Габри Бон-Берри. Книга 1. Новая жизнь

Глава 1

Крепость Коттенхорн, Эншайн.

Великая Северная война

Грозная крепость, стоящая на краю северного княжества, была полностью охвачена огнём. Над пламенеющими башнями клубился густой дым, сливаясь с полотном ночного неба, земля сотрясалась от оглушительных пушечных выстрелов, и стены осыпались и каменными глыбами намертво придавливали то, что уже давно лежало в руинах. Внутри крепости ещё раздавался гул войны: крики солдат и звон стрельбы. Но за её пределами был явственно слышен лишь шёпот зловещего пламени. Огонь сжимал в своих тесных объятьях и, поджигая ступни мельтешащих людей, подкрадывался всё ближе и ближе.

Пламенные всполохи гасли во тьме затуманенного взора мальчика-солдата, с его глаз капала кровь и с шипением растворялась в огне. Из груди вырвался отчаянный крик:

– Помогите! Мои глаза!..

Но никто не слышал. Пламя уже подобралось слишком близко, и стены, казалось, стали медленно надвигаться, осыпаясь камнями. В этой тесноте, в неистовстве полыхающего пожара крепость заглушила в себе последний крик о помощи.

Кармоди, королевство Грандсбург.

Мирное время

Томас Бруфорд был тем самым скучным столичным жителем Грандсбурга, который никогда не выступал против ни новой моды, ни новых удобств, ни новых обычаев. Когда-то он был штаб-сержантом и с тех времён выучился ни на что не жаловаться и во всём находить только преимущества. Наблюдая в течение своих пятидесяти лет за приходящими открытиями и вытекающими из них изменениями, он привык относиться ко всему этому спокойно, благоразумно и в некотором роде снисходительно. Ему одновременно досаждали как престарелые жители, без конца сетующие на новые уклады жизни в королевстве и отдающие предпочтение только тому, к чему они уже давно привыкли, так и молодые, что без конца восхваляли все нововведения, при этом с презрением отзываясь уже о тех вещах и явлениях, что медленно архаизировались и приобретали ярлык «прошлый век».

Грандсбург славился своими престижными королевскими академиями и графствами, сохранившими множество замков и церквей, когда-то знаменовавших собою всё королевство. Однако с течением времени уютная сказочность Грандсбурга постепенно оттенялась новыми изобретениями. С каждым новым годом всё меньше становилось на улицах карет и всё больше паровых автомобилей, чей тёмный пар тянулся по всей мостовой. Так, вместе с изысканными каретами по дорогам города разъезжали чёрные кабриолеты и везли не только богатых аристократов, графов или сановников, но и обыкновенных граждан. Недавно, казалось бы, появившееся кино интенсивно начинало распространяться в Грандсбурге, при этом всё ещё считалось чем-то вроде диковинки: маленькие кинематографы только-только начинали пользоваться известностью у публики, встречающей новые изобретения с любопытством и забавой. Свечи заменялись лампочками, уличная музыка и концерты – граммофонами, а конная тяга – паровыми двигателями. Хотя всё, что зачаровывало облик страны, утихало и уступало место совершенствованиям, придававшим этому ореолу, напротив, вместо той самой загадочности вполне явственный современный вид, местные продолжали чтить традиции, делающие и столицу Кармоди, и сам Грандсбург всё ещё обетованным краем для людей, стремящихся к просвещению и одухотворённости.

На рубеже веков уровень жизни, особенно среди городского населения, рос. По всем домам постепенно проводили телефоны, а на улицах, между киосками, уже вовсю устанавливались телефонные будки с раззолоченными узорами. Старые жители пользовались перьями для письма, более молодые – перьевыми ручками, а остальные вовсю переходили на пишущие машинки, которые вместе с граммофонами и громоздкими фотоаппаратами, напоминающими чудные конструкторы механизмов из фантастических книг, появлялись во всех лавках и становились обыденностью. Большинство представителей зрелого поколения со скептицизмом принимали новые устои, упрощающие жизнь, но вместе тем перекрашивающие привычную картину Грандсбурга, и сердце их болело за то, что королевские устои, хранимые столетиями, будут в одночасье пренебрежительно отсеяны новым поколением.

Тем не менее некоторые изменения на смене столетий имели исключительно положительный характер для всех поколений – и это, прежде всего, завершение войны. Мирный договор был подписан аккурат тогда, когда старый век сменился новым, тем самым словно проведя черту между прошлым и будущим и открыв дверь в грядущую эпоху с надеждой на мир и благодать. Но, как и предполагалось, война не смогла быть бесследно забытой. Начало нового века было вынуждено нести бремя «послевоенного»; вместе с заключением мира, народными празднованиями и торжественными заголовками газет весь Каен медленно оправлялся от потерь. В госпиталях становилось всё меньше и меньше поступлений с севера, приезжали воинские поезда, и к семьям возвращались солдаты.

Но среди тех, кто пришёл с войны, числились и солдаты, которым некуда было возвращаться. Томас Бруфорд приехал в госпиталь Святого Эдуарда как раз за одним из таких.

Одевшись по погоде в коричневый костюм, кожаное тёмное пальто, фетровую шляпу и элегантные кожаные туфли, Бруфорд приехал к госпиталю где-то в два часа пополудни. Он попросил кучера, который только что довёз его в крохотной закрытой карете, запряжённой двумя старыми клячами, подождать какое-то время у ворот. Перед тем как войти, Бруфорд остановился на полпути и глубоко вздохнул. Он слегка волновался. Давно он уже приезжал в это место, привозил чай для служащих в стенах госпиталя медсестёр и благодушно беседовал с докторами, многие из которых приходились ему приятелями, но с недавних пор совсем зачастил и приезжал по нескольку раз за неделю, и всё время чувствовал и вёл себя крайне растерянно. В единении со своей располагающей, мягкой внешностью, ещё с молодости Бруфорд производил впечатление очень застенчивого человека, который слишком много думал и волновался о других людях, и даже на войне, когда он был сержантом, солдаты называли его Джентльменом, тем самым по-дружески потешаясь над его неловкой вежливостью и скромностью. Единственным человеком, с лёгкостью развеивающим эту застенчивость, когда-то была его жена Фэй… но уже давно мужчина приучил себя лишний раз о ней не вспоминать.

Но вот Бруфорд пошёл к дверям собора Святого Эдуарда. Собор тянулся к небу заострёнными арками и одной невысокой башней. Тяжёлые входные двери с резьбой из дерева находились на месте бывшего портала, под вимпергом, а сверху мерцало от солнца огромное витражное окно. В саду, окружающем собор, отцветали осенние цветы: бордовые розы, прозванные «королевскими», – особые любимицы грандсбургских садов, – плодоносила старая рябина, на которой уже появлялись мелкие ягоды, словно красные огоньки на гирлянде ветвей, и разливалось чудесное пение малиновки, что пряталась в листве.

Госпиталь Святого Эдуарда был приласкан солнцем последних августовских дней. Лето постепенно уступало дорогу осени: пришло время сумеречно-сиреневых прохладных вечеров и листопадов; время, когда весь город будто бы по мановению длани чародея постепенно сменял переливающийся наряд с зелёного на золотистый и когда аромат отцветающих королевских роз смешивался с запахами дождя, утренних туманов и сладостных чайных трав. Солнечный свет проникал сквозь кудрявые ветви ив, кленовые заросли, вспыхивающие огнём, густую дубовую крону, и расцвечивал блеском мокрую тенистую аллею, усыпанную опавшими листьями. Весь день по этой аллее ездили конные экипажи, то уходящие вдаль, то останавливающиеся у кованых ворот, на которых красовалась вывеска: «Собор св. Эдуарда, госпиталь и приют для всех страждущих». В начале прошлого столетия небольшой городской собор стал госпиталем и продолжал быть таким и поныне, на рубеже веков. Новый же век вступал в свои права как мирный и романтический, приходящийся на послевоенный период, когда по окончании войны в городах вновь мало-помалу укреплялся покой. Таким городом был и Кармоди, заимевший славу самого процветающего на всём континенте.

Как только Бруфорд вошёл в госпиталь, его встретили парящие высоко под аркой белокаменные херувимы и эхо, обычно витающее внутри любого собора. Большая капелла, где когда-то давно проводились служения, была занята больничными койками, которые отгораживались друг от друга складными бумажными ширмами. Вечером её освещала высоко подвешенная люстра со свечами, днём же через арочные деревянные окна проникал сквозь листву и усыпанные ягодами ветви рябины нежный солнечный свет. Древние каменные алтари, прежде считавшиеся творением сакрального искусства, теперь превратились в места для умывания, вместо духовников по собору ходили сёстры милосердия. Кафедру архиерея занял непосредственно не архиерей, а главный врач, который также распределил кабинеты докторов по всему собору и его приделам.

Сёстрами, как обычно, были девушки в розовых сарафанах, белых передниках и чепцах. Увидев их, Бруфорд сразу же снял шляпу и поклонился, они приветствовали мужчину любезными кивками и улыбками. Одна сестра встретила Бруфорда у входа.

– Доброе утро, сударь, – улыбнувшись, поздоровалась она. – Мы вас ждали.

– Доброе утро, – ответил он с той же улыбкой. – Кажется, сегодня мой последний визит. Прежде всего я хотел бы знать, вы получили мою посылку?

– Да, большое вам спасибо, господин Бруфорд. Доктор сказал, такие травы растут только на севере, но у них очень хорошие целебные свойства. Доктор тоже просил передать вам свою благодарность. К сожалению, он пока не может подойти.

– Ничего страшного. Передайте ему, что мне не в тягость. К слову, о том, что пришло с севера… как там мой больной?

– Ах, точно. Бинты мы с него уже сняли. Вчера он даже поднялся с постели, но затем снова погрузился в сон. Тем не менее доктор полагает, что он уже пошёл на поправку и готов встать в очередь на выписку.

– Рад слышать. Могу ли я пройти к нему?

– Конечно, сейчас я вас провожу. – Сестра шагнула в сторону большого зала-капеллы. – Пройдёмте, сударь. – И Бруфорд ступил за ней.

Шаги по выложенному плиткой полу отзывались приглушённым эхом по всему собору. Кое-где были постелены ковры и между коек поставлены резные шкафчики, но несмотря на то, что всё внутри капеллы, отведённой под госпиталь, старалось казаться домашним, высокие стены и резные потолки собора всецело погружали в заповедную атмосферу духовенства. Вместо аромата жжёного ладана между палатами неявственно порхали запахи лекарственных сиропов и бинтов. Сёстры милосердия быстро обходили койки, проверяя каждого больного, а помощники возили тележки со звенящими баночками и стукающими друг о друга колбочками. Проходя мимо больничных коек, Бруфорд старался не смотреть на лежащих страдальцев, не прислушиваться к их хриплым покашливаниям и то и дело опускал взгляд.

– Он тут вам всё ещё не досаждал? – по пути спрашивал он сестру.

– Что вы, он маленький ангел! Совершенный паинька. На нашей практике нечасто попадаются дети с такой выдержкой.

«Ещё бы», – только подумал Бруфорд.

– Правда, – добавила сестра, – было дело, он неожиданно вскакивал посреди ночи, и его приходилось укладывать снова. А во сне он, бывало, что-то безрассудно бормотал, но это неудивительно, ведь вы же всё-таки привезли его с севера… – После этих слов она смолкла, как смолкают люди, случайно коснувшиеся неприятной темы, и дальше говорила уже чуть более сдержанно. – Но у всех случаются разные проблемы. За всеми не углядишь. Он хотя бы не контуженный, а то к нам разных привозили.

Сестра тяжело вздохнула, Бруфорд промолчал, не найдя нужных слов. Он не знал, как выразить свою благодарность как доктору, так и сёстрам, денно и нощно снующим между больными с терпением и отвагой солдата.

Как бы то ни было, с самого первого дня, как Бруфорд предоставил им своего пациента, тот сразу же привлёк внимание всех: и врачей, и сестёр, и даже рядом лежащих больных. С войны было много раненых, но только этот человек вызывал у всех интерес. Однако прошло уже достаточно времени, и наконец-таки Бруфорду пришло письмо, в котором доктор оповестил о выздоровлении его пациента. Сегодня его можно было забрать.

Его койка находилась в самом конце зала, за последней ширмой, под запечатлёнными на потолке божьими обликами, стёртыми временем и выточенными молитвами, чьи отдельные слова, написанные на вымершем языке, также уже не поддавались распознаванию.

Кармоди – столица королевства Грандсбург – находился на самом юге континента Каен и располагал в своих стенах великое множество достопримечательностей, ради которых большинство континентальных жителей мечтали посетить этот край, воссозданный, согласно мнению очевидцев, словно по сказочным традициям былых лет. Такой образ королевства сложился ещё давно, когда Грандсбург по праву считался излюбленной землёй лордов и графов, колыбелью всех богатств и изяществ, а многие места королевства всё ещё были пропитаны историями о златовласых девах, обидчивых лесных фейри и заколдованных призраках, обитающих, бывало, на старых чердаках, а бывало, и под сводами замков. Помимо легенд и сказаний, важной частью Грандсбурга были особая любовь к чаепитиям и сопутствующий чайный церемониал. Так называемые чайные были в Грандсбурге, и особенно в столице, на каждом шагу. Во время обеда они заполнялись людьми, пришедшими из дома или работы. Чай лился рекой: молочный, травяной, ягодный, холодный и горячий – любой на вкус, а этажерки, вазочки и блюдца ломились от сахарков, корицы, сливок и печений.

В первые годы войны многие чайные были закрыты или же обслуживали только богатых гостей, хотя ассортимент был скромнее обычного, но поскольку война постепенно двигалась к завершению и мирному договору, уют и довольство также стали возвращаться в королевство. После длительного периода лишений народ восхвалял даже самые маленькие радости, будь то душистый чай, выпитый с приятелями в обед, или возможность без лишней бережливости покупать любимые шоколадные печенья в кондитерской лавке за углом.

В далёком прошлом Грандсбург и несколько других близких королевств, – Соединённое Королевство Розен, Розенвилль и Вальд – были поданными одной королевской семье, что владела почти всей южной стороной Каена, и ввиду этого верования в королевствах устанавливались одни и те же. Единство бога и божьей морали становились основой для священной культуры этих государств – вскоре к ним присоединили и маленькую страну Бранку, где в древние века господствовало местное обрядовое язычество, и горное королевство Стейнхельм, откуда весь мир узнавал о магических мифах, божественных, героических легендах и бардовских песнях, и исторический край Шарлот-Ли, куда священная вера в единого бога пришла, но при этом нисколько не потеснила традиционную веру в разных исконно шарлот-лийских божеств. На земли же самых северных государств подобное верование пришло гораздо позднее, поэтому было принято полагать, что именно этот факт стал причиной большого количества безбожников среди нынешних северян.

Северянин, спящий сейчас под сводом молитв, был таким же. Он спал и даже не знал, что божьи облики склонялись над ним, как над святыней. Сколько Бруфорд ни посещал его, эта картина всегда заставляла его слабо улыбаться.

Мальчик полулежал на своей койке, облокотившись на подушку, и не открывал глаз. Сестра проводила к нему господина Бруфорда и сразу же устремилась в другую сторону:

– Оставайтесь с ним, – сказала она, – а я сейчас подойду.

Ей пришлось уйти, и Бруфорд остался один на один со своим пациентом. Пока мальчик спал, гость стоял у его койки, присев на подоконник, и тихо ждал. Лишний раз он взглянул на лицо спящего мальчика. Тот преспокойно лежал, как зачарованный герой, и его длинные светлые волосы, от природы вьющиеся и лоснящиеся, беспорядочными волнами ложились на худые плечи, светясь на солнце. У мальчика были бледная как молоко кожа, какой обладали на севере, и узкие миндалевидные глаза, в которых также запечатлелись черты северянина.

Неожиданно тонкий солнечный луч потревожил мальчика, попал прямо на глаза, и они медленно открылись. Бруфорду даже не пришлось будить своего подопечного, как он сам очнулся и попытался приподняться на локтях, но не получилось, и северянин снова откинулся спиной на подушку. Бруфорд не сразу спохватился; ему понадобилось время, чтобы рассмотреть целого, невредимого и наконец очнувшегося мальчика. Он уже давно не видел его в сознании, давно не разговаривал и уже не помнил, когда последний раз слышал его голос. Казалось, это было так давно. И вот он снова видит его перед собой – сонного, потерянного, но, в конце концов, вылеченного.

– Габри! – как можно более бодро встретил его Бруфорд. – Ты наконец-то проснулся. Мы так долго ждали. Как ты?

Мальчик медленно поднял глаза на Бруфорда и болезненно прищурил их.

– Это вы, господин Бруфорд?.. – Он говорил совсем хрипло, и даже в таком состоянии его произношение не слишком выделялось, но всё же заметно отличалось от типичного грандсбургского: больной обладал лёгким северным акцентом, произнося согласные с особой твёрдой чеканкой.

– Да, я. Хорошо, ты помнишь меня, мне это даже лестно, – вздохнул облегчённо господин Бруфорд и сел на кровать возле неподвижных ног так называемого Габри. – Как твоё самочувствие, спящая красавица?

– Спящая красавица?.. Это вы про меня так говорите? Не понимаю…

Бруфорд улыбнулся, скрывая всё своё внутреннее неудобство.

– Я просто шучу. Ты ведь так долго спал.

Мужчина добродушно усмехнулся, но Габри промолчал. Они помолчали оба. Наконец Бруфорд, хлопнув себе по коленкам, снова встал.

– Что ж, я пойду позову сестру, наверное. Ты пока не делай резких движений, жди.

В нужный момент посетитель скрылся за ширмой и, выдохнув, пошёл в другой конец зала. По первому зову Бруфорда сестра вернулась к койке, где лежал Габри, привезя с собой на тележке несколько флаконов с лекарствами, предназначенными для больного. Во время осмотра мальчик был ещё совсем обессиленным, он молча покорялся и позволял сестре делать всё, что нужно. Сначала она дала ему принять таблетки, затем осмотрела глаза и закапала в них из флакончика капли. Бруфорд, стоящий в стороне, позволил себе мельком подсмотреть за всей этой процедурой. По большей части он наблюдал конкретно за Габри. С тех пор как мужчина видел его последний раз в лагере на севере, тот почти совсем не изменился.

В самом деле, внешность у мальчишки была словно бы эльфийская. С рождения у него имелись правильные, но немного угловатые черты лица: заострённые, как будто подточенные зубилом скульптора, и при этом тонкие, аккуратные, как у только что вставшего на путь возмужания подростка, который не уделял почти никакого внимания своему внешнему виду и который всегда сутулился и одевался во что попало – в то, что дадут. Выражение его лица за счёт зауженных тёмных карих глаз, плотно сжатых губ и опущенных бровей казалось бесстрастным – что несколько лет назад, что сейчас. Все, кто имел дело с Габри на протяжении всего его служения среди южных солдат, отмечали неменяющуюся сквозь года холодность его внешности. Но и это было неудивительно: кровь его как была, так и оставалась северной. Именно внешность Габри, как наблюдал Бруфорд, больше всего отражала его происхождение. Глядя на мальчика, южане сразу понимали: он с севера.

На континенте Каен сложилось специфичное понимание слова «север». Оно обозначало три государства, расположенных в самой отдалённой части континента – Верборгене, Чаорчу и Эншайне. То были три северных «туза» – военная коалиция, находившаяся в кольце гор под покровом вечных снегов. Великая Северная война проходила сугубо в обители этой коалиции, и в отличие от южан, с самого начала столкновений на неё были призваны все северяне, абсолютно все совершеннолетние здоровые мужчины, издавна привыкшие к заснеженным горным лесам и вьюгам. С начала войны к ним сложилось предвзятое отношение как к варварам и суровому горному народу. Спустя десять лет это стало всего лишь устаревшим предубеждением, честь многих северян восстанавливалась, но сами северные земли всё ещё считались землями войны, королевствами вечной зимы, проклятым краем. Считалось, что война была спровоцирована севером, на северных же землях. Границы юга доблестно оберегали от нашествий все подразделения южных военных сил. Благодаря этому южные границы были задеты только в некоторых местах: больше всего пострадало маленькое государство Браунстон, так как оборона в этом государстве априори считалась слабой, и северные границы наиболее близко были расположены к «тузам». В течение десяти лет война то с утиханием, то с ужесточением проходила в северных краях, и только на десятом году наконец-то разлетелись слухи о возможном заключении мира. Последней каплей стала осада крепости Коттенхорн в Эншайне месяц назад; только после этого сражения вельможи северных тузов дали единое согласие на подписание мирного договора со странами южного союза. Однако вместе с первыми слухами о мирном договоре появились и первые партизанские отряды. Поскольку ни одна сторона так ничего и не добилась, недовольные установленным миром солдаты не сложили оружия даже после объявления о прекращении кровопролития.

Так или иначе, с официальным завершением Великой Северной войны южные газеты без конца пестрили радостными заголовками. На улицах, площадях, в чайных и в трамваях люди обсуждали восстановившийся на континенте мир. Бруфорд узнал об окончании войны гораздо раньше остальных. Он был в ту ночь у Коттенхорна – приехал к руинам сразу после того, как узнал о завершении осады. Он видел, как из горящей крепости выносили раненых, и среди них он приметил Габри – самого юного солдата южного подразделения войск. Вражеский клинок оставил ему ранение прямо поперёк глаз. К счастью, не задел глазные яблоки, благодаря чему зрение осталось невредимым. Столько крови было пролито, столько сменено бинтов – и вот наконец мальчик снова открыл глаза. Такие же бесстрастные, что и раньше.

После осмотра сестра принесла Габри в постель завтрак: овсяную кашу и чай с целебными травами – и оставила их с Бруфордом наедине. Уже настал день. Зал наполнился нежно-медовым солнечным свечением через высокие разноцветные витражи и приоткрытые створки старых окон. В воздухе реяли блестящие пылинки, и длинные волнистые волосы Габри переливались золотом, хотя после долгого сна они были совсем непослушными: то и дело лезли ему на глаза, путались, но мальчик не обращал на них внимания. Он сидел на своей койке, сгорбившись, и вяло водил ложкой по каше, пока на подносе остывал травяной чай. Бруфорд стоял рядом и наблюдал за тем, как Габри медленно ел, и никуда и ни на что не глядел. Под полуприкрытыми тяжёлыми веками только устало плавали тёмные зрачки. Он даже, казалось, не замечал, что находится в комнате не один, а Бруфорд, стоя рядом, терпеливо ждал момента, пока мальчик будет готов, чтобы начать разговор, и всё теребил верхнюю пуговицу рубашки.

– Господин Бруфорд, – вдруг слабо подал голос Габри, – Вы приехали за мной, да? Я не совсем понимаю, почему я здесь. Голова так болит.

С тех пор как Габри оклемался после сна, его голос окреп, и Бруфорд даже заметил, что он звучал гораздо ниже, чем в последний раз. Но оно было очевидно: как-никак с момента, когда они виделись последний раз и когда Габри ещё говорил с ним голосом ребёнка, прошло немало времени. Сейчас Бруфорд насчитал Габри уже пятнадцать лет. Однако, поскольку Великая Северная война, на которой Габри пробыл большую часть своей жизни, продлилась десять лет, Бруфорд не мог считать его обыкновенным юношей. Памятуя об этом, из сочувствия и гуманных побуждений Бруфорд старался быть осторожным.

– Скоро пройдёт, – ответил он. – Доктор прописал тебе медикаменты, я помогу тебе со всем этим, не переживай.

– А в общем, где мы? Это же не север.

– Мы в Грандсбурге, в городе Кармоди. Я тебе про него рассказывал.

– Я помню.

– Дело в том, что твоё ранение после Коттенхорна оказалось слишком серьёзным, и, дабы сохранить тебе зрение, я распорядился, чтобы на воинском поезде тебя доставили в госпиталь Кармоди.

Бруфорд решил осведомлять Габри постепенно, не перегружая его и давая время на то, чтобы принять каждую последующую весть спокойно. Раненый, как полагается, пользовался этой возможностью и после каждой фразы Бруфорда предавался молчаливому обдумыванию. После паузы он снова спросил:

– Что насчёт капитана Марчинелли? Он знает, что я здесь?

Стоило ему спросить об этом, как Бруфорд снова затеребил верхнюю пуговицу рубашки.

– Конечно. Это он посоветовал мне отвезти тебя сюда. Он очень хотел, чтобы твоё ранение не лишило тебя… скажем, не стало для тебя фатальным.

Габри вновь помолчал. Во время всего разговора он тяжело опускал и поднимал веки, утомлённо водя ложкой по каше, он выглядел уже не столько задумчивым, сколько медленно смиряющимся.

– И когда нам можно будет возвращаться? – тогда спросил он.

Из всё тех же побуждений Бруфорду пришлось ответить расплывчато:

– Послушай, капитан Марчинелли советовал мне оставить тебя здесь подольше. Ты должен прийти в себя после… Коттенхорна.

– Раз меня вылечили, и я уже могу стоять на ногах, то можно и возвращаться.

– Ты слишком торопишься. У тебя было крайне тяжёлое состояние, ты слишком долго пробыл без сознания. После операции ты очнулся, но бодрствовал только один день в полусознательном состоянии. Затем сёстры сказали, что ты снова впал в летаргический сон. После всего этого ты просто обязан ещё какое-то время отдохнуть.

Неожиданно Габри перевёл взгляд на Бруфорда. Он посмотрел на него своим типичным проникающим вглубь и при этом невинным детским взглядом, и мужчине стало от этого не по себе.

– Что случилось тогда в Коттенхорне? – спросил Габри, глядя ему в глаза. – Помню только пожар и обломки. Мы же победили?

Воспоминания Бруфорда вспышкой возникли в памяти. Ночь, горящая крепость Коттенхорн, раненые солдаты, грохот рушащихся каменных глыб и… вьющийся на пике белый флаг… До сих пор нельзя было сказать, что кто-то победил, а кто-то проиграл, но, хотя сражение принесло много потерь, итог у всего этого был более, чем удовлетворительный. По крайней мере, так полагало большинство, и Бруфорд был в их числе. Но Габри об этом он сказать не мог.

– Всё закончилось так, как и должно было, – уветливо ответил он. – Проблема лишь в том, что раненых оказалось куда больше, чем планировалось. Все лазареты были забиты до отказа.

– А, вот что, – тихо произнёс Габри, опустив взгляд. – Но раз я тоже был ранен, почему я теперь не в лазарете с остальными?

– В одном из северных лазаретов тебя подлатали, но так вышло, ты долго не приходил в сознание, тогда мною было решено взять тебя в Кармоди. По моему распоряжению тебя и некоторых других солдат доставили на воинском поезде в Грандсбург и положили в госпиталь Святого Эдуарда, где мы сейчас и находимся. Ты, наверное, не почувствовал переезда, потому что всю дорогу от самого севера до юга находился без сознания. Тебе сложно далось перенести это ранение, я так понимаю?

– Я ничего не чувствую. Мне заменили глаза?

– Заменили – звучит не слишком реалистично, – улыбнулся Бруфорд его бесхитростному вопросу. – Тебе их оперировали.

– Оперировали, значит, ножом вырезали? Как это?

Он спрашивал совершенно спокойно и при этом кончиками пальцев трогал свою переносицу. Бруфорд выбирал между тем, чтобы описать всё в подробностях во избежание последующих уточняющих вопросов, и тем, чтобы снова сгладить углы. В конечном счёте он выбрал последнее.

– Думаю, тебе всего лишь зашили рану так, чтобы она не навредила зрению. Главное, что теперь всё кончилось и твои глаза в порядке. Честно говоря, глядя на тебя, даже и не скажешь, что ты пережил операцию. Швов не видно совсем, представляешь, да? Только ресницы ещё не выросли после того, как их опалило. Но и без этого ты выглядишь уже вполне поправившимся.

На тонких бровях и на переносице Габри остались, как последствия ранения, небольшие рубцы, а на коже вокруг глаз ещё виднелись едва заметные швы после операции. Вместо ресниц остались лишь светлые маленькие ростки. Габри аккуратно пощупал и их.

– А почему в Грандсбург? – продолжал спрашивать он. – Это далеко от лагеря, где мы были той ночью.

– Дело в том, что здесь, в Кармоди, мой дом. Поскольку именно я ручался за твоё последующее выздоровление, я решил привезти тебя именно в то место, что ближе всего к моему дому. Возможно, это немного эгоистично с моей стороны, – неловко усмехнулся посетитель, потерев шею, – но так или иначе. Кстати говоря, здесь очень качественная медицина! И мой знакомый доктор, работающий в этом госпитале, обязался вылечить тебя. Он это и сделал. С сегодняшнего дня, можно сказать, у нас увольнение. Мы вправе остаться в Грандсбурге на какое-то время. Таково было разрешение высших чинов.

Он знал, что только повеление высших чинов повлияет на Габри и даст понять, что ему лучше остаться в этом королевстве. Так и случилось.

– Хорошо, – тогда сказал Габри. – Главное, чтобы капитан Марчинелли об этом знал.

– Да… об этом не беспокойся.

