Листая старые тетради
Корректор Юлия Халфина
© Михаил Павлов, 2025
ISBN 978-5-0067-7676-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Вместо предисловия
Перебирая свои старые записи, с удивлением обнаружил, что написанное шариковой ручкой имеет свойство исчезать. Так были утрачены дневниковые размышления, некоторые рассказы и путевые заметки. А ведь это чувства, эмоции, переживания!
Спустя годы память ещё хранит эти моменты, но они уже окрашены в другой цвет, острые углы сглажены опытом, яркие эмоции растушёваны зрелостью прожитых лет. Исчез я, тот молодой, познающий мир, ищущий своё место в нём.
С годами поменялось всё, и отношение к себе, и к прожитым событиям, и даже ощущение времени уже не то.
Судьба провела меня своими извилистыми тропами, проверяла на прочность трудом от зари до зари, чередою утрат и разочарований, не раз смотрел я и в глаза молчаливой и холодной нашей спутнице – смерти. Нет, меня лично она лишь дважды коснулась краем своего одеяния, но за пять лет забрала с собой всех близких моему сердцу людей, навечно оставив незаживающие раны. Они кровоточат до сих пор. Время не лечит, оно лишь притупляет боль, мы к ней просто привыкаем, перестаём замечать.
Всё это нашло отражение в моих заметках и небольших рассказах.
Поиски Истины и самого себя, усталость от работы и поиски проблесков миров горних. Частью всего этого я хочу поделиться с тобой, уважаемый Читатель!
Рождение
Почему-то лучше пишется в поезде, под мерный перестук колёс, под тихие разговоры пассажиров или в тишине пустого вагона. Но мысли вдруг упорядочиваются, неспешно выстраиваются в гармоничный ряд, и возникает желание изложить их на бумаге. Они ложатся на лист, записанные неразборчивым, дёрганым почерком, который потом читается с трудом. Буквы пляшущие, неровные, но это и неважно в момент, когда что-то внутри тебя просится наружу, когда возникает желание это что-то выплеснуть на бумагу. И ты пишешь, положив тетрадь на сумку, останавливаясь задумавшись, прислушиваясь к себе, и снова пишешь.
И часто бывает так, что пишется совершенно другое, совершенно не то, о чём хотелось написать вначале, словно кто-то неведомый водит твоей рукой и вкладывает в тебя свои мысли и чувства, и это всё легко изливается из тебя, превращаясь в текст, порою гармоничный и взвешенный, а иногда дёрганый, неровный, но всегда желанный.
И неважно, что он бывает вычурным, изобилующим излишней образностью и, быть может, наивностью, но ты ждёшь его рождения, как любящий отец ждёт рождения желанного ребёнка.
И он рождается, без мук и страданий, легко и спокойно, и ты принимаешь его на руки, и появившись на свет, с первым вдохом, вместо крика он вдруг озарится улыбкой, открытой и радостной, от которой на твоей душе станет тепло. Ты улыбнёшься ему в ответ, так же открыто и так же ясно, радуясь его появлению. Поставишь точку в конце текста под всё тот же мерный перестук колёс, закроешь тетрадь, и ещё некоторое время будешь бережно держать её в руках, а чувство радости вспыхнет, осветит лицо и согреет душу.
И ты сидишь, смотришь в окно, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, а пассажиры, проходя по вагону, будут с любопытством смотреть на тебя, отрешённого, сидящего с сумкой на коленях, бережно держащего в руках измятую, невзрачную тетрадь в клеточку.
А за вагонным окном уже сумерки, и пробегающие кусты лозняка и деревья почти сливаются в серую, однородную, едва различимую массу, и поезд не спеша несёт тебя всё дальше и дальше…
Часть первая.
Железнодорожная
Случайные встречи
Как ни крути, а железная дорога почти всегда остаётся кратчайшим путём от пункта А до пункта Б, особенно в нашей местности, отнюдь не изобилующей хорошими дорогами. Чего много в наших местах, так это бездорожья да моховых болот. Ну а если ты работаешь на железной дороге, то, разумеется, лучшим транспортом для тебя будет «рабочий», в прошлом «пригородный» поезд, всего один вагон, прицепленный к локомотиву.
А вагон сегодня просторный, деревянные скамьи совершенно не заслоняют свет окон, добавляют пространства и какой-то воздушности. Тепло и уютно. Сегодня пятница, пассажиров много, в основном железнодорожники и молодёжь, добирающаяся с учёбы домой. Прохожу в конец вагона, нахожу свободную боковушку, располагаюсь, осматриваясь.
У меня за спиной механик КТСМ1 объясняет священнику, как правильно устанавливать пластиковые окна. Служитель церкви удивляется, ахает, охает, разводит руками.
Две девчушки, забравшись с ногами на скамьи, пытаются читать, но время от времени фыркают, смеются и весело щебечут. Я смотрю на них и думаю: как сложится ваша жизнь, щебетуньи, а они веселятся и не замечают меня, а мне приятно смотреть на них. Молодость прекрасна, она привлекает своей искренностью, непредвзятым отношением к жизни и ожиданием праздника, который, конечно и наверняка, ожидает тебя впереди.
Отвожу взгляд, смотрю в окно, а там проносятся, пролетают кусты да берёзы с осинами, неброская наша природа.
По проходу между рядами, как муравьи в муравейнике, молодёжь ходит в тамбур покурить, одни туда, другие назад. Нескончаемый поток считающих себя крутыми в свои 14—16 лет. Если сигарета в зубах да баночка пива в руке, то ты реально крут в массе таких же, как ты, и не выделяешься, идёшь в ногу со временем, а тем более если едешь домой под хмельком, чтобы приятно удивить родителей, надеющихся, что их чадо учится, получает знания, что оно найдёт свою стезю и устроит свою жизнь.
Они устраивают. Устраивают так, как сами считают нужным. И как тут не вспомнить Райкина с его: «Я пить, курить, говорить начал одновременно». Как это похоже на окружающую действительность.
Господи, куда мы катимся. Ведь в наше время мы ещё могли спокойно сидеть сорок пять минут школьного урока, положив руки на парту. Мы учились, кто-то лучше, кто-то хуже, но учились, и худшим из того, что мы делали, была беготня на переменах. Задумался, засмотрелся в окно. Вздохнул. Невольно посмотрел на девчушек, ясные, чистые лица, всё так же щебечут.
По проходу в тамбур прошла девушка, лет двадцати пяти – двадцати семи. Стройная, ухоженная, чуть смуглая, лицо узкое, глаза тёмные, блестящие, красивой формы. Каблучки звонко цокают, уверенная, чуть отстранённая внешность, совершенно не вяжущаяся с однородной публикой местных кочевников. Прошла и оставила после себя тонкий аромат дорогих духов.
