Четвёрка

Кокшетау, 1996 год.

Алина работала в районной газете «Вестник Севера». Газета была скучной: цены на картошку, заседания акимата, школьные концерты. Она чувствовала, что задыхается от этой серости. Ей хотелось материала, который заставит читателя забыть про скуку и поверить: в городе есть жизнь за фасадами.

Случай свёл её с Славкой – барменом из «Титаника». Когда-то он был весёлым парнем из её компании, но теперь глаза у него стали другими – настороженными, будто он каждую ночь ждал беды.

– Зачем тебе это, Алина? – спросил он, когда она осторожно заговорила о криминале.

– Потому что никто не пишет правду. Я хочу хотя бы попробовать.

Славка покачал головой:

– Тогда слушай. Есть у нас Данияр. Но зови его Дэн. В этом городе лишних слов лучше не произносить. Хочешь писать – начни с него. Но предупреждаю: он не любит разговоры. И чужих терпит недолго.

Он замялся и добавил тише:

– У него есть кольцо. Золотое, с цифрой «4». Никто не спрашивает, что оно значит. Просто все знают: это его знак.

Алина только кивнула. Решение она уже приняла.

Бар «Титаник»

Подвал встретил запахом дешёвого табака, перегара и влажных стен. Тусклые лампы под потолком моргали, кассетник за стойкой хрипел песнями «Любэ». За столами сидели крепкие мужики в кожанках и спортивках, пили пиво и смеялись громко, будто хотели этим смехом показать, что им всё равно.

Алина выбрала стол в углу. Рядом сумка с диктофоном, в руках блокнот. Она пыталась выглядеть спокойной, но каждая минута тянулась вечностью.

И тогда он вошёл.

Высокий, крепкий, коротко стриженный. Чёрная кожанка. Холодный взгляд. Его появление заставило бар стихнуть. Мужики расступились, когда он шёл мимо. Бармен сразу налил ему стакан пива, даже не дожидаясь заказа.

Он заметил её и пошёл прямо к её столику. Сел напротив, закурил «Мальборо».

На пальце блеснуло золотое кольцо с цифрой «4».

Он втянул дым, посмотрел прямо в глаза и сказал:

– Журналист, что ли?

Она кивнула, стараясь не выдать дрожь.

– Да.

– И зачем пришла? – его голос был низкий, хриплый, и в нём сквозил намёк: вали отсюда, пока можешь.

– Хочу правду, – ответила она.

Он усмехнулся, откинулся на спинку стула.

– Правда, говоришь? Ты думаешь, тут тебе редакция? Думаешь, напишешь пару строк и забудешь? Ха. Здесь всё иначе. Здесь один раз входишь – и всё. Дороги назад нет.

Он наклонился ближе, дым коснулся её лица.

– У нас нет ни будущего, ни прошлого. Всё давно стерто. И ты не первая, кто ищет сенсацию. Только сенсации отсюда не выходят. Поняла, малая?

Алина сжала ручку и, не глядя на него, написала в блокноте всего одно:

«Ошибка, в которой нет пути назад».

Дэн заметил, хмыкнул.

– Ошибка, значит… Тогда слушай. Ты либо глупая до безумия, либо твоя жизнь реально ничего не стоит. Иначе бы ты сюда не пришла.

Он сделал глоток пива и сказал спокойно:

– Ладно. Сиди. Но запомни: я тебя не звал.

И в тот момент Алина поняла: всё, что было до этой встречи, уже не имеет значения. Она сделала свою ошибку.

После первой встречи Алина поклялась себе, что больше туда не пойдёт. Она вышла из «Титаника» в ту ночь на ватных ногах, вдыхала холодный воздух и думала, что сердце выскочит из груди. В голове звучали его слова: «Ошибка, в которой нет пути назад…»

Всю ночь она не могла уснуть. Перед глазами стоял его взгляд – тяжёлый, прожигающий, будто он сразу увидел её насквозь. В редакции она пыталась работать, писала про открытие нового рынка, про совещание акима. Но строки выглядели пустыми, словно бумага сама отказывалась принимать эти слова.

И уже через несколько дней она снова оказалась у «Титаника».

Подвал

Бар в подвале выглядел ещё мрачнее, чем в тот вечер. На ступенях пахло сыростью, стены были исписаны карандашами и маркерами: чьи-то клички, номера машин, непристойности. Железная дверь скрипела, когда её открывали.

