Полоцк. Ризы Евфросинии

Вуліцы старыя, як сцены з жыцця,

Дзе кожны камень – малітва і плач.

/Рыгор Бородулин/

Поезд на Витебск увозил их прочь от балтийских туманов. Вера прижала лоб к холодному стеклу, наблюдая, как в такт стуку колёс в небе тают последние отголоски морской симфонии. В кармане её пальто по-прежнему лежало зеркальце – теперь покрытое лёгким узором инея, будто «палангское» море оставило на нём своё последнее дыхание.

– Через три часа будем в Полоцке, – Прохор протянул ей брошюру с изображением Спасо-Ефросиньевского монастыря. На обороте красовалась репродукция древней фрески Святой, чьи глаза казались удивительно живыми.

«Интересно, она всё ещё такая… как на рисунке?» – Вера провела пальцем по репродукции, чувствуя неровность бумаги.

Поезд оставил позади сотни километров, а вместе с ними – суету больших городов. Вера и Прохор ступили на перрон под тихий перезвон колоколов, как будто доносившихся из глубины веков. Полоцк встретил их утренней осенней прохладой и золотым сиянием листвы.

Они шли по Покровской улице, шаги тонули в осенних листьях, а над головой простиралось яркое осеннее небо, точно застывшая акварель. Ветер играл жёлтыми и багряными всплесками, срывая с кленов разноцветные листья, и они медленно кружились в воздухе.

Вера сжимала в ладони зеркальце. Его поверхность, еще недавно покрытая инеем, теперь стала холодной, но чистой. И всё же, когда она поднесла его к свету, ей почудилось, что сквозь отражение облаков проглядывают маковки куполов.

– Здесь каждый камень помнит князя Всеслава Чародея, – сказал Прохор, указывая на древние стены Софийского собора, взмывающие ввысь тяжёлой громадой.

Вера не ответила. Вместо этого она подняла зеркальце выше – и вдруг солнце скользнуло по стеклу ослепительной вспышкой. На миг всё потонуло в свете, а когда глаза снова привыкли к яркости, в отражении возник силуэт: острые уши, вытянутая морда, горящий взгляд, в котором читалась не звериная ярость, а почти человеческая скорбь. Это был – Волк. Он будто шагнул из полузабытой летописи, той самой, что Вера читала в поезде, – о князе Всеславе–Чародее, который носил в себе душу зверя и судьбу изгоя.

– Ты что-то видишь? – спросил Прохор, поворачиваясь к ней.

Но Вера уже сомкнула ладони над зеркалом, будто пытаясь удержать то, что не должно было исчезнуть.

– Нет, просто солнце слепит, – пробормотала она, но пальцы её дрожали.

Прохор молча взял её за руку, и они пошли дальше – мимо стареньких деревянных домиков с резными наличниками, мимо широкой ленты Двины, в которой отражалось небо, разорванное облаками. Всё это было так далеко от балтийских туманов, и всё же что-то неуловимо связывало два этих мира.

Полоцк: Самый древний город Беларуси.

Первое упоминание в 862 году в «Повести временных лет». Интересно, что в том же году, согласно легенде, князь Рюрик пришел в Новгород – будто сама история связала эти два города.

Единственное в мире место, где можно увидеть фреску XII века с изображением… кентавра. В Спасо-Преображенской церкви сохранился уникальный фресковый рисунок – получеловек-полуконь с надписью «Кентурь». Ученые спорят: ошибка художника или намеренный символ двоеверия?

На берегу Западной Двины лежит валун с выбитым крестом и надписью «Господи, помози рабу своему Борису». Но самое загадочное – под крестом языческие руны, которые в солнечный день отбрасывают тень в форме волка.

По преданию, в подземельях Софийского собора хранится собрание рукописей Евфросинии Полоцкой. В 2021 году георадар действительно обнаружил пустоты под алтарём… Возможно, там спрятана библиотека, которую ищут уже 500 лет.