Щёлкнула, закрываясь, дверь тамбура. Невольно смотрю на эту дверь и вдруг замечаю Сенечку, рабочего НГЧ2, небольшого, как говорят, метр с кепкой, мужичка, доброго, простодушного и открытого. Видимо, уловив мой взгляд, он поворачивается, замечает меня и, поднявшись со своего места, переходит. Здороваемся за руку. Сеня в хорошем подпитии. Постоянно улыбается, энергия так и распирает его изнутри.
– Ну что, отработали? – спрашиваю.
– Да нет, понимаешь, я в отпуске, – говорит и ёрзает по скамейке, словно сел на шило.
– Тогда чего катаешься? – удивляюсь.
– Да понимаешь, дома-то делать нечего, а тут ребята, ну и помогаю я им. – Он прост и открыт, и смотрит на тебя какими-то щенячьими, добрыми глазами удивительного цвета морской волны. Глаза эти слезятся, и он постоянно их вытирает. Вдруг наклоняется ко мне, дышит в лицо перегаром и на ухо с какой-то детской непосредственностью шепчет:
– Извини, забыл, как тебя зовут?
Я пытаюсь отшутиться, но он настаивает:
– Нет, ты мне скажи.
И я сдаюсь, говорю, что зовут Михаил.
– Слушай, Миша, – говорит он обрадованно, – есть там у вас продавщица в магазине, ну такая, высокая, красивая, фигуристая такая. Мужик у неё такой, во, – показывает, поднимая руку над головой, – здоровый, ментом работал, по-моему.
Я всё не могу взять в толк, о ком он говорит. А он, видя, что я не понимаю, горячится, машет руками и повторяет:
– Мужик, во какой, здоровый, а она фигуристая, высокая.
Наконец я понимаю, о ком он говорит, и говорю, что мужик этот никогда в милиции не работал, а крутил кино в клубе.
– Вот-вот, точно, кино крутил! – восторг переполняет его.
– Помнишь, мы решётку рельсошпальную у вас на станции разбирали? Денег нет, опохмелиться хочется, ну, меня в магазин мужики отправили. Написал я записку, всяких красивых слов написал, сам знаешь.
Киваю головой, соглашаюсь, что знаю, и продолжаю слушать. А Сеня впадает в раж, веселится, хлопает себя по коленям и, чуть успокоившись, продолжает:
– А она спрашивает, а деньги-то вернёте? А сама берёт с витрины две бутылки и ставит передо мной. Понимаешь! Прямо с витрины берёт и ставит… Деньги, конечно, мы привезли, отдали через неделю.
И совсем без перехода:
– Петьку-то помнишь? Здоровый такой, со мной работал, – спросил он вдруг погрустневшим голосом. Отвернулся, невидящими глазами уставился в вагонное окно и с каким-то комом в голосе добавил:
– Повесился…
Помолчал немного и, вновь повернувшись ко мне:
– Понимаешь, повесился. А он моложе меня, мне двадцать четвёртого марта шестьдесят будет, а ему пятьдесят восемь было…
И такая боль была в этом голосе, столько горечи и тоски, что мне искренне жаль стало этого человечка. А он поджал губы и несколько раз ударил кулаком по открытой ладони другой руки, словно стараясь загнать туда, раздавить свою боль. Я смотрел на его лицо и думал о том, что ему не дашь шестидесяти лет, что для своего возраста и образа жизни он хорошо сохранился.
Вспомнил я и наш с ним разговор на станции Судома, в прошлом году, после Троицы. Мы сидели в ожидании пригородного на скамейке под ёлками. Он держал в руках обрезанную штыковую лопату – «триммер XXI века», которой скоблил отливы вокруг станции, и рассказывал мне о том, как на светлый праздник ходил на кладбище поминать утонувшего в колодце внука.
Моя станция. Прощаюсь. Прохожу по вагону мимо девчат-щебетуний, мимо молодой женщины, что выходила в тамбур. Сидит, смотрит в окно, поворачивает голову с тонкими чертами лица. Встречаемся глазами…
Большинство из этих людей я больше никогда не увижу, но они останутся жить в моей памяти, и когда-нибудь, вот так, возвращаясь с работы в пригородном поезде, я вспомню их, этих людей, лишь на мгновение показавшихся в моей жизни.
Выходим на перрон, молча идём в монтёрский пункт, надо положить сумку с инструментом, а потом по дороге домой зайти в магазин.
Закончился очередной рабочий день, похожий на сотни других, уже прожитых тобой дней. И всё же он принёс нечто новое. В моей памяти навсегда останется вагон пригородного поезда, весёлые девчата и молодая, красивая женщина, скучающая, смотрящая в окно, и Сеня, маленький мужичок, рабочий НГЧ, с его болью от потери друга. Все мы пересеклись в одной точке и в одно время и даже немного существовали вместе в одном пространстве вагона, и вот разошлись, разъехались безо всякого сожаления.
Говорят, случайности не случайны, всё может быть…
Перевалив за четвёртый десяток, по-другому начинаешь смотреть на мир, и мир, словно уловив твоё к нему отношение, начинает дарить тебе неповторимые встречи. И мудрость, окрашивая сединой твои виски, нет-нет да и проявится в твоей жизни…
Плотовец
Станция Плотовец. Сижу, заполняю наряд. В дежурке тепло, уютно, но скучно. Вышел на улицу. Ещё довольно тепло, на градуснике плюс семь, но ветерок – тягунок, пробирает, как говорится, до костей. Холодно. Слякотно. Уныло. Даже не верится, что всего полдень. Всё серо, сумрачно. Да и деревня Плотовец стоит хмурая, безлюдная, заросшая двухметровым непролазным бурьяном. А ведь были времена и получше. Это сейчас здесь живёт только один человек, бывший путейский бригадир. Редко выходит на улицу, почти никуда не ездит. Да, собственно, из Плотовца ни на чём, кроме пригородного поезда, и не уедешь. Сейчас дорог уже нет, нет ни мостов, ни магазина, ни почты. Изредка приезжает фельдшер, чтобы пройти по соседним деревням.
А деревня большая, раскидистая. Но дома в большинстве своём разломаны, на некоторых уже провалились крыши, другие смотрят на мир глазами выбитых окон.
Мостовая на главной улице щербится камнями, вывернутыми прошедшим недавно кабелеукладчиком. Смотрю на эти камни, а память услужливо подсовывает не совсем ещё забытые отрывки из книги Афанасьева о партизанах. И видятся мне марширующая вот по этим камням летом 1941 года, уже в глубоком тылу у немцев, партизанская бригада. А ещё вдруг подумалось о живших здесь людях, о том, что именно их руками уложена эта вот мостовая, аккуратно обсажена теперь уже столетними ивами.
Земля незавидная, низкая, болотистая. А ведь жили. И магазин был, и пекарня своя, и почта. Это всё при советской власти. А до революции, пожалуй, народ ещё крепче был, и не физически даже, а духом, желанием жить. Наверное, это главное отличие нас теперешних от них, чьи труды мы унаследовали и так бездарно разбазарили, растеряли.