Внутри всё тянуло назад в девяностые. Столы – старые, с выжженными пятнами от сигарет. На окнах рваные занавески, пропитанные табачным дымом. Свет – тусклый, жёлтый, будто лампы едва держались. В углу хрипел кассетник, играя «Комбинацию».

За стойкой снова стоял Славка. Увидев Алину, он покачал головой.

– Ты что, не поняла намёка? – сказал он тихо. – Он же ясно сказал тебе валить.

– Я должна закончить, – ответила она. – Иначе всё зря.

Славка посмотрел на неё с жалостью.

– Ну, смотри сама. Только если что – я тебя не знаю.

Дэн

Он сидел за своим привычным столом в углу. На нём была та же чёрная кожанка, но теперь расстёгнутая, под ней чёрная рубашка с расстёгнутым воротом. Цепь на шее поблёскивала в тусклом свете.

Лицо у него было резкое: прямые скулы, тень щетины, узкие глаза, в которых читалась усталость. Казалось, что он всё время смотрит на людей так, будто заранее знает, чем они закончат.

В руках – сигарета. На пальце блеснуло кольцо с выбитой «4».

Когда он заметил Алину, то нахмурился.

– Ты что, журналистка, оглохла? – сказал он, когда она подошла. – Я ж тебе сказал: вали отсюда.

– Я вернулась, – спокойно ответила она, хотя внутри всё сжималось.

Он затянулся, выпустил дым ей почти в лицо.

– Ты или глупая, или слишком дерзкая. Думаешь, у нас тут клуб по интересам? Думаешь, напишешь пару строк и исчезнешь? – он щёлкнул пеплом. – Тут всё по-другому. Тут если вошла – уже часть этого.

Алина села напротив, открыла блокнот.

– Я хочу только услышать. Я не лезу дальше.

Он рассмеялся. Смех был короткий и хриплый.

– Услышать? А если услышанное тебе не понравится? Что тогда напишешь? Что тут сидят монстры? – он наклонился ближе. – Мы такие же люди, только живём в мире, где законы пишутся кулаками.

Она молчала. В блокнот записала: «Мир, где законы пишутся кулаками».

Дэн заметил её записи, снова усмехнулся.

– Ну ладно. Пусть пока живёшь. Но знай: правду тут никто даром не раздаёт. И уж точно не журналистам.

Он сделал глоток пива, постучал пальцем по кольцу.

– Видишь это? Четвёрка. Это не украшение. Это напоминание, что доверие даётся не каждому. И уж точно не сразу.

Алина подняла глаза.

– Значит, шанс всё же есть?

Дэн прищурился, посмотрел на неё внимательно. В его взгляде смешалось раздражение и любопытство.

– Шанс? – он усмехнулся. – Шанс у тебя один: уйти сейчас и забыть, что была тут.

Он затянулся и добавил:

– Но раз уж осталась… сама виновата.

И в тот момент Алина поняла: она снова сделала шаг, из-за которого пути назад нет. Ей казалось, что она контролирует ситуацию, что в любой момент может всё бросить. Но где-то глубоко внутри она знала: он уже впустил её в свой мир. И выйти оттуда будет куда сложнее, чем войти.

После второй встречи Алина поняла, что уже играет не в свои правила. Она пыталась убедить себя, что всё ещё контролирует ситуацию, что может в любой момент закрыть блокнот и уйти, но глубоко внутри знала: она втянулась.

В редакции она ловила на себе взгляды коллег. Все думали, что она просто сходит с ума от скуки, ночами пишет стихи или влюбилась. Никто не догадывался, куда она уходит по вечерам.

Иногда она смотрела на свои заметки и чувствовала, что там – пустота. А там, в дымных подвалах и гаражах, кипела настоящая жизнь. Грязная, жестокая, но живая.

И именно туда она шла снова.

Гаражи

Этой ночью Славка – бармен – проводил её до конца улицы и, оглянувшись, показал рукой:

– Там, за гаражами. Если хочешь увидеть настоящих «Чёрных» – иди туда. Только смотри, не встрянь.

Алина пошла. Ряды гаражей тянулись длинной серой линией. Здесь пахло бензином, маслом и ржавым железом. В одном из гаражей горела лампочка. Внутри – стол, покрытый старыми газетами, бутылки водки, стопки карт. В воздухе висел густой дым.