В 1574 году Иван Фёдоров напечатал «Азбуку», вклеив в неё лист с гравюрой Полоцка. Но в единственном сохранившемся экземпляре (хранится в Лондоне) на полях – надпись «Сия книга бысть в дому Скорины».

В крипте Богоявленского собора есть дверь, ведущая в крошечную часовню. Странность в том, что её не видно снаружи, а внутри зеркало, отражающее не присутствующих, а… интерьер XII века.

В 2008 году археологи нашли серебряный дирхем с гравировкой: «Полотескъ. Азъ есмь». Больше таких монет не существовало в древней Руси. Кто и зачем изготовил этот экземпляр?

В день летнего солнцестояния Западная Двина у стен монастыря иногда отражает небо 1000-летней давности – этот феномен зафиксировали в 1983 и 2017 годах.

В орнаменте первой печатной Библии (Прага, 1517) спрятаны очертания полоцкого Софийского собора. Но самое странное – если приложить кальку, проявляется дата: 2025.

Тому самому дубу у стен монастыря, под которым лили мёд, ровно 900 лет, установлено дендрохронологией. Его засушенные листья иногда находят в других странах – в 2019 году такой обнаружили… в манускрипте XVI века в Ватикане.

…Сложно сказать, где в Полоцке заканчивается история и где начинается легенда. Эта граница столь же зыбка, как и отражение в водах Двины. Возможно, именно поэтому сюда ведут все дороги – и земные, и временные.

Софийский собор предстал перед гостями города во всей своей древней величавости – белокаменные стены, отливавшие теплым золотом закатного солнца, вздымались к небу, словно корабельные носы, устремленные в вечность. Его купола, покрытые темной медью, казалось, вобрали в себя все оттенки неба – от пурпурного до глубокого синего.

Храм был построен в 1044–1066 гг. при князе Всеславе Брячиславиче, и собор сразу поставил Полоцк в один ряд с его вечными соперниками – Киевом и Новгородом. Строительство храма стоило княжеству очень дорого. И совсем не случайно, колокола снятые с новгородской Софии, Всеслав Брячиславич установил в своей полоцкой Софии. При храме существовали библиотека, архив, скрипторий, в котором переписывались книги. В его келье некоторое время жила внучка Всеслава – Евфросиния.

Стены собора, казалось, дышали историей. В узких окнах, словно в бойницах, играли лучи солнца. Здесь каждый камень хранил следы веков – где-то проступали полустертые фрески с ликами святых, их глаза, написанные когда-то византийскими мастерами, как будто смотрели сквозь время.

– Давай подойдем к этому камню-великану. Помнишь, я тебе как-то показывала камень «Дед» в минском парке валунов. Может этот тоже, магический?

– Это не просто камень-валун – это Борисов камень, – Прохор провел ладонью по шершавой поверхности, где проступали глубокие борозды древних надписей. – Видишь эти кресты и буквы? Это двенадцатый век. Такие камни князь Борис Всеславич велел устанавливать на окраинах Полоцкого княжества как пограничные знаки и символы христианской веры.

– А что же здесь написано? Похоже на какие-то молитвы, – Вера присела на корточки, вглядываясь в выбитые символы.

– Солнцеворот и «Господи, помози рабу своему Борису», – прошептал Прохор, словно боясь спугнуть тишину веков. – Но самое интересное – внизу. Видишь эти волнообразные линии? Это не просто узор. Во время набегов крестоносцев местные жрецы-волхвы тайно наносили на камни языческие обереги, чтобы «древняя сила» защищала землю. Вот и получился странный союз – кресты сверху, а под ними знаки Перуна.

Ветер сорвал с клена алый лист, и он упал прямо в центр камня, будто закрывая невидимую рану.

– Князь Борис Всеславич, был родным дядей Евфросинии Полоцкой.

– Да, и в этом вся ирония судьбы, – кивнул Прохор, проводя рукой по холодной теперь поверхности камня. – Князь Борис был ярый христианин, ставил эти кресты на языческих капищах, а его племянница, преподобная Евфросиния, через несколько десятилетий основала там же первый женский монастырь.