Их разговор, отражающийся эхом в зале, затих. В полной тишине Габри молча поднимал ложку с кашей, а Бруфорд всё сидел рядом и уже не знал, какие подбирать слова. Увидев, что Габри уже почти доел, мужчина встал и уже был в полной готовности покинуть зал госпиталя.

– Так, раз уж ты утверждаешь, что здоров, я хотел тебя кое-куда свозить, пока у нас увольнение, – уведомил он, глядя на Габри сверху вниз. – Я заказал для нас экипаж. Собирайся не спеша, я буду ждать тебя снаружи.

– Не стоит, – тотчас ответил Габри. – Я уже готов.

Резко отодвинув поднос, он попытался подняться на ноги. Неудивительно – те предательски зашатались, и мальчик упал на пол. Он грохнулся прямо на колени и, видно, не ожидая от себя такой слабости, вздохнул, выдав тягостное:

– Ой, простите…

Ложка упала к нему на пол, а вместе с нею пролился и чай из чашки. Бруфорд, встрепенувшись, сразу же поспешил на помощь. На грохот вскоре явилась одна из сестёр и, увидев лужицу чая на полу, принялась хлопотливо вытирать всё полотенцем.

Габри был снова посажен на койку. Бруфорд покачал головой.

– Сказал же: не спеша, – повторил он мягко. – У тебя, должно быть, ещё все конечности ватные. Собирайся в своём темпе, мы же не в армии, чтобы вскакивать по первому зову.

Габри ничего не сказал, только отвёл глаза в сторону. Сестра к тому времени уже вытерла пол, и Бруфорд подошёл к ней, чтобы перед уходом попросить:

– Помогите ему собраться, а то он себе все ноги расшибёт.

Сестра кивнула и вернулась к своему пациенту, пытающемуся вновь встать на ноги. Положив руки мальчику на плечи, она принудила его остаться на своём месте и после этого достала чемодан из-под койки. В это время Бруфорд уже шёл на выход из госпиталя. Едва он остался наедине с собой, улыбка медленно спала с его лица, и на место радости пришла задумчивость, которой Бруфорд всячески старался избегать, чтобы не возвращаться снова и снова к тем мрачным мыслям, что уже давно не давали покоя. Но они снова затуманили ему голову.

Он вышел на улицу, погруженную в лёгкий городской шум, услаждающий слух после собора с его бродячим по зале эхом и болезненным хрипом больных, и, встав возле кованых ворот, скрытых в колючих цветах, закурил сигарету из своего портсигара. Кучер, сидя на козлах, уже посапывал, отложив поводья. С каждой минутой, проведённой за ожиданием, Бруфорд всё думал об одном: «Однажды придётся быть откровенным». Но пока что он снова выдыхал табачный дым и ждал Габри, который был совершенно далёк от подозрительности.

Как сын полка, мальчишка мог бы рассчитывать на помощь после окончания войны. Согласно постановлениям, в результате заключённого мирного договора государства обязаны были обеспечить общее лечение и для пострадавшего севера, и для пострадавшего юга. Большинство солдат знали о предшествующих возмещениях, однако несовершеннолетнему сыну войны, оставшемуся без покровителей, не посчитали нужным дать право на использования тех же благ, что и остальным. Единственные близкие люди, которые могли бы за него вступиться, уже не были на это способны, а остальные солдаты, сражавшиеся рядом с парнишкой, не имели достаточно возможностей и, что совершенно объяснимо, желания позаботиться о нём. У Бруфорда же не было выбора. Пока всех солдат, получивших тяжёлые ранения, увозили в лазареты на повозках подальше от Коттенхорна, Бруфорд забрал с собою того единственного, кого оставили позади. В здравом рассудке он вряд ли бы пошёл на такой серьёзный шаг, но, вспоминая просьбы Феличе Марчинелли – давнего друга, по совместительству капитана подразделения, где служил Габри, – он понимал: кто, если не он?

«Пристрой его куда-нибудь, если вдруг со мной или Карлией что-нибудь случится. Мне больше некого попросить, времена нынче сложные, а до него и сейчас-то никому нет дела – а потом и подавно. Если получится, забери его с севера когда-нибудь. Дай бог, война к тому времени хотя бы немного стихнет», – такова была последняя просьба капитана Марчинелли. Вспоминая его слова, Бруфорд только горячился: «Друг мой, несмотря на мою любовь к тебе, ты попросил меня о довольно сложной услуге!»

Глава 2

Наконец двери собора распахнулись. Перед ожидающими Бруфордом и кучером, вовремя очнувшимся от дрёмы, возник Габри. Прикрывая тыльной стороной ладони глаза, он сошёл с порога и направился по дороге к карете, уже несколько увереннее переставляя ноги. В руках он держал старый кожаный чемодан. Большие фланелевые брюки шли в разлад с его невысоким ростом, велик был и жилет, на котором слегка блестела незамысловатая серебряная брошка в виде веточки лавра, рукава белой скромной рубашки немного свисали. Сестра собрала ему волосы, обвязав их лентой внизу, но некоторые пряди всё же выбились и повисли, добавляя ещё большей неряшливости его виду. Вдобавок ко всему сам по себе Габри был худым и при этом уже давно сутулился, так что все вещи висели на нём теперь как на погнутой тонкой вешалке.

Как только мальчик подошёл к Бруфорду, тот оглядел его с ног до головы и, отодвинув в уголок рта сигарету, постарался ободрительно улыбнуться, но получилось жалостливо.

– Располагайся, – сказал он, указав на карету. – Я докурю, и поедем.

Габри молча кивнул и, открыв дверцу, забрался в салон, занося свой полупустой чемодан. Бруфорд постоял ещё немного, неволею растягивая эту минуту до бесконечности. Докурив, он повёл рукою в воздухе, чтобы рассеять дым, и забрался в карету вслед за Габри. В то же мгновенье кучер бросил: «Но!» и дёрнул поводья.

Путь, пролегающий под мерный цокот копыт, предстоял долгий: почти через весь Кармоди. Собор святого Эдуарда примостился на восточном берегу Молочной реки – единственной реки города, получившей своё имя ещё в далёкую старину, когда о столице королевства слагали легенды как о тёплом, благодатном «крае молочных рек и медовых берегов». Истинное сердце Кармоди же находилось на западном берегу и сплеталось из десятков пересечённых мощёных улиц, освещённых по вечерам старинными газовыми фонарями, площадей, разнообразных лавок, башен, увенчанных изящными, покрытыми тёмной черепицей крышами, богатых домов, музеев и театров, – словом, всего, чего могла бы желать душа любого современного горожанина. Немудрено, что весь народ стекался именно на тот самый берег: пока Бруфорд и Габри ехали в карете, они могли видеть, как кебы, кряхтящие паровые кабриолеты и омнибусы, забитые до самой крыши и уже лопающиеся от пассажиров, вереницей тянулись по мосту через сверкающую Молочную реку.

За всё время пути Габри молча смотрел в окно, наблюдая за бегущими поодаль картинами своим типичным непроницаемым взором, подмечающим всё как будто бы исподволь. В перерывах между безмолвным созерцанием он просматривал листок, где ему, кажется, выписали рецепт для ухода за глазами, затем вновь переводил взгляд к окну. Бруфорд неуклюже сидел рядом. С каждой милей на него всё больше накатывало беспокойство и всё больше он погружался в воспоминания о тех былых днях, когда они с Габри были облачены в военную форму, когда тихие дни во время войны казались блаженством и когда конец всему этому лишь неявственно мелькал в мечтах и надеждах. Тогда он ещё не знал, что конец уже близок и что даже после снятия военной формы ему, давшему своё слово, придется нести ответственность за другого человека. Будучи в одеждах сержанта, руководящим малым отрядом солдат, он и тогда не испытывал столько беспокойства и растерянности, сколько теперь, облачившись в повседневный костюм и приняв на себя неволею роль покровителя, что тяготила его гораздо больше, нежели военная должность.

В годы войны Бруфорд виделся с Габри несколько раз. Они встречались в Вальде, в казармах и в гарнизонах на границах с севером. Хотя и Габри носил типичный солдатский китель, солдатом его никто не считал – лишь незаметным мальчишкой, который только прислуживал своим так называемым сослуживцам. Чаще всего его можно было видеть в тени: он занимал себя тем, что зашивал чьи-то кители и рубашки, чинил сапоги, затапливал печь, сидя у подтопка, и помогал местным женщинам, выполняя все поручения безропотно и проявляя при этом исключительную почтительность ко всем, независимо от их чина. До звания сына полка он жил среди южных солдат как северный пленник, и с тех пор, даже когда его официально вызволили из неволи, в нём всё ещё угадывалась пленная скованность. Воспитание капитана Марчинелли шаг за шагом избавляло мальчишку от этого, но тесная связь со взрослыми военными – одни из которых смотрели на него свысока, как на наивного ребёнка, а другие, напротив, слишком полагались на его духовную зрелость и обращались с ним по-свойски, а чаще всего из ряда вон пренебрежительно, – взращивала мальчика на свой манер: где-то крайне воздержанным и бдительным, где-то слишком доверчивым и податливым. Ну а для Бруфорда самой докучливой чертой Габри всегда была его неприступность. Сложность заключалась даже в том, чтобы просто начать с ним разговор, а Бруфорд крайне не любил находиться в тишине.

В конце концов, Бруфорд всё-таки осмелился начать разговор, лишь бы только заполнить чем-нибудь повисшую в салоне тишину.

– Так… а как ты себя теперь чувствуешь? – обратился он к Габри, монотонно глядящему в окно. – После того, как немного размялся и походил. Пришёл в себя наконец?

– Что значит «пришёл в себя»? Я всегда был в себе, – ответил мальчик, не оборачиваясь.

– О, понимаешь ли, это просто такое выражение, обозначающее, что ты после каких-либо обстоятельств наконец-то вернул себе прежнее расположение духа и теперь снова в порядке.

– В таком случае, да. Я пришёл в себя.

Снова стало тихо, и Бруфорд уже не знал, как спасаться от этой обременительной тишины.

– Знаешь, я раньше и не замечал, какой ты красавец, – постарался сделать он комплимент. – Ты как-то всегда прятал в себе это очарование. И волосы у тебя, оказывается, такие красивые. Они будто бы светятся на солнце, тебе очень идёт. Но почему же сестра тебя не подстригла? Они ведь так отрасли.

– Вы думаете, мне стоит их состричь? – спокойно спросил Габри.

– Нет, я вовсе не имел это в виду. Нет, оставь их, если тебе они нравятся.

– Они мне не мешают, вот и всё.

– Да-да, как скажешь.

Водворилось всё то же молчание. Спустя некоторое время Бруфорд, кое-как справляясь с растерянностью, вновь попытался завести беседу.

– А твоя брошка? Она у тебя тоже симпатичная, – заметил он. – Я её прежде не видел. Кто тебе её подарил?

– Лейтенант Никола, – коротко ответил Габри. – Да, и насчёт лейтенанта. Вы не знаете, где он? Он тоже ранен?

Бруфорд слегка опешил от этого вопроса.

– Когда мы с ним последний раз виделись, он был почти в полном здравии. А насчёт того, где он сейчас, честно скажу, не знаю.

– Вы знаете, какой у него адрес? Я хотел бы тогда написать ему письмо.

– Тоже не знаю. Прошлый раз он говорил, что собирается уезжать. Не могу сказать, где он теперь.

Лейтенант Никола Марчинелли, сын капитана, имел непосредственное отношение к войскам своего отца и часто виделся с солдатами в отцовском подчинении, среди которых был и Габри. Но, насколько Бруфорд помнил, этот человек, хоть и был одной крови с капитаном Марчинелли, столь ценимым как всем батальоном, так и отдельно Габри, сам к мальчику никогда не выказывал столько же радушия. Даже наоборот. Бруфорд никогда бы не подумал, что Габри мог бы о нём беспокоиться.

На какое-то время мужчина вновь замолчал, и снова воцарилось молчание, разбавляемое лишь потрескиванием колёс, проезжающих по мощёной дороге вдоль улиц. Бруфорд уже не знал, о чём бы завести разговор, но едва он придумал, что сказать, Габри вдруг опередил его.

– Господин Бруфорд. – Тогда же парень повернулся к собеседнику и к несчастью для Бруфорда взглянул ему прямо в глаза. – Вам что-нибудь известно о Карлии? Она не была среди раненых?

Карлия была супругой капитана Марчинелли, часто отправляющейся с ним в военные лагеря. Будучи актрисой оперного театра, она, бывало, приглашала с собою в лагерь театральную труппу музыкантов, чьи песни развлекали усталых солдат по вечерам. Весь батальон Марчинелли высоко ценил заботу его жены, но для Габри, единственного ребёнка в отряде, она значила, пожалуй, чуть больше. Именно поэтому Бруфорду тяжело дались слова:

– В ту ночь уцелели лишь единицы, и то чудом. Среди раненых были почти что все, в том числе и твой капитан, и Карлия. Главное, что они были рядом друг с другом в тот момент.

– Но они не в самом тяжелом состоянии? Всё ведь в порядке?

Бруфорд опустил голову. Думалось, что он озвучит печальное известие.

– Всё… в порядке.

– Тогда хорошо, – без подозрения ответил Габри. – Раз мы не можем увидеться, я хотел бы написать капитану и Карлии письмо. Их адрес я ещё помню. В месте, куда мы едем, я могу это сделать?

Бруфорд постарался унять возникшие смутные сомнения. Приподняв взгляд, он кое-как вернул на лицо улыбку.

– Там, куда мы направляемся, ты можешь делать всё, что угодно. Мы же с тобой в Кармоди! Я столько всего тебе про него рассказывал, и наконец ты здесь. Теперь я бы столько всего хотел бы тебе показать.

Впрочем, пока они ехали по Кармоди, Габри всё мог видеть своими глазами.

Несмотря на нововведения, которые захватили Грандсбург и для всего континента сделали его «королевством прелестных открытий», город до сих пор хранил в себе дух старинной сказки, окутанный атмосферой прошлого, словно милая пожилая дама, наряжающаяся только в те платья, что были сшиты по моде времен ее давно минувшей юности, но не упускающая возможности поболтать со своей подругой по телефону вместо того, чтобы писать ей письмо, или проехать остановку другую в удобном салоне кабриолета вместо кареты, сопровождаемой шумным дыханием лошадей.

Нынешняя мода, впрочем, в основном шла из королевства Розен, которое находилось на границах с Грандсбургом. В модных гравюрах и журналах каждый месяц дамы и следящие за своим туалетом господа вычитывали новые тенденции. Так, после ушедшего века в скором времени тёмные оттенки одежды уступили место изысканным, приглушённым цветам, таким как мягкий бежевый, золотистый и миндальный; цветам бледной розы и зелёного чая, а среди тканей набирали известность кружева, шёлк, дорогой, но роскошный кашемир, мягкий фай и муслин, чудесный шифон и бархат. Одежду приличной грандсбургской дамы, обычно состоящую из широкой шляпы с цветами и перьями, аккуратного подчёркивающего корсета вместе с длиннополой юбкой или бархатным платьем, часто украшали элегантные броши, оборки, ленточки и блестящие аксессуары из бисера. Типичный же джентльмен мог быть одет во фланелевый костюм серого или бежевого цвета, на голове его также покоилась шляпа, а в руках некоторых очень аристократичных господ средних лет можно было заметить и трости как дань прошлым традициям. Молодые граждане менее следили за изысканностью своего вида и больше уделяли внимание свободным вещам, не сковывающим движения. Ведясь на идущую из Розена моду, девушки всё больше начинали предпочитать корсетам обычные лифы, туфлям – ботинки, а витиеватым причёскам – простые и элегантные «помпадуры» или даже вовсе распущенные локоны.

На главной площади Левинси, недалеко от городской ратуши, можно было заметить все проявления нынешней моды на горожанах. В этот воскресный день жители выходили на главные улицы целыми семьями, дружескими компаниями и парами, и в сердце города, пропитанном уличной музыкой, отдалённым звоном трамваев и оживлёнными голосами людей, чувствовалось лёгкое торжественное настроение.

Для Бруфорда весь Грандсбург казался всегда великолепным и манящим местом, а Кармоди, как город его молодости, любви и дела всей жизни, до сих пор вызывал отрадное чувство в груди. С самых юных лет он воспринимал Кармоди как город с шоколадной обёртки и до сих пор был не прочь даже беспутно пройти через любимые улицы, мимо лавок и старых готических церквей, куда некоторые местные жители ещё ходили на вечерние проповеди, и мимо чайных, где любому гостю всегда готовы предложить чашечку чая. В самые важные памятные дни Бруфорд изредка мог позволить себе посетить ресторан. В элитные заведения, которыми поистине славился столичный Кармоди, мужчина ходил лишь иногда, когда обсуждал с какими-либо важными господами, одетыми в шляпы-котелки и фраки, деловые вопросы касательно бюро, в котором после войны он служил директором. Помимо этого, он также частенько заглядывал в гости к этим самым господам вечером, чтобы сыграть с ними партию в карты… К сожалению, Бруфорду редко удавалось выиграть, из-за чего его личный бюджет всегда оставался непостоянным. Он винил себя за это пристрастие и посему всякий раз незаметно содрогался, видя на улицах потайные двери, ведущие в залы азартных игр. Подобных залов в Кармоди было очень мало. Грандсбургским мужчинам не пристало бывать азартными; в обществе Грандсбурга и мужчинам, и женщинам с детства первым делом проповедовали добропорядочность, галантность и вежливость, порой идущую в единение с крайней деловитостью. Нынешние молодые жители королевства частично видоизменяли традиции не только в науке, искусстве и моде, но и в народном умонастроении – они стремились к свободе, беззаботности и, не забывая о приятных обыденностях, выводили деловитость во вдохновение. Этому они учились у Вальда, «империи великих людей», из которой в Кармоди поступала новейшая философская литература.

Дух изысканности и презентабельности в Кармоди господствовал всегда, даже во время войны. Здесь горделиво возвышались и башни, стоящие среди города, словно добрые стражники, и даже обыкновенные городские дома, воздвигнутые относительно недавно, либо же старые, любовно сбереженные с давних лет: с размещенными внутри будками консьерж и изысканными краснокирпичными фасадами, украшенными символами королевства: обычно, выточенными узорами роз, лютиков, как самых частых цветов на грандсбургских лугах, и мотыльков. Даже здания мануфактур, ткацких, фарфоровых и особенно распространённых чайных, были отделаны под дворцы. Каждый городской дом, в независимости от года своего заложения, оснащался чердаками и мансардами, традиционными местами одновременно и уютных сказок, и легенд о пугающих домовых и призраках. Маленькие домашние духи были в основном в загородных жилищах, в деревнях Грандсбурга, в усадьбах и хижинах вблизи лесов, за чарующими, усеянными лютиками холмами, на которых стояла вся страна. В стенах города народные сказания, суеверия и приметы становились малоизвестными и меньше принимались на веру. Но даже в нынешних квартирах и ветхих апартаментах, расположенных в исторических кирпичных домах, всё ещё могли верить в привидения когда-то живших в этих домах людей, ныне покоящихся под землёй.

Всё ещё можно было встретить на улицах раззолоченные дилижансы, словно выпрыгнувшие со страниц сказочной истории, и прочувствовать волшебство вечера в те минуты, когда аллеи и скверы подсвечивались мириадами зажжённых свечей и ламп.

Хэмфилд-сквер являлся как раз одним из таких мест. Расположенный в сердце Кармоди, он представлял собой излюбленное место для прогулок по вечерам, с его маленькими прилавками угощений, живописным озером, скрытым в лесной роще, и деревьями, чья листва вдохновенно шелестела от приятного августовского ветра. Недалеко от Хэмфилд-сквера заявлял о себе небольшой элегантный дом с вывеской «Первый иллюзион Кармоди», куда стояла очередь молодых людей, среди которых изредка высматривались дамы в платьях и шляпках и зрелые джентльмены, похоже, не ждущие ничего особенного – скорее, недовольные скоплением праздной молодёжи.

Проезжая мимо, Габри засмотрелся на них и, соответственно, на блестящую вывеску кинотеатра.

– Что это за место, куда все столпились?

– Как куда? В кино. Сегодня, должно быть, премьера какого-нибудь фильма.

– И такое бывает? Я только в газете об этом читал.

– А ты думал, кино – это выдумки журналистов? – посмеялся Бруфорд. – Поверь, Грандсбург недаром считается самым новаторским государством на данный момент. Столица как нельзя кстати богата знаменательными для королевства местами. Весь Кармоди этим живёт. Пока ещё рано спрашивать, конечно, но за время пока мы едем, тебе хоть как-нибудь приглянулся этот город? Может быть, ты бы хотел здесь жить?

– Не знаю. Непривычно. Так много разных людей на улицах, – наблюдая за жителями из окна, говорил Габри. – Все куда-то идут, вместе или поодиночке. Все кажутся такими свободными.

Бруфорд хмыкнул.

– Сказал прямо-таки по-философски.

– Просто я как будто бы ещё не видел такого народа.

– На самом деле люди везде одни и те же. Про тебя могу лишь сказать, что ты всего-навсего привык к другому обществу, вот тебе и кажется, что грандсбургский народ чем-то отличается. Ты привык видеть солдат вокруг себя и северян, укутанных в свои куртки. А в Грандсбурге сейчас конец лета. Ещё тепло и светит солнце. К тому же, сегодня ещё и выходной день, а значит, спешить никуда не надо. Вот все люди и свободно гуляют по улицам.

– Всё равно для меня это как-то иначе. Не знаю, как объяснить. Наверное, я для этого слишком чужой.

Ещё со времен, когда Бруфорд общался с Габри только при военных лагерях в обстановке, когда оба они были одеты в солдатское обмундирование, мужчина привык, что Габри, в силу своего не самого глубокого владения общеконтинентальным языком, не использует каких-то сложных слов, а даже напротив – обладает упрощенной речью, однако даже с учётом этого Бруфорд редко мог доподлинно понять смысл многих его по-детски простых, но порой слишком далёких изречений. Как и прежде, Габри произносил их невозмутимо, не показывая каких-либо чувств. Но Бруфорду казалось, что у всех этих слов имелся какой-то тяжёлый осадок.

– Тебе кажется, что ты чужой, но это пройдёт. Не ты один по приезде в другую страну чувствуешь себя как-то не так. Это вполне естественно. Хоть люди и везде одинаковы, в чём-то сами народы, которые эти люди составляют, всё-таки различны. Это культура. Народный характер, воплощённый в культуре и даже языке, везде разный. Бывает так, что к нему приходится подступаться, но чаще всего это даже увлекательно. Вот увидишь, однажды тебе понравится.

Габри посмотрел на Бруфорда своим неизменно-пронзительным взглядом, промолчал и снова повернулся к окну, за которым сменяли друг друга виды красующегося города. Конечно, Бруфорд не ждал от этого парня никакого воодушевления.

Вскоре карета, на которой они ехали, свернула с мощёных улиц на грунтовую, посыпанную песком дорогу, ведущую через аллею к тихому кварталу Риверберн, улочки которого назывались местными «домашними». Шум и гам самого города в них сразу мерк и гас в тенях лесных рощ, окутывающих старинные семейные дома и цветущие сады. На главной улице Риверберн располагалась конюшня, куда кучера свозили своих лошадей и нередко оставляли во дворе повозки. Одна за другой тянулись друг за другом небольшие лавки, и была одна, на которую Бруфорд всегда обращал внимание и над которой висела простенькая деревянная вывеска: «Шляпная лавка Конте». Посреди всего Риверберна самой заявительной была, конечно, местная церковь, священник которой жил здесь с остальными и также нередко посещал дом семьи Бон-Берри, члены которой ответственно помогали с церковной благотворительностью. Их семья была известна всем в этом квартале, и Бруфорд ещё во времена своей молодости имел честь однажды завести с ними знакомство.

Это была семья из двух коренных грандсбургцев почтенных лет: Маргарет и её супруга розенских корней Хьюберта Бон-Берри. Соседи знали их как «бабушку и дедушку Бон-Берри» и, проходя мимо их чудесной калитки, обвитой благоуханными розами и примощенной между поросшими тёмным плющом каменными стенами, отмечали её таинственную красоту и утончённость, и вместе с теми – безусловное благородство хозяев, живущих за ней, на которое указывала также и их розенская фамилия, означающая что-то сладостное на старом наречии народов этого самого романтичного королевства неподалёку от Грандсбурга. Однако таинственность заключалась лишь во внешнем виде дома Бон-Берри: едва гость толкал скрипящую кованую калитку и проходил через занавес, украшенный садовыми розами и диким плющом, перед ним отворялась дверь в просторную, хорошо натопленную уютную гостиную, где гостей, как и полагается, приглашали на чаепитие, а пока греется чай, с удовольствием провожали их на задний сад, который был как очаровательный маленький лес, заполненный тенистыми уголками для прохлады, кустарниками и буйством разных цветов, обложенных белыми ракушками; лес, напоенный журчанием помутневшей воды в замшелом фонтанчике; одаренный нежностью и проникнутый словно тихой, доброй магией домашних фейри.

Затем гостей ждало путешествие через ряды антикварных предметов, хранящихся в гостиной Бон-Берри. Конечно, телефоны ещё не являли собою обыденность в таких скромных домашних кварталах, как Риверберн, но у бабушки и дедушки Бон-Берри в доме даже не имелось печатной машинки, а вместо неё красовались старые гусиные перья, фарфоровые чернильницы и пергаменты, свернутые в свитки в шкафчике. Мебель и сервиз казались антиквариатом лишь для молодых гостей: для Бон-Берри же это было самой что ни на есть драгоценностью, памятью и достоянием. С тех пор как их семейство поселилось в этих местах, сменяющиеся поколения жильцов Риверберн относились к ним неизменно с милостью и почтением. Но, увы, всем было известно о том, насколько Бон-Берри одиноки в своём чудесном доме, куда уже давно не ступала нога ни единого их родственника.

Кучер высадил Бруфорда и Габри как раз возле калитки этого дома. Прежде, чем Габри успел бы что-то спросить, Бруфорд изволил объясниться.

– Собственно, вот мы и приехали туда, куда я хотел тебя отвезти, – едва сойдя с кареты, осведомил он своего попутчика, стараясь использовать бодрящий тон. – Это дом семьи Бон-Берри, прекраснейших госпожи и господина, которых я знаю уже очень давно. Я рассказал им о тебе, и они решили пригласить нас в гости. Сегодня мы почаёвничаем у них.

– Эти люди знают, что я северянин? – неожиданно спросил Габри.

– Думаю, что да. А что? Для тебя это проблема?

– Для меня нет. Но кто-то, бывает, не любит северян.

Бруфорд смерил Габри оценивающим взглядом. Почти совсем незаметно в выражении лица мальчика проскользнула тень неуверенности или даже волнения, столь непривычного для него. Бруфорду захотелось как-нибудь его утешить.

– Не переживай. Этот период человеческой нетерпимости уже давно закончился; полагаю, ещё даже до того, как тебя забрали с севера. С тех пор предрассудки почти бесследно ушли в прошлое. Приличные люди не питают никаких предубеждений к другим народам – а мы как раз идём к таким людям, очень приличным. Я думаю, будь ты даже с Луны, им было бы всё равно. – Бруфорд старался выглядеть беспечно-шутливым и заканчивать свои предложения так, чтобы после них не возникало недомолвок и, тем более, лишних вопросов, но Габри обладал способностью вводить Бруфорда в растерянность одними лишь своими короткими допытывающими продолжениями, превращающими разговор в опрос.

– Но лейтенант Никола мне так говорил, – продолжал настаивать Габри. – Он говорил, что я на юге «не в выигрышном положении».

В памяти живо возник образ того молодого грубого мужчины в погонах лейтенанта, который вечно придирался к маленькому северному солдату, взятому под опеку его отцом. Никола хмурился и ругался даже со своими товарищами на корабле, не говоря уже о людях, априори не сыскавших в его душе расположения, каким был для него и Габри. Бруфорд помнил, какое влияние Никола оказывал на мальчишку, и тихо негодовал на этот счёт. Всё ещё.

– Забудь его слова, – вразумительно сказал он. – Сколько себя помню, отпрыск Марчинелли всегда был человеком с ледяным сердцем, всегда был ожесточен. Он мог наговорить тебе много грубых вещей, и ты, наверное, ко всем из них прислушивался, а это зря. Одно лишь пустословие.

– Он и сам относился к северянам нехорошо, – припомнил Габри. – По крайней мере, раньше.

– Знаю. Но затем он всё же повзрослел и отрёкся от своих черно-белых суждений. – Бруфорд вновь решил смягчить разговор, приняв беспечное выражение и сведя всё в шутку. – Кроме того, мы с ним оба были знакомы с одним весьма-а-а-а приятным северянином. Он был неразговорчивым, но очень надёжным, он со стольким нам помог! Конечно, поладить с ним было сложно, но это бессмысленно вменять ему в вину, ведь он ещё слишком юн и только познаёт этот мир, глядя на него с вышины своих пяти футов. В этом деле его лишь надо слегка подтолкнуть, – потрепав пятифутового Габри по голове, с подчеркнутой иносказательностью произнёс Бруфорд. Габри же, обделенный смекалкой в вопросах, касающихся намёков, только ответил:

– Главное, что вы ему доверяете. – И этим он очень позабавил Бруфорда, который прошёл вперед, посмеиваясь себе под нос.

