Друг

Часть первая

Глава 1. Настоящее. Кошмар.

Под утро я услышал голос, приглушенный и хриплый: «Помнишь меня? Помнишь, помнишь меня? Ты должен помнить, должен, вспоминай!». Рывком сел на кровати и с ужасом уставился на гостя. Зарывшись в одеяло, на корточках прямо у моих ног сидел маленький мальчик и улыбался.

Вдруг, пригнувшись, он пополз ко мне на четвереньках, быстро-быстро перебирая ногами и руками. Приблизившись, мальчик склонился надо мной и, уткнувшись кончиком носа в мой нос, прошептал: «Вспоминай».

Я закричал и проснулся в холодном поту. В предрассветной дымке тьма расползлась по углам, оставив меня одного дрожащим и испуганным на сбитой и влажной от пота простыни.

Глава 2. Настоящее. В гостях у Войтека.

Утро не задалось. Голова казалась не своей, тяжелой, переполненной до краев. Утренний кошмар разбил меня. Это был Мати, это был он. Пришел, чтобы вывернуть наружу мои внутренности. Он не оставит меня, пока я не признаюсь. В чем? Вот вопрос. Я так старательно закапывал все свои воспоминания, что сам уже не знаю, где их искать. Только бумага знает правду. Лишь она вынет из меня эту шершавую кровавую нить, размотает клубок страха. Значит, решено. Я сажусь перед девственно чистыми листами и готовлюсь к тому, что буду изрыгать на них желчь:

«Бреду под пологом деревьев-исполинов вдоль петляющей тропы, все глубже и глубже в сумеречный лес. Шорохи и свист, треск веток, шелест травы, трескотня кузнечиков и шершавость коры, мягкость мха. Я готов засунуть свою голову в пасть изумрудной чащи и забыться волшебным сном, лишь бы не чувствовать, не видеть краешком глаза приближение чего-то темного. Оно проникает из прошлого в мое настоящее, в мою лесную одурь, дикое забытье. Черное, как мазут, оно лезет из-под кореньев, стекает с веток. Им кровоточат срубы и срезы, каждая помятая травинка, раздавленная в кровавую каплю ягода. Я закрываю глаза, но все же слышу, как израненные невыносимой тоской кричат от боли лесные феи, гонимые кошмаром моего детства».

И почему мне так больно?

*****

Закончив писать, я еле заставил себя встать и умыться. Завтракать не хотелось. Желудок свернулся в тугой болезненный комок. Тошнота подступала к горлу. Самое время выдернуть себя на улицу, проветрить голову. Куда я могу пойти, если никуда не хочется? Конечно же к Войтеку. Мы с ним росли вместе, вместе дружили с Матеушем. Если я наберусь смелости, расскажу об утреннем кошмаре.

*****

– А по ночам мне снятся другие миры, удивительные, волшебные, такие прекрасные, что горько просыпаться. Я встаю с кровати с трудом, умываюсь ледяной водой и не смотрю в зеркало по утрам. Что ни день – то лестница, по которой бежишь, спотыкаясь и падая. Что ни слово – то удавка, ведь за каждую букву надо платить. А стоит ли это того? Во что ты превращаешь себя каждый день, Войтек, скажи мне?

Войтек смотрел на меня, не мигая, через толстое мутное стекло очков и молчал.

– Что делаешь ты, в своей квартире среди этих бесконечно высоких стопок книг и пыльных журналов? Войтек, я спрашиваю тебя, что ты тут делаешь?

Мой друг молчал. А я не мог остановиться. Я все говорил и говорил о том, как мы ничтожны, о том, как ничтожен он. Я злился и смеялся, опускался до оскорблений и выкручивался вялыми шутками, чуть не плакал от бессилия и невозможности высказать, а он терпеливо слушал меня, не отводя взгляда.

– Не кажется, что ты спускаешь все дни, тебе отведённые, во вселенский унитаз?

– Кажется.

Как гора с плеч. Войтек нарушил молчание, и мой монолог перестал казаться обречённым.

– И что ты намерен делать с этим?

– Ничего.

– Да черт тебя подери! Я ждал возмущения, протеста, совета в конце-то концов!

Лицо моё пылало, а руки дрожали.

Войтек был спокоен и неподвижен, как мраморная статуя. Ударь его в патлатую голову бронзовым молоточком и по мраморной коже расползутся трещинки. Белый камень звездной пылью накроет всё в этой комнате. Он молчал и улыбался так, как он умеет, раскроив лицо на две части. Глаза всегда оставались холодными, как у рыбины. А я собирался с духом, чтобы рассказать об утреннем кошмаре, но всё никак не мог решиться. В глубине души я боялся насмешки, ведь это был всего лишь сон. Страшно было только мне.

