Не чувствуй ко мне любовь

Марта

Меня видят как женщину с огнём в голосе, с дерзкой улыбкой и походкой человека, привыкшего побеждать. Как яркую, энергичную, непоколебимую. Ту, что всегда найдёт, чем парировать, не отступит, не дрогнет, не даст себя в обиду. Люди, встречая меня, думают, что я из тех, кто знает себе цену и никогда не продешевит. Но никто – и это самое обидное – никто не догадывается, сколько внутри меня молчания, запаянного в слои сарказма и решимости. Никто не знает, кем я была. И, если честно, я уже и сама не помню.

Я вычеркнула ту прежнюю себя из памяти, словно навязчивую ошибку, к которой страшно прикасаться даже в мыслях. Ту, которая терпела, подстраивалась, старалась соответствовать непрошеным ожиданиям. Ту, что жила не собой, а согласно безликой формуле: будь послушной, удобной, респектабельной – соответствуй.

«Не смейся так громко – это вульгарно».

«Надень платье пастельного цвета – ты же не на базаре».

«В МГУ, а потом в Лондон, у нас уже всё устроено».

«Ты должна…»

Должна, должна, должна.

Выучить, проглотить, исполнить, улыбнуться.

И выйти замуж – нет, не за того, кого выберу сама, – за того, кого выберет отец, чтобы скрепить нужный альянс. Я была не дочерью, а разменной монетой в долгой игре Громовых. Живой актив с выверенным графиком инвестиций и ожидаемой доходностью.

Я не умела говорить «нет». Мне казалось, что я не имею на это права. Одно единственное «нет» осталось в том сыром подвале. Меня сломали на годы.

И всё-таки один выбор, одна ошибка, один отчаянный шаг – и та я умерла. В тот момент я поняла: фамилия, кровь, родство – не означают любви. Не делают семью. Семьёй для меня стали те, кого я не выбирала, но кто выбрал меня.

После того, как я окончательно разорвала все связи с биологической семьёй, перестала для них существовать, во мне будто сорвало предохранитель. Я бросилась в запоздалый подростковый бунт, позволяя себе всё то, что раньше было под запретом. Я поступила не в престижный вуз, а туда, куда хотелось. Я начала носить яркую одежду, танцевать, когда звучала любимая музыка, и смеяться, когда хотелось смеяться, а не когда это было уместно. Я выбрала своих друзей сама, впервые.

Так в моей жизни появилась Ана-Банана. И с ней – её семья, которая стала мне ближе и роднее, чем все, с кем раньше я делила кров. У них не было амбиций переделать меня. Мне не надо было играть роль – я могла быть шумной, дерзкой, острой, иногда смешной, иногда ранимой. Могла быть живой. Настоящей.

Свободной.

Но свобода, как оказалось, тоже умеет душить. Когда долго живёшь в броне, любые чувства – даже светлые – начинают казаться угрозой. Я снова надела маску, пусть и по собственному выбору. Теперь она зовётся не «идеальная дочь», а «сильная женщина, которая не просит помощи». Светская, уверенная, немного колкая. Я держу фасон, даже когда сердце сжимается в страхе. Кто узнает, что у меня почти не осталось денег, которые я сняла со счета перед побегом, что я живу в квартире Аны, потому что иначе негде, что я каждое утро уговариваю себя: встань, держись, не покажи?

Никто. Я не позволю.

Я не позволю никому снова приблизиться к той себе, которая живёт где-то глубоко под слоями независимости. К той, что ставит других выше себя, которая готова пожертвовать всем, чтобы спасти, чтобы быть нужной. Та версия меня больше не живёт. Она осталась только для Аны и Майки. Только для них я могу быть мягкой, уязвимой, настоящей.

Для всех остальных – я броня. С огнём за сталью. Для всех остальных – я Марта Побединская, для них я угроза, хоть они и не догадываются.

И пусть так и будет.

Я вхожу в темный клуб, музыка бьет по басам, но сегодня я забуду обо всем. Как бы я ни уставала от такого образа жизни, эти связи, знакомства и отношение этих людей к такой Марте мне выгодны. Поэтому я поправляю любимую красную кожаную юбку, туже завязываю узел лямок топа на спине, откидываю волосы назад, натягиваю широкую улыбку, – главное, не забыть блеск в глазах – и врываюсь на танцпол. Гори все огнем.

Алексей

Бар оказался неожиданно шумным. Гул голосов, удары басов от колонок, звон бокалов – всё сливалось в вязкий шум, от которого хотелось провалиться сквозь пол. Я не искал веселья, просто хотел, чтобы снаружи было громче, чем внутри.

Всё, что мне было нужно сейчас, это пара рюмок, нейтральная музыка, минимум разговоров. Всё, что нужно, чтобы вытравить из головы мысли об Ане. О том, как легко она сказала «прости». Как смотрела на него – с тем взглядом, которым я мечтал, чтобы смотрела на меня. Нежная, кроткая, мягкая, добрая – идеальная. И то, как она обращалась с братом. Я хотел, я надеялся, что они захотят меня принять в семью.

Смешно, да? Жил с ощущением, что у нас с ней что-то может получиться. Надо только подождать, поддержать, быть рядом – и однажды она повернётся ко мне, как к спасению. А оказалось, всё это время она просто искала способ уйти. Не со зла – просто ушла туда, где тепло, где кто-то сильнее, увереннее. Где можно расслабиться и не держать всё на себе.

А я… я остался. Со своей тишиной, в которой гремели не выстрелы, нет – хуже… Гремели воспоминания. Даже спустя столько лет.

Мне не больно. Не так, как должно быть. Боль – это остро, а у меня просто пусто. Как будто вырезали что-то изнутри и оставили аккуратную дыру. Без крови. Без шума. Просто ни-че-го.

Вот и пришёл сюда. Не за людьми, не за музыкой, а за глухой темнотой, в которой можно потеряться, хотя бы на час. Чтобы никто не нашёл. Даже я сам.

Я выбрал столик в углу, подальше от света. Деревянная поверхность была тёплой от касаний чужих рук. Заказал виски безо льда. Горло обожгло сразу – не вкус, а эффект. Он мне и был нужен. На секунду закрыл глаза. Вдох. Выдох. Проживем еще один день.

И тогда ворвалась она.

Я не сразу понял, что все взгляды обернулись. Просто почувствовал – воздух изменился. В него врезался звонкий смех. Такой, как будто он принадлежал лету. Свободе. Полётам. Я поднял взгляд.

Она двигалась – нет, летела, танцуя не для кого-то, а просто для себя. Стройная. Живая. Волосы – тёмные, рассыпанные по плечам. Движения – пластичные, как у гимнастки. Уверенные, но не нарочито сексуальные. Не было в ней пошлости, но было… слишком.

Слишком яркая.

Слишком громкая.

Слишком свободная.

Слишком не для меня.

Я заставил себя отвернуться, сосредоточился на стакане, на его форме. На том, как капля скатывается по стеклу. На музыке, на стене, черт возьми, на чем угодно – только не на ней.

Мне нужно другое. Мне нужно тёплое, не обжигающее. Надёжное. Плавное. Ана…

Сердце дернулось.

Прошло минут пять. Я почти убедил себя, что всё под контролем, что этот вечер будет просто бледным фоном, тихим уголком для разбитых мыслей. Пока снова не услышал громкий голос.

– Ты что себе позволяешь?!

Я резко обернулся. Плечи напряглись, мышцы будто натянулись, готовые к движению. Рука машинально потянулась к поясу – туда, где обычно кобур. Сейчас – лишь пустота и напоминание о том, что я в другой жизни, я здесь – чтобы хоть на вечер чувствовать себя свободным, обычным.

Она пыталась вырваться из рук какого-то качка. Тот держал её за локоть слишком крепко, слишком уверенно. Словно считал, что может безнаказанно распоряжаться чужой свободой. Я видел такие сцены сотни раз – в армейских барах, на вокзалах, даже в супермаркетах. И почти всегда проходил мимо, не вмешивался, вызывал охрану или полицию. Но сам не вмешивался. Так я пытался порвать с прошлым.

Но сейчас – не смог.

Я поднялся. Сделал шаг вперёд. Спокойно, без спешки, но твёрдо.

– Отпусти её, – мой голос прозвучал ровно, холодно.

Мужчина глянул на меня, задержался на взгляде, оценил. И отпустил. Молча. Он уже чувствовал, что проиграл.

Я повернулся к ней.

– Всё в порядке?

Она кивнула. Её глаза задержались на моих. В них было что-то – благодарность, испуг, но не слабость. Ни капли.

А потом я сказал то, что сказал. Идиот, разучившийся общаться с женщинами.

– Вам стоило бы вести себя поскромнее. Такие танцы и громкий смех… неудивительно, что к вам пристают.

В мгновение её взгляд поменялся – благодарность испарилась, уступив место ледяному холоду. Но в этом холоде вдруг вспыхнул огонь.

– Что? – голос затрещал, словно искры, срываясь с губ. – Вы серьёзно? То есть это я виновата, что какой-то урод решил, что может хватать меня?!

– Я не это имел в виду, – попытался объяснить я, не понимая, откуда во мне это желание. Я привык, что оправдываться – это проявлять слабость, заставить сомневаться в лидерстве. В моем прошлом – это приговор.

– А что? – она резко ткнула пальцем мне в грудь, – мне надо было сесть в угол и молчать, чтобы «не провоцировать»? Вы – ханжа с тараканами в голове. Типичный! Помог, а потом швырнул осуждение. Спасибо, конечно!

Я отвернулся. Захотелось уйти, закончить всё это, стереть из себя.

– Конечно. Уходите. Такие, как вы, всегда уходят. Прячетесь за своими моралями, потому что сами боитесь женщин, которые живее вас.

Я не обернулся. Просто пошёл к выходу. Ноги казались свинцовыми, спина ныла, словно её слова впились в тело, будто ожог.

«Боитесь женщин, которые живее вас… которые живее вас».

Холод на улице был резким, как правда, которую не хочется слышать. Вдох – и будто удар по лёгким, острый, болезненный. Я поймал первое попавшееся такси, сел в машину и захлопнул дверь. Тишина. Только внутри – буря, что скребётся, пульсирует, как старая рана, которую не получается забыть.

Зачем я вмешался? Почему меня не отпускает эта сцена? Почему её лицо преследует меня, даже когда я смотрю в зеркало заднего вида и пытаюсь заглянуть глубже – туда, где спрятан я сам?

Мне хотелось покоя. Того самого покоя, который я искал всю жизнь – в холодных казармах и за шумом выстрелов, в бесконечных ночах на посту, в которой не было места слабости. Тогда я не мог позволить себе дрогнуть перед подчинёнными, не мог показать страх. Воспитанный быть стальным, я научился прятать боль глубоко внутри. Давать выход своему хаосу на поле битвы, чтобы он не вырывался в мирной жизни.