Мужики сидели вокруг стола: один в спортивке «Adidas», второй в джинсовке с мехом, третий в кожанке. Все с короткими стрижками, с цепями на шее. Разговоры были жёсткие, отрывистые.

И среди них – Дэн. Он сидел в центре, спокойно, уверенно, будто всё вокруг держалось только на нём. Курил, не торопясь, и каждое его слово ловили внимательно.

Когда она вошла, разговор стих.

– О, птичка опять прилетела, – сказал один из парней, прищурившись. – Тебе тут точно делать нечего.

– Тише, – отрезал Дэн. – Садись.

Она села на табурет сбоку, достала блокнот.

– Ты что думаешь, – сказал парень в «Adidas», – напишешь про нас и в газету сунешь? Ха! Да твой редактор обосрётся и выкинет это в корзину.

Все засмеялись. Алина молчала, писала.

Разговор

– Ну, журналистка, – сказал Дэн, не отрывая взгляда от карт. – Записывай. Закон тут один: сильный живёт, слабый дохнет. Всё остальное – сказки для газет.

– А если сильный ошибается? – спросила она.

Он поднял глаза. Взгляд был тяжёлым, но в нём мелькнул интерес.

– Ошибаются все. Но не все выживают после ошибок.

Она написала: «Закон: сильный живёт. Ошибки не прощаются».

Один из парней снова заговорил, но Дэн поднял руку, и тот замолк.

– Ты ведь думаешь, что сможешь уйти? – спросил он тихо. – Что напишешь пару строк и всё забудешь?

Она не ответила.

– Запомни, Алина. Тут забывают только тех, кого уже закопали.

Искра

Позже, когда карты и разговоры закончились, он вышел проводить её до остановки. Ночь была тихая, город спал. Фонари горели тускло, под ногами хрустел снег.

– Зачем ты возвращаешься? – спросил он, шагая рядом. – Ты же сама понимаешь, что это всё тебя сожрёт.

– Я хочу видеть то, что другие боятся видеть. – Она посмотрела на него. – И хочу понять, кто вы.

Он усмехнулся, достал сигарету.

– Мы – четвёрка без троих. Мы – ошибка, которой не должно быть. Запомни: здесь нет будущего.

Она посмотрела на его кольцо.

– Тогда зачем ты живёшь?

Дэн затянулся, выпустил дым и сказал спокойно:

– Потому что обещал.

Он больше ничего не объяснил. Но именно в тот момент Алина впервые почувствовала, что за его холодной маской прячется что-то другое. И именно это её зацепило сильнее всего.

Редакция «Вестника Севера» просыпалась тяжело. Старые «Ятрань» и «Москва-80» тарахтели, как дизеля в мороз, бумага шуршала, чай из алюминиевого чайника пах заваркой и железом. На стене криво висела карта области, в углу – электрический обогреватель, который гудел, но грел только тех, кто верил.

Алина пришла раньше всех, села у окна, где стекло от холода цвело белыми прожилками. Вытянула из сумки блокнот. Страница, где чёрными чернилами выводилось «Ошибка, в которой нет пути назад», всё ещё резала взгляд. Она провела пальцем по нажиму – будто проверяла, не порвала ли сама себя.

– Опять не спала? – редактор Коновалов появился бесшумно, с вечной сигаретой и карандашом за ухом. – Что там с рынком? Нам бы к обеду полполосы про колбасу и «снижение цен». Народ любит сказки.

– Будет, – сказала Алина. – К обеду.

Коновалов посмотрел внимательнее, как врач перед уколом.

– В глаза мне смотри. Ты куда ходишь по вечерам? Не болтайся, где не просят. 96-й не прощает любопытных.

– Домой, – ответила она слишком быстро.

– Ладно, – Коновалов вздохнул. – Смотри, если чего… Бумагу на стол. Не геройствуй.

Он ушёл. Алина открыла чистую страницу. Пальцы сами вывели:

«Город делится на два: тот, что в газете, и тот, который пахнет бензином, табаком и страхом. Второй – живой».

Её качнуло: хотелось вдруг всё бросить, написать про колбасу, про снег, про школьников. Но перед глазами встал Дэн – чёрная кожанка, спокойные движения, взгляд, которым режут. И золотое кольцо с «4». Она щёлкнула диктофон – просто чтобы слышать знакомое щёлканье. Успокоилась.

К обеду сдала полосу про рынок. А вечером – снова вниз, в подвал, где мир звенит по своим правилам.

