Габри Бон-Берри. Книга 2. Новый дом

Глава 1

Осенью Розенвилль был известен как земля листопадов и золотых садов. Этот милый край, на чьем гербе были изображены ветви клёна, дуба и яблони, как народные символы, находился северо-восточнее королевства Грандсбурга и, несмотря нас свою протяженность, по большей части всё же располагал места для богатых ферм и усадьб. Самую большую долину усадьб, не получившую официального названия, местные величали Медовыми Яблонями: все дома, находившиеся в ней, утопали в бесчисленных яблоневых садах, а те, кто проживал здесь, после сбора урожая твердили, что яблоки их «слаще любого мёда». Однако не только этим, право, известны были Медовые Яблони; поговаривали, что где-то там, за их лесами и дикими садами, уже давно проживал великий сказочник, написавший немалое количество прекрасных произведений для детей. Он не принимал гостей, нечасто выходил к усадьбам, лишь сидел в глуши и писал сказки, тем самым только подтверждая народное мнение о том, что все розенвилльцы – скромные, по большей части замкнутые люди, высоко ценящие свой собственный покой.

Кроме того, считалось, что Розенвилль также был домом для многих писателей и поэтов, и так вышло, что все они, по своему обыкновению, лелеяли в своих романах и стихотворениях прелести местной осени и яблоневых садов. На дворе как раз стоял убаюканный колыбельною сентябрь, когда всё вокруг словно желало быть запечатлённым на картине. Если в столице Уотерберге могли стоять настоящие дворцы и замки, принадлежащие былым королям, то провинциальный город Сент-Габриэль, примостившийся на самом севере государства, являл собою всё то, что обычно приходят людям на ум, когда они слышат «Розенвилль»: скромные домики, аллеи клёнов, тихие старинные улочки, прилавки, всегда полные садовых яблок, баночек кленового сиропа и кукурузы, сельские церкви и ласково шепчущие воды реки Айне. Иногда на улицах встречались вывески с изображенными пером или чернильницей; под таковыми обычно находились дома издательств, мастерские, литературные клубы и заведения для вечеров поэзии, особенно популярные развлечения в Розенвилле: не только в столице, но и почти во всех городах, включая провинциальный Сент-Габриэль. Поэтичное здесь искусно переплеталось с приземленно-обыденным, будь то городская жизнь, текущая в единении с любовью к уютным улицам и аллеям, или деревенская жизнь, обоготворенная сельчанами за близость к природе.

Из недалёких усадьб в город приезжали повозки с урожаем, который собирали хозяева усадьб и простые, живущие за холмами фермеры и который услужливо привозили извозчики. Именно осенью, в период, воспетый поэтами, в Розенвилль приезжало много гостей, и даже в городке Сент-Габриэль в такие дни было многолюдно. Прельщало и то, что ни столицу, ни остальных городов в Розенвилле не коснулась война. Всё продолжало течь в этом краю неспешно и спокойно, как течёт мёд; недаром народная песня, исполняемая волынками и барабанами, называлась «Дом, милый дом».

Старый паровоз, со стуком съехав с холмов, проехал вниз, к станции Сент-Габриэля, и раздался сигнальный гудок. Первым с паровоза сошёл один юный картограф с чемоданом в руках. У него также имелась маленькая карта, которой он уверенно следовал, проходя из одного места в другое. Возле городских ворот его встретил старик, который согласился подвезти юношу на своей повозке к месту назначения. До Медовых Яблонь, куда он отправился, путь был всего в двадцать миль. Дорога простиралась через сжатые кукурузные и пшеничные поля, уже заставленные копнами собранного сена. Сама по себе долина, куда направлялась повозка, представляла собой большой лес, над которым сплетались ветвями два ряда огромных разросшихся яблоневых садов. Над головой был один сплошной полог из ветвей, слышно сбрасывающих периодично с себя свои переспелые яблоки наземь, а вдоль дороги среди молоденьких зелёных лесных деревьев уже вовсю багровели и золотились шумящие клёны. На пути шли сначала фермы, деревянные дома которых были похожи друг на друга, как братья: окрест них бегали выпущенные из курятника куры и пушистые цыплята, в глуби их убранных к осени садов покачивались на ветру чучела с тыквенными головами, а на ближних лугах паслись фермерские лошади, вольные и покойные; вечером батрак гнал их по склону холма обратно в конюшню, а до сей поры они ходили между солнечных лучей и, окружённые природой, довольствовались холодной водой из ручья, текущего из леса через все фермы, и лакомились ещё где-то свежими луговыми травами.

За фермами же уже простирались усадьбы, где кудахтанье кур и лошадиное фырчанье сменялись благодатной тишиной, признанной окружать только дома крайне обеспеченных и притом отрешенных господ – потому, доехав до усадьб, повозка как будто бы погрузилась в тихий и умиротворённый сон. Глаза юноши со спокойным любопытством созерцали все густые, где-то пригретые солнцем, где-то приласканные нежными тенями осенние сады, встречающиеся на пути. Феи ли ухаживали за ними, но все они выглядели так, словно таили в себе множество секретов. Усадьбы же в лучших традициях Медовых Яблонь представляли собой дорогие, не менее загадочные дома: принадлежащие, видно, отстраненным людям, они стояли вдали друг от друга, отгороженные красивыми коваными калитками, – все они прятались за деревьями, а из-за их ветвей выглядывали только крыши, присыпанные опавшими листьями.