Вдвоём они прошли через увитую отцветающими ароматными розами кованую калитку, причём Габри плёлся позади Бруфорда, словно его дворецкий, и поднялись по деревянным ступенькам к парадной двери дома.

Глава 3

Бруфорд позвонил в серебряный колокольчик, оповещая хозяев о прибытии красивым, тонким звоном, подобным звучанию новогодних бубенцов. Спустя несколько мгновений дверь открылась, и хозяйка предстала перед своими гостями. Бабушка Бон-Берри, одетая в лиловое шерстяное платье с гранатовой брошью, приколотой к воротнику, вышла встретить Бруфорда и Габри, которых по-видимому ждала сегодня весь день.

– Сударыня, добрый день! Вот и мы. – С вежливой улыбкой Бруфорд поклонился ей и краем глаза заметил, что Габри всё ещё стоял подле него, совершенно скованный. Его пришлось мягко подтолкнуть. – Габри, познакомься. Это госпожа Бон-Берри. Кхм… где твои манеры? Поклонись.

Тогда Габри не преминул также поклониться.

– Здравствуйте, – склоняясь, без единого намёка на улыбку поздоровался он.

– Здравствуй, – ласковым старческим голосом поприветствовала его и госпожа Бон-Берри, также слегка склонив голову. Она говорила медленно, с расстановкой и мелодичностью. – Рада вас видеть вместе с господином Бруфордом. Мы вас ждали. Думали, придёте уже к вечеру, а там уже и ужинать пора. Но вы успели, и как раз чайник только вот-вот закипел… что же я вам рассказываю, проходите скорей. Голодные, наверное, с дороги.

– Пожалуй, что слегка, – дружелюбно отвечал Бруфорд, проходя за госпожой в прихожую и ведя за собою Габри.

В прихожей Бруфорд повесил на крючок шляпу и, взяв чемодан Габри, поставил его у шкафа. Сразу затем, ведомые госпожой Бон-Берри, они прошли в гостиную.

В гостиной, как и предполагалось, встречалось много изящного антиквариата на разных полках и за стеклянными дверцами резного серванта, больше всего привлекающего внимание хранящимися внутри подсвечниками, фарфоровым чайным сервизом, хрустальными фужерами и покрытыми шёлком ларцами. Во всю стену стояли напольные часы с ажурными стрелками и створкой для кукушки. Габри оглядывался, прислушиваясь к мерному ходу часов и нерешительно проходя к столу по поскрипывающему полу, застеленному узорчатым шерстяным ковром, стелющимся прямиком до камина.

Как и у любого благородного грандсбургского дома, в гостиной Бон-Берри имелось пианино, на котором, вероятно, никто не играл, поскольку было оно лишь уставлено цветами и книгами. Когда Бруфорд и Габри дошли до накрытого кружевной скатертью стола, Хьюберт Бон-Берри, седобородый дедушка, гораздо более скромный, чем своя жена и даже чем Бруфорд, поднялся со своего кресла, чтобы встретить гостей. Он, чуть заикаясь, лишь указал подрагивающей рукой на изящный диван напротив него за столом и сказал: «П-присаживайтесь». Словно в дом прибыли два знатных джентльмена, он был одет в парадное: в старомодный костюм и рубашку с белым воротничком. Прежде чем сесть за стол, Бруфорд успел сердечно пожать руку господину Бон-Берри, а Габри тем временем только молча осматривал дом, блуждая взглядом по полкам.

Тёплый пар от закипевшего чайника уже перешёл из кухни в гостиную. Вернувшись с кухни, госпожа Бон-Берри принесла горячий чайник и поставила его на стол, в середину, потеснив высокий кофейник, заполненный холодным молоком, и пока ещё закупоренный гранёный графин с душистым клюквенным морсом. На подставке возвышался пышный большой торт, со всех сторон обставленный розовыми блюдцами и чашками с золотистыми каёмками, предоставленными для каждого за столом. В тонких вазах стояли изысканные садовые розы, горделиво глядящие вверх. Из остальных угощений имелись: засахаренные дольки домашнего мармелада с начинкой из джема, маленькие аппетитные бутерброды из поджаристых гренок на нижней полке этажерки, шоколадные печенья – на верхней. В отдельной чашке лежало сливочное масло, к которому прилагались свежие нарезные бисквиты и вазочка с ягодным вареньем.

Для начала, само собой разумеется, каждому из гостей хозяйка изволила налить в чашку горячего чая и предложить к нему молока. Как только началось время чаепития, завязалась и беседа, в которой участвовали, так или иначе, только двое: Бруфорд и госпожа Бон-Берри. Как и Габри, господин Бон-Берри особой словоохотливости так и не проявил. В молчании он выпил три чашки чая подряд, наблюдая за супругой и господином Бруфордом, которые вскоре принялись любезно беседовать.

– Когда вы ехали на поезде, не проезжали ли Браунстон? Как там нынче обстоят дела? Я читала в газете, что вход в столицу обнесли стенами, а у городских врат поставили пропускной пункт… – Госпожа Бон-Берри задала тон светской беседе обсуждением относительно недавних новостей в Каене, но лишь тех, которые не ранили бы никого из собеседников и не омрачили бы весь последующий разговор. Придерживаясь беспристрастия во всех вопросах, Бруфорд рассказывал и о том, как «дела нынче обстоят» в Браунстоне, действительно закрепощенном стенами, в Розенвилле, несильно тронутом войной, и других местах, о нынешнем состоянии которых он ещё не успел осведомиться. Как военный, он должен был не просто знать обо всех изменениях и особенностях мирового порядка, но и всецело волноваться и склоняться к определённым соображением на этот счёт. Однако, как и прежде, так и теперь, по окончании войны мужчина предпочёл сокрыть многие из своих взглядов за прочной завесой вежливости, любезности и миролюбивого невмешательства. Госпожа Бон-Берри придерживалась того же мнения и мягко принимала ответы Бруфорда, не принуждая его к большим разъяснениям. Но в кое-чём она всё же проявила свою напористость: едва Бруфорд успевал насладиться одной чашкой чая и полакомиться бисквитом с маслом и вареньем, она тотчас же предлагала ему новое угощение и доливала ему горячий душистый напиток. Так, за беседой Бруфорд и не заметил, как принуждён был выпить около трёх чашек чая, отведать пару бокалов клюквенного морса и побаловать себя ещё небольшим количеством разнообразных десертов, хотя он совершенно этого не планировал.

Габри же, напротив, за всё время, пока Бруфорд беседовал с хозяевами, так и не дотронулся ни до единого угощения и не проронил ни единого слова. Он оставался сидеть, ссутулившись, и безучастно бродил взглядом по гостиной. Часто его взгляд приковывался к торту, торжественно стоящему прямо перед его лицом. Торт был искусно слеплен из нежных бисквитных коржей с воздушными сливками и начинён ароматным пюре из вишнёвых ягод. На взбитых сливках, покрывающих собою последний корж, красовались вдобавок спелые багряные вишенки, политые чем-то липким и блестящим, вроде карамельного сиропа. Увидев взгляд Габри, господин Бон-Берри дрожащими руками отрезал кусочек торта и положил его на тарелку, а тарелку любезнейше предложил юному гостю.

– Попробуй-попробуй, эт-то наш, г-грандсбургский торт.

Габри несколько растерялся, но принял угощение.

– Спасибо, – поблагодарил он, после чего взял чайную ложку и, ещё немного помедлив, нерешительно отломил кусочек от торта. Бруфорд краем глаза понаблюдал за тем, как он ест. Осторожно и помаленьку. Казалось, мальчик замечал, что на него все смотрят, оттого становился ещё более осторожным, будто намеренно старался померкнуть до состояния неприметной тени. Бруфорд знал, насколько бдительным приходилось быть такому, как Габри, среди других солдат на севере, поэтому не удивлялся его поведению за столом. Он лишь постарался обеспечить Габри удобство и, дабы отвести от него внимание хозяев, развлекал пожилую пару другими разговорами. У него это получилось.

Но вскоре, в течение беседы, госпожа Бон-Берри вновь заметила, что Габри, угостившись тортом, снова сидит, не подавая голоса и всё так же не прикасаясь к десертам. Сладкие ароматы роз, сливочного крема и бисквитов, перемежённые с лёгкой кислинкой от ягод и травяным запахом чая, оплетали гостиную, точно ангельские духи, но госпожа Бон-Берри только вопрошала, обращаясь к Габри, который беспокоил её своей отстранённостью:

– Почему ты ничего больше не ешь? Возьми ещё хотя бы печенье.

Габри поднял на неё глаза и невинно спросил:

– Ещё что-то можно?

– Конечно, – убедительно ответила Бон-Берри. – Это всё для тебя.

Тогда он взял одно шоколадное печенье, надломил его и осторожно вкусил. Казалось, ему понравилось. Сразу после этого с повторного дозволения хозяйки мальчик попробовал клюквенного морса и дольку обсыпанного сахаром розового мармелада. Госпожа Бон-Берри выглядела довольной, когда наблюдала за тем, как приподнимались его брови и едва заметно блестели глаза, когда он пробовал сладости. Потеплев, госпожа Бон-Берри вернулась к беседе с мужем и Бруфордом совершенно удовлетворённая.

Но следом разговор зашёл о самом Бруфорде и нечаянно коснулся его семейной жизни, в частности, Фэй. О ней он старался лишний раз не упоминать и всё же в одночасье вспомнил о супруге, после этого сразу же об этом пожалев. Когда её имя прозвучало, госпожа Бруфорд поникла, а господин Бон-Берри насупился от печали.

– Я слышал п-про вашу супругу, – обращаясь к Бруфорду, говорил он. – Я с-сожалею о вашей утрате.

Бруфорд вздохнул и опустил голову, постаравшись улыбнуться вежливо.

– Спасибо. Но с тех пор прошло уже много времени. – «С тех пор, – хотел бы добавить Бруфорд, – пришлось ещё со многими попрощаться».

– Да, извините. Г-грета, налей ещё чаю господину Бруфорду.

Госпожа Бон-Берри встала и подлила ещё напитка в чашку Бруфорда.

– Благодарю вас, – кивнул мужчина.

Отказаться не было никакой возможности, и Бруфорд смирился с тем, что чай был его лучшим оберегом против застенчивости. И не только для него. Гораздо приятнее вести беседу за чаепитием, когда после смущающего разговора всегда можно сказать: «Может быть, вы хотите ещё чашечку?»

За чаем и сладостями госпожа и господин Бон-Берри вместе с Бруфордом сменили несколько тем разговора. Они успели поговорить про местные новости Риверберна – о недавно открывшейся лавке шарлот-лийских шелков, о праздновании священного дня в церкви и воскресной школе, о том, как дивно растут хризантемы в этом году; обсудить кинотеатр в Хэмфилде, который собрал вокруг себя всю шумиху среди молодёжи; Молочную реку, всё ещё тёплую даже в конце августа; и тех известных писателей, что основали в Розенвилле, родине классической прозы, новый в этом веку литературный клуб. Когда речь зашла о литературе, госпожа Бон-Берри погрузилась в прекрасные воспоминания о романах, прочитанных ещё в молодости и любимых ею до сих пор, а господин Бон-Берри, судя по всему, улучил подходящий момент, чтобы наконец попробовать вовлечь в беседу и юного гостя, всё ещё молча глядящего в сторону. Он обратился к нему чуть рассеянно:

– Г-габри, а какие книги тебе н-нравятся? Ты же л-любишь читать?

– Я? – Он, видно, не ожидал, что его о чём-либо спросят. – Я редко читаю.

– Но ведь что-то же т-тебе нравится из книг?

Габри равнодушно пожал плечами.

– Не знаю. Я любил только сказки. – После недолго раздумья мальчик ещё добавил: – Раньше я часто слушал и читал сказки Кристофера Флоуренса. Мне нравилась «Дух лесных фей». И, может, «Мальчик и волшебный лист».

Упоминание этих историй чем-то тронуло госпожу Бон-Берри. Будто бы что-то для себя наконец поняв, она ахнула:

– Ах да, вот кого ты мне напоминаешь! Ты в самом деле похож на кое-кого. На мальчика Баса из сказки «Дух лесных фей», да и из всех сказок Флоуренса. Такой же худенький, кареглазый и светловолосый, с кудрями до плеч. Несколько лет назад я была в театре на спектакле, поставленном по сказочной пьесе Флоуренса, и был там такой красивый молодой актёр. Он исполнял роль мальчика…

Госпожа Бон-Берри продолжила рассказывать про спектакль и творчество данного сказочника, и Габри безмолвно, но внимательно её слушал. Это было тем малым, что смогло хоть слегка его увлечь. Должно быть, ему правда нравились сказки Кристофера Флоуренса.

Уже совсем скоро колокола на ривербернской церкви заиграли хорал и пробило три колокольных звона. Затем прозвучали маленькие колокола, оповещающие Риверберн, что уже наступило пять часов вечера. Дело близилось к осени, поэтому темнело уже рано, и с наступлением вечера госпожа Бон-Берри поднялась, чтобы зажечь свечи на столе и несколько ламп в углах гостиной для сохранения уютного полумрака. Вечера также стали гораздо прохладнее, поэтому господин Бон-Берри уже позаботился о том, чтобы зажечь камин. Потрескивая на дровах, огонёк теплился в очаге, и с тех пор, как он был зажжён, Габри всё украдкой на него смотрел, вглядываясь в мерно колышущиеся языки пламени. Мальчик бы, вероятно, продолжил смотреть на огонь ещё долго, если бы госпожа Бон-Берри вновь не обратилась к нему.

– Ты, должно быть, впервые в Кармоди, – мягко улыбаясь, сказала она. – Как тебе здесь?

– Я пока не знаю, – отвлёкшись от огонька в очаге, ответил Габри.

– Как это, не знаешь? Ведь ты видел некоторые здешние места, виды… Это, разумеется, лишь малая часть всего, чем располагает город, но всё ещё довольно показательная.

На это Габри ничего не ответил. За всё время беседы он отвечал на все вопросы предельно кратко и ёмко, ни к чему не выказывая никакого особо интереса, а иногда и вовсе замолкал, исчезая и растворяясь в обстановке гостиной. Госпожа Бон-Берри оставалась благосклонной и принимающей и никогда не торопила его с ответом.

– Ладно, должно быть, и вправду ещё не освоился. Для этого всегда нужно больше времени.

– Но сударыня, – вдруг возразил Габри, – я здесь ненадолго. Осваиваться мне без надобности.

Тогда же своё слово вставил Бруфорд, поняв, что беседа уходит в то самое русло, которое он пока что хотел бы избежать:

– И тем не менее не помешало бы. В конце концов, мы пока что здесь остаёмся. – Он старался быть осторожным и не делать резких заявлений, но Габри непонимающе взглянул на спутника и тем усложнил ему задачу.

– Но ведь не навсегда. Мы должны будем однажды уехать на север.

После этого Бруфорд встретился взглядами с госпожой и господином Бон-Берри и прочитал непонимание в их глазах. В глазах Хьюберта гость увидел даже скрытую претензию, обращенную к нему, гласящую лишь одно определённое, что Бруфорд и сам прекрасно понимал. Так или иначе, мужчина всё ещё не нашёл в себе достаточно смелости.

– Не забивай себе этим пока что голову, – только сказал он Габри.

И Габри, казалось, послушался. Он замолчал, вновь погрузившись в себя. Вдруг в полумраке вечера в глазах его что-то блеснуло. В них вдруг замерли слёзы. Они не стекли по его щекам и застыли в слабом блеске, но господин Бон-Берри непременно их заметил.

– Что с-стряслось? Почему ты плачешь? – забеспокоился он.

Габри выглядел совершенно холодно – даже когда капля слезы стекла с уголка его глаз, выражение лица оставалось неизменно бесстрастным.

– Я плачу? – даже задался вопросом парень. Только тогда он коснулся своих век и почувствовал следы влаги. Нисколько не смутившись, Габри достал из кармана платок и промочил глаза. – Нет, я не плачу по-настоящему. Врач сказал, после операции глаза просто могут немного слезиться.

– Тебе выписали какие-нибудь лекарства? – спросил господин Бон-Берри. – Хочешь, мы сходим и к-купим что-нибудь тебе? Если вдруг нужно.

– Нет. Спасибо. Вы не обязаны.

– Но, – начала, подбирая слова, госпожа Бон-Берри, – мы бы хотели позаботиться о тебе. Ты такой милый, но ещё такой неокрепший ребёнок. Тебе нужна забота и кров, под которым ты мог бы чувствовать себя спокойно. Мы можем тебе это дать.

– Не нужно. Большое спасибо, – повторял Габри.

Однако госпожа Бон-Берри, видно, всё же хотела донести до него свою мысль и хоть как-нибудь намекнуть на их с супругом предложение; она шла к этому мягкой поступью, крайне деликатно. В этом ей не было нужды стараться: от природы они с Хьюбертом обладали крайне мирным и деликатным характером. Бруфорд больше всего ценил в них тихое благородство души и считал, что пребывание рядом с такими людьми облагородит жизнь любого, даже самого несчастного страдальца. Поэтому мужчина изначально выбрал именно эту пару. И не прогадал: семья Бон-Берри имела в этом также большую нужду, и госпожа Бон-Берри наконец решила поведать об этом мальчику.

– Мы с дедушкой Хьюбертом уже слишком стары, и на этом свете у нас осталось не так много дел. Дети и внуки живут своей жизнью, мы – своей. В нашем доме хорошо и тепло, но очень одиноко, и кажется, что время бежит слишком быстро. Нам хотелось бы успеть сделать ещё хотя бы одно доброе дело, пока в нас ещё есть силы: того гляди и дома станет чуть радостнее. На склоне лет мы ещё хотели бы подарить кому-то свою заботу. Может быть, такому чудесному мальчику, как ты.

– Мне это не нужно. Я в этом просто не уверен. – Габри с невинным непониманием взглянул на Бруфорда. – Господин Бруфорд, что я должен сказать? Я совсем запутался. Разве мы не приехали просто в гости?

Бруфорд тяжело, но смиренно вздохнул. Второй раз он уже не смог бы увильнуть от этого разговора.

– Габри, – устало позвал он мальчика. – Пойдём выйдем в сад, поговорим.

Сумерки были сплошь налиты цветочными ароматами, а сад семьи Бон-Берри был тёмным, таинственным и очаровательным. Он был слегка затянут мягким туманом и окутан прохладой вечера, окрашенного в бледный алый, словно клюквенный морс, цвет от заходящего солнца, чьи лучи ещё мягко выглядывали из-за калитки и листьев дикого плюща. В прохладном воздухе плавали, медленно и лениво, опавшие листья; они бродили, слегка подгоняемые вечерним ветром, по мощёной садовой дорожке, мокрой от недавно пролившегося дождя. Запах влажных цветов окутал сад: здесь цвели и пышные хризантемы, и великолепные пунцовые бархатные розы, и пушистые астры, и изящные маленькие ростки душистого горошка, и мята, и скромные голубовато-сиреневые анютины глазки, в лепестках которых уже скопились жемчужины сверкающих рос. Бруфорд вдыхал свежий аромат сада и шёл впереди Габри, поглаживая бутоны распустившихся хризантем.

– Красивые цветы? – спрашивал он по пути.

– Наверное, – отвечал Габри. После этого и он, и Бруфорд снова замолчали. Бруфорд не решался, Габри не торопил. Но в конце концов напомнил о себе: – Господин Бруфорд, вы просто хотели показать мне цветы? Ну, они правда красивые. Только я не разбираюсь в этом.

Наивность Габри вызывала на лице Бруфорда слабую улыбку – искреннюю, но уже истощённую. За весь прошедший день мужчина слишком часто старался придерживаться любезной улыбки, поэтому он уже заставлял себя приподнимать уголки рта. Но как бы тяжко это ни было, он не мог без этого. Он также понимал, что избегать заведомо важной темы больше не выйдет, и, принимая на себя роль гонца с плохими вестями, каждое последующее слово медлительно вытягивал из груди.

– Думаю, тебе стоит здесь остаться, – сказал он. Вместе с Габри они остановились возле куста шиповника и встали друг напротив друга. – Я имею в виду, с господином и госпожой Бон-Берри. Я имею в виду, пожить с ними.

– Это пока у нас увольнение?

– Это настолько, насколько тебе самому захочется. Ты можешь остаться здесь как обычный житель Кармоди.

– Я не могу, – убеждённо отвечал Габри. – Мне надо будет вернуться на север. Капитан, должно быть, ещё не оправился от ран, значит, подполковник замещает его, а он не терпит, когда солдат нет на месте.

– Понимаешь ли, возвращаться нам нет толка. Представь, что была бы возможность абсолютно свободно жить здесь, в Кармоди, с семьёй Бон-Берри. Разве тебе бы не понравилось? Госпожа Бон-Берри готовит, как выяснилось, очень вкусные торты, что даже тебе по душе, в доме много комнат, и во всех очень уютно. Гораздо уютнее казарм.

Бруфорд не понимал, действительно ли повлияли на Габри эти слова? Ведь в конце концов мальчик замолчал, как будто в этом молчании он решился что-то для себя обдумать. Словно он до чего-то догадывался. Но к сожалению, не до того, до чего было нужно.

– Это что, из-за глаз? – помолчав, затем предположил он. В его тоне чувствовалось едва уловимое разочарование, обращенное к самому себе. – Вы боитесь, что теперь я не смогу быть со всеми? Или что, я не смогу справиться? Не переживайте, со мной уже всё в порядке. Я смогу снова вернуться на север.

– Нет, Габри, – ледяным тоном отрезал Бруфорд. Как сам Бруфорд, так и Габри не ожидали от него такой переменчивости. Воистину, взгляд мужчины в тумане сумерек потяжелел, посуровел, и сам он вдруг стал куда более серьёзным. – Ты больше не вернёшься туда.

– Но…

– Война закончилась.

Бледное лицо Габри будто бы ещё сильнее побледнело, потеряв обычное выражение спокойного равнодушия. В течение одной безмолвной минуты на нём сменялись эмоции: сомнение, растерянность и только затем – в почти хорошо сдерживаемое и подавляемое волнение. Подрагивающими пальцами обеих рук Габри потянулся к векам, чтобы их протереть. Его глаза, по-видимому, снова заслезились. Он протёр их и посмотрел на Бруфорда встревоженно.

– Это правда? – спросил он.

– Да.

– Но разве такое могло быть?

– Всё уже решено. Мне… – Слова «Мне жаль» так и напрашивались на ум, но Бруфорд не смел сказать их и до сих пор не мог понять, почему именно они так и пытаются слететь с его уст. Счастья от данного известия никто не получил. Напротив, Габри выглядел угнетённым и поражённым.

Тело мальчика проняла дрожь. Во взгляде, мутном и потупившемся, застыла тяжёлая задумчивость. Габри весь осел; у него опустились плечи, как если бы ему их на них сильно сдавили. Он долго молчал. Ему сказали, что война, на которой он жил, окончилась, и Габри только молчал. Не изумлялся, не горевал и отнюдь не был счастлив столь неожиданному известию. Скорее, он был в замешательстве. В мучительном, неумолимом, глубоком замешательстве.

– Это странно, – вымолвил он. – Это нехорошо.

Бруфорд не знал, что сказать. Для него невыносимо было смотреть на шепчущего в тревожности мальчика.

– Это точно? – ещё раз спросил Габри. – Проверьте ещё раз.

– Всё уже решено, – повторил Бруфорд.

– Но, господин Бруфорд, разве это могло быть?..

– Прости.

И в тот же момент мужчина осознал, что за последний месяц после уведомления об окончании войны ему ещё ни разу не приходилось говорить после этого «прости». Вот, что показалось гораздо более странным и нехорошим.

Хотя лицо Габри поныне было бледно и тускло, точно лунный лик, вскоре его тревожность всё же слегка утихла. Они с Бруфордом прошлись по садовой дорожке, каждый в своих мыслях. Поодаль от цветов, обложенных ракушками и покрытыми мхом камнями, росли кусты шиповника и стройные тенистые деревья, пройдя вдоль них, гость приходил к укромному уголку сада, прикрытому ветвями старой развесистой яблони. Там, в тени листвы, стоял каменный фонтан, откуда текла из замшелого кувшинчика тихая журчащая музыка. Перед фонтаном расположилась ажурная скамья. Как раз на неё, под сень обдуваемых ветром ветвей, и сел Габри. Из-за теней Бруфорд не мог ничего прочитать по его взгляду. Помимо журчащей воды и шелестящей листвы он лишь слышал его слабый бесцветный голос.

– И что же… мне делать теперь? Я не понимаю ничего…

– Я привёз тебя к Бон-Берри не просто так. Они знают о твоём прошлом, они будут рады тебя принять как их сына, домочадца или хотя бы как гостя на первое время. Поскольку ты всего лишь рядовой солдат, да и к тому же, считай, подросток, у тебя нет никаких обязательств перед армией. Ты спокойно можешь отойти от дел и жить так, как хочется тебе. Я понимаю, будет сложно привыкнуть к новому месту, людям, обычаям, но пойми, для тебя это лучший исход. По крайней мере ты можешь рассчитывать на то, что я буду всячески помогать тебе здесь освоиться.

– Но я не член семьи. Вы хотите отдать меня на попечение им?

– Да, хочу. Но это отнюдь не значит, что ты должен непременно становится им родной душой, чтобы жить под их кровом в покое и радости. Они хорошие люди и понимающие, они готовы безвозмездно стать твоей принимающей семьёй. Может, в будущем ты найдёшь себе другой дом – никто не будет возражать, – но пока что я не вижу для тебя более благополучного варианта, чем дом этой доброй семьи.

– Что я буду здесь делать?

– Я даже не знаю, – сбитый с толку этим вопросом, ответил Бруфорд. – Вероятно… просто жить, как и любой человек.

– Я мог бы жить в приюте, как и остальные дети без родителей. Вы могли бы просто отдать меня туда.

– Мог бы. Но не стал.

– Но почему?

– Скажем так, такова была воля твоего капитана и Карлии. Они попросили меня об этом уже очень давно, чтобы я пристроил тебя куда-нибудь, если вдруг война закончится. Я мог бы забрать тебя к себе, но вот ведь как: я одинокий овдовевший мужчина, я не смогу дать тебе то, что нужно подрастающему мальчику, и в моём доме нет атмосферы, которая могла бы быть для тебя пригодной. В доме Бон-Берри, напротив, я увидел то, что, по моему мнению, идеально подходит для тебя.

Даже в тени можно было видеть, как к Габри приходит осознание.

– Значит, капитан Марчинелли и Карлия не приедут за мной.

– Нет, но… Но они очень хотели, чтобы ты остался здесь после войны. Тем более, им теперь тоже, мягко говоря, не до этого.

– Я понимаю, – вдруг гораздо решительнее ответил Габри. Наконец он почти вернулся к своему прежнему состоянию. Смиряться и быть покорным судьбе у него получалось всегда одинаково успешно, что на войне, что теперь, в мирное время. – Раз они велели поступить со мной так, значит, так тому и быть. Я не буду рыпаться.

«Забавное он выбрал слово для этого», – только подумал Бруфорд. Хотя Габри, казалось, подал знак смиренного согласия, мужчине было от этих слов ничуть не легче.

– Прости, что не сказал тебе раньше. Я знал, что тебя взволнует эта новость, и надеялся, что рядом с Бон-Берри тебе будет легче её осмыслить. Я не смогу остаться с тобой, но, если однажды понадоблюсь, всегда готов тебя навестить. Если что-то не сладится, я помогу тебе.

Габри молча на него взглянул. Толика благодарности, понимания, отчаяния и горечи – но всё это скрыто за дымкой привычного для него бесстрастия. Мальчик так ничего и не ответил. Бруфорд снова тяжело вдохнул:

– Тогда самое время закругляться. Мне пора ехать. Пойду поблагодарю хозяев за приём и попрощаюсь с ними.

Он развернулся и ступил на садовую дорожку, но Габри, дотоле молча провожавший собеседника взглядом, вдруг окликнул его.

– Господин Бруфорд, – позвал он, – война кончилась, но кто в ней победил?

Бруфорд меньше всего ожидал от него подобного вопроса. Он совсем к нему не готовился и потому ответил, соблюдая закон приличия, озвучивая официальный, объективный ответ:

– Никто не победил, никто не проиграл. Война закончилась подписанием мирного договора.

– Это ведь просто документ. Чем всё кончилось на самом деле?

