Сельские предания, областные сказки. Дунька с агробазы

Глава 1 Мгновенталь заброшенных миров. Мир гляди матрёшка

Что такое мгновенталь- настоящее и старь.

То мгновение жизни нашей, то событий календарь.

Каждый маленькая повесть, сказка счастья, быль, рассказ.

Или прозы, грустный очерк. Почитай Маркизы сказ.

Мария уже в самолёте, – задумчиво произнесла Марка Геральдиевна, поглядывая на небо, с балкона, Наташиной квартиры. Куда заехала настроить, своего зеркального двойника, перед тем, как отправится в турне по стране, вслед за Машей, – Как думаешь Кьяр Батакиевич, правильно ли я поступила? Отправила её одну, так далеко. Ох! Справится ли она. Волнуюсь что-то, – спросила она у приятеля ворона, прилетевшего её проводить и поделится тем, что узнал от общения с Миром Куркуличем.

–Не переживай Марка! Справится, конечно. Тем более её там ждут, давно. Да и не на чужбину ведь поехала. В родные края.

–Ждут её? – удивилась Марка.

–Ждут, не сомневайся. Я, тут с братцем, дальневосточным, моим говорил, через пруд в Александровском саду. Как ты просила, передал ему свитки. Мир Куркулич, ворон альбинос, колымский братишка, мне сказал, что матрёшка заново собираться начала.

–Матрёшка? – округлила глаза Марка, – Ой! А не расскажешь, по подробней? Интересно.

–Ну да, матрёшка! С неё-то всё и началось. Вот послушай, притчу Мира Куркулича. О клубных артистах, кстати. И ты удивишься, но о твоей подруге баронессе, и о тебе тоже, в этой притче, местами говорится.

Мир гляди Матрёшка

–Каррр!

В этот, по-зимнему стылый, осенний, ноябрьский день, с бескрайней высоты, до конца не прогретых небесных просторов, словно навечно скованных, суровой северной мерзлотой, отливающих холодным, безжизненным стеклом с не живым отражением солнца, не торопясь спускался белый ворон, по имени Мир. Неспешно облетел со всех сторон давно опустевшую трёхэтажку на четыре подъезда, будто осматривая её впервые. Этот забытый людьми, старый дом в заброшенном посёлке, затерявшемся в долине ирисов окружённой тайгой, спрятанной в закрученных лабиринтах, колымского нагорья, был хорошо знаком и не плохо изучен любознательной птицей.

Ему например, было известно, что бывшую квартиру сапожника, облюбовала стая знакомых воронов, сварливо покрикивающих друг на друга, таскающих туда сюда щепки от мебели, поломанные игрушки, обрывки ветхой одежды и обувь так и не пришедших клиентов, брошенную грудой в коридоре. В квартиру рядом, где когда-то жил фотограф местной газеты, заселилась стая диких, серых голубей, с каждым годом увеличивающих своё потомство, погребая под слоем пуха и перьев, брошенные старые фотографии и плёнки, укрывая палым оперением, хранившуюся на фото историю края. В соседнем подъезде, на втором этаже разместилась одичавшая кошка с котятами, почти позабывшая ласку, заботу людей, бродила по ступенькам опасной пантерой, бесстрашной пумой охотясь, держа в страхе весь дом новых постояльцев. Выше, над логовом кошачьего семейства поселилась Снеговика морозница, стылый дух декабря, отдыхая тут с начала весны, до последних дней осени. В некоторые квартиры вернулись призраки, когда-то живших здесь, давно почивших соседей, перемещаясь тенями, они сипло болтали, переругиваясь друг с другом, как в старые добрые времена, шипя, скрипя через расстроенные, забытые радиоприёмники. Почерневшие от времени куклы, со всклоченными волосами, проваленными глазами и разодранные временем плюшевые звери, через разбитые стёкла, перекошенные двери, сиротливо выглядывали, безмолвно призывая бывших хозяев, смотря вдаль с онемевшим укором.

В какие-то квартиры пробрались бурундуки и белки, строя свои гнёзда в стенных шкафах и под подоконниками в холодном. В кладовках орудовала тётушка плесень, соревнуясь с гидрой грибницей, кто быстрей заполнит тёмные пространства, безустанно воюя, побеждая друг друга, весь апрель молодой, да весь май, август и дождливый сентябрь поделить не могли они, лишь на лето, не долгий союз сохраняя, замирая под сугробом зимой, а с первой капелью принимались заново ссорится. Чердак и крышу заполонила разная таёжная, мелкая птица, уступив первые этажи рябчику с куропаткой. А в подвале с левой стороны дома, в первом закутке, сразу за углом затянутого паутиной коридора, всё ещё прибывала в спячке седая медведица.

И вот сегодня ворон не просто совершал очередной плановый пролёт вокруг знакомого дома, а определённо явно, что-то искал в нём. Особенный интерес для него сейчас представляла боковая квартира второго этажа. Он и раньше заглядывался на неё, но мимолётом, больше предпочитая проводить время в квартирах повыше. Сегодня-же по воле случая он изменил своим привычкам. Одиноко паря над покинутым домом, его интерес внезапно привлекла, сею секундная, вспыхнувшая ярким, паеточным блеском, точка света. Притягательно сверкнувшая из окна комнаты, среди беспорядочно раскиданной, заросшей плесенью и занесенной пылью рухляди. Этот чарующий блеск был не похож, на то сияние, что производили обычные находки, что, бывало попадались ему на пути. Он мигнул маяком, призвал, поманил. И ворон не смог проигнорировать, этот призыв, решив, во что бы то ни стало отыскать, источник ослепительной вспышки. Наконец, выбрав место дислокации поиска, спешился, прыгнул на щербатый, весь в занозах и облупившейся иссохшей краской горбатый подоконник. Взъерошился-нахохлился, почистил пёрышки крыльев, поскоблил острым клювом хищные когти, прихорошился, поглядывая на себя в последний, уцелевший осколок оконного стекла, по виду остался доволен, после чего стал внимательным взглядом осматривать захламлённую комнату.

Оглядев её с подоконника, снизу до верха, не найдя для зорких глаз ничего интересного, стоящего внимания, ворон спустился на пол. А всё из-за того, что на небе, большое, кучевое облако, прилетевшее с сопок, закрыло доступ солнечным лучам, обычно помогающим ворону отыскивать, маленькие, сияющие радости, будь то напёрстки, монетки, безделушки украшения или другие блестящие предметы. Без помощи солнца было сложно определить, откуда мигнул сигнал света, но ворон не побоялся этой преграды и стал двигаться наугад. Главное он знал, что вещица посигналила из этой квартиры, а значит рано или поздно, ворон её обязательно обнаружит.

В укрытой тенью от облака комнате, серая ветошь, запорошенная пылью, годами слой за слоем покрывающей окружающее пространство, утрамбованная лютыми стихиями сезонов, слилась в единый, причудливый массив, в котором вряд ли можно было что-либо отыскать, на первый взгляд.