Но теперь всё иначе. Теперь хаос заперт. Ему нет места в той жизни, которую я обещал. Теперь боль – не только во мне, она в мечте о доме – не просто стенах, а о людях, которые держат тебя за руку, когда мир рушится. О том, чтобы быть не солдатом, а человеком. Чтобы кто-то смотрел на меня с тем теплом, которого я не видел в себе.

Она раздражала. Бесила. Взорвала всё, что я годами держал в заточении. Она была яркой, живой, слишком настоящей. И в этом её сила – и мой страх.

«…женщин, которые живее вас»

Но… она была красива. Не та, что мне нужна. Не та, с кем мой хаос будет заперт, не та, с кем я могу быть собой без маски и без боли.

И всё же – почему моё сердце, будто забыв, как биться, стучит громче, чем когда-либо? Почему оно не хочет молчать, несмотря на все мои попытки заглушить его?

Может, потому что я ещё не закончил свой путь. И, возможно, мне предстоит найти то, что потерял. Или то, чего никогда не имел.

Марта

Музыка ещё пульсировала в груди, когда я села в машину. Руки всё ещё слегка дрожали – не от страха, от злости. Я глубоко вдохнула, включила фары и поехала в сторону дома. Плевать, что мои планы пошли коту под хвост и встреча с информатором не состоялась. На перекрёстке потянулась к телефону – Ане нужно было это услышать. Только она могла понять, как меня трясёт.

– Ну? – услышала я её голос почти сразу, когда она взяла трубку. – Ты сегодня рано. Жива?

– Еле. Только что чуть не прибила какого-то идиота, – бросила я, вжав газ. – И не его одного. Сегодня акция: получи второго в подарок. Как-то многовато их развелось на один квадратный метр. Придурок тоже, знаешь ли, внёс свою лепту в мой вечер.

– Что? Что случилось?

– Танцевала, как человек. Не пьяная, не на столе. – Ана хмыкнула, но сдержалась, хотя слишком громко подумала: «ты могла и так». – Просто… позволила себе быть живой. И вот, пожалуйста. Какой-то тип решил, что это приглашение схватить меня за руку. Сначала я думала, разберусь сама, но тут появился он.

– Он?

– Да. Такой весь высокий, мрачный, благородный. Прямо «всесерьёзности князь». Заступился. Я уже почти подумала – ну, спасибо, редкий вид, почти как динозавры в книжке Майки. Видимо, не все вымерли. А потом… говорит мне: «вам бы вести себя поскромнее, тогда бы к вам не приставали».

– Ты издеваешься, – Ана вздохнула. – Серьёзно?

– Ага. Я то же самое спросила. Потом назвала его ханжой, накричала – не горжусь, конечно, но, блин, ну нельзя же так! Это же не я виновата, что какой-то идиот не умеет вести себя! Он даже не выслушал. Развернулся и ушёл, как будто я помешала его высокоморальной жизни.

– Вот урод, – тихо сказала Ана, а потом сдерживая улыбку (я знаю ее слишком хорошо, чтобы чувствовать это, не видя). – Но звучит… интересно. Такой типичный герой-антагонист. Сердце – лёд, взгляд – сталь.

– Ана, нет. Не герой. У него неоновая табличка «100% осуждения, 0% понимания» прямо на лбу. Не думай, что все похожи на Арсена – иногда под маской короля севера тупо бесчувственная глыба.

– И всё-таки ты его запомнила, – не унималась Ана.

Я промолчала. Потому что да, запомнила. Запомнила этот запах кожаной куртки, который будто впитался в воздух и не отпускал. Запомнила его взгляд – пристальный, неподвижный, такой, что казалось, он может читать меня насквозь, видеть каждую мою скрытую мысль и слабость. Этот взгляд пугал меня больше всего – потому что в нём не было ни капли жалости, только холодное осуждение, от которого становилось не по себе.

Я перевела разговор в другую сторону:

– Ладно. А ты как? Раз уж завели разговор о ледышках, как Арсен?

– Хорошо, – её голос потеплел. – Мы учимся быть вместе. Медленно, с ошибками. Иногда я всё ещё жду, что он исчезнет. Но он – остаётся. Он правда старается, Марта.

– Я рада за тебя, честно, – сказала я. И добавила, прищурившись в темноту дороги: – Но если он тебя снова обидит – я выколю ему глаза. Без колебаний.

Ана засмеялась.

– Договорились. Кстати, насчет обидчиков. У нас тут проблема нарисовалась, хотя Арсен говорит, что это только его проблема, но я-то знаю.

– Ана, давай к делу, что произошло?! – не выдерживаю я и начинаю в голове рисовать разные сценарии.

– Компания Холаевых развернула большую кампанию против нас, против Арсена и пиарщики не справляются. Поэтому я хотела спросить…

– Я в деле, Ана! – не дав ей договорить, выпаливаю, потому что этот урод мне поперек горла еще с первого курса.

– Но ты даже не знаешь, что я хотела сказать, – наигранно возмущается Ана.

– Банана, я знаю, что ты скажешь в следующую секунду еще даже до того, как ты сама об этом подумаешь.

– Ведьма! – засмеялась Ана. – Ладно, я передам Арсену, что ты поможешь.

– Ну вот и славно, пусть назначит встречу, – выдохнула я, и на сердце стало немного легче. – Как Майки?

– Ты знаешь, я думала, будут сложности, но, кажется, они с Арсеном нашли общий язык. Иногда я даже чувствую себя лишней. – Ана засмеялась. – Но мне спокойно. Малыш еще не оправился, периодически грустит или замыкается в себе, но, думаю, мы справимся.

– Я люблю вас, Банана, ты же знаешь?

– А мы тебя. Очень. Ты у нас одна такая.

Мы попрощались. Машина неслась вперёд, фары выхватывали из ночи лишь обрывки мира, но внутри всё вдруг замедлилось.

Я продолжала думать о нём. О «ханже». О том, как он посмотрел на меня – не как на очередную красивую девочку, а будто пытался разгадать. Не понял, не принял, но попытался.

И всё равно ушёл.

Может, именно это и зацепило и не дает покоя? Его уход. Резкий, решительный. Он отвернулся, как будто знал, что не стоит оставаться. Или не хотел?

Я чувствовала, как внутри поднимается не боль – пустота. Глухая, вязкая, как тишина, в которой звучат слишком громко собственные шаги. Снаружи я – сила. Уверенность, огонь, ирония наготове. Все говорят: «Ты справишься». Все верят, что я не сломаюсь. Что мне ничего не стоит послать подальше обидчика, выжечь голосом, заглянуть в глаза, не дрогнув. Что я умею защищать – не только себя, но и тех, кто рядом. А я умею. И не только тех, кто рядом. Я делаю это каждый день, хоть и из тени.

Но когда остаюсь одна, когда гаснет экран, музыка умолкает и нет никого, кому нужно что-то доказать – внутри меня остаётся только девочка. Уставшая, тонкая, потерянная. Та, которую не спрашивали, чего она хочет. Которой нарисовали судьбу – вузы, браки, контракты – и забыли спросить: «А тебе самой этого хочется?» Та, которая в какой-то момент сбежала – из дома, из планов, из ожиданий – и с тех пор платит за это свободой без якорей. В мире, где её фамилия больше не открывает двери, а имя звучит в семье, как проклятие.

Я так долго училась быть сильной, чтобы они больше не могли обидеть. Чтобы никто не видел, как я иногда плачу в ванной, когда, казалось бы, всё хорошо. Я не привыкла просить помощи. Я боюсь её просить. Потому что когда-то попросила – и осталась одна.

Я не знала, что делает меня слабой – боль или одиночество. Но знала точно: если я позволю себе расслабиться хоть на секунду, всё это вырвется наружу. И тогда я больше не смогу собраться.

Может, поэтому в его взгляде я почувствовала тревогу. Потому что он – как я. Только молчит о своём громче, чем я говорю о своём.

Я выключила зажигание. Посидела в тишине, пока не перестали дрожать пальцы. Потом вышла и пошла домой. Гордо, уверенно. Словно всегда так и было. Словно иначе я не умею.

Алексей

На посту было тихо. Холодный кофе в термокружке, монотонное мигание мониторов, вялые переклички с охраной. Люди приходили, предъявляли пропуска, что-то бормотали в полусне, проходили дальше. Рутинный день, ничем не отличающийся от десятков других. Я в каком-то смысле любил эту работу, она держала меня в рамках. Здесь, в компании DavidovGroup, не нужно было думать. Достаточно было стоять, наблюдать, проверять. Чистая механика. Порядок вместо хаоса. Гораздо хуже то, что скрывается за этим: бумаги, отчеты, разборы. Давыдов старший очень удивился, когда, назначив главой СБ, увидел прошение оставить мне и смены охраны.

– Алексей, вы лидер и командир, – недоуменно, но с ожиданием правильного ответа спросил он меня тогда.

– Лидер, потому что иду рядом с подчиненными, а не возвышаюсь.

Мой ответ его, видимо, устроил. Потому что он сам именно так руководил компанией. Был строг, требователен, неумолим, но справедлив. Всегда. Поэтому спорить не стал, оставил мне решать, в чем будет заключаться моя работа.

– Мне нужна гарантия безопасности. А как ты ее мне обеспечишь – решай сам.

И я зауважал его сильнее. После перехода президентского кресла его сыну ничего не изменилось. Возможно, Арсену пока не до этого. Последние месяцы вышли тяжелыми. Мои мысли метнулись к Ане, но их прервал шум. Когда дверь открылась, я сразу почувствовал, как что-то внутри напряглось.

Она вошла так, будто это здание принадлежит ей. Стильная, яркая, в пальто, которое сразу притягивало взгляд. Волосы уложены до миллиметра, макияж безупречный, походка – как у женщины, знающей цену себе и своим шагам. Узнал её сразу, даже несмотря на то, что тогда, в баре, было полутемно и шумно. Узнал по осанке, по энергетике, по тому, как будто бы сдержанному, но всё равно ощутимому вызову, который она несла в себе.

Бар всплыл в памяти резко, как вспышка. Громкая музыка, танцы, спор, гнев. Те глаза. После той ночи я долго не мог уснуть. Меня раздражало, насколько сильно она задержалась в голове. Я привык оставлять незначительное проявление эмоций за спиной, но почему-то с ней это не сработало.

Я смотрел, как она проходит мимо, и пытался вернуть себе привычную отстранённость. Напомнить себе, что у меня теперь другие цели, другой ритм, другой я. Но в этот момент я понял, что не всё так просто. Что-то в ней задевало ту самую часть, которую я давно пытался заглушить – ту, что помнила тепло, смех, привязанность. Всё, от чего я давно отучил себя под градом пуль, а потом вырвал с корнем ради дисциплины, выживания и внутренней тишины.

