Просто выживший
Просто выживший
Вместо предисловия
Из дневника Ивана Морозова
Соленый ветер хлестал в лицо, смешиваясь с грязью и копотью. Я стоял на краю посадки, вглядываясь в серую полосу горизонта. Там, за ней, когда – то был мой дом. Артемовск. Теперь – Бахмут. Город – призрак, город – кладбище, город, где похоронены мои мечты.
Я помню, как все начиналось. Как мы, простые работяги, верили в лучшее. Как строили планы, растили детей, мечтали о тихой старости. Я работал на заводе, жена пекла пироги, дочка играла с подружками во дворе. Обычная жизнь заурядного человека. Счастливая жизнь.
Пока не пришли они.
Сначала шепот, потом крики, потом взрывы. "Защитники", как они себя называли. Но от кого они нас защищали? От нас самих? Они пришли и принесли с собой только смерть и разрушение. Мой дом разбомбили. Жена и дочка… их больше нет. Только пепел и обломки.
Я помню, как стоял на коленях среди руин, сжимая в руках обгорелую фотографию дочки. В тот момент во мне что – то сломалось. Что – то умерло. Осталась только пустота. И ярость. Ярость, которая пожирала меня изнутри.
Я больше не Иван. Я – Волк. И у Волка есть только одна цель. Месть.
Я не знаю, что будет завтра. Не знаю, доживу ли до рассвета. Но я знаю одно: пока я жив, я буду мстить. За жену, за дочь, за свой дом, за свою исковерканную жизнь. За все то,чего меня лишили.
Каждый выстрел, каждый взрыв – это крик моей души. Это моя месть. И я не остановлюсь, пока не увижу, как горит их земля. Пока не почувствую, как они страдают так же, как страдал я.
Я – Волк. И я пришел за своей добычей.
После того дня я бродил по развалинам, как тень. Без лица, без имени. Люди, уцелевшие в этом аду, прятались в подвалах, делились последним куском хлеба и шептались о беженцах, уходящих на запад. Но у меня не было пути назад. Там, куда они шли, не было никого, кто ждал бы меня.
Однажды в полуразрушенном киоске я нашел ржавый нож. Его лезвие тускло блестело под пеплом, будто сама судьба протягивала мне оружие. Я спрятал его за голенище сапога. С этого момента он стал моим единственным спутником.
Первая кровь.
Они появились снова. Те, кто называли себя "освободителями". Пьяные, наглые, с автоматами на груди. Грабили последние уцелевшие дома, вытаскивали из подвалов стариков и женщин. Я наблюдал из – за груды кирпичей, сжимая рукоять ножа.
Один из них отошел в сторону, смеясь и поправляя развязавшийся ремень. Он даже не успел понять, откуда пришла смерть. Моя рука дрожала, но я не чувствовал страха, только холод. Когда его тело рухнуло в грязь, я сорвал с него бронежилет, забрал оружие.
Это был первый. Но не последний.
Теперь я живу в лесу, среди обгоревших деревьев и воронок от снарядов. Здесь, в землянке, вырытой чужими руками, я веду этот дневник. На случай, если однажды меня найдут с пулей в голове.
Я больше не верю в справедливость. Не верю в Бога. Но я верю в пулю. В нож. В огонь.
Они думают, что Бахмут мертв. Они ошибаются.
Пока жив хоть один Волк, война для них не закончится.
Последняя запись: "Если ты читаешь это… значит, я уже не смог дописать. Но знай: я не сдался. Я забрал с собой столько их, сколько смог. И если есть ад, я встречу их там снова".
Волк.
Глава 1. Прах истории
Артёмовск пах хлебом.
Каждое утро, проходя мимо булочной на углу улицы Ленина, Иван Морозов останавливался на пару секунд. Не потому что хотел купить свежую булку, нет, диабет не позволял. А просто потому, что этот запах напоминал ему, что мир ещё цел. Что всё на своих местах.
Тёплый, дрожжевой аромат смешивался с прохладой утра. На миг ему даже казалось, что он снова мальчишка, бегущий по пыльной дороге к дому бабки Марфы, где на столе уже дымился каравай. В те времена хлеб был не просто едой. Он был знамением жизни, уюта, чего – то нерушимого, незыблемого.
Но потом внезапно приходило осмысление, что Артёмовск уже не тот. Фасад булочной потемнел от времени, витрина давно не мылась, а пекарь Степан, когда – то улыбающийся от уха до уха каждому покупателю, нынче стоял за прилавком с померкнувшим взором.