Штора, когда-то украшавшая окно, сорванная порывом разгулявшегося ветра и брошенная им в центр комнаты, накрыла собой валяющееся горкой, оставленное прежними хозяевами барахло. А времена года, будто соревнуясь в мастерстве ландшафтного дизайна, год, за годом колдуя над этим беспорядочным комнатным натюрмортом, сформировали на полу причудливую лепнину, которая в ясный, солнечный полдень, благодаря играм теней, смотрелась, искусно созданной умельцем инкогнито, диорамой. Тут были и горные вершины с лихо закрученным серпантином дорог и обширные поросшие лесной мелкотравицей благодатные долины, в которых чётко просматривались высохшие русла витиеватых рек. Местами виднелись щербатые ступени лесенок, уходящие в никуда и выглядывали со всех сторон размытые очертания разваленных сооружений. А вскоре и новые жильцы облюбовали этот, ненароком созданный когда-то ветром, а теперь облагороженный дотошным эстетом природой, микро-оазис. В самой высокой горе поселилась таёжная мышь и даже вывела там, несколько раз потомство. Время от времени, в горке поменьше с просторным входом-прорвой, на постоялый ночлег оставался дикий одиночка воробушек. Всё остальное свободное пространство между собой поделили лесные жуки, пауки и прочие букашки.

Штора и то что находилось под ней вымачивалось, трамбовалось проливными ливнями беспокойной осени, смывшими прежний, яркий цвет материала, появились новые штрихи в расцветке и поменялась форма очертаний под видоизменившейся, промоченной унылыми дождями тканью. Зима промораживала до хруста прогорклый, тленный, готический шедевр осени, да так, что он местами треснул, образовав прорехи, зияющие таинственной пустотой. Покрывала его в середине ноября сверкающим инеем, возводя обледеневшие дворцы, а с декабря по март прессовала плотным, снежным сугробом, позволяя мелким грызунам и букашкам вдоволь выспаться до первых, тёплых лучей апрельского солнца. Весна смывала весь бледно-голубой ренессанс зимы, до остатка, перерабатывая его в серый, угловатый конструктивизм. Пробуждая от спячки маленьких жителей, умывая их бодрящей капелью. Приносила без устали ветром, горстки земли, формируя будущие сады и клумбы, готовя подходящий грунт для летнего цветения. А лето украшало весенние труды, буйным разноцветьем таёжного барокко, засеивая всю эту конструкцию семенами любимых, крошечных цветочков-звёздочек, подножной ягодой, дорожками травы и зонтиками одуванчика, приглашая, поселится здесь, снующую туда-сюда букавню, мелких птичек и грызунов. Но это летом, а сейчас, ещё местами по комнате лежит снег, хотя шторный ландшафт, уже почти полностью виден. И где-то здесь спряталось то, что так привлекло внимание ворона.

Он не спешил с поиском, а вальяжно прохаживался вокруг диорамы. Наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, будто оценивающе приглядываясь. Иногда постукивал мощным клювом по выступам микро-массива, словно проверяя их на прочность, ставил горделиво лапу на некоторые из них, довольно покаркивая. Видно любуясь и одновременно, чего-то ожидая.

Не прошло и минуты, как яркие лучи озарили собой всю округу. Самый быстрый, юркий лучик первым ворвался в комнату и на мгновение ослепил ворона. Но тому хватило всего секунду, чтобы успеть засечь сверкнувший маячок в буром, закованным в снежную корку массиве.В это время снаружи, облако, что закрыло собой доступ свету, начало меняться, сворачиваясь в мягкую спираль, тонкая косичка которой устремилась к одному из окон, на верхнем этаже дома. Ворону было знакомо, это облако. Он не раз наблюдал, как оно покидает и возвращается на это место. Оно здесь время от времени останавливалось, как и ворон. Вот и сейчас, как обычно полетав над посёлком, оно вернулось на отдых, безмолвно струясь с небес в свою временную обитель, уступая дорогу солнечному свету. Этого-то и ждала смышлёная птица.

–Каррр! – обрадовался ворон и вприпрыжку устремился к ожидаемой находке.

Это оказалась крошечная матрёшка. Яркая раскраска давно осыпалась с неё, превратив в серую, неприметную болванку. Руками какого-то мастера к ней был приделан не большой металлический стержень от отвёртки. Он то и послужил сигналом, маякнул любопытному, зоркоглазому ворону.

С минуту птица рассматривала найденную вещицу, сужая и расширяя зрачки в раздумьях, будто вспоминая о чём-то. Поразмышляв, ворон перевернул клювом матрёшку-отвёртку. С другой стороны показалась не до конца смытая роспись. Большой красивый, голубой глазик с длинными ресницами, казалось подмигнул птице, а оставшийся лепесток губ, с левой стороны лица, потянулся в исстрадавшейся полуулыбке. Так улыбаются другу, с которым не виделись долгие годы, радуясь неожиданной, но такой долгожданной встрече, несущей тепло, сулящей утешение в нежданном спасении.

–Каррр, каррр! – поприветствовал ворон старую знакомую, тут же взял её бережно в клюв и довольный собой, выпорхнул в окно. На лету обдумывая,сколько она уже здесь лежит, среди обломков ушедшего мира. Совсем одна, брошена, забыта, потеряна. Кто его знает, может пять, может шесть, а может и несколько десятков лет.

Самая маленькая матрёшка, младшая в своей сестринской семье, уже давно перестала следить за временем, бредила одними воспоминаниями. С того момента, как впервые увидела сестер и до того, как в последний раз лицезрела, единственную оставшуюся среди родных, сестру погодку, уносимую беспробудной тоской, куда-то в даль и оттуда больше не вернувшуюся. С той поры, меньшая впадала, то в состояние безудержной веры, что кто-то из родных обязательно вернется и они, как и прежде будут веселить друг друга песенками про тёплое лето с полевыми просторами, добро подшучивать для душевной гармонии, заливаясь радостным смехом, а в минуты грусти, прижимать к теплому, родному боку, приговаривая:

–Эй! Роднулька, ну чего надулась-то? Ну-ка улыбнись, а-то защекочу…

То бывало, наоборот валилась в такую чёрную, непроглядную тьму безысходности и одиночества, что вскоре, поначалу угасла вера, в волшебное возвращение, а после потускнела и надежда, что чудо всё-таки произойдёт. Как и исчезла яркая улыбка, подаренная когда-то отцом художником, осыпались цветики-ягодки с платочка, а под лучистыми глазками, пролегли, щербатые, слезливые бороздки. Осталась лишь горько-сладкая память, событий прошедших лет, которая теперь не отпускала, крепко держала в своих тисках, обволакивая туманом до конца не увядших видений.

Вот они впятером, там в другой жизни, в другой местности, на другом краю своей необъятной Родины, пока ещё все вместе, ещё рядом, под присмотром, под сенью друг друга, нарядные, румяные на подбор хохотушки. Только-только из под отцовской опеки, рождённые вдохновением и в ожидании нового дома, своего дома, гадают на ромашках, в цветастых узорах, кто же придёт за ними, какая доля им уготована. Не подозревая, что впереди их ждёт, пока ещё не ясным, призрачным маревом, долгая дорога, сменяя города, людей, пространство, историю.