Он замолчал, заметив, как Вера внезапно побледнела. Её пальцы касались странного углубления в центре камня – оно напоминало отпечаток ладони, только неестественно крупный.

– Легенда гласит, – продолжил Прохор, понизив голос, – что когда Евфросиния в юности молилась у этого камня, он раскололся, и из трещины вырвался свет. Внутри якобы лежал древний пергамент с пророчеством о судьбе Полоцка.

В этот момент камень под их ладонями действительно дрогнул – слабо, но ощутимо. Где-то глухо ударил колокол, хотя служба давно закончились.

– Ты веришь, что он… живой? – Вера невольно отдернула руку.

– Конечно, но не в мистическом смысле, – Прохор усмехнулся. – Это не магия. Камень впитывает лучи солнца, а потом отдает тепло, как старик, вспоминающий молодость. В Беларуси таких камней сохранилось всего четыре. Этот – самый загадочный. Археологи до сих пор спорят, почему он именно здесь стоит, у Софии, а не на границе.

Они подошли ближе к собору, и Вера почувствовала, как холодный ветер с Двины внезапно стих. Храм стоял немой и величавый, его высокие стены, казалось, впитывали последние лучи солнца. Но в наступившей тишине слышался неясный гул – то ли это был отголосок древних песнопений, запертых в толще стен, то ли шёпот бесчисленных молитв, застрявших между камнями.

Вера прижала ладони к прохладному камню стены. И тут она ощутила вибрацию под ногами. Легкую, но отчетливую пульсацию, идущую из глубин земли. Она замерла, прислушалась. Сквозь кажущуюся тишину стал пробиваться глухой, многоголосый шум. Это был не гул современного города за спиной, а что-то иное, архаичное, доносящееся из-под толщи земли и времени.

– Прохор, – она шепотом позвала его, не отрывая ладони от камня. – Прислонись. Ты… чувствуешь?

Прохор, стоявший рядом и изучавший кладку, нахмурился. Он закрыл глаза на мгновение, сосредоточившись на чём-то своём.

– Вибрация, – подтвердил он тихо, поставив ноги чуть шире, будто пытаясь лучше ощутить почву. – А ты запах чувствуешь?

Вера покачала головой, но Прохор уже втягивал воздух носом, как бы сканировал пространство. Его ноздри дрожали.

– Дым? Нет, это не костер, а какой-то густой, печной запах. Железо? Раскаленное железо и уголь, – он сделал еще один глубокий вдох. – Конский пот, навоз, сырая выделанная кожа – всё перемешалось.

Пока он говорил, Вера отрешенно закрыла глаза. Постоянное ношение наушников с музыкой развило в ней не просто слух, а абсолютное чувство полифонии, умение вычленять отдельные голоса из хаоса и складывать их в сложные, живые звуковые полотна. Глухой шум под ногами перестал быть аморфным гулом – он начал раскладываться на партии, как партитура под рукой дирижера.

Вот он, металлический лейтмотив кузницы: резкий, чеканный ритм – «дзынь-дзынь, дзынь-дзынь», – словно удары молотка по наковальне превратились в стаккато маленького ксилофона. Ему тут же ответила тягучая партия колес телеги: низкий, протяжный «скрииип-скрииип» несмазанных осей, похожий на виолончельный глиссандо по самым толстым струнам, создавая басовый фон этой городской симфонии.

И вот – голоса! Яркие, режущие, как трубы. Отрывистый выкрик: «Свежие щуки!» – чистая, чуть резковатая нота сопрано. Его тут же перебивал хрипловатый баритон, нарочито грубоватый: «Кожи! Добрые кожи!» Они спорили, перекрывая друг друга, создавая диссонансный, но живой диалог.