Война где – то у черта на рогах, за горизонтом, но её тень уже стлалась над городом. Цены росли не по дням, а по часам. Люди преображались, буквально меняли свой облик, перерождались, становились тише, а по вечерам улицы пустели скорее обычного.
Газеты, ещё вчера пестревшие политическими сводками и светскими сплетнями, теперь говорили только об одном, о мобилизации, о беженцах, о границах, которые внезапно стали ближе и острее. Радио бубнило что – то успокаивающее, но голос диктора дрожал, выдавая больше, чем было в тексте.
Дети, не понимая, почему взрослые стали такими напряжёнными, так или иначе чувствовали треволнения и перестали шуметь и безобразничать во дворах.
Даже собаки, обычно беспечно лаявшие на прохожих, теперь жались к ногам хозяев, как будто ожидая удара.
А по ночам, когда город окончательно затихал, казалось, что само небо стало гнетущим. Гораздо низким, свинцовым, давящим. И где – то за горизонтом, где злобствовала война, мерцал её кровавый отголосок, от которого не защищали ни закрытые шторы, ни глухие стены.
Иван вздыхал, поправлял очки и держал путь далее. В кармане куртки лежала сложенная газета. В сводка новостей, которую он боялся разворачивать.
Но пока пахло хлебом, можно было сделать вид, что завтра будет таким же, как вчера. На худой конец на эти несколько мгновений.
Тёплый ветерок шевелил страницы газеты, будто подначивая, напоминая о том, что правда всё рано или поздно выльется на всеобщее обозрееие. Он прижал ладонью карман, словно мог удержать слова, вытесненные жирным шрифтом.
Впереди мелькали огни булочной, такие уютные, почти домашние. Там ещё пахло корицей и дрожжами, там старушка за прилавком и пекарь Степан временами все еще улыбалась каждому, словно война где – то далеко, а не за соседним переулком.
Иван замедлил шаг. Может, зайти? Купить булку с маком? Как в детстве. И сделать вид, что мир не летит в тартарары? Но тут же в голове всплыли цифры из утреннего радиосообщения: потери, эвакуация, сроки. Он сжал кулаки. Нет, притворство это роскошь, которую он больше не может себе позволить.
Газета жгла бок. Он вытащил её, развернул и… сразу же пожалел об этом.
Чёрные заголовки кричали о новом наступлении. Фотографии изуродованных улиц, знакомых до боли, заставили сердце сжаться. "Луганская область: ещё три села стёрты с лица земли…" – буквы плясали перед глазами, сливаясь в кроваво – красное пятно.
Глоток воздуха застрял в горле. Одно из этих названий он узнал. Там жила тётя Люда. Та самая, что пекла ему эти самые булки с маком, когда мать пропадала на сменах в госпитале.
Телефон в кармане внезапно стал тяжёлым. Позвонить? Но что, если ответа не будет? А если… Он резко сунул газету обратно, будто она могла обжечь пальцы. Глубоко вздохнув несколько раз, проглотил комок в горле. Махнув рукой, принимая решение, сделал шаг. Потом другой…
Он шагал в школу в той же куртке, что носил последние шесть лет, с портфелем, обтянутым синей изолентой и вечной кружкой с облезлой надписью "History is watching you”. Её ему подарили выпускники 9 – Б, те самые хулиганы, что однажды залили ему стул клеем. Но потом всё же вытянули на тройки, сорванцы.
– Доброе утро, Иван Алексеевич! – крикнула медсестра Марина, спеша к медпункту, размахивая папкой.
– Доброе. История сегодня про Куликовскую битву. Так что шлемы наденьте, мало ли что. – подмигнул он. – Помните, что было, когда Ледовое побоище прозодили?!
– Помню. Ледовое побоище, альтернативная версия! – она улыбнулась.
Улыбнулась устало, как и все в этом городе. Жили тут просто, но держались друг за друга.
Школа №17 встречала его скрипом дверей и запахом мела, въевшимся в стены за десятилетия. В учительской уже толпились коллеги.
Кто – то пил кофе из треснувшей кружки, кто – то листал конспекты. Физрук Николай Петрович, как обычно, рассказывал про вчерашний матч, размахивая руками так, будто сам забил решающий гол.
Его голос перекрывал даже звонкий смех Ларисы Сергеевны, которая, сидя у окна, делилась с кем – то свежими сплетнями, прикрывая рот ладонью.
В углу, за столом с отколотым уголком, сидел новенький – Александр Викторович, учитель истории. Он нервно постукивал карандашом по стопке тетрадей, украдкой поглядывая на часы. Сегодня у него первое занятие в 9 "Б" и, судя по рассказам коллег, класс был не из легких.