Впервые попав из отцовской лавки в барский дом, укрытый в ту пору цветущими яблонями, обрадовались, всё вокруг было так красиво, уютно, безмятежно, казалось конца, и края не будет этому счастью. Комната, в которую их определили, ненадолго, была самой светлой и просторной. Всегда наполненная свежим воздухом, принесённым ветром с цветочного луга, что там за оградами у берёзовой рощи. Деревянные, покрытые лаком полы в этой нарядной комнате, мылись и натирались каждый день так, что пыль просто не успевала появляться, латунные ручки дубовых дверей были натёрты до кристального блеска, а хрустальная, заморская люстра, гордость хозяина, сверкала и искрилась огнём тысячи граней. Пространство дома, куда не кинь взгляд, лучилось гармонией достатка и порядком, поддерживаемым стараниями десятка заботливых рук благодарной челяди, что всегда под ласковым взором добрых хозяев. А главное было наполнено интересными, мудреными вещицами, предметами местного народного и привозного искусства, всем своим видом суля сёстрам матрёшкам добрый мир со счастливыми событиями.

В свой первый, короткий день на новом месте, сёстры матрёшки появились вместе с подарками; расписной деревянной посудой, щедро золочённой внутри; ювелирными столовыми приборами с именными вензелями хозяина дома; чеканными вазами с резными узорами-окошками из цветного стекла; фаянсовым гербовым сервизом с местным пейзажем и эмблемой журавликом; вышитым гладью кухонным, праздничным бельём, сложенным лебедями и прочими приятными презентами, принятыми дарить в этих краях на праздники. Вся эта красота вместе с пятью парами матрёшек, в широких корзинах-ладьях, торжественной армадой приплыла от местных мастеровых, в подарок на именины, дорогому Алексею Гавриловичу, барину, как его звали в уезде.

Не забыл Алёша Гаврилович и крайнюю избу, на пир пригласить, что в конце уезда и там ещё дальше, у болот под пожухлой ивой, вся скачевряжилась, чёрной поганкой скорчилась. Отправлял он туда сенных девиц с посланием, мол, приходите, люди добрые, на праздник, в честь именин по столуемся. А девицы не со зла, но ослушались, побоялись, да и как не спужаться-то? Говорила им Лизавета-кухарочка, всё лицо в муке, расстегаи готовила:Всю округу вокруг себя собрал, в эту светлую дату Алёша Гаврилович, всю местную, крестьянскую знать, да и простому люду в этот день были рады. Каждому место нашлось за хлебосольным столом, угощения на любой вкус и пожелания.

–В той избе обитают злыдни-кикиморы, там их четверо. Мухомара порядка упадница, Тюря-Тюря квашня хромоногая, Кика кривка-перевёртка болотница, да Титяшка ехидная сводница. Цельный день наводят напраслину, глазят, кличат беду и кикиморят, как прицепятся, так в раз не отмоешься, захвораешь обидой, слезами умоешься. Так зачем они Алёше Гавриловчу, дорогому кормильцу нашему на празднике? Напугают народ, настроение по портится. Вы уж лучше на порог им три раза плюньте и бегом без оглядушки, дома будете, так руки по плечи омойте и тогда, всё будет в порядушке!

Закивали девицы в ответ, Лизавете в пол кланяются, мол, спасибо тётка-кухарочка, от беды уберегла, благодарствуем и ну давай, закружились комариком, представляя, что же будет на празднинстве. А кухарка им глядишь, улыбается и мигает глазами, цвета пескарик, чешуйки искринками, а сама боком, шажочком-метлой, хлоп в ладони, испарилась, и нет её. Нет, не Лизка то была, а Гарпинка Гаргониха, смутьянка злодейская, что питала к Алёше Гавриловичу зависть, злыдьбу, отвращение, то, что всё у него гладко и сахарно, и семья, и хозяйство-рог изобилия, и что люд весь честной к нему с распростертым объятием. А её сторонятся по маман Галантине, горьковатой кликуше и по бабке её Горымгеме, ведьме зловредной, поминают проклятием. Даже те вековухи кикиморы, от себя прогоняли, хохотали, смеялись, бородавчатыми пальцами тыкали.

Вот когда прознала, что вскоре праздник у Алёши готовиться, вот тогда-то Гарпина задумала шутку злодейскую, заморочила девицам сенным головушки, знала шельма, что из-за этого станется, что обидятся злыдни-болотницы, затаят хамство к Гаврилычу, вот тогда она покуражится, да отплатит их руками, за обидушку горькую. Но не знала бедняга, проказница, что другая сила уж близится, что сметёт, не успеет опомнится, прежний мир, не оставит и камешка. А пока суть, да дело, слух эхом о празднике, кругом разлетается и в день-икс, ближе к вечеру до болота добрался он.

А в избушке кривой, в тот час, свой пир готовится. У сиротки Краснушки-Веснушки, что кикиморы подобрали в овраге из жалости, тоже день именинный, восемнадцатый и наречённые тётушки угощение расставляют для нечисти. На столе, что серыми, занозными досками, каркодил запечённый в осоке и вяленый пень, полный белых опарышей; прусака таракана легион в сковородах до хруста зажаренный; рыбьи глазки со слизью и потрохом, в кособоких, глиняных плошках крем-паштетом замешаны; мягких тушек топлых животных, раздутых, две высоких корзины на собраны, подкопченные в слепую, безлунную ночь на костре из сухого, могильного вереска; кисель жидкой плесени, полные крынка с кувшином и чан бормотухи, что на трясинной водичке сбадяжена, ну и главное блюдо, болотный коктейль, по курортному, в нём, гостей дорогих любимые кушанья, вавилонскою башней уложены: забродившие раки-подранки первым коржиком, следом сочные, мясные пиявки с недельных утопленных, дальше жабья икра, гузки оводов в щучьи кишочки набитые, ну а сверху жуки-плавунцы, паутиной укрыты, ещё лапками дёргают. Кривота-ляпота, жуть-загляденье.

Веснушеньке-же, любимой племяннушке, на раскидистой иве, беседка-гнездо к ней лесенка, на скатёрке сюрпризом, бидончик морса брусничного с подарочной кружкой эмалевой и пирог именинный, пять начинок-с картошкой, грибами любимая; с зелёным луком, яйцом; следом с окунем, рыбная; с мясом белого рябчика и пятый с капустой, томатами сдобрена. В пироге-серединке плошка сметанного соуса, с чесночком и укропом душистым, для вкуса раскрытия. А пирог-каравай под крышкой-керамикой, от мушек-заноз, да от корки-заветра припрятано, полотенчиком вышитым, новым сверху обёрнуто.