– Добрый день. К кому вы направляетесь? – голос сделал стальной, без выражения.

Она встретила мой взгляд – и замерла на долю секунды. Узнала. Конечно.

– Пропуск есть? – продолжил я, будто мы не виделись. Будто внутри всё не скрутилось в тугой узел.

– У меня встреча с Арсеном Давыдовым, – бросила коротко, ровно, но глаза уже блестели вызовом.

– Уточните, по какому вопросу? – продолжил допытываться я, сам не понимая зачем. Выпиши временный пропуск по документам и забудь. Но что-то мешало.

– Вы же меня узнали, – процедила она, не сдержавшись. Она не желала вступать в игру. – Хватит строить из себя…

– Это не имеет значения, – перебил я. – Регламент. Без пропуска в здание не пройти, предъявите документы и ждите подтверждения, – отрезал я.

– Да боже, что с вами не так?! – она шагнула ближе, словно собиралась пройти через меня. – Я не обязана отчитываться перед вами, что собираюсь обсуждать с главой компании, но я обязательно сообщу ему, что охрана здесь – невыносимо принципиальная! – Она начала копаться в сумке и достала права. – Этого достаточно, чтобы вы наконец меня пропустили?

– Прошу воздержаться от эмоций, – я слышал, как голос уходит в низкий рык. Сдерживался из последних сил. Она была как огонь: красивая, неудобная, дерзкая. Разносила мою выдержку по кускам.

– Эмоции? О-о-о, это ещё не эмоции, – в глазах у неё заметалось пламя. Поймал себя на мысли, что готов улыбнуться и принять вызов. – Поверьте, я могу гораздо громче!

– Это не бар. Здесь – корпоративная территория. – Я стоял, не сдвигаясь. И чувствовал, как под формой вспыхивает кожа. Мне хотелось… да я и сам не знал, чего. Уступить? Вцепиться в стену, лишь бы не сорваться? Или прижать ее к стене… Или просто спросить, как она себя чувствует, после того вечера? Откуда, черт возьми, эти мысли.

– Ну и зануда же вы, – она процедила, будто выстрелила. – Всё по инструкции, всё по бумажке. Как вы вообще живёте?

Я сжал зубы. Ни один мускул не дрогнул. Я по крайней мере надеялся на это. Она смотрела на меня, как на врага. Я смотрел в ответ. Рука с правами застыла в воздухе. Борьба в тишине. Кто первый отведёт взгляд. Кто первый дрогнет.

– Марта! – позади нас раздался знакомый голос.

Арсен Давыдов. Смотрел с удивлением, потом с лёгкой усмешкой.

– Пропусти её, Алексей. Она ко мне.

– Конечно, – коротко кивнул я. – Извините за задержку.

Она не ответила. Просто прошла мимо, даже не взглянув. Её аромат остался в воздухе – лёгкий, свежий, не резкий. И всё же почему-то знакомый. Я поймал себя на том, что узнал его. Как будто этот запах когда-то был частью чего-то важного, значимого, даже если память не выдаёт подробностей.

Я остался стоять у поста, глядя в мониторы, делая вид, что сосредоточен. Кофе остыл. Люди продолжали проходить, мелькали лица, пикали карты. Всё шло своим чередом, как и должно. Но внутри всё изменилось. Пульс стучал в висках громче, чем шаги в коридоре. В пальцах чувствовалось напряжение – знакомое, почти боевое. И причина была не в опасности. Просто она снова сбила мой внутренний баланс. Марта.

Она раздражала меня до невозможности. Энергией, самоуверенностью, этим безапелляционным правом быть яркой. Но этим же и притягивала. Не внешний блеск, не походка и не макияж. А то, как она умела быть живой. Живее меня.

«…женщин, которые живее вас»

Она не просто была «не мой тип». Она была напоминанием о том, от чего я ушёл. О том, что слишком долго живу, цепляясь за дисциплину, за распорядок, за контроль, потому что всё это – единственное, что даёт мне ощущение стабильности. Стоит отпустить – и я снова потеряю опору. А я уже терял и больше не уверен, что смогу собраться, если снова рухну.

Она – хаос. Я – структура.

Но почему тогда я снова стою и думаю, как бы всё могло быть, если бы я… просто улыбнулся?

Марта

Мы шли рядом, но казалось, будто между нами километры. Арсен шёл спокойно, уверенно, с этой своей фирменной полуулыбкой, как будто мир ему давно всё простил. Я чувствовала, как кровь пульсирует в висках. Не потому что злилась – просто держалась на готове. Смотрела на него – пристально, прямолинейно, чуть прищурившись, будто мысленно говорила: я слежу за тобой, понял?

Он глянул в мою сторону и хмыкнул. Легко. Почти тепло.

– Всё хорошо, Марта. Я не кусаюсь.

– Пока, – сухо ответила я и отвернулась. Он меня знал. И знал, что лучше не лезть.

У лифта он привычным движением потянулся к кнопке. Я тут же отступила на шаг:

– Я пешком. Фигура требует постоянной работы. И потом – воздух на лестницах лучше, чем в лифтах.

Он усмехнулся, не комментируя. Сколько себя помню – всегда шутками прикрывала свои страхи. Замкнутое пространство – один из них. Арсен этого, кажется, не знал. Или сделал вид, что не знает. В любом случае – я не собиралась ему объяснять.

Поднявшись на нужный этаж, я остановилась перед стеклянной перегородкой приёмной. Внутри – Ана и Арсен. Их разговор был почти интимным, но без налёта пошлости. Он смотрел на неё так, как я раньше видела только в фильмах. Она что-то сказала – он улыбнулся и поцеловал её в макушку. Легко. Как будто это было естественно, как дышать.

Меня резануло внутри. Но не от зависти – от одиночества. От того, как редко я видела такие вещи – не напоказ, не «для ленты», а по-настоящему.

Я не хотела вмешиваться. Почти уже развернулась, когда он заметил меня.

– Заходи, Марта, – голос уверенный, но без нажима. – Нам есть о чём поговорить.

Проходя мимо Аны, я подмигнула ей и шепнула губами: счастье тебе к лицу. Она кивнула, глаза её засветились.

Кабинет был просторным, почти стерильным. Панорамные окна, стекло, металл, дерево. Всё говорило: «Мы знаем, кто мы».

– Значит так, – начал Арсен без предисловий, когда дверь закрылась. – У нас проблема.

– Присаживайся, Марта. Как здоровье, как душевное равновесие – всё в порядке? – язвительно бросила я, усаживаясь в кресло.

– Ты бы не пришла, если бы было иначе, – отрезал он с той же иронией. – И со скромностью, кажется, тоже проблем нет. – Он ухмыльнулся и сразу перешел к делу. – Холаевы. Развернули масштабную пиар-атаку в медиа, копают под нас, пытаются обрушить все, что мы построили. Статьи, колонки, намёки, якобы утечки, переманивание клиентуры и партнеров. Всё построено на грязи, и всё подано так, будто правда. Наш имидж проседает, акции падают, контракты разрываются. Нам срочно нужен кто-то, кто умеет не просто «писать», а копать и формировать повестку. Кто умеет вытаскивать из болота и ставить на пьедестал. Нужна ты.

Я подняла бровь. Что он знает обо мне? Но быстро откинула мысль, потому что одно только имя вызверило меня до потери контроля.

– Холаевы? Серьёзно? Эта мразь, – я подскочила с места, вспомнив этого урода, который испортил Ане жизнь в прошлом и которого я готова собственноручно придушить за то, что он сделал пару месяцев назад. Но тогда вмешался Арсен, за что я ему накинула пару баллов. Когда Джем домогался Ану, Арсен, по рассказам, хорошо припечатал его к стене, а потом сдал полиции. Холаев старший вытерпеть не смог, разорвал многомиллионный контракт, но тогда мы подумали, что на этом вендетта завершена. Но, видимо, прогнивший плод упал с прогнившего от корней дерева. И кто знает, только ли они за всем этим стоят. – Чего они хотят? – продолжила я, возвращаясь на место и успокаивая дыхание. Хотя уверена, ненависть и отвращение четко субтитрами все еще отражались на моем лице.

– Кровной мести? Денег? И желательно тех, которые отбираются, а не зарабатываются, – он хмыкнул. – Информационная война началась. И я не хочу, чтобы она переросла в нечто большее. Ты – журналист, Ана рассказывала, что ты хороша в этом деле и не только в этом, – он подчеркнул последнее слово, а я снова задумалась, как много Ана ему рассказала о моей работе. – Нам нужно не оправдываться, а формировать нарратив. Наступать. А если он не успокоиться, потопить его официально, не замарав свои руки.

Я на мгновение замерла. Профессиональная искра во мне дрогнула. Мне нравился вызов, но я не была наивной. Под таких сложнее копать и порой может совсем не понравиться то, что найдешь. Но теперь, когда Ана с Арсеном, а Джем не получил достойного наказания, у меня есть личный интерес в этом. Сперва сохранить то, что дорого, а потом разрушить окончательно то, что представляет угрозу.

– Хорошо. Первое: нужно понять, какие СМИ они уже купили или где у них связи. Второе: аудит всей внешней коммуникации вашей компании – от пресс-релизов до клипов в соцсетях. Третье: вместо «мы хорошие» – показываем конкретные кейсы, людей, проекты. Истории. Не лозунги, а настоящие лица. Медийный портрет компании должен быть живым. С эмоциями. С фактурой. Тогда он начнёт работать против их лжи. Ну и последнее – я хочу работать автономно. Без корпоративных заморочек, без пресс-службы, которая будет править каждую запятую. И без имен.

Арсен слушал внимательно. Долго о чем-то размышлял, что-то потыкал в телефоне. Но потом кивнул.

– У тебя будет всё, что нужно.

– Даже если мне придётся лично пообщаться с Холаевыми?

Он усмехнулся. Откинулся в кресле и задержал изучающий взгляд на мне. Думал, я дрогну? Если он начнет меня отговаривать, я запущу в него этим нервирующим маятником.

– Тогда стоит подумать о твоей безопасности. Охрана? Насколько далеко ты способна зайти? Я думал, ты не «светишься».

– Я и есть охрана, – бросила я, не показывая удивления и игнорируя последнее предложение, но внутри всё щёлкнуло. Мне стало… интересно. Опасно, но интересно. Я знала, что могу пренебречь безопасностью, лишь бы докопаться до правды, вывести на чистую воду все мерзости. Азарт всегда перевешивал инстинкт самосохранения. Я с наработанными знакомствами и способностью открывать даже закрытые двери (ну, точнее находить черный ход), могла далеко зайти.