– Чаю хочешь? – неожиданно спросил он. Я согласился. Тяжело вздохнув, Войтек поднялся с кресла и побрел в сторону кухни. Его тело было таким длинным и щуплым, что я до сих пор не мог понять, откуда в нём столько силы.

Однажды я напился. Сильно напился. Мы отрывались в каком-то закрытом клубе, где было громко и темно. Войтек курил травку, а я выпивал стакан за стаканом. Вокруг нас стояло облако дыма, и я парил в невесомости, наслаждаясь музыкой, что разрывала уши, и липкими телами, что извивались вокруг, постоянно сталкиваясь и соприкасаясь. Помнится, я подцепил какую-то девку, пьяную и некрасивую. Но на ней была короткая юбка, и это всё решало. Мы вышли через черный ход. Я тут же прижал её к стенке. Не было и речи вызывать такси и ехать домой к кому-нибудь из нас. Я хотел её здесь и сейчас и не мог больше терпеть. Сначала она была мягкой и податливой. Я задрал ей юбку и запустил руку в трусики. Когда она приоткрыла рот, я впился губами в её губы. Левая грудь вывалилась из крошечного топа, я оборвал лямки и сжал её, наверное, слишком сильно, потому что девушка вскрикнула и уперлась руками мне в грудь.

– Эй, полегче, – прохрипела она. Мне же больно.

В ту же минуту стало понятно, чего мне так не хватало. Я схватил её за горло и потащил подальше от дверей. Она запаниковала и начала вырываться. Пришлось сильнее сжать белесую тонкую шейку, чтобы приглушить визги. Рывком опустил её сначала на колени, потом опрокинул на живот. Одним движением сдернул с неё юбку и, подперев коленями её ноги, постарался раздвинуть их как можно шире. Она билась в истерике. Я упал на неё, придавив всем своим весом, и начал расстегивать ремень.

Войтек подошёл неслышно. Я только и успел расстегнуть ширинку, как мощный удар в челюсть перевернул меня на спину. В глазах потемнело. Я приподнял голову и увидел Войтека. Он стоял надо мной, занеся кулак ровно над моим лицом. На мгновение Войтек обернулся через плечо и крикнул:

– Вали отсюда!

За его спиной испуганная, заплаканная девушка на четвереньках уползала в темноту.

– Войтек? Что ты…

Я не договорил. Еще один удар выключил мне свет.

Очнулся я уже в больнице.

Вот таким был мой Войтек. Хрупким на вид, но твердым, как скала.

– Войтек…

– Ммм? – Он нес поднос с чаем и не смотрел на меня.

– Войтек, ты помнишь Матеуша?

Войтек медленно поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.

– Почему ты вдруг его вспомнил? – спросил он. Затем поставил поднос на столик передо мной и сел на стуле напротив.

– Матеуш приходил ко мне сегодня, – голос мой дрожал. Увидев удивление на лице Войтека, я поспешил уточнить: – Во сне, конечно же, ну… во сне. Он мне приснился под утро.

– И каким он был? – Стекла очков отбрасывали зловещие блики на лицо Войтека.

– Мокрым.

– Мокрым?

– Да, знаешь, будто бы только из воды вылез.

– У воды его и видели в последний раз, – Войтек ухмыльнулся.

– Что? – взволнованно спросил я.

– Ты его оставил у воды, – спокойно сказал Войтек, – разве нет?

– Отк… откуда ты знаешь?

– Ты сам нам рассказал.

– Я ничего вам не рассказывал. Я его не нашёл тогда, я же говорил. Я шёл по лесу, думал вернуть его, но не нашёл. Что вообще за… что за черт?

Войтек нехорошо усмехнулся и пожал плечами.

– Ладно, ладно, может, я чего напутал, не кипишуй. Что ты так разнервничался?

Пылинки кружили в воздухе этой тесной, заставленной старыми книгами квартирке. Мы сидели друг напротив друга. Один – уверенный и спокойный. Второй – нервный и дерганный. Захотелось курить. Нестерпимо.

– Я пошёл, – слова вылетели с хрипом.

– Давай, – Войтек снял очки, протёр их краем заляпанной футболки и одел обратно. Он даже не попытался меня остановить.

– Можешь не провожать, – буркнул я.