Ещё пару штрихов и грибные людишки, горбуны белопалые с подземелий, через погреб подтянутся, а за ними и леший и бес речной по объявятся, Ступка Баба ежихой из чащи притопает, с лесовихой древесной потаёнными тропами и Бавмода птичий дух, стаей ворон с неба опустится, и прабабка русалка всплывёт, меж кувшинок, сушёною воблою. А Краснушка-Веснушка узнав про праздник у барина, просит кикимор, хоть глазочком одним, хоть у забора постоять, позабавиться:

–Ну пожалуйста милые тётушки. Я ведь мигом, туда и обратно, взглянуть хочу, как у барина народ потешается. В чём наряжены гости, что за песни поют, как забавой играются.

–Да зачем тебе это Краснушка-Веснушка племянушка? Ведь у нас тут не хуже соберётся гуляночка. И подарков тебе наготовили и нарядимся, вот увидишь, не хуже их приоденемся, – приобняв наречённу племянницу, отвечает ей ласково Тюря-Тюря квашня хромоногая.

–Что не видишь, хотит загулять наша ягодка, забродить ядрёным винцом с каким молодцем, – ухмыляясь кривулей, поддевает Веснушку, Титяшка негодница.

–Не ходи ты к ним, обидят тебя, мою клюковку. Ведь ты знаешь, не в чести у них, бессердечных, наше племя безродное. И гадать на воде не придётся, прогонят ведь, а мы плачь потом за тебя, по расстроимся, – уберечь от обид попыталась Краснушку, Мухомара, что в семействе кикимор, самая старшая.

–Но я буду как мышка, совсем незаметная, тётушки. Так в окно загляну потихоньку и след простыл. Ну, пожалуйста! Обещаю ни о чём не просить, аж до следующей осени. Отпустите, а потом прибегу и спою для вас, болотной оляпкой, как вам нравиться.

–Сёстры, пусть сбегает манечка. Именины ведь, как ни как, пусть по резвится, по бесится. А обидят мою рыбку народ, пущай не серчаются, ведь ответ верну за неё, без сомнения. Ты беги моя детонька скоренько, да надолго там себя не задерживай, возвращайся скорей, мы ведь волнуемся, – за Веснушку вступилась кривка Кика, самая добрая.

–Вот спасибо, милые тётушки! Я недолго, – и раз, уже по тропиночке, убежала Веснушка в сторону полюшка, через лес, огородами резво шмыгнула, мимо изб, под тявкот собак до барского дворика, а там притаилась, слилась с заборами. Присела под куст, в предвкушении зрелищ, достала из-за пазухи зелёное, кислое, дикое яблочко, откусила кусочек, захрустела укромно, внимательно на гулянье уставилась.

Ой! А там во дворе дым столбом, шумный гвалт, развлечения. Мужики, что постарше, все в рубахах цветных с вышитым воротом, полосатых штанах, сапогах, что подкованы, бородатые лица суровые. Соревнуются в спорах, словесных баталиях за широким столом, что яствами уставлены. Жёны их наседками-квочками, на завалинке судачат, завернувши плечи платками, что интересной брошью заколоты; волосами-же караваем уложены, юбки в горошек оборками, тесьмою с мелким узорчиком и у каждой в руках, кулёк с карамельками; рядом бочки-столы, на них самовары с Иван-чаем заваренным, чашки-блюдечки, плетёнки со сдобою, чуть поодаль графины с наливочкой ягодной, статуэтные рюмочки, и подносы с закусками; речь ведут, да за мужьями и дитятками зорко поглядывают.

Тут и гармонист Петруша для музыки и лихвы-настроения, и сплет-совет командошь тут, как тут, ну куда же без них-то веселье: Акулька-чаевница, Фекулинка-блинок, Марфутка-сахарок, да Татка-медуница, а с ними сенные молодцы, вдовой купчихи Сафьялихи – Авдюшка чесун, Яшка щекотун, Павка полодрай, да Семён рукомойник, хороводы водят, песни поют, да в танце упражняются. Ох и хороша восьмёрочка, компанеюшка, да только распутная больно, болтушная. И совет дадут, и расскажут всель, образ подберут, оберег в портфель. Всё они чаи гоняют, да всё про всех знают, в хвост и в гриву любую фигуру величают. Про что их не спроси, во всём разбираются, до всего им дело есть, всё их вблизь касается. Нет в свете ни чего, что бы им неведомо было. Знают всё про всё ответ, что не спросишь, о чём только загадаешь, подумаешь, не успеешь представить, а у них уж и слово есть. Им только тему дай, да чуть по отойди, по удобней там по устройся, да послушай их, погляди. Главное чаёк ароматный им подливай, да сладкой сдобы подкладывай, токмо слышь не зевай, да внимай, да на локон курчавый наматывай.

Все младые девицы, косы до пояса, как одна в длиннополые, парадные, цветастые платья-ульянки наряжены, рукавчики буфами, шейки нежные частыми бусами убраны, а серёжки, ясными звёздами в ушках, так и светятся. Да сапожками красными, каблучками земельку утаптыват, под Петруши гармонь, что заводит веселием. А за ними следят горящими взорами молодцы, белый верх, чёрный низ, кушаком синевой, с бахромой подпоясаны, сапоги до кристального блеска начищены. Ждут, когда время придёт, слиться в танце с подругами, меж собою кивают друг другу, охраняют, стало быть, любви своей территорию. Силой, удалью, шуткой играют, эрудицией хвалятся.Рядом шуты-скоморохи с весёлой мартышкой, с пятничной ярмарки, развлекают гуляющих фокусом, колесом проходят, катаются кубарем и вприсядку гарцуют, змейкою по полу, да в потешные фигуры и дуры становятся, весело так, что душа расцветает, да радуется. А мартышка скачет, кульбитами баловно. То на порося с визгом усядется, и давай скакать, в лапке сабелька. То курей гоняет, рожицы корчит, скалится, на метле-балалайке Петру гармонисту подыгрывает.

А ещё сюрпризом, со столицы прима-певица, песней поздравить приехала. Ходит павою, стать величавая, улыбается всем, причёской высокой, в приветствии кланяется. Руки её в чёрных ажурных, по локоть, кружевами, перчатках, на груди медальон малахитовый, по овалу чеканкой украшен, изумруд в серединке так и горит. Платье шёлком, шлейф феи крылом шуршит, тёмно зелёное, чёрной сеткой из газа покрыто, а на ней паетками с бисером, узор фантазийный навеян, завит. Ну а гости всё идут на поклон, да дары несут и столы из дома вдобавок, уже во двор переставили, там костёр развели, для бесед задушевных, дело к вечеру клонится, луна полная на небе взошла, льдинкой прохладной так и поблёскивает.