И на душе становится муторно, неуютно от осознания своей причастности к этим невосполнимым потерям. Пусть не напрямую, пусть косвенно, но всё равно – причастен. Звучит как приговор, и от этого становится ещё хуже.
Не люблю я брошенные, покинутые людьми деревни. Сколь много их у нас на Псковщине, и каждая добавляет свою долю горечи. Бывало, не удержишься, зайдёшь в дом с выломанной дверью, а на полу вывернутые комодные ящики да ковёр из семейных фотографий. А на фотографиях лица, чистые, открытые, смотрят на тебя с укором. И вдруг неведомая сила круто развернёт на месте и вытолкнет вон, на улицу, на воздух, и долго ещё будешь как рыба, вытянутая из воды, хватать ртом воздух.
Обидно станет за людей, живших здесь. Всё, чем они жили, чем дышали, о чём думали, ничто из этого не оказалось нужным их потомкам. Ни детям, ни внукам, ни правнукам. Не нужны оказались теплота и уют родительского дома, ненужными оказались родовые корни. Разбрелись, разбежались по свету Иваны, не помнящие родства, растворились, не оставив следов. Народ без своих корней, без наследия, заботливо сохраняемого потомками, обречён, он распылится, вымрет, ничего не оставив после себя. И, наверное, это правильно, куда может пойти человек, потерявший память? Понятно, незнамо куда.
По станции пролетел резерв. Ветерок не унимается, юго-западный, едкий. Щёки горят, руки спрятал в карманы бушлата. В дежурку идти не хочется, там уныло бубнит телевизор, идёт очередной криминальный сериал. Невольно вспоминается Союз, мусора показывали меньше. Мы знали, сколько выпущено за день тракторов, сколько посажено зерновых. Знали, что капитализм «за бугром» догнивает, знали и верили, что у нас всё хорошо. Нас не пугали трудности, мы верили – выстоим. А сейчас? Сейчас это не актуально, сейчас важнее реклама: «… время с „Толстяком“ летит незаметно…».
Бесконечные сериалы, «Битвы экстрасенсов» и сплошная чернуха в виде криминальной хроники, ДТП, техногенных катастроф и прочей лабуды. Недаром телевизор теперь гордо называют «зомбоящик». Так и видится за экраном Кашпировский с установкой: «У нас всё плохо и будет ещё хуже, хуже, хуже…»
И вспомнится вдруг чистота зимних, тёмных вечеров, когда отключался свет, плита мерно потрескивала горящими дровами, а на столе стояла керосиновая лампа. Как я любил этот мягкий свет! Вот так вот посидеть в тишине, почитать возле лампы, посмотреть на огонёк, зависший над фитилём… Это добавляло уюта и теплоты в комнату, и она казалась больше, чем есть на самом деле, и так не хотелось идти спать…
Ревун быстро привёл в чувство, объявляя отсутствующим на станции путейцам о приближении очередного поезда. Теперь у нас автоматика заботится о человеке, только вот забота получается однобокой, быстро набивает оскомину. Путеец, как и сто лет назад, работает ломом и лопатой. И в этом видится некая издёвка, некая несуразность ситуации.
А впрочем, нас всех исподволь, потихоньку двигают к обезличиванию, то и дело твердят о нашей ненужности. Жить становится тяжелее и морально, и материально.
А ведь на дворе двадцать первый век. Но не забылись ещё рассказы деда о прошлом житье-бытье, и сравнить есть с чем, прямо скажем, не в пользу двадцать первого века. И если сравнить тех, что жили тогда, и нас, живущих теперь… Счёт явно не в нашу пользу. Они жили, дышали полной грудью, стремились, а главное, верили в светлое будущее… А мы? Я даже не знаю, есть ли у нас шанс.
Что останется после нас? Вырубленные леса, загаженные свалками поля, забитые пластиковыми бутылками и мусором канавы? Багаж нерадостный.
Уныло бреду по перрону, ветер задувает под бушлат. Ёжусь. Решаю идти в дежурку.
Здание вокзала старинное, из красного кирпича, ещё дореволюционной постройки. Стены толстые, монастырской кладки, потолки высокие, светлые. На стене часы. Бодро бежит стрелка, с каждым оборотом приближая меня к дому. Всё в зелени. Кругом цветы. Становится тепло и уютно. Сажусь за стол дежурной. Под стеклом красуется «Миссия компании», бумага с номерами телефонов. Справа аппарат радиосвязи, слева бодро мигает красным светодиодом ПДС3 пульт ДСП4. От стены розовым глазом смотрит на меня ящик громкой связи, ещё ламповый, наверное, послевоенной постройки. А под столом, как в машине, педали управления связью.
Усыпляюще перещёлкивают реле в помещении ШЧ, отделённом тонкой гипсокартонной перегородкой. А в комнате отдыха телевизор вещает об однополых браках, грузит доверчивого обывателя информацией, совершенно лишней, ненужной, разлагающей душу.
Разве можно сравнить это с песнями по вечерам, с хороводами вокруг костров, временем, когда старики становились моложе, а молодёжь играла удалью. Временем, когда народ собирался на посиделки, а все важные вопросы решал сход. На что мы променяли теплоту отношений, радость общения, природу? На еду из супермаркетов, на тоску и одиночество по вечерам, на квартиры, эти камеры в бетонных коробках. Мы оградились от радости общения железными дверьми квартир. Наши души иссохли без родниковой воды, без весенних лесов, без черёмухового цвета, без яркого солнца, без тишины, без пения птиц, без тёплой, напоенной солнцем земли. Разуешься, пройдёшь босиком по тёплой земле и словно на машине времени перенесёшься в детство. А там солнце, радость, парное молоко, стайки воробьёв в дорожной пыли… И словно камень с души упадёт, и станет легко, легко…
Подаёт сигнал ревун, прибывает пригородный.
До свидания, станция Плотовец, до свидания…
Пола
Перегон Пола – Беглово. Тринадцать километров сплошных зарослей по обе стороны железной дороги. Свинцово-серое небо без просветов, низкое, давящее. Снег. Сырой снег. Снежные шапки пригнули деревья и кусты до земли, влага пропитала воздух и одежду. Давно уже перестали выкидывать снег из сапог и карманов. Бесполезно. Мокрые, усталые, стоим уже третий час, ждём мотовоза. Бывший переезд Малый Калинец давно уже заброшен, ни дорог, ни подъездов. До большака два километра, и ещё полкилометра идти по кладбищу. В нашей стране сейчас растут только свалки да погосты. Пустеет Россия-матушка, пустеет. На месте деревень да полей – кусты да березняк. Чем дальше от больших городов, тем меньше народа. Великая страна превращается в пустыню.
Дрожу всем телом, холодно. Вторые сутки на перегоне, без еды, без питья, без сна. И неизвестно, от чего страдаешь больше.
