Искушение Эмили. Гнев преисподней

Глава 1: Дорога к Ничто

Поздний октябрь выдохнул на мир ледяную, колючую морось. Она не падала, а висела в воздухе, плотным серым саваном, пропитанным запахом гниющих листьев, сырой земли и металлической остротой далекой, несостоявшейся грозы. Туман, рожденный влагой и дыханием гор, стлался по узкой горной дороге, цепляясь за обочины, скрывая пропасти и превращая путь в бесконечный серый туннель. Свинцовое небо нависало так низко, что казалось, вот-вот раздавит черные, остовоподобные сосны, стоявшие безмолвными стражами по краям асфальта. Ветра не было. Только мертвая, влажная статика, пробирающая до костей даже сквозь сталь и стекло.

По этой ленте гниющего асфальта, петляющей вверх в небытие, рвался ярко-красный спортивный купе. Когда-то символ дерзости и успеха, он сейчас казался кричаще неуместным – клоун на похоронах. Густая, как деготь, грязь покрывала его низ и колесные арки. Боковые стекла и зеркала были забрызганы коричневыми разводами. Дворники с трудом отвоевывали у мутного лобового стекла полосы видимости, искажая и без того скудный, серый пейзаж. Внутри пахло дорогой кожей, сыростью и чем-то еще – едва уловимым, горьким, как порох или страх.

За рулем, вцепившись в шершавую кожу обода так, что костяшки пальцев побелели, сидела Эмили Блэк. Поза ее была неестественно прямой, напряженной, будто выточенной из льда. Лицо, обычно привлекательное с четкими скулами и сильным подбородком, сейчас было бледной маской. Кожа почти прозрачная от усталости и недосыпа, подчеркнутая глубокими, лиловыми тенями под глазами. Но главным были глаза. Карие, когда-то теплые и умные, сейчас они горели изнутри сухим, тлеющим огнем. Зрачки, расширенные темнотой и адреналином, были прикованы к дороге, но видели не ее. Взгляд был обращен внутрь, в ад, который она носила с собой. Мокрые пряди темно-каштановых волос прилипли ко лбу и вискам. На губах – тонкая, бескровная линия. Дорогая бордовая водолазка цвета запекшейся крови и черные джинсы впитывали сырость салона. Никакой косметики. Только призрачные дорожки высохших слез на щеках.

Рев двигателя, заглушаемый шумом дождя по крыше, был единственным звуком в гробовой тишине. Руки Эмили автоматически поворачивали руль, тело реагировало на изгибы дороги, но разум был в другом времени, в другом месте.

Вспышка. Кассандра. Не растерянность – чистый, немой ужас в огромных синих глазах сестры. Глаза, расширенные до предела, полные непонимания и… предательства. Капли слез, застывшие на ресницах. Бледные губы дрожали, пытаясь сложиться в ее имя: "Эм… Эмили?" Звука не было. Только этот взгляд, пронзающий сейчас острее любого ножа. (Неосознанно, Эмили дернула руль. Шины коротко визгнули на мокром асфальте, машину слегка бросило в сторону. Она судорожно выровняла курс, сердце бешено заколотилось в груди).

Вспышка. Кабинет Лоренцо. Хаос материальный. Массивный дубовый стол перевернут. Стул с отломанной ножкой. Книги, бумаги, осколки хрусталя – все разбросано, растоптано. И ковер. Густой, персидский ковер. На нем – темное, растекающееся пятно. Не просто красное – бордовое, почти черное в складках ворса. Форма пятна была ужасающе, интимно знакомой. И запах… Медный, сладковато-тошнотворный запах крови, въевшийся в дорогой табак и духи Лоренцо. (Эмили резко вдохнула, будто этот смрад стоял в салоне. Челюсти сжались так, что заныли виски. В горле подкатил ком тошноты).