Тьма опустилась на лицо Бруфорда. Он был совсем не склонен к глобальным размышлениям, его омрачали мысли о политике и государстве, в свои года, прослужив военным, он всё ещё предпочитал и не ведать о превратностях этого мира и его войнах, какими причинами бы они ни обладали. Всё, что мужчина знал, вытекало из его опыта, и после всего, что он видел, его рассудок отторгал любые попытки вникнуть в ситуацию, растолковать её, у него не складывалось никаких мнений, тем более – правых или левых. Как самый скучный человек, стоящий в позиции невмешательства, Бруфорд тихо радовался миру, даже зная в глубине души о всей его хрупкости, и хотел бы, чтобы Габри таким же образом, без внимания к посторонним мнениям и сомнительным взглядам, воспринял то, что произошло в его жизни. Поэтому мужчина ответил, просто и непринужденно:

– Ничего особенного. Заголовки в газетах стали однотипными, кладбищ повсюду стало больше. Историческое событие проскользнуло мимо нас, обворовало и вернуло всё назад. Только никто уже не забудет, каково это – быть обворованными. Остается только радоваться, что нам вернули всё, как было, даже если пришлось сильно попереживать. – «Но тебя, похоже, всё-таки многим обделили», – домыслил он, но сохранил эту мысль глубоко в своём сознании.

Габри встал со скамьи и подошёл к Бруфорду так, что уже никакая темнота сумерек не встала бы между ними. Как благодарный слуга, мальчик склонил голову перед наставником.

– Вы многое сделали для меня. Большое вам спасибо. Я сделаю так, как вы просите, я полностью вам доверяю. – Затем мальчик поднял голову и взглянул на Бруфорда уже не как слуга, а как верный солдат. – Я вам бесконечно благодарен, но больше вы передо мной ничем не обязаны. Теперь позвольте с вами проститься.

– Даже так. Ну тогда…

– Прощайте?

– Нет, когда-нибудь я приду к тебе снова.

– Тогда до свидания, – хладнокровно сказал Габри и отвернулся. Для большей строгости ему стоило лишь отдать честь, и тогда Бруфорд бы снова ощутил себя в шкуре военного. Тем не менее попрощался он с Габри как без лишних официальностей, так и без лишних проявлений чувств. Совершенно ровно. Мужчина любезнейше простился и с господином, и госпожой Бон-Берри, отблагодарив их за гостеприимство и дав несколько напутствий касательно Габри, который уже сообщил им, что остаётся.

Так, Бруфорд покинул дом семьи Бон-Берри один. К тому времени уже совсем стемнело, на Риверберн опустился лунный свет, привлекающих рой ночных мотыльков, появившихся словно из таинственных миров. В ожидании кареты Бруфорд поглядывал в окошки дома Бон-Берри, в которых ещё тускло горел свет и шевелились силуэты. Всё сложилось удачно. Это был теплый дом с ласковыми людьми, как раз подходящий для мальчика, который нуждался в тепле и ласке. Но, выполнив долг по просьбе друга, Бруфорд не испытывал никакого облегчения. Даже напротив, ему вдруг стало даже тяжелее. И чудилось ему, Габри чувствовал то же самое.

Следующие дни шли быстрее обычного. Томас Бруфорд продолжал свою жизнь одинокого овдовевшего мужчины, директора компании, работающего пять дней в неделю. Каждый день он приходил в своё бюро и закрывался в кабинете, окружённый бумажными документами, отчётностями и чеками, которых стало вдвое больше после завершения войны. С каждым годом его компания всё больше беднела во всех смыслах этого слова: истощались и денежные ресурсы, долгое время державшиеся на меценатстве важных господ и некоторых иных дружественных компаний, и всё меньше оставалось мастеров-работников. В течение войны многие покинули бюро, и остались лишь самые преданные – или сумасшедшие, – но, в любом случае, их было слишком мало в сравнении с прошлыми годами. Оставшиеся, по мнению Бруфорда, от отчаяния уже совсем разленились, не питали надежд на новые взлёты и мирились с тем, что есть, расточая средства лишь на праздные удовольствия и всякие пустяки. Сколько Бруфорд ни сетовал на них, всё-таки не мог их винить. В конце концов, это было очевидным последствием изменений во всём Каене. Ещё тогда, когда Фэй была жива и работала вместе с ним, их компания переживала золотое время – время вдохновения, пламенных идей, путешествий, бурных обсуждений и большого количества последователей. Но с тех пор, как объявили о войне, их детище стало медленно увядать. Наиболее умудрённые опытом работники, желающие хоть как-либо укрепить положение их компании, решили стать учителями и основали в бюро небольшую школу по подготовке будущих мастеров. Хотя грандсбурцев по первой не сильно заинтересовала данная возможность, вскоре всё же нашлись молодые умы, готовые ступить на это поприще и приняться за обучение. Это приносило компании небольшой, но доход и спасало от окончательного банкротства.

Затем шло бесконечное десятилетие застоя, не слишком разоряющего, не слишком и обогащающего, исключительно равномерного и медленного. По истечению этого десятилетия накопилось приличное количество новых планов и обязанностей, с которыми справляться, конечно, должен был директор. Всю прошедшую неделю Бруфорд тем только и занимался, что бумажной волокитой и монотонной, докучной бухгалтерией. Одна неизменная радость: всё те же сумасшедшие, но прекрасно дружелюбные, неунывающие и душевные коллеги, продолжающие окружать его каждый день. Закрывая глаза на их порой излишнюю беззаботность, Бруфорд благодарил судьбу за то, что они остались вместе с ним. Если бы не они, он давно бы погряз как в бесконечной работе, так и в личных переживаниях – из-за того, что ещё должен сделать, и из-за того, что уже сделал.

Каждый день, сидя в кабинете директора, Бруфорд размышлял о последнем дне войны. Периодически воспоминания, воскуренные дымом от огня и усыпанные пеплом с обломками, возникали в его памяти вместе со смутными образами Феличе Марчинелли и Карлии, от прощания с которыми ещё не зажила душа, и с более явственным образом Габри, последняя встреча с которым всё ещё беспокоила его. Он несколько раз писал письма в Риверберн, интересуясь делами Бон-Берри и справляясь о самочувствии отданного им на попечение мальчика. Письма приходили не слишком обстоятельные. Почти в каждом из них господин и госпожа Бон-Берри отмечали, что всё «в совершенном порядке, но…» – и объясняли некоторые «причуды» их воспитанника.

Первые дни мальчик почти не говорил и не ел. Как только ему выделили комнату, он закрылся внутри и не выходил даже в гостиную. Только на второй день парень появился вечером, чтобы поужинать, но до сих пор казался слишком отчуждённым. По словам госпожи Бон-Берри, на нём совсем не было лица. Он мог просидеть весь день впотьмах, глядя куда-то неведомо куда, не говоря ни слова. Глаза его были так сухи и пусты, лишь иногда слезились, как, вполне очевидно, после лечения. Когда Габри уже стал, казалось, потихоньку привыкать к новому дому, он предложил свою помощь с домашними делами. Изначально живя по принципу «хороших детей должно быть видно, но не слышно», молча и беспрекословно он брался за любые поручения. Мальчик умел неплохо шить и всегда был готов подмести пол: иголки, нитки и метёлка стали его орудием в борьбе с прозябанием, которого он, видимо, всячески пытался избежать, поэтому охотно брался за любые задачи. Однажды он даже предложил Хьюберту отныне всегда чистить его ботинки и застилать их с Маргарет кровать в спальне. Именно эти занятия казались ему самим собой разумеющимся, вот почему он не мог понять, почему господин и госпожа Бон-Берри тактично от этого отказались. От чего они не могли отказаться, так это от помощи в саду. Вдвоём Бон-Берри уже не имели столько сил, чтобы ухаживать за цветами столь же тщательно, что и прежде, а по осени это представлялось необходимым. В саду Габри помогал Хьюберту обрезать кусты, ухаживать за прихотливыми колючими розами, чистить сачком воду в фонтане и подметать садовую дорожку от опавших сухих листьев. Сад и дом были единственными местами, где Габри смог мало-помалу освоиться. Он редко выбирался из домашних стен. Один раз госпожа Бон-Берри взяла его с собой за покупками, провела по лавкам Риверберн, примерила на него брюки, рубашку и жилет, сшитые как раз по его размеру, приобрела для мальчика в старой ривербернской аптеке лекарства для ухода за глазами, а затем поручила ему нести корзинки с покупками из сельской лавки. То был один из самых приятных дней. О большем Бон-Берри не успели доложить Бруфорду в письмах. В любом случае, он и сам давно собирался навестить их.

Когда мужчина приехал к семье Бон-Берри, на город пролился дождь, напоминающий о скором наступлении сентября. Мощёные дороги стали гладкими и блестящими, от колёс проезжающих карет разлетались капли, а Риверберн в лучах нежного полуденного солнца стоял, окруженный шумящими клёнами, стряхивающими с себя остатки дождя, и промокшими лесными рощами, сияющими на солнце каменьями драгоценного изумруда и золота. Позвонив в колокольчик, гость ожидал, что дверь ему, как и в прошлый раз, откроет госпожа Бон-Берри, но каково было удивление Бруфорда, когда на пороге встретил его сам Габри.

– Здравствуйте, господин Бруфорд. – Его приветствие было произнесено так же тихо и холодно, как и в последнюю встречу, и взгляд был таким же обескураживающим.

– Ну привет, – только и ответил Бруфорд.

– Проходите.

Габри открыл шире дверь и провёл гостя в прихожую, где уже он пересёкся непосредственно с госпожой Бон-Берри. Пока Хьюберт собирал ягоды шиповника в саду, она готовила на кухне обед и, встретив гостя, непременно пригласила его пообедать с ними, как только картофельный суп будет готов. Но Бруфорд пока что отклонил предложение, вместо этого пожелав в первую очередь провести немного времени с Габри и удостовериться, что он постепенно осваивается. «Покажи хоть, где ты живёшь», – попросил мужчина. Тогда Габри отвёл его в свою комнату, находящуюся в конце коридора.

В спальне Габри было темно и мрачновато. Окна были закрыты и задернуты занавесями так, что лучи солнца лишь слегка проникало сквозь них. В середине стояла идеально заправленная кровать, высокая и старомодная, с четырьмя точеными столбиками. У изножья расположился старый сундук, по стилю похожий на резной деревянный шкаф в углу. Под кроватью лежал плетёный коврик, а на прикроватной тумбе вместе с потухшей керосиновой лампой блестела на подушечке серебряная брошь в виде лавровой ветви. Возле неё – коричневый стеклянный пузырёк глазных капель и прилагающийся к ним платок.

Хотя спальня в общем и целом выглядела прилично, от неё веяло холодом, но Габри, как северный цветок, любил тень и в таком полумраке чувствовал себя вполне нормально. Приведя Бруфорда в свою скромную обитель, он сел на кровать, дав гостю осмотреться. Вот здесь он и живёт.

– Вы не останетесь у нас? – спросил было он Бруфорда.

– Ненадолго разве что. Мне нужно побеседовать с Бон-Берри.

– Тогда не буду вам мешать. Позовите, если понадоблюсь. Я буду здесь.

Выйдя из спальни, Бруфорд оставил Габри наедине с собой и вернулся в гостиную, где снова повидался с госпожой Бон-Берри. Они сели вместе на диван и принялись беседовать. Поначалу разговор шёл, как и полагается, светский – о погоде и последнем дожде, но затем коснулся и Габри. Госпожа Бон-Берри вздыхала, рассказывая о нём.

– Вот уже неделя, как у нас живёт этот мальчик, а мы с Хьюбертом всё никак не можем приноровиться к его складу характера. Я попросила его называть нас по именам, чтобы стать с ним чуть ближе, но это не помогло, и мне кажется, что он чувствует себя ужасно принуждённым в этом доме, хотя мы, право слово, его ни к чему не принуждаем. Что ни говори, а этот ребёнок ну просто настоящий аскет старых времен. Я боюсь, нам с Хьюбертом не хватит тщеславия воспитывать его таким манером, как сейчас, а иначе я не знаю, как с ним быть. Каждый раз меня смущает ощущение, будто бы с нами в доме живёт слуга, а не ребёнок. Моё семейство никогда не поощряло домашнюю прислугу, и потому сердце моё болит, когда я вижу, как мальчик, едва открыв глаза, выходит из своей комнаты и говорит: «Что я могу сделать для вас?», будто бы несёт в нашем доме службу. Неужели это всё или дело правда в том, что он всю жизнь прожил в кругу солдат?

– Да, сударыня, – согласился Бруфорд, всё прекрасно понимая, – думаю, что это так. Привычка берёт над ним верх.

– И всё же ему чего-то не хватает, – разумно заключила Маргарет Бон-Берри, и на мгновенье Бруфорд серьёзно задумался над её словами. Но вдруг старинные часы пробили два часа, и госпожа поспешно поднялась с дивана, направившись на кухню к очагу. – А вот и суп уже, пожалуй, готов. Останетесь с нами пообедать?

Бруфорд встал, поправив свой пиджак.

– Прошу простить. Я бы и рад, но мне пора идти на работу.

Перед тем, как уйти, мужчина решил ещё раз навести Габри в его комнате. Когда он пришёл, мальчик сидел на своей постели и держал в руках книгу, раскрытую на середине. Сам он её не читал – смотрел куда-то в сторону, заслонившись прядями волос: никто так и не посмел прикоснуться ножницами к его длинным кудрям, они до сих пор ниспадали на его лоб, укрывали уши и немного заслоняли глаза, из-за чего вид его казался ещё тоскливее.

Габри поднялся, как только Бруфорд вошёл в комнату. Всегда готовый на любое поручение, но в свободное время сидящий в темноте, тишине и одиночестве. Такое просто не могло продолжаться.

– Габри, собирайся, – решился наконец Бруфорд. – Сегодня я отведу тебя в свою «Блюбелл».

Глава 4

Когда-то давно Тома Чарват, путешественник и картограф далёкого прошлого, на корабле, названным «Блюбелл» в честь любимой девушки, переплыл весь континент, исследуя разные народы и осваивая новые земли. В трюме его корабля хранились сокровища из чужедальних земель: самые разные интересные предметы, артефакты и культурные ценности. На своей «Блюбелл» он перевозил сокровища из разных королевств, знакомя с ними всех жителей континента. Заимев славу «посредника народов и культур», он ввёл единую валюту и стал первым в истории Каена картографом, создавшим полную карту всего континента и давшим её на всеобщее пользование. С течением времени появилось огромное количество гильдий, именующих себя картографическими, и столь же много мастеров-путешественников, продолжающих дело великого Томы Чарвата и бороздящих просторы континента, также вооружившись бумагой и карандашами.

В нынешнее время, полное научных открытий, упрощающих и преображающих мир, картография уже давно сбросила с себя привычные для древности таинственно-романтические ассоциации и лишилась духа свободы, познания и приключений, отныне представляя собою лишь науку и связанные с ней рабочие исследования. Более того, в новом веку вся работа картографов плотно переплелась с бюрократией и миром нововведений, заметно изменяющих всё картографическое дело. Но Бруфорд всё ещё сохранил в себе былые чувственные представления о картографии и старался сохранить такие же представления и в других. Со своими коллегами у него это относительно получилось. Теперь он желал попробовать то же самое и с Габри, но, чтобы вдохновлять мальчика картографическими делами, его сначала нужно было в них посвятить.

Прямиком от дома Бон-Берри Бруфорд повёл Габри к трамвайной остановке, расположенной за ривербернской рощей. Несмотря на привлекательность автомобилей, большая часть горожан предпочитала именно трамвай, ведь его могли позволить себе все: проезд стоил одну крону. Скрежет едущих вагонов периодически возникал в разных уголках города, и трамвайные рельсы тянулись через многие улицы, в том числе они проходили мимо Риверберн. Бруфорд уже давно был искушённым ездоком, в Кармоди на трамвае он проехал немало миль, и в карманах его брюк смялось уже неисчислимое множество старых билетов, о которых он благополучно когда-то забыл. Как и на автомобили, так и на трамваи Габри же смотрел как на диковинку. Ему пришлось показать, как через монетоприемник получить билет. Золотая монета с отшлифовкой в одну крону звонко юркнула в щель, и из автомата с шебуршанием высунулся маленький бумажный билетик. Затем они с Бруфордом сели на свободные места. Пока трамвай с треском ехал по рельсам, выдыхая пламя из-под колёс вагона и иногда возвещая своим звоном о прибытии на остановку, Габри настороженно держал в руках свой билет и каждого вновь зашедшего пассажира рассматривал с ног до головы, совсем как солдат на вахте.

Бюро «Блюбелл» находилось в сердце Кармоди, поэтому путь к нему простирался от Риверберн мимо самых разных улиц, уже не таких же праздничных и людных, как прошлый раз. В будние дни Кармоди жил другой жизнью, более неспешной, и даже в самых знаковых местах города не наблюдалось больших скоплений народа; лишь во время обеда можно было видеть, как многие спешат в рестораны и чайные. Не слишком многолюдной на сей раз была и площадь возле главного кафедрального собора Кармоди – высокого готического святилища, где в прошлом короновали монархов Грандсбурга. Собор, как самое классическое наследие королевства, сохранил в себе черты давней эпохи, до сих пор овивающие его венцом таинств. Но что мгновенно расплетало этот венец, так это построенная неподалёку от собора остановка для такси, беспорядочно заставленная десятком гладких чёрных кабриолетов. Габри особенно загляделся на них из окна трамвая.

Однако уже совсем скоро Бруфор и Габри покинули транспорт. Они вышли на длинную мощёную улицу, пролегающую вдоль изысканных домов-апартаментов и лавок, в том числе и розенских бутиков с самыми яркими вывесками и гирляндами. Где-то в переулке стояла телефонная будка, в которой кто-то громко разговаривал по телефону, а позади переминались те, кто ждал своей очереди. Среди всех людей на этой улице в нынешний час встречались лишь горожане делового вида: в основном леди и джентльмены с сумками и кожаными портфелями, разумеется, лавочники с торговцами и приезжие, всегда имеющиеся в Кармоди и всегда посещающие сувенирные лавки с привлекательными витринами. На улице тут и там слышались шаги и стук каблуков. Габри украдкой поглядывал на встречающихся на пути юных девушек и дам. В конце концов, он всё ещё был совершенно неискушённым юношей, и когда мальчик случайно встречался взглядом с девушками, он сразу же опускал глаза или отворачивался, совсем как обычный подросток. Бруфорд заметил это и улыбнулся внутри себя. И пока они шли, мужчина решил наконец исполнить свой долг покровителя и осведомиться у Габри о его теперешних делах.

– Как тебе живётся у Бон-Берри? – спросил он. – Как спится на новом месте?

– Всё в порядке, – как всегда сдержанно отвечал Габри. – Но мне почти не спится.

– Я понимаю, тебе ещё непривычно. В новых местах всегда тяжело засыпать.

– Дело не в этом. – Он произнёс это крайне расплывчато и замолчал, но складывалось впечатление, что он готовит к оглашению какую-то из своих загадочных мыслей, и действительно, затем он спросил: – Можно узнать, господин Бруфорд? Вы помните, как именно меня ранили?

Бруфорд, соответственно, оторопел.

– Не знаю, что тебе и сказать. Когда я прибыл, тебя только вызволили из Коттенхорна. Ты уже был ранен, и никто не мог знать, что именно с тобой случилось в тех обломках. А что ты вдруг спрашиваешь об этом?

– Мне не спится из-за кошмаров. В них мне снится, что я в Коттенхорне. Стою в самом пекле, вокруг меня всё рушится, и мои глаза не могут открыться. Я не помню точно, но мне кажется, как будто всё так и было. Наверное, так меня и ранили.

Когда Бруфорд посмотрел на Габри, то увидел туманное выражение лица, словно те сновидения, о которых он рассказывал, всплывали прямо перед его глазами. Тогда Бруфорд посчитал нужным вызволить его из этого мнимого мира снов подобно тому, как когда-то мальчика вызволили из горящей крепости.

– Постарайся не вспоминать об этом, иначе только хуже будет, – предостерёг он. – Всё уже позади. Ты поправился и жить отныне будешь по-другому.

«Надеюсь, – добавил он про себя. – Иначе всё, чем я здесь занимаюсь по твоей просьбе, Феличе, просто бессмысленно. Я уже потерял на это слишком много времени, и мне кажется, что я лишь занимаюсь переливанием из пустого в порожнее и беру на себя слишком много бесплодных хлопот, от которых у меня вновь разыграется головная боль». Бруфорд спрятал эти мысли глубоко в себе. Вежливость, разумеется, не могла позволить мужчине озвучить их для Габри. Тем более после этого мальчик вдруг обернулся к нему, посмотрел честными глазами и сказал:

– Я всё хотел вас как-нибудь отблагодарить, господин Бруфорд. За то, что вы отвезли меня в госпиталь и занялись моим лечением. Но не знаю, что именно я могу для вас сделать. Мне и вовсе кажется, что я не заслужил вашей доброты. Вы, должно быть, на меня много потратились, а я не знаю, как вернуть вам этот долг.

«Ну вот, что я за дурак», – мгновенно пристыдил себя Бруфорд за былые мысли.

– Прекрати, – ответил он, – ты мне ничего не должен. Я сделал это по своей воле и по просьбе твоего капитана.

– Но я вам правда очень благодарен. Мне кажется, я обязательно должен вам за это что-то дать.

– Не думай об этом, – снова увильнул Бруфорд. – Ты лучше ответь мне, почему ты совсем не выходишь из дома? Госпожа Бон-Берри поведала мне, что за всё время, пока ты у них живёшь, ты только и делаешь, что сидишь-посиживаешь в своей комнате и лишь изредка из неё выбираешься. Госпожа уже вся испереживалась. Она боялась, стены их дома тебя совсем стеснили.

– Я стараюсь во всём помогать госпоже Бон-Берри. И господину тоже.

– Никто не спорит, что из тебя отличный домочадец. Но ведь нельзя жить одними домашними делами. Ты молодой парень, тебе впору учиться и… скажем, заниматься самим собой, своим досугом. Ты больше не солдат и не привязан больше к какому-то определённому месту или человеку, поэтому ты теперь совершенно свободен в своих действиях. Что скажешь?

– Я совсем не понимаю, как мне теперь жить. Раньше я знал, что должен делать, но сейчас не понимаю. У меня как будто больше нет задач.

– Тебе совсем нечем себя занять? – спросил мужчина, и Габри медленно покачал головой. – Что ж, твоя потерянность мне ясна. Человеку всегда нужно занятие, чтобы жить по-настоящему. Все мы, что бы то ни было получая от жизни, должны ей давать что-то взамен, и лучше всего проявить своё усердие можно в выбранном тобою ремесле. Ведь когда ты был в казармах или на севере в лагерях, ты не сидел в ожидании чего-то неведомого? Ты всегда был чем-то занят. Так и теперь тебе нужно найти для себя достойное занятье.

– Я понимаю. Но разве вы можете мне что-то предложить?

Тогда Бруфорду стало вдруг немного легче. Он улыбнулся.

– Помнишь, я тебе когда-то рассказывал про картографию? Это было, когда мы встречались с тобой в гарнизоне. – Во времена войны, когда Бруфорд встречался с Габри, он часто приносил с собой карты и чертежи и знакомил с ними мальчика, помаленьку отвлекая его от военных будней. – Моё картографическое бюро «Блюбелл» находится как раз здесь, в Кармоди, и сегодня я хотел бы тебе его представить. Если хочешь, можешь попробовать примкнуть к нам. Мы были бы тебе очень рады.

– В картографическом бюро работают картографы, – справедливо заметил Габри. – Я не картограф. Что мне там тогда делать?

– Не знаю, что-нибудь придумаем, работа найдётся всегда и для всех. Ты ведь хотел мне чем-то отплатить? Хорошая возможность и найти занятие для себя, и утешить совесть. К тому же дел у нас после войны невпроворот, и это касается не только самих карт… так, подожди секунду.

Бруфорд прервался, поскольку увидел на пути один из уличных киосков и вовремя вспомнил, что его коллеги из бюро попросили его кое-что для них купить. Он извинился перед Габри за неожиданную остановку и встал в очередь к киоску. В это время Габри молча стоял и осматривался. Рядом с киоском располагалась прелестная лавка кукол и игрушек. Где всегда был народ, так это в ней. Дети громко болтали, смеялись и игрались; вокруг них ездили на маленьких рельсах, оплетающих собою всю лавку, маленькие игрушечные паровозы, издающие во время своего хода характерный «чу-чух», а над их головами порхали бумажные белые мотыльки и кукольные феи, подвешенные на ниточках. Полки были всецело обставлены фарфоровыми куклами в платьях и чепчиках, оловянными солдатиками, плюшевыми медведями и кроликами, вместе с тем наиболее дорогие и привлекательные механические игрушки выставлялись на прилавки за стеклянные витрины.

Габри засматривался на эти заполненные игрушками витрины, прислушивался к голосам, смеху развлекающихся детей, к сладостной мелодии, что играла при движении блестящей красной карусели, и вместе с тем к отдалённым звукам дороги, по которой в это время дня особенно часто разъезжали такси-кебы, проваливаясь в небольшие дождевые лужицы.

Но вот Бруфорд купил в киоске газеты и сигареты и, окликнув Габри, позвал его идти дальше. Мужчина поручил собеседнику нести стопку газет, и теперь со стороны Габри выглядел точно мальчик-газетчик из почты.

– Как я и сказал, после войны у нас в бюро появилось крайне много дел, – продолжал Бруфорд. – Мы занимаемся разными разделами картографии и ведём сделки со многими другими компаниями в этой же стезе. Нам очень не помешал бы один усидчивый помощник, которому было бы не в тягость помогать нам с разными поручениями. Обещаю, я не заставлю тебя чертить карты. Мне и самих мастеров-то сложно заставить это делать: из-за того, что во время войны поездки в дальние края воспрещались, работы, можно сказать, было мало для нас, поэтому некоторые нашли себе сторонние источники дохода, кто-то попросту ушёл из дела, а те, кто остался, весьма… обленились. Но мир не стоит на месте. Кажется, нет смысла постоянно создавать новые карты и маршруты, но всё вокруг меняется так быстро, что не углядишь, поэтому нам просто необходимо воссоздавать мир на бумаге так точно, чтобы всяк мог удостовериться, что вокруг него нет пугающей неизвестности. Это так, для справки. Люди обычно не шибко интересуются картографией, а когда об этом заходит речь, почему-то у многих возникают разные предубеждения на этот счёт: мол, картография на сегодняшний день бессмысленна, картографы ничем не заняты, поскольку дело их стопорится и упрощается новыми технологиями, и прочее, и прочее. Ну а я, пусть и не мастер в этой науке, всё же директор картографической компании и потому чувствую на себе ответственность развеять эти предубеждения. Ты хоть когда-нибудь с настоящими картографами имел дело?

– Когда я жил в казармах в Вальде, к нам приезжали военные картографы. Они доставляли карты захваченных войной местностей. Больше ничего не знаю об этом.

– Да, моя жена Фэй была одной из военных картографов… её ранили во время экспедиции на север. – Хотя прошло уже много времени, у Бруфорда всё ещё усложнилось дыхание, едва он вспоминал о супруге. – Поэтому… ездить в путешествия во время войны я никому больше не мог позволить.

– Но вы же сами были на войне.

– Это был мой долг как сержанта. Когда по молодости получаешь своё звание, в необходимый момент тебя всегда могут призвать на службу. Даже когда я уже стал директором бюро, я был вынужден отправиться на войну.

– Эти правила странные. Зачем людям идти на войну, если они не солдаты?

По своему обыкновению, Бруфорд не знал, чем отвечать на вопросы Габри, особенно на такие, от которых так темнело на душе.

– Вот уж не знаю, кто так придумал, – лишь печально улыбнулся он.

Теперь их путь слегка сворачивал во двор, где высились окутанные легендами городские дома. Помимо того, что, следуя легендам, в квартирах этих домов испокон веков селились таинственные люди, также издавна гуляли россказни о том, что на чердаках обитали призраки; ночью они слонялись по крышам и мерещились в окнах. Бруфорд, конечно, не верил ни в какие из этих сказок, но, правду сказать, одних призраков он даже знал лично – они были его подчинёнными и, часто задерживаясь допоздна, бродили по сумеречной мансарде с одними свечами в руках. Было время, когда вдохновлённые картографы денно и нощно исследовали свои карты в кабинетах бюро и после долгих трудов превращались в призрачных обессиленных духов, еле держащих карандаш в руке. То время кропотливого труда почти бесследно прошло. Но иногда Бруфорду всё же приходили на ум мысли о том, что дома в этом дворе вполне могли быть проклятыми – иначе не объяснить, почему всем, кто переступал порог его бюро, вдруг резко отбивало желание работать.

«Блюбелл» находилась внутри не самого примечательного старинного здания, такого же, как и остальные дома на этой улице. Отличала его лишь солидная вывеска «Музей карт & картографическое бюро „Блюбелл“» с характерным медным символом в виде пера и циркуля. Когда путники подошли ближе к парадной двери, Габри прочитал, что было написано на пригласительной табличке рядом: «Приходите в музей карт „Блюбелл“! Подобно кораблю великого путешественника Томы Чарвата, ставшего самым первым официальным картографом в нашем мире, наш музей хранит в себе особенные исторические сокровища. Здесь вы сможете лицезреть великое множество топографических карт разных эпох: от Средневековья до сегодняшних дней. Узнайте, как выглядел наш мир в древности и какими тропами ходили наши предки из далёкого прошлого! Также вы можете поглядеть в нашем музее на коллекцию монет разных стран, народов и эпох. Наши исторически ценные экземпляры хранятся за стеклом витрин и ждут, пока вы уделите им внимание! Постскриптум: работниками музея являются профессиональные картографы, истинные мастера и подмастерья».