Апатия. Все истомлены, все устали. За ночь находили больше тридцати километров в снегу и по снегу, разъезжающемуся под ногами как кисель. От пилы тянет мышцы шеи, трикотажные перчатки давно уже выброшены, да и что с них толку, промокли сразу, не греют. Куртка тоже что есть, что нет, промокла насквозь. Со штанов идёт пар, сохнут на теле, другого тепла нет.
Сколько же может выдержать человек? Есть ли предел его возможностям, его терпению? Что сейчас, война? Великая стройка, для того чтобы поднять стану из разрухи? Вроде бы нет. Тогда для чего всё это?
– Когда же мотовоз придёт? – Ванька, молодой монтёр, псковский, дрожит, как и я. Лицо бледное, губы синеватые. – Нет, приеду домой, уволюсь, это не работа, это концлагерь какой-то…
– Да, жизнь бекова… – вторит ему Саня, – хоть бы чайку горяченького попить.
– Точно, попить и поесть, а потом поспать, – добавляет Ваня. – Дядя Миш, как думаешь, скоро мотовоз придёт, замёрзли ведь.
– Не знаю, – признаюсь я, – вон, у начальства спроси.
А начальство стоит в стороне, думу думает, по телефону говорит. Да и как тут не будешь думать, пять перегонов без электроэнергии, задержали сто один поезд на девяносто три часа. Всё на контроле у Москвы, голова слетит, оглянуться не успеешь. Ведь главное, чтобы поезда ходили, чтобы везли уголь и нефть, древесину и прочее, что уже давно не принадлежит народу, а принадлежит тем, кто не знает, как всё это достаётся. Главное доход, главное прибыль, а остальное не важно. Как, какой ценой – не имеет значения. А мы что – человеческий ресурс, такой же товар, который продаётся и покупается, за который назначена цена, и который надо использовать по максимуму, а придёт в негодность – заменим другим.
– Викторыч, – кричу я начальству, – когда мотовоз будет, замёрзли?
– Должен быть уже…
Должен, да не обязан. Из Беглова в Полу идут товарняки, один за одним. Лучше бы работать тогда, согрелись бы хоть немножко.
– Саня, пойдём костёр запалим, погреемся.
Идём к ёлкам.
– Ванька, захвати бензин, – кричит Санёк.
Сухие еловые ветки быстро схватились огнём, немного времени и появились первые угли. Подкидываем сушняка. Люди теснятся у огня, жадно вдыхают тёплый воздух, пытаются просушить перчатки, штаны, погреться. Подходит и Викторыч. Тоже замёрз.
Замечаю, что кожа на руках красноватая, руки припухли, подмёрзли, значит. Но это не страшно, главное, не побелели, и пальцы нормально гнутся. Тянусь к теплу, соловею. Только бы не уснуть. Уснёшь и упадёшь лицом вниз, в костёр, никто подхватить не успеет, все полусонные. Старорусские, вон, третьи сутки здесь. Но они хоть домой заезжают, переодеваются в сухое. Своя машина, да и Старая Русса в сорока километрах, не так и далеко. Вот следующий перегон, Беглово – Кневицы, по железке одиннадцать километров, а по грунтовке сто сорок три. Так что сорок километров – это пустяк.
Помимо воли глаза слипаются, полудрёма, сладкое состояние между сном и явью. И уже бегут перед внутренним взором картинки…
А как начинался прошлый день, ведь неплохо начинался! Подумаешь, съездить в Лозовицы выровнять опору. Главное, назад привезут, не надо до шести часов плясать вокруг пустой дежурки. Поднимаюсь на деревяшку, вяжу провода. Звонок. Ехать в Валдай, срочно. Я и Саня Медведев. Тоскливо вдруг стало на душе. Я хоть домой забегу на пару минут, а Санька в ста пятидесяти километрах от дома.
Через три часа мы уже в Порхове. Пересаживаемся в другую машину и едем дальше, в неизвестность.
Уазик привычно шуршит шинами по асфальту. Под звук колёс невесёлые думы, что да как? Знаем мы эти валдаи, бывали уже не раз. Мокли под дождями, ночевали в подвале вокзала, двенадцать человек на пяти койках, немытые, мокрые, грязные, пропахшие кострами. Богом забытое место…
Очнулся от забытья. У Сани горит сапог. Толкаю его, бужу.
– Чёрт, чёрт! – тушит сапог снегом.
Грелись недолго. Гудок мотовоза. Выходим на железку.
Мотовоз остановился, забираемся на «броню». На платформе жмётся от холода подкрепление. И наши тоже, новосокольнические и великолукские. Радуемся знакомым лицам, здороваемся. А лица у них, наверное, такие же, как были у нас вчера, отрешённые, в глазах ожидание.
Их подняли в двенадцать ночи, они ехали до утра, и вот сейчас, в двенадцать дня, они перед нами, в сухом, сытые, кое-как, но выспавшиеся. Сегодня на их плечи ляжет основная работа. Мы уже выдохлись.
Разгружаемся на станции Беглово. Господи, зачем они всё это привезли с собой… Тоскливо смотрю на кучу инструмента, выгруженную на перрон. Как это всё нести по перегону? Да ещё с работой…
Обвешался как новогодняя ёлка. «Лягушку5» в карман желтка6, Блок Бубновского7 повесил на другой карман, пусть уж по ноге бьёт, да всё не в руках нести, сумку с ключами за спину, и что туда Чебыкин напихал, килограммов десять, не меньше, монтёрский пояс на плечо, сумку с изолирующей штангой в руку, канистру с бензином в другую.
– Михаил Николаевич, проходите вперёд, показывайте, где пилить, – командует Викторыч.
Устало бреду вперёд, уже ничего не хочется…
Двигаемся медленно, пилить много. Очень не хочется вновь идти перегон, а ведь придётся, если что пропустим.
Навстречу нам из Полы идёт другая бригада, мужики из ЭЧ-3, питерцы, усилены дновцами. Им легче, основное мы уже выпилили ночью. Да и толку с них не много, на двенадцать человек одна пила. Нагнали народа, а организации работы никакой. На пяти перегонах сто двадцать человек, не знакомых с местными условиями, не подготовленных, без инструмента. Как в войну, берём числом, и так же пренебрегаем человеческой жизнью.
Радость, 432-й километр, переезд. Дошёл, дополз… в общем, добрался. Скинул с себя груз, стало легче. От старого костра ещё теплятся угли. Наломал сушняка, подкинул, пошёл навстречу мужикам. Придут, погреются.
Состыковались с дновцами на 433-м километре. Включили линию. Стоит. Радость на лицах. Обзваниваем другие бригады, узнаём обстановку. Вроде всё, перегоны «собрали», отпускают домой.
До станции Пола 17 километров по грунтовке, едем почти час. Дороги фронтовые, ухабы да канавы. Но это лучше, чем идти пешком, на это просто уже нет сил.