Вспышка. Зеркало заднего вида. Не сейчас – тогда. Ее собственное отражение в зеркале роскошной ванной Лоренцо. Лицо, которое она знала, но не узнавала. Те же черты, но искаженные чем-то чужим, первобытным. Глаза – не ее глаза. Ни паники, ни сожаления. Только ярость. Глубокая, всепоглощающая, белая ярость, искажавшая черты в звериный оскал. Ярость на Лоренцо за его ложь и манипуляции. На Кассандру за ее слепую наивность. На себя – за то, что позволила всему этому случиться, за то, что стала этим… За весь проклятый, жестокий мир, загнавший ее в угол и вынудивший выпустить наружу того монстра, которого она всегда чувствовала в себе, но сдерживала стальными обручами воли. (Сейчас Эмили поймала свое отражение в автомобильном зеркале заднего вида. Тлеющий огонь в глазах все еще был там, приглушенный усталостью, но живой, опасный. Она резко отвернулась, как от прикосновения раскаленного железа).

Не раскаяние гнало ее по этой дороге в ад. Раскаяние было для слабаков, для тех, кто еще верил в сказки об искуплении. Ее двигала только ярость. Она была ее топливом, ее правдой, ее единственным спутником в этом перевернутом мире. Она не бежала – ее изгоняли, неся внутри бурю разрушения.

Дорога внезапно выровнялась. Туман на мгновение расступился, словно занавес перед главным действом, и Оно предстало перед ней.

"Проект Искупление".

Не здание – чудовище, высеченное из ночного кошмара. Громадное викторианское сооружение, возможно, бывший лечебный корпус или особняк безумного магната, вросшее в скалу позади него. Казалось, гора поглощает его, или оно само пытается сбежать в камень. Готические шпили, ныне сломанные и покосившиеся, как скелеты гигантских птиц, пронзали низкое небо. Стены из темного, почти черного камня, покрытые струпьями мха и лишайника, впитали вековую сырость. Окна – пустые, слепые глазницы. Стекла выбиты, остались лишь зияющие черные дыры или острые осколки, торчащие из гнилых рам, словно зубы пасти. Центральная башня с рухнувшей крышей возвышалась над всем, как гниющий клык исполина.

Тишина здесь была иной. Гнетущая, абсолютная. Не просто отсутствие звука – отрицание жизни. Ни птичьего крика, ни шелеста листвы. Только монотонное капанье воды с карнизов и завывание ледяного ветра в пустых оконных проемах – похоронный плач этого места. Холод исходил не только от сырости, а из самых глубин земли, вечной мерзлоты отчаяния. Заброшенность висела в воздухе плотнее тумана, она была метафизической – здесь умерла сама надежда.

Заброшенные кованые ворота, покрытые ржавчиной и паутиной, стояли распахнутыми. Одна массивная створка оторвалась и валялась в грязи. Но на подъездной дороге, ведущей от ворот к зловещему порталу, виднелись свежие следы – глубокие колеи от тяжелых колес (грузовик? внедорожник?), размазавшие жидкую грязь по старой, потрескавшейся брусчатке. Само здание дышало вековым запустением, но у массивной дубовой входной двери, покрытой толстым слоем грязи и копоти, были свежие потертости. Металл ручки и область вокруг замочной скважины блестели там, где его касались много раз, счистив вековую патину.

Эмили заглушила двигатель. Грохот стих, оставив после себя оглушительную, мокрую тишину, давящую на барабанные перепонки. Она не сразу двинулась. Сидела, глядя на монументальную дверь, на зияющие черные окна. Сердце колотилось не от страха, а от знакомой, горькой ярости, смешанной теперь с леденящим осознанием. Никакого убежища. Никакого искупления. Это была ловушка. Предначертанная. Неизбежная. Чувство, что ее сюда привели, что каждый ее шаг последних часов был частью чужого плана, было сильнее, чем любая призрачная надежда. Искупление? Здесь могло быть только падение глубже. Или окончательное возмездие.

