Дочь мольфара

Глава 1

Ветер завывал протяжно, словно гудели трубы, оказавшиеся в руках воскресших покойников. Он врывался в любую щель, сдирал кору с многовековых стволов как ветхие тряпки, играючи швырял камни, ледяным кинжалом пронизывал до костей всё живое. Трепещущие под ветряными порывами ветки дерев будто взывали о помощи. Но прийти этой помощи было неоткуда. На всю заметённую снегом и скованную ледяным панцирем округу не находилось и признака людского жилища. Лишь на предгорье, если сильно вглядеться в кромешную тьму, виднелись очертания попрятавшихся в горной грудине невысоких домов.

Нигде не горел свет. Что с него толку в такую бурю? У всякой свечи или лампы немедля сдувало хрупкое пламя. Ничто не могло противиться лютой стихии. Оставалось лишь ждать просвета и молиться, молиться.

– Отче наш, – лопотала Сарика, ещё сильнее прижимая младенца к опустевшей груди. – Еже еси на небесех…

Ветер ударил ей в лицо краем цветастого платка, которым молодая женщина обмотала голову. Сколько ни старалась, а проклятый буран всё-таки выдрал клочок ткани из-под ворота овечьего тулупа и теперь хлестал по глазам, не щадя. Сарика старалась не плакать. Иначе слёзы мгновенно застывали ледяной коркой на щеках. Обмороженную кожу страшно щипало.

– Да светится имя Твое, да приидет Царствие Твое… – упорно твердила Сарика выученные в церкви слова.

Она не знала их значения. Она многого не понимала в этом мире, кроме того, что обязана сейчас идти. В стужу, в непогоду, сквозь раздирающий плоть стылый ветер. Она должна дойти.

Сарика уже не чувствовала ног, утопавших по колено в снегу, и всё-таки откуда-то находила силы, чтобы сделать новый шаг.

Младенец, завитый в кулёк, давно не шевелился, не кричал, ничем больше не тревожил. Возможно, уже и не дышал. Мать наказала Сарике снести дитёнка в лес, пока никто из живущих поблизости соседей не узнал о том смертном грехе, что совершила дочь кузнеца.

– Это проклятое дитя! Проклятое! – гремела опозоренная женщина, воздымая сухие дрожащие руки к домашним иконам. – Сатанинское отродье! Пускай Босорка[1] его приберёт! Уноси! Уноси с глаз моих!

Она усердно молилась нагромождению цветных безыскусных картинок на кривых дощечках, не обращая внимания на стенания дочери, затыкая уши каждый раз, когда начинал верещать мерзкий младенец. Она молилась, чтобы бог смилостивился над ней и вразумил её глупую, недостойную дочь.

Сарика почти не сопротивлялась гневу матери. Она покорно сносила побои, угрозы и оскорбления. Её страшила мысль о том, что её дитя должна забрать Босорка – эта костлявая жуткая ведьма, которая похищает маленьких детей из колыбели. Но, если бы ей был нужен ребёнок Сарики, разве не сделала бы она, как рассказывали старухи: пробралась в дом под покровом ночи, усыпила жителей мелодичным пением, а потом стащила бы комочек живой розовой плоти с крохотными ручками и ножками, которые так забавно хрустят под зубами, когда их кусает гнилой ведьмин рот. Стало быть, Босорке не сдался этот младенец, как не сдался он никому в доме Сарики.

Сама она не понимала, как относится к ребёнку. Некогда было понимать, некогда жалеть о содеянном в коротких перерывах между проклятиями матери и детским плачем. Теперь ребёнок хотя бы перестал плакать, но легче от этого не стало. Сарика глотнула колючий холодный воздух. Всё её нутро моментально заледенело, ток крови замедлился, и ледяная корка стала покрывать всё внутри, обрекая молодую женщину на жестокую, но хотя бы быструю смерть. Это могло бы стать тем самым божьим милосердием, о котором так молилась Сарика.

– Надо идти, – прошептала она потемневшими до цвета грозового неба губами.

И пошла дальше. Медленно.

Она слышала, что где-то на окраине Боровицы живёт одна старуха по имени Космина. То ли колдунья, то ли в самом деле настоящая вештица[2]. Про неё говаривали, что по ночам она оборачивается рыжей двухвостой лисой и ворует кур и прочую домашнюю животину. Но ещё Космина лечит и привечает детишек. У неё живёт одна сиротка. А где одна, там и второй место найдётся.

Так думала Сарика, пробираясь по сугробам, прокладывая себе путь сквозь лютое ненастье. Губы её потрескались на ветру и закровоточили. Она перестала шептать молитву. Она бы и идти перестала, если бы поняла, что давно заблудилась, что домой ей уж не вернуться, что до жилища Космины и в добрую погоду ещё с полдня идти. А между тем вокруг зияла ночь. Буран только набирал мощь, становясь всё злее. Каждая минута превращалась в огромный, наполненный удушающей чернотой час. Сарика шла уже несколько часов. Или, может, несколько лет?.. Может, она успела состариться в пути, оттого и кажется такой близкой и естественной смерть?..

Хрустнула ветка над головой. Сарика не видела, куда она рухнет, просто сжалась в комок посильнее, зажмурила глаза с побелевшими от кристаллов льда ресницами. Ветка полоснула наискось, почти не задела. Ветер тут же подхватил её, как соломинку, и поволок дальше в темноту. Сарика попыталась выпрямиться. Но колени совсем перестали слушаться её. В них сконцентрировалось столько боли и тяжести, словно бы их наполнял свинец.

Сделав над собой неимоверное усилие, Сарика огляделась. Чёрно-белая мгла из бесконечной ночи и снега растекалась вокруг, насколько хватало глаз.

Но вдруг нечто отделилось от тьмы, зашевелилось неторопливо, сонно и тяжко. Это не могло быть животное – слишком огромное и медлительное, оно чем-то напоминало оживший древесный ствол. То было правдой отчасти: гигантская подвижная фигура доселе прижималась к старому толстому древу, а ныне двинулась на Сарику. В массивной, поросшей густыми чёрными космами голове сверкнули два кровавых огня вместо глаз. От необъятного тела отходили длинные толстые руки, покрытые шершавой коростой и жёсткой щетиной.

Существо превосходило ростом Сарику в два раза, а её нежеланный приплод мог бы уместиться в одной его узловатой ладони, покрытой бородавками. Оно наближалось, сминая сугробы ногами-корневищами. Если б пуститься наутёк, чудище вряд ли бы догнало проворные человеческие ноги. Однако Сарика оцепенела уже не только от холода и страха перед неизвестностью, но и от ужаса, завладевшего ею, когда она поняла, что древесный гигант направляется к ней. Она вскрикнула.

Последнее, что ей удалось ощутить перед тем, как пасть замертво, – робкое шевеление в кульке. Младенчик услыхал материнский крик и тоже испугался. Лишившись чувств, Сарика окончательно потонула в снегу.

Тем временем чудище настигло скрюченное в сугробе девичье тельце. Корявые руки потянулись к овечьему тулупчику, жадно стиснули воротник. Несколько минут древесное существо разглядывало находку, а затем потащило за собой волоком, неторопливо преодолевая все препятствия. Ветер был ему нестрашен, не мог ни навредить, ни снести. Цепкие корни на ногах мигом прирастали к любой поверхности, давая надёжную опору. Лишь красные глаза чудища немного щипало. Но они ему были не столь нужны, чтобы отыскать в ночи нужное место.

Путь оказался недолог. Древесный исполин добрёл до маленькой поляны, освещённой костром в сердцевине. Кругом костра распространялось тепло, и снег покорно уступил, оставив небольшое пространство свободным. Вступив в круг, чудовище поморщилось. Прямо за освещённой чертой стояло натуральное лето – жаркое и безветренное.

У костра сидел человек, немолодой, но поджарый в одной лёгкой полотняной рубахе и простых домотканых штанах. Голову его давно сплошь укрыла седина. Он что-то негромко шептал и поминутно подкидывал в огонь то щепку, то целую связку пахучих трав, отчего пространство наполнялось дурманящими, терпкими ароматами.

– Здравствуй, Штефан, – пророкотало чудище.

Сосредоточенное лицо мужчины смягчилось:

– Здравствуй, Чугай[3], – приветливо сказал он. – Что это тебе не спится в такое ненастье?

– Да вот… – Чугай неловко примостил на землю рядом со Штефаном найденную девушку. – Блуждала тут одна. И разбудила.

Штефан аккуратно стянул с обмороженного личика край платка. Он вгляделся в девичьи черты: совсем молодая, не старше двадцати вёсен, а то и моложе.

– Жалко, – басовито протянул Чугай.

Понимающе кивнув, Штефан поводил ладонями надо лбом несчастной. Сарика всё-таки открыла глаза. Тепло костра и человеческих рук подарили ей ещё несколько минут жизни. Она увидела незнакомца, странного, почти раздетого посреди такой лютой стужи, но всё-таки человека.

– Как тебя зовут, девочка?

– Сарика, – вымолвила она слабым голосом. – Вы колдун?

Штефан задумчиво пожал плечами.

– Кто-то зовёт колдуном, кто-то – целителем, а кто-то – мольфаром[4]. Меня зовут Штефан.

– Мольфар… – эхом повторила Сарика.

Она слышала о таких людях. В её родной деревне мольфаров отродясь не бывало. Но здесь, среди гор, водилось много странного и необъяснимого.

– Помоги ей, – прогремел Чугай.

Девушка вздрогнула от его голоса, глаза наполнились давно рвавшимися наружу слезами. Мольфар отрицательно покачал белой головой.

– Прости, Сарика, – сказал он. – Я многое могу, но ты уже наполовину в Царствие Нави.

– Не мне помоги, – заплакала Сарика. – Помоги ей.

И она показала взглядом на тугой неподвижный кулёк возле своей груди.

Штефан бережно вынул свёрток из умирающих материнских рук. Откинул клочок меховой шкуры, закрывавший голову младенца.

– Как её зовут? – спросил мольфар.

Сарика не ответила. Она больше не могла никому отвечать в мире живых. Перед ней уже раскинулась далёкая бескрайняя Навь.

Чугай потёр красные глаза:

– Опоздал.

Тяжёлый вздох вырвался из его мощной дубовой грудины.

– Она была обречена, – ответил мольфар.

Он разглядывал ребёнка, слушал слабое дыхание и едва бившееся сердце. Подумав, Штефан развернул шкуры и тряпицы, бывшие дитю укрытием, уложил беспомощный комок на свои ладони, встал во весь рост и вытянул руки над костром.