Протопал по тёмному коридору и напоследок со всей силы хлопнул входной дверью.

Глава 3. Настоящее. Вина. Первое подозрение.

Ма всегда говорила мне, что вина – это камень на шее. Ты можешь очень долго оттягивать веревку, держать камень в руках, чтобы нести его было легче. Но эта ноша сотрет в кровь твои ключицы, исполосует твое горло, лицо, спину и плечи. Эта дрянь будет тянуть тебя к земле, пока ты дышишь. Хочу ли я заслужить прощение, пока пишу эти строчки? Не знаю. Но мне необходимо избавиться от моего друга. Он нашел меня через столько лет, чтобы добить. Я не позволю. В конце концов, не я сделал его таким прозрачным.

На самом деле я всегда подозревал отца. Не было ни дня, когда бы я об этом не думал после его исчезновения. И после того, как я нашел письма на чердаке.

Глава 4. Детство. Отец. Игра в прятки.

Мама была больна. Больна настолько, насколько можно быть больной, не привлекая внимания. Она часто говорила сама с собой. Ни разу мне не удавалось разобрать слов. Как только я подходил, она замолкала. Всегда считал, что именно отец свел ее с ума своими дикими играми, исчезновениями и холодной безразличностью к ее безумию. Чего стоит только игры в прятки.

Когда это случилось в первый раз? Я не могу вспомнить и корю себя за это. Только за это, но не за другое. За другое отвечает отец. Он виноват в том, что мама сошла с ума. Он играл с ней в опасные игры, и мама всегда проигрывала.

Обычно именно вечером за семейным ужином отец объявлял нам, что уезжает рано утром. Чемоданы он уже собрал, и мы не должны его провожать. Папа говорил: «Я не хочу никого беспокоить».

Мама тяжело вздыхала, опускала глаза и несколько минут сидела молча, отложив столовые приборы. Так ничего и не сказав, она снова принималась за ужин.

Тогда они еще спали в одной комнате, в одной постели. Ложились вместе, а просыпалась мама всегда одна. Отца в доме уже не было. Утром мама спускалась вниз, растрепанная и расстроенная. Она заходила на кухню, приговаривая: «Неужели он совсем не спал? Ну, попрощаться-то можно было?» Я молча наблюдал за ней. Завтракали мы в тишине. Блинчики с черникой, ароматный чай и обида, приправленная недосказанностью. Горькая, горькая смесь.

Однажды прямо перед отъездом отца я сильно заболел. Прошло два дня, как папа уехал. Я лежал в кровати и пылал. Мать уехала в город за лекарствами, а я бродил на границе сна и явь. К полудню я задремал, а когда проснулся, понял, что со двора слышу скрип папиного кресла. Он часто выносил эту плетеную развалюху на улицу, под самое солнце, садился в него и лежал, накрывшись газетой. Если погода была пасмурная, он просто смотрел на воду или делал записи.

Но отец уехал, а кресло скрипело. Я сполз с кровати и, ковыляя, подошел к окну. Он был там. Настоящий, во плоти. Соломенная шляпа, разбросанные вокруг кресла листы бумаги. Скрип, скрип, скрип, скрип, скрип, скрип. Кожаный мысок его пыльного ботинка вдруг уперся в асфальт. Кресло качнулось и остановилось. Медленно отец обернулся и посмотрел на окна. Туда, где за занавеской прятался я. Пришлось резко пригнуться. Голова закружилась, и я сполз на пол. Отдышавшись, я дополз до кровати и рухнул на подушку с тяжелой, полной вопросов головой. И тут же заснул.

Маме я ничего не сказал. Она вернулась из города раскрасневшаяся, взмыленная. Влетела в комнату, сбросила пакеты на пол и, подбежав к кровати, прильнула своими губами к моему лбу.

– Ну-ка, ну-ка, – прошептала она, отстраняясь.

– Знаешь, мой мальчик, а тебе уже лучше. Но тебе еще рано вставать.

Юбки зашуршали. Мама встала с кровати и подошла к окну. На секунду она замерла, всматриваясь в то, что за окном.

– Откуда там кресло? – пробормотала она под нос и открыла окно. Замешательство длилось мгновение, но я успел испугаться. Я не хотел ничего говорить маме. Мало ли что может привидеться с такой температурой маленькому мальчику. Спокойствие матери мне было дороже. Она улыбалась и гладила меня. Она была здесь и вся. Обеспокоенная моей болезнью, крайне осторожная, излишне заботливая. Я был счастлив. Но игра не закончилась, потому как там, у бассейна, стояло старое кресло, сохранившее тепло недавнего гостя.