Она глубоко вдохнула, вбирая в легкие ледяной воздух, пропитанный запахом камня, гнили и вековой пыли. Открыла дверь. Холод ударил в лицо, как пощечина. Шаг из относительно теплого салона в этот могильный холод был шагом через незримую границу. Из мира, который она разрушила, в мир, который, возможно, разрушит ее. Сжав кулаки, чувствуя, как тлеющий огонь внутри вспыхивает ярче в ответ на немой вызов этого места, Эмили Блэк направилась к массивной двери "Проекта Искупление". Дорога к Ничто закончилась.

Дорога в Преисподнюю начиналась прямо здесь.

Глава 2: Стальные Объятия

Массивная дубовая дверь с глухим стоном поддалась под натиском плеча Эмили. Внутри «Проекта Искупление» царила не просто тьма – это была слепая, густая чернота, поглощающая даже слабый серый свет хмурого дня. Воздух ударил в лицо – тяжелый, спертый, пропитанный вековой пылью, плесенью и чем-то еще… сладковато-гнилостным, как запах давно забытого склепа. Холод был иным, чем снаружи: не влажным, а иссушающим, вымораживающим кости изнутри.

Эмили шагнула внутрь, и дверь с гулким, окончательным стуком захлопнулась за ее спиной, отрезая последнюю нить к серому миру. Тишина обрушилась, абсолютная и давящая. Лишь где-то в вышине, в черных провалах сгнивших потолочных балок, посвистывал сквозняк, да издалека доносилось монотонное капанье воды.

Она стояла в гигантском вестибюле. Следы былого величия – обломки лепнины на стенах, остовы колонн, фрагменты разбитой мозаики на полу – утопали в слое пыли, толстого, как снег. Паутина, серая и плотная, как вуаль, висела тяжелыми гирляндами между уцелевшими капителями, колыхалась при малейшем движении воздуха. Сквозь зияющие дыры окон, лишенных стекол, пробивались косые лучи умирающего света, высвечивая в пыльном мареве вихри мельчайших частиц. Они ложились на разбитую плитку пола, на груды обломков штукатурки и кирпича, на скелеты давно сгнивших кресел. Повсюду царил хаос медленного, неумолимого распада. Следов недавнего присутствия здесь не было видно. Только вековое запустение.

Эмили шла осторожно, ее шаги глухо отдавались в мертвом пространстве, поднимая облачка пыли. Ее глаза, все еще хранящие тлеющий огонь ярости, напряженно выискивали хоть какой-то знак, указание. Куда? Что дальше? Обещанное "искупление" казалось злой насмешкой посреди этого царства смерти. Горькая усмешка тронула ее бескровные губы. Ловушка. Как она и думала.

Она бродила по лабиринту разрушенных коридоров. Некоторые были полностью завалены, другие вели в комнаты, где время словно застыло в момент катастрофы – опрокинутые кровати с истлевшими матрацами, пустые шкафы с распахнутыми дверцами, как кричащие рты. Запах плесени усиливался. Холод пробирал сквозь тонкую ткань водолазки.

И вот, в дальнем углу огромного, некогда, видимо, бального зала, она увидела это. Стена – точнее, то, что от нее осталось – была частично обрушена. Груда кирпичей и балок образовала хаотичный завал. Но за ним, в глубокой тени, угадывалось что-то иное. Не камень. Металл. Тускло поблескивающая в слабом свете стальная поверхность.

Эмили подошла ближе, отодвигая обломки руками. Пыль въелась в поры кожи, забила ногти. Под слоем штукатурной крошки и щебня открылась гладкая, холодная металлическая стена с почти незаметным швом. И рядом – панель, скрытая в нише. Простая, без кнопок, лишь небольшой черный экранчик и тонкая полоска сканера. Она инстинктивно приложила ладонь. Сканер промелькнул красной линией под кожей. Раздался тихий, но отчетливый щелчок. Шов на стене разошелся беззвучно, превратившись в узкий, вертикальный проем. За ним зияла темнота и стоял холодный металлический запах машинного масла. Не дверь. Люк лифта.