– Нарекаю тебя Агнеш – чистым непорочным именем. Живи многие лета.

– Живи многие лета, Агнеш, – кивнул Чугай и снова вздохнул.

Глава 2

– Агнешка! Агнешка! – кликали по очереди Илка и Лисия. – Агнешка, где ты?!

Девицы бегали босыми ступнями по крутому обрывистому берегу озера, студёного в любую пору – и летом, и зимой. Но в нынешнюю жару холодная вода была только всласть. А кроме того, поговаривали: кто купнётся в стылой воде десять десятков раз, всегда будет молодым и здоровым. За молодость троим подругам ещё рано было переживать – каждая едва прожила по восемнадцать годков, но здравие лишним не бывает.

Однако для переживаний-таки нашёлся повод. Агнешка, как всегда, затеяла дурацкую игру. Она постоянно так чудит: не успеешь отвернуться – она что-нибудь придумает себе на потеху. Остальным её проказы редко казались забавными. Вот и сейчас чернобровая, чернокосая красавица решила потешиться над подругами, стащив их одёжу, пока они купались.

– Агнешка! Немедленно выходи! Не смешно! – сердилась Илка.

Она любила подругу всем сердцем, но иногда была готова убить насмерть. Её золотые длинные волосы ещё не просохли после купания и липли по всему телу.

Огненно-рыжая Лисия не отставала от Илки ни на шаг. В отличие от двух других подруг, она была не столько прытка и своенравна. Её не сердили, а скорее пугали проказы Агнешки. А более всего Лисия сейчас боялась гнева матери, если та прознает, что её доча опять водится с «мольфарской подменкой[5]».

– Ну, я ей покажу! – грозилась Илка, зная наверняка, что Агнешка не ушла далеко и, как пить дать, прячется где-то поблизости, подсматривает за кутерьмой и давится от смеха.

Илка оказалась недалека от истины в своих догадках. Агнешка и впрямь притаилась всего в нескольких шагах, надёжно укрытая зарослями дикой малины. Но для начала она наелась до отвала спелых ягод и лишь затем принялась хохотать над разгневанными подругами, которые были вынуждены слоняться по берегу нагишом.

В этот раз проказница посчитала, что не стоит их окончательно выводить из себя. Понаблюдала немного, отсмеялась как следует и выскочила во весь рост.

– А чего это вы там потеряли?! – захохотала она снова, размахивая над головой сворованной одёжей.

– Ах, ты, поганка несчастная! – закричала Илка и кинулась навстречу.

Агнешка проворно обогнула кусты с другого края и очутилась по другую сторону озера. Илка и Лисия догнали её у затянутого илом затона и первым же делом принялись стягивать с воровки её рубаху.

– Сейчас вдоволь накупаешься! – Вдвоём они потащили Агнешку в воду.

Та лишь ухохатывалась над придуманным наказанием.

Ни холод, ни жара никогда не мучили её так, как иных сельчан, что лишь больше наводило на недобрые мысли жителей Боровицы. Как так можно, в одном лёгком кафтане по морозу ходить? И плавала Агнешка словно русалка, и бегала быстрее всех девиц, и фигура у ней точно из ветви белого древа заточенная – подвижная, гибкая, резная.

Её красота зачаровывала и пугала. Её звонкий смех отзывался трепетными колокольчиками в мужских сердцах. Знать, колдуньей она уродилась, точно мавка[6] её подкинула сельскому мольфару. А кто же ещё мог отдать своё дитя одинокому Штефану, который не знался никогда ни с одной живой бабой?

– Вот тебе! Вот тебе! – Илка и Лисия снова и снова окунали с головой в холодное озеро свою жертву.

Но теперь смеялись уже все втроём. Долго сердиться на Агнешку не получалось. Не только красой и несносным нравом она западала в душу, но и открытостью своей, смелостью, прямотой.

Наглотавшись водицы, девушки выползли на берег и устало раскинулись отдыхать и греться на солнце. День назревал погожий, томный. Они переговаривались и иногда снова начинали хохотать.

Нисколько не стесняясь своей наготы, подруги не спешили одеваться. Всё равно сюда редко кто ходил.

Однако два внимательных глаза с левого края берега неустанно и уже давно наблюдали за озёрной сценкой. Ничто не могло одолеть эту неукротимую, всесильную тягу вновь и вновь впиваться взглядом в блестящие от воды и пота юные тела. Ничто так не было более желанно и притягательно в тот миг, чем желание очутиться ещё ближе, ещё теснее.

Но на такое решиться никак не позволительно. Потому наблюдение продолжалось на том же расстоянии.

– А что, Агнешка, – спросила Лисия, – ты в церковь с нами пойдёшь на воскресную?

– Пойду. Непременно пойду.

– А тятя тебя не заругает? – насторожилась Илка.

– Не заругает, – отмахнулась Агнешка. – Мой тятя добрый, никогда не ругается и не сечёт никогда.

– Повезло, – завистливо надула алые губки Лисия. – Меня мать иной раз трижды в день сечёт за любой проступок… – И тут же оживилась: – А ты можешь её в жабу превратить, Агнешка?

– Никого я не умею превращать ни в жаб, ни в змей, – Агнешку в который раз неприятно задело такое предложение.

Она уже устала объяснять подругам, что не обладает никакими магическими способностями и, вообще, ничего сверхъестественного в ней нет. Однако другие упрямо верили в то, во что им хотелось верить.

– Жаль, – вздохнула Илка. – Очень полезное умение. Некоторым не помешало бы пожить на болоте или под пнём. А вот говаривают, вештица Космина ещё пострашнее заклятья знает.

– Тю-у-у! – возразила рыжая. – Она уже сто лет как померла. Отец Тодор рассказывал, что сгнила она заживо. От злости собственной. Потому что в бога не верила, с чертями ночевала. Приёмышка её добила метлой и на той же метле улетела. А кошки ейные лицо Космине объели и тоже померли разом.

При упоминании Отца Тодора девушки ненадолго притихли. Всё-таки уважаемый человек на деревне был – единственный священник, и не только в Боровице, а на всю округу. Настоящий посланник божий, и не какой-то дьячок, а настоящий иерей, рукоположённый. Конечно, мало кто в Боровице понимал в церковном укладе, но Отца Тодора почитали и ценили ничуть не меньше головы деревни Шандора.

– Ну, хватит об этом, – сказала Агнешка, которой не доставляло никакого удовольствия обсуждать старую полубезумную ведьму, о которой и правда много лет никто ничего не слыхивал. – Лучше пойдёмте наряжаться, а то ещё опоздаем.

С этим все согласились. Девушки спешно оделись, пошли по лесной тропе, идущей ввысь, соприкасаясь с горным склоном бок о бок. На развилке они привычно разделились. Илка и Лисия зашагали в деревню. А Агнешке предстояло пройти над водопадом и спуститься в тихую падь, где укромно обитал домик её отца.

Для своего жилища Штефан избрал труднопроходимое, зато безветренное место. Имелся там и клочок земли плодородной, годной, чтобы выращивать самое необходимое. Несмотря на хитрый маршрут, каждый боровчанин знал, как пройти к мольфару. День и ночь на узкой тропе можно было встретить кого угодно – от разорившейся вдовушки до всеми уважаемых мастеровых. И всякий раз при виде Агнешки они обычно опускали глаза, не здороваясь, пробегали мимо, будто бы надеялись, что таким образом никто об их визите к мольфару никогда не прознает. А знали о том все. И точно так же все о том тихонечко помалкивали.

Однако сегодня дорожка оказалась нелюдима. По пути Агнешка свернула к знакомому ручью, чтобы напиться. В такую жару даже лесная прохлада не спасала, а купание лишь ненадолго бодрило тело. Заодно нужно было привести себя в порядок – переплести в косы чёрные смоляные волосы, опоясаться расшитым пояском, повязать косынку. Достав деревянный гребешок, вырезанный тятей из цельного букового брусочка, Агнешка принялась расчёсывать густые пряди.

Что-то шевельнулось в кустах.

Белка?.. Или лисица?.. А может, заяц?..

Всякое зверьё в здешних краях – не редкость. Вот только в утренние часы им обычно недосуг бродить по лесу.

Агнешка притаилась. Тихо.

Значит, просто ветер балуется.

Внезапно её ослепило вмиг. Тяжёлой сильной рукой повалило в палый еловник. Девушка вскрикнула, однако чужая ладонь мгновенно накрыла ей рот.

– Тихо! – раздался у самого уха сдавленный шёпот. – Тихо, Агнешка! Это ж я!

Открыв глаза, Агнешка увидела перед собой сына деревенского головы. Только у него хватало духу выкидывать штуки, подобные тем, которые проделывала сама Агнешка.

– Тьфу ты! Янко! – выпалила она сердито. – Дурень! Напугал!

Янко сидел на коленях рядом с девушкой, держа её нежную бархатистую ладошку в своих грубых, уже закалённых по-мужски руках. Он знал, что злость её скоро рассеется, как только их губы соединит поцелуй. Но, похоже, сегодня Агнешка как-то особенно разозлилась и разрешила коснуться лишь своей щеки. Янко поцеловал её пальцы, надеясь ещё немного задобрить любимую.

– Ну, прости. Хотел прикинуться медведем и стащить у отца шкуру, но решил, что и так получится повеселить тебя.

– Повеселил, – сдерживая улыбку, ответила Агнешка. – Я-то думала, ты больше и не придёшь к ручью…

– Чего ж сама тогда пришла?

– Воды испить.

Они поглядели друг другу в глаза. Оба знали, что это неправда. Что и спустя месяц Агнешка по-прежнему приходила к ручью каждый день. И всякий раз надеялась на встречу, но Янко не мог прийти. Никто бы не смог, будь твой отец деревенским головой, удумавшим оженить старшего сына с выгодной невестой и столкнувшийся с яростным нежеланием своего отпрыска исполнять отцовскую волю.

– Знатно тебя тогда Шандор поколотил? – спросила Агнешка, пытаясь скрыть боль в собственном голосе.

– И близко нет! – возмутился Янко. – Я же и ответить могу, что отец сам меня бояться будет!

Разумеется, он храбрился. И, разумеется, Агнешка это понимала. Но всё равно старалась верить, что её возлюбленный Янко и впрямь однажды одолеет своего родителя. И тот уступит, смирится, махнёт рукой. Уж на благословение точно рассчитывать не стоило. А если и стоило на что-то рассчитывать, то лишь на чудо. Ведь бывают и добрые чудеса, не только злые, правда?..