Челядь с красными, запотевшими лицами, тут без устали носится с кушаньем, то одно принесёт к восхищению публики, то другое на радость столующих. Будь то рыба-осётр с коптильни, заднего дворика, разносолом по краешку блюда украшена иль бедро кабана запечённое, сочное с гарниром толчённым, картофельным с розмарином и маслицем сдобрено; перепёлки в сметане тушёные с пряными травами; каши губернские с мясом в горшочках; грибная икра и кастрюльки с варёными раками; буженина, язык, котлетка на косточке ; медовушенька добрая в серебряных ковшиках, а к ней расстегаи, кулебяки, пироги мясные, овощные, творожные, сладкие; птицы разные и верчённые, и тушёные, жаренные; а паштетов, салатов, заливных и прочая, прочая-караван нескончаемый. Тут же бочки пивные и винные рядком, стенкой дубовою, а у них наготове стоят виночерпии с ковшиком, утолить жажду готовы по одному пожеланию, каждого.

А Веснушка укромно, тихонько за гуляющих радуется и кусочек яблочка кисленький не глотает, смакует, представляя на вкус угощения, пяткой голой, чумазой в такт музыки, кузнечиком дрыгает. Не заметив, что под раскидистым кустиком, не одна она и её заприметили.

–Люди добрые! Отродье кикиморско, сглазить вас под заборами спряталась, – то Гарпинка тайком поглазеть, позлится надумала, а заметив Краснушку-Веснушку, задумала штуку-гадину лютую, прокричала, сама в темень ушла, мерзко хихикая.

Как же в тот миг испугалась Краснушка, вся сжалась в клубочек, ожидая удары, тычки и обидные прозвища, закрываясь руками, вспоминая слова своих тётушек. А народ попритих, по началу, а придя в себя, хотел было, на сиротку набросится, палкой гнать до болот, рвать приготовились.

Услыхав, добрых слов утешение, поднялась Веснушка в полный рост, стройной статью, красивая, платье грязной, штопанной, сизой рогожкой, выше щиколоток; босая, немного чумазая, но хотя бы в косы уложена, гордая, но немножечко дикая.-Стойте! Гости мои, не в моих это правилах, прогонять того, кто в день именин моих, у порога сподобился. Не пугайся дитя, выйди к нам, не откажи в угощении. Кто ты и чего под заборами прячешься?

–Я Краснушка-Веснушка, тётушек дочка приёмная. У меня, как у вас именины сегодня, поэтому вот решила прийти посмотреть, как вы празднуете. Не ругайтесь, я уже ухожу, знаю не в чести вам со мной столоваться и радоваться.

–Отчего же? Я ведь сам из простого народа, хоть и купеческого, да не слушай, что барином кличут, всего-то лишь прозвище. Всех соседей к себе пригласил, да и вам посылал приглашение, где-ж твои тётушки? Манька, Вланька, Серафима, Паранька, Пульхерия! Говорил вам сходить до каждой избы, вы, что же ослушались? Ах вы, ну ещё погодите-ка, – багровея Алёша Гаврилович в дом ушёл, а народ попритихший Веснушку с интересом разглядывает, под союзный всхлип сенных девушек.

–Эх, вы курицы, чтоб вас, умолкните, – повернулся к гостям Алёша Гаврилович, укоряя девиц, а сам не с пустыми руками, с подарками.

–На вот, прими поздравления Веснушка, да за стол садись, рядом со мной, не выдумывай. Мест на всех хватит, ведь правда друзья мои?

–Правда, правда, Алёша Гаврилович, – загудел дружный глас, приглашая к застолью чудную гостью, угощения от потчевать.

Залилась румянцем Веснушенька, ладони замочком скрестила, стесняется, отвечает барину ласково:

–Вот спасибо Алёша Гаврилович, за подарки и приглашение, низко кланяюсь. Не серчай, я идти должна. Мои старенькие тётушки уже заждались меня, наверно волнуются. Я им передам, что и их звал в гости, добрый ты человек, здоровья тебе и семье и достатка, и долгих лет.

–Ну как знаешь. Рад был видеть Веснушка-Краснушка тебя, да на следующий год жду вместе с тётками. На вот наливки за здоровье прими, заешь буженинкой, или хочешь, угостись кулебякою. Манька, Вланька, Серафима, Паранька, Пульхерия, ну-ка быстро соберите гостинцы в корзинку для тётушек, всё самое вкусное. Да быстрей, не стойте столбом, не позорьте меня, чтоб вас, курицы! Эй Петрусь, где гармонь, грянь-ка весёлую. Скоморошки, шуты под играйте-ка, дудки, ложки, бубенцы, треугольник задействуйте.

Загудел, зашумел снова праздник именинный, завертелся волчком, юлой разударился. И Веснушка пошла в пляс на прощание, под гип-гип скомороший, с мартышкой за рученьки. А потом как запела. Ох! Вот это мистерия! Словно мир показала весь, да голосом, унесла журавлями, над простором до неба, пронесла над морями, лесами, до луны дотянулась мелодией сердца, до самого космоса. Замолчал народ, стихла гармоника, слёзы хлынули, души людские очистила. А певица столичная, больше всех удивилась, растрогалась, ресницами, частым веером хлопает, руку тянет к Веснушке, на пальце перстенёк малахитовый. А Веснушка отдышавшись, окончив песнь-откровение, душевный поклон Алёше Гавриловичу отвесила, поклонилась гостям, взяв подарки, корзину с гостинцами, растворилась во тьме, серой мышкой впотьмах затерялась. Только было, хотела певица за ней следом, взлететь птицей-смарагд, перья червлёный-зелёные, да её обступили гуляющие, просят модный романс, что в первопрестольной сейчас на слуху у всех, глядят на неё с ожиданием, певица с улыбкой кивнула, сморгнув капли горькой росы с ресниц, просит минуты собраться ей.

Весь народ, кто стал свидетелем, нежданна события, хвалят, чтят Алёшу Гавриловича, за добро задушевное, видят стержень в нём человеческий, ещё больше сердечно к нему прикипаются. Да сиротке Краснушке-Веснушке дань восхищения талантом, статью, да голосом, без устали хвалятся. Только злюка Гарпинка, раскрыв рот от гнева, закипела, испинала забор, побежала по округе, побила горшки, на шипела бешеной кошкой дворовым собакам, всё ни как не уймётся, мухой пристала, заразою. За Веснушкой помчалась к болотам, а навстречу ей конница.

–Эй! Ну-ка стой, погоди, девица кудрявая. Отвечай, где живёт нелюдь, чей быт с непотребствами, привечает породу бесовскую, попирает мир людской, жадной лапой, себе на потеху и отродью, им порождённую, – задаёт вопрос главарь конницы, Гарпине, что застыла столбом, будто вкопана.

–Покажу, отведу, как не знать, знаю, конечно, скорее, за мной, – настроение чёрное вернулось к Гарпине, злодеянием вспыхнуло, понеслась быстрой, страшной кометой к дому кикимор, следом всадники.

А Краснушка-Веснушка, не спешит к дому тётушек, завернула чуть, к берегу, там в свете полной луны, корзинку с гостинцами кинула, улеглась на траву, развернула подарочки. Голубого неба платок, яблоневым цветом расцвёл, рукой нежной, любовно украшенный, вышитый; бусы синие, в три ряда, голубиковой ягодкой собраны и матрёшка потешная, гуси в ручках, пять хозяек улыбчивых. Тихо счастью, своему крохе, нежданному любится, просит комариков-мошек не есть, не кусать, дать побыть в радости. Но что это? Проскакали мимо неё, кони с наездниками в сторону дома родного, послышались крики и выстрелы.