С трудом вылезаю из машины, ноет спина, плохо гнутся ноги, болят руки. Из мокрой насквозь куртки капает вода. Мужики переодеваются в сухое на станции, у них было время собраться дома. А мы стоим, ждём. Скорее бы домой…
Салон уазика натоплен, горит лампа, столик ломится от домашней еды. Каждый выкладывает всё, что есть, на общий стол. Трудности роднят, сближают между собой людей.
– Мужики, угощайтесь, – Лёха ставит на стол банку.
– А что это?
– Щука маринованная, жена готовила.
Пробуем, вкусно.
Никогда не думал, что буду так радоваться теплу и еде. Едим молча, все устали. Еда простая, без изысков, походная. Хлеб чёрный да сало с чесноком, тушёнка и домашнее печенье, чай из термоса.
Внутри начало теплеть, потянуло в сон.
Дорога домой не затянулась. Заснул, проснулся – Старая Русса. Заснул, проснулся – Порхов. Заснул, проснулся – Михайлово. Заснул, проснулся – родной посёлок.
Тихо, темно, ночь, даже собаки не лают. Вдалеке светятся окна, супруга ждёт, не спит.
Всё, дома…
Дождь
Дождь. Посадочная платформа островного типа, песчано-щебёночная, узкая и неудобная. Стоим, мокнем, ждём подводу – рельсовый автобус, маленький вагончик, сделанный где-то в «Метростройвагоне» в глубине нашей необъятной страны.
Мы уже привыкли к этому чудо-средству передвижения, он бодро бежит по рельсам, посадка-высадка удобная, что ещё нужно, чтобы неспешно добраться до пункта назначения.
Остановился напротив, повезло – инструментов и вещей много. Двери с шипением открываются, и мы поспешно грузимся, промокнуть окончательно совсем не хочется, впереди рабочий день.
В вагончике сухо и светло, невысокие сиденья добавляют воздуха и простора. Расселись. Нам ехать почти час, но, как говорится, солдат спит, служба идёт.
Здесь, в этом обособленном мирке на колёсах, своя атмосфера и энергетика. Каждый день она разная, то грустная, ностальгирующая, то возбуждённая и даже несколько агрессивная. Разные пассажиры, разная атмосфера. К этому привыкаешь, со временем перестаёшь обращать внимание, замыкаясь в себе, своих мыслях, отделяясь невидимой стеной от переполненного вагона или наслаждаясь тишиной и покоем, когда повезло и нет пассажиров.
Встречный ветер размазывает по оконному стеклу капли дождя, и я смотрю на мелькающий по ту сторону пейзаж через пелену запотевшего окна. А в голове почему-то совсем нет ни мыслей, ни эмоций. Полная внутренняя тишина.
Сегодня здесь, в вагончике, шумно. Совсем как у Александра Сергеевича: «…цыгане шумною толпою…» Только не по Бессарабии они кочуют, а едут в райцентр. Маршрут известный и безоплатный, ибо умные головы там, наверху, посчитали невыгодным платить билетёру – проводнику и одним росчерком пера превратили бывший пригородный поезд в рабочий, то есть в дармовой.
Бывшие кочевники говорят громко, не стесняясь, не обращая внимания на других пассажиров. Без этого они не могут, да, пожалуй, и не умеют. Это у них в крови, воспитывается с детства, передаётся с молоком матери. Без этого их образ жизни невозможен, редко кто из них имеет натруженные руки.
Они едут за деньгами, помощью от государства, поддержкой. Они бодры и веселы, говорят о том, что будут делать, куда пойдут тратить пособия, получив заработанные кем-то другим деньги.
Дремлю. Голова безвольно клонится к груди, перед глазами проносятся красочные картины. От резкого звука или громкого слова они вспыхивают и рассыпаются цветными искрами. Сознание на миг возвращается и снова веки сковывает дрёма, и я вновь переношусь в мир грёз и мечтаний.
Голоса не умолкают, становятся громче, назойливо заполняют собой пространство вагончика, и мир моих грёз разлетается в клочья. Дрёма окончательно покидает меня, и от нечего делать я смотрю в окно.
А за окном поле, и стадо колхозных коров, тощих и прогонистых после зимы. Они быстро, под дождём, идут по полю, редко нагибаются к траве, почти вбитой в раскисшую от дождей землю.
Пёстрая, шумная компания цыганок по-прежнему без умолку обсуждает свои дела и предстоящие траты.
– Я хочу такие ноги, как у Ленки. Ты видела, какие ноги у Ленки? Я буду худеть!
– Я тебя убью, радость моя! Ты зубы чисти да учись.
– Нет! Я буду худеть! Я хочу такие ноги! Я сегодня три четыреста в карман положу!
– Мне отдашь!
– Нет! В свой карман положу!
Стараюсь отделиться, обособиться от въедливых голосов. Получается плохо, сидят на соседнем ряду сидений.
А за окном уже мелькают окраины райцентра. Выходить не хочется, так бы и ехал, неспешно и уверенно, до конечной станции Новосокольники. Походил бы по городку, посидел в привокзальном парке и вновь, не торопясь, отправился в обратный путь. Но ничего не поделаешь, выходить надо.
Выходим на перрон. Путейцы, мокнущие под дождём, грузятся в вагон, занимают наше место. Крупные капли громко стучат по металлической крыше и отливам окон вокзала. Небо серое, без просветов, и кажется, что дождь не кончится никогда.
Идём в дежурку, несём инструмент и материалы, будем ждать своих, из сетевого района.
Как всегда, несмотря ни на что, жизнь продолжается, неспешно идёт своим чередом. С этим трудно свыкнуться, ведь всегда Я остаётся для нас приоритетом, исключением. Всё, что происходит со МНОЙ или вокруг МЕНЯ, так или иначе важнее всего остального. Мы переживаем, любим, ненавидим, мечтаем, надеемся, верим, в конце концов, и для нас это важно. Множество миров, обособленных, индивидуальных в одном, огромном, непредсказуемом Мире…
Замечтался.
Сидим на скамейке, возле дежурки. Лёгкий ветерок разорвал облачность, дождь почти прекратился. Проглядывает солнце, молодая листва глянцем отсвечивает в лучах, мокрый асфальт блестит как слюда.
На вокзал идёт девушка в нарядном платье, под цветным ярким зонтом.
Платье… Это сразу бросается в глаза. Красивая, стройная и в платье… Сейчас это такая редкость.
Походка лёгкая, стройные ножки, каблучки звонко стучат по мокрому асфальту. Мужики смотрят. Не смотреть невозможно. Им приятно видеть эту красоту и юность.
Следом за девушкой прошла билетный кассир. Светлые волосы уложены, форма подогнана и сидит как влитая. Она громко говорит по телефону. Мы слышим обрывок разговора: «… в Дедовичах ставку вернули…»
Да, это актуально. Билетные кассы закрывают, как тут не вспомнить лозунг времён Леонида Ильича – экономика должна быть экономной. Только вот экономика во времена дикого капитализма получается однобокой. Человек трудящийся, рабочий, в приоритете переместился с первого на последнее место, на первом месте сейчас капитал.