А дальше – какофония жизни, набегающая волнами: взрыв группетто смеха, резкая стаккатная перебранка, внезапный форшлаг собачьего лая – «гав-гав» – как удар тарелок. Шумный, невидимый рынок-оркестр бурлил и пульсировал прямо под ногами, в недрах того, что когда-то было Нижним посадом. Это была не просто картина прошлого, услышанная сквозь толщу времени. Это была полнокровная, дышащая музыка, которую только Вера, с ее натренированным слухом, могла прочесть как ноты на незримом стане.

– Это же, – глаза Веры расширились от изумления и легкого страха. – Это Нижний замок. Он под нами? Прямо сейчас?

– Не сейчас, – поправил её Прохор, его голос был сосредоточенным. Он приложил ухо к холодному камню собора. – Тогда. Но эхо… Оно сильное. Будто время здесь не ушло, а осело слоями. И самый нижний слой сегодня почему-то открылся. Здесь, под ногами – целый город спит.

Он отступил на шаг от стены, и вибрация ослабла. Запахи стали рассеиваться. Но гул, этот многоголосый шум жизни давно ушедших поколений, неумолимо висел в воздухе.

– Как же они жили тут? – прошептала Вера, глядя под ноги, на старые плиты и пробивающуюся между ними траву. Жизнь, кипевшая здесь столетия назад, вдруг стала невероятно реальной, осязаемой в этом странном, тихом гуле.

– Шумно, тесно и пахло, судя по всему очень сильно, – с легкой усмешкой ответил Прохор.

Он протянул руку, и Вера взяла его тёплую ладонь. Они ещё немного постояли в молчании, слушая затихающее эхо Нижнего замка, пока его окончательно не перекрыл обычный шелест листьев в кронах старых деревьев и далекий гул машин с моста над Двиной. Ощущение, что под тонкой коркой современности бьется сердце древнего Полоцка, уже не покидало их. Каждый камень Софии дышал не только молитвой, но и шумной, грубой, пахнущей дымом и потом жизнью тех, кто строил, торговал и молился здесь.

– Смотри, эти стены помнят всех – и Всеслава Чародея, и ливонских рыцарей, и даже Наполеона. Может они нам помогут, «найти то, не зная что»?

– Если ты предложишь им апельсины, как когда-то Баксту в Гродно – может, и да. Но пока тут только камни.

– Я читала, что на соборе остались граффити Петра I – «Здесь был Царь».

– Это миф, – улыбнулся Прохор, проводя пальцем по древней кладке. – Но гораздо интереснее настоящие граффити, которые сохранились на стенах. Видишь эти едва заметные царапины? Он указал на странные знаки у основания колонны.

– Это не царь оставил свой автограф, а простые полочане.

– Значит, даже в древности люди любили писать на стенах, – рассмеялась Вера.

– Ещё как! – подтвердил Прохор. – Только в Софийском соборе найдено больше 400 граффити. Некоторые – молитвы, другие – бытовые записи, а вот это… Он подвел её к затемнённому углу, где едва читались кривые буквы. «Азъ не воинъ, азъ грешникъ». Историки сказали, что это признание какого-то местного раскаявшегося воина, замаскированное под старину.

Ветер внезапно зашелестел листьями у самого входа, и на миг им показалось, что тени букв на стене шевельнулись, будто оживая.

– Собор строили византийские мастера, помогали им в этом полочане. Храм в древности был не только религиозным центром – здесь принимали послов, объявляли войну и мир, хранили княжескую казну и основанную Всеславом библиотеку. Здесь подписывали торговые договора, а главное здесь «садили» князя на престол. Храм не раз горел, разрушался, перестраивался, и всегда возрождался заново.

Вера замечает и разглядывает старинную кладку – чередование тонкого кирпича-плинфы и валунов, скреплённых цемянкой.

– После порохового взрыва в 1710 году во время Северной войны, храм долго лежал в руинах, был восстановлен в 1750 гг. и приобрел уже черты виленского барокко. Он стал униатским храмом. Внутри на стенах не было уже древних фресок – они погибли, лишь в некоторых нишах сохранились фрагменты штукатурки XI века.