Подскочила Веснушка, сердце сжалось, уронила подарочки, заломило виски, глаза покраснели, закружило голову водоверть-боязнь за любимых сомнением, затрусились зябко коленочки.

–Бабах! – снова выстрел.

Вокруг вспыхнувшей свечкой избушки скачут, гарцуют драконами, всадники. Ступку Бабу топчут копытами лошади. Лесовица, осенней рябиной осыпалась, тянет в сторону леса ладонь, опалою веточкой, просит скрипло в чаще спасения. Воют ветром сквозным, горбуны белопалые, не успевшие в подземелье скрыться от пуль и жаркого пламени. Дух Бавмода умчался криком ворон, спасся летун, что не скажешь о лешем, рухнувшим старым поленом, термитами-пулями съеденный. Рядом бес речной, расплескался лужей у берега.Помчалась быстрой ланью, ступнями впиваясь, до крови в подмытые ив, змеевые корения. Не чувствуя боли, онемение звуков, только стук сердечный в ушах, перед глазами картина, чудовищней нет, представления.

–Бамс-скрак-скрип-скрип, – сложилась изба тленом, пеплом рассыпалась, в подземель ушла, словно её тут и не было. Веснушка свалилась в камыш, как под кошена, в горле крик застрял:

–Тётушки-мамочки…

Проскакали, промчались жуткие всадники, тенью в свет луны, пыль столбом, гарь пепелища над болотами стелиться. Тихо стало, скорбит всё живое, сказка, лесная душа здесь утеряна, пусть кривые на вид, но всё-таки твари волшебные, добрые, в одночасье подлым пламенем сгинули. Нет прощенья злодейству жестокому, времена равноденствия в один миг навсегда поменявшие.

Не успела вблизь подойти, как Гарпинкой-вражиной у порога родного настигнута, а у той в руках подарки-гостинцы подобраны, платочек голубенький Веснушкин, цветом яблоневым, на плечи накинутый, очи бесстыжие, бледно-жёлтые скривлены в ужасе от ею содеянного. Но натуру свою всё равно проявила, злым словом, Веснушке, словно ядом змеюкиным, брызнула:Встала вся не своя, Краснушка-Веснушка, вновь сиротой, одинокой тоскою, несчастной, без единой родимой души, листиком, что на ветке последний, незваным, не гаданным лихом, на погибель безбожно оставлена. Нет, не хочет идти, но идёт, спотыкаясь, умываясь слезами, душа наружу свисает, рваными клочьями. Боится увидеть, но ищет глазами родных очертания, силуэт пусть хотя бы, но обнять, простится, оплакать, рассказать, как любила их.

–Поделом тебе, подкидыш-грязнуля, где это видано, чтоб таким, как ты с барских плеч подарочки сыпались. И кикиморы эти твои, коптили небо за зря, туда им дорога, забудь. Все вокруг только порадуются… – но сказать дальше, Веснушка ей не позволила. Как набросится на Гарпинку, коршуном-ястребом, за патлы не чёсаны, да об ствол каждого дерева. А из горла Веснушкина, дикий крик:

–Нееет. За чтооо? Как могла ты?

Но Гарпинка сильней, по проворней, годами прыть наработана, раз и налимом, скользким, вырвалась, и в ответную на Краснушку-Веснушку набросилась. Сбила с ног, к воде откатила, стоит над ней, победно сквозь кровоподтёк ухмыляется, лохматая, жуткая. Только было собралась, язвой гнилой, брызнуть снова словами обидными, да из мутной воды, русалка-прабабушка неожиданно резко спружинила, зашипела, схватила Гарпинку костлявой рукой, за загривок и в болотную топь утащила.

–Бульк…

Веснушка снова одна, душат рыдания.

–Всплюм-плюм, – вдруг по болоту круги пошли. Бегемотом, там кажись, кто-то к Веснушке плывёт, разрезая ряску, кувшинки притоплены.

–Чу! – да это-ж Титяшка, гребёт, что-то кричит, но Веснушка подавлена, и все звуки скорбью приглушены, словно бочку на неё, кто одел, глухо, эхом не ясным, всё слышится. Раз, поворот и увидела! – Ах! – миг надежды вспорхнул, от счастья смеётся, плачет, к тётушке тянется.

Услыхав, доброй вести успех, Веснушка воспрянула, с благодарностью к небу руки раскинула.-Не грусти клюквой кислой, ты-ж моя ягодка. Тётки-матушки живы твои, лесовиха и бабушка Ступка спаслись, и дед леший, и чёрт водяной вместе с ними. Удалось им заморочить всадникам жуткие головы, миражами болотно-туманными, сами в подпол ушли ужиком-ящеркой. Ведь не все горбуны пали на смерть, а те что осталися, приютили, увели твоих тётушек-мамок и близких, подземельными тропами, на другую потаённую сторону, в мир другой в верх тормаш-перевёрнутый. Ну а я, как вишь за тобой осталась присматривать и прабабка русалка с нами, скоро будь, по всплывёт, по объявится. Тьфу-ж болотной воды нахлебалась. Погоди, сейчас выберусь.

Завалилась Титяшенька на бок, улыбка застыла, взор потух, боком, камнем уходит под воду:-Бах-бабах! – оглушил вновь жуткий звук.

–Бульк-бульк-бульк, – исчезла, унесла надежду до капли с собой. Веснушка не верит глазам, на колени присела, воду трогает, в скорбном безумии плещется.

–Поднимайся дитя. Всё хорошо, не бойся. Всё позади, кошмары закончились. Ты теперь под защитой моей. Нашлась наконец-то. Вставай, поскорей надо двигаться, – над Веснушкой навис дядька, какой-то. В руках револьвер, усатый, кепка набок, тяжко дышит, сторонами оглядывается.

–Ах, ты гад! Как ты мог? Что же мы тебе сделали? Это тётя моя, моя названа матушка. А ты негодяй, её отнял у меня. Ненавижу тебя! Как мне жить без неё теперь? Что-ж вы наделали. Ну, давай убей и меня, что стоишь, ты ирод проклятый. Давай бей, мне не больно теперь, всё равно. Бей, ты чудовище.

