точную оптику, как вот этот след на камине. Вот зачем тот слабый, но химический, кристаллический чистый запах и осколки «стекла».
– Это они унесли. Не весь «Азимут». Но основное, – выдохнул Сергей, лицо его покрылось холодным потом, и оно, для Степана, казалось, отливало нездоровым, трупным, серым цветом. Он прикоснулся к полу рядом с телом. Почувствовал острый, царапающий вкус, не земли. А чего-то, чего здесь не должно быть. Это был очень слабый запах, похожий на мельчайшие частицы чего-то стеклянного, обточенного, возможно – из лупы. Чистый, с едва уловимым сладковатым оттенком, которого Степан бы точно не учуял, но который для Сергея был яркой, неонового цвета точкой в море серых запахов.