На стоянку возле вокзала влетает новенькая Хонда Цивик, приземистая и поджарая. Работу мотора почти не слышно. За ней следом большой, брутальный Лэнд Круизёр чёрного цвета. Парень из джипа, коренастый, плотный как боксёр, хлопает дверцей и почти бегом преодолевает эти несколько метров. Он пышет злобой, движения резки, чувствуется сжатая внутри пружина ярости.
– Сука! Проститутка! Быстро домой!
Вновь хлопает дверца машины, джип, буксуя, срывается с места, за ним уезжает Хонда.
Да, бывает и так. Повороты судьбы непредсказуемы, жизнь часто преподносит сюрпризы. Иногда неприятные.
Звонит телефон. Наши. Скоро будут.
Ждём.
Дождь окончился. Солнце уже почти высушило листву и асфальт, и только редкие лужи и серая гряда облаков на горизонте напоминают о дожде.
И вдруг откуда-то с задворок завёл свою песню соловей. Самозабвенно, с упоением, прищёлкивая и пересвистывая, то замолкая, то вновь его душа, ликуя, наполняет мир песней счастья. Невольно прислушиваюсь, и на моей душе теплеет, и предстоящий рабочий день уже не кажется будничным и серым, похожим на сотни, тысячи дней, проведённых в дороге и на работе.
Подъезжает уазик, буханка. Грузимся. Едем. Работа не ждёт.
Московские «каникулы»
Псков – Москва
Поезд уносил меня в очередную командировку. За много лет работы на железной дороге привыкаешь ко всему. Родными для тебя становятся поезда, шум и толчея вокзалов, ты невольно замечаешь скрытую от посторонних глаз рабочую жизнь «железки». Оно и понятно, ты сам, своим трудом, поддерживаешь её ежедневно, ежечасно, ты сроднился, сросся с её структурой, она приняла тебя и поглотила.
Огромная, неповоротливая махина, перемещающая грузы и пассажиров по своим рельсам – артериям из конца в конец необъятной нашей страны.
И вот кто-то там, наверху, решает, что тебе надо ехать, что без тебя никак, и ты едешь. Бросаешь дом, семью и едешь в неизвестность.
Куда? Зачем? Несёт тебя из маленькой деревушки в Псковской области на простор больших городов.
Я еду в Москву, и я совсем не рад перспективе две недели вплавлять себя в эту агломерацию, поглощающую сердца и души.
Поезд Псков – Москва, полный вагон разношерстного люда. Боковушка, низ. С моим ростом под метр девяносто сложно устроиться с удобствами, а здесь лёг, вытянулся, положил ноги на спинку и спи спокойно, не опасаясь того, что они перекроют проход. Поэтому и люблю боковушки, а если повезёт ехать одному, то ты полный хозяин обособленного мирка, ни от кого не зависящий, никому не мешающий, сам себе голова.
Устроился, рюкзак закинул на третью полку, сумку – под сиденье. Сижу, смотрю в окно, а на душе муторно, и погода соответствует, дождь бьёт по стеклу, а встречный ветер размазывает эти слёзы небес замысловатым узором.
Последние три дня – всё как в тумане, всё как-то скомкано, размыто, несуразно. И уезжал из пустого дома, супруга в тридцати километрах, на работе. Я в вагон, она из вагона, вот и все проводы. Хоть и говорят: долгие проводы – лишние слёзы, но всё же хотелось как-то по-другому…
А вагон живёт своей жизнью, жизнью цыганского табора – перекати-поле, сегодня здесь, завтра там, ни знакомых, ни обязательств. Можно забыть или забыться, оставить привычный, обыденный мир позади и целиком предаться дорожным приключениям.
Здесь ты можешь всё, волшебный мир вагона примет тебя и поможет превратиться во что угодно или в кого угодно. Здесь неудачники могут стать преуспевающими, а семьянин может «забыть» о семье, одинокая женщина – обрести счастье, здесь может разбиться брак и родиться новая семья, невозможного нет.
Огляделся.
Многие пассажиры проехали уже больше 100 километров, уже успели обособиться на своих полках и лечь спать или завести неспешные дорожные разговоры.
В купе напротив мужчина, около сорока лет, смотрит горящими глазами на женщину примерно того же возраста. Он раскован, возбуждён и посему говорит почти без остановки. Обычные вагонные разговоры, чтобы как-то скоротать неспешное продвижение к цели путешествия.
Женщина – карие глаза контрастируют со светлыми волосами, лицо, уже начавшее терять свежесть кожи, мелкие, почти незаметные морщинки вокруг глаз.
Лицо человека есть отражение прожитой жизни. Это действительно так. Если человек живёт трудно, напряжённо, то и лицо его быстро увядает. На нём отражаются и ранние подъёмы, и бессонные ночи, его жизнь, наполненная бесконечностью пройденных дорог, бытом и старанием выжить в нашем, лишённом тишины, покоя и размеренности мире. Мире, лишающем сил и делающем людей стариками к пятидесяти годам.
Она работает проводницей, едет в Москву на работу, мотается в поездах дальнего следования до Иркутска и в Китай, бывала и в Корее.
– Китайские товары дешёвые те, что делают в подвалах, а заводской Китай дорогой. Жить там дёшево, двухкомнатная квартира на наши деньги – двести пятьдесят тысяч. Там много наших, фирмы, фирмочки, а работают китайцы.
Мужчина слушает внимательно и тут же вспоминает китайский пуховик, который он носил, носил и так и не сносил, отдал в деревню.
– Да, у них фабричные вещи очень качественные. Представляете, там, у них, наше, отечественное пиво стоит дешевле, чем в России, причём почти в два раза, – продолжала женщина.
– А мы вот один раз ехали до Иркутска, компанией, водки набрали, упились все. В купе и пели и танцевали, проводник не мог дождаться, когда у нас водка закончится. А мы так и доехали, некоторые даже постель не разбирали, – тут же поддерживает разговор мужчина.
– А мы тоже один раз с монголом всю дорогу выпивали, поняли друг друга с первого взгляда, ехали и выпивали, – вторит ему женщина.
Остановка, в купе добавляется ещё один пассажир, парень лет двадцати пяти. Сразу берёт быка за рога:
– Руслан.
– Инна.
– Сергей.
Разбирает постель, у него вторая, верхняя полка. Присаживается, пытается включиться, поддержать разговор. Он работает вахтами, охраняет что-то.
Как много можно узнать о человеке, просто став невольным свидетелем знакомства и последующего разговора.
Почти всегда человек в дороге говорит о себе, искренне веря, что никогда больше этих людей не увидит, и поэтому не особо скрывается за своей ежедневной маской. Часто привирает, рисуя себя таким, каким хотел бы себя видеть, или, подстраиваясь под других, чтобы не выделяться, выдает случаи из жизни знакомых или просто слышанные где-либо за происшедшие с ним.