Посмотрела Веснушка в медальончик раскрытый и правда, в нём, в одной половинке, как её отражение. Смотрит с фотокарточки нежно, с благородством в лице, гордо даже, но только в нарядное платье одетая, украшения жемчугом. В другой половинке мужчина в парадном мундире, смотрит будто бы вдаль, видна мощь и сила во взгляде, родные глаза, стало быть, папенька. Успокоилась Веснушка немного, носом хлюпает, с недоверием косится, не простила за тётушку, спрашивает:-Погоди, остынь дочка. Не руби с плеча, не ругайся. Послушай меня. Я подумал на тебя напасть хочет, сожрать это болотное чудище. Я тебя спасти хотел, ведь ты дорога мне. Не чужие мы. Восемнадцать долгих лет искали тебя, с твоей родной матерью. Не теряли надежды, нашли, но случилось ужасное. Нас настигла тень межвременья, и его всадники лютые нагнали нас, Радмила, мамка твоя, в руках у них, напоследок сказала, спасти тебя главное, а она разберётся и догонит нас позднее на поезде. Вот возьми, подарок шлёт тебе именинный, медальон, в нём фото карты с твоими родителями, коль не веришь мне, считаешь погибелью. Посмотри, вы же с мамой твоей, одно лицо, та же стать, цвет волос, профиль, кожа тонкая, статная кость, наша кровь без сомнения. Смотри, коль не веришь, чуешь обманом. Жду.

–А вы кто? Получается дядя мой или брат? Зачем помогать мне обязаны?

–Я твой дядя, двоюродный по батюшке. На моих руках, склонил он головушку, но пред этим взял слово с меня, что найду тебя, никогда отец от тебя не отказывался. Унесли тебя люди лихие, и годика не было. Твоя маменька, певунья-соловушка не смирилась, искала по всюду, я помогал ей. А сегодня час чёрный настиг нас. Но она на прощание, сказала, что рада наконец-то тебя живой и здоровой увидеть, пусть на мгновение. Да, тю, наверстает ещё. Обнимает тебя, – не выдержал дядька, отвернулся, на силу сдержался, продолжил:

–Веснушенька дочка, всё тебе расскажу по пути, скорее пойдём, время уж тикает.

–Всплюм-плюм, – в ряске лицо поднялось, до носа, три глаза синеватые, мутные, то прабабка русалка, всплыла утешить Веснушку, смотрит на дядьку боязливо, опасаясь, выше не кажет, свою иссохшую голову.

–Дядя, стой, не стреляй, отойди, то мне прабабушка названа. С детства рядом, вреда не чинит, всегда защищала меня. Отойди, дай попрощаюсь с ней.

–Хорошо, но ты не затягивай. Ночь за нас сейчас, идти долго придётся, но в этом спасение, – отвечает ей дядя, отступая покорно к пролеску, дав племяннице время проститься с любимой прабабушкой.

–Баба-рыба-пра, не бойся, плыви ко мне. Это мой родной дядюшка. Дай обниму тебя, слёзы утру, Титьянка нас безвременно покинула. Всегда буду помнить её, никогда не забуду добра, что вы с ней и с мамками, для меня сделали. Ты прости меня бабушка-пра, но я должна буду уехать, за нами погоня, сама ведь всё видела. Как же буду без вас…

Обняла Краснушка-Веснушка рыбу-прабабушку и целует её, в впалую щёку, лоб в лоб прижимает к себе, слезы не сдерживает. Говорит:-Тссс! Не печалься родная моя, рыбка, душенька. Всё ведь это должно было стать, таково межвремение гадкое, сколько раз его наблюдала с потопа. Да ну, его! Я решила сейчас к твоим тётушкам, к горбунам белопалым, подводным течением, через лазы уйти в мир другой, там, на время схоронимся. Нам не место теперь здесь, да и ты подальше отсюда беги, на дальний восток. Может там мы и свидимся, встретимся. Есть лазейка одна в тех краях, как уведишь её, сразу поймёшь, что она это, вот она. Эх, моя рыбонька, вижу, скоро придут ещё хуже события, дух Бавмода один будет править здесь, без нас, теперь он тут хозяин, его все владения. За тобой он приглянет, ты птиц, каких покорми, он появится. А ещё вот подарочек-браслетик серебряный, от нас всех, да запомни, когда будешь в смятении, поменяй каменёк центральный браслета. Вот мешочек, а в нём гляди: бордовый камень в крапинку-Земля матушка поведёт по светлым дорожкам, накормит, отведёт от тебя злое, вредное, приведёт доброе, светлое. Синий камень с тёмной прожилкой вставишь-мать Водица напоит, умоет, смоет напрасное, очистит мысль от напускного и грязного. Красный камень-Огонь дедушка, обогреет, сожжёт лишнее, успокоит теплом своим, придаст остроты настроению. Голубой, с белой прожилкой-ветер батюшка Воздух, освежит духом перемен, направит, укажет путь, развеет тоскливое. А ещё фиолетовый камень, в нём все четыре силы собраны, защитит тебя в самый трудный час, приведёт помощь и врагов сметёт. Ты лишь будь судьбе благодарной за всё. Будь что случиться, проси верных защитников, незримых помощников родной матери, через камни, двух Матушек, землю и воду, Деда огня и Батюшку воздух, они рыбка моя, обязательно откликнуться. Да прощай за обиды любого, не носи в себе и смотри вперёд. Кстати на вот смотри, у Гарпинки проклятой, из рук, твои подарочки барские вырвала, – протянула матрёшку и бусы Веснушке, отдала, сама тянет в объятия.

–Погоди прабабулечка милая, – и раз, левую косу ножичком срезала, в клубок замотала и в самую первую, большую матрёшку вложила, как в шкатулочку.

–Прабабушка, рыбонька моя ненаглядная, спасибо за доброту и подарок чудесный от вас, а ты передай матрёшку с косой, моим тётушкам. Да скажи, найди слово, как люблю я их, как ежесекундно теперь тоскую по ним. Обнимай крепко-крепко. Быть может, когда ещё с ними свидимся. А тебе моя, водичка-бабулечка бусики, в тон, твоих глаз синих, чистых, светлых, родных. Дай одену, краса ты моя ненаглядная. Вспоминай добром меня, прабабушка-рыбонька. Не серчай, если вдруг когда, невзначай тебя чем-то обидела. Да давай ещё раз обнимемся.

Обнялись, расцеловали друг друга. Русалка-прабабушка отплыла к середине болотца, рукой помахала и бульк, ушла в глубину, кольца вод разошлись и сошлись, каркодилов за собой утянула всех, будто тут не водилися. Постояла чуток Веснушка у берега, прошептала про себя за всё благодарности, посмотрела в муть воды, на небо взглянула беззвёздное, повернулась на крики и зарево пламени, там другого, не как прежде, теперь объятого страхом селения. Подняла расстегайчик, размяла его мелко в крошево и Бавмоду призвала, слёзы вытерла, косу правую под корень подрезала, во вторую матрёшку сложила и в сторону леса направилась. Обратилась к обретённому дядюшке:

–Поначалу маму спасём, а потом уж на поезд. Без неё не поеду, не смотри на меня с укоризной, да не думай к побегу, без мамы упрашивать, – говорит, а сама синий камень вставляет в браслет, природную мать Воду зовёт на подмогу, просит мысленно помощи. Налетела стая духа Бавмоды ворон, матрёшку схватила и с ней к дому барина к маме Веснушке отправилась, вслед за ними водица с болот устремилась, да с ближайших озёр, речки волнами вздыбились, окружают потопом селение.