Сколь бы завлекающей ни была вывеска, музей оказался совершенно скромный. Он расположился на первом этаже, в небольшом зале, отделанном деревом; там же находились приёмная и секретарский столик – в данный момент пустующий. Внутри было тепло и слышался аромат старых книг и тонкий запах таких же старых, покрытых лаком шкафов. Любимый, знакомый запах для Бруфорда. На полках за застеклёнными шкафами были выставлены маленькие коллекционные кораблики, за стеклом витрин были выложены монеты из разных стран и королевств, в том числе и редкие экземпляры прошлых лет, уже считающиеся музейной редкостью. Истинным же «музеем карт» служили коридоры по обе стороны от приёмной: стены были, как и полагается, увешаны самыми разными картами – выцветшими и потёртыми, воссозданными по рукописным чертежам древних картографов и современными, написанными картографами нынешних лет; также стены украшали портреты самих великих картографов, мореплавателей и исследователей прошлого и некоторые их заметки.

Вдоль этих музейных коридоров Бруфорд пообещал провести Габри в следующий раз. Войдя в бюро, они пока что остановились в приёмной, у столика секретаря. За перегородкой находился телефон, а на отдельном столе, покрытом кружевной белой салфеткой, – пишущая машинка со стопкой листов и отдельной стопкой справочников.

– Это наша приёмная, – рассказывал Бруфорд. – Здесь сидит секретарша, встречает посыльных, доверителей, посетителей. Правду сказать, последнее время в наш музей мало кто приходит… поэтому, видимо, секретарша решила, раз уж к нам не ходят, она вполне может отлучиться. Надо бы оповестить её о нашем приходе. – Бруфорд несколько раз настойчиво нажал на звонок. – Ирис! Где ты там?

Спустя несколько повторных зовов по скрипучей лестнице вприскочку спустилась молодая девушка, одетая в кашемировое платье полночного цвета с высоким обтягивающим воротом. Она была изящна, миниатюрна, как балерина, и обладала явными чертами жительницы восточных островов, о чём говорили её смугловатая кожа, длинные чёрные кудри, рассыпанные по плечам, и глаза – словно две черносливинки. Взгляд, оттенённый густыми ресницами, и слегка нахмуренные брови откровенно выражали её недовольство.

– Иду, иду я, – отвечала она. Подойдя ближе к Бруфорду, секретарша посмотрела на него с долей беспечной дерзости. – И необязательно было так трезвонить. Здравствуйте.

– Здравствуй, Ирис. Позволь узнать, почему ты не за столом? – предъявил ей Бруфорд, чувствуя на себе обязанность быть ответственным директором. – А если бы вместо меня был посетитель?

– В каком смысле «почему не за столом»? – Несмотря на предъявления Бруфорда, Ирис оставалась верна себе до конца. – Полдень ведь, я пошла в мансарду выпить чаю с остальными. Что, вы хотите меня и в этом ограничить? Мало того, я сижу здесь с утра до самого вечера, разгребая бумажную волокиту, и эту пишущую машинку чаще вижу, чем мать родную, так вы мне ещё и каких-то жалких полчаса отвести не можете. Да кто, кроме меня, захочет служить секретарём в вашем разваливающемся бюро? Не найдётся ни одного человека, кто выполнит за день больше, чем я, а чин у меня маленький, как пуговичка на вашем жакете, и получаю я меньше, чем стоит ваш проигрыш вашему другу Генри в картах. Так что, сударь, будьте ко мне снисходительнее: я делаю всё, что в моих силах, а в эту дыру приходят разве что по ошибке или попросить телефон, чтобы позвонить.

Бруфорд замялся от этих слов. За столько лет он не научился в полной мере соответствовать образу требовательного начальника. Его подопечные обладали способностью мигом поставить директора на одну ступень с ними. Чаще всего мужчину это радовало, подобное единение грело его сердце, но, бывало, играло с ним злую шутку.

– Я понял, – ответил он Ирис. – Не серчай, я просто так спросил. Скажи, выходит, остальные сейчас наверху, в мансарде?

– Да. Мастера почиют от дел и готовят задания для вечерников.

«Вечерниками» называли тех учеников, что приходили на занятия по картографии. Так вышло, что занятия всегда проводились вечером.

– Понятно. Кстати. – Бруфорд потянулся к своей сумке, достал оттуда портсигар, наполненный только что купленными коричневатыми тоненькими сигаретами, и протянул ей. – Вот сигареты для всех вас, как и просили.

Ирис взяла портсигар и осмотрела его. Увидев знакомую марку, она удовлетворенно улыбнулась, посветлев во взгляде.

– Хорстманские? Значит, производства самого Вальда, сейчас их всё труднее найти. Вот уж порадовали, спасибо!

– Как и просили, – повторил Бруфорд благосклонно. Затем он вспомнил и о Габри, который тем временем стоял возле него и молча развлекал себя рассматриванием бюро изнутри. Бруфорд приобнял его, представляя Ирис. – Да, и познакомься. Это Габри… теперь уже Бон-Берри. Габри Бон-Берри. Сегодня он наш гость, и я показываю ему «Блюбелл».

После того, как Бруфорд представил его, Габри поклонился. Ирис дружелюбно помахала ему рукой.

– Привет. Тебя, значит, интересует картография?

– Не знаю. Не то чтобы, – пожав плечами, ответил Габри слишком честно. Ирис посмеялась.

– Понимаю тебя! На этой почве мы с тобой непременно подружимся. – Вдруг она посмотрела на часы, висящие рядом с её секретарским столиком, и опешила. – Вот чёрт, что-то я засиделась. Мне надо бы уже бежать на почту. Я, в общем, не думаю, что за это время кто-нибудь подойдёт… во всяком случае, постараюсь уже скоро вернуться. Прошу прощения!

Она порывисто подошла к крючку для верхней одежды, сняла своё пальто, надела шляпу и, прихватив сумку, вышла за дверь «Блюбелл». Бруфорд и сказать ничего успел, как след Ирис уже простыл.

– Это была Ирис Канвилль, – вздохнув, сказал мужчина в послесловии. – Она немного своенравна, правда? На самом деле у неё большая сила воли и храбрость, которой позавидовали бы многие генералы, которых мы с тобой знаем. В этом месяце она взяла на свои плечи куда больше обязанностей, чем до этого, и вся утопает в делах. Но у всего этого благородная цель – недавно она обвенчалась с одним молодым человеком, и теперь они вдвоём копят на свадьбу, а Ирис, к тому же, собирает своё приданое. Впрочем, бог с ней, идём дальше.

На первом этаже, за столом секретаря, находилась ещё одна дверь, ведущая в маленькую подсобную комнату, прозванную блюбелльцами кладовой. Внутри, на самом деле, и не было ничего, заслуживающего особого внимания: в ней лишь хранились запасы бумаги, пергаментов, чертёжных ватманов, стержней и чернил; сундуки и коробки, заполненные картографическими инструментами, и многое-многое другое, что обычно хранится в кладовках.

Следом Бруфорд повёл Габри на второй этаж, располагающий двумя залами по обе стороны от лестницы – учебным и служебным. В первую очередь Бруфорд заглянул в учебный. Для занятий в нём были поставлены в ряд особенные парты в виде столиков-бюро с отдельным выдвижным отсеком для черчения и лампами, удобными для письменных работ. Рядом с широкой черной доской находился стол для мастеров-преподавателей, проводящих в зале как лекции, так и семинары, и особенные чертежные практические занятия. Когда проходили практики по самостоятельной работе, Бруфорд тайком заглядывал в зал, и тогда тот напоминал ему не учебный кабинет картографии, а закрытый читальный зал в библиотеке вечером: внутри было тихо, тускло горели лампы над письменными столами, и слышны были лишь чирканья карандаша, взмахи циркуля и перелистывания страниц книг и атласов.

– Это наш учебный зал, – обозначил Бруфорд для Габри. – Пока что здесь никого нет, но ближе к вечеру придут наши ученики. Может быть, ты даже с кем-нибудь из них познакомишься.

Затем путь их лежал по направлению к служебному залу, поделенному на две части. Меньшая часть принадлежала отдельной тёмной комнате с громоздкими полками, предназначенными для сортировки карт. После окончания работ картографы распределяли готовые карты по определенным категориям, а затем их забирала Ирис и отправляла заказчикам или в другие картографические бюро.

Самая большая же часть зала была непосредственно мастерской: здесь под золочёной люстрой находились рабочие места картографов «Блюбелл». У каждого мастера имелся свой письменный стол, обнесенный с обеих сторон орнаментальными деревянными перегородками, свой шкаф с принадлежностями, свой отдельный чертежный столик. Кроме того, у самой дальней стены громоздились большие дубовые шкафы, заполненные научной литературой и толстыми учебниками, а посередине находилось самое зловещее орудие пыток – печатный станок, на который Габри обратил внимание сразу, как только они с Бруфордом вошли вовнутрь. Не обратить на него внимания было невозможно. Сей механизм достался компании задаром, когда Бруфорд только покупал это здание и основывал в нём музей и бюро. Станок оказался таким же старинным, как и весь дом, но, если в нём тщательно разобраться, он мог послужить прекрасным подспорьем в картографическом труде и, несмотря на свои многочисленные ответвления и рычаги, потёртость и ветхость и сам по себе сложный механизм печати, всё-таки уже долгие годы верно выполнял своё предназначение, а главное, конечно, – достался совершенно задаром. На самом деле мастерская, даже с орудием пыток посередине, была не такой уж и зловещей. Одна мастерица решила украсить её фиалками, лозами бугенвиллий и домашними лимонными деревцами: они поистине облагородили этот прежде лишенный изящества зал. Остальные мастера покрыли лаком старое дерево, повесили шелковые портьеры, и вот уже мастерская стала достойным творением общего труда. Однако, как и учебный зал, в нынешний час она пустовала. Только солнце, льющееся из прикрытых портьерами окон, заливало полуденным светом весь поскрипывающий дощатый пол и дарило этот свет горшочкам с цветами.

– Обычно мастера и подмастерья сидят именно в этом зале, – рассказывал Бруфорд, – но поскольку у них сейчас обеденный перерыв, как и сказала Ирис, они отдыхают в мансарде. Вот теперь мы с тобой поднимемся туда.

Больше всего в своём бюро Бруфорд любил именно это место и хотел показать Габри. Помимо того, что там за дверью находился его маленький кабинет-каморка, мансарда располагала мягкими диванами и креслами, чугунной печкой, в которой по вечерам горел огонёк и у которой все блюбелльцы садились пить чай, и тем самым уютом, который Бруфорд теперь получал только в мансарде; даже дома ему уже давно не бывало так хорошо. Сама мансардная комната была просторной и широкой, хотя и довольно низкой. Блюбелльцы постарались именно над этой комнатой, когда заведомо обозначили её будущим местом для чаепитий и отдыха. Должно быть, поэтому мансарда и была столь любовно оснащена разнообразными приятностями. Наиболее очаровательный вид комнате придавали цветочные обои, лампы, накрытые оранжевым абажуром, но иногда заменяемые на свечи, и расписные ковры, принесенные из дома самим Бруфордом. Тут и там можно было заметить маленькие самоцветные чаши-подсвечники в виде распустившихся цветов лотоса; тут и там, на столе и на полках они слабо мерцали разноцветным блеском. У чугунной печки примостился чайный стол, покрытый вязаной скатертью, на нём всегда стояли керамический чайник для заварки, изрисованный голубыми колокольчиками, чашки и сахарница, а чайник для кипячения обычно грелся на подставке у печи. Стол окружали диван, покрытый клетчатым пледом, и бархатные кресла, а за двумя складными ширмами стояли ещё несколько мягчайших кресел на изогнутых ножках и таких же мягчайших кушеток. Если у картографов было в распоряжении пара-тройка свободных часов, они проводили это время как раз в мансарде, развлекая себя чем только представится случай. Так, на бортик одного из кресел опиралась гитара, под которую блюбелльцы, бывало, пели хором песни, а для особо беззаботных часов на полке можно было отыскать настольные игры, шашки, шахматную доску с фигурками и игральные карты, на которые после горького опыта Бруфорд смотрел только с ужасом.

Когда Бруфорд и Габри поднялись в мансарду, первым делом они встретили совсем юную девушку, что нагибалась возле печки и собирала совком пепел. Это была светловолосая девушка, на вид ровесница Габри, одетая в белый фартук, повязанный поверх нежно-розового платья с буфами. Заметив, что в мансарду кто-то пришёл, и узнав господина Бруфорда, она приподнялась, её большие карие глаза заблестели. Как только девушка совсем выпрямилась, взору предстало выразительное, миловидное юное лицо, усеянное маленькими веснушками, с изящно изогнутыми бровями, придававшими лицу милое и даже несколько наивное выражение. Девушка радостно улыбнулась вошедшему Бруфорду.

– Доброго денечка, сударь! – поздоровалась она. Бруфорд ответил ей кивком головы и теплой улыбкой. Он был также искренне рад видеть её.

– Добрый, Софи. Сегодня ты что-то рано.

– Я решила прийти пораньше. Мы договаривались с госпожой Конте, что она меня подтянет по картографии. Только у мастеров сейчас обед, а я решила пока что почистить печку от пепла.

– Очень любезно с твоей стороны. Спасибо, – поблагодарил мужчина, и она ответила ему лёгким, полушутливым реверансом. Затем Бруфорд повернулся к Габри и должным образом известил: – Это Софи. Как раз одна из наших вечерних учеников. Она приходит к нам на занятия после школы, а летом – почти каждый день. Мы стараемся её во всём наставлять. Правда, Софи?

– О да, правда. И очень хорошо наставляете! Правда, у меня последнее время очень много трудностей с картографией. Представляете, я никак не могу выполнить ваши задания! Не то, чтобы они слишком сложные, но, боюсь, я совершу множество ошибок, и вы из-за этого пострадаете. Госпожа Конте утешает меня и просит не переживать, но я всё-таки опасаюсь за качество своей работы. Вы же не будете сердиться на меня, если я прогуляю парочку занятий? Мне надо готовиться к школе, госпожа Уолтерс попросила нас повторить геометрию, а господин Кипли – литературу, а я ничего не успеваю. А ещё… ой, кхе-кхе. – Юная особа так заговорилась, что пепел из совка долетел до неё, и она раскашлялась.

Бруфорд обеспокоенно посмотрел на собеседницу.

– Софи, не повторяй своих же ошибок. Не болтай рядом с пеплом, ты и в прошлый раз едва не задохнулась.

– Да, кхе-кхе, простите, – откашливаясь, произнесла она.

В это время вдруг послышался приближающийся стук каблуков и шелест шелка. Из-за ширмы вышла взрослая женщина, её юбка-колокол из шелковых складок грациозно колыхалась при ходьбе.

– Кажется, Софи снова кашляет от пепла, – тихо посмеялась женщина, спрятав свой смешок в ладонь, облаченную в белую сетчатую перчатку.

Когда она подошла ближе, послышался легкий аромат мускусных духов. Слои кружева и оборок украшали линию её декольте, вместе с тем на её шее висело дорогое ожерелье, а на пальце было кольцо с соответствующим драгоценным камнем. Как только она поравнялась с Бруфордом, стало видно, что она была даже чуть выше мужчины: не только из-за сапожек с каблуком, но и из-за своего природного крепкого телосложения и высокого роста. Тем не менее это нисколько не мешало ей быть бесконечно элегантно выглядящей женщиной – быть может, лет тридцати. Лицо было нежным и матовым, слегка бледным от пудры. Её завитые каштановые пряди, заправленные в прическу «помпадур», красиво лежали под широкополой шляпой, украшенной декоративными цветами. Всё это выдавало в ней модную и обеспеченную даму, словно изображённую на почтовой открытке. От одного взгляда на неё Бруфорду становилось отраднее на душе.

– Познакомься, Габри, это Камилла Конте, – представил он её. – Одна из главных мастеров-картографов в нашей компании. Благодаря её влиянию нашему делу помогают множество меценатов и «Блюбелл» остается наплаву даже в самые тяжкие времена. Ведь нашей компании уже очень много лет. Верно, Камилла? «Блюбелл» была основана в Кармоди больше двухсот лет назад и до сих пор носит титул главенствующего картографического бюро Грандсбурга.

– Но только у нашего отдела до сих пор титул компании, где самые «ленивые, но богатые» картографы Каена, – добавила с мягкой улыбкой Камилла. Она говорила томно, с придыханием, а голос её звучал сродни пению флейты. Увидев Габри, она слегка склонила голову, чтобы ласково взглянуть на него. – Здравствуйте. Значит, у нас сегодня гости?

– О да. Софи, Камилла, познакомитесь, – это Габри Бон-Берри. Тот… про которого я вам рассказывал.

– Тот самый, кому вы проиграли двадцать тысяч крон? – с удивлением и таинством прошептала Софи в сторонке. Бруфорд прошипел ей: «Тсс!»

– То был Генри, мой друг, – шептал уже и он, стараясь скрыть этот разговор от своего спутника. – А это Габри. Тот, кого я привёз с севера месяц тому назад. Тот… которого привезли как бы «без глаз».

Вспомнив всё, Камилла сразу немного смутилась. Она поглядела на мальчика, всё такого же молчаливого, и на лице её появилось сочувствие. Камилла благодушно, но с толикой сожаления улыбнулась ему.

– Приятно познакомиться.

Габри молча поклонился ей и Софи. Затем Камилла взяла с пола свой чемоданчик, который имелся у каждого мастера-картографа и был заполнен чертежными принадлежностями.

– Я помогу Софи с картографией, – сказала она. – Увидимся позже. До встречи, Томас и Габри.

Она позвала Софи, вместе они спустились в учебный зал. Бруфорд и Габри тем временем прошли вглубь мансарды, за ширмы.

На диване справа, придвинув небольшой журнальный столик, сидел молодой мужчина делового вида в прилежном бежевом костюме. На столе перед ним раскинулись неизвестные карты, чьи-то атласы и чертежи, а сам он держал в руках какой-то определенный экземпляр, который оценивал своим характерным холодным взглядом. Бруфорд сразу понял, что он, вероятнее всего, проверял работу одного из учеников. Только этот мужчина мог делать это с таким невозмутимым и в то же время возмущенным выражением лица. Всё в этом человеке выглядело деловито: и гладко уложенные волосы, и идеально повязанный галстук, и очки с тонкой изысканной оправой. Среди всех мастеров он единственный выглядел как настоящий преподаватель, обладающий строгим видом и глубокой собранностью. Даже когда он ещё не получил звание мастера-преподавателя и учёного, он уже производил впечатление интеллигента с нордическим характером – хотя прибыл, право, из деревенского захолустья.

Сбоку от него сидел другой молодой человек, даже больше парнишка. Ничем столь же серьезным он занят не был: даже напротив, расхлябанно сидел, положив нога на ногу, на краю дивана, уплетал за обе щеки крошащееся печенье и запивал всё чаем, который остывал в его чашке на столе возле учебных чертежей. Когда он увидел Бруфорда, то весело помахал, но ничего не сказал из-за набитого печеньем рта. Вместо него своё слово вставил рядом сидящий строгий мастер-преподаватель.

– Добрый день, – коротко сказал он.

– Добрый, – ответил Бруфорд. – Я принёс тебе кое-что.

Бруфорд передал ему пару стопок газет, и тот, отблагодарив, положил их к себе на стол. Во всей «Блюбелл» он был единственным, кто весь день мог провести за чтением газеты, полностью погруженный в черно-белые страницы. Это было чисто в его духе.

– Господа, – обратился Бруфорд к обоим молодым людям, – я бы хотел вас представить своему гостю, Габри. Габри, это Леон Форца, – сказал мужчина, указывая на старшего. – Наш мастер-картограф. А рядом с ним его младший брат Артур. Наш лучший и пока единственный подмастерье.

Так называемый Артур был таким же темноволосым и черноглазым, как старший брат, но его глаза, в отличие от братских, не смотрели собранно и строго, а сверкали чувствительным огнём. На Артуре был жилет самого простого кроя и широкие старомодные брюки с заплатками. На ногах – нелепые ботинки, привезенные им из деревни уже в запущенном состоянии, но он, так или иначе, никогда с ними не прощался. Сам Артур был кудряв, – кудри его досягали плеч, – лохмат и очень улыбчив. Приехав из своей родной деревни, из которой его брат съехал уже давным-давно и без последствий, он выглядел и вёл себя совсем как деревенский парень, только что вернувшийся с огорода.

– Эка невидаль! – изумился Артур. Проглотив печенье, он подал свой громкий, чуть хрипловатый голос, тогда как его старший брат промолчал и лишь сдержанно кивнул Габри в знак приветствия. – У нас-то и гость? Давно такого не бывало. Это тот, кому вы проиграли десять штук?

Бруфорд уже хмурился от надоедливости своих подопечных.

– Что вы все так озабочены моими финансовыми делами? Этот человек не имеет ничего общего с господином, которому я на самом деле задолжал довольно крупную сумму. Это Габри. Я про него вам рассказывал.

Габри вновь поклонился. Артур улыбнулся ему и бодро крикнул:

– А, ну тогда ладно. Здарова! Будем знакомы! – Но потом снова поднял глаза на Бруфорда. – Ой, а вы случаем не встретили внизу Ирис? Она вот только что спустилась.

– Да, мы с ней встретились. Но, боюсь, она сразу же убежала на почту… – ответил Бруфорд, уже зная, что за этими словами последует.

Как и предполагалось, Артур вдруг весь насупился и закипел, резко поднимаясь с дивана.

– Ушла и даже меня не спросила, а! – поставив руки в боки, выругался он. – Взяла и ушла, а ведь вместе собирались. Ну скажите, егоза? Вечно ей надо от меня убегать, вечно меня ни о чем не предупреждает! Сколько раз просил её приглашать меня хоть куда-то – экая баловница, всё-то ей надо сделать по-своему, а мы ведь венчаться уже шли! Леон, – тут он решительно посмотрел на своего брата, – я пошёл. Приду не знаю, когда. Бывай, не рассчитывай на меня!

И, прихватив свой портфель, Артур унесся из мансарды и размашисто, быстро спустился по лестнице вниз, совершенно ни о чём не беспокоясь. Леон, проводив взглядом брата, только покачал головой и едва слышимо произнёс: «Ну балбес». После шумного ухода Артура и громкого хлопка дверью, в мансарде стало слишком тихо.

– Как ты понял, это был тот самый жених Ирис, – объяснил Бруфорд для Габри. – Такой же своенравный, как и она сама. Но я думаю, вы с ним поладите, если ты будешь с нами работать. Он чудаковатый, но очень ответственный и воодушевлённый подмастерье. Я бы даже сказал, последний в своём роде. Ну а теперь пойдем я покажу тебе свой кабинет, и на этом закончим. Может быть, я даже придумаю, чем можно было бы тебя занять у нас в «Блюбелл».

Кабинет Бруфорда был маленькой комнатой в конце мансарды. Для директора всего бюро место казалось не самым завидным, но с самого начала Бруфорд предпочел именно его: теснота и уединение привлекали мужчину гораздо больше, чем простор служебного зала. Едва Бруфорд отворил тёмные двустворчатые двери, соструганные из дуба, сразу же почувствовалось дыхание книг и чернил. В маленькой мансардной комнатке помещалось не так много мебели, но Бруфорд удобно расставил всё по своим местам: у стенки посередине стоял роскошный письменный стол, заставленный книгами, подставками под перьевые ручки, с разложенными стопками писем, сургучными палочками и печатями, над своим директорским креслом он повесил пару картин в бронзовых рамках, а по углам поставил две напольные лампы на витых деревянных ножках.

В кабинете находился человек. Бруфорд даже испугался, неожиданно увидев чей-то силуэт возле его стола. Как только человек обернулся, Бруфорд выдохнул, а человек, оказавшийся знакомым ему мужчиной, улыбнулся.

– С возвращением, старик, – поздоровался он как ни в чем ни бывало.

– Элиас, что ты забыл в моём кабинете? Почему ты здесь?

– Да вот, пришёл положить тебе на стол свои отчёты. Или хочешь, могу их себе забрать? Тебе, наверное, не так уж и нужны отчёты, от которых зависит весь бюджет компании. – Он говорил с расслабленной, дразнящей улыбкой. – Действительно, ведь какое тебе дело до бюджета «Блюбелл», когда твоего бюджета отныне почти что нет… Может, ты помнишь? Недавно ты очень романтично развеял двадцать тысяч крон, как прах, по ветру. Даже не знаю, Томас, если тебе так не нужны были эти деньги, ты мог бы… да, думаю, ты мог бы вполне отдать их мне. Но теперь уже бессмысленно. В следующий раз, если вдруг у тебя будет лопаться от денег кошелек, а рядом не будет твоего друга Генри – вдруг он переедет загород, у него ведь теперь есть на это достаточно средств, – то ты не стесняйся и подходи ко мне. – Он положил руку на сердце и посмотрел на Бруфорда с величайшим радушием. – Мне будет очень неловко, но ты мне не чужой человек, ты многое для меня сделал, поэтому так и быть – ради тебя переборю в себе эту неловкость: я с радостью приму от тебя несколько тысяч крон. Договорились? Ещё раз скажу тебе, не стесняйся!

Бруфорд вздохнул, уже утомленный общением с этим человеком.

– Оставь. Оставь отчёты на моём столе и ни слова больше.

Элиас довольно рассмеялся. Ему, очевидно, доставляло удовольствие слушать утомленные вздохи Бруфорда, причиной которых он чаще всего и бывал. Во всей «Блюбелл» он считался самым беззаботным и при этом нахальным мастером-преподавателем. Не слишком молодой, недостаточно старый, это был мужчина, который, вопреки своим некоторым ранним морщинкам, обладал поведением, голосом и характером молодого парня и вместе с тем – лисьими зелеными глазами и повадками разгульного студента. Он был одет по-академически, при этом без каких-либо изысков: в серый шерстяной свитер поверх рубашки с торчащим воротником и повязанным галстуком и фланелевые брюки, из-под которых внизу выглядывали гладко почищенные кожаные туфли. Его темно-русые волнистые волосы были уложены на современный, несколько небрежный лад. Почти во всём его внешний вид подходил под нынешние тенденции, и, если бы Бруфорд не знал этого человека, со стороны он бы подумал, что это действительно какой-нибудь безответственный студент, вдобавок, как будто подшофе. Среди всех в компании он слыл самым большим тунеядцем, чаще всего слоняющимся без дела. Подчас он был с радостью готов прогулять свои собственные уроки и с чистой совестью отправить всех учеников по домам. За это он был самым любимым преподавателем: ни к чему не подходя серьезно, Элиас тем самым составлял полную противоположность тому же Леону Форца, которого боялись и ненавидели почти все вечерники.

Именно на знакомстве с этим прекрасным преподавателем Бруфорд планировал закончить свою экскурсию по «Блюбелл». Мужчина представил:

– Габри, это Элиас Ренфред, последний из всех мастеров. Элиас, это Габри, про которого я тебе рассказывал.

– Что ж, приветствую, – сказал Элиас Ренфред и протянул правую руку.

Габри остался стоять неподвижно. Он непонимающе взглянул на протянутую ладонь, но так и не шелохнулся.

– Я должен пожать вам эту руку? – спросил он.

– Если хочешь, могу дать другую. Но эта, по-моему, тоже весьма ничего. – Даже после разъяснений Габри всё ещё не решался. Элиас, однако, ничуть не отступал; наоборот, лишь подстёгивал: – Чем больше ты медлишь, тем больше мне обиднее, а моя рука уже настроилась, чтобы её пожали.

Только тогда Габри наконец подал руку в ответ. Он сделал это совсем неумелым жестом, и его ладонь вяло ухватилась за ладонь Элиаса.

– Извините, я просто думал, рукопожатия могут быть только между равными людьми, между взрослыми и статусными.

– Странные выводы. Молодёжь, вроде тебя, тоже жмет друг другу руки.

– Правда? Я об этом не знал. Я сам такого ещё никогда не делал.

Элиас ахнул, так старательно изобразив изумление, что Бруфорд, стоящий поодаль, не смог сдержать усмешки.

– Да. Ты. Что! – проговорил он, чеканя каждое слово. – Значит, самое время. У нас, знаешь ли, в Грандсбурге это вроде сокровенного обычая – мы жмём друг другу руки всегда и всем: и женщинам, и мужчинам, и при приветствии, и при знакомстве. Без этого никак.

Говоря всё это, Элиас всё ещё держал руку мальчика в своей.

– Как долго надо это делать? – спрашивал Габри.

– Достаточно долго. Пару минут так точно.