Арсен никак не прокомментировал мой ответ, лишь сжал губы, потом выпрямился и подъехав на кресле ближе к компьютеру, что-то напечатал. Потом, будто случайно вспомнив, что я все еще здесь, поднял взгляд на меня и с улыбкой произнес:

– Оформим пока в PR-отдел для отвода глаз, если что-то проскочит. Зайди к Евгении, введи в курс дела, которое должно быть на поверхности. Обсудите детали твоей автономной работы. Мне же нужны результаты, те, которые только ты сможешь предоставить. Остальное обсудим лично, когда появится необходимость.

Не дожидаясь моего ответа, даже элементарного кивка, он снова вернулся к экрану. Нет, все же надо с Аной поговорить, где под этой толщей льда прячется тот, о ком она мне прожужжала все уши. Я молча, но не тихо, встала и прошагала к выходу.

Аны не было в приемной, поэтому я написала ей сообщение: «Нам нужно выпить. Не сегодня, но скоро. У меня очередная война», и ушла искать кабинет Жени.

Вечер навалился густо, как шерстяной плед, которым накрываешься не для уюта, а чтобы не разлететься на части. За окнами – стеклянный мегаполис, в котором все кому-то что-то доказывают. А я – снова на передовой. Только теперь не в редакции, не в кабинете с кожаным креслом, видом на ночной город и ощущением, что вся эта роскошь может в любой момент обрушиться, а в уютной квартире Аны. После их переезда к Арсену, она предложила мне пожить в их квартире. Я сперва отказывалась, но потом мы снова повздорили с соседкой, и я съехала.

Я устроила себе мини-кабинет в бывшей комнате Майки. Пространства немного, но хватало – стол, старый торшер, стул с перекошенной ножкой. На столе – ноутбук, дополнительные экраны, чашка с остывшим кофе, стикеры и бумаги, раскиданные будто в хаотичном порядке, но я знала, где что находится и могла найти закрытыми глазами. На экране – подборка статей, выстроенных в цепочку, как следы на свежем снегу.

Заголовки громкие, будто кричат в лицо:

«Империя Арсена Давыдова: что скрывается за фасадом инноваций?»

«Бывшие сотрудники рассказали, почему ушли из Davidov Group»

«Слишком хорошо, чтобы быть честным? Разбираемся в бизнесе Арсена Давыдова»

Я хмыкнула – не от удивления, от узнавания. Стиль – до боли знакомый. Мнимо-объективный, с акцентом на «вопросы общества» и «независимую аналитику», но сквозит личной ангажированностью. Тон – хищный, выжидающий. Написано, будто разными авторами, но словесные обороты, расставленные акценты, даже ритм – выдают единого кукловода. И я знала, кто мог стоять за этим. Мы с ним даже когда-то спорили о границах дозволенного в журналистике. Костик, Костик, что же ты не угомонишься никак? И когда вылезешь из своей песочницы…

Я отметила жёлтым абзацы, в которых особенно отчётливо звучала манипуляция. Инсинуации, подталкивающие читателя к нужному выводу, даже если на бумаге – ничего конкретного. Старый трюк: заставь сомневаться – и тебе не придётся доказывать.

Если хочешь разрушить чью-то репутацию, не обвиняй напрямую. Просто посей зерно недоверия. Я это знала. Меня этому учили. Я через это прошла. А теперь – я могла использовать всё это против них.

Я выдернула блокнот. Бумага всегда давала ощущение контроля – экран лишь множит хаос. Ручка скользила по строкам, и в голове выстраивалась схема: кто заказал, зачем, через кого пошло, какую цель преследует. Я набрасывала тезисы, формулировала возможный ответ. Не в лоб – изящно, с расчётом. Посмотрела на наброски… Надо заказать чертову пробковую доску.

Слишком часто меня называли эксцентричной, слишком громкой, непредсказуемой. Но за этим фасадом всегда была холодная, чёткая структура. Просто я не всегда показывала, как глубоко умею копать. Открыла сайт с интеллект-картами, пока будем работать так.

План:

Создать серию материалов под новым авторским брендом. Не от имени компании, а будто от независимого аналитика или журналиста.

Фокус – не на Арсене как личности, а на людях вокруг. Работниках, клиентах, бенефициарах проектов. Истории реальных перемен.

Контент – острый, визуальный, с эмоциями. Фото, короткие видео, нарративные интервью.

Параллельно – нейтрализация «грязных» источников. Подготовить несколько разоблачений: кто заказывает тексты, кто публикует. Подключить проверенные связи в медиа.

Создание «теневого» канала на YouTube или Instagram* – якобы независимого, где всё это будет разгоняться.

Я остановилась, перечитала и почувствовала, как внутри будто щёлкнуло – вспышка адреналина, тонкий электрический заряд, растёкшийся по венам. Азарт. Смысл. Что-то первозданное, настоящее. Всё стало чётче, как будто мир повысил резкость.

Журналистика никогда не была для меня просто работой, если не считать короткий этап с глянцем в журнале Style, где я больше развлекала, чем писала по-настоящему. Во мне всегда была битва. Иногда грязная, часто неблагодарная, но всё равно моя. Битва за то, чтобы у кого-то не дрогнул голос перед тем, как нажать кнопку «публиковать». За то, чтобы дать слово тем, кого обычно не слушают. Или, как сейчас, чтобы вытащить на свет тех, кто привык прятаться за фасадами роскоши, улыбками и пресс-релизами.

Официально я светская журналистка, несмотря на то, что еще учусь. Лёгкие колонки, репортажи с вечеринок, интервью с теми, кого читают ради картинок, а не смыслов. Никто не сомневается в этом образе – и зря. Потому что за этой мишурой скрывается то, что я никогда не выносила на всеобщее обозрение. Я обнажаю тайны сильных мира сего. Вывожу на чистую воду тёмные дела тех, кто привык считать себя неприкосновенным. Я рушила империи, из-за моих материалов прокуроры открывали дела, а люди, уверенные в своей безнаказанности, оказывались за решёткой. И никто до сих пор не знает, кто стоит за громкими разоблачениями. Моё имя никогда не фигурирует. Так я плачу им за то, что сделали со мной. Так я подбираюсь к тому, кто сделал это со мной.

Я слишком хороша в расследованиях, чтобы оставлять следы. А жизнь беззаботной тусовщицы – идеальное прикрытие. Улыбки на вечеринках, бокал шампанского, фотографии с богемой – всё это лишь маска, позволяющая подбираться к тем, у кого есть секреты, и вытаскивать их наружу.

Иногда я думаю, что мне даже нравится эта игра. Быть незаметным хищником в мире, где все уверены, что ты милый кролик. Но у этой игры всегда есть цена. Иногда я чувствую её дыхание за спиной – в звонках с незнакомых номеров, во взглядах, которые задерживаются на секунду дольше, чем нужно. Бывает, кажется, что за каждым светским фужером шампанского может скрываться яд. Но я всё равно продолжаю, потому что умею, потому что не могу иначе.

Именно поэтому, когда поняла, что у Аны с Арсеном всё становится серьёзно, я сделала то, что делаю лучше всего, – проверила все. Проверила его и его компанию до основания. Но, к моему удивлению, ничего не нашла. Только старый след: в начале пути отец Арсена был связан с какими-то мутными партнерами, но резко оборвал все контакты, потерял деньги, фактически обрушил развитие бизнеса на годы. Тогда я решила: либо он изначально не знал, с кем связался, либо, когда осознал, выбрал все же честный путь, даже ценой всего.

С этого момента я выдохнула. Империя Арсена Давыдова не построена на костях и махинациях. Не на крови. А значит, я могу спокойно смотреть Ане в глаза.

Я провела ладонью по холодному стеклу, глядя на своё отражение, в котором лицо сливается с огнями ночного города. На миг кажется, что это уже не совсем ты.

«Зачем мне всё это?» – мелькнула мысль.

А потом я ответила себе сама: «Потому что если я промолчу, выстрелит кто-то другой. Громче. Грязнее. И чаще всего в невиновного».

И в этот момент я снова знала, зачем живу. Неважно, принимают ли меня.

Телефон загорелся.

Сообщение от Аны:

"Ты справишься. Ты всегда справляешься. P. S. Жду тебя в субботу".

Я усмехнулась – коротко, беззвучно. Её вера всегда была единственной и безусловной. Иногда даже пугающе слепой. Как щит, который держат над тобой, даже когда ты сам бы уже бросил его на землю. Или как нож – острый, направляющий: вперёд, через страх, через сомнения.

Я провела пальцами по клавишам. Вздохнула.

– Ну что, ребята. Поиграем в информационную войнушку?

Курсор замер на чистом документе. Я открыла новую вкладку и начала писать.

Алексей

…Пыль. Ветер гонит песок по пустынной дороге. В ушах гудит, будто изнутри. Я иду – впереди вспышки, позади крик. Кто-то звал по имени: "Алексей!"

Отец?

Я оборачиваюсь – нет никого. Только поле. Только белый свет. Резкий. Жгущий. Как в прицеле.

Кто-то хватает меня за плечо – я оборачиваюсь и вижу лицо, залитое кровью. Оно улыбается. Это я. Моложе. Испуганней. Смотрит прямо в душу.

– Ты его не спас, – говорит он. – Ты пошёл за ним, а пришёл один.

Сцена меняется. Мокрый бетон, военный госпиталь. Голоса. Боль в боку. Пустой взгляд в потолок. Я хочу встать, но тело как будто не моё. Только глаза – живые. Только они кричат.

Я бегу куда-то. Крики. Взрывы. Свет рвёт всё на куски. Я проваливаюсь в тьму.

Я просыпаюсь резко, будто кто-то выдёргивает меня из воды за шкирку. Вдох – рваный, будто воздуха не хватало. Сердце колотится в груди, как зверь, запертый в клетке. Футболка липнет к спине, волосы мокрые. Комната – тёмная, чужая в своей тишине. Только моё дыхание нарушает её, сбивчивое, будто после бега.

Я тянусь к стакану на столике. Рука дрожит. Глоток воды – холодной, терпкой – обжигает горло. Сажусь на кровати, обхватываю себя руками, как будто могу этим остановить дрожь. Мысль появляется сама: хорошо, что я один. Не нужно объяснять, не нужно оправдываться. Никто не увидит, как глубоко треснуло что-то внутри. Как хаос вырывается наружу.

Сны приходят волнами. Иногда – одинаковые, как заезженная запись. Иногда – новые, но с тем же грузом. Я всё время возвращаюсь туда, где всё закончилось. Где стало тише, чем нужно, где я остался один. Без приказа, без выхода, без права на голос. Один.