Эмили не колеблясь шагнула внутрь. Платформа была небольшой, безликой. Как только ее пятка коснулась металлического пола, люк так же бесшумно сомкнулся за ней, погрузив ее в абсолютную, беззвучную темноту. И начался спуск. Плавный, но неумолимо быстрый. Давление в ушах нарастало. Ощущение падения в бездну, в недра горы, к которой прилепилось здание, было почти физическим. Сколько времени это длилось – секунды? Минуты? Время потеряло смысл в этой черной, звуконепроницаемой шахте.

И вдруг – свет. Резкий, безжалостный, обжигающий после кромешной тьмы. Неоновый. Холодный бело-голубой свет хлестнул по глазам, заставив Эмили втянуть воздух и зажмуриться. Одновременно с этим на нее обрушился звук. Не тишина вестибюля, а низкий, непрерывный гул. Гул мощных моторов, вентиляторов, непонятных механизмов. Он вибрировал в металлическом полу, отдавался в костях. И запах… Резкий, химически чистый запах антисептика перебил все остальные. Стерильный, безжизненный, как в операционной.

Лифт плавно остановился. Перед Эмили раздвинулись створки – не деревянные, а толстые стальные, покрытые матовой краской. Она сделала шаг вперед, на безупречно чистый, светящийся под неоном белый пол. И в тот же миг за ее спиной раздался звук, от которого похолодела кровь. Металлический, финальный, безвозвратный скрежет. Стальные створки шлюза захлопнулись с такой силой, что пол дрогнул под ногами. Звук эхом прокатился по ярко освещенному, безликому металлическому коридору, уходящему вдаль.

Паника, первобытная и ледяная, на мгновение сжала горло Эмили. Ловушка захлопнулась. Навсегда. Ее руки непроизвольно сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Но прежде чем страх успел пустить корни, его выжгла, вытеснила знакомая волна. Холодный, яростный гнев. Гнев на этот циничный фарс, на систему, которая уже диктует ей правила, запирает, как опасный образец.

И тогда раздался Голос. Он возник ниоткуда и везде одновременно, заполняя пространство коридора, вибрируя в воздухе. Искусственный. Совершенно лишенный эмпатии, интонации, тепла. Чистая информация, переданная через синтезатор, с легким, но отчетливым металлическим эхом, придающим ему нечеловеческую бездушность.

"Идентификация подтверждена. Сестра Эмили Блэк."

Слова повисли в стерильном воздухе. Эмили замерла, ее тлеющие глаза метнулись по стенам, ища источник.

"Грех: Гнев. Wrath." Голос произнес это слово с той же бесстрастностью, что и все остальное, но оно прозвучало как приговор. Как диагноз.

"Статус: Кандидат на Искупление."

Эмили ощутила, как гнев внутри закипает, сжимая виски.

"Процедура Очищения активирована."

"Добро пожаловать домой, Сестра Эмили."Последняя фраза прозвучала почти как насмешка:

Эхо последних слов растаяло в гуле машин. Эмили стояла одна посреди бесконечного, неоново-белого коридора, запертая за стальным шлюзом. Первый шок прошел. Страх был подавлен, задавлен. Осталось только одно – знакомое, острое, как бритва, чувство. Гнев. Не слепая ярость бегства, а холодная, целенаправленная ненависть к этому месту, к системе, к самому понятию "искупления", которое они ей навязывали. Они думали, что поймали жертву? Они ошибались. Они загнали в клетку дикого зверя. И теперь ей предстояло выяснить, кто кого будет очищать. Она сжала кулаки крепче, чувствуя, как знакомый огонь заливает жилы вместо крови, и шагнула вперед, навстречу стерильному кошмару. Дорога в Преисподнюю шла вглубь.