«Титаник» – ночь

На ступенях пахло сыростью. Железная дверь скрипнула, как старый зуб. Внутри было тесно и жарко: дым «Примы» и «Мальборо» висел под потолком, лампы шумели, музыку из кассетника еле слушно пробивало через гомон. На стене – календарь с девушкой в леопарде, на подоконнике – стеклянная банка с мелочью. Бар жили как люди: чуть криво, чуть грязно, но упрямо.

Славка, бармен, в тёмной водолазке и ситцевом фартуке, полировал стакан тряпкой, которая давно сама просила стирки. Увидев Алину, он качнул головой.

– Ты как приворотная, – сказал тихо. – Он сегодня злой. День такой. Смотри по сторонам.

– Спасибо, – она кивнула. – Если что, я тебя не знаю.

– И меня не знаешь, и себя не знаешь, – буркнул Славка, налил кому-то полстакана и исчез в пене.

Дэн сидел в своём углу – как всегда, но сегодня чуть дальше от света. Кожанка расстёгнута, под ней чёрная рубашка, ворот распахнут на одну кнопку больше, чем прилично. На шее – цепь, тоньше, чем ждёшь. Лицо резкое: скулы как выстроги, тень щетины, глаза узкие, внимательные. Кольцо поблёскивало лениво, как живот кошки возле батареи.

Рядом – трое. Один в «Adidas» с белыми лампасами, щёки рубиновые – будто ветер фасадил. Второй – в джинсовке с мехом, худой, нервный, пальцы постукивают по столу, ногти обгризаны. Третий – в тёмной куртке, молчаливый, взгляд стеклянный. За их стулом воздух был гуще – живой уважаемый страх.

Алина шагнула к ним. Слышала, как у самой груди гремит сердце.

– Журналист, что ли? – Дэн даже не поднял брови. – Зачем пришла?

– Слушать, – сказала она. – И смотреть.

– Себя смотреть научись, – хмыкнул «Adidas». – Тут не театр.

Дэн палец поднял – тише. Этого хватило, чтобы «Adidas» смолк. Он ткнул взглядом в свободный табурет.

– Садись. Минуту посидишь – поймёшь, что лучше бы стоя.

Алина села, положила блокнот на колени. Руки слушались.

– Запомни,– сказал Дэн, не глядя, – сегодня лишних слов не будет. Ясно?

Она кивнула. Слов не было – остался воздух. Он пах табаком, дешёвой водкой, влажным деревом столешницы и чем-то ещё металлическим – как кровь на морозе.

– Короче, – сказал худой в джинсовке, подался к Дэну. – Дорогу перекрыли на Чайковского, наши двое застряли. Те, про кого вчера говорили… они там. На синей «бочке». Решать надо.

Дэн не торопился. Он редко торопился – это и было страшнее всего.

– Решат. Скажи Скрипу – без лишнего шума. И Кириллу дай знать: кто в окно полезет – тот без ног уйдёт.

Худой кивнул, поднялся, скользнул к двери – как игла, что сама ищет шов. «Adidas» перевёл взгляд на Алину, вытянул губы, будто собирался свистнуть, но промолчал.

– Ты понимаешь хоть слово? – вдруг спросил Дэн ровно.

– Слишком много громких слов, слишком мало конкретики, – ответила она тихо. – Но одно ясно: вы держите город так, чтобы он не развалился. По-своему.

– По-своему, – повторил он, словно пробовал чужое слово на зуб. – По-своему. Запиши: тут законы пишутся кулаками, но за детей и стариков отвечают те же кулаки.

Алина вывела: «Законы пишутся кулаками. Дети и старики – табу».

– Смотри учится, – хмыкнул «Adidas». – А толку?

– Толк у каждого свой, – Дэн посмотрел на него чуть сбоку, и тот съёжился. – У неё толк – писать, у нас – дожить до утра.

Он взял стакан, отпил глоток. Кольцо блеснуло – будто кто-то чиркнул спичкой в темноте. Алина поймала себя на том, что смотрит не туда – на руку. Дэн заметил. Улыбнулся без зубов.

– Чего глазеешь?

– Я думаю, почему «четвёрка», – честно сказала она. – И сколько весит такое кольцо – рука не устаёт?

– Бывает, – сказал он. – Не твоё дело.

– Всё равно думаю, – она пожала плечами. – У любого символа есть повод появиться. Даже у грамоты в школе.