Убедив его в этом, Элиас сделал так, что они простояли ещё примерно полминуты в молчании, пожимая друг другу руки. Бруфорд уже занялся тем, что проверял принесённые Элиасом отчёты, стоя в стороне.

– Уже можно отпускать? – наконец позволил себе спросить Габри. Неожиданно после этого вопроса Элиас правдоподобно вознегодовал:

– Ты что, с ума сошёл?! Ты что не знал, что короткие рукопожатия в Грандсбурге считаются верхом неприличия? Это почти незаконно. Если отпустил руку раньше положенного – считай, нарушил наш сокровенный обычай. Общество будет тебя страшно презирать, понимаешь? Виноваты в этом всегда оба человека. Я вот лично не хочу, чтобы на меня бросали потом косые взгляды, а ты? – В ответ Габри сразу покачал головой. – То-то же. Тебе ещё повезло, что я тебя вовремя осведомил. Моему другу вот не повезло: он не знал о наших традициях и совершил эту чудовищную ошибку. В людном месте пожал человеку руку и сразу же отпустил. Тебе лучше не знать, что с ним сделали…

Габри оказался крайне восприимчивым и серьёзно отнёсся к этим словам.

– Спасибо, что предупредили, – осмысленно ответил он. – Не знал, что здесь есть такие обычаи.

– Тебе ещё о многом предстоит узнать, златовласка. Грандсбург – самое странное место во всём чёртовом Каене. Мы тебя ещё введем в курс дела. А пока что – жми мне руку. Ещё минуту. Такой обычай!

– Да, я понимаю, – говорил Габри и продолжал старательно жать собеседнику руку.

Поглядев на пожимающих друг другу руки Элиаса, который только шутил с невозмутимым лицом, и Габри, который ввиду своей доверчивости уважительно внимал каждому слову, Бруфорд улыбнулся, наконец почувствовав толику долгожданного утешения.

Он думал, что уже никак не сможет выполнить своего обещания и помочь мальчику, приведённому им с севера, освоиться и оклематься после череды военных событий. Но в стенах родной «Блюбелл», где каждый фут был пропитан спокойствием, свободой, познаниями и лёгким ребячеством молодости, в мужчине всё же проснулась надежда. «Друг мой, Феличе, – тогда обращался он к почившему духу. – Думаю, у меня всё-таки что-нибудь да получится».

Глава 1

В свой первый день в «Блюбелл» Габри, по настоянию Бруфорда, взялся наблюдать за тем, как проходила работа мастеров, подмастерья и секретарши, чтобы лучше вникнуть в суть их дела и разъяснить для себя, готов ли он здесь остаться в качестве помощника. В случае, если мальчик всё же решится, Бруфорд пообещал ему небольшую, но вполне достаточную для первого раза оплату. Сам Габри же не выказал к этому никакой особой нужды и без околичностей признался, что просто желает быть полезным.

– Благородное, конечно, рвение, – отметил Бруфорд, – но в моём случае оно грозит по меньшей мере жестким выговором со стороны тех, кто будет повыше меня. С чистой совестью я обязуюсь оплачивать твой труд, каким бы он ни оказался.

В настоящее время Габри был, так или иначе, лишь гостем в «Блюбелл», а Бруфорд, хотя и намеревался помочь северянину приспособиться, был вынужден по вопросам компании уехать на весь день. Произнеся несколько напутствующих речей, мужчина оставил своего подопечного в бюро, понадеявшись на то, что всё образуется самим собой. Но весь этот день Габри просто не понимал, куда ему деться.

Он неожиданно-пугающим образом возникал в разных местах бюро, неизменно спрашивал одно и то же: «Могу чем-нибудь помочь?» и получал неизменное: «Нет, спасибо». Он то и дело преследовал мастеров, предлагая любую помощь, и возникал в тени в каждом углу здания. От его бдительного наблюдения и услужливости, выраженной одновременно и ужасно навязчиво, и совершенно невинно, всем становилось не по себе. Элиас Ренфред справлялся с Габри по-своему: игриво дуря, говорил, что его позвали в другую комнату, и, пока тот уходил, удирал куда-нибудь в другое место, куда в конце концов Габри добирался и, спрашивая, почему прошлый раз он так никого и не нашёл из тех, что его звали, получал ответ:

– Да? Значит, я немного ошибся. Теперь тебя зовут в кладовку. Кажется, Ирис нужна твоя помощь с коробками или что-то в этом роде.

Сколько бы раз Элиас ни повторил этот трюк, каждый раз срабатывало. Так он огородился от их неприемлемо благодетельного гостя.

Другие же не могли себе позволить прибегнуть к подобного рода грубым уловкам, но вместе с тем не соглашались принимать никакой помощи от мальчика, который, судя по рассказам Бруфорда, был не таким уж образованным, а то и совершенным невеждой, который вполне способен от незнания и где-нибудь ошибиться. Стараясь не обращать на него никакого внимания, весь первый день работники самостоятельно прозанимались своими делами.

Бруфорд узнал об этом, только когда вернулся после деловой встречи в бюро и увидел Габри, одиноко сидящего в мансарде в темноте. Вновь он сидел сложа руки, как безмолвная потерянная тень. Бруфорд устало потёр веки. Не имело смысла спрашивать, как прошёл его день, всё было ясно и без лишних слов. Попросив Габри подождать, Бруфорд открыл дверь в свой кабинет.

– Я так понял, дело не пошло, – уразумел он. – Так… Посиди здесь на диване, я сейчас закончу кое-что и подскажу тебе, что делать.

С тех пор как Бруфорд вошёл в свой кабинет, Габри смиренно сидел на диване за ширмой и ждал положенного часа. Ещё в те времена, когда они оба с Бруфордом ночевали в казармах, Габри запомнился мужчине как человек, который мог просидеть на одном месте целую вечность. Если ему скажешь «жди», он, пожалуй, может прождать хоть с рассвета и до полуночи. Принимая во внимание эту его особенность, Бруфорд решил, что мальчику определённо нужно чуткое руководство, под которым он не смог бы полностью слиться с мебелью. Проблема была лишь в том, что убедить кого-нибудь из блюбелльцев заняться тем, что они больше всего не любили, – то есть принять на себя ещё какую-либо ответственность, – последнее время представлялось особенно трудновыполнимым.

С началом новой недели некоторых мастеров из «Блюбелл» направили в поездки, а Бруфорд почти каждый день был обязан ездить на деловые совещания директоров. Касательно путешествий, ближе к концу месяца в «Блюбелл» поступило немало новых заказов на карты в пределах Кармоди и за городом. Чаще всего за город выезжали братья Форца, везде придерживающиеся компании друг друга. На второй день пребывания Габри в «Блюбелл» они также покинули свои рабочие места, отправившись на нанятом кебе в провинцию, где предположительно остановились в одном постоялом дворе и занялись созданием карт загородных долин.

Элиаса Ренфреда как самого старшего среди мастеров-картографов звали в дальние поездки по всему Грандсбургу; он имел много приятелей-коллег из других компаний, с которыми встречался в путешествиях и из-за этого надолго задерживался. В тот день его тоже не должно было быть в «Блюбелл». Он отправился на два дня на восток Грандсбурга для составления чертежей на заказ. Бруфорд выделил ему на это ровно день, но накануне Элиас позвонил ему по гостиничному телефону и заверил, что ему было мало одного дня, путём уговоров выманил себе ещё один, в котором, как позже выяснилось, сильно не нуждался и всего-навсего приврал, чтобы провести денёк в другом городе, погулять, подремать в гостиничной комнате и отвести дух после пьяной ночи – словом, ему нужен был день для похмелья. Элиас отменил свои занятия на этой неделе, что было одобрительно встречено его учениками, и предался вольному путешествию.

В «Блюбелл» на второй день остались только Камилла Конте и Ирис Канвилль. Перед своим отъездом Бруфорд заранее попросил их уделить Габри чуть больше времени, чем раньше, и основательнее отнестись к его пребыванию здесь. Посовещавшись, девушки собрались втроем на мансарде. Они посадили Габри на диван за столом с перьевой ручкой и чернильницей. Ирис, опершись на стену, наблюдала со стороны, а Камилла, присев, с изяществом опуская свой шёлковый подол, на диване рядом с Габри, приступила к испытанию мальчика. Она старалась спрашивать его ненавязчиво-любезным тоном:

– Для начала позволь поинтересоваться, ты ведь умеешь писать на нашем языке? Я не сомневаюсь в твоих речевых способностях, говоришь ты почти совершенно без акцента, но, если уж ты возьмешься нам помогать, ты должен быть грамотен, хотя бы в общих чертах.

– Я думаю, я хорошо могу писать на общеконтинентальном языке, – ответил Габри. – Меня давно этому учили.

– Тогда напиши, пожалуйста, предложение. Допустим: «Жемчуг добывается из раковин, лежащих на дне моря».

Взяв перьевую ручку, Габри написал на листе своим угловатым, корявым почерком это предложение. Камилла взглянула на листок и, увидев грамматически правильно написанное предложение, удовлетворённо кивнула. Ирис же, вальяжно подпирая стенку в стороне, фыркнула.

– Да это предложение ничего не докажет. То же мне. Это было слишком просто. А вот сможешь правильно написать: «Величественнейшая Женевьева Бертингсбертч, занимающаяся предпринимательской деятельностью и высказывающаяся против человеконенавистничества, была облагодетельствована наищедрейшим Его Высокопреосвященством»?

Только мальчишка собрался было взять ручку и приступить к написанию, как Камилла остановила его.

– О, необязательно столь изощряться. – Она повернула голову, взглянув на Ирис с улыбкой и мягким укором. – Чудо моё в перьях, не балуйся.

Ирис с ухмылкой пожала плечами. Камилла снова вернулась к Габри.

– Пожалуй, я без лишних проверок поверю, что ты действительно обучен нашему правописанию. В качестве оправдания за наше недоверие хочется сказать, что мы до конца не уверены, какое задание подойдёт для тебя, ведь мы не видим картину целиком и не знаем, какими уменьями ты обладаешь и достаточно ли в тебе… знаний, чтобы не допускать ошибок в тех делах, с которыми мы могли бы с тобой поделиться. Ты можешь сказать, что ты умеешь делать довольно хорошо? В чём-то у тебя есть достаточно опыта?

– Я мало имел дел с документами. Но если вы мне поручите это, я буду стараться сделать всё без ошибок. Я готов сделать всё, что мне скажут.

– Понятно. Что ж, тогда начнём с малого.

Будучи преподавательницей, госпожа Конте имела обязанности, связанные с проверкой, а также последующей сортировкой работ своих учеников; все мастера складывали их в особенные папки, представляющие собою в некотором смысле досье будущих картографов. Первым делом Камилла попросила Габри помочь ей именно с рассортировкой данных досье. Задание в основном заключалось в скреплении документов, распределении по дате написания, результату и написании отчёта – в общем, всё то, чем мастера были обязаны заниматься сами, но на что у них совершенно не было времени и, что ещё важнее, желания. Вся мелкая документальная работа, к которой их принуждал даже не Бруфорд, а высшие главы грандсбургского союза картографов, всегда складировалась ими подальше в ящик и вскоре забывалась. Спустя какое-то время о ней вспоминали и с большой неохотой приступали к её выполнению. Наконец появился тот, кого можно было с чистой совестью навьючить подобными делами, и даже Камилла, славящаяся своим милым благодушием и добросовестностью, не погнушалась вручить Габри работу с уже докучавшими ей досье.

Получив стопку бумаг и памятку, мальчик сел за стол в служебном зале и приступил к выполнению задания. В это время госпожа Конте села за свой письменный стол и, скрывшись за перегородкой, занялась работой. Она проверяла чертежи своих учеников, составляла новые задания на следующие практики, вместе с этим готовилась к лекциям и занималась оформлением заказных карт. В тот день, когда почти все отбыли из «Блюбелл», большая часть ответственности легла на плечи единственной в бюро мастерицы.

Камилла Конте была одной из любимейших преподавательниц для вечерников, хотя из-за слишком мягкого характера к ней относились не слишком почтительно. Её никогда не боялись, считали «божьим одуванчиком» и относились гораздо с меньшей покорностью, чем к тому же Леону Форца. Между тем Камилла была очень опытным мастером картографии, даже опытнее Леона и Элиаса. В свои годы она уже написала немало учебников и справочников по картографии и её истории, провела несколько крупных картографических проектов, в том числе совершила множество значимых деловых путешествий. В юном возрасте она, прибывшая из интеллигентной светской семьи, получила высшее образование в Королевской академии Кармоди, но связала свою жизнь с картографией и вскоре уже начала преподавать её на вечерних занятиях. Несмотря на большой вклад в картографию, другие учёные в данном ремесле знали её в первую очередь как поэтическую, высокую и одухотворенную натуру, прекрасную даму, чей туалет всегда поражал своей щепетильностью: широкими шляпами, украшенными перьями и цветами, юбками-колоколами, бархатными платьями с отделанными лифами, брошами и жемчугом. Камилла слегка обижалась, когда в очередной раз в научном сообществе с ней обращались несерьезно. При этом нередко благодаря своему нежному общению ей удавалось привлечь на сторону «Блюбелл» многих меценатов Кармоди, которые, насладившись общением с ней, подумали, верно, что место работы такой приятной мастерицы должно быть не менее достойное, чем она сама. Правда, несмотря на свою известность в светских и научных обществах Кармоди, Камилла всё ещё оставалась тихой, одинокой женщиной, которая большую часть времени проводила в своих мирах. Лишь в компании друзей из «Блюбелл» она позволяла себе раскрепоститься, вся расцветала и увеселялась, любуясь коллегами, как своими крестниками. Почти все из компании относились к ней как к крестной матери, чьи объятия, благоухающие мускусными духами, дарили большое утешение.

В тот день Камилла очень ласково напутствовала Габри. Когда он выполнил половину задания, она проверила его труды, назвала «умницей» и, погладив по головке, позволила продолжить. Вторую часть работы мальчик завершил достаточно быстро и уже спустя какое-то время просил у госпожи Конте новое задание. Она доверила ему ещё несколько документов и шаблонов для составления таблиц, но и с ними Габри управился быстро, после чего Камилла уже не знала, чем его занять. Тогда ей пришлось позвать на помощь Ирис.

В отличие от благостной души Камиллы, единственная секретарша в «Блюбелл» отличалась своей честностью и даже излишней прямолинейностью – зарекомендовав себя таким образом, она совсем не умела проявлять любезность, и уж тем более не давалось ей быть ласковой. Именно поэтому, как только ей поручили позаботиться о мальчике, она тотчас ответила: «Не-а, не до этого мне». Но, увы, всё-таки была к этому принуждена. По просьбе Камиллы она отвела Габри вниз и посадила возле себя за свой секретарский столик.

– Посиди настороже пару минут, я сбегаю покурить пока, – сказала она ему. – Если кто придёт, попроси их подождать. Ясно-понятно?

Габри кивнул. Ирис взяла свой красивый посеребрённый мундштук, дорогие хорстманские сигареты и, накинув на плечи пальто, вышла во двор через задний ход.

Во всей «Блюбелл» не было человека более свободного и раскованного, чем юная госпожа Канвилль. Когда-то давно она прибыла в столицу из маленького города на окраине Грандсбурга на заработки, сняла комнату-каморку в квартирном доме на Эрл-лейн и совсем скоро превосходно освоилась в многолюдном столичном городе. Она легко влилась в молодежь Кармоди; как и многие, увлекалась вальдской философской литературой, следила за новостями и с большой охотой внедряла в свою жизнь современные открытия и моду, с лёгкостью отказываясь от некоторых пережитков прошлого и с отважным любопытством осваивая новые взгляды и изобретения. Так, свои черные кудри Ирис никогда особо не укладывала, в этом не видела нужды; на её руке всегда красовались наручные часы, чтобы всегда знать который час, поскольку время – одна из высших ценностей; на её ногах – только удобные ботинки, чтобы быстрее сновать между домом, бюро, почтой и другими местами, куда ей непременно нужно было бежать каждый день. Вместо писем секретарша всегда звонила, вместо кареты предпочитала поймать такси-кеб, так как на нём быстрее. Но именно на рабочем месте в «Блюбелл» она в лучшей мере проявляла своё свободолюбие. За высоким саном и мастерством Ирис не гналась, а с умеренным усердием справлялась со своей незавидной, по её мнению, работой. С тех пор, как обвенчалась с младшим Форца, девушка добровольно набрала с лихвой разных обязанностей, подыскала небольшую работу, связанную с печатью, на стороне и даже в таких условиях успевала уделять время всему по чуть-чуть, не теряя упорства в тех делах, которые были ей важны, и не растрачивая себя впустую в том, что не сулило никакой выгоды.

Тем не менее порой Ирис всё-таки необходимо было подчиняться. В тот день ей пришлось между своими насущными делами заняться и мальчишкой, что как раз было совершенно невыгодно. Ей пришлось выкурить сигарету в одиночестве, чтобы слегка утихомирить в себе недовольство от этого факта. Вернувшись к Габри, девушка взялась обучать его работе на пишущей машинке. Пока в «Блюбелл» не было никаких посетителей, Ирис сидела рядом с ним и смотрела, как он учится печатать. Мальчик молча и собранно осваивал машинку, но вместе с тем слишком долго находил клавиши, и иногда написание одного слова занимало у него полминуты, из-за чего Ирис уже начинала терять терпение. В очередной раз, когда Габри застопорился, от утомления секретарша вздохнула:

– Давай уже! – Затем остыла. – Извини, делай, как получается. Но ради бога, выучи уже наконец, где эта треклятая буква «а» на панели.

В конце концов Ирис научила мальчишку также пользоваться кареткой и как подкладывать копировальную бумагу, после чего доверила написание нескольких списков. К счастью, Габри сосредоточился на том, чтобы по-хорошему приноровиться к пишущей машинке, и Ирис, воспользовавшись этим и с чистой совестью оставив мальчишку наедине с механизмом, вернулась к своим прямым обязанностям.

Вечером, когда по всем уголкам «Блюбелл» зажглись свечи, отдающие тусклый тёплый свет, госпожа Конте закончила лекцию в учебном зале, отпустила учеников и поднялась вместе с Ирис в мансарду, чтобы провести остаток вечера вместе. Вдвоём у них всегда было о чём поговорить, и именно мысли о грядущем совместном времяпрепровождении вечером служили для них главной усладой на протяжении всего дня. Но что, как минимум для Ирис, испортило всю усладу и лишило положенной награды в конце дня, так это пребывание в их компании Габри, которому больше некуда было деться. Он переделал все возможные задания, которыми его нагрузили с целью, чтобы он никоим образом не успел их сделать в один заход, и сидел вместе с девушками, ни говоря ни слова, но всем своим видом выражая неловкость – ту самую, что могли испытывать мальчики-подростки в компании взрослых девушек. Тогда Камилла решила развлечь Габри чаепитием. То был один из будних дней, поэтому они ограничились только некрепким чёрным чаем с молоком, без лишних угощений. Камилла показала Габри, как греть воду в очаге, как заваривать травы в заварочном керамическом чайнике с голубыми колокольчиками и как подавать чай к столу. Раз уж на то пошло, девушки доверили Габри и поухаживать за ними. Каждой из них он налил в чашку чай, приготовленный им самим. Они отхлебнули немного, затем дружно улыбнулись Габри и похвалили его слегка сдержанно: «Молодец». Едва он отвернулся, они многозначительно переглянулись и шёпотом поделились друг с другом:

– Боюсь, это просто невозможно пить…

– Да что там, это сущая гадость!

Никто не сказал Габри ни слова насчет напитка, приготовленного неумелыми руками. Дабы хоть чем-нибудь занять мальчишку, девушки скрипя сердцем поручили ему заваривание чая, надеясь, что он не будет смотреть на них в момент чаепития и тем самым не увидит боли в их глазах.

Следующий день он также провёл в Блюбелл. На сей раз его задачи усложнились: теперь мальчишке поручили работать не только за пишущей машинкой, но и с печатным станком в мастерской, и вновь за его обучение взялась Ирис, по своему обыкновению, не выказывая к этому никого желания, но не без ропота всё же выполняя просьбу господина Бруфорда. Справиться со станком в «Блюбелл» было испытанием и для самых опытных, умудренных мастеров, а станочные механизмы, похожие на рычаги средневекового орудия, одним своим тяжеловесным пыточным видом отталкивали всех нуждающихся в печати. Произвести что-либо в печать на этом станке было равносильно тому, чтобы взобраться на пик горы, но блюбелльцы, известные своим «отступающим» образом работы, не слишком заморачивались из-за этого, и вот уже несколько месяцев откладывали в сторону до поры до времени все документы, в том числе и карты, не нуждающиеся в скорой печати. В остальном с печатным станком совладала только Ирис, которой вполне хватало физической силы и упорства, тогда как остальные блюбелльцы предпочитали ждать подходящего повода, чтобы просто подойти к нему, либо же учтиво просили о помощи Ирис. Именно поэтому, обучая Габри работе с этим механизмом, девушка особо ни на что не рассчитывала. К её удивлению, Габри смог вполне посоревноваться с её упорством и уже через полтора часа с трудом, но не безрезультатно занимался печатью крупных листов и карт, что самую малость, но всё же задело её. Тем не менее Ирис было чем заняться и помимо страданий задетой гордости, поэтому, небрежно бросив Габри: «Молодец. Работай», она с лёгкостью повесила все заботы о печати на юные плечи и вернулась на своё место.

Габри долго провозился со станком. Вскоре после того, как большая часть дела была сделана, мальчика попросили помочь мастерам в служебном зале. В его задачи входило не больше, чем подготовка инструментов, передача сообщений внутри бюро, сортировка документов, но ко всему этому он брался с такой сосредоточенностью и ответственностью, словно от его помощи воистину зависело всё будущее компании, о котором не шибко заботились даже те, кто в ней работал на постоянной основе. Во время обеденного перерыва и послеобеденного чая работники «Блюбелл» в основном все вместе отдыхали в мансарде: в эти сокровенные минуты ничто не могло заставить их вернуться к насущным делам. Но Габри был единственным, кто воздерживался от любого проявления безмятежности. В то время, когда все наслаждались чаем, мальчик подходил к каждому за новым заданием – якобы, чтобы «не сидеть без дела». В те минуты он навлекал на себя недовольство всех блюбелльцев. Артур Форца, бессовестный молодой балагур и заядлый игрок, взял на себя обязанность отвлекать Габри от работы, когда всем уже начинала действовать на нервы его невинная навязчивость. Артур взялся учить Габри игре в шахматы, шашки, настольным играм с костями и домино – для него, впрочем, это было даже в некотором роде выгодно, ведь в «Блюбелл» имелось не так уж и много людей, всегда готовых составить ему компанию в играх, а он ужасно любил время от времени испытать удачу и особенно обожал те моменты, когда не слишком опытные игроки безбожно проигрывали ему одну партию за другой. С Габри он в полной мере испытал это торжество собственного гения и каждый раз после своей победы с удовольствием хлопал мальчишке по плечу, говоря: «Ну, не кисни, ха-ха! В следующий раз отыграешься уж как-нибудь!»

После обеда Габри снова примкнул к Ирис. По её просьбе он начал работу над рассортировкой карт в кладовке служебного зала, где обычно в беспорядке хранились уже готовые чертежи. Приведя мальчика в эту каморку, Ирис зажгла ему керосиновую лампу и всучила листок со списком.

– Завтра приедет извозчик, где-то в два часа пополудни, – сообщила она. – Вчера нам доставили двадцать карт из других грандсбургских бюро. Твоя задача – рассортировать карты по определенным полкам и оставить краткую характеристику на записке сбоку. Вот тебе правила. Внимательно читай и смотри, какой категории какая полка соответствует. Вроде бы всё разъяснила. Понял?

– Всё понял, – как всегда отвечал Габри. – Сделаю.

– Будь внимательнее. Крупно налажаешь – я из тебя суп сварю. Понял?

Она по-сестрински пригрозила ему пальцем, но на её суровое предостережение мальчик вновь ответил очень спокойно:

– Да, понял.

Ирис ушла, и полтора часа Габри пробыл один в тесных стенах кладовки, занятый своим поручением. Пока огонёк в лампе тускло светил ему сбоку, он разгребал нижние полки, заполненные стопками старых карт, и, следуя списку, перекладывал карты из одних стопок в другие, подписывал сбоку их данные. За всё это время он рассмотрел, казалось, невообразимое число разных карт: чертежи стейнхельмских островов, сёл, окруженных ледяными фьордами, и горных деревень; бесчисленное чисто провинций и усадебных долин Розенвилля; значимые места королевства Розена, его исторические края и длинные дворцовые площади; сады Вальда, возлегшие за холмами, и его самые крупные города; а также множество чертежей браунстонских крепостей и средневековых улиц, деревень и уездных городов Бранку и даже несколько чертежей северных княжества – княжеств Верборгена, Чаорчи и Эншайна. Но карт по ним осталось совсем немного.

В тот момент, когда Габри уже разгреб порядочное количество чертежей и собрал достаточно стопок, Ирис вернулась и встала в дверном проёме.

– Как продвигаются дела? – осведомилась она.

– Почти закончил.

– За сегодня ты порядочно насмотрелся карт. Не возненавидел ещё весь этот мир, который всем вечно нужно перечерчивать на бумагу?

Смиренное спокойствие Габри было совершенно нерушимо.

– Нет, всё в порядке. Я понимаю, мир большой, вот поэтому так много карт.

– Ты не поверишь, но это даже ещё не весь мир, а всего лишь один континент. Вот Восточные острова, например, намного обширнее нашего Каена. Я родилась в Грандсбурге, но мои корни принадлежат востоку. Видишь, какая я смуглянка? По сравнению с тобой я сама ночь.

Габри лишь бросил короткий взгляд на госпожу Канвилль, как будто для сравнения, затем снова отвернулся. Он достал из-за пазухи какой-то черно-белый выжженный временем снимок.

– Извините, я ещё хотел сказать, что среди карт нашёл это. Лежало на нижней полке под папкой со старыми чертежами. – Он протянул карточку Ирис. Взглянув, девушка сразу её узнала.

– Ого, так это же фотография прямиком из Шарлот-Ли. Господин Ренфред и господин Бруфорд были там где-то одиннадцать-двенадцать лет назад. Уже не помню. Вот, значит, где эта фотография пряталась! А мы её тогда везде обыскались. Выходит, надо было просто чуть дольше покопаться здесь, – усмехнулась Ирис. – Знаешь, где вообще Шарлот-Ли находится? Там, говорят, прелестно. Каждый вечер жители пьют вино, пиршествуют и устраивают танцы с песнями на главной площади. Не жизнь, а далёкая сказка.

– Не знаю. Я был однажды в Шарлот-Ли, но не помню такого.

– Серьезно, что ли? Когда это ты там был? – с большим удивлением спросила Ирис. Удивилась она даже не столько ответом Габри, сколько сменившемуся тону речи. Обычно аскетически-бесстрастный, этот мальчик вдруг показался печальным и задумчивым. Его глаза были опущены, взгляд – полон воспоминаний.

– Когда шла война, меня часто увозили в этот город и селили в дом моего капитана Марчинелли и его жены Карлии. – Он помолчал, глядя на фотокарточку. После минуты вдумчивого молчания мальчик убрал находку на свободную полку и повернулся к Ирис с прежним ровным выражением лица. – Извините меня, я отвлёкся. Сейчас продолжу.

– Да полно тебе, маленький трудолюбец, остынь, – поспешила остановить его Ирис. – Ты весь день то чай нам подносишь, то часами возишься с картами и отчетностями. Ты хороший мальчишка, ты мне нравишься, но ты вызываешь во мне греховную зависть из-за своего трудолюбия, поэтому будь паинькой, сделай себе перерыв и не возбуждай во мне вновь этот грех.

Габри поджал плечи. Он всё-таки не воспринимал иронии.

– Правда? Мне так жаль, госпожа Канвилль. Раз вам так угодно, я перестану.

– Да, так и поступим. Садись. – Они присели вместе на маленькую деревянную лавочку у стены, и Ирис протянула Габри сладко пахнущий бумажный кулёк и стакан молока. – Вот, я купила тебе в пекарне булочку с кремом и стаканчик молока. Поешь немного сладкого, чтобы с ума не сойти.

Поблагодарив, Габри забрал стакан, поставив его рядом с собой на лавке, и немного откусил от булочки. Ирис же, не церемонясь, уже кусала свою порцию с живым аппетитом, сминая бумажный кулёк, и также сноровисто запивала всё молоком.

– К слову, спасибо, – остановившись на половине своего перекуса, сказала она Габри. – Ты мне здорово помог за эти пару дней. Не думаю, что я сама бы справилась. Раньше было побольше бухгалтеров в нашем бюро – по крайней мере, больше, чем один. А теперь мне приходится и в приемной внизу торчать, встречать посетителей, и бухгалтерской работой заниматься. Дел выше крыши, а картографы всё чертят и чертят до посинения. Зато им потом всем почести – дескать, какие талантливые учёные! А ведь с их картами возятся потом такие, как я. Ты на своём примере убедился, что мой труд и правда дюже велик. Правда ведь?