Ох уж эти дорожные разговоры без начала и конца…
Молодой человек всё никак не может попасть в такт и ритм, собеседники уже давно на одной волне, они уже понимают друг друга с полуслова, между ними уже образовалась связь, невидимая, но ощущаемая как некое уплотнение пространства, и третий здесь лишний. Да и разница в возрасте как-никак, а сказывается.
А разговоры уже идут о путевых страшилках, о драках с поножовщиной, о пьяных дембелях и других прелестях путешествий.
А мне скучно, и я смотрю в окно, где вагонный свет изредка выхватывает кусты лозы, а вдалеке нет-нет да и покажутся яркие огоньки деревенек.
Стелю постель, ложусь, укрывшись простынёй, и ловлю себя на мысли о том, что все мы здесь, как в морге, лежим по полочкам, под белыми простынями, и только бирки на ноге не хватает…
Чтобы отвлечься, достаю книжечку Конецкого, неизменного моего спутника в дорожных приключениях. Пробую читать. Нет, не помогает.
Дорожное возбуждение, концентрация внимания и сосредоточенность сменяются навалившейся вдруг усталостью, хочется спать.
Почти двенадцать ночи. Сквозь полудрёму как будто издалека доносится:
– А в Корею надо ехать… там скидки до семидесяти процентов на все товары, кроме меха…
Туман заволакивает сознание, голоса всё тише, и перед глазами не вагонная стенка с прорезью окна, а сад в яблонях и гибкие ветви сливы, склонившиеся до земли под тяжестью плодов, дом с белыми окнами и цветастые, голосистые петухи…
Москва
Москва встретила почти пустым перроном на Рижском вокзале, толпой народа у пригородных касс и хмурым небом, подёрнутым дымкой то ли осенних, тонких облаков, то ли городского смога.
Рюкзак на плечо, сумку в руку и в путь.
Знаменитое кольцевое метро и не менее знаменитые москвичи, совсем не приветливые, не чета ставшим уже родными питерцам. Впрочем, москвичей нигде не любят, государство в государстве. Если вдуматься, то каждый десятый в нашей стране живёт в Москве. Плавильный котёл народов бывшей империи.
Толпа народа, проезд, переход, опять проезд. Как крот, вылезаю из-под земли. Ленинградский вокзал. Бреду по улицам в неизвестность:
– А где здесь…? Не знаете…? А, вот туда…
С платформы по тропинке, через дыру в металлическом заборе. Снова переходы, вопросы, ответы… И вот наконец кружевная решётка Ботанического сада, ухоженные тропинки, скамейки, а через дорогу гостиница «Останкино», наскоро слепленная из бывшего общежития. Она на две недели станет мне домом.
Москва почему-то никогда мне не нравилась. Хотя был я здесь всего несколько раз. Естественно, я не считаю площади у трёх вокзалов, на которой мне приходилось бывать во время службы в армии, проездом, конечно. Приедешь на таллинском, сядешь на электричку, полтора часа до Сергиева Посада, а потом на автобусе двадцать минут до посёлка Новостройка. Чуть пешком и упираешься в крашеные в зелёный цвет ворота с красными звёздами.
Это, конечно, не считается. Сейчас, спустя почти тридцать лет, память моя рисует картины заснеженной Москвы, снег, чёрный от грязи, с мусором по обочинам, книжными развалами и неизменным спиртом «Роял» в ларьках. Это было давно, в стране, которая почти умерла, лишь изредка, в предсмертной агонии вздыхая могучей грудью.
И вот прошло столько лет и судьба вновь занесла меня в Москву, столицу уже другого государства, порядком обрезанного по краям, окружённого проклинающими русских бывшими «братскими» народами. А ведь мы никогда не жили лучше них, не высасывали последние крохи себе, а отдавали от чистого сердца, ущемляя себя, своих близких, свои семьи и, как всегда, надеялись на лучшее. Наивными мы были, да, собственно, такими и остались до сих пор. И сейчас всё для них, всё на окраины. А для себя? А обезлюдевшие деревни, с каждой весной после пала травы исчезающие с лица земли? Вымирающие области, где смертность давно уже превысила рождаемость, и молодёжь, уезжающая в поисках лучшей доли в мегаполисы, без сожаления обескровливающие свою малую родину.
И вот я снова в Москве, каждый день прохожу мимо павильонов телевидения, где готовят для нас телевизионную похлёбку не лучшего качества, мимо знаменитой телебашни и не менее знаменитого Ботанического сада, и совершенно не чувствую, что нахожусь в столице. Дворики, заборы, деревенские дома с садиками и колодцами и снова заборы, то кирпичные, то покосившиеся деревянные. Суетливые машины, железная дорога и запустение, несмотря на толпы народа. Здесь ты никому не интересен, никому не нужен, безразличие и холодность. Здесь никто никого не знает, каменные джунгли с толпами современных, цивилизованных дикарей. А ведь они дышат, надеются, ждут, верят и любят, живут и выживают как могут.
Тяжела жизнь, запертая меж высотных домов, с асфальтом под ногами вместо травы, с отравленным воздухом и несъедобными продуктами. Но к этому уже привыкли, уже не замечают, принимают как должное.
А электрички? Проносящиеся мимо расписанные заборы, оплывающие откосы, грязь и мусор строек, котлован с одиноким вагончиком с надписью белой краской «Путин, помоги!». И лица людей, уже с утра усталые, лишённые эмоций, безвольные, безрадостные. Вот блондинка, наверное, к сорока годам, лицо породистое, ухоженное, удивительного цвета голубые глаза и стрелочки мелких морщинок. Усталое, безразличное лицо…
Конечно, это способ самозащиты, уединиться, обособиться в толпе себе подобных, запереть свои чувства, переживания, закрыть на ключ свою истомлённую душу.
Ах, москвичи, москвичи! Как мне вас жаль, вы, наверное, уже забыли, как это – жить на воле, как это, когда тебе рады соседи, когда всем до всех есть дело, когда «злые» языки обсуждают каждый твой поступок, когда нет равнодушных. Поверьте, это дорогого стоит.
А здесь? Продавцы в электричках одни и те же каждое утро с заученными наизусть текстами рекламы. Впрочем, и люди одни и те же, на работу и с работы, и везде телефоны, планшеты, вечное тюканье пальцем по сенсорным экранам, наушники и отрешённые лица. Прав Задорнов – поколение больших пальцев.
Выходной день, а выходить не хочется. Хочется тишины, неторопливого домашнего уюта, яблонь в саду. А здесь за окном дорога, застеленная асфальтовым полотном, машины, оранжерея Ботанического сада и сам Ботанический сад, куда в поисках тишины приезжают посидеть, покататься на велосипеде или просто походить по дорожкам.