– Агнешка, – заключив любимую в объятья, горячо заговорил Янко, – давай убежим? Вместе. Ты и я.

– Куда нам бежать? – девушка вздохнула с грустью.

Она прижималась щекой к груди любимого. Его сердце билось быстро-быстро. Ей казалось, что за прошедший месяц, когда они могли видеться разве что случайно, Янко стал ещё выше ростом, ещё шире в плечах. Он и правда скоро мог вымахать не меньше Шандора, славившегося на всю Боровицу и окрестные деревеньки своей недюжинной силой. Тёмно-русые волосы на голове Янко загустились и огрубели. Он остриг их на отцовский манер – коротко, с забритым затылком и висками. К тому же отрастил усы. Прошёл всего месяц, а парня уже было не узнать.

– Куда угодно, – заявил Янко. – Хоть в лес, хоть в горы. Хоть в соседнюю деревню.

Агнешка горестно покачала головой:

– Я не брошу отца. Никогда.

– Но ведь он тебе не отец…

В тот же миг, как были произнесены эти слова, Агнешка оттолкнула любимого.

– Прости… – попытался он оправдаться. – Это всё злые языки…

– А ты больше слушай! – огрызнулась девушка и встала с лесного наста. – Мне пора. Иначе опоздаю на утреннюю литургию.

– А завтра?.. – с надеждой спросил Янко. – Завтра ты придёшь?

Она немного помолчала.

– Приду, – наконец вымолвила, не глядя.

И зашагала прочь.

Янко глядел ей вслед. Каждое свидание с Агнешкой становилось для него и лучшей наградой, и медленным ядом, постепенно выедающим изнутри сердце. Любимая всегда так близко и всегда очень далеко. Он может её коснуться и поговорить, но только не на людях. Да и будущее их покрыто зловещей тьмой.

Что ж дальше?.. Женитьба на Каталине, дочери священника?

Хорошая партия. Вот только сердце Янко давно отдано другой. А сердцу никак не прикажешь.

От отчаяния Янко с силой закрыл глаза, а затем принялся умываться, чтобы остыть и вернуть себе холодный рассудок. Умытый и обновлённый взгляд упал на поваленные еловые ветки, где прежде сидела Агнешка. Между ними застрял тёсаный кусочек дерева – гребень, которым любимая гладила свои волосы.

Янко покрепче сжал вещицу в руках, затем спрятал в наплечную суму и направился обратно в деревню, пока Шандор не разнюхал, что его провинившегося сына нигде нет.

Глава 3

Воскресный приход, как всегда, поражал многолюдьем. Все собрались на службу, кто мог. Даже кто не мог, и те старались прийти. У каждого в зажатом кулаке – по восковой свече, уныло каплющей горячими слезами на щербатый скрипучий пол; у каждого на губах – покорные, возвышенные псалмы, обращённые к самому богу; у каждого глаза направлены ввысь и вдаль – к священному алтарю, где проповедовал Царствие Божие Отец Тодор.

– Господи поми-и-илу-у-уй! – зычно распевал церковнослужитель в расшитой золотом рясе.

Он размахивал кадилом, от которого разносился умиротворяющий аромат жжёного ладана. Накрепко держал увесистый крест, осыпанный драгоценными камнями. Тяжёлая митра привычно и убедительно давила на лысеющую голову, оповещая о том, что всё идёт хорошо и Тодор правильно исполняет свои священные обязанности.

Агнешке нравилось приходить в церковь. Нравилось разглядывать роспись на стенах и потолке, нравился благовонный дух и приглушённый свет лампад. Нравилось петь псалмы, те, что успела выучить, находясь рядом со своими сельчанами. Несмотря на то что жилище Штефана располагалось в удалении от Боровицы, Агнешка считала себя частью деревенской общины. И, по крайней мере, здесь, в церкви, иногда действительно создавалось чувство единения.

Отец Тодор, давно умевший вести литургию хоть с закрытыми глазами, тем не менее, держал глаза открытыми и зоркими. Впервые посетив Боровицу три года назад, он старался всегда глядеть остро. Именно такая способность позволяла ему видеть и понимать много больше всех остальных.

Он оглядел раболепную толпу. Голова Шандор с сыном и супружницей стоял впереди всех. Как главному человеку в деревне, на нём лежала первейшая ответственность подавать пример остальным. Вдовушка Юфрозина с рыжей беспутницей Лисией находились поодаль. Другая бестия – Илка – стояла с противоположного края. Но самая главная чудовищница – Агнешка – маячила в самом конце, и спутать её с какой другой дивчиной было ровным счётом невозможно. Глаза – чёрные-пречёрные агаты, две косицы угольные, каждая в руку толщиной. Кожа – белая, как горные вершины зимой. И губы – чистейший сок гранатовый, спелый, губительный, точно яд.

«Нечистые… Нечистые… – твердил про себя Тодор, не прерывая службы. – Злое, гиблое поколение. Их деяниями стелется дорога в ад».

Внезапно свечи в руках прихожан задёргались, замерцали нервно. Истерически заплясали все пламена. Треск распахнувшихся настежь дверных створов прошёлся по стенам, заставив содрогнуться всех присутствующих. Ворвался шальной ветер с заунывным воплем. Весь церковный огонь разом погас. Зачадили серым удушливым дымом лампады, пожухли осиротевшие фитили свеч.

Народ стал неистово креститься и перешёптываться. Младенцы на руках грузных баб захныкали. Сами бабы принялись роптать. Смятение продолжалось несколько минут, пока Отец Тодор не призвал всех к тишине.

– Не бойтесь! – возвестил он громогласно. – Вам нечего бояться, покуда вы в божьем доме! Бог лишь подаёт нам знак!

– Знак… Знак… Бог подаёт знак… – прошлось моментально по толпе.

– Да! Знак! – торжественно повторил Отец Тодор. – Знак, что меж нами прошлась нечистая сила. Но мы сильнее! Мы можем дать ей отпор!

– Нечистая… Нечистая… – сельчане переглядывались беспорядочно до тех пор, пока их глаза не устремились единодушно в одну точку, превратившись моментально в общее осуждающее око.

Поначалу Агнешка не поняла, почему все смотрят на неё. Однако ошибки быть не могло: почти вся деревня, за редким исключением, пристально взирала на тихо стоящую девушку. Даже Илка и Лисия поддались общему порыву. Только Лисия смотрела испуганно, а Илка – обеспокоенно. Они почему-то быстрее, чем Агнешка, сообразили, что означает сия сцена.

– Ведьма… – тихо произнёс Отец Тодор.

Однако все его расслышали, даже те, кто находился на значительном расстоянии от алтаря.

Агнешка нашла глазами Янко. Он единственный не смотрел, стоял, потупив голову. Но от его отчуждения Агнешке не сделалось легче. Она снова перевела взгляд на Илку.

Та что-то сказала, не вслух, а только одними губами. Агнешке удалось прочесть единственное слово, которое посылала ей подруга:

– Беги.

Но, вопреки тревожному гнёту, давившему в самое солнечное сплетение тяжёлым грузом, Агнешка не двинулась с места. Ей было невдомёк, для чего нужно убегать, коль она ни в чём не повинна. Суматошно перебирая взглядом лица сельчан, она чувствовала нараставший внутри страх. И ещё что-то такое, чему дать определения пока не могла.

– Поди прочь, ведьма! – прогремел Отец Тодор во всеуслышание.

Ликование и праведный гнев слились в его тёмных зрачках в бездонную мглу, готовую вобрать в себя и уничтожить всё, что только попадёт в поле зрения.

– Я не ведьма, – обронила Агнешка.

– Прочь! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Прочь! Прочь! – повторились эхом уже другие голоса.

– Агнешка, беги! – взмолилась Илка.

Мать одёрнула её, влепила затрещину. Но Илка всё равно крикнула подруге ещё что-то. На этот раз её голос потонул в многолюдном хоре, который возмущённо рокотал нестройными голосами:

– Пошла вон! Нечистая! Ведьма!

Нужно было уходить. Агнешка попятилась задом к открытым дверям. Обозлённые боровчане, кто стоял поближе ко входу, тоже повалили на улицу. Они надвигались и обступали девушку, однако близко никто не подходил, словно держали невидимую дистанцию. Мужчины и женщины, младые и старые потянулись вслед за Агнешкой, обрастая вкруг неё цепким грозным обручем.

Кто первым поднял ком земли, девушка не разглядела. Зато явственно ощутила, как размозжилась ей о висок брошенная кучка грязи. За первым броском тотчас полетели и другие – один за другим. Руки сельчан творили немедленное возмездие, и жажда мести требовала всё новых орудий. В ход пошли ветки и камни.

Агнешка пыталась бежать, но проход то и дело кто-то загораживал. Уворачиваться от летевших комьев тоже было бесполезно. Она металась, зажатая в пыточном круге, где со всех сторон снова и снова что-нибудь летело в её сторону. Если Агнешка приближалась к кому-то чересчур близко, ей немедленно плевали то в лицо, то на грудь.

– Пустите! Пустите! Умоляю, пустите!

Очередной брошенный камень рассёк кожу на щеке. И вид свежепролитой крови будто бы придал разбушевавшейся толпе ещё больше азарта. У одного из мужиков вдруг оказалась в руках длинная толстая ветка. Он хлестнул ею Агнешку по спине. Праздничный сарафан, надетый по случаю воскресного богослужения, разорвался на месте удара. Кусок обагрённой ткани безжизненно повис кровавым языком.

Агнешка упала наземь. Теперь её принялись колотить всем, что было под руками и ногами. Ногами тоже били. Она выла, не в силах подняться, продолжая умолять о пощаде.

– Я ничего не сделала! Пожалуйста! Остановитесь!!!

Её мольбы миновали слух палачей. И одному богу известно, чем бы закончился сей неравный бой, если бы над толпой вдруг не прогремело:

– Хватит! – Голос Отца Тодора узнали молниеносно и также молниеносно подчинились его воле. – Будет с неё. Она уже усвоила урок.

Избиение прекратилось почти сразу. Напоследок ещё добавилось несколько пинков, весьма внушительных. Но Агнешка уже не чувствовала боли. Она лежала на земле и ждала – то ли смерти, то ли отпущения. Её всё-таки отпустили. Через пару минут вся толпа возвратилась в церковь, дабы после священной расправы вновь предаться богоугодному действу, а побитая и поруганная ими девушка осталась лежать в одиночестве перед створами в дом божий.