– Да. Пожалуй, этого много.

– Истину глаголют детские уста! И всё-таки напрасно я тоже жалуюсь. Сама ведь столько дел набрала.

– Из-за того, что больше некому? – наивно поинтересовался Габри.

– Из-за этого тоже. Но в основном из-за того, что нужны деньги. С окончанием войны работы стало чуть больше, а зарплата… не сказать, что сильно изменилась. Приходится то тут, то там искать себе ещё способ подзаработать. Мы с Артуром всё никак не можем накопить на свадьбу. Оба каждый день торчим в «Блюбелл» и каждый занят своим делом – но всё равно как будто бы ничего не удается. Ещё и Леон этот. – При упоминании старшего брата Форца Ирис слегка покривилась. – Вечно ему что-то не нравится в нас с Артуром. Артур мой делает всё, что в его силах, чтоб ты знал.

– Он только что играл со мной в шашки, – только припомнил Габри, но Ирис сразу его перебила:

– Да это неважно! Он подмастерье на ура, всем бы таких. А брат его всё бранит без конца. До сих пор я просто надеюсь, что когда-нибудь мой Артур всё же напишет карту сокровищ, и тогда «Блюбелл» станет невероятно известной – мы все станем богатыми и известными, и Форца-старший изменит своё отношение к Форца-младшему. Тогда и свадьбу можно будет сыграть, – сказала она и в конце тихо посмеялась себе под нос. – Да… мечтать не вредно. А нам с тобой сегодня ещё встречать гостей. Ты доел? Доедай скорее, через пару минут пойдём с тобой за секретарских стол.

Отряхнувшись, Ирис поднялась с лавочки и пошла на выход, но Габри сразу же встал и почти что ринулся за ней.

– Я готов уже сейчас, – отозвался он, после чего Ирис обернулась и снова пригрозила ему указательным пальцем.

– Сел. И доел. Чтобы ни крошки мне здесь не оставил. Понял?

И Габри, возвращаясь на своё место, отвечал, полный покорности:

– Да. Понял.

После выполненных указаний мальчик всё же спустился к ней на первый этаж. Посадив его рядом с собой за столом, Ирис навьючила его парой-тройкой заданий, а в свою же очередь села за столик с пишущей машинкой и принялась что-то быстро печатать. Клацанье по клавишам сопровождалось механическим пощелкиванием каретки и шелестом сменяющихся листов бумаги – столь ловкая секретарша, как Ирис, справлялась с этим настолько быстро, насколько возможно. В течение дня в бюро «Блюбелл» зашло несколько поставщиков, одним из которых Ирис отдала документы, а у других, наоборот, приняла. Вместе с тем в музей «Блюбелл» также приходили посетители, и девушка выдавала им билеты и провожала к экспонатам. Нередко она настороженно приглядывала за гостями, но чаще всего для этого ей не хватало лишних пары глаз: своими же она безотрывно утыкалась в письма, что без конца составляла на пишущей машинке, и было ей совершенно некогда добросовестно следить за посетителями музея, бродящими по коридорам.

Улучив возможность избежать рутинной обязанности, она попросила Габри заняться этим неблагодарным делом, однако не совсем учла то, что он совсем не умел заявлять о себе, поэтому, не говоря ни единого слова, просто плёлся, подобно тени, за гостями по всему музею и этим многих смущал. Одна пожилая женщина, пришедшая с внуком, засмотрелась, было, на витрины, и тут же Габри подкрался сбоку со словами: «Добрый день. Не хотите чаю?» Бабушка подскочила от испуга, выронив очки и разбив их о пол. И Габри сразу кланялся, извиняясь и поднимая очки, вернее, собирая их по кусочкам. В иной же раз один из посетителей музея, поняв, что Габри всюду молча следует по его пятам, даже обратился с жалобой к секретарше. «Прошу простить, – излагал он Ирис, – но не могли бы вы попросить вашего служащего перестать везде ходить за мной? Это ужасно стесняет… он шагу мне не даёт ступить. У меня начинается тревога». Итого, Ирис пришлось попросить Габри снова сесть возле неё и тихо заняться бухгалтерией.

Иногда в приемной дребезжал звонок телефона. Ирис поднимала трубку всегда с одними и теми же вступительными словами: «Здравствуйте, вы позвонили в музей и картографическое бюро „Блюбелл“, чем могу вам помочь?» Бывало, она ругалась с кем-то по телефону, бывало, назначала встречи и дни посещения музея для школьников и иностранцев. Вдруг пришёл звонок от Бруфорда.

– Это вы, господин Бруфорд, – подняв трубку, ответила Ирис и сразу подозвала к себе Габри. – Иди сюда, поздоровайся.

Габри не слишком уверенно подошёл и, взяв трубку, прислонил её к уху.

– Господин Бруфорд?..

В трубке раздался приглушенный голос Бруфорда:

– Габри, здравствуй! Как успехи? Я сегодня приду поздно, отчёты, которые я на тебя повесил, делай не спеша, я заберу у тебя их через день или два. Ты справляешься?

– Да, я в процессе работы.

– Отлично, желаю тебе удачи. А теперь дай-ка трубку Ирис.

Мальчик подчинился, и Ирис, перекинувшись с директором ещё парой слов, положила трубку обратно на рычаг и посмотрела на Габри как-то оценивающе.

– Ты чего какой, как будто из глубинки прибыл? Неужели по телефону никогда не разговаривал?

– Никогда.

Ирис покачала головой, произнеся шепотом: «Вот так дела». Ей часто приходилось себе напоминать, кто всё-таки такой был Габри и откуда он прибыл. Порой она забывала, и тогда самые разные признания мальчишки могли её здорово удивить.

К концу дня у девушки, однако, уже не оставалось никаких сил на удивление. В ней уже совершенно не наблюдалось привычного пыла – все её когда-то быстрые и ловкие движения становились всё медленнее и медленнее, отдавая усталостью и нарастающим утомлением. В этот момент она ещё больше была благодарна Габри, ведь именно он вовремя сказал, что разберется с оставшимися делами, а она вполне может отправиться в мансарду, чтобы немного отдохнуть. Ирис так и поступила. Сняв ботинки, она прилегла на кушетку. Лучи осеннего закатного солнца проникали через мансардные окна, приоткрытые ставни и заливали тёплым багряно-золотистым светом весь пол, скользили по дощатым стенам, по полкам шкафа, уставленного книгами и коробками настольных игр, и касались платья разлегшейся во всю длину кушетки Ирис.

Пока она дремала, а мастера заканчивали работу в служебном зале и расходились по домам, Габри тихо передвигался по «Блюбелл». Он остался до позднего вечера, чтобы полить цветы и подмести немного пол метелкой, взятой из чулана. В вечерней тишине мальчик прибирался и за секретарским столом Ирис: все были осведомлены о её крайней неаккуратности. Габри тактично убрал все последствия её размашистой работы, оттёр засохшие чернильные кляксы, собрал стопку макулатуры и даже перевязал её веревочкой. Дожидаясь пробуждения Ирис, он также прибрался и в мансарде, убрав пепел с печки, протерев стол от где-то растекшегося воска из подсвечников. Когда Ирис наконец открыла глаза, она выяснила, что осталась с Габри вдвоём во всей «Блюбелл», вокруг было чисто и убрано, и тогда Габри, встречающий ей в свечении уходящего золотого солнца и мягко спрашивающий: «Вы хорошо отдохнули?», показался девушке ни много ни мало ангелом, спустившимся с небес.

Глава 2

Так или иначе, и у ангелов бывают трудности. Только к четвертому дню Габри более-менее смог освоиться в городе, что доселе ему не давалось: по крайней мере, он вполне запомнил маршрут Риверберн – «Блюбелл». Бруфорд, один раз проводив Габри от дома до бюро, на следующий же день предоставил своего подопечного судьбе и, решив, что подготовки было вполне достаточно, подарил мальчику проездной на определенное количество поездок на трамвае внутри Кармоди. Отныне он мог перемещаться по городу в любом направлении, самостоятельно. Габри, хотя и добросовестно отблагодарил за такой подарок, был этим порядком растерян. С ориентацией у него всегда наблюдались проблемы. Первые два раза он приехал на трамвае не туда, куда нужно: в первый день он оказался на конечной остановке Кармоди, от которой было всего два шага до речного утёса, а второй раз приехал в самую восточную часть города, кипящую одними только мануфактурами. Только на третьи сутки мальчик вышел на нужной остановке и приехал сразу туда, куда нужно. Впрочем, даже несмотря на свои оплошности, с тех пор, как начал добираться самостоятельно, Габри приезжал раньше всех, иногда даже до прихода ключника, открывающего двери по утрам, из-за чего ему ещё какое-то время приходилось сидеть на ступенях во дворе и ждать, пока его впустят вовнутрь.

Дел он выполнял также сверх меры. Уже который день мальчик отказывался от обеда, лишь бы довершить сортировку чертежей. Чаще всего именно ему теперь поручали работу с печатным станком, и на сей раз поручили печатать задания для вечерних учеников. Пока Габри выполнял роль вездесущего помощника в «Блюбелл», он освоил почти все подвластные ему области работы, а также выяснил, что в Грандсбурге на самом деле не существует никакого обычая с рукопожатиями. Когда он высказался на этот счёт господину Ренфреду, тот лишь пожал плечами и посмеялся: «Правда? Ну, раз говорят нет, значит нет». Во всём бюро Элиас Ренфред был одним из немногих, кто всё ещё отказывался от помощи Габри. По крайней мере, он не имел никакого желания посвящать его в свои дела.

Однако на следующий день Бруфорд поручил Габри работу с документами, требующими проверки от кого-нибудь из старших. Он посоветовал подопечному обратиться за помощью к мастерам или подмастерью. Как раз в этот день все мастера, за исключением уехавшей в командировку Камиллы, находились в служебном зале. Каждый сидел за своим столом: Леон Форца в самом дальнем углу неподалёку от рабочего места своего брата Артура, Элиас – за столом у окна. Трудился он из ряда вон безмятежно – почитывая книжку, определенно не относящуюся к картографии, иногда попивая чай или покуривая сигаретку. Судя по рассказам очевидцев, преподавательская деятельность его отличались такой же безмятежностью.

При проведении лекции Элиас обычно отходил от лекционного материала. Сидя на краю преподавательского стола, ему было гораздо интереснее самому рассказывать про путешествия, забавные истории из практики подмастерья, когда он путешествовал по континенту, знакомясь с каждым жителем, как он ночевал в гостинице один день, а затем уже спал на циновке на чердаке у сельских жителей, пока останавливался в деревне. Как однажды пролил сидр на новые чертежи, с тех пор всегда хранил их в пластиковой папке. Он рассказывал о содружестве как между государственными компаниями, как «Блюбелл», так и между независимыми признанными гильдиями. Но больше всего он, конечно, любил задушевные беседы. Даже в позднее время, даже в конце недели вечерники оставались после занятий ради того, чтобы поболтать с мастером Ренфредом о жизни в самом широком её смысле. Хотя о своей личной жизни мастер предпочитал не рассказывать. Он с удовольствием рассуждал на пространные, вечные темы и весело пересказывал свои ситуации из жизни, но на личные вопросы он как мог отшучивался, переводя тему на что-нибудь другое. Из всех когда-либо рассказанных им историй ученики лишь узнали, что он был холост, жил один в старинных апартаментах и в этом году праздновал своё тридцатисемилетие. По большей части это именно о́н интересовался их жизнями и – что им особенно льстило – с любопытством выслушивал их рассказы. Подчас это любопытство совершенно отвлекало мастера от прямого назначения – преподавания как такового. Но, как это обычно и бывает, никто не возражал.

Первым делом за помощью с заданием Габри подошёл именно к Элиасу Ренфреду. Как только новичок приблизился к его письменному столу, мастер слегка отодвинул от себя книгу и поприветствовал мальчика лёгкой улыбкой.

– Ну привет, златовласка. Что, тебя снова чем-то загрузили? – Он добродушно усмехнулся. – Бедолага.

– Здравствуйте, господин Ренфред, я вам не помешаю? Мне наказали составить отчёт и сказали, чтобы я попросил помощи с его составлением у кого-нибудь из мастеров. Могу я попросить вас мне помочь?

– Пф, ты говоришь так, будто от этого жизнь королевы зависит. Это всего лишь очередной бессмысленный отчётик. От него даже наши жизни не зависят, куда там королевской.

– Мне надо выполнить его до вечера. Я должен сильно постараться, но немного не пониманию, как мне стоит это оформить. Если буду сам разбираться, боюсь, это займёт слишком много времени, и к вечеру сдать отчёт господину Бруфорду уже не получится.

– Не переживай так сильно из-за этого, – продолжал Элиас. Поняв, что дело не сулит ничего интересного, он отвернулся от Габри и снова обратил свой взор к книге. – Завтра доделаешь, если не успеешь. Я не очень хочу вообще этим заниматься, да и мне скоро уже надо идти.

– Но тут отчёт о привозе ватманской бумаги и чернил для пишущей машинки. Наверное, это важно.

После этих слов Элиас медленно отложил книгу в сторону.

– О бумаге и чернилах, говоришь? – Вдруг его выражение лица поменялось, до него словно дошло беспокойное осознание. – Послушай-ка, а правда… Бумага – это наше важное сырье, а без чернил мы не сможем писать письма в другие бюро. Это действительно очень важно! Если ты не составишь отчёт о том, во сколько, когда и в каких количествах нам привезли бумагу и чернила, есть шанс, что вся наша компания просто развалится. Какие карты без бумаги? Никаких! К нам перестанут ходить ученики, потому что у нас не будет бумаги, мы перестанем использовать бумагу для писем и у нас разрушится весь контакт с коллегами из других компаний, а без письменных оповещений мы не будем знать о важных новостях в нашем деле. О нет, Габри, тогда ведь нас и вправду смогут закрыть! – Голос его окончательно сорвался. С превеликим волнением Элиас схватился за голову, и взгляд его заметался. – Как же нам тогда быть? Где нам работать? Чем мне платить за квартиру? О, парень, ты должен предотвратить эту катастрофу!

Мастер схватился за плечи Габри и потряс его, всем своим видом показывая чрезвычайную озабоченность. От такого неожиданного наседания мальчик пришёл в растерянность. Он посмотрел на господина Ренфреда с легким прищуром: ни то подозрительно, ни то действительно озадаченно.

– Правда? Всё так, как вы и сказали?

– Конечно! Не веришь? Иди к Леону, спроси у него. Он ведь такой серьезный, он никогда не станет тебе врать.

Габри послушался и тотчас же отошёл от письменного стола Ренфреда и направился к рабочему месту братьев Форца. Форца-старший, Леон, в тот час тоже не занимался никаким важным делом. Его чертежи лежали в аккуратной стопке сбоку от стола, вокруг лежали мелкие деревянные детали, а сам он с большой сосредоточенностью собирал маленькую модель деревянного кораблика, с мачтой, палубой и парусами из тонкой ткани. Когда Габри подошёл к Леону, он выслушал его, не понимая головы, ни на мгновенье не отвлекаясь от своей кропотливой работы. Как Габри договорил, Леон наконец-то посмотрел на него, приподняв одну бровь.

– Что за чушь? Это тебе Элиас сказал? – спросил он.

– Господин Ренфред сказал, это будет катастрофа.

– Что ж, он катастрофически преувеличил и, смею полагать, просто поиздевался над тобой. Гляди. – Леон кивнул в сторону рабочего места Ренфреда, уже пустовавшего. Лишь книга лежала на краю стола. – Улучил момент, пока ты подходил ко мне, и слинял. Разгильдяй. Бессмысленно склонять его к труду, даже столь мелочному.

Будучи одним из мастеров-преподавателей, Леон Форца составлял полную противоположность и Камилле с её благосклонным подходом к обучению, и Элиасу с его крайней безалаберностью. Будь то лекция или практика, он проводил её четко, следуя своему изначально заготовленному плану. Леон представлялся до ужаса педантичным лектором: не было ни минуты, когда бы он не сверял время по своим карманным механическим часам. Всё для него должно было быть точно, вовремя, без промедлений, в соответствии с планом. Предмет – математическая картография – как нельзя лучше подходил ему и полностью олицетворял весь математический склад характера, который считали невыносимо скучным, но который при этом и пугал своей исключительной суровостью, а порой и цинизмом. Однако, каким бы великим и ужасным Леона ни считали ученики, коллеги в «Блюбелл» уже давно привыкли ко всем его заморочкам. Все блюбелльцы знали, что Леон на самом деле не такой уж и скучный и бездушный, каким его видели вечерники. Если в своё свободное время он не увлекался чтением газеты, то мастерил коллекционные модели кораблей, в чём таилась его большая давняя страсть. Леон также был женат, но о своей жене не любил много рассказывать. Судя по его рассказам, она была у него такой же строгой, как и он сам, и, кроме того, жена почти никогда не приходила в «Блюбелл», из-за чего Элиас часто предполагал, что Леон её выдумал. Тем не менее их отношения казались блюбелльцам такими почтительными, какие могли быть только у королевской четы, и тем не менее Леон жил душа в душу как и со своей благороднейшей супругой, так и со своими коллегами, которые принимали его даже тогда, когда на любое их высказывание он мог вставлял своё излюбленное: «Вообще-то».

С Габри Леон вёл себя как с любым из своих учеников. Теперь этот мальчик стоял прямо перед ним, и его тень мешала Леону сосредоточиться.

– Тогда, раз господин Ренфред ушёл, может быть, вы мне поможете? – попросил он.

– Не могу. Видишь же, я занят.

Наклонившись ещё ближе, Габри взглянул на его рукоделие.

– Можно спросить, зачем вы собираете этот маленький кораблик?

Тогда уже Леон не сдержался и, нахмурившись, вперил свой недовольный взгляд на Габри.

– Что за глупый вопрос? Зачем люди читают книги, покупают одежду, собирают цветы, знакомятся и заводят приятельства? Потому что им это нравится, это способы проведения досуга, неважно, заключаются ли они в социальном взаимодействии или ограничиваются индивидуальными интересами. Мой досуг – собирать коллекционные корабли. Но, вообще-то, это не просто корабль, а фрегат.

– Не понимаю, в чём различие? – невозмутимо поинтересовался Габри.

– Ты должен понимать, что фрегат – это корабль трёхмачтовый. В отличие от линейных кораблей, у него только одна батарейная палуба. Полное парусное вооружение с несколькими орудийными палубами, у меня с двумя, как видишь, и на них расположены орудия. Вообще, если углубляться, то линейные корабли часто участвуют в морских боях в линии, а фрегат может быть и флагманом эскадры, и самостоятельной боевой единицей. Надеюсь, больше у тебя вопросов никаких не будет.

Габри ненадолго замолчал, осмысливая объяснение. Действительно ли он раздумывал над этим или нет – Леон так и не понял, но затем мальчик всё же ответил, слегка склонив голову:

– Я понял, спасибо. Не буду вам мешать.

Неподалеку сидящий за своим рабочим местом Артур, прослушав весь этот разговор, хохотнул. Сам он, между тем, тоже не был занят ничем особенным, а ситуация эта его, видимо, развеселила.

– Гляди на него, какой зануда! – сказал он Габри, указывая на Леона. – А в детстве он был милым мальчишкой. Сидел себе на крыльце и напевал песенки. Эге, тогда-то он ещё не понимал, что ему медведь на ухо наступил, а мы все мучились – и так ведь было до самой средней школы! Мы пели в школьном хоре, и учительница услышала, что кто-то из класса фальшивит, попросила спеть каждого по отдельности, и когда дошла очередь до Леона – ах-ха-ха-ха! – все услышали, что голос у него как у охрипшей чайки! Это было очень смешно! Леон тогда так расстроился и до сих пор даже с нами за компашку не поёт. Бедняга, да? Братии-и-иш, – окликнул он родственника протяжно-игриво. – Ты просто знай, что мы всё равно тебя любим, а голос у тебя теперь так возмужал, что – уф! – заслушаешься.

– Отстань от меня, – только ответил увлеченный своим фрегатом Леон.

Артур залился хохотом и, отсмеявшись, развернулся к Габри, призывно постучав по стулу радом с собой.

– А ты садись-ка со мной, я тебе постараюсь со всем помочь, коли уж меня самого пока ни с чем не запрягли. Я сам, понимаешь, только недавно всему этому научился, но ты вполне можешь называть меня своим ментором. Для меня будет честь! – шутливо заявил он. Со стороны послышался бесстрастный голос Леона:

– Эй, младший ментор, – окликнул он Артура, так и не повернувшись к нему. – У тебя вся щека в засохших чернилах. Смой, не позорься.

Артур сразу посмотрел на себя в ближайшее зеркало. Проговорил под нос: «Ёлки-палки, правда», затем плюнул на пальцы и слюной потёр щёку, смывая с неё чернила. Леон, увидев это со стороны, закатил глаза: «Какой же оболтус». Именно этот оболтус с удовольствием взялся помогать Габри с его отчетами.

Среди всех подмастерье в «Блюбелл» остался только он – Артур Форца. Во время войны он сумел избежать призыва в армию и, в отличие от других подмастерьев, призванных к военной службе, остался на своём месте в компании, рядом со своим братом и невестой. Его самого веселило то, что он, будучи выходцем из деревни, приехал в город и в тот же день влюбился в секретаршу, что само по себе казалось стереотипно-предсказуемым. Однако вопреки этому все шутки в свою сторону он принимал без обиды. Обижаться Атур не умел, даже напротив – сам себя обсмеивал, притом громогласно, смело и озорно, и это только укрепляло сомнения всех окружающих в его кровном родстве с педантичным мастером Леоном. Как бы то ни было, именно Леон поручился за него однажды и до сих пор был его основным наставником. С тех пор, как Артур прошёл обучение на вечерних занятиях в «Блюбелл», сдал экзамены и был посвящен в подмастерья, он всё ещё был даже не близок к званию мастера. Но его это не сильно волновало: один из немногих, он по достоинству ценил командировочные путешествия – для него же, как для подмастерья, они считались ученической практикой – хотя и в путешествия он всегда отправлялся только под покровительством старшего брата. Среди учеников «Блюбелл» каждый рассматривал для себя своего мастера: Софи с некоторыми другими метили в основном к Камилле, остальные горячо рассчитывали на возможность стать подмастерьями Элиаса. К Леону почти же никто не стремился. Было ли это истинной причиной, почему он путешествовал только со своим братом – единственным, не сумевшим воспротивиться, – неизвестно, но правда оставалась таковой: братья Форца состояли в тандеме мастер-подмастерье уже поистине длительный срок.

Хотя и Леон, бывало, обвинял Артура в отсутствии подлинной преданности. Будучи своим в доску, последний быстро заводил знакомства и особенно сдружился со всеми вечерниками, учениками брата, настроенными, как правило, против него. Одной большой компанией они вместе обсуждали преподавателей-мастеров, Артур горячо любил промывать всем косточки, но даже когда он во весь голос балагурил, сверкающие тёмные его глаза никогда не омрачались даже тенью агрессии. Для всех и для всего в этом мире у него была беспроигрышная защита – широкая улыбка и доброта, а его смех, за который он, конечно, получал замечания как от старшего брата, так и от некоторых других людей, являлся неотъемлемой частью каждого буднего дня в «Блюбелл». На одном месте со смехом в послужном списке Артура Форца также стоял его своеобразный говор. Днём раннее, после ливня, пролившегося на Грандсбург, он как-то проронил вскользь: «Едрить-колотить, от дождя все штиблеты мои слякотные, хоть мокроступы из чулана доставай». Когда он говорил это, не только Габри, но и многие другие не могли его понять. Тогда обычно рядом находился Леон, который толкал его вбок и отчитывал: «Да хватит нести глупости, научись уже говорить нормально, а то даже стыдно за тебя». И Артур послушно смолкал, в следующий раз пытаясь говорить уже более-менее нейтральными выражениями, которые в конце концов всё равно разбавлялись им в разговоре просторечными вставками: они никуда не могли деться из его лексикона.

Помогая Габри с документами, Артур заметно довольствовался своей ролью так называемого ментора, притом не забывал периодически подтрунивать над Габри, сначала громко разъясняя:

– Тут – так, тут – эдак… а тут я не знаю, как. Подумай сам, а то я… не хочу, и вообще я в этом ни шиша не понимаю, – и затем также громко смеясь: – Аха-ха-ха, шучу! А ты уж и правда подумал, что я могу так ответить? Скажи ведь?

– Не знаю, – пожав плечами, отвечал Габри тихо.

К тому времени, как они почти закончили, в служебный зал зашла Ирис. Она подошла к столу Артура, и едва он поднял на неё глаза, от одного её вида расцвёл и заулыбался. С той же тёплой, отчасти заговорщической улыбкой она нагнулась к нему и прошептала на ушко:

– Закругляйся. Давай сбежим и посидим вдвоём в чайной.

– О, здоровская идея! – горячо прошептал он в ответ. – Ты так хорошо придумала, сейчас соберу вещи, погоди. – Он встал и начал поспешно собирать свои личные принадлежности в маленький чемоданчик, и как только закрыл его и вышел из-за стола, то вспомнил о Габри, оставшимся сидеть, словно ничего и не произошло. Артур как мог изобразил раскаяние и сомкнул ладони в извинительном жесте. – О-о-о-ой, Габри, точно! Это… извиняй, нам надо с Ирис убежать на время перерыва… по делам. Очень важным! Доделаешь сам? Там делать-то нечего, заполни всё по образцу и дело с концом. Как прибегу, проверю. Ага? Бывай!

Наконец, Ирис потянула его за руку, и вдвоём они сбежали на весь обеденный перерыв в ближайшую чайную. До конца обеда Габри остался наедине с собой и своим поручением, а когда Артур всё же вернулся, даже не проверив ничего из того, что выполнил Габри, назвал его «молодчиком» и потрепал по голове. А самому Артуру по голове настучали, и это сделал Леон в наказание за его безрассудный побег как от обязанностей, так и из самого бюро.

До самого вечера Габри был занят своими привычными мелкими заданиями и после конца рабочего дня остался в «Блюбелл», чтобы подмести пол и протереть окна. Последнее время все задачи касательно уборки заведомо назначались ему. Но в этом деле он был не одинок. С уборкой в бюро уже давно картографам помогала их ближайшая ученица-вечерница.

Софи Джонстон уже год посещала занятия картографии в «Блюбелл». Она готовилась перейти в выпускной класс в школе и ещё год предаться изучению карт, а затем при удачном исходе поступить в компанию в качестве подмастерья. Летом она часто прогуливала, из-за этого ее приобретенные знания стали чуть расплывчатей. В качестве извинений она пообещала приходить с начала учебного года почти каждый день. На этот раз она пришла на занятие Камиллы, единственное в этот день.

Камилла была её любимой мастерицей. Она проводила самые спокойные и интересные лекции, была сама вдохновлена историей и в том числе и историей картографии. Она приносила открытки, фотокарточки, древние пергаменты, полотна и другие иллюстративные материалы к историческим лекциям; своим нежным придыхательным голосом сказывала об исторических событиях, сопутствующих определенный этап развития картографии. Она часто рассказывала с любовной поэтичностью об окружающем нас мире, о разных дорогах, мостах, соединяющих прекрасные королевства, о текущих реках, как они помогали картографам в древности обозначать границы, о древних паломничествах мастеров-чертежников, о походах в прибрежные, лесные, дворянские деревни; поведывала о работе картографов во время войны, о картографах-солдатах, о придворных картографах, которые, будучи преданными короне, порой по воле государя незаконно переписывали карты; о первых открытиях в картографическом деле, о первых инструментах, о новых открытиях, даже о некоторых картографических противостояниях, происходивших в старину, когда главенствующие гильдии картографов соперничали друг с другом и дело доходило не то что до преступлений, а даже до дуэлей и серьезных битв.

В те давние времена картография в Каене часто имела коммерческий характер. Из творческого акта познания и благородного дела, заключающегося в дарении людям воплощенной в картах физической истины, ремесло превратилось в предпринимательскую деятельность. С течением многих войн, революций, реформ, государственных и континентальных изменений картография в вопросе своей значимости только больше набирала веса, а затем ввиду нововведений снова этот вес слегка утратила. Поговаривали, уже в следующем году картографы будут совершать путешествия на дирижабле, а инструментами их будут механические приборы и технологические машины. Во всяком случае, некоторые компании в Каене уже применяли современные технологии и благодаря этому обладали гораздо большей производительностью, нежели такие старые компании, как «Блюбелл», где даже печатный станок был выстроен по чертежам прошлых веков, не говоря уже о методах исследования, считавшихся «старомодными» даже для самих работников. А ведь когда-то давно здесь трудились самые великие мастера, морские капитаны-путешественники, исследующие материки на воде, и учёные паломники, самые мудрые старцы, пишущие карты ещё при дворе первых королей Грандсбурга… И обо всём этом Камилла Конте рассказывала на исторически-культурных лекциях так увлекательно, что Софи никогда не забывала на них ходить.