Портал собора напоминал врата в иной мир – тяжелые дубовые двери, почерневшие от времени, были покрыты резьбой: переплетающиеся звери, диковинные цветы и лики ангелов спорили за место в узоре. Вера задержалась на пороге – из полумрака на неё смотрели лики фресок: святые с глазами, словно выжженными сквозь толщу времени. «Азъ буквицю знаю…» – прошептал ветер в высоких сводах.

Прохор уже шёл вперед, к золотому алтарю, а Вера осталась у колонны, проводя пальцами по гладкой поверхности. Вдруг под ногой что-то хрустнуло. Она наклонилась – между плитами лежал небольшой камушек синего цвета с выбитой буквой «Азъ». Камень дышал теплом, будто только что на нём выбили букву.

– «Начни с начала» – прошелестел женский голос над ухом, и Вера обернулась.

В нише, где когда-то стоял скрипторий Евфросинии, мерцал силуэт в черном куколе: тонкие пальцы перебирали невидимые страницы, а на краю стола лежало, её балтийское зеркальце. Только в нём отражался не волк, которого она видела прежде, а девушка в княжеском платье – юная девица, рвущая в отчаянии нить жемчуга с вышитого ворота.

– Прохор! – позвала Вера, но голос её затерялся в гуле соборных сводов. Камушек в её ладони пульсировал едва заметным теплом, а древняя буква «Азъ» будто подёрнулась лёгким сиянием.

Она заметила, как чья-то тень от колонны удлинилась, приняв очертания человеческой фигуры.

– Ищи… – прошептал опять кто-то прямо у неё за спиной.

Вера резко повернулась, но за ней колыхались лишь отсветы витражей. В этот момент камень в её руке стал обжигающе горячим, и она положила его в карман.

– Ты идёшь? – позвал её Прохор.

Вдруг, откуда не возьмись, из-за колонны вынырнул сгорбленный старик, он словно ждал их. Его пальцы, узловатые, как корни старого дуба, перебирали связку ключей, позванивавших странно – то медным колокольчиком, то костяным гребешком.

Вера невольно отступила на шаг. Старик был очень похож на алхимика Аурума из Гродно – того самого, с которым они встречались в подвале аптеки. Он протянул руку, и ключи на связке вдруг замерли, а один из них – маленький, позеленевший от времени – сам собой перевернулся в воздухе, указывая на дверь в дальнем углу храма.

– София, – проскрипел старик, указывая на фреску, где золотыми буквами сияло «Премудрость созда себе дом». – А знаете, почему купол похож на перевёрнутую чашу?

Вера молча смотрела на старика, и думала: «Что он делает здесь, в Полоцке?» А старик–алхимик Аурум между тем продолжал:

– Потому что чаша – это дно мира, – он ткнул ключом в пол, где среди плит проглядывала мозаика: дева в венце из злата поднимала две руки – к кресту и к Луне. – Она и есть Премудрость, и… та, чьё имя забыли. Молились ей в дубравах, когда Полоцк ещё курганами дышал.

– Вы утверждаете, что здесь капище было? – Прохор засмеялся.

– А разве сейчас не капище? – старик поймал луч света, и вдруг тень от его фигуры потянулась к алтарю волком, а потом рассыпалась девичьими косами. – Храм стоит на корнях. Христиане рубят дуб – а он из пня новый ствол гонит.

Вера вдруг поняла, почему буква «Азъ» жгла ей ладонь: это была первая буква древнего заклинания – «Азъ ро́ду есмь».

– Вы… кто? Аурум? – выдохнула она.

Старик повернулся уходить, шепча:

– Смотритель. Тот, кто не даёт одной правде перебить другую.

Старик остановился у древней плиты, где каменные волны узора сходились в спираль. Его ключ с двойным навершием (крест и солнце) вошёл в трещину как в замок.

– Хочешь увидеть её мир? – не дожидаясь ответа, он повернул ключ, и плита отошла, открывая не лестницу, а зеркальную поверхность Двины под полом собора. – Но помни: «Азъ» – это и начало, и конец. Семь раз отмерь – один раз отрежь.