За окном сереет. Город просыпается – кто-то в этот момент ставит воду на кофе, гладит рубашку, целует в висок ребёнка, на автомате желает доброго утра. А я… Я снова там. На своём поле. Только теперь это поле внутри меня. Разбитое, изрытое. Без флагов, без сторон. Просто я против себя.

Иногда мне кажется, что я заслужил это, что так и должно быть. Будто мне положено проживать одиночество – до конца, до дна, без поблажек. Но потом, как вспышка, в сознании возникает её взгляд. Не добрые, не мягкие – нет – живые, острые, дикие. Глаза, в которых всё ещё что-то горит, будто бы она умеет выживать там, где другие гаснут. И в этом огне я вижу отражение чего-то, что во мне самом почти потухло.

Я боюсь. Не страха – я с ним на «ты». Я боюсь того, что могу нарушить обещание, данное под небом Идлиба.

Раннее утро выходного запахло сгоревшим тостом и дешёвым кофе. Лампочка на кухне мигала – третий день. Заменить несложно, но руки не доходили. Не из-за лени. Просто в какой-то момент одиночество становится настолько привычным, что даже тусклый свет, трепещущий под потолком, воспринимается как часть ландшафта. Как дождь за окном. Как тишина, которую давно никто не нарушает.

Я варю кофе в турке – единственная привычка, оставшаяся от отца. Он делал кофе терпким, крепким, с ложкой сахара и щепоткой кардамона, который только подчёркивал горечь. В детстве я морщился от этого вкуса, не понимал, зачем взрослым что-то настолько горькое. Теперь понимаю. Горькое не врёт. Оно честное.

Сел за стол. Молча, без аппетита. Сон еще не отпускал, чувство резало изнутри. Нужно дать выход, пока оно не накопилось и не рвануло. Вспомнил, что сегодня работает тир на набережной. Отличное место, чтобы выпустить пар, а главное – безопасное.

Металл в руке холодный, точный, уверенный в себе, как будто помнит, для чего он создан. Я ощущаю этот вес, эту четкость линий, и внутри становится тише. Здесь мне спокойно. Здесь всё просто – я знаю правила, и они никогда не меняются.

Я медленно поднимаю руку, выравниваю дыхание, навожу мушку на центр мишени. Лёгкое усилие пальца на спусковом крючке – и выстрел.

Грохот рвёт тишину на части, будто вместе со звуком из меня вырывается что-то давнее, тяжёлое. Раз – ещё – ещё. Я стреляю, пока бумажная мишень не превращается в изрешечённый силуэт. С каждым выстрелом злость отступает, как тень на солнце. С каждой отдачей ствола я чуть-чуть возвращаю себе контроль, собираю себя по кускам.

И вдруг – картинка, как вспышка. Отец. Мы на даче, я в его старом свитере, воздух пахнет деревом и выцветшей краской забора. Он держит мою руку, поправляет хватку пневматики, говорит тихо, но твёрдо:

– Главное – дыши. Не дёргайся. Всё, что у тебя внутри, ты должен вложить в движение. В одно. Спокойное.

Тогда я не понимал. Я просто хотел попасть в жестяную банку и услышать, как она с хрустом складывается. Но теперь… я бы всё отдал, чтобы услышать его голос ещё раз. Хоть фразу. Хоть шёпот.

Я опускаю оружие, кладу его на стол и долго смотрю на мишень. Рука чуть подрагивает от усталости и отдачи.

Выходя из тира, я чувствую, как пальцы всё ещё помнят металл, а в ушах гулко отзываются выстрелы. Подхожу к машине, открываю дверь. На пассажирском сиденье – пусто. Всегда пусто. И не потому, что некому сесть рядом. А потому что я сам слишком долго гнал вперёд, не позволяя никому держаться рядом.

Иногда мне кажется, что я не живу, а просто медленно разбираю себя на части. Без боли, без крика, просто механично, как ножом по батону – срезаю кусок за куском. Отдаю работе. Долгу. Тем, кто рядом. Тем, кого больше нет. Как будто плачу налог за то, что ещё дышу.

И только изредка, в коротких вспышках, когда встречаю чей-то взгляд – как взгляд Марты – понимаю: внутри не всё выжжено. Есть что-то, что ещё тлеет. Упрямое, живое, опасное. Как остатки огня, скрытые под толстым слоем пепла.

Я достаю телефон. Открываю контакт "Ана", зависаю на экране. Когда-то хотел написать, просто спросить, как она. Возможно, сказать, что все понимаю и не обижаюсь, просто замкнулся. Дело не в ней, дело во мне – в моем неверии, что я заслуживаю чего-то тихого и спокойного, теплого и мягкого. Будто мой крест – жесткость и жестокость.

Теперь уже неважно. Смахиваю и отключаю экран. Машина трогается с места.

Дом встретил привычной тишиной и слабым запахом пыли. Я прохожу по тёмной прихожей, не включая свет, бросаю куртку на спинку стула. Ботинки остались где-то посреди комнаты. На автомате наливаю воды, выпиваю залпом. Тёплая. Почти безвкусная. Как всё в последнее время.

Телевизор включился с резким щелчком и раздался гулкий голос ведущего новостей – что-то про коррупцию, скандал, арест. Я не слушаю, просто нужен фон, чтобы хоть что-то жило в этой комнате, кроме моих мыслей. Переключил и теперь на экране кто-то смеется. Свадьба, песни. Я не помню, когда в последний раз смеялся сам. Не потому что «так вышло», а по-настоящему – с легкостью, без тени внутри.

Я отключаю звук, оставляя только картинку. Ложусь на диван, глядя в потолок. Решаю отключиться, но не удается. Беру телефон – привычная лента. Лица, лозунги, события. Всё одинаково громкое и мимоходное, пока не бросился в глаза заголовок. Статья жёсткая, цепкая, выверенная. В каждом абзаце чувствуется, что автор знает, куда бить. Не просто текст – позиция. Не просто информация – заявление.

Я узнал почерк. Даже если бы не знал, что ее взяли в компанию в PR-отдел, все равно бы, мне кажется, догадался. Эти обороты, эта точность, умение вложить смысл между строк. Я не сомневался, что это она. Без подписи, но с голосом, который читается в каждой строчке.

И в этом узнавании было что-то странно личное. Как будто между нами – не спор в баре, не случайная встреча, а старая, незавершённая беседа, которую она продолжает – теперь уже в тексте. Острый ум, безжалостная интуиция. Такая может превратить наблюдение в оружие. Такая срывает маски – не ради сенсации, а чтобы правда вышла наружу. В текстах она такая же, как в жизни. Но что-то за этим скрывается, вот только что. Надо дать парням задание собрать досье. Не для меня, это нужно в целях проверки безопасности. У всех сотрудников есть досье. Да, это всего лишь моя работа.

Я отложил телефон. Дождь за окном усилился, сбегал по стеклу ровными струйками. Лампочка всё так же мигала над головой.

В этой тишине вдруг стало ясно, эта статья ковырнула что-то во мне, напомнила, что я, может быть, все еще живой. Что я всё ещё чувствую. Хоть и притворяюсь, что нет.

Я ведь знал, что такие люди не появляются и не исчезают просто так. Они как пламя. Достаточно одной секунды, чтобы оставить след.

На часах почти полночь и, блуждая в этих мыслях, я наконец почувствовал, как глаза закрываются. В отражении зеркала напротив – мои глаза. Слишком усталые, чтобы быть молодыми. Слишком живые, чтобы быть мёртвыми.

Марта

Выходной пах яблоками и корицей. Ана как-то умудрялась даже в этом холодном и бездушном доме создавать атмосферу семейного уюта – то свечами, то пледом, то просто голосом, в котором всегда было немного тепла и покоя.

Я сидела на полу, облокотившись на диван, с чашкой имбирного чая в руках. Ана возилась на кухне, а Майки – её младший брат – строил на ковре что-то между космической станцией и супермаркетом из лего.

– Ну? – спросила она, выходя с миской орешков. – Давай. Говори, как там первая волна?

Я усмехнулась и отпила чай.

– Вирусно пошло. Один блогер уже сделал на это обзор с заголовком «Почему все ненавидят Арсена Давыдова – и почему зря». Тон нейтральный, но подложку мы ему аккуратно слили, так что формально – ни к чему не подкопаешься. Комменты везде живые, активность хорошая. И, кстати, в одной из статей на «Компре» уже откатились – мол, «данные требуют дополнительной проверки».

Ана удовлетворённо кивнула.

– Ты волшебница.

– Нет. Просто хорошо знаю, как устроен этот мир. И как он любит глотать яркие заголовки, особенно когда за ними стоит хоть капля правды. Мы им дали другую правду – живую, настоящую. С людьми, историями, эмоциями. Это работает.

– И это только начало, – тихо добавила Ана, глядя в окно. – Не так ли?

– Как много он знает о моей деятельности?

– Это не моя тайна, Марта, я только намекнула, что ты можешь помочь, – с волнением говорит Ана, думая, что я злюсь.

– Хей, Банана, если ты доверяешь ему, то можешь рассказать. Но добавь, что все, что за повесткой, я буду делать ради тебя, потому что эта мразь, Джемаль, за все, что сделал тебе, заслуживает побираться, а лучше сидеть за решеткой, если я найду за что.

– Я доверяю Арсену, но тут вопрос твоего доверия.

– Я доверяю тебе, Банана. – подмигиваю ей, чтобы успокоить. И решаю сменить немного тему. – Только не говори Арсену, что я почти получаю от этого удовольствие.

Она рассмеялась.

– Он и так догадывается. Сказал, у тебя глаза горели, когда ты про свою стратегию рассказывала.

Майки вдруг поднял голову от своих построек.

– Ага. Потому что когда делаешь что-то важное, внутри зажигается лампочка. Так папа говорил.

Мы обе замерли на секунду, а потом тихо переглянулись. Ана сжала губы, быстро моргнула. Я осторожно улыбнулась.

– Твой папа был умным, – сказала я. – Майки, ты сам скоро начнёшь говорить такие штуки, и мы будем записывать за тобой цитатник.

– Уже начал, – фыркнул он и снова уткнулся в лего.

Небо за окном было пасмурным, но в комнате было тепло. Настоящее. Я потянулась за орешком и, будто вскользь, добавила:

– Кстати… Я ж тебе так и не рассказала, что встретила того типа из бара.

Ана повернулась ко мне, прищурилась.

– Которого?

– Ну Ана! Ханжа, мистер «вы своим поведением провоцируете мудаков». Оказывается, это ваш охранник. Алексей. Имя еще такое. Ему сутану и приставку «отец» для полного образа.

– Что?! – она прыснула и приложила руку к губам. – Да ты шутишь?

– Хотела бы. Я когда к Арсену приходила, видела его на входе, не пускал меня в офис. Сначала подумала, еще один грубиян, а потом – узнала. Мы чуть не сцепились. Опять.