Глава 3: Первый Укол

Стерильный белый свет, лишенный тепла и теней, заливал пространство. Камера Эмили была не комнатой, а ячейкой. Совершенный куб, три на три метра, с потолком, казавшимся бесконечно высоким в этом монохромном аду. Стены, пол и потолок – все было выложено гладкими, легко моющимися панелями холодного белого пластика, излучающими собственный слабый свет. Ни окон, ни украшений. Только функциональность, доведенная до абсурда.

В углу, прикрепленная к стене, – узкая койка без матраса, лишь жесткое пластиковое ложе, покрытое тонким серым покрывалом, похожим на больничную простыню. Рядом – миниатюрный стальной умывальник и такой же унитаз, сливающиеся с белизной стен. Ни тумбочки, ни стула. Воздух циркулировал с едва слышным шипением, неся все тот же химический запах антисептика, но теперь смешанный с запахом новой пластмассы и… страха. Страха, который Эмили яростно отрицала, но который висел в воздухе, как статический заряд.

И повсюду глаза. В каждом углу потолка, вмурованные в панели, маленькие, черные, безжизненные линзы камер наблюдения. Они не мигали, не двигались. Просто смотрели. Всевидящие, всезнающие, неумолимые. Эмили чувствовала их взгляд на своей коже, как прикосновение насекомого. Она стояла посередине камеры, ее темная фигура – единственное пятно в этой ослепительной белизне. На ней все те же помятые бордовая водолазка и черные джинсы, теперь казавшиеся грязным пятном на фоне стерильности. Лицо было бледнее обычного, тени под глазами – глубже, лиловее. Карие глаза, лишенные былого тлеющего огня, теперь были пустыми, остекленевшими от шока и усталости, но где-то в глубине, за этой завесой, клокотало знакомое пламя. Руки висели вдоль тела, пальцы слегка подрагивали.

Ее «знакомство» с распорядком было жестоким и безликим. Без предупреждения, в стене напротив койки с тихим шипением открылся узкий лоток. Из него выдвинулся пластиковый поднос с едой: бесформенная питательная паста серо-бежевого цвета в маленькой тарелке, стакан воды и две таблетки – одна белая, одна голубая. Ни ложки, ни вилки. Есть руками. Питаться по расписанию машины. Эмили с отвращением отвернулась. Голод грыз желудок, но мысль о том, чтобы есть эту блевотину, вызывала тошноту. Через ровно десять минут поднос с не тронутой едой бесшумно убрался обратно в стену.

Затем, без перерыва, заговорил Голос. Тот же бездушный, металлический голос «Оракула», заполнивший камеру:

«Распорядок дня активирован. Сессия 1: Психофизиологическая оценка. Пожалуйста, займите положение стоя в центре комнаты. Следуйте аудиовизуальным инструкциям для калибровки систем мониторинга».

На стене перед ней ожил большой экран, ранее сливавшийся с белизной. На нем появились абстрактные геометрические фигуры, мерцающие цвета, сменяющиеся с бешеной скоростью. Одновременно из скрытых динамиков полились звуки – то нарастающий гул, то резкие щелчки, то обрывки бессмысленных слов. Это длилось минуты три, но для Эмили это была вечность пытки. Она стояла, стиснув зубы, чувствуя, как каждый нерв натянут как струна. Это было «терапией»? Больше походило на попытку сломать.

Потом экран погас. Наступила тишина. Но ненадолго. Экран снова засветился, но теперь на нем не было абстракций. Было лицо.

Доктор Люсиус Морос.

Он сидел в кресле, погруженном в мягкий полумрак. Свет падал сверху, выхватывая лишь его голову и плечи. Лицо – маска учтивой, ледяной бесстрастности. Кожа бледная, почти восковая, без морщин, но и без молодости. Гладко зачесанные назад волосы цвета воронова крыла лишь подчеркивали эту неестественную гладкость. Черты правильные, даже красивые, но совершенно лишенные тепла. Высокий лоб, прямой нос, тонкие губы, сложенные в едва уловимую, ничего не выражающую линию. Но главное – глаза. Холодного, светлого оттенка – возможно, серо-голубые. Они смотрели прямо в камеру, а значит, прямо на Эмили, с интенсивностью хирурга, рассматривающего препарат. Ни любопытства, ни сочувствия, ни даже осуждения. Только аналитический интерес и абсолютное, пугающее безразличие.