Когда Агнешка наконец открыла глаза, вокруг всё так же стояло светлое тёплое утро – молодое, летнее и будто бы нетронутое никакими происшествиями. Дивная природа края пребывала в мерном спокойствии и великолепии. И всё же что-то изменилось. Изменилось безвозвратно и обречённо.

Ощупав раненые конечности, девушка успокоилась хотя бы тем, что серьёзных травм ей не нанесли. Впрочем, она сразу ощутила ещё одну рану, незаметную глазу. Ту, что искалечила душу. Сложно было судить, насколько она глубока и серьёзна. Сейчас Агнешка старалась не думать об этом и вообще ни о чём не думать. В том числе о том, почему всё так обернулось.

Она поднялась на ноги. Слегка шатаясь, зашагала прочь. По дороге частенько поднимала глаза к небу. По словам Отца Тодора, бог жил именно там – на небесах. Стало быть, бог всё видел. Или, быть может, именно в этот момент бог отлучился по важным делам или вовсе спал в ранний час, сморённый летней жарой? Кто знает… Вскоре Агнешка перестала думать и о боге. Гораздо важнее оказалось придумать, что ей сказать отцу, когда тот станет расспрашивать о случившемся.

В конце концов Агнешка пришла к выводу, что не стоит волновать старого Штефана. Она придумает что-нибудь в своё оправдание, а сарафан попробует залатать.

Глава 4

Густой полумрак обволакивал тесную комнатку. Единственным источником освещения служили несколько зажжённых свечей, отбрасывавших на стены и потолок протяжные высокие тени. Их очертания искривлялись и дрожали, подчинённые танцу пламени. Однако согбенный силуэт, застывший чёрным пятном на грубой деревянной стене, оставался почти неподвижен. Лишь поминутное короткое и резкое движение руки, сжимавшей семихвостую плеть, рассекало плотный, удушливый воздух и заставляло ненадолго оживать театр теней.

Эти движения неизменно сопровождались монотонной, лишённой всяких эмоций единственной фразой:

– Господи, помилуй… Господи, помилуй…

За каждым выдохом следовал новый удар. Острые крючки на концах наказующего орудия впивались в уже израненную побагровевшую кожу. Мелкие рваные раны покрыли всю поверхность обнажённой спины. Но даже орошающие пол брызги крови не останавливали происходящего. Удары продолжались и набирали силу, причиняя ещё больше страданий, ещё сильнее уродуя незащищённую плоть.

– Господи, помилуй… Господи, помилуй…

Самоистязание длилось уже достаточно долго, чтобы крючки наконец добрались до самой лакомой части тела. Теперь они каждый раз вырывали по кусочкам ошмётки мышц. Иногда те долетали до стен и прилипали к шершавой поверхности подобно насекомым, которых настигла мухобойка.

Отец Тодор не желал останавливаться. Истинное покаяние требовало полной самоотдачи и всей жертвенности, на которую было способно грешное мирское тело. Любовь к богу всегда писалась алыми красками и самоотречением. Терпение и боль проходили рука об руку по кровавому следу богоугодного пути. Зло беспощадно. Стало быть, и добро не может щадить, когда речь идёт о высшем благе. А истовая покорность и молитва способны сотворить настоящие чудеса. Чудо исцеления через умерщвление плоти.

– Господи, помилуй… Господи, помилуй… – усердно повторял Отец Тодор, снова и снова хлеща себя плетью.

И с каждым ударом он принимал очищение. Принимал с радостью и слезами благодарности за то, что ему позволено хоть на миг достигнуть высшей благодати.

Покончив с бичеванием, он уложил своё верное орудие на домашний алтарь с иконами и свечами, перекрестился. Вытащил гвоздяной засов из звеньев цепи, прежде туго стягивавшей левое бедро. Затем освободил правое от самодельной вериги. На месте цепей расползся сизой полосой и темнеющий с каждой секундой кровоподтёк.

«Хорошо», – благодарно подумал Отец Тодор и принялся одеваться.

Когда он уже запахивал рясу, в дверь комнатушки постучали. Священник нахмурился. Он не одобрял, если его отрывали от богоугодного служения без веской на то причины. За дверью оказалась светлоокая Каталина – единственная доча рукоположённого Отца. Тодор знал, что дитя было дано ему в наказание и во искупление, как и все прочие дети, особенно – дочери.

– Чего тебе? – осведомился он, заранее изготовившись пояснить неразумному существу, как нехорошо тревожить праведного человека.

– Т-там п-пришли к-к вам, – медленно протянула Каталина, боязливо отступая в сторону.

Бесовская кара воистину не знала границ и достигла даже священного дома, сделав из глупой некрасивой девочки глупую некрасивую заику. Ни молитвы, ни розги, ни суровые наказания не помогли. Не помог и десятидневный страстной голод, после которого Каталина лишь исхудала до полного безобразия, но речь её так и не стала яснее. Отныне Отец Тодор мог уповать лишь на скорое замужество дочери – может, тогда она поумнеет и подарит хотя бы здоровый приплод.

– Кто пришёл? – священник помрачнел ещё пуще.

– Г-голова Ш-ш-ша…

– Шандор, – раздражённо договорил святой Отец и устремился в горницу, где его дожидался второй по величине после самого Тодора житель деревни.

Войдя, он сразу заприметил Ксиллу, учтиво обхаживающую гостя. Попадья уже накрыла на стол, потчевала гостя всем, что имелось в доме. Судя по захмелевшему виду Шандора, он уже заждался аудиенции.

– Отче наш, – немедленно бросилась целовать Ксилла выпростанную руку, которую Отец Тодор тут же отнял и протянул теперь мирскому служителю.

– Здравствуй, Отец. Разговор есть, – уважив обычай целования, быстро перешёл к делу Шандор.

Тодор сделал знак супруге выйти. Ксилла отвесила поклон и тотчас скрылась с глаз. Священник разместился за столом напротив гостя.

Сидеть с прямой спиной было трудно. Раны, которые он только прикрыл чистой рубахой, продолжали кровоточить. Но Отец Тодор не боялся ни боли, ни болезни, ни нагноения. Бог защитил его с самого рождения, дав могучее здоровое тело, крепкие нервы, стальной характер и чистую душу, которую, как истовый раб божий, Отец Тодор часто и старательно омывал кровью. Всё-таки бренная жизнь пятнала и его. А как иначе? На то оно и служение – убивать чертей, не вводиться во искушение, страдать и молиться, молиться.

– Говори, Шандор, – повелел Отец Тодор, слегка поёжившись от непрестанно пульсирующей обширной раны. – С чем пожаловал?

– Совета твоего хочу испросить, – ответил голова.

– Спрашивай. Что тебя мучает?

– Про Агнешку всё рассудить не могу.

– А что про неё судить? – тёмные глаза Отца Тодора блеснули недобро и презрительно.

– Да народ волнуется. Думает извести её.

– Народ ничего сам не думает, – возразил священник. – Народ будет думать только то, что ты им скажешь.

– В том и дело, не знаю я, что им сказать. Коли ведьма она, может, и правда прогнать её нужно. Но отец её – мольфар. Он один такой у нас. Человек полезный, тихий, непривередливый. Может, не надобно его обижать?

– Не надобно, – спокойно согласился Отец Тодор. – Мы не для того богу служим, чтобы без надобности обижать. Космину и ту же терпели, хоть и нелюдь она чистой крови.

– О ней слуху никакого давно нет, – сказал Шандор, пожав массивными плечами. – Да и не ходила она никогда в деревню. Как и Штефан. Жили себе с краю и вреда не чинили. А Агнешка, бывает, захаживает – то на базар, то в церковь, то ещё куда.

– В церковь больше не подастся. Пусть живёт себе дальше как-нибудь. Главное – дружб с ней не водить. Ты побеседуй с родительницами Илки и Лисии. Чтоб учили они почаще и построже девиц своих. Кнут им в помощь.

– Скажу, – кивнул староста, вполне довольный таким решением, намереваясь подняться со скамьи.

– И сынку своему Янко тоже скажи, – прибил его обратно к сиденью голос Отца Тодора, – что с нечестивыми только блудники водятся.

Голова Шандор сдвинул густые брови к переносице:

– Что это ты говоришь? Янко в жизни никогда такого позора не делал.

Тодор невозмутимо выдержал взгляд старосты и ответил:

– Значит, образумился он? И чудить понапрасну не вздумает?

– Нет, конечно. И уговор наш всецело в силе.

– Когда? – холодно уточнил священник.

– Весной. Как и уговаривались. Как только снег стает, так и сыграем свадебку.

– Добро.

Проводив гостя, Отец Тодор отправился в свои покои. Жжение на спине в ночь стало почти невыносимым. Он удовлетворённо ощупал насквозь вымокшую рясу. Велел Ксилле приготовить ему тёплую воду для омовения. Но для начала пришлось отодрать от кожи вместе с подсохшими кровяными корками хлопковую ткань.

– А что голова приходил? – про меж делом спросила попадья, размягчая прилипшую ткань с помощью нагретой воды.

Отец Тодор стиснул зубы от боли и ответил не сразу. А потом заговорил уже не без гордости:

– Пристроил я нашу Каталину. Благодари бога.

– Слава тебе, боже! – немедленно возрадовалась Ксилла и принялась расцеловывать руки мужа.

Глава 5

Подули холодные ветра, изгоняя последние гожие деньки жнивня[7]. Зачастили дожди. Небо пасмурилось и стояло низкое, серое, налитое тяжёлым свинцом. Уже собрали боровчане добрый урожай, и отгремело на всю округу празднество дожинок[8]. Наступил хмурень[9] – ещё теплый, но уже предвещавший близость рябиновых ночей[10], когда земля и небо умоются ливнями и заблещут грозами.

Скоро-скоро западает снег. Скоро-скоро укроет горные вершины и благодатные луга морозным одеялом. Скоро-скоро…

Но до этих времён ещё нужно было как-то дожить, дотерпеть. Да неплохо бы запастись чем-то из съестной провизии. Старый мольфар Штефан о том не беспокоился. Он, как и прежде, принимал с одинаковым смирением и открытостью каждого нагрянувшего в его дом. Люди приходили и уходили. Всегда с жалобами и судачествами, всегда с какой-нибудь бедой, иногда оставляя в благодарность кто краюху хлеба, кто шмат сала, а кто корзину яблок. Иные вовсе ничего не несли, кроме своих горестей. Однако Штефан, казалось, не ведал разницы в дарах и благодарностях. Он был приветлив со всеми, незлоблив и сдержан.