Ана покачала головой, хихикая:

– Лёша… Неожиданно. Ты точно не путаешь?

Я не ответила, лишь приподняла бровь в стиле «что происходит?».

– Лёша, значит?

– Просто… такое совпадение. Он хороший, правда. Немного… мрачный, но внутри – золотой человек.

И тут я мысленно дала себе подзатыльник.

– Не-е-ет, только не говори мне, что это тот самый Лёша? Серьёзно?

Она вдруг замолчала. Посмотрела на чашку в руках.

– Да, он. – Ана изменилась, выглядела расстроенной и будто виноватой. – Он был очень деликатный, поддерживал, когда всё рушилось. Заботился. Тогда мне казалось, что я должна сначала разобраться со своей жизнью. Я так ему и сказала, что, возможно, позже… Но потом всё завертелось. Арсен, Майки, мы… и всё стало по-другому.

– Ана, ты не виновата, ты не давала ему четкой надежды или обещания…

– Я просто исчезла для него. Без объяснений. Иногда думаю, что повела себя ужасно.

– Он всё ещё… – я замялась, – как он ведет себя?

– Он вежлив, но не смотрит в глаза. Думаю, я его сильно ранила.

Мы обе замолчали. В комнате стало чуть тише, как будто даже Майки уловил настроение.

Я смотрела на чашку, чувствовала, как в груди что-то нехотя сжимается. Этот Алексей – как сгусток недосказанного. Грубый, колючий, но… честный. Такой, с кем нельзя играть. А я последние годы только и делала, что играла. В смелую, в сильную, в неприкасаемую.

– А что, если… – начала я, и тут Майки снова произнес с каким-то то ли негодованием, то ли какой-то скрытой болью:

– Вы опять про любовь? Вечно вы про любовь. Можно просто один день не думать о ней? Все равно все уходят, – как-то грустно он произнес последнюю фразу, отчего защемило сердце. Мы думали, что ему проще далась потеря родителей, но в последнее время он стал все больше замыкаться в себе.

Мы встретились с Аной взглядами. Я протянула руку и сжала ее плечо. Она тряхнула головой и шепотом сказала:

– Последний месяц он будто сам не свой, то злится, то замыкается в себе и ни с кем не хочет говорить. Только с Арсеном ведет себя как раньше.

– Может, стоит его снова показать психологу или попробовать поговорить.

– Нам назначено. А поговорить… не уверена, что я сама готова найти правильные слова, да и он обижается. Думаю, ему тяжело дается появление Арсена, переезд, в саду хоть и сменили эту грымзу, но он все равно грустный постоянно. И спрятал динозавров всех.

Я оглянулась на Майки, который переключился с конструктора на планшет. Я подошла к нему, взглядом спросила разрешения сесть рядом, он кивнул.

– Что у тебя тут?

– Смотрю комиксы.

– А как ты думаешь, кем бы я была во вселенной супергероев?

Майки долго, внимательно разглядывал меня и со всей своей детской непосредственностью выдал:

– Халк!

– Эээ, – я опешила, ведь ждала что-то по типу женщины-кошки или супервумен, но логика Майки никогда не поддавалась моему пониманию. Иногда я думаю, что он умнее и мудрее всех нас вместе взятых, несмотря на то, что ему всего пять лет. Он не раз удивлял нас своими умозаключениями. Поэтому я вытягиваю руку в зеленой блузке и с искренним любопытством уточняю: – Потому что я большая и зеленая?

– Нет, потому что ты очень умная, добрая, но если тебя кто-то рассердит, ты его сокрушишь.

Вот о чем я говорила! Не в бровь, а в глаз, малыш. Мы засмеялись втроём. И я вдруг почувствовала, что несмотря на усталость, на страхи, шум внутри, на тревоги – здесь, сейчас, мне спокойно. Хотя бы на минуту.

Алексей

Плотный день вымотал сильнее, чем предполагал. Бумаги, совещания, срочные запросы сверху – всё навалилось разом. Хотел только добраться до машины и выключиться. Молчание и руль – единственные две вещи, что не лезут с вопросами. В такие моменты хотелось только одного – тишины, сесть в машину, включить двигатель, уехать. Не важно куда. Главное, чтобы подальше от шума чужих голосов.

Я вышел на парковку, машинально скользнул взглядом по припаркованным авто. Старая привычка: считывать обстановку, отмечать движение, чужие ритмы. И взгляд сам собой остановился на ней.

Она стояла у своей машины, чуть сгорбившись, прижимая телефон к уху, с тем выражением на лице, которое можно увидеть у человека, когда мир рушится. Пальто нараспашку, волосы растрёпаны, ключи дрожат в пальцах. Марта была в ярости. Металась между дверью и капотом, бормоча себе под нос что-то убийственное. Судя по жестикуляции – машина не заводилась.

Я должен был пройти мимо. Так было бы логично. Мы с ней держались друг от друга на дистанции. Взаимная антипатия была деликатно оформлена в холодное безразличие. Но что-то внутри кольнуло. Не жалость – скорее, внутренняя потребность, на уровне рефлекса. Вмешаться. Убедиться, что всё в порядке.

– Проблемы? – спросил, останавливаясь на безопасном расстоянии.

Она даже не посмотрела, только вздохнула и ответила холодно, резко, как обухом по лбу:

– Всё под контролем. Я не в категории тех, кого нужно спасать. Сама справлюсь.

Я чуть опустил голову, стирая раздражение со взгляда. Но оно остро щёлкнуло внутри, как затвор. Не от обиды, а от того, как быстро и с какой яростью она взвилась на обычную фразу. Как будто предложение о помощи – это обвинение. Как будто забота – это проявление власти.

– Если ты воспринимаешь любую протянутую руку как угрозу независимости, – медленно проговорил я, – может, дело не в тех, кто протягивает, а в тебе самой? В том, что ты за каждую доброту готова вгрызться, как будто защищаешься от нападения.

Ответа не последовало. Только упрямо сжатые губы. Я пожал плечами и направился к своей машине. Но через несколько секунд услышал сзади её голос. Уже без яда.

– Подожди.

Я обернулся. В её голосе появилась хрипотца, усталость, надлом, которых раньше не было.

– Я не хотела быть грубой. Просто… иногда сложно. Когда слишком часто тебе предлагали помощь, которая оборачивалась коротким поводком, сложно отличить искреннюю помощь от контроля. А я с контролем покончила.

Я кивнул. Без комментариев, без анализа. Просто кивнул и открыл перед ней пассажирскую дверь.

Молчали почти всю дорогу. Она уставилась в окно, будто в стекле можно было найти ответы. Я делал вид, что сосредоточен на дороге, но на самом деле неотступно чувствовал её – запах, тепло, напряжение в теле. Словно она была не человеком, а тонкой струной, натянутой до предела, на которой играют слишком грубыми пальцами. Бессознательное упрямо пыталось подкинуть какое-то воспоминание, ощущение дежавю, но на уровень сознательного не удавалось вытащить ни образа, ни картинки. Только запах и щемящее чувство.

Когда мы подъехали, она повернулась ко мне и твёрдо сказала:

– Здесь останови. До дома дойду сама.

– Я довезу до подъезда, – возразил я, не глядя.

– Алексей, – в её голосе была сталь. – Я не маленькая. Доберусь.

Я хотел сказать, что это глупо, но промолчал. Она не просила моего мнения. Она никогда не просит. Но я злился. Не на нее, на себя. Потому что опять сдался, подчинился её диктату независимости.

Она выскочила из машины с тем же упрямым движением плеч, будто снова доказывала миру, что ей никто не нужен. Я остался сидеть. Не заглушил мотор, но и не уезжал. Чего я жду? Что-то внутри скреблось. В бою мы называли это ощущение чуйкой «за секунду до».

И я понял, что не давало покоя на уровне инстинкта: дверь подъезда уже была приоткрыта, а сейчас вслед за ней заскользили две фигуры. Две тени – быстрые, слаженные, в капюшонах. Всё стало на место. Слишком быстрые, слишком тихие. Не просто жильцы.

Рефлекс сработал раньше мысли. Я бросился к двери. Внутри было тихо. Даже слишком тихо. Стрелка лифта не двигалась, значит, пошли по лестнице. Я начал подниматься – шаги тихие, отточенные, но в сердце уже стучала ярость. И вдруг – женский крик. Один, резкий, как хлопок хлыста. И сразу – тяжёлые шаги вниз.

Двое неслись по лестнице, как дилетанты. Один из них не успел уклониться от неожиданности – я ударил его коленом в живот и сразу кулаком в челюсть, второй отскочил, но я, резко развернувшись, схватил его, прижал к стене, приподнял и сдавил горло.

– Кто вас послал?

– Не знаем… серьёзно… просто… просто шугануть… бабу… – просипел тот, едва ворочая языком, я сжал горло сильнее и приподнял его выше. – Нам не говорят имена…

Я отпустил. Он рухнул и, спотыкаясь и откашливаясь, побрёл вниз, забив на корчащегося товарища. Я же снова побежал вверх.

Марта сидела на лестнице, в тени, сжавшись в комок. Пальцы дрожали, лицо скрыто рукой, во второй что-то крепко сжато, а плечи подрагивали так, что казалось – она вся может рассыпаться. Я приблизился, стараясь говорить спокойно.

– Это я. Всё в порядке. Я рядом.

Она вздрогнула, подняла на меня глаза – в них было столько ужаса, боли и злости на саму себя, что я на секунду замер. Но почти сразу всё исчезло. В глазах появилась пустота, сухость, отточенная до автоматизма маска.

– Всё нормально, – выдохнула она. – Спасибо. Я справлюсь.

Она поднялась. Неустойчиво, но гордо. Я шагнул было вперёд, но она остановила меня жестом. Её голос был спокоен и холоден.

– Спасибо за помощь, но дальше не нужно. Я в порядке.

И это стало последней каплей.

– На тебя только что напали, – сорвался я. – Перестань строить из себя бастион. Я не твой враг. Я просто хочу помочь.

Марта смотрела на меня молча. Долго. В этом взгляде была не гордость – усталость. Сломленная осторожность, страх довериться.

– Я войду в квартиру и буду в безопасности. Этого достаточно. Спасибо тебе. Правда.

Я почувствовал, что теряю контроль. Меня захлестнула бессильная злость, которую я давил в себе долгое время.

– Ты сотрудник компании, где я отвечаю за безопасность, – процедил я сквозь зубы. – И если ты вляпалась в какие-то разборки, которые могут бросить тень на фирму, я обязан знать.

Это была манипуляция. Но и правда в ней тоже была. Только сказанная холодно, без намёка на участие. Её глаза вспыхнули. Не так, как раньше, не презрением. Скорее – пониманием.