Он не представился. Не спросил, как она себя чувствует. Он констатировал. Его голос был мягким, бархатистым, почти гипнотическим, но в нем звучала та же металлическая нотка бездушия, что и у Оракула, только облагороженная интеллектом.

«Сестра Эмили Блэк» – начал он, произнося имя как научное обозначение образца. «Бывшая протеже и, по совместительству, любовница Лоренцо Манчини. Звезда финансового отдела "Манчини Индастриз" в Порто-Скарлет. Восходящее светило. До определенного момента».

Каждое слово падало как камень в тишину камеры. Эмили замерла. Внутри все сжалось.

«Убила своего наставника и любовника в его собственном кабинете» – доктор Морос продолжил с той же бесстрастной точностью. «В приступе… ревности?» Он слегка наклонил голову, будто рассматривая интересный феномен под микроскопом. «Или гнева? Данные биометрического профиля, переданные муниципальными властями Порто-Скарлет, указывают на хронически повышенный уровень кортизола и адреналина задолго до инцидента. Предрасположенность. Взрывная смесь».

Эмили почувствовала, как жар поднимается к лицу. Ее руки медленно сжимались в кулаки за спиной.

«Использовала Кассандру Верди» – имя сестры прозвучало как щелчок капкана. «Свою родную сестру. Как пешку в вашей личной войне с Лоренцо. Манипулировала ее доверием, ее наивной привязанностью. Подставила под удар. Разрушила ее жизнь. И свою. И жизни многих других в Порто-Скарлет, чьи судьбы были связаны с Манчини».

Иглы. Его слова были тонкими, острыми иглами, вонзающимися точно в самые больные, самые гноящиеся точки ее памяти, ее вины. Эмили стояла, не шевелясь, лишь дыхание ее стало чуть громче, чуть прерывистее. Она чувствовала, как гнев – тот самый, знакомый, всепоглощающий гнев – начинает клокотать в груди, поднимаясь по горлу горячей волной. Он ждал этого. Он играл на этом.

«Ваш гнев, Сестра Эмили» – доктор Морос слегка приблизился к камере, его ледяные глаза казались огромными на экране. «Это не эмоция. Это патология. Метастазирующая раковая опухоль, пожирающая вашу личность, вашу мораль, вашу человечность. Она привела вас сюда. Она – ваш грех и ваш крест. И именно ее нам предстоит выжечь каленым железом Процедуры Очищения».

Молчание Эмили было громче крика. Она стояла, сжав кулаки так сильно, что костяшки побелели, а ногти впились в ладони, оставляя глубокие полумесяцы. Челюсти были стиснуты до боли, мышцы на шее и плечах напряжены, как стальные тросы. Весь ее вид излучал сдерживаемое насилие. Она смотрела на экран, на это бесстрастное лицо, и в ее глазах, наконец, вспыхнул тот самый тлеющий огонь – чистый, неразбавленный гнев. Но не взрывной, как тогда, в кабинете Лоренцо. Холодный. Сосредоточенный. Направленный. На этого человека. На эту систему. На само слово «очищение».

Доктор Морос наблюдал за ней. Казалось, уголок его тонких губ дрогнул на долю секунды – не в улыбку, а в признание. Признание реакции. Данные получены.

«Первичная диагностическая сессия завершена» – объявил он тем же ровным тоном. «Отдыхайте, Сестра Эмили. Вам понадобятся силы. Испытания начнутся завтра».

Экран погас, оставив Эмили одну в ослепительной белизне камеры, под безжалостными объективами камер. Гнев клокотал в ней, волнами накатывая холодом и жаром одновременно. Она медленно разжала кулаки. На ладонях остались кровавые ранки от ногтей. Она посмотрела на них, потом подняла взгляд на ближайшую черную линзу наблюдения.