Агнешка удивлялась отцу, втайне хвалилась им, но истовой его покорности не могла разделить. Не понимала, отчего мольфар никогда никого не гонит, даже самого поганого из людей. Отчего не требует платы по делу, когда каждая работа имеет свою цену, а Штефан немало трудится за так.

Но она не роптала. Лишь хотелось порой что-то принести с ярмарки – цветастый платок или серьги, звенящие круглыми бусинами, или браслетку, кованную умелым кузнецом. А больше всего манили её те медовые, глянцевые, прозрачные, как горный янтарь, леденцы на длинных палочках. Бывало, какой-нибудь добрый торговец одаривал за красоту молодых девиц такой сладостью. Но Агнешка знала, что, даже будь у неё пара медяков, и тогда ей могут не продать желаемого.

С того скверного дня на службе Отца Тодора сельчане за три версты обходили темноокую девушку. Они шептались, сплёвывали через левое плечо, осеняя себя крестом. Они боялись, не подозревая, что Агнешке страшнее, чем любому из них, во много раз.

И всё-таки она набралась храбрости дойти до Боровицы в субботнюю ярмарку. Разнолюдная толпа бродила между рядов, почти не обращая внимания на прочих гостей. Базарный гомон был совсем непривычен после долгих дней горной тиши. Агнешка укрылась в серую шаль и стала осторожно передвигаться от одной лавки к другой, украдкой прячась за спинами и лишний раз не показывая лица.

Среди людей она вскоре заметила Лисию – свою рыжую подругу с пугливыми глазами. Та стояла с матушкой, которая выбирала связку баранок потяжелее.

– Одномастные они, – ворчал продавец. – Все по трёх десятков штук.

– Ты меня не учи уму-разуму, – перечила ему вдовая Юфрозина. – Я и так учёная и сама лучшее выберу.

Лавочник обречённо вздыхал, а Юфрозина всё перебирала связку за связкой, ни одна из которых ей лучше никак не нравилась.

Агнешка решила помахать подруге – просто поприветствовать, отправить скромную весточку, мол, жива-здорова, рада видеть. Однако Лисия, едва завидев знакомый взгляд чёрных глаз, дёрнулась, как обожжённая.

– Чего это ты? – вскинулась Юфрозина. – Ты ровно стой, а не то, что люди подумают? Не хватало мне ещё припадочной.

Лисия опустила глаза долу. Ей хотелось тоже показаться Агнешке и тоже дать ей знак. Но она не могла. Матушка Юфрозина теперь вдвойне строже блюла, с кем водится её рыжая несчастливица. И заметь она сейчас мольфарову дочь, обеим подругам было бы несдобровать.

Агнешка вздохнула украдкой и побрела дальше. Она заметила на одном из лотков горящие янтарные огонёчки леденцов. Всё-таки прибыл тот продавец, что всегда торгует разными замечательными снедями. У него и орешки в патоке, и пряники в белёсой глазури, и чёрные вяленые ягодки винограда, и те самые яркие, трескучие под зубами сладкие петушки.

Девушка подошла к прилавку, аккуратно вытащила из-под шали вязанку лука.

– Поменяй, дяденька, на петушка, – попросила она.

Равнодушно пожав плечами, лавочник принялся вытаскивать угощение, но, только он протянул заветный леденец Агнешке, как в очах его полыхнуло опасное узнавание.

– Ты мольфарова дочь? – прогремел дядечка. – А ну, пшла отсюдова!

Он погрозил кулаком, и Агнешке пришлось отойти подальше, чтобы волосатая рука народного возмездия не дотянулась до её лица.

Однако уходить насовсем она не стала, а застыла в каком-то тихом молчаливом ужасе. И не грозный лавочник со своим кулаком отныне пугал её, а нечто худшее, гораздо худшее.

Через ряд от прохода в той же шеренге торговых лавок благоухал на всю ярмарку стол с мясными разносолами. Колбасы, и сальце, и вяленые красные шматы свиных спин, и сухие полоски говядины, и перетёртые мясные паштеты в кадках. Знатное добро и наверняка вкусное. Только Агнешка глядела не на товар. Она глядела на того, кто выбирал себе покупку вместе со своей законной невестой.

Янко и Каталина всё говорили и говорили о своём. Агнешка не могла слышать их разговора. И всё-таки знала, что говорят они о заречении[11], которое вот-вот должно бы состояться. Тогда дочь священника и сына деревенского головы обвяжут алыми лентами, споют им песни предков и станут готовить к скорой свадьбе. Не успеет пройти весна, как заречённые навеки предстанут друг перед другом мужем и женой.

– Ты ышо тута бродишь?! – осерчал продавец сладостей, заприметив Агнешку неподалёку от прилавка. – Пошла, говорю, ведьма!

Он выхватил какую-то дубину и замахнулся. Народ шарахнулся в испуге. И тут уже все разглядели, что мольфарова дочь стоит среди них.

Пока людская злоба не закипела через край, Агнешка пустилась со всех ног обратно к своим выселкам, к отцу – к единственному человеку, кто не оставил её и ни на что не променял.

Глава 6

– З-зд-дравствуй, Йа-Янко, – заикаясь, то ли от волнения, то ли от всегдашней болезненности своей, тихонько поздоровалась Каталина.

Она смотрела на своего жениха с потаённой болью и замершим сердцем. Янко уже был настоящим мужчиной в её глазах, молодым и сильным, почти всемогущим. Даже более всемогущим, чем Отец Тодор, чем даже Отче, которому Каталина усердно молилась и днями, и ночами. И все молитвы её, какими бы словами ни изрекались, всегда в думах слыли об одном – о скором замужестве, о новом доме и новом добром покровителе, который заберёт Каталину из чадного мрака и дарует новую жизнь, лучшую.

– И тебе здравствовать, Каталина, – отвечал Янко, ни разу не глянув в подобострастные глаза, направленные к нему и наполненные истовым восхищением.

– Г-говорят, в б-бл-лижнюю суб-б-боту гу-гу-гуляние будет, – с трудом объяснила девушка, не теряя надежды хоть на секунду перехватить взгляд своего жениха.

– Будет, – нехотя подтвердил Янко.

Не хотелось ему ни гуляний, ни праздников, ни других веселий. Потому что невесело сталось его сердцу. Совсем невесело.

Сколько ни ходил он прошлый месяц к ручью, Агнешку так и не свидел. А самому дойти к мольфару духу так и не хватило. Он клялся себе, что назавтра, как пить дать, пойдёт. И не шёл. Потому что Шандор дал безмолвный завет следить за каждым шагом Янко, не подпускать и близко к выселкам. До водопада ещё можно было дойти окольной тропой, но далее к Штефану дорога вела всего одна. А на той дороге всё как на ладони. Да и встретить там можно было кого угодно.

Разве что ночью, под покровом темноты пробраться, постучать в окно. Но впустит ли Агнешка? Выйдет ли? Этого Янко не знал, а проверить боялся.

Он без интереса рассматривал товар мясника. Не нужны были ни колбаса, ни сало. Совсем ничего нужно не было. Только чтобы Каталина больше не казалась ему на глаза и не пробовала завести с ним беседу.

– А-а отцы наши о з-з-заречении уг-говор держали, – улыбнулась дочь священника робкой натужной улыбкой.

Впрочем, Янко не заметил ни робости, ни натужности. Ничего не заметил.

– Знаю, – сказал он.

– Т-ты в-в-волн-нуешься?

Янко тяжело вздохнул и не дал никакого ответа.

Взгляд Каталины погас.

Так уж ей хотелось о многом спросить своего милого, своего ненаглядного. Лишь бы голос его слышать – такой звучный и такой бархатный, словно сталь калёная в замшевых ножнах. Так хотелось и совсем не моглось. Янко отвечал нехотя, односложно. Глупо было и мечтать, чтобы он спросил о чём-нибудь ответно Каталину. Но, может, и хорошо, что ничего он не спрашивал. Стройно ответить у девушки всё равно бы не вышло.

Она не отчаивалась, хотя отчаяться было в самую пору. Каталина утешалась тем, что Янко не уходит и не гонит её. А дальше ведь стерпится-слюбится – так говорила Ксилла. И после заречения, что выпадет на Покров день, дай бог, Янко совсем остепенится.

– А я в-в-волн-нуюсь… – сказала Каталина смущённо, всё же надеясь, что жених её разделит хотя бы эти чувства.

Янко не разделил. Он хмурился и молчал, не желая поведать о том, что бередит его душу.

– Ты ышо тута бродишь?! – ворвался в нестройный разговор яростный крик.

Каталина и Янко повернулись на возмущённый мужской голос. Бранился лавочник, что торговал сластями. Он рубанул по воздуху увесистой дубиной, но никого не зацепил. А по рыночной толпе уже разносились иные голоса:

– Мольфарова дочка!

– Нечистая!

– Ведьма!..

«Агнешка…» – догадался Янко, но увидел лишь промелькнувший среди людского скопища сгорбленный силуэт, закутанный в серую шаль.

Он бросился вдогонку, сию же секунду позабыв и о Каталине, оставшейся у мясной лавки с глазами, полными слёз, и о том, что должен был купить домой сала, как велела мать, и том, что голова Шандор оторвёт его собственную голову, когда сельчане доложат о произошедшем на базаре.

Он бежал и бежал. Бежал, расталкивая гудящих боровчан. Бежал с единственной мыслью, что любимая его наконец здесь, рядом. Ещё чуть-чуть – и Янко вновь сможет увидеть её глаза. Он знал, что миг этот однажды настанет, и вот настал. Надо только успеть нагнать её до водопада. Или хоть когда-нибудь.

Агнешка свернула на окольную дорогу, кинулась прямиком в лес.

Сельчане побаивались тут шастать даже посветлу. А уж в вечер тем более носу не казали. Все знали: кто с тропки сойдёт – того мавка приберёт. Но сколько ни бродила теми лесами Агнешка, не встречала ни мавок, ни вештицы, ни доброго Чугая. Может, и правда нечистая сила её берегла. Жаль, что сама Агнешка никакой силы не чуяла.

Она бежала быстро, потому что ноги её были крепки, да сама жизнь преподала урок, что если бежать – то быстрее всех. Иногда это единственный выход, что остаётся.

– Агнешка! – закричал Янко, выскочив среди дубравы и поняв, что окончательно потерял след и больше не знает, куда бежать. – Агнешка! Отзовись, любимая! Отзовись!

Она не отзывалась. Слышать-то она слышала Янко, но какой прок от такого слуха?

– Агнешка! – не сдавался он. – Агнешка, с места не сойду, коль не покажешься!