На стене висело расписание, испещренное пометками и стрелочками, а рядом плакат с улыбающимися детьми и подписью: "Знание – сила!" Правда, кто – то уже успел дорисовать одному из учеников рога и клыки.
Вдруг дверь распахнулась, и в комнату влетела запыхавшаяся завуч, Елена Павловна.
– Коллеги, срочно! – её голос дрожал от волнения. – В кабинете биологии снова завелись тараканы!
В учительской повисла тишина, а затем раздался дружный вздох.
– Ну вот, опять начинается… – проворчал Николай Петрович, хлопнув себя по лбу.
– А, Иван Алексеевич! – обернулась Елена Павловна, поправляя очки. – Вам письмо пришло. Из министерства.
Он нахмурился. Письма из министерства редко сулили что – то благоприятное.
Но прежде чем вскрыть конверт, услышал за спиной топот и взрыв смеха. Его 8 – "В" нёсся по коридору, сбивая плакаты с правилами орфографии.
– Ребята! – приоткрыв дверь, рявкнул он, но голос дрогнул, в углу рта дрогнула улыбка. – Вы же не монголо – татары, чтобы так яростно скакать.
– А мы тренируемся! – закричал рыжий Витька, лидер класса. – Вдруг Дмитрий Донской позовёт?
Иван Алексеевич вздохнул, сунул письмо в портфель и потянулся к журналу. Сегодня будет трудный день. Но душевный.
А за окном, над крышами заводов и серыми пятиэтажками, медленно плыли облака. Будто сама история наблюдала за ними. И, возможно, улыбалась.
Школьный кабинет истории у Ивана был старый, но уютный и комфортный. Глобус с дыркой от циркуля. Портреты полководцев, кривые, зато честно повешенные. И доска, на которой он написал белым мелом: "История – не учебник. История – это люди".
Эти слова казались особенно живыми в этом кабинете, где пахло старыми книгами, древесной пылью и чем – то неуловимо горьким. То ли чернилами, то ли воспоминаниями.
На подоконнике стояли засохшие гербарии в рамках. В углу дремал фильмоскоп, готовый в любой момент оживить чёрно – белые кадры хроники. А на учительском столе лежала потрёпанная тетрадь с конспектами, испещрённая пометками на полях.
Здесь не было новомодных интерактивных панелей или глянцевых карт. Но когда Иван начинал говорить, даже самые равнодушные и безучастные забывали о времени. Потому что он не пересказывал параграфы, он возвращал к жизни голоса.
Шёпот заговорщиков в тёмных переулках Рима, гул толпы на Сенатской площади, скрип перьев в кабинете Сталина. Он заставлял чувствовать, доносил до каждого, что история это не набор дат, а миллионы сердец, бившихся в унисон или супротив эпохе.
И если прислушаться, в тишине кабинета можно было уловить их отголоски.
Иногда, когда он замолкал, в классе повисала странная тишина, будто воздух ещё дрожал от только что прозвучавших слов.
Казалось где – то за спиной кто – то осторожно перелистывает страницы старинного фолианта, а в углу, за шкафом, притаился чей – то вздох. То ли солдата, павшего под Бородино, то ли декабриста, шагающего в кандалах по сибирскому снегу.
Ученики ловили эти мгновения, затаив дыхание. Кто – то сжимал кулаки, представляя себя на месте тех, кто решал судьбы империй. Кто – то украдкой вытирал глаза, услышав в рассказе Ивана отголоски собственной семейной истории.
А он смотрел на них, зная, что главное не просто дать знания, а разжечь ту самую искру, которая когда – то заставила и его самого влюбиться в прошлое. Ведь история это не пыльные архивы, а живая кровь, бегущая по венам времени. И если прислушаться, в тишине кабинета можно было уловить её пульс.
А потом настал день, который не вписался ни в один урок.
Сначала грохот. Низкий, как рокот торнадо. Все окна завибрировали, грозя рассыпаться стеклянной крошкой. Дети разом замерли.
– Что это? – спросила Света из первого ряда.
– Похоже, учитель физики экспериментирует. – пробормотал Иван, подходя к окну. – И, судя по всему, эксперимент вышел из – под контроля! – попытался пошутить, сердцем почуявший неладное.
Он не успел обернуться, когда в ушах загремел звон. Стекло лопнуло. Мир осыпался дождем ничтожно мелких фрагментов.
Очнулся он время спустя. Лежал почему – то на клумбе, что была разбита по окнами его кабинета. Лицом в землю. Вкус крови и пыли во рту. Голова звенела, в глазах плясали алые размытые тени.
Часть школы как сквозь землю провалилась.