«Выжигать, доктор?» – прошептала она так тихо, что даже микрофоны, наверное, не уловили. Но в шепоте звучала сталь. «Попробуйте. Я сама рождена в огне».

Первый укол был сделан. Яд пошел в кровь. Но вместо паралича он пробудил хищника. Игра началась.

Глава 4: Словесная Пытка

Свинцовое ощущение ловушки не отпускало Эмили с момента, как два безликих охранника в серых комбинезонах привели ее по бесконечным стерильным коридорам. Они шли молча, их шаги глухо отдавались в гул вентиляции. Ее собственная ярость, холодная и сфокусированная после первой встречи с Моросом, теперь клокотала под поверхностью, как лава под тонкой корой.

Дверь в его кабинет открылась беззвучно. Внутри было не кабинетом, а операционной для души. Ослепительно белый свет падал с потолка, отражаясь от глянцевых поверхностей. Воздух был еще острее пропитан антисептиком, смешанным с запахом озона и чего-то металлического. Центром комнаты было кресло для «пациента» – жесткое, пластиковое, с фиксаторами для рук и ног (к счастью, пока не задействованными), стоящее на небольшом возвышении. Напротив, через всю ширину комнаты, за массивной панелью бронированного стекла толщиной в ладонь, находилась зона Мороса. Там царил полумрак. Виднелся лишь контур большого кресла и стола с несколькими мерцающими мониторами. Сам доктор был скрыт в тени.

Эмили заставили сесть. Пластик был холодным даже сквозь ткань джинсов. Охранники удалились, дверь закрылась с мягким чмоканьем вакуумного уплотнителя. Тишина стала абсолютной, давящей. Только едва слышное гудение приборов за стеклом.

И тогда он появился. Доктор Люсиус Морос плавно выкатился из тени в кресле на колесиках, остановившись прямо перед бронированным стеклом, в узком луче света. Его лицо, бледное и гладкое, как полированный алебастр, было маской абсолютной учтивости и столь же абсолютного безразличия. Холодные серо-голубые глаза уставились на Эмили. Он не улыбнулся, не кивнул. Просто начал. Его голос, мягкий и бархатистый, звучал в динамиках, встроенных в кресло Эмили, с леденящей ясностью.

«Сестра Эмили. Приступим к терапевтической инвентаризации вашей патологии» – начал он, будто зачитывал протокол вскрытия. «Рассмотрим корни вашего Гнева. Начнем с фундамента. Гордыня».

Эмили напряглась, пальцы впились в холодный пластик подлокотников.

«Эмили Блэк. Восходящая звезда финансов "Манчини Индастриз". Столь яркая… столь внезапная» – Морос слегка наклонил голову. «Исследование ваших ранних проектов, Сестра, показало поразительное сходство с неопубликованными наработками коллеги, мистера Эдварда Шоу. Он внезапно уволился по… состоянию здоровья, как раз перед вашим триумфальным отчетом. Удобно. Не находите?»

Это был первый удар. Точный, как скальпель. Эмили почувствовала, как жар ударил в лицо. «Воровка» – слово висело в воздухе, не произнесенное, но ясное.

«Но одного таланта, даже украденного, мало, чтобы подняться так высоко, так быстро, да?» – продолжил Морос, его голос оставался ровным, почти задумчивым. «Лоренцо Манчини. Ваш наставник. Ваш… благодетель. И ваш любовник. Вы использовали свое тело как инструмент продвижения, Сестра Эмили. Как последняя валюта неудачницы. Шлюха в костюме деловой женщины».

Второй удар. Глубже. Эмили вцепилась в подлокотники так, что пальцы онемели. Губы сжались в белую нитку. Гнев начал глухо урчать в груди.