– У нас грамоты не было, – сказал «Adidas» и сразу пожалел: Дэн бросил на него взгляд, после которого обычно приходили извиняться.

Алина перевела взгляд на людей вокруг. В дальнем углу двое играли в домино, стук костей был как капель. У стойки парень в бомбере крутил в пальцах жетон – наверное, от автомата. На подоконнике стояла пустая чёрная «Кока-кола», в которой торчали мокрые сигареты. Всё вместе складывалось в картину, от которой одновременно хотелось бежать и остаться.

Тимур принес тарелку жареной картошки с луком. Поставил молча. Дэн кивнул – «спасибо» в этом мире заменяли движения. Картошка пахла как дом в детстве, которого у многих тут не было.

– Ешь, – сказал Дэн Алине.

– Я не голодна.

– Здесь не спрашивают, – он подвинул тарелку ближе. – Здесь делают.

Она взяла вилку, попробовала. Горячее, жирное, вкусное. Вдруг захотелось закрыть глаза.

– Нормально, – сказала она, чтобы не молчать.

– Нормально, – эхом бросил «Adidas». – Её на казарму скоро оформим.

– Её никто никуда не оформит, – сказал Дэн, не повышая голос. – Она гость. Пока.

Пока. Слово повисло, как резинка на дверце.

Дверь скрипнула. Вошли двое в длинных тёмных куртках, одинаковые причёски «под машинку», руки в карманах. Они не торопились смотреть по сторонам – шли так, будто им всё должны.

Тишина стала вязкой. Славка перестал протирать стакан. Даже кассетник закашлялся и замолчал.

– О, – сказал «Adidas» почти беззвучно. – Эти.

Дэн встал. Неспешно, как встают те, кто привык рассчитывать свои движения. Стул скрипнул. Он поправил рубашку, отставил стакан, сигарету затушил о край пепельницы – ровным злым движением. Кольцо блеснуло.

– Вам чего? – спросил он просто.

– Поговорить, – сказал левый. Улыбнулся, но улыбка была из стекла. – Дороги наши, чужие машины ездят. Нехорошо.

– Плохо ведь, когда чужие машины ездят, – согласился Дэн. – Ну так поставьте кирпич. Мы объедем.

– Не смешно, – сказал правый. – Ты нас слышал.

– Я всех слышу, – ответил Дэн. – Но делаю, как надо.

Левый посмотрел на Алину.

– Это кто?

– Никто, – ответил Дэн. – За мой стол вопросов лишних не задают.

Левый задержался взглядом – долгим, грязным. Алина выдержала. Внутри всё дрожало, но она смотрела прямо, как учила себя с детства: не заигрывать, не прятаться. Правый чуть усмехнулся, будто оценил упрямство.

– Ладно, – сказал левый наконец. – Завтра на Чайковского уберёте свою «девятку». Иначе… – он не договорил. И не надо было. Все «иначе» в этом городе знали наизусть.

– Иначе сломаете ногти, – бросил Дэн так спокойно, что захотелось спрятаться. – Идите.

Они ушли – так же неторопливо, как пришли. Воздух отлепился от стен. Кто-то шумно выдохнул. Славка снова включил кассетник – заиграла хриплая «Руки вверх».

Дэн сел. Уткнулся взглядом в стол на секунду – как будто выбирал, что делать. Потом поднял на Алину глаза.

– Вот для чего ты сюда пришла? Слова ловить? – он кивнул в сторону двери. – Лови. Только учти: в этой воде звуки долго не живут.

– Я пришла понять, – сказала она.

– Поймёшь, – холодно бросил он. – Когда поздно.

Он поднялся снова.

– Пошли. Проводить надо. Ты слишком светишься. Такие фонари выбивают в первую ночь.

Алина тоже встала. За ней шуршали взгляды. «Adidas» проводил полусловом, в котором было всё сразу – и зависть, и любопытство, и лёгкий страх.

Дворы

Снег был серым – город к утру перемалывал всё белое в пыль. Фонари косо висели на проводах. Дворы пахли бензином, кошками и углём. Где-то хлопнула дверь подъезда, вылетел мат – и исчез.

Они шли молча. Дэн курил, дым в холоде был виднее, чем дыхание.

– Зачем ты возвращаешься? – спросил он наконец.

– Упрямая. – Алина улыбнулась, но непросительным движением – от страха. – Иначе не умею.

– Упрямых здесь быстро ломают.