Глава 5. Настоящее. Сумасшествие отца.

Я бы хотел сказать, что мне бесконечно жаль всех людей на нашей планете за их неспособность любить и жалеть, прощать, понимать, забывать нужное и помнить о главном, жалеть и сочувствовать, помогать, принимать, отпускать и терпеть;

за их узколобие и тупость, злость и ярость, жестокость и беспощадность, гордыню, алчность, инакомыслие и примитивность мышления;

за их отчужденность и опасливость, ограниченность и нерешительность;

за их зажатость, распущенность, безразличие и дурость, нежелание учиться новому, оставлять старое;

за их медлительность и чрезмерную спешку, уверенность в правоте и неуверенность в таланте.

Я бы хотел сказать: «Мне жаль вас…». Но не могу. Потому как мысленно бью вас камнем в лицо, ногой по ребрам, кулаком в грудь, таскаю за волосы, плюю на одежду, макаю в грязь, втаптываю в землю, мешаю со звездной пылью, сжигая на кострах. Я ненавижу вас всем своим до невозможности огромным, но маленьким сердцем.

А не потому ли, что я такой же, как вы?

Оставленный отцом. Одинокий, недолюбленный ребенок, вобравший в себя всю горечь обиды, детской, яростной и долгой, как сама жизнь. Обиды, мешающей мне расти здоровым и полноценным мужчиной. Подозрения, мучавшие меня из года в год, обрели тело и голос моего давно погибшего друга. Как справиться с этой кашей в голове и найти ответы на все свои вопросы? Был ли мой папа убийцей? Виновен ли он в исчезновениях? И неважно, какой будет ответ, отца уже давно нет. Он пропал. А вдруг он просто был болен, как и моя мать. Только и всего, только и всего…

Мой папа был очень скрытным человеком и холодным, как каменная глыба. Я знаю, он любил меня, но как-то по-своему, странной, неприятной любовью. Такой, знаете, любовью, которую и принять тяжело, и отказаться нельзя.

Отец – загадка. Отец – фокусник. Отец – отшельник. Вот кем он был для меня в те годы. Он исчезал часто, без предупреждения, выпадал из нашей с Ма жизни, как выпадают за борт.

И я только сейчас понял одну очень простую вещь:

Все сумасшедшие, блаженные, юродивые. Все те, у кого сбой, нарушение, у кого оборван хоть один канал связи с нашим миром – слух, обоняние, осязание, зрение, маленький переключатель в голове – все они куда ближе к обратной стороне мира, чем мы с вами. Это, как звезды, что умирают над большими городами. Мы не видим их из-за света. Стоит отъехать подальше, туда, где власть городских огней слабеет, и вот над нами небо трещит и лопается, как гранат, рассыпая свои звездные зерна по небесному полотну. Мы связаны с нашей реальностью нитями, и, когда они обрываются, мы начинаем слышать голоса, осторожные шаги за спиной. Звуки нашего мира приглушаются, и обратная сторона берет свое и будто кричит вам в уши. Мой отец все понял. Он взял лезвие и обрезал все незримые нити разом. И его забрали.

Но я не боюсь.

Я хочу остаться здесь.

Я сплету из нитей упругие канаты.

Я буду держать свое лезвие в ножнах…

Глава 6. Настоящее. Нападение на Тадеуша. Дневник.

«Сказка не приходит во время хорошего настроения, она не приходит после того, как случилось что-то волшебное, нет. Сказка приходит неожиданно. В неподходящем месте, в странное время, заставляя судорожно искать в сумке белый лист, обрывок салфетки, что угодно, лишь бы успеть записать. Я слышу ее шелестящую поступь, легкое дыхание. Оно наполняет воздух электричеством, и я начинаю задыхаться…». А что, если это страшная сказка?

Кажется, у меня проблема с запятыми. Они сушат мою роговицу тонкозазубренными хвостиками. Лист покрывается рябью, и все плывет.

Вчера болели руки. Подушечки пальцев ныли. Ладони липли. Я не мог писать.

Не стоило ложиться спать за пару часов до заката. Не стоило. Трещит голова: чирик, чирик. Птицы в голове чирикают, как безумные. Словно я поймал их за хвост и сдавливаю, сдавливаю мягкие, разноцветные шейки. Эта разноголосица сводит меня с ума.