«Ирония в том» – Морос сделал паузу, словно наслаждаясь эффектом, – «что единственный человек, который искренне верил в ваш потенциал, пусть и украденный, пусть и оплаченный ложью и постелью… этот человек пал от вашей руки. Лоренцо дал вам шанс, а вы ответили ему ножом в спину. Из зависти? Из страха, что он увидит вашу истинную, ничтожную сущность? Убийца благодетеля. Классика патологической неблагодарности».

«Неблагодарность… Ничтожество…» Слова Мороса вонзались в самое сердце ее гордыни, самой уязвимой части ее существа. Эмили задыхалась. В глазах поплыли красные пятна. Гнев клокотал, требуя выхода.

«А Кассандра…» – имя сестры прозвучало как похоронный звон. Морос наклонился ближе к микрофону. «Ваша младшая сестра. Наивная, доверчивая. Вы втерлись в ее доверие. Манипулировали ее любовью. Подставили под удар Лоренцо, зная его нрав. Использовали как пешку в своей грязной игре власти и ревности. Вы не просто убили Лоренцо, Сестра Эмили. Вы уничтожили Кассандру. Разрушили ее невинность, ее веру, ее будущее. Она – еще одна жертва вашей ненасытной Гордыни и Гнева. Ваше падение увлекло за собой ее в бездну».

«ХВАТИТ!»

Крик вырвался из груди Эмили прежде, чем она осознала это. Стена ярости, которую она с таким трудом возводила внутри себя, рухнула в одно мгновение. Весь накопленный гнев, вся боль, все унижение прорвались наружу с чудовищной силой. Она вскочила с кресла, как пружина. Пластиковое кресло с грохотом опрокинулось назад, ударившись о белый пол. Ее лицо, прежде бледное, пылало багровой краской. Глаза, широко раскрытые, налились кровью и метали молнии чистой, неконтролируемой ярости. Слюна брызгала изо рта.

«ЛЖЕЦ! УБЛЮДОК! ЗАМОЛЧИ!» – она заорала, бросаясь не к двери, а к источнику ненависти – к бронированному стеклу, за которым сидел Морос.

Она не думала. Действовал чистый инстинкт разрушения. Ее кулак со всей силы обрушился на холодную, непроницаемую поверхность стекла. Глухой, мощный БУМ потряс воздух. Боль пронзила костяшки, но она не почувствовала ее. Снова! БУМ! На стекле не осталось и царапины. Тогда она схватила ближайший монитор, стоявший на столике рядом с креслом – тяжелый, металлический. С рыком ярости она швырнула его в ненавистное стекло. Экран разбился с треском, искрами, но броня даже не дрогнула. Обломки пластика и стекла разлетелись по белому полу.

Эмили металась по клетке, как раненый зверь, срывая со стен все, что можно было сорвать, опрокидывая столик, круша остатки оборудования. Ее дыхание было хриплым, прерывистым, грудь вздымалась. Она била кулаками по стенам, по полу, по броне, пока костяшки не содрались в кровь. Слезы ярости текли по ее пылающему лицу, смешиваясь со слюной и потом. Она задыхалась не от нехватки воздуха, а от бессильной ярости, от осознания, что не может дотянуться до него, не может заставить его замолчать, не может сломать эту проклятую систему!

За стеклом Морос не шелохнулся. Он наблюдал. Его бесстрастное лицо было освещено мерцанием разбитых мониторов. Его холодные глаза без тени эмоций фиксировали каждую судорогу, каждый жест, каждый взрыв безумия Эмили. Он взял электронный планшет и сделал несколько точных пометок стилусом. Его губы, тонкие и бледные, чуть сдвинулись, не в улыбку, а в выражение холодного удовлетворения ученого, чей эксперимент дает ожидаемые результаты.

Когда силы Эмили начали иссякать, когда она, сгорбившись, оперлась окровавленными руками о непробиваемое стекло, ее дыхание хриплое и прерывистое, а ярость сменилась ледяной, всепоглощающей пустотой бессилия, Морос нажал кнопку на своем столе.