– Я видела, как ты стоял, – сказала она. – Ты не ломаешься.

– Я гнусь, – поправил он. – Иначе ломают.

Они свернули к пустырю, где вороны спорили с собаками. Шаги хрустели. Алина посмотрела на его руку: кольцо садилось на палец, как будто там выросло вместе с кожей.

– Есть вещи, которые не снимают, – сказал он, будто прочитал её мысль. – Даже в бане.

– Обещание? – тихо.

Он не ответил сразу. Потом кивнул едва заметно.

– Обещание, – повторил. – И счёт.

– Кому?

– Тем, кто умеет ждать, – он усмехнулся без радости. – Ты про такое писать не умеешь.

– Научусь.

– Лучше – нет.

Они дошли до проспекта. Машины редкие, как чужие улыбки. Ветер тянул из сопок. Дэн остановился у остановки, где пластмассовая скамейка была треснувшей.

– Дальше сама, – сказал он. – Сегодня ты видела лишнее. Завтра – не приходишь.

– А если приду?

– Тогда не спрашивай, почему вокруг становится темнее, – он сделал затяжку до фильтра, бросил окурок под каблук. – Умные уходят вовремя. Глупые – поздно. Самые глупые – никогда.

– А ты?

– Я – остаюсь, – сказал он. – У меня тут дело.

Он ушёл, не оборачиваясь. Алина села на скамейку, прижала к груди блокнот. В голове было пусто, только слова по кругу: останусь, уйду, останусь, уйду. Автобус не шёл. Она поднялась и дошла пешком – просто чтобы не стоять.

Утро. Рынок. «Слухи»

Рынок днём был другим городом. Зазывалы кричали: «Носки! Три пары – сто!», тётки над горками яблок подсвечивали товар зеркальцем, пар от самсы пах мясом и перцем. Здесь жили те, кто ночью спал, и не знали, как подвал пахнет страхом.

Алина ходила меж рядов, ловила обрывки речи:

– …этого Дэна видела? Да ну его…

– …говорят, детей не трогают. Хоть так…

– …с Чайковского вчера шум был…

Она купила кружку из белой эмали, стояла у киоска с газетами. Свои заголовки сейчас выглядели темнее, чем обычно. Словно набраны чужой рукой.

У киоска стоял мужчина лет сорока, в дублёнке. В руках – пачка сигарет «Ява». Он поймал её взгляд.

– Девочка, – сказал он, – ты из «Вестника», да? Про рынок писала.

– Я, – ответила она.

– Пиши про дороги, – вздохнул он. – Про дырки. Про то, как нам до акимата добраться. А про них… – он мотнул головой куда-то в сторону, где небо было чуть темнее. – Про них не пиши. Всё равно ничего не изменится.

– Я не про то пишу, чтобы менялось, – сказала Алина. – Я про то, что есть.

– Тогда береги себя, – сказал мужчина. – Жизнь у тебя одна. Газет – много.

Он ушёл. Она стояла и думала, что фразы улицы иногда умнее, чем все редакционные.

Вечер. Возвращение

Она вернулась. Конечно вернулась. Славка только вздохнул, наливая кому-то.

– Раз предупреждал – теперь молчу, – сказал он тихо. – Судьба – штука упрямая.

– Ты веришь в судьбу? – спросила она.

– Я верю в счёт, – ответил Славка. – И в то, что каждый платит.

В этот вечер Дэн был один. Сидел, положив руку на стол, пальцами постукивал в такт музыке – негромко, почти неслышно. Лицо спокойное. Из-под кожанки виднелся край чёрного свитера. Кольцо блестело. Он посмотрел на Алину так, будто видел её через стекло.

– Снова? – сказал. – Ты хуже болячки.

– Придумаю, как лечиться, – ответила она. – Если расскажешь дозировку.

– Не шутки, – отрезал он. – Садись.

Она села. Дэн какое-то время молчал – тишина у него была рабочей.

– Ты хотела понять, кто мы, – сказал он. – Ладно. Записывай: мы – те, кто остался. Быть оставшимся – хуже, чем быть ушедшим.

– Почему?

– Потому что оставшийся отвечает за тех, кого нет, – сказал он, наконец повернув руку так, чтобы кольцо блеснуло вровень с глазами. – Четыре ножки у стола. Убери одну – качается. Убери три – падает. Если ты остался ножкой – стой. Пока не сломают. Или пока не кончится дом.