И пусть не сходит. Пусть хоть до скончания века стоит в холодной сырой тьме, напуганный и страдающий собственной же подлостью. Поделом.

– Агнешка, прости меня! – молил Янко. – Знаю, что ты тут! Знаю, что обидел тебя! Прости!

Разум не велел, а сердце требовало. Сердце выло и стонало отозваться. Кому теперь верить? Вот она – тьма, неподкупная, непреступная, всё мрачнее и мрачнее в стылом осеннем лесу. Солнце еле блещет за деревьями. Скоро оно потухнет. Может, тогда и боль сердечная уймётся? Может, тогда и легче станет?..

Не стало.

Агнешка вышла из-за широкого дуба и поглядела на любимого.

– Агнешка! – кинулся он к ней навстречу.

Но та выставила вперёд ладонь:

– Не подходи.

– Чаму ты так? – дохнул студёным облачком пара Янко.

– Тому, как предатель ты, – ответила Агнешка, потуже кутаясь в шаль. – Текай к своей Каталине и будь счастлив.

– Не хочу я к Каталине. Я к тебе хочу. Скучаю по тебе очень. К ручью несчитанные разы ходил.

– И дальше ходи, коли дел никаких нет.

Янко понимал, что горечь Агнешки сильная, и не просто так. Он – тому виной, и вина его неоспорима. Хотел он тогда, в церкви, вступиться за любимую. Но что бы из этого вышло? Да ничего доброго. Новые тумаки от отца, да лишние косые взгляды сельчан – вот и весь выхлоп.

– Прости меня, – снова повторил Янко, каясь перед любимой чистосердечно.

И Агнешка видела, как дурно ему, как тяжело. А всё равно не прощала.

– Я подарок тебе принёс, – сказал Янко.

Он достал из-за пазухи золотого петушка на палочке – точно такого, что Агнешка пробовала сменять на вязанку луковиц.

– Ты же любишь леденцы, сама говорила. На. Это тебе, – дрожащей рукой Янко протянул девушке гостинец.

– Не нужен мне твой подарок, – гордо заявила Агнешка. – Ступай домой. Иначе голова Шандор хватится. Да и невеста тебя заждалась поди.

– Не невеста мне Каталина! – вспыхнул Янко. – Ты моя невеста! Ты и никакая другая больше в целом мире!

– Я – твоя невеста, а на заречении целовать Каталинину ленту станешь? Как же так это, Янко?

Справедливый вопрос. И жестокий. И готового ответа на него не было у Янко. Он молчал и смотрел в чёрные очи. Смотрел и наглядеться не мог, двинуться не мог, коснуться любимой не мог.

Она стояла, холодна и сурова, как зима, как непреступные горы. Гордая и сильная, как вековые сосны. Родная и желанная, как солнечный луч, как глоток воздуха.

– Давай убежим, – тихо попросил Янко, зная, что некуда им бежать.

Но уж лучше бежать в никуда, чем оставаться ни с чем.

– Сам знаешь, что не побегу, – спокойно ответила Агнешка. – И ты не побежишь. Нету нам общих дорог. Так что ступай.

Она глянула на поблескивавший золотом леденец в поникшей руке. Даже этот блеск совсем померк. Солнце село. И не только над лесом.

– Прощай, Янко, – сказала Агнешка. – Не ходи за мной. Живи себе ладно.

– Постой, – слабым голосом остановил её любимый.

Он протянул Агнешке некогда обронённый ею деревянный гребень. Она улыбнулась, печально и горько.

– Себе оставь. А хочешь – брось. А хочешь – невесте подари. Мне тятя новый вырезал. Лучше прежнего. Прощай.

И Агнешка ушла. Её тонкую фигуру моментально поглотила тьма, будто никого и не стояло рядом с Янко какую-то минуту назад. А может, и правда никого. Лес-то зачарованный. Может, мавка игралась с ним и насылала видения?..

Но – нет. Была Агнешка. И была любовь к ней. И если сама Агнешка смогла уйти, то любовь никуда не уходила. Только любовь и осталась Янко. А ещё тьма, одиночество и стылый холод.

Глава 7

Захлестал злой ветер по лицу, заскрёб по впалым девичьим щекам, сорвал слёзы с белёсых ресниц, ударил в расхристанную набегу молодую грудь. Но Каталина не чувствовала ни хлада, ни скользкой земли под ногами, которые сами уносили её прочь от позорного видения. Хотя от своего позора некуда было сховаться. Была б её воля, она бы силой удержала Янко. Но по себе знала, что сила, которая ломает душу и тело на куски, не рождает любовь. Ничего не рождает, кроме ненависти, кроме страха.

Каталине нечего стало теперь бояться. Самые жестокие страхи её сбылись.

«Не одумается он. Не остепенится. Не стерпит и не слюбит. А всё потому, что увечная я. Всё потому, что слова не смолвлю, чтоб не запнуться…» – объясняла себе Каталина в мыслях. Ум её сохранял ясность и стройность, в отличие от языка, который заплетался и бился о слова, как тяжёлый обух о деревянную колоду.

Может, и было бы где-то в скором времени Каталинино счастье, если бы не проклятое заикание. А у заики какое может быть счастье? Только такое же – обрывочное, невнятное.

Каталина неслась задворками, стараясь держаться подальше от людных мест. И без того все на базаре видели, как рыдала она, как стояла стоймя одна, брошенная. Вроде невеста, но даже не заречённая, а уже преданная. Она слышала гадкие хохотки – мальчишки деревенские смеялись, всегда смеялись, а теперь только сильнее гоготали.

Никто её не любил, кроме Отче, которого Каталина видела лишь на картинках. Он благословил её рождение, дал нательный крест и муки тоже дал, но совсем непосильные.

Захлёбываясь, хрипя, Каталина влетела в дом. Отец Тодор отлучился в город по делам богоугодным, а матушка Ксилла, видать, в саду прибиралась или к соседке-трескухе пошла.

– М-мат-тушка!.. – позвала Каталина.

Никто не ответил.

Она поглядела на гаснущий день в мутном крошечном окошке, перечёркнутом накрест чёрными перекладинами. В сумраке продрогших сеней даже тени не ложились. А в тишине одиночества ещё громче кричало сердце.

– Матушка… – вновь обронила Каталина, уже без запинки.

Когда она шептала в тишине и покое, некоторые слова давались ей, но таких было немного. Каталина очень хотела научиться произносить имя суженого чисто и легко, но даже короткое имя Янко не шло гладко, как назло. Всё назло. И матушка, как назло, ушла. И света в сенях не стало, как назло.

Осев на колени, Каталина горько зарыдала. Даже рыдания у неё получались не такими гладкими, как у старух-плакальщиц[12]. Она вспомнила, что матушка про то говорила:

– Хнычешь как корова на издохе! Ни красы, ни ума в тебе – отродье бедовое!

Отродье. Пусть и божье, но всё равно отродье.

Каталина подняла выплаканные до белизны очи к иконам. Где-то среди них потерялся бог. И в глазах избранных им святых не мелькало ни жалости, ни сомнений. Глаза их застыли и закоптились от лампадного огня. Каталина попробовала произнести молитву, но не вышло, и она окончательно разозлилась на себя. Закричала, что есть мочи. Уткнулась лбом в шершавые доски пола и кричала, кричала.

А накричавшись, оглядела дом. Такой крик даже Отче наверняка расслышит и даст знак. Он всегда даёт знаки заблудшим овцам своим. Каталина разглядела собственный знак – ножницы, которыми матушка кроила мешковину.

Трясущимися руками сжала холодную сталь. Села на пятки, снова глянула на образа.

– Господи, помоги мне… – прошептала Каталина.

И со всего маха ткнула острием в белую шею. Лишь за считаные миллиметры руки запротивились, окаменели. Но грубый клинок всё же прорубил себе путь под самым горлом. Кровь хлестанула на сведённые судорогой пальцы, на ржавую сталь. Потекла на грудь чёрными струями.

– Дура! – заорала матушка Ксилла, выхватывая из дочериных ослабших ладоней орудие собственного убийства. – Дура! Дура!

Ксилла прижала к себе израненное дитя. Каталина зашлась в рыданиях, ещё горше прежних.

– П-пу-усти…

– Не пущу! Не пущу!

– П-п-п…

– Не пущу! – кричала матушка, плача вместе с неразумной девицей. – Не пущу… Дура моя… Дура… Не пущу…

Каталина пробовала поначалу вырываться, боролась с матерью, но та и не думала ослаблять хватку. Не для того она принесла на свет глупую девочку, чтобы схоронить её без креста и отпевания на краю кладбища.

– Что люди скажут?.. Что люди скажут?.. – бормотала Ксилла, не переставая лить безутешные слёзы.

Что люди надумают и накостерят? Что отрочка рукоположённого Отца Тодора руки на себя наложила? Что в святом доме такая скверна пролилась?..

– Жи-жизни мне н-нет, м-матушка… Ж-жи-жизни н-нет…

– Есть у тебя жизнь! – рьяно уговаривала Ксилла. – Всё у тебя есть! Всё! Что у других не было отродясь, у тебя-то всё есть!

– Г-гол-лос-са н-нет…

– Будет. Будет голос. Всё будет, доченька. Муж будет. Дом будет. Детки будут. Всё будет.

Каталина не поверила уговорам, но сопротивляться перестала. Да и умирать стало как-то совсем страшно.

– Никому бог не даёт горше испытаний, чем надобно справиться, – всё повторяла и повторяла матушка давно заученную речь. – И ты справишься. И ты всё одолеешь.

Закрыв глаза, она баюкала в объятьях несчастную девочку. Стала напевать ей песню – баюльную, что много зим назад пела над колыбелью маленькой Каталины. И тогда, и сейчас дитя успокоилось, смирилось и стихло.

Глава 8

Поднимался тоненькой нитью сероватый дымок. Ветер лупил по стенам, завывал под крышей, жалобный, свистящий. Пытался он пробраться в узкие щели, рвал паклю и скрёб по неотёсанным брёвнам. Но к дымку прикоснуться так и не смог. Слабая, почти прозрачная струйка беспрепятственно и легко скользила ввысь, унося в незримую бестелесную реальность наветы старого мольфара.

Штефан продолжал шептать заговор. Хромая козочка, ранее противившаяся людской помощи, теперь совсем затихла и уснула, приткнувшись носом в колени сидящего рядом с ней седого старика. Юфрозина, наблюдавшая за колдовством из тёмного угла, затаила дыхание. Дым от брошенных в чугунный котелок сухих трав зачаровал и её. Она глядела во все глаза на мольфара и поминутно крестилась.