– Я поняла. Всё в порядке. Ничего, что угрожает репутации компании и ничего, с чем бы я не справилась. Доброй ночи, Алексей.

Она открыла дверь на этаж и скрылась внутри. Я остался на лестнице, среди пустых стен, с бешено стучащим сердцем и мучительным ощущением, что между нами есть что-то большее, чем просто антипатия. Что-то, что растёт, сжимается, вытягивает нервы, и, рано или поздно, должно будет взорваться.

Резкий вечерний воздух ударил в лицо, когда я вышел из подъезда. Дыхание было сбито, сердце глухо отзывалось в груди – не от драки, не от нагрузки. Я знал, как тело реагирует на выброс адреналина, знал, как кровь гудит после напряжения. Но сейчас в этом гуле была иная природа. Химия эмоций. Злость, прорвавшаяся в одиночестве.

Я сел в машину и захлопнул за собой дверь, резко, гулко. Секунду сидел, глядя в тёмное ветровое стекло, как будто оно могло дать ответ. Руки сжались на руле. Захотелось рвануть с места, как на учениях, на пределе оборотов. Но я не тронулся.

Сначала – мысль. Такая тихая, упрямая.

На что ты злишься?

Не на нападавших – таких я видел десятки. Шестерки, безликие, нанятые на грязную работу. Не на сам факт нападения – я к этому чаще всего готов. Работа такая: предугадывать риски, защищать людей, думать о худшем. Нет. Злился я на другое.

На то, как она снова вытолкнула меня из своей реальности.

После всего – её вот это режущее: «Спасибо, я справлюсь». Эта ледяная вежливость. Маска, из которой не вырывается ни крик, ни слабость. Я знал таких женщин. Гордых. Выдрессированных болью. И всё же с каждой встречей с ней во мне что-то рвалось. Как будто я тоже должен был что-то доказать. Себе? Ей?

Я завёл двигатель, повернул руль и выехал на проспект. Поток машин двигался лениво, вязко. Внутри всё гудело от несказанного, и я сделал то, что умею лучше всего – перешёл в режим.

Работа. Конкретика. Контроль.

На ходу активировал гарнитуру и нажал вызов:

– Глеб, это я.

– Алексей Сергеевич? Слушаю.

– Мне нужны записи с камер в районе Чистяков, конкретно адрес скинул в чат. Подъезд. Входная группа и прилегающая территория. С сегодняшнего вечера, где-то с 20:00 до 21:30. Есть возможность вытащить?

– Посмо-о-отрим. Так, знаю место. Камеры висят, насколько помню, муниципальные плюс пара частных. Можно попробовать. Пару часов – и скину, что найду.

– Хорошо. И ещё.

Я говорил чётко, отрывисто, но спокойно. Внутри – уже не злость. Сбор данных. Холод.

– Там двое. Мужики, спортивного телосложения. Один в сером, второй в чёрной куртке, в капюшонах. Лет по тридцать. Вели себя не очень слаженно, значит, работали если не впервые, то все равно недолго, дилетанты. Надо понять, кто они. Вытащи лица, что удастся, пробей по базам. Счета, судимости, связи. Кто мог платить.

– Принято. Уточню, можно ли пробить частные транзакции. Это сложнее, но попробую подключить нужных людей. Понадобится ордер – обыграем, как внутреннюю проверку по линии угроз.

– Спасибо. Счёт – мой.

– Как всегда.

Связь прервалась. Я сжал руль. Сердце билось ровно. Работа включалась, как механизм: бесперебойно, хладнокровно, без прикрас. Только факты, только логика. Это была моя стихия. Единственное, что позволяло не тонуть.

Квартира встретила полумраком и тишиной. Я снял куртку, зашёл на кухню, включил свет. Сварил кофе, решил добавить кардамон. Долгое время меня от него тошнило, напоминало о Сирии и о том, что осталось там. Но сейчас мне захотелось ощущить этот вяжущий землистый вкус, то ли камфоры, то ли эвкалипта. Хотелось что-то, чтобы сбалансировать горечь. Потом вместе с чашкой прошёл в кабинет и сразу включил монитор. Через пять минут на экране отобразились первые папки: видео, архивы, распознавание лиц. Глеб работал быстро.

Я нажал на первое видео. Подъезд, нечеткое зернистое изображение. Видно, как к дому подходит Марта, оглядывается через плечо. За ней – двое. Идут не вплотную, но синхронно. Тени на асфальте длинные, маскируют движения.

На следующей камере видно, как они заходят за ней, один задерживается на площадке, другой сразу уходит вверх. Потом и первый за ним следом.

Я перемотал назад, нажал паузу и сделал скриншот. Потом ещё один, когда один из них повернулся к объективу – нос, линия подбородка, щека. Этого хватит для сравнения.

Папка «Распознавание» уже обновлялась. Один – в базе. Ранее судим за грабёж, условный срок, последние два года без официального трудоустройства. Второй – пробивается.

В чате от Глеба мелькнула строка:

«Первый – Дмитрий Юров, 1989 г. р. Второй пока в работе. Есть подозрение, что работали по заказу. Деньги на карту Юрову поступили с дропа. Разбираемся».

Я откинулся на стуле и запрокинул голову. Потолок смотрел на меня белым молчанием. Всё складывалось слишком аккуратно. Слишком по сценарию, как будто кто-то не просто хотел напугать, а проверить – насколько далеко может зайти.

Я открыл ещё одно видео. Там, где она шла. Быстро, целеустремлённо. Прямая спина, твёрдый шаг. Как будто не замечает опасности. Или делает вид, что не замечает. Что-то достала из сумки, не сбавляя ход.

Глупо. Безрассудно. И до отвращения знакомо.

Я выключил экран, но перед глазами всё ещё стояло её лицо. Сначала – испуганное. Потом – собранное и закрытое. Словно просить помощи – это признаться в поражении.

И почему-то именно это злило сильнее всего. Потому что я знал: если она ещё раз скажет «я справлюсь», – я не выдержу.

Я встал, прошёл к окну, долго смотрел на уличный свет, расплывшийся в лужах асфальта. В этом городе у каждого свои тени. И если я собирался защищать её, даже вопреки ей самой и здравому смыслу, мне нужно было начать с этих теней. И сделать это быстро. Пока не стало поздно.

Марта

Ключ вошёл в замочную скважину с хрустом. Щелчок замка. Рука на автомате потянулась к выключателю, и тусклый, тёплый свет залил прихожую. Тишина квартиры обволокла, как старая, знакомая одежда – немного колкая, но своя.

Я закрыла дверь и замерла, опершись лбом о панель сбоку. Три вдоха. Медленно. Глубоко. Как учила Ана: через контроль дыхания – контроль сознания. Не дрожать, не анализировать, не возвращаться к лестнице, к его голосу, к сжатию запястья, к пальцам, которые так уверенно держали меня за руку, словно это что-то значило.

Я включила в голове другой режим – практический. Прожить, не задумываясь. Разобраться с последствиями и с тем, откуда они обо мне узнали, потом. Всё потом. А сейчас… Сбросить пальто, поставить сапоги в угол. На автопилоте пройти в ванную, включить воду. Пусть течёт – звук льющейся воды всегда помогал заглушить шум в голове. Пока она наполняла воздух паром, я приготовила старую футболку и домашние штаны с пингвинами. Ни кружева, ни шелка – только комфорт.

Вода обжигала плечи, стекала по лопаткам, уносила следы сегодняшнего вечера. Но не забирала тревогу. Не смывала взгляды тех двоих. Не глушила голос Алексея. Особенно последнюю фразу, швырнутую, как крюк:

«Ты сотрудник компании… если ты вляпалась в какие-то разборки… я обязан знать». Ох, милый мой, знала бы я последствия какой именно это разборки. И кто именно вычислил меня. А главное – как! Но мысли снова вернулись к нему.

Он сказал это холодно, даже грубо, но я уловила – за этой формулировкой скрывалось другое. Желание. Злость. Привычка защищать. И, может быть, страх. Но я не могла себе позволить искать подтексты. Не с ним. Не сейчас. Мне нужно быть осторожнее, потому если он со своей правильностью и принципиальностью вычислит… хотя почему меня это должно волновать? Из компании не уволят и никого не удивят, Арсен в курсе. Сдаст органам? Еще неизвестно, не полагается ли мне медаль. Тогда почему я не хочу, чтобы он узнал?

На кухне я разогрела замороженный суп. Ела медленно, не чувствуя вкуса, просто чтобы желудок не скрутило посреди ночи. Всё по схеме: поесть, умыться, включить что-нибудь фоновое. Не вслушиваться. Не чувствовать. Отпустить мышцы, чтобы их снова можно было сжать, если понадобится.

Когда упала на диван, тело будто бы сдалось. Руки осели вдоль бёдер, голова откинулась назад. И именно тогда… прорвало.

Боль подкралась не криком, не рыданием. Она возникла молча, но как-то тотально – из каждой клетки, из внутреннего, упрямого «сама справлюсь», которое я повторяла себе, как заклинание.

А я ведь хочу быть нужной. По-настоящему. Не как удобная деталь, не как выгодная партия, не как красивая ширма. А как человек. Сильная – да. Но и живая. Чувствующая. Ошибающаяся. Но нужность – это всегда риск. Потому что стоит кому-то решить, что ты ему важна – и ты снова в клетке. Под контролем. В схеме. С планом, который составляешь не ты.

Я уже была там. Я была проектом своих родителей. Девушкой, которой не позволено хохотать на людях, носить алое, любить кого попало. Я помню, как стирала с губ помаду, потому что «слишком вызывающе». Как прятала смех, чтобы «не позорить семью».

Я сбежала от всего этого, хоть и через боль и риск. Но я пережила это и стала другой. Стала Мартой Побединской. Я выковала из себя броню, научилась говорить «нет», кричать, дерзить, быть неудобной. Я обжилась в роли, где нужность – это только мой выбор. Где я сама решаю, кого пустить ближе, а кого – нет.

Алексей… Он сбивает этот порядок. Даже молча. Особенно молча. В его взгляде нет снисхождения или попытки перевоспитать. Но в нём – сила. Та, которая может подхватить, защитить, наверное, и обнять – прижать так, что ты впервые за годы не почувствуешь, что держишь себя в одиночку.

Это пугает.

Потому что если я позволю – если сделаю шаг навстречу и захочу проверить – вдруг он тоже решит, что может мной распоряжаться? Что может указывать, что мне делать, куда идти, когда просить помощи? Я не верю больше в безусловную заботу. У нее всегда есть цена. Сначала мягкая, потом ощутимая и в конце – удушающая.

Я не готова. Я не умею быть слабой. Даже когда боюсь.