После окончания занятий Софи также почти всегда оставалась, чтобы посидеть в мансарде с остальными блюбелльцами и оказать им помощь в уборке: она убиралась в учебном зале, убирала пепел из печки, протирала витрины музея карт и относила книги в мастерскую. Теперь ей помощником вызвался Габри. Они встретились вечером в учебном зале.

– Здравствуйте, – поприветствовал он её, выйдя из-за угла. – Вам нужна помощь?

Софи отложила метлу и дружелюбно помахала мальчику рукой.

– О, привет-привет! Я помню тебя, тебя зовут Габри, да? Помощь нужна. Пойдём подметём пол в этой комнате, а то мы тут с остальными ребятами натоптали слегка. В чулане должна быть ещё метелка. Будет ещё лучше, если ты намочишь тряпку и протрешь пол на крыльце и в приёмной.

Послушавшись, Габри так и поступил. Он старательно вымыл пол на всем первом этаже и затем помог подмести пол соломенной метлой в служебном и учебном залах. Пока подметал, он проходил через ряды пустующих парт и чертежных столиков и невзначай посматривал на некоторые из оставшихся ученических работ. Он также успел разглядеть начерченный мелом на доске рисунок до того, как Софи стерла его мокрой тряпкой, и увидеть тетради с выполненными заданиями по картографии до того, как Софи сложила их к себе в портфель. С недавних пор, находясь в «Блюбелл», мальчик волей-неволей начинал заглядываться на всё, что было связано с картографией.

– Госпожа Софи, можно поинтересоваться? – вдруг спросил он её, пока они ещё подметали в учебном зале. – Как у вас дела с учёбой?

– О, дорогой мой, не называй меня госпожой – боже упаси. Я ведь твоя одногодка! – Поначалу смущённо порозовев от такого обращения, она распробовала это слово «госпожа» на вкус и так же смущенно посмеялась. – Но, признаться честно, звучит приятно. Но не стоит, всё-таки… а про учёбу что сказать: всё в порядке. Мы с ребятами сейчас готовимся к экзамену, который будет в следующем году. Он очень важен. От него будет зависеть, дадут ли нам звание подмастерье и сможем ли мы проходить картографическую практику.

– Это, наверное, сложно?

– О да, ты не поверишь, какая это морока! Но на самом деле это ещё и очень интересно. Практика – это значит, мы будем путешествовать вместе с более мудрыми мастерами для создания новых карт. Представляешь? Нам дадут особенные талончики, по которым въезд нам будет открыт куда угодно, и мы познакомимся со всеми иностранцами и будем пробовать блюда местной кухни. Мечта! Хотя не стоит забывать, конечно, что придётся много ходить и постоянно что-то чертить, а мне это уже черчение, признаться честно, поперёк горла. Зато сейчас каникулы в школе, и я могу дольше здесь бывать. Ирис сказала, что замолвит за меня словечко, чтобы я, если вдруг что, ехала в путешествие первым потоком. Это было бы лучше: картографы, едущие путешествовать первым потоком, посещают самые обетованные места Каена. Я вот с радостью хотела бы съездить в Розен-ви-Реноден, а ты?

– Не знаю, – Габри лишь пожал плечами. – Не думал об этом.

– Подумай. Сколько ты видел других стран?

– Я бывал только на севере и в южных военных частях. Здесь, в Грандсбурге, я только две недели.

Софи взглянула на него с сочувствием, но, вспомнив о том, что про него рассказывал Бруфорд, постепенно сменила сочувствие на понимание.

– Жалко… ты совсем ничего не видел. Я, конечно, тоже мало повидала, но я часто ездила в Розенвилль с бабушкой, ещё до войны, и в Бранку я успела побывать прошлым летом, и сама я родом из Биллендлигена. Уже давно мечтаю увидеть Розен-ви-Реноден или Розен-ви-Френель! Оттуда все мои любимые певцы и артисты, может, однажды я даже с ними увижусь, если только разберусь с математической картографией… штука не из легких. Но гораздо легче учиться, когда правда знаешь, зачем ты всё это учишь. Так о чём это я? Ведь я что-то хотела тебе сказать… ах, да! Может, тебе стоит прогуляться по здешнему музею в «Блюбелл»? Посмотреть какие-нибудь карты, чертежи, фотокарточки. Может, тебя что-то заинтересует. Мне кажется, у любого человека должно быть желание куда-то поехать. Ты же так юн, тебе должно хотеться путешествовать и познавать что-то новое. Грандсбург, конечно, велик и роскошен, но одним им сыт не будешь. По крайней мере, мне бы хотелось большего. – Затем Софи накинула на себя пальто, взяла шляпу, сняв её с крючка, и портфель. – Я побежала домой. Ты тоже не засиживайся тут до посинения, темнеет теперь рано, а ещё с запада, кажется, идут тучи. Дождь, наверное, будет ночью… ну всё, пока-пока.

С этими словами она ушла из «Блюбелл». Габри, оставшись один во всем бюро, сложил метелки обратно в чулан, занавесил окна повсюду, и перед уходом на мгновенье остановился в приемной, рядом со стойкой Ирис. Справа и слева от него простирались музейные коридоры, которые он не раз проходил, когда сопровождал посетителей. Теперь не осталось никого, за кем нужно было бы присматривать. Не было никого, кто должен был дать ему задание и отправить в мастерскую. Он огляделся и перед тем, как покинуть «Блюбелл» вслед за Софи, заглянул напоследок в музей. В одиночку, в тишине и вечернем полумраке, мальчик медленно прошёлся по коридорам мимо множества экспонатов. Внимательно он прочитал каждую историческую справку, рассмотрел все возможные выставленные карты и взглянул на те уцелевшие фрагменты чертежей, что остались от картографов древности.

Габри долго бродил по коридорам. Так долго, что постепенно на Грандсбург опустилась тьма дождевых туч, время подошло вплотную к ночи, и тогда в «Блюбелл» пришёл уже облачённый в дождевой плащ ключник. Как он встречал Габри утром, когда полагалось только отворять все двери, так он встретил его и сейчас, поздним вечером, когда двери, напротив, полагалось запирать до завтра. Только по приходе ключника Габри понял, что ему, кажется, пора закругляться.

Наконец, наступил последний день недели. В этот день блюбелльцы испытывали неявное довольство от предстоящих выходных и потому трудились гораздо более смиренно, рассчитывая на довольно скорую награду. В перерывах между своими привычными поручениями Габри, принужденный провести перерыв в мансарде с остальными, успел сыграть несколько партий в карты и домино с Артуром, но совсем скоро вернулся к печати и документации. Пятничный день протекал удивительно быстро, стремясь к пятничному вечеру – знаменательному времени для всей «Блюбелл»: только-только кончились последний занятия по картографии в учебном зале, мастера возвращались в мансарду, зажигали повсюду лампы, маленькие свечки в самоцветных лотосах, огонёк в печи и занимали диван и кресла. Софи тоже была в мансарде, и компанию составляла её подруга Ирис, жених Артур, его брат Леон, коллеги-мастера Элиас и Камилла и отныне ещё их помощник – Габри. Все вместе они собрались в мансарде вечером в пятницу, и в планах у них было провести этот вечер настолько праздно, беззаботно и свободно, чтобы добросовестно утверждать, что вся неделя была выстрадана не зря. Но оставалась одна загвоздка: Томас Бруфорд всё ещё сидел в своём кабинете и с прошлого раза настоятельно попросил не устраивать больше никаких «посиделок на ночь глядя». Но и отступать так просто никто не намеревался. Все вместе картографы встали у дверей в кабинет Бруфорда, размышляя, кто пойдёт проводить с ним разговор. Ирис, уже заведомо решившая кому это могло бы быть под силу, настойчиво пихала вбок Элиаса:

– Давайте, идите вы́, – увещевала она. – Вы как нельзя лучше умеете его уговаривать.

Элиас не стал противиться. Он прибыл в кабинет директора, улыбающийся и нисколько не подозрительный. Преобразившись в обаятельного прельстителя, изъясняясь так красиво и завлекающе, как только мог, он попросил у Бруфорда устроить чаепитие во имя должного празднования долгожданной пятницы.

– Вы не так много трудились, чтобы праздновать конец недели, – отвечал Бруфорд, ещё как-то сохраняя директорскую строгость. – Может, в кои-то веки поработаете сверхурочно?

Элиас засмеялся, отмахиваясь рукой.

– Нет, о нет. Мы же не машины, в конце концов. И повод у нас для празднества имеется, однако! Мы просто хотим отметить пополнение наших рядов. У нас же теперь есть этот полезнейший мальчишка, который делает худший чай в мире, но который на отлично справляется с печатным станком и помогает нам с тем, с чем мы и не хотим иметь дело. Он ведь теперь с нами, и как мы можем не отпраздновать это? Эх ты, старик, отнимаешь у нас остатки человеческих удовольствий! А ведь подопечный твой так усердно трудился всю эту неделю, и как же он будет разочарован, если ты даже его никак не отблагодаришь, ведь ты ему даже почти совсем не платишь!.. я бы на его месте уже подал бы на тебя в суд за такую несправедливость. Судья мигом встанет на его сторону, ведь он угнетённый северянин на чужих землях. Стой, или ты хочешь сказать, что так пренебрегаешь им как раз потому, что он с севера? Вот уж не думал, что ты такой нетерпимый человек!

Бруфорд только вздохнул. Директорской строгости ему всё же не хватало.

– Болтать ты горазд. Ваша воля, делайте, что хотите. Только не шумите.

После того, как всё удалось, Элиас вышел из кабинета с торжествующим выражением лица, по которому все поняли, что директор дал им добро. Софи сразу же помчалась ставить чайник, а Камилла и Ирис решили пока сходить в кондитерскую за угощениями. Среди всей этой суматошной подготовки к отдыху Габри не нашёл себе места и остался стоять в сторонке, не смея никому мешать. Тогда его заметила Ирис и, ничего не сказав, поволокла с собой и с Камиллой на улицу. В Кармоди тем временем как раз творилось волшебство.

Из тёмного, тихого двора «Блюбелл» Камилла, Ирис и Габри вышли на улицу, погруженную в приглушенный свет фонарей. Вдоль лавок туда-сюда проезжали кареты, запряженные скачущими мерной рысью лошадями, и вместе с тем по мощёным улицам прогуливались, возвращались домой и направлялись к трамвайным остановкам, ловили кебы, стоя возле ведущей к шоссе дороги, и бродили, заглядываясь на мерцающие под навесом гирлянд витрины, неспешные жители Кармоди. Вечер пятницы, по своему обыкновению, ознаменовывался в городе как «золотой час», когда после заката все дома, башни старинных замков и церквей окунались в бархатный полумрак, зажигающий свечи и первые звёзды, что возгорались над затемненными крышами. В это время сердце Кармоди в полной мере являло свои достоинства в виде фасадов, отделанных лепниной, изящных карнизов и колонн домов старого города. Недалеко от двора «Блюбелл» имелось множество лавок, где можно было бы купить угощения к чаю, но Камилла и Ирис, воодушевленные золотым часом, решили прогуляться до кафедрального собора, а затем и пройти на площадь Левинси, где, по их словам, находилась прекраснейшая кондитерская Розелли, в которой они уже давно закупались творожным бисквитом, желе и шоколадными овсяными печеньями. На пути к кондитерской дамы шли, взяв друг друга под руку, а мальчик рядом с ними шёл, не зная, куда деть свои руки.

С улицы, пролегающей от «Блюбелл», они вышли спустя несколько минут к Хэмфилд-скверу, где звучали чарующие песни вечернего ветра и листвы; где на лужайке в глуби тенистой липовой рощи молодёжь играла в теннис, а неподалёку, возле затянутого лиловатой холодной дымкой хэмфилдского пруда сидели на лавочках умиротворенные наблюдали. Аллеи, тянущиеся через весь сквер, были залиты приятным сумраком, и на вымостку, и на клумбы с цветами падал теплый свет зажжённых уличных ламп. Особенно привлекательным в Хэмфилд-сквере, вернее, чуть поодаль от него, был, само собой разумеющееся, кинотеатр «Первый иллюзион Кармоди», приманивающий проходимцев своей вывеской с предстоящими кинофильмами. Вечерние показы в «Иллюзионе» славились особой посещаемостью.

Камилла и Ирис, заглядевшись на одну из афиш, решили, что перед тем, как отправиться в кондитерскую, они ещё могут успеть посмотреть один короткометражный фильм. Они повели Габри за собой прямо к парадным дверям кинотеатра, купили три билета на один из последних сеансов и, продолжая вести за собою Габри, который тем временем лишь молча озирался вокруг, пришли в кинозал и усадили Габри на бархатное красное кресло. Вечерний сеанс длился примерно десять минут; всё это время Габри то удивленно смотрел на экран, глядя, как переключаются кадры и проявляются силуэты и буквы на черном фоне, то переводил своё внимание на кинопроектор и человека во фраке, управляющего им. Прежде настойчиво ведя за собой Габри в «Иллюзион», теперь же Камилле и Ирис пришлось также настойчиво его из этого «Иллюзиона» выводить: после короткого сеанса мальчик казался несколько выбитым из реальности и, возвращаясь на улицу, уже не глядел ни на что как прежде – только задумчиво смотрел себе под ноги и продолжал тем временем безмолвно волочиться вслед за спутницами.

Вскоре они обошли кинотеатр и направились по дороге в другую сторону от Хэмфилд-сквера, к площади Левинси. На площади, окунутой в спокойное настроение гуляния, журчал городской фонтан, облицованный древним мрамора. По вечерам вода в нём, как изумительный хрусталь, наполнялась отсветами фонариков, которые украшали парадные двери чайных, особенно людных в это время. Площадь Левинси в основном была известна своей ратушей с большими готическими часами на башне, городской библиотекой, открытой много веков назад одной грандсбургской принцессой, и театром, названным, соответственно, в честь неё и похожим на маленький аккуратный дворец в багровых тонах. Пока Камилла, Ирис и Габри обходили его, часы на местной башне уже пробили семь часов вечера. Но, как заверила Ирис, никто их никуда не торопил, поэтому вполне можно было по пути в кондитерскую ещё заглянуть в пару-тройку заманчивых лавок. «Всё равно собираемся мы обычно в восемь», – настояла она и сразу же заприметила интересующую её «Лавку ценностей», куда и повела Камиллу с Габри.

В «Лавке ценностей», впрочем, торговали теми вещами, чья ценность была неоспорима, но её не хватало, чтобы занимать весь магазин: в этой лавке они получали лишь свой заслуженный прилавок. Шкатулкам, садовым украшениям, гребешкам, лентам, шляпам, бабочкам и корзинкам хватало небольших прилавков по бокам, в то время как главное место занимал прилавок с граммофонами. Они стояли в ровном золотистом ряду посреди всей лавки и уже привлекали не только Ирис, но и Габри, вновь вернувшегося к своему состоянию серьезного, изучающего созерцания. Он внимательно вслушивался в ту сладостную тихую мелодию, что мёдом лилась из музыкального аппарата.

– Это ведь называется граммофон? – наконец, спросил он, разглядывая инструмент со всех сторон.

Господин-лавочник, встретивший посетителей, легонько протёр трубу граммофона шелковым платком.

– Да, так и называется, – ответил он Габри. – Замечательный, правда? Это самое недавнее его издание, видите, какая труба большая? Звук оттуда такой четкий. Прислушайтесь-ка…

Все гости прислушались к мелодии. В ней угадывались нежнейшие голоса пианино, скрипки, голоса гобоя, арфы и тоненький голосок флейты. Увлеченный, Габри опустился на одно колено, чтобы поглядеть на коробку.

– Какая странная вещь. Никак не могу понять, почему оттуда идёт музыка? Там что, внутри находится какие-то музыканты, маленькие люди, которые играют на инструментах? Или это фокус?

– Нет-нет, мальчик мой, – посмеялся лавочник, – всё гораздо проще.

Объясняя Габри принцип работы граммофона, продавец наглядно показывал, как поставить пластинку. Мальчик, полностью сосредоточившись, следовал указаниям. В этот момент Ирис и Камилла многозначительно переглядывались друг с другом, переговариваясь одними лишь взглядами.

– Тебе, значит, слушать музыку нравится? – спросила в конце концов Ирис.

– Музыку из граммофона? – уточнил Габри.

– Нет. Вообще.

Габри ещё раз взглянул на красивую граммофонную трубу, в глазах его блеснул очевидный интерес, но он снова, верный себе, пожал плечами.

– Не знаю. Не думал об этом.

Налюбовавшись украшениями, разными безделушками и наслушавшись музыки, Камилла, Ирис и Габри покинули «Лавку ценностей» и наконец отправились к кондитерской Розелли, расположенной недалеко от площади. В это время кондитерская встречала свой поток посетителей, и пришлось встать в конец длинной очереди. Пока очередь постепенно сокращалась, Габри мог спокойно разглядеть кондитерские товары. На полках шкафов, напоминая шкафчики в аптеке, стояли в ряд под своими ярлыками бутылки с сиропами, ягодными и фруктовыми конфитюрами, стеклянные банки с засахаренными сухариками и леденцами, а на отдельном столике возвышались графины с домашним лимонадом и кофейники с горячим шоколадом. Застекленные прилавки были заполнены корзинками со сладкими булочками, крендельками и бисквитами, а на открытых подставках, но под куполом, красовались разные торты, поражающие разнообразием цветов и ароматов. По мере того, как приближалась очередь блюбелльцев, Габри всё разглядывал витрины со сливочными пирожными и имбирными пряниками, политыми глазурью из разных цветов и обсыпанные сахарной пудрой, и Камилла с Ирис не могли этого не заметить.

Они закупились нужными сладостями и вернулись на улицу. На обратном пути блюбелльцы вновь прошли мимо бутиков, на сей раз особенно привлекавших Камиллу. В один момент она даже остановилась, чтобы как следует рассмотреть те самые роскошно убранные витрины, за которыми были выставлены великолепные платья розенской моды, с кружевом и кашемиром, и с печальной улыбкой вздохнуть:

– Ах, стоило им предписать рядом с вывеской бутика «розенский», так сразу и на ценники страшно взглянуть, – печально, но смиренно произнесла она. – Но какая же красота… какой фасон…

Габри проследил за её очарованным нарядами взглядом и не думая потянулся к своим карманам брюк. Пошарив в них, он достал несколько свеженьких денежных купюр и протянул их Камилле, отвлекая её от любования.

– Можете взять мои деньги, – предложил мальчик. – Господин Бон-Берри даёт мне немного денег на карманные расходы. Может, вам пригодится?

– О нет, что ты, – сразу же ответила Камилла, покачивая головой. Она была скорее растеряна, чем тронута, но тем не менее голос её стал ещё мягче, чем был до этого, и она умиленно взглянула на Габри. – Не надо отдавать мне ни доли своих сбережений. Они ведь только твои, предназначенные только для тебя. Не положено так…

Габри только ещё раз подсчитал свои деньги и хмыкнул.

– Здесь совсем мало, да? Мне жаль. Как только выдастся случай, я обязательно попрошу у господина Бон-Берри ещё немного, и тогда, может, вам хватит на какое-нибудь платье.

– Не сходи с ума, мальчишка! – добавила Ирис гораздо более резко и бойко, чем Камилла. – Ты что, собираешься кому попало деньги свои отдавать просто так? Не хочется прозвучать меркантильно, но береги свои финансы – тем более те, что тебе дает твой господин Бон-Берри. Они же даются исключительно тебе на твои расходы. Вот и потрать их на себя, как полагается.

– Я не умею распоряжаться деньгами. Мне не на что их тратить, а вам нужны эти платья. Так что – возьмите. Мне не жалко.

– Эти платья мне вовсе не нужны, – ответила Камилла со вздохом. – К тому же, мне на них не хватит, даже если ты будешь отдавать мне часть своих сбережений в течение всего года. Разве что, на что-нибудь небольшое и простенькое… – Тут ей пришла в голову одна удивительная мысль. Она заметила возле розенского бутика чуть более скромную шляпную лавку, через подсвеченные витрины которой можно было разглядеть болванки с надетыми на них шляпами – широкополыми и маленькими, мужскими и женскими, с цветами, перьями, лентами и простые, отделанные льном или фетром. И тогда она решила: – Знаешь что, Габри? Мне лестно, что ты подумал о моих интересах. В качестве благодарности за твою щедрость могу ли я кое-что на тебя, скажем, примерить? Так, просто поглядеть.

Габри как всегда пожал плечами. Камилла приняла это как согласие и повела его в шляпную лавку, где довольно быстро – словно по неведомому чутью – подобрала ему одну замечательную тёмную фетровую шляпу. Госпожа-лавочница предоставила зеркало, и Габри, надев головной убор, посмотрел на своё отражение, в котором также видел Камиллу и Ирис, вставших по обе стороны от него.

– Ай да красавец! – по достоинству оценила его образ Ирис. – Прямо-таки юный джентльмен. Тебе нравится? Только посмей ответить «не знаю».

Габри, видимо, пришлось придумать другой ответ, и тогда он сказал:

– Хорошая шляпа.

– Отлично, – сказала Камилла. – Раз тебе нравится, мы возьмём её тебе. Это будет наш тебе подарок.

Она уже была готова отправиться к прилавку для оплаты, но Габри вдруг смутился, снял с себя шляпу и протянул её обратно Камилле.

– Госпожа Конте, не стоит.

Камилла опешила.

– Почему же?

– Спасибо вам большое, но я ничем не заслужил подарка.

– Заслужил! – вступила Ирис, грозно поставив руки в боки. – Почему бы и нет? Тебе же Бруфорд сущие гроши платит за твой труд, разве тебе не полагается больше награды? Да вот хотя бы даже эта шляпа. Камилла, как тебе она, эта шляпка? Ведь симпатичная, да? Профессиональный глаз не зря её приметил.

Камилла польщенно, слегка робко улыбнулась.

– Полно тебе, глупышка, – махнула она рукой. – Никакого во мне профессионализма по вопросу касательно шляп нет.

– Но ты, во-первых, самая видная шляпница у нас в «Блюбелл»: твой талант сочетать цветы и перья с со своими модными уборами неоспорим. А, во-вторых, ты же знатная наследница шляпного ремесла – известнейшего во всём Кармоди, между прочим! На тебе хоть и прервалась целая династия шляпников, но задатки этого дела в тебе определенно должны быть. Габри, вот ты знал, что Камилла, не будь она картографом, могла бы сейчас торговать шляпами у тебя в квартале?

Когда разговор коснулся семейного дела Конте, Камилле пришлось немного поведать Габри про свою шляпную лавку. Вернее, про то, как она могла бы стать её, но в конечном счете осталась исключительно родительской.

– Отец и мачеха лишили меня наследства и не дали мне унаследовать нашу семейную шляпную лавку, – рассказывала она. – Они считали, я боязлива и слишком робка для подобного дела, а значит, не смогу справиться с обязанностями и дело их драгоценное претерпит крах.

– Как глупо с их стороны было так полагать, – возмутилась в свою очередь Ирис. – Они даже представить не могут, сколько разных мужчин посещало их магазинчик, будь ты там самой главной.

Камилла скромно посмеялась, спрятав серебристый смех в ладонь, одетую в белую сетчатую перчатку.

– Не смущай меня, – сказала она, смеясь. – Ничего бы такого не было. В любом случае, я нисколько не обижена решением семьи. К некоторым вещам мы действительно не приспособлены, но зато ты всегда почувствуешь, когда тебя потянет к чему-либо по-настоящему ценному. Вот меня потянуло в науку. Своеобразную науку, но всё же. Ну и шляпки… шляпки мне нравятся сами по себе. Когда они на мне, а не на болванке, которую я показываю какому-нибудь покупателю. Главное же – найти дело себе по душе, верно?

– Ещё бы, – согласилась Ирис и сразу же обратилась к Габри. – Вот у тебя есть дело для души, а, Габри?

– Не понимаю, – ответил он задумчиво. – Душа – это же что-то невидимое. Нельзя понять, какая она, и с ней никак нельзя взаимодействовать.

– Как нельзя? Она ведь у тебя есть, ты не бездушен. Как мы поняли за сегодняшний вечер, тебе нравится музыка и сладости, – значит, это всё нравится твоей душе. Значит, она у тебя есть. Значит, её надо радовать, дабы жить с нею воедино. Для этого и существуют «дела для души». Досуг, работа, что-то ещё – да полно всего можно придумать. Я вот до ужаса люблю овсяные печенья с шоколадной крошкой, восточные танцы, песню «Добрый человек из Сент-Габриэля» и моего Артура. Сегодня я, быть может, всем этим успею насладиться. Вот прямо сейчас и начну. – Она достала из бумажного пакетика одно овсяное печенье с шоколадной крошкой и аппетитно вкусила его. Камилла вовсю рассмеялась с её ребячества.

В конце концов Габри позволил им подарить ему ту самую шляпу, по словам госпожи-лавочницы, идеально ему подошедшую. Возвращаясь обратно в «Блюбелл», втроем они шли по той же мощёной улице, Ирис и Камилла разговаривали между собой и порой от души смеялись, что-то вспоминая. Габри шёл возле них, всё ещё не зная, куда деть руки, и когда Камилла это заметила, она положила ладонь ему на плечо.

– Как ты? – поинтересовалась она. – Не надоела тебе ещё наша женская компания?

– Ага, – добавила Ирис, – а то мы всё болтаем и болтаем о своём, а тебе приходится слушать, да ещё и идти с нами бок-о-бок. Не все с этим смиряются. Леон всегда избегает излишнего общения с дамами: он со всеми ними на «вы», даже со своей женой.

– Всё в порядке, – ответил Габри. – Я рад вас слушать и мне… нравятся женщины.

Он произнес это с такой неуклюжей честностью, что Камилла вновь не могла сдержать усмешки, и Ирис, поддержав её веселье, также рассмеялась и сказала, довольная словами Габри:

– Отлично! Правильный ответ.

Переглянувшись друг с другом, Камилла и Ирис взяли его под руку с разных сторон, и с этой поры он был не только потеснен ими, но и выведен из привычного молчания тем, что они вовлекли его в свою легкую беседу и с удовольствием слушали всё, что он позволял себе произнести. Они шли, разговаривая на различные темы и рассказывая Габри об увиденных им достопримечательностях, и на мальчишке теперь ещё красовалась новая фетровая шляпа.

Глава 3

Они вернулись в мансарду «Блюбелл» аккурат к восьми часам, когда Софи уже накрыла стол к чаю, преподнеся каждому по чашке с блюдцем, а Артур поставил чайник греться к печке. Занавеси уже были опущены, окна затворены – осталась открытой лишь одна створка, пропускающая ночной ветерок, – на полках горели лампы под оранжевыми абажурами, слышался слабый запах фиалок и приятный аромат свечей, зажжённых и вставленных в самоцветные розовые, изумрудные, сапфировые и рубиновые подсвечники-лотосы, и блюбелльцы почивали в утешающем настроении тепла и спокойствия.

Элиас и Леон, закончив проверку работ учеников, устало сидели на диване и под треск горящих за чугунной решеткой поленьев безмятежно разговаривали друг с другом. Как только в мансарду вошли Камилла, Ирис и Габри, Элиас и Леон уступили им место на диване, подав теплый клетчатый плед и подушки, а сами обосновались в креслах по бокам. Только все расселись по своим местам, Софи принялась разливать каждому в чашку немного заварки из керамического чайника с голубыми колокольчиками, а затем, как согрелся чайник у печи, долила кипятка, отдающего горячий пар. В середину стола Артур поставил купленные сладости: нежный воздушный бисквит, ягодные желе и печенья, разложенные по вазочкам.

Для начала было проведено их классическое вечернее чаепитие, полное наслаждения, покоя и задушевных бесед. Пока все как могли потчевали себя десертами, Габри только молча попивал свой чай. Он объяснял это тем, что не хочет баловать себя зря, на что Элиас прозвал его «несчастным аскетом» и, не спрашивая мнения, отрезал мальчишке большой кусок бисквита и с той же настойчивостью переложил ему на блюдце несколько печений, которых, так или иначе, Габри всё-таки пришлось отведать.

Вскоре, когда чай был почти допит и сладостями уже все достаточно пресытились, Ирис решила, что самая пора приступать к музыке. В традиции пятничного вечера «Блюбелл» также входило совместное пение песен под гитару, которой прекрасно владела Ирис. Легко прикоснувшись к струнам, она сыграла первый аккорд своей любимой песни «Добрый человек из Сент-Габриэля» и пропела первые слова вступительного куплета. Усевшись вокруг неё, все остальные вторили её чистому, мелодичному голосу, и, хотя хор блюбелльцев был совсем неслаженным – чьи-то голоса пели громче, чьи-то, наоборот, тише, кто-то не совсем попадал в такт, а кто-то забывал строчки песни, – в эти минуты совместного пения каждый испытывал настоящее блаженство. Весь вечер песни сменяли друг друга, начиная камерными романсами и элегиями, под которые все покачивались из стороны в сторону, заканчивая весёлыми народными песнями, слова которых очевидно все знали и которым охотно подпевали, хлопая в ладоши и пританцовывая.