Жалко ей было козочку. Но куда с такой хромой возиться? Только на убой да в суп. А супу того небогато сварится. Ладно б ещё слепая оказалась, но хромой козе как пастись? И блеяла она с рассвета до заката, что аж грусть-тоска невыносимая брала. Вот и снесла Юфрозина к мольфару болючую животину. Пущай повозится, авось толк будет…

И толк получился. Козочка хоть стонать перестала. Слабая такая, тощая – кости одни. Копытцем своим увечным дёргать перестала – уже за счастье. Отошла, видать, в невозвратную Навь…

Юфрозина насторожилась. Конечно, с такой скотиной всяко случиться могло, но ещё жальче станет, если Штефан своими шептаниями чего-то не того нашепчет и помрёт коза. Тогда уж и супа никакого не будет. А такое совсем уж в Юфрозинины планы не входило.

Однако вмешиваться в обряд она не спешила. Исходила холодным потом, дрожала со страху перед неведомым, но молчала. Мало ли что… Вдруг духи и её к рукам приберут?

К тому они и духи, чтобы лишь с мольфарами знаться, а до простых людей они сходят лишь со злыми намерениями. А то, что в тесной комнатухе Штефана без оконцев и щелей сейчас разгуливали бестелесные создания, никаких сомнений быть не могло. Юфрозина поклясться могла, что чует их, осязает, слышит скрипучие, надломленные, нечеловечьи голоса. То уже не ветер, нет. То усопшие тихонько плачут, хихикают и напевают. Их присутствие ощущалось так, будто тонкие-тонкие иглы колют с головы до пят всю кожу, пронзая до самых костей.

Страшно…

Страшно нос показать из закутка и глянуть в тёмные мольфаровы очи. Лучше ждать неприметно и молиться, чтобы не издохла козочка.

Тем временем Агнешка по другую сторону тряпицы, отгораживающей вход, возилась с охапками трав. Голос отца всегда успокаивал её. Под его вкрадчивое бормотание она любила заниматься рутинными делами, ни о чём не думая и ни о чём не беспокоясь. Даже то, что к ним в дом пожаловала Юфрозина, Агнешку не волновало. Матушка Лисии была частой гостьей здесь, на выселках, с тех пор как овдовела. Нередко приводила она с собой и дочь. Но сегодня пришла одна, если не считать хромой животины, и ещё с порога наградила Агнешку недобрым взглядом, молча шагнула в дом и направилась прямиком к Штефану, не перекинувшись с Агнешкой и парой слов.

Мольфар замолчал. Сидя с опущенными веками, он застыл перед чадящим котелком. Духи тоже притихли. И даже ветер кругом дома ненадолго поник.

Юфрозина вгляделась в безмятежное лицо старика, который раз осенила себя крестом и глянула на козу. Морда животного лежала неподвижно, лишь щёлочки ноздрей едва-едва заметно подрагивали. Дышит… Дышит!..

В полной тишине Штефан открыл глаза. Травы уже успели полностью прогореть, оставив после себя лишь серый пепел. Зачерпнув пригоршню ещё тёплого порошка, мольфар растёр по хромой лапке травяной пепел. Коза шевельнулась, а затем вдруг вскочила на все четыре копытца, проблеяла что-то на своём козьем языке, да легонько боднула рожками мольфара, как бы благодаря его за излечение.

– Чудо… – выдохнула Юфрозина и снова перекрестилась.

Согнувшись впополам, крадучись, будто кладбищенский вор, она выползла из тени на свет горящей лампады и быстро ухватила козу. Затолкала в свой тулуп, поближе к тёплой груди, и бочком скользнула на выход из пристройки.

– Прощавай, Штефан, – пробормотала вдова, уже скрываясь за шторкой.

– Бог простит, – со смиренным покойствием ответил ей мольфар.

Агнешка успела заметить лишь сгорбленную тень, прошмыгнувшую в полумраке дома, точно пугливая мышь в подпол, и ничего не сказала. Даже если б хотела, не успела бы, да и что тут говорить? Можно было бы Лисии слово хоть передать, так Юфрозина вместо слов одни тумаки передаст. И не важно, скажет что-нибудь Агнешка или не скажет.

Штефан прибирался в своём укромном владении. Агнешка к нему присоединилась, чтобы подмести пол. Она только-только решилась спросить отца о том, что давно на языке вертелось, но тут входная дверь опять скрипнула, тихонько топнули о пол две пары башмаков. Агнешка выглянула за занавеску, услышала тихий зов, пошла в сени встречать новых посетителей.

На сей раз она всё-таки немало удивилась. Ведь на пороге, переминаясь с ноги на ногу, стояла попадья Ксилла. И не одна. С нею вместе пожаловала и Каталина. Обе они, закутанные в шали по самые брови, что глаза еле-еле выглядывают, отвели лица от вышедшей им навстречу девушки. Может, надеялись, что Агнешка не признает их, примет за кого-то иного. Однако спутать с кем-то ещё толстую, грудастую попадью, извечно щурящую левый глаз, и её низенькую бледную, как утренний свет, отрочку, с понуро висящими худыми плечами, было решительно невозможно. К тому же одёжи их здорово выдавали. Одни платки расписные чего стоили да тулупы – не на козьем или овечьем меху, а с настоящей чернобурой оторочкой.

Ксилла перегородила собой дочь, как бы спасая её от чёрного глаза наречённой ведьмы, и проговорила решительно:

– К Штефану мы.

Агнешка кивнула подбородком на штору.

Попадья вцепилась в дочерин рукав, поволокла за собой. И обе они тотчас пропали за шторкой.

Конечно, совестно было греть уши на чужих разговорах, но Агнешка ничего не смогла с собой поделать. Тут и любопытство подстёгивало, и самоличная обида, и недоумение, что семейство святого Отца пришло за помощью к мольфару.

Тодор не гнал Штефана, не помятал откровенно злым словом, но и доброго ничего не говорил. Нет-нет да и упомянёт, мол, нечистое это дело у духов пособничества просить, на всё воля божья, даже на овцу хромую. И коли выпало ей на роду хромать, пусть хромает своё, а бог поможет.

Однако Ксилла явилась не за тем, чтобы справиться о чужом житье-бытье. Она ратовала за своё. И Каталину притащила не просто так, а по делу.

– Мы уж и отмаливали её, и на ночь в погребе запирали, чтоб бесы спужались…

Штефан внимал её откровениям беспристрастно, продолжая отмывать котелок от остатков курений.

– Помоги, Штефан. Помоги. Ты же мольфар, ты же ведаешь, как гнать тёмную силу…

Агнешка уставилась одним глазом в дырку на полотнище и наблюдала, как отец её с одинаковым рвением рассматривает Каталину так же, что и давешнюю козу. Прошения даже самой попадьи не трогали его сердце. Просить и вовсе было не обязательно. Мольфар помогал каждой живой душе, по мере своих сил.

– Помоги, Штефан… Как ей замуж идти такой убогой?..

Противный холодок побежал по спине Агнешки. Дыхание её участилось, требуя отпустить на волю горестный стон.

Хоть и гнала она Янко от себя, а душа всё одно упрямо тянулась к нему. Выла белугой по ночам, молила об успокоении. Но где это видано, чтобы любовь, как и нелюбовь, вершились по воле человеческой? Может, духи, не почившие в Нави, шатающиеся меж миров живых и мёртвых, имеют такую силу?

О том не раз просили Штефана зарёванные девицы – кто о привороте, кто об изгнании соперницы. Но таким просьбам мольфар не внимал. Насыпал в платок травяной сбор с мелиссой и ромашкой и молча передавал в дрожащие руки недолюбленных дев.

– В спокойном сердце – спокойные думы, – объяснял он.

Иные сердились на выходку, затаивали ещё большее зло, а мольфар всё готовил и готовил свои травы, разговаривал с ветром, умывался дождём, приветствовал гром и молнии.

Как раз громыхнуло первым раскатом над низкой крышей. Каталина и Ксилла вздрогнули. Мольфар лишь поднял очи к потолку. Сила небесная накрыла куполом, затрещали по небу яркие зарницы.

– Раздеться надобно, – сказал тихо старик.

Ксилла тотчас кинулась разматывать из шали напуганную дочь. Каталина не противилась. Дрожа и всхлипывая, она готова была принять любое лечение, только б оно помогло. Вскоре она уже стояла перед мольфаром в одной длинной рубахе.

Штефан присмотрелся к колотому шраму на её шее, поочерёдно осмотрел руки, сохранившие на плечах следы священных розг. Спутанные белые волосы скомкались под шалью, хотя Каталина старательно чесала их перед выходом, но, кажется, только больше выдрала, чем разгладила.

– Садись, – мягко сказал Штефан. – В ногах правды нет.

– Н-н-на пол?

Мольфар кивнул. Девушка, по укоренившейся привычке, опустилась на колени. Однако Штефан пересадил её поудобнее.

– Вода нужна тёплая, – произнёс старик, и Агнешка сразу поняла, что обращается он к ней.

Значит, не укрылось от отца постороннее наблюдение. Ничто не проходило мимо его внимания, никакие секреты не могли противиться отцовской зоркости.

– Вот, тятя, – Агнешка поставила у порога жбан с подогретой водицей и вновь нырнула за занавеску.

Даже если б изо всех сил приказала себе Агнешка не смотреть, не гневить духов, всё равно не смогла бы удержаться.

И она смотрела.

Смотрела, как её отец возвращает здравие и голос в тщедушное Каталинино тельце – нескладное, ребрастое, состоящее из сплошных углов, будто бы множество раз её ломали, а затем наново складывали, и всегда невпопад.

Стало быть, такая невеста назначена Янко.

«А ежели б силком не назначили, такую б по доброй воле никто не забрал…» – злилась Агнешка в мыслях, зная, что думает скверно, но вопреки доброму свету чёрная желчь закипала в её нутре.

И она смотрела.

Смотрела, как старый мольфар привычно читает заговор, поджигает душистые травы, окуривает ими комнату и лик Каталины, проводит ладонью по её израненной шее умелым, спокойным жестом.

Ксилла вела себя тихо. Ей, как и Юфрозине до этого, было страшно. Но причина страха имела иные корни. Не духи её волновали, не рваный ветер, не разбушевавшаяся гроза. Да и бесовские курения не беспокоили настолько сильно, как возвращение до дому. Надобно было вернуться пораньше, чтобы Отец Тодор не выкупил их с дочерью отлучения. Попадья не думала, как станет жить Каталина с новым голосом. Может, и голоса никакого нового не случится. В конце концов, её и немую обвенчают запросто. Не накликать быть новых бед, а там уж – разберётся само собой.