Где был порог – дымилась воронка. Где стояли окна – теперь ошметки кирпича. Там, где он пил чай на переменах, читая газету, теперь обугленные доски. То, что осталось от веранды, которую когда – то смастерил с "трудовиком".
Воздух был густым, пропитанным гарью и чем – то ещё, металлическим, чуждым. Он попытался встать, но тело не слушалось. Рука нащупала что – то твёрдое. Осколок стекла, вонзившийся в ладонь. Боль пришла позже, тупая и далёкая, будто сквозь толстый слой ваты.
Вокруг царила тишина. Не та, что бывает перед рассветом, а тяжёлая, мертвая, будто сама земля затаила дыхание. Небо, обычно голубое, теперь было затянуто пеплом, сквозь который пробивались кровавые отсветы.
Где – то вдали слышался треск огня, но пламени видно не было, только дым, клубящийся над руинами.
– Кто – нибудь… – хрипло прошептал он, но голос сорвался в кашель.
Где – то рядом застонал человек. Иван повернул голову и увидел Свету. Она сидела, прижавшись спиной к обломку стены, её лицо было бледным, а глаза непомерно широко открытыми.
– Мы… мы живы? – прошептала она.
Он хотел ответить, но в горле пересохло. Вместо слов из груди снова вырвался кашель, а на землю упали капли крови.
Иван сжал кулаки, пытаясь подавить приступ тошноты. В ушах звенело, а перед глазами плыли тёмные пятна. Он провёл ладонью по губам. Пальцы окрасились в липкий красный цвет.
– Иван… – Света потянулась к нему, но её рука дрожала. – Вы… вы ранены?
Он лишь покачал головой, не решаясь говорить. Вокруг царила тишина, прерываемая лишь треском догорающих обломков и далёкими криками. Воздух был густым от пыли и гари, каждый вдох обжигал лёгкие.
Света медленно поднялась, опираясь на стену. Её ноги подкашивались, но она сделала шаг в его сторону.
– Нам нужно… нужно двигаться, выбираться… – прошептала она, глотая слёзы.
Иван кивнул, с трудом поднимаясь на ноги. Голова кружилась, а в боку пульсировала острая боль.
Тогда он услышал новый звук. Не грохот, а ровный, нарастающий гул. Как будто небо раскололось. Он поднял глаза и увидел их.
Тени в небе.
Огромные, бесшумные, они плыли над руинами, отбрасывая на землю странные, угловатые очертания. Что – то в их движении было неестественным, слишком плавным, слишком… расчётливым.
– Это не самолёты… – прошептал Иван.
– Тогда что? – Света сжала его руку, ее пальцы дрожали.
Он не успел ответить. Одна из теней резко изменила траекторию, развернулась и медленно, как хищник, начала снижаться.
Прямо к ним.
Он знал. Не хотел верить, но знал.
– Лена… – прохрипел он. – Катя…
Он бежал к своему дому, туда, где были комнаты. Звал. Рыл руками. Но только бетон. Только тишина.
Пальцы кровоточили, ногти крошились под тяжестью обломков, но он не останавливался. Каждый камень, каждый осколок – словно нож в сердце. Где они? Где их смех, их голоса?
Внезапно под ногой хрустнуло стекло. Он замер, вслушиваясь в тишину, как будто надеясь уловить слабый стон, шепот… Но ответом был лишь ветер, гуляющий среди руин.
– Простите… – выдохнул он и голос его разбился о каменные стены.
Где – то в глубине души теплилась надежда – а вдруг они живы? Вдруг просто не слышат? Но разум твердил одно – слишком поздно.
Он опустился на колени, сжав кулаки. Перед глазами вставали их лица, Ленина улыбка, Катины озорные глаза… Теперь лишь пепел и пыль.
И тогда он закричал. Кричал, пока горло не разорвалось от боли, пока эхо не растворилось в бесконечной пустоте.
Губы его дрожали, а в груди бушевал ураган из ярости и отчаяния. Он снова принялся копать, срывая кожу с костяшек, будто боль могла вернуть их.
Вспомнил, как Лена читала ему стихи по утрам, а Катя прятала его очки, хихикая за дверью. Вспомнил их последний ужин. Тарелки, смех, пламя свечи, колеблющееся в темноте.
Теперь свеча погасла.
Он схватил обломок арматуры, бил им по бетону, пока металл не погнулся. Потом затих, завалился набок, прижав ладони к лицу. В пальцах пахло железом и пылью.
"Если бы я пришел раньше… Если бы не опоздал…" – пронзительный крик тяжелым молотом бился в голове.