Закат сегодня болезненно-алый и неровный, как рваная рана. Я смотрю в окно и мысленно штопаю пузатый небосклон. Никаких тебе молочных берегов, лазурных искорок. Сплошная кровавая купель везде и всюду, куда ни посмотри. Этот закат меня убивает. Я представляю, как склоняю голову набок, по-птичьи, и скачками передвигаюсь на балкон, потом вспархиваю на перила и сижу, впитывая умирающий свет глазами-бусинами.Я не вижу иного выхода, кроме как вывалиться из действительности, словно птица из гнезда.

Мгновение – и я взлетаю, растопырив мягкое оперение.

Мне надо проветриться. Голова гудит уже нестерпимо. Шлепаю на кухню за водой, запиваю таблетку от головы и иду одеваться на улицу. Толстовка, штаны, стоптанные кроссовки, рюкзак с телефоном и блокнотом внутри. Мой дневник. Никуда без него не выхожу. Мысли порой влетают в мою голову острыми копьями, и если их не вынуть вовремя, будет больно существовать вне времени и пространства с таким гомоном голосов в голове.

*****

Я с самого утра чувствовал, что случится нехорошее. У метро грязная дворняга прибилась ко мне. Пока я шел, она бросалась под ноги, бодалась своей лохматой головой. Все было ясно с самого начала.

Я вышел из метро. Уже стемнело. Прошел пару дворов и остановился у подземного перехода буквально на несколько секунд и мысленно воззвал к той собаке, что учуяла меня среди всех прохожих. Необратимое, стекавшее с моих пальцев, пропитавшее мою одежду, привлекло острый собачий нюх.

Переход был похож на гигантского червя с его бесконечной прямой. Я влез в его глотку и собирался вылезти из чертовой задницы этого темного, воняющего мочой туннеля.Неожиданно за спиной послышались шаги. Мурашки взорвались на моем затылке и бросились врассыпную вдоль по позвоночнику до самых пяток. Я обернулся. Двое. Сутулые, высокие и без лица. У одного капюшон, у другого платок, закрывающий рот и нос. Запах беды. Чувствую его. Краем глаза замечаю, как они ускоряют шаг.

Еще немного, и они убьют меня. Методичные, яростные удары по голове, ребрам и пояснице. «Господи, Боже, помоги им добить меня до полной отключки, чтобы я не смог, поднявшись, причинить им вред».

Стало сложно дышать. Я разозлился. Красная пелена заволокла глаза, и я резко поднялся с земли, но тут же был сбит ударом в ухо. Мир наполнился звоном и хрустом.

Отец, когда еще был с нами и воспитывал во мне мужчину, как он думал, всегда говорил мне: «Когда враг наступает тебе на лицо, нужно помнить, что ты можешь повременить со своей честью, засунуть свою гордость себе в задницу и дать деру в тот момент, когда почувствуешь, что тебя убивают».

Я решил бежать. Но не тут-то было. Двое набросились на меня с новой силой. Пока меня колотили в нашем туго сплетенном комке ярости и страха, всего на секунду, когда один из ублюдков зажал мою голову в подмышке, пытаясь задушить, у меня перед глазами мелькнули тени, много теней, будто вокруг собралась призрачная толпа. Она наблюдала за нами, жуткая в своем безмолвии. Я моргнул и видение исчезло. «Главное встать, главное встать на ноги» – хрипело во мне, булькало.

Один из отморозков резко дернул меня за рукав рубашки, пытаясь помешать мне встать с колен. Послышался звук разрывающейся ткани.

И тут двое замерли. Тот, что бил меня по голове, отступил на пару шагов, подняв руки к голове, показывая всем своим видом, что он больше не опасен. Ладони разжаты, в них нет оружия.

Второй отпрыгнул и попятился назад, чуть пригнувшись. Что произошло? Кровь заливала глаза. Я вытер лицо рукавом и попытался сконцентрироваться на незнакомцах. Они отступали. Они боялись, но не меня. На земле лежал мой блокнот, выпавший из кармана порванной куртки. Две сутулые фигурки напряглись в ожидании. Что-то щелкнуло в голове – тело-пружина. Я хочу жить. Всего мгновение. Я упал на одно колено, схватил блокнот и бросился бежать. Я рванул из перехода на улицу. Быстрее, еще быстрее. Добежал до дороги, вскинул дрожащую руку, пытаясь остановить машину. Потрепанный, грязный. Я стоял, сгорбившись, вжав голову в плечи, то и дело оборачиваясь через плечо, нервно оглядываясь по сторонам.