Дымный чад заполонил полностью комнатушку. Каталина принялась кашлять. Сначала тихо, а потом совсем зашлась как чахоточная. Ксилла уж было ринулась к дочери, но мольфар остановил.

Кашель становился лёгочным, дерущим горло изнутри. Девушка давилась мокротой. Штефан утирал ей лицо и шею чистой водой, а она продолжала кашлять. На пол полетели жёлтые, гнойные сгустки. Каталину забило лихорадкой. Мольфар читал одному ему понятные слова. И духи затанцевали по стенам под его монотонную песнь. Попадья охнула, когда в выхваченном свете проползла змеиная тень и тут же крылась. Вот тогда и впрямь ей стало страшно самым обычным человеческим страхом.

Дождь, видимо, вздумал проломить крышу большими отчаянными каплями, а гром решил рассечь небо. Из небесного разлома сплошным потоком летели прозрачные стрелы, и где-то неподалёку застонала сама земля, не в силах терпеть столько мучений.

Каталина чувствовала, что срастается с полом, точно дерево. Пробивает корнями, идущими из пальцев её, половые доски. И уходят корни эти глубоко-глубоко в почву и оттуда впитывают растворённые соки, оттуда черпают силу, несопоставимую с силой даже самого крепкого мужчины. Белёсые глаза девушки закатились. Она вскрикнула вровень с очередным громовым раскатом. Да так пронзительно, что Ксилла зажмурилась и сдавила уши ладонями.

А потом всё стихло.

Штефан подлил воды в сожжённый пепел, намешал пальцем густую кашицу. Этой кашицей хорошенько смазал шею Каталины и обернул её же платком.

Отойдя в другой угол пристройки, мольфар окончательно стих и принялся оттирать котелок от остатков кашицы. Каталина открыла глаза, потрогала замотанное горло. Ксилла подползла к ней на карачках, удивлённо и боязливо взирая на дочь.

– Кажи что-то, – попросила она.

– М… – попробовала выдавить Каталина и на первом же звуке поперхнулась.

– Не торопись, – сказал Штефан, не поворачиваясь к гостьям. – Торопиться потом будешь. Хотя и потом не надобно.

– М-матушка… – прозвучало внезапно в тиши комнатки. – Матушка… – почти чисто в каждом положенном слоге. – Матушка…

Каталина расплакалась. Мать прижала её к себе, не веруя, что чудо всё-таки свершилось.

– Слава тебе, боже… – шептала попадья, успокаивая рыдающую дочь. – Слава тебе, боже… Смилостивился… Смилостивился…

– Матушка… – раз за разом произносила Каталина.

Ей тоже не верилось в чудодействие. Не могло повериться. После долгих лет мук и страданий спасение пришло так скоропостижно и почти безболезненно. Ни гороха под коленями, ни обжигающих хлыщавых плетей, ни бесконечных молитв. Только травы, монотонный шёпот и вода. И пальцы-корни, которые Каталина ещё немного ощущала, хотя никаких корней из неё уже не росло.

Всё закончилось…

– Утром натощак и в вечер перед сном, – сказал Штефан, передавая Ксилле свёрток с россыпью разнотравья. – Настояться с луны до луны в кувшине и пить по глоточку три раза по десять дней. Запомнила?

– Запомнила! Запомнила! – едва не рыдала Ксилла.

– Криком не кричать, шёпотом не шептать, песни не петь, – продолжал мольфар. – Беречься от холода и сквозных ветров. Запомнила?

Каталина, переставшая лить слёзы, коротко кивнула. Мать уже облачала её обратно в одёжи, неустанно причитая:

– Хвали Господа! Хвали! Славь Отче нашего милосердного!

Агнешка отвернулась. Подтянув колени к груди, подпирая стену спиной, она застыла на лавке с пустыми глазами. Ей тоже хотелось плакать. И не моглось.

Ведь ни слёзы, ни любая другая водица не могли исцелить её жизни. Бренное тело латается, а на душе заплату не поставишь. Хромая нога срастается, дряблые связки набирают силу. И слабые волосы, и сорванные поясницы, и треснутые ногти – всё можно починить. А душа, распятая ржавыми гвоздями несправедливости, продолжает кровоточить.

Судьба это такая, или испытание, или наказание, или что-то другое – Агнешка не знала. Зато теперь она знала, что Каталина способна произнести древнюю клятву на заречении, а потом уж и в церкви на венчании. А после и в супружеской опочивальне сумеет заговорить ласковые слова суженому своему Янко…

– Живенько-живенько! – всё подгоняла дочку попадья, чтобы как можно скорее покинуть мольфаров дом.

В последний момент Каталина повернула взор к неподвижно сидящей на скамейке девушке. Взгляд чёрен и взгляд светел сошлись воедино, устремлённые друг к другу. И каждая в тот миг опалила другую. Каждая углядела и свет, и тьму. И каждая осталась при своём неотступно.

Гостьи ушли.

Мольфар вышел из пристройки, отирая шершавые мозолистые пальцы куском пакли.

– Тятя, почто ты их привечаешь? – спросила Агнешка. – Нет в них добра. И совести нет. Ничего нет, кроме корысти. Погляди на платки их. Каждый по три серебра. Корову целую купить можно. А они и благодарствия словом не оставили.

– Некуда нам корову девать, – ответил Штефан. – Это ж коровник надо и доить её дважды. Кто корову доить будет?

Он чуть заметно улыбнулся, а дочка его вздохнула:

– Не пойму я тебя… Ты всё говоришь, что добро делаешь. Что не можешь иначе. А какое это добро, если они как были алкающими, так и сталось с ними. Не прибавилось им добра ни капельки.

Настала очередь вздыхать Штефану:

– Твоя правда, Агнеш. И твоя же кривда. Я ведь не людям или зверью помогаю. Я помогаю душам. А души, что звериные, что человечьи, не ведают зла. Они чистые всегда. Добра им и так в достатке. Всё в мире – есть добро. Нужно только не на платки глядеть.

– А куда ж? – с грустью поинтересовалась Агнешка.

– В глаза, – уверенно ответил мольфар.

Девушка промолчала.

Она глядела в глаза Каталине. Вот только что глядела. Но разглядела там лишь пустоту и одиночество. За себя Агнешке и вовсе было страшно. Что смогла уличить Каталина в чёрных очах?.. Едва ли добро.

– Агнеш, – Штефан опустился на лавку подле дочери. – У каждого на свете своё предначертание. Моё – быть мольфаром. А оттого делать, что должно, не ища уплаты взамен. Служение моё – и есть плата за силы, которые мне были даны. Пойми, Агнеш, кому подвластна большая сила, тот сам обязан служить людям, а не выжимать из них тот мизер, что им дан. Разве чего-то тебе не хватает? Платка или коровы? Или серебра?

– Нет, тятя, – девушка сникла, пристыженная отцовскими словами. «Всё по справедливости», – говорил Штефан. И пока он говорил, справедливость как будто бы оставалась сама собой. Но, как только отец смолкал, справедливость вновь стремилась поскорее исказиться. – Всего мне в достатке. Всего хватает.

В тот миг Агнешка нисколько не лукавила. Не юлила. Не говорила того, о чём ей самой думалось как-то иначе. Она говорила от сердца и в помыслах своих сетовала не на отсутствие расписных платков или молоконосной скотины.

Её угнетала та непреодолимая пропасть, что пролегла меж людскими страстями и чистыми порывами души. Каждый, ступающий по земле, был с рождения наделён и тем, и другим. Но согласия в этом бесконечном хитросплетении будто бы никогда не наступало.

– Они ненавидят меня, тятя, – горестно вздохнула Агнешка. – Каждый раз за разное. За то, что матушки у меня нет. За то, что отец мой – мольфар. Ведьмой меня кличут, сторонятся, шушукаются, поносят. А на мне нет никакой вины, правда же?

– Правда, Агнеш, – Штефан обнял дочь крепко-крепко. – Всё правда. Но у других другая правда. И каждому со своей правдой делить судьбу. Когда-то и твоя мать разделила свою горькую чашу. Так было и есть.

Девушка легонько вздрогнула, когда отец припомнил женщину, что дала жизнь Агнешке и которую сама Агнешка никогда не знала даже самую малость.

– Кем была моя матушка?

– Чистой душой, – спокойно ответил мольфар. – А остальное неведомо и не важно.

Повисла тишина. Агнешка стёрла краем рукава выступившую слезинку.

Ветер уснул, и дождь прекратился. Воссияла улыбчивая луна на небосклоне. И горный склон ненадолго погрузился в обманчиво безмятежный сон.

Глава 9

Беспокойные зрачки попривыклись к тьме, разрослись чёрной дырой по глазному яблоку и затаились. Голодный взгляд упал на дорожку, щедро облитую лунным свечением. По дорожке шли двое. И заскорузлая тень истового презрения зашевелилась под рёбрами, дала о себе знать.

Двое поторапливались и всё равно брели медленно, стараясь обойти грязные лужи, не замочив ботинок и не замарав подолы. Глаза следили за ними, глаза жаждали мести.

Ослушание – порочнейший из грехов. А все, все они, каждый, кто хоть раз гляделся в эти глаза, рано или поздно ослушивались. И всех ждала кара. Непременно ждала, потому что заблудшим овцам надобно преподать урок.

Две овцы приближались к дому.

Отец Тодор дождался, когда откроется дверь и когда двое войдут восвояси.

Он был необычайно терпелив. Особенно с приездом в Боровицу многое приходилось сносить. Так многое, что подчас казалось – вот и наступил предел. Однако всякий раз убеждался: есть ещё запас прочности – не убило до смерти, не скосило навзничь. А значит, нужно и впредь бороться за праведное деяние. Праведникам всегда хуже других приходится, особенно по части терпения. Только так куётся правое дело.

Ксилла первой ступила в горницу. Каталина – за ней следом. И обе застыли при виде святого Отца.

– Отче… – проронила попадья и немедленно бросилась целовать указующий перст.

Однако Тодор отнял руку и смерил недостойную жену свою осуждающим взором.

– Чьи дворы облюбовывали на ночь глядя? – вопросил он со смиренным раздражением.

– От соседки мы, от соседки, – спешно заверила Ксилла. – Захворала она. Вот и навещали. Молились по её душу за здравие.