Всё внутри подрагивало – не от ужаса, не от шока, а от напряжения, которое нельзя сбросить. Я смотрела в потолок и пыталась уговорить себя, что всё под контролем, что эти двое исключение из правил, что Алексей ошибается. Меня же не могли вычислить. Всё это мелочь. Обычное происшествие. Уличные хулиганы.

Но внутри знала – ложь. Вся эта маска «я в порядке» трещала. И если бы он снова оказался рядом, если бы сейчас посмотрел так, как смотрел сегодня… я, может быть, впервые не смогла бы отвернуться. Именно поэтому – он не должен видеть меня слабой. Никогда.

Даже если внутри – всё давно в руинах.

Алексей

Арсен вызывает меня в кабинет. Прохладный рассеянный свет падает под острым углом, словно намеренно разрезает пространство. Он стоит у окна, руки в карманах, выпрямлен, будто собран из стали, всё как обычно. Я вхожу, чувствуя, как воздух между нами становится плотным. Вчера я отправил ему короткий отчет о происшествии. Марта может считать сколько угодно, что все в порядке и это не имеет отношения к делу, но я уверен, что это следствие ее нынешней работы.

Он поворачивается ко мне без лишних прелюдий, глядит прямо.

– Алексей. Спасибо, что сообщил. Я думаю, ты должен продолжить заниматься Мартой.

Я не сразу понимаю, или, может, просто не хочу понимать. Веки опускаются чуть медленнее, чем нужно. Где-то внутри поднимается что-то острое, скребущее.

– Охранять её, – уточняет он, и мне кажется, я заметил блеснувший огонь в его глазах. Это сбивает с мысли. – Ане я уже нашел, лишним не будет, раз у нас тут провокация и открытая война, теперь, как видишь, возникла необходимость оберегать и Марту. Думаю, Холаевы смогут перейти черту. Они вложили слишком много в этот конфликт, чтобы уйти ни с чем. А Марта лезет глубже, чем им удобно. – Он резко замолкает, будто выдал что-то лишнее, но маска уверенности возвращается на лицо быстро. – И раз уж ты начал…

Я даже не удивлен.

Молчание тянется, как струна. Я не отвечаю сразу, просто ощущаю, как напрягается челюсть. И вдруг, словно кто-то срывает предохранитель, голос сам выходит – грубее, чем надо:

– Почему только Марту? Не доверяешь Ану? Или сомневаешься в моём профессионализме? Ты же видел личное дело и знаешь, с чем я имел дело.

Он не моргает, не колеблется – смотрит прямо в глаза. Голос звучит спокойно, но в нём есть та тяжесть, которую понимаешь только на собственном опыте.

– Считай это мужской солидарностью. Я не идиот, Алексей. Вижу, как ты до сих пор на неё смотришь. И знаю, что это значит – быть рядом с тем, кто уже не твой и никогда им не станет. – Тихо вздыхает, и я понимаю, что вижу его таким открытым и человечным впервые. – Это не обвинение. Это просто боль. Я понимаю. И поэтому говорю – лучше держись подальше, пока это не уничтожило тебя изнутри.

Я отвожу взгляд. Не потому что мне стыдно – просто он говорит слишком точно, прямо в тот нерв, который я годами закатывал под кожу.

– Марта меня едва выносит, – говорю, переводя тему. – Это худшее назначение из всех возможных. Мы либо поубиваем друг друга, либо сойдем с ума. Возможно, в один и тот же день. Она не примет это.

Арсен чуть усмехается, устало, почти по-дружески, но без облегчения.

– Тогда назначь кого-то из своих, – говорит он резче, но хмыкает, увидев, видимо, мою реакцию. – Она – сложная, неудобная, с острым языком и тяжёлым характером. – продолжил Арсен. – Но не глупая. Если поймёт, что угроза реальна, не станет возражать. Особенно если ты не начнёшь ей указывать, как жить. Просто будь рядом. Тихо. Незаметно. Не на передовой – в тени. Но всегда на шаг ближе, чем опасность. Авось и не откусит голову.

Я киваю медленно, стараясь сразу собрать мозаику. Где она бывает, как передвигается, с кем контактирует. У неё, скорее всего, нет никакого фиксированного плана – спонтанность у таких в крови. В отличие от Аны, Марта вряд ли живёт по графикам. Придётся перестроиться. Думать гибко. Чувствовать – ещё острее. Я, конечно, не особо рад «переквалифицироваться» из начальника СБ в частного телохранителя, но что-то в глубине души подсказывает, что другого я на эту роль тоже бы не допустил. Слишком многое вскрылось после файлов, присланных Глебом.

– Конкретика? Где, когда? Какой режим? – спрашиваю в надежде, что мне не придется выяснять все это лично с ней.

– У неё несколько выездных встреч, пока всё в городе. Работа дома, иногда – на выезде. Подключим доступы, передам тебе план, координаты, пусть даже примерные. Машина служебная будет, свою не свети. Оружие при тебе. Всё стандартно – но больше интуиции, меньше устава.

Он делает паузу, а потом добавляет – уже без тени улыбки:

– Главное – держи её в фокусе. Они захотят ударить не по слабому месту, а по самому громкому. А Марта, как ты понимаешь, никогда не говорит шёпотом. Оставь кого-то, в ком уверен, исполняющим и назначь проверку, нам нужно постараться опередить их.

– Уже. Ребята копают.

Он удовлетворенно кивает и смотрит на меня с молчаливым вопросом: есть вопросы? Вопросов нет, поэтому я выхожу из кабинета и иду по знакомому коридор. Свет здесь другой, словно стал чуть тусклее. Воздух гущe. На губах – привкус несказанного. В голове – её лицо. Вспышка. Ироничный прищур. Движение, от которого становится тревожно, будто по телу пробежал электрический ток.

И почему-то появляется мысль – неуместная, дикая:

А что, если она не жертва? Что, если она сама – огонь, от которого всё давно горит?

В охранке передаю дела, документы, установки заместителю, кто будет выполнять мои обязанности, пока я примеряю шкуру личного телохранителя. Последний раз окидываю взглядом кабинет, мониторы, провожу рукой по раме картины и выхожу. Кто знает, как надолго это все затянется?

Воздух пахнет горячим асфальтом и выхлопом, небо затянуто лёгкой дымкой, будто вечер не может определиться – стемнеть ему или остаться прозрачным. На парковке под ногами скрипит гравий. У машины я останавливаюсь, на секунду приникаю к металлу ладонью – просто чтобы зацепиться за реальность.

– Алексей.

Голос доносится сзади. Тихий. Знакомый. Такой, от которого сердце сжимается в старой, почти ушедшей боли. Я разворачиваюсь. Ана стоит в нескольких шагах. Волосы собраны, пальцы нервно сжаты в замок. В глазах – странная смесь вины, нежности. И… спокойного света, которого раньше не было.

Я замечаю это сразу. Она изменилась. Стала мягче – не слабее, нет. Просто… будто перестала бороться с миром. Как будто кто-то наконец обнял её так, что она поверила – не уйдёт. И в этом её лице, в этих глазах – я вдруг вижу Арсена. Не буквально, но чувствую, что он там, в ней. А она – в нём. Что-то сжимается в груди.

– Можем поговорить? – спрашивает она, делая шаг ближе.

Я молча киваю. Она мнётся. Долго подбирает слова, будто каждое из них – лезвие, которое может порезать.

– Прости. Я должна была сказать всё раньше. Не тянуть. Не давать надежду. Не убегать. Просто… тогда всё навалилось. Всё завертелось. Ты мне правда нравился. Честно. Я не собиралась играть или держать тебя «на всякий случай». Я просто… не знала, чего хочу и хочу ли, а когда поняла – оказалось слишком поздно.

Я слушаю, как её голос дрожит, но не ломается. Она говорит искренне, без оправданий, без просьбы о прощении – просто делится тем, что сжималось у неё внутри. И чем дольше она говорит, тем яснее становится: она его любит. По-настоящему. Тихо, глубоко, без страха.

И это всё, что мне нужно знать.

– Ты счастлива? – спрашиваю я, не дав договорить, просто и прямо, глядя ей в глаза.

Она кивает. Медленно, будто боится, что я не выдержу ответа. Несколько секунд молчания. Я должен бы кивнуть, отпустить, уйти, но что-то внутри не даёт. Наверное, всё-таки хочу, чтобы она знала.

– Я… – начинаю, чувствуя, как пересыхает горло. – Знаешь, я ведь немного злился, может, даже ревновал. Не знаю, я был уверен, что влюблен. Без пафоса, тихо, внутри. В какой-то момент мне просто вдруг стало ясно: вот она – та, с кем мог бы быть дом. Не в смысле стены, посуда и тёплый свет, – усмехаюсь. – А… что ты – мой дом. Хотелось верить, что дождусь, что однажды всё сложится. Что пустота внутри меня наконец заполнится теплом, согреет…

Она смотрит на меня долго – с болью и одновременно с мягкостью. С тем самым сочувствием, которое не унижает, а делает сильнее.

– Алексей…

– Я знаю, – поднимаю ладонь, показывая, что не закончил. – Прости, я не буду давить и напоминать, я принял твой выбор и счастлив, что вы… – дальше мне не удается продолжить.

Она делает шаг ближе. Говорит уже тише, с надрывом:

– Тогда… просто подумай. Может, ты влюблён был не в меня, а в идею – что я символ? Символ твоей мечты – о доме, о семье, о месте, где всё спокойно, где тебя ждут. Может, я напомнила тебе образ той, кто мог бы стать частью этого? Потому что ты никогда не говорил это вслух, но это всегда было в тебе. Видно в каждом твоём взгляде.

С этими словами она отступает – не убегает, не отворачивается. Просто уходит – спокойно, без драмы. А я стою, смотрю ей вслед, и чувствую, как что-то внутри перестаёт болеть. Или, может, просто немеет. Символ, образ… В голове всплывает забытый, спрятанный на задворках памяти образ девушки, светловолосой, хрупкой, которую я когда-то спас. Прикосновение которой я могу вспомнить даже спустя три года. Она держала меня за руку, а я чувствовал… я снова чувствовал. Но образ стирается и рассеивается, исчезает как вспышка. Осознание пронзает слишком остро. Может, Ана права и в ней я видел не ее, а хотел вернуть то мгновение, когда впервые смог снова чувствовать? Когда впервые осознал, от чего я бежал и что искал?

Дома – тишина. Слишком знакомая, чтобы ранить, но всё ещё неуютная. Я прохожу вглубь, бросаю ключи, снимаю куртку. Взгляд падает на фотографию отца, которую я так и не снял со стены. Он стоит на крыльце, в той самой военной куртке, которую я потом носил. Рядом – я. Ещё ребёнок. Слишком серьёзный, чтобы быть юным. Слишком наивный, чтобы быть солдатом.