А матрёшка третья, в руках у Веснушки не верит глазам, что простилась негаданно с первою, и вторая сестрица покинула их птичьей стайкою. Уголки губ завернулись от болотной водицы паров, стало быть, теперь она старшая…

Сказочная батла старых приятелей -Кьяр Батакич, извини, что перебиваю. А не расскажешь ли, что за облако такое, ну вот ты там рассказывал сейчас, в окно струилось которое. -Марка Геральдьевна, не о нём ледженда-то. Может, всё же про Веснушку и матрёшек хочешь дослушать? -Хочу. Но сначала про облако расскажи. Будь так любезен. Если знаешь, конечно. И на вот вишни в сахаре покушай, полакомись, пожалуйста. Последний кулёк остался с прошлого сезона. -Как не знать. Знаю. Спасибо моя подруга радушная, благодарствую. Вишни, как раз не прочь было бы отведать, на весну молодую поглядывая. -Ну, так кушай, на здоровье, не стесняйся. Смотри, какая вишня-то хорошая, как игриво по полу катается. И главное про облако поведай, пока лакомишься. Не заставляй уговаривать. Молви.

–Хорошо, нежная душенька моя, Марка Геральдиевна, так и быть расскажу, без утайки, предание дальневосточное про облако, облако Надежды.

Глава 2 Облако Надежды

Одинокая Надежда выезжала из посёлка одной из последних. Дом больше чем на половину опустел. Стало тихо и тревожно. Надины подруги детства с самого начала, как только в округе заговорили о том, что посёлок будет заморожен, уговаривали её переехать в райцентр. А ещё лучше на материк, на юга, к чёрному морю, где сами уже приличное время проживали с семьями. А она всё упиралась, надеялась, что всё нормализуется само собой, что слухи останутся слухами, отвечая подругам:

–Ну, куда я на старости лет поеду? Нужна я вам там? Да и как я тут Гену одного оставлю, родителей? Кто их ходить, навещать будет, кто за их могилками присмотрит? У меня здесь вся жизнь прошла. Нет! Буду ждать хороших новостей.

Но нет, потихоньку квартиры рядом пустели, пугая мертвой, гулкой тишиной. Осенью ещё слышался шум-гам переезжающих, прощально скрежетали створками набиваемые домашним бытом контейнеры, гудели призывно моторы грузовиков и КамАЗов, торопясь увезти навсегда знакомых и ставших за долгую жизнь, практически близких людей в неведомые края.

Кто-то уезжал, молча, без сантиментов, а кто-то приходил прощаться со слезами, принося с собой памятные дары. Тётя Аня из квартиры напротив, принесла дерево мандарина в бледно-розовом пластиковом ведёрке; вечно хмурая тётя Валя со второго этажа, каракулевую, игрушечную собаку и чуть выцветший Палехский поднос, а Лидия Андреевна с первого, две резные, трёх ярусные, книжные полочки с треугольной верхушкой-крышей. Обнимали, плакали и говорили столько приятных слов, каких ни разу не произнесли за все года, что жили бок о бок соседями. Надежда благодарила их и, не скрывая, надеялась, что всё ещё образуется, ни кто не уедет и всё будет по-прежнему, всё будет хорошо, все и всё останется на своих местах. Грезила об этом на яву.

А потом наступила зима. Из под дверей, опустевших квартир разило унынием, безутешные сквозняки выли волком, а вечерами окна зияли такой беспроглядной тьмой, что ближе к весне Надежда сдалась. Подруги приехали сразу, как только получили для себя, долгожданную весть. Быстро, оперативно собрали все вещи, сходили на погост проведать родителей, а Надя всё не торопилась. Решила ехать после прощального обеда с подругами и оставшейся горсткой, знакомых односельчан.

В просторной, теперь без мебели, гостиной, в настежь открытое окно, ворвался свежий, весенний ветер, разогнав поселившуюся здесь, за зиму грусть, подарив собравшимся хорошее настроение, заставляя их улыбаться и шутить, будто и не прощание это вовсе, а радость пусть и последней, но встречи.

–Ох! Скучаю Надежда о наших походах с палатками на сопку и на реку. Букет эдельвейсов до сих пор, нет-нет, а приснится. Помнишь, как я со своим рыбалкисом познакомилась? До сих пор с тёплого клёва приносит улов и охапку цветочков, тоже помнит. Любит. Вот не зря мы с тобой на реку выбирались. Не зря, Надь.

–Надя! Работать с тобой, одно удовольствие. Ты как на новом месте по живёшь, обустроишься, набери, помогу с местом хорошим. Ты ведь ценный работник, с богатым опытом, от меня будет протекция. Что толку дома пролёживаться, а так глядишь, в отпуска на курорты скатаемся, погуляем, на красоту полюбуемся.

–Надь-Надь, а помнишь мы на танцы, тайком от родителей бегали. Мишка тогда, который с серого дома, у отца своего из бутылей, медицинским шприцом беленькую вытягивал и на воду менял. А его папан потом, после бани в одном полотенце, бежал с веником в магазин к тёте Тане, ругаться. Помнишь? Смех, да и только!

–Надечка! Мы с тобой с самого садика. Помню, как впервые встретились с тобой. Банты белые, одинаковые курточки, платьица в синий горох, сапоги только разные, а так словно сёстры. Убежали однажды, помнишь, с тихого часа и рванули в библиотеку диафильмы смотреть и пластинки слушать. А туда мамка твоя за нами пришла, вся на нерве, но на нас не ругалась. Тихо сказала:

–Ещё раз убежите, клянусь, как в той сказке, секир башка, будет. И всё. Так сказала внушительно, что больше не бегали. Ох-же, и оторвами мы с тобой были Надюш, выдумщицами.

Надежда отвлечённо слушала подруг, держа в руках бочонок лото с цифрой восемьдесят, найденный во время сборов, в самом дальнем углу задвижки серванта. Кивая с улыбкой, на их реплики, как не помнить-то, помнила. Всю свою жизнь здесь! Примерно с трёхлетнего возраста, ещё в старой квартире, в деревянной двухэтажке на восемь квартир. Когда она впервые ушла во двор самостоятельно, и её в ногу клюнул петух из соседнего сарайчика, хозяйства суровой Рады Филипповны, прошедшей войну и отправившейся вслед за мужем покорять север. Тётка Рада, с которой у всех новых соседей в доме, был перманентный конфликт из-за бочки с водой. Бочка была общего пользования, для всех жильцов дома, но Рада Филипповна считала по своему, так как была единственной, оставшейся из старожил и время от времени, то навешивала замки на крышку бочки, которые соседи, поочередно, не вступая с ней в распри, попросту срезали кусачками; то как только приедет водовоз, Рада Филипповна выдавая неистовую прыть, вычерпывала всю воду до дна, не оставляя шанса на питательную влагу горсткам морковок, свёклам и столовой зелени, что росли на крошечных кусочках земли, полагающихся каждой семье, что тут обретались. То возьмёт курей своих на огороды соседей запустит, и попробуй ей только слово скажи, в такой кокон ругани замотает, не вырвешься.