А дома всего этого много. Много тишины, много покоя, много неторопливости, а временами и одиночества. Но оно своё, родное, и именно сейчас почему-то вспоминается с особой теплотой. Одиночества много и здесь. Есть и тишина гостиничной комнаты, и спокойный отдых после трудового дня, но не хватает чего-то неуловимого, какой-то радости бытия, и эта недосказанность, недоясность заставляет внутренне собраться, и ты лишний раз понимаешь, что город – не твоя стихия, что ты рождён для земли, что ты должен жить на земле, чистой, не загнанной под асфальт и бетон, а порою и грязной после дождей, но свободной, дышащей и любящей каждую былинку, проросшую корнями в её естество, вкушать плоды своих трудов, согретых теплом твоих рук, напоенных солнцем, накормленных землёй. Город лишён всего этого в той мере, которая нужна человеку для счастливой и долгой жизни. По вечерам, когда смотришь на начинающую темнеть улицу, на тротуары с редкими прохожими, понимаешь, что тебе искренне жаль людей, отдающих свои жизни ради бетонной клетки. Ради того, чтобы жить в ней, они готовы трудиться не покладая рук, отдавая свои силы и время, отпущенные свыше совсем для других дел, за возможность прожить незаметно и так же незаметно уйти в небытие.
Жизнь в деревне с её трудами, заботами и даже работой ради денег во многом богаче эмоционально, да и просто счастливее жизни в городе. Удивительной красоты восходы, сказочный туман, богатство моховых болот, грибные леса и прохлада озёр, всё это для тебя одного, всё для того, чтобы дышать полной грудью, жить в полную силу, радоваться малейшей мелочи и грустить вместе с осенними дождями. А вот она, Москва, лишённая телевизионного лоска, неприкрашенная, как помятая с утра женщина, и лишний раз понимаешь, что от этого всего хочется уйти, убежать, умчаться в свои деревенские заботы, к своей женщине, разрумянившейся, мирно спящей рядом с тобой. А за окном будут петь голосистые петухи, и ранний солнечный луч разбудит тебя, и радость от того, что начинается ещё один день твоей жизни.
А впереди ещё пять дней езды на электричках, толчеи московских улиц, работы, длинных, одиноких ночей и тоски по дому…
Командировка и командировочные
Россия-матушка богата не только недрами, но и эффективными менеджерами, по-простому – управленцами. Причём управленцы эти родные, российского разлива, искренние в суждениях и, в отличие от западных, сами верят в то, что говорят. Ведь только им, с их незамутнённым, по-детски чистым умом, могла прийти идея о командировках без оплаты командированным.
А действительно, зачем платить командированным на добровольно-принудительные работы, ведь им наверняка легко и в удовольствие работается за свой счёт вдалеке от семьи и домашнего уюта.
Но у железной дороги и здесь своя специфика, своё понимание использования человеческого ресурса.
Выражение-то какое – человеческий ресурс! – будто механизм неодушевлённый, выработал и выбросил на помойку, не жалко, ведь он пока что, слава богу, постоянно пополняемый, ведь и на работу тебя взяли взамен уже изношенному винтику или гаечке, или заменят тобою выработавшую свой ресурс шестерёнку.
Но шестерёнки эти, эти винтики и гаечки, не перестают удивлять тебя своим оптимизмом, умением приспособиться к любым обстоятельствам, прямотой суждений, порою ставящих тебя в тупик своей откровенностью и цинизмом.
Но они этим живут, а порою именно это и помогает им выживать. Мир бывает жесток, и чтобы выжить, приходится иногда быть приземлённым, циничным и жёстким.
Вот и наша бригада, собранная, склеенная из работников с разных уголков Октябрьской железной дороги, уже сработалась, уже появились зачатки дружеских отношений, и ни разница в возрасте, ни разное мировоззрение и социальный статус не помешали возникнуть особой, лёгкой атмосфере. Мы притёрлись, прикипели друг к другу, словно уже не один год работаем вместе.
Мы из Псковской, они из Карелии, четыре Андрея, в шутку называющие себя «три танкиста и собака».
– Собака – это я, – шутит один из Андреев со странной для нашего уха фамилией Волокомуров.
Крепкий мужичок сорока с небольшим лет, с коротко стрижеными волосами, живой, бойкий и разбитной. Говорун и балагур, неизменно подшофе – командировка всё-таки.
Да и кто не пьёт в командировке, наверное, все пьют, кто в меру, кто не в меру, кроме, пожалуй, исключительных дураков, к коим ваш покорный слуга смеет отнести и себя.
А как бывает интересно слушать поучительные истории из жизни или просто истории, смешные и не очень, но скрашивающее твоё время, дающие повод для размышлений и позволяющие порой со стороны посмотреть и на себя, и на прожитую тобою жизнь.
Ох уж эти мужские посиделки, ах, эта невыносимая лёгкость командировочного бытия! Ни дома, ни семьи, ни контроля, ни обязательств, а посему – и вечное подпитие, и разбитные мужские разговоры, нередко переходящие в рукопашный бой, жестокий, без правил и договоров.
Но сегодня на станции Крюково в Зеленограде, на территории депо, после трудового дня мужички в заляпанной серой краской спецухе убивали время в ожидании электрички, и Андрей, балагур, находившийся как раз в таком состоянии неопределённой подвешенности или, лучше сказать, невесомости после очередной бутылочки пива, веселил нас своими рассказами, то и дело поглядывая на девушек, белой краской окантовывавших стрелочный перевод.
– Девушки, а вы знакомитесь с командировочными?
– Нет, не знакомимся, они ненадёжные.
– Жаль, а я с вами познакомился бы.
И, уже обращаясь к нам:
– Нет, я жене не изменяю, она у меня третья, сына родила. А познакомились в кафе, она проходит, и аппетитная такая, в теле, я ей и говорю – вот это попа. А она мне – что, говорит, нравится? Давай, говорит, телефон, позвоню.
Ну, я и дал, а потом, с бухаря, забыл напрочь. А дня через два телефон звонит, городской, а я в трубку ору – какого хрена там кому надо! А в трубке – я тут возле дома, с пивасиком стою, открывай. Где адрес взяла, до сих пор не знаю.
Короче, пришла, пивасик мы раскатали и три дня в койке кувыркались, пока дочка не приехала. Посмотрела на нас и говорит: ничего себе так баба, живи, папа. Так и живём.
Расписались, конечно, всё чин чином, как положено. Она у меня во какая здоровая, – Андрей показал кулак. – Говорит, загуляешь – убью. Ну, ничего, до сих пор не убила, любит, значит.
Эх, – вздохнул Андрей, – а бабу-то хочется, две недели уже без ласки… Вчера вот в Ботаническом саду гуляли, смотрю, сидят две девушки, одна плачет, я к ней: что случилось? А она: мужика, говорит, хочу. Ну и цены у них тут, московские, эта, что плачет, восемь тысяч запросила, а подружка – десятку, за обеих – пятнадцать. А ещё, говорят, принципиально с женатыми не спим. Дуры. Женатые же чистые, а они – не спим.