Вера одной рукой крепко сжала руку Прохора, боясь остаться одной в неведомом ей царстве-государстве, а в другой держала камушек, который пульсировал в такт ударам её сердца.

– Как вернуться? – успел крикнуть Прохор, но старик лишь качнул головой.

– Разве вы уже не вернулись?

Старик исчез. Только голос его остался в ветре.

– Смотритель не водит – он только открывает двери.

Шаг в воду – и их мир перевернулся.

Они уже не падали, они стояли на берегу Западной Двины, но река была шире, а вода была прозрачнее.

Вера подняла руки перед собой – на ней сарафан, грубый льняной рукав спадал складками, а на запястье красовался браслет, сплетенный из трех разноцветных нитей с бирюзовой бусинкой. Она почувствовала, как ветер играет с её волосами, собранными в две длинные косы, перевитые красной тесьмой.

– Мы… в телесах своих, – прошептал Прохор, касаясь лица. Его голос звучал иначе, значительно глубже, с лёгким полоцким говором. На нём был простой кафтан с медными застёжками и меч богатырский в руках.

Вокруг просыпался Полоцк XII века. Деревянные мостки вели к пристани, где рыбаки разгружали сети, полные серебристой рыбы. Вокруг вперемешку разные запахи – дыма, смолы, мёда, навоза. Всё смешивались в густом утреннем воздухе. Где-то за спиной скрипели жернова, а босоногий мальчишка гнал корову по улице, вымощенной бревнами.

Из полутьмы строительных лесов медленно, с княжеской выправкой, вышла монахиня.

– Вы пришли за ответом или за правдой? – лукаво спросила она.

Прохор невольно выпрямился, как будто перед начальником дозора, и ответил первым.

– За правдой, госпожа. Но, правда без ответа – что меч без рукояти: и держать больно, и бросить жаль.

Вера удивлённо посмотрела на Прохора и тоже, опустив глаза, как вдруг само собой получилось, тихо сказала.

– Если правда – это свет, то мы пришли за тем, чтобы научиться нести его, как вы, матушка Евфросиния, даже если глаза слепнут от яркости.

Евфросиния внимательно посмотрела на них – взглядом, который, казалось, видел не только лица, но и изгибы их судеб. Потом она посмотрела на синий камень с буквой «Азъ», в руке Веры.

– Ты права. Свет обжигает. Но этот камень – не просто буква. Это ключ. Тот, кто сможет прочесть его до конца…

Она не договорила. Где-то зазвонил колокол.

– Идёмте!

06:00. Утреня. Монастырский двор, окутанный предрассветным туманом

Евфросиния остановилась у скрипящих дверей храма, её пальцы сжали влажную древесину, пытаясь удержать равновесие. Она задумалась, сможет ли через пришельцев вернуть себя.

Ведь «Азъ» – не просто буква. В кириллице она означает «Я», но в контексте монашеских обетов – это полное отречение от «Я». Парадокс, который всегда мучил её – она княжна Предслава, ставшая «никем» ради Слова и Евфросиния – святая, отказавшаяся от «Азъ» (эго) ради высшего призвания.

Ризы на ней были тяжелы, но не от намокшей от дождя шерсти, а от времени, вплетённого в каждую нить. Они давили на плечи не тяжестью парчи, а грузом столетий, словно каждая нить в их узоре вела в иное время, в чужую память, в непрожитую ещё историю. Они стягивались на её груди, как петля, шепча: «Ты всего лишь голос в хоре веков».

– Сможете ли вы, – голос Евфросинии растворился в скрипе петель. – Вернуть мне ризы, которые пахнут жизнью или вы принесли новые цепи – из вашего времени? Моё возвращение в родную обитель – был путь, длиннее жизни.

Вера делает шаг вперед, она достаёт из сумки пояс – тот самый, что совсем недавно приобрела на аукционе. Она тогда только догадывалась, кому он мог принадлежать.