Как только повозка доставила юного картографа к последнему дому, спрятавшемуся за всеми другими домами и вставшему прямо перед лесом, юноша встал у кованой калитки и проверил ещё раз адрес по бумажке. Удостоверившись в правильности своего пути, он взял свой чемодан и подошёл вошёл через калитку в усадьбу.

Усадьба представляла собой большой деревянный дом, выполненный в традиционном фермерском стиле, но всё ещё с некоторыми изысканными чертами, свойственные дворянскому дому. Неподалёку от самого дома стоял амбар, а позади был сад, поросший старыми развесистыми яблонями. Он уходил далеко, к лесу, и дальше уже становился диким – тропинка к нему забывалась. У дверцы калитки рос шиповник с блестящими красными ягодами, и весь дом в объятии деревьев – клёнов, дубов и осин, – казался приютным и сказочным, что немудрено: в нём уже долгие годы жил человек, связанный со сказками напрямую. Его имя знали многие, но, судя по запустелой дороге, покой его мало кто смел нарушать. Даже несмотря на то что все усадьбы стояли поодаль друг от друга, дом известного сказочника был настолько далек от них, что выглядел печальным одиночкой среди всех, как дом нелюдимого лесного чародея. Когда из дымохода выходил дым, соседские маленькие дети, бывало, верили в то, что чародей, живущий в этом доме, принялся варить в своей мастерской какое-нибудь тайное зелье.

Дорожка из опавших листьев вела прямиком к двери с изящным дверным молотком в виде кругляшка. Поднявшись на крыльцо, выложенное из досок, юноша постучал в дверь молоточком несколько раз. Из дома уже слышались неторопливые хромые шаги и чьё-то тяжёлое дыхание. Вскоре дверь распахнулась, и перед гостем появился человек, одетый в бархатный халат. Это был мужчина сорока лет со светло-каштановыми волосами, с короткой бородой и худыми, сутулыми плечами. Юноша, на которого был направлен взгляд его сонных глаз, поклонился.

– Добрый день, господин Флоуренс. Моё имя Габри Бон-Берри, я учащийся картограф из компании «Блюбелл». Бесконечно рад знакомству.

Как только Кристофер Флоуренс очнулся ото сна, он побежал отворить дверь, и тотчас же сонным глазами его принуждено было открыться. На пороге стоял картограф, которого попросил приютить у себя один хороший знакомый из Грандсбурга. К удивлению, это был совсем ещё юный картограф. Кристофер протёр ещё раз глаза. Это на самом деле был юноша. Одетый в длиннополое пальто, в шляпу, из-под которой лились его длинные волнистые волосы и падали на плечи и спину, Габри Бон-Берри – так он представился – выглядел невозмутимо и собранно. Сказочник ещё раз оглядел его.

– Картограф из Грандсбурга, значит. Я и позабыл, – куда-то в сторону проговорил он низким, тихим и слабым голосом. – Ты совсем ещё молодой. Сколько тебе?

– Шестнадцать.

– Всего-то…

– Это проблема для вас? – ввернул юноша как ни в чем не бывало. – В любом случае я не могу изменить свой возраст.

– Конечно… Всё в порядке. Пожалуйста, проходи.

Кристофер сменил усталость на гостеприимство, как только понял, что ведёт себя невежливо по отношению к гостю. Он провёл его к себе в дом и принялся всё показывать. В первую очередь он показал Габри гостиную, совмещённую с кухней. Перед камином, заставленном книгами, многие из которых имели авторство его самого, стоял диван; позади дивана – обычный деревянный стол, а позади стола была кухня с буфетом, забитым печеньем. Кристофер давно привык, что его усадьба больше походит на дородный деревенский дом, и его это никак не волновало. В стенах дома он чувствовал себя в высшей степени благостно. По крайней мере, раньше.

– Ты читал письмо, так? – продолжал он, обращаясь к Габри, всюду следующему за ним. – Я собираюсь выставлять на продажу этот дом в ближайшем будущем, так что будешь мне помогать, без этого никак. Сначала соберем весь урожай, затем начнем большую уборку в доме. Нужно разобрать хлам в амбаре, засушить яблоки и шиповник… Так, что ещё? Впрочем, хватит этого. Проходи-проходи. Не удивляйся, дома ещё не убрано. Дверь в твою комнату самая дальняя, прямо, направо. Кухня вот, бери что хочешь. Гостиная, камин… В общем, дом в твоём распоряжении.

Тянущийся из сада медвяно-осенний запах стоял во всей усадьбе, бродил по веранде и заглядывал в дом через приоткрытые, время от времени скрипуче позёвывающие ставни. Как только к Кристоферу пришёл гость, сказочник посчитал нужным всё-таки открыть окна. Тотчас же дом залился тёплым свечением от яблоневого сада и осенней листвы – веяло тихим сентябрьским духом, усталым и томным, как будто сад был девушкой, что утомилась и, прикрывшись златотканым пледом, сшитом из ветвей, решила подремать. От её вида Кристофер и сам начинал чувствовать, как его клонит в сон. Однако же Габри позади него не давал ему расслабиться.

– Благодарю вас, господин Флоуренс. Это честь для меня находиться с вами под одной кровлей, – промолвил он. Хотя лицо его осталось ровным, в глазах появился холодный, но едва заметный блеск. – Я очень люблю ваши сказки. Когда я был младше, я читал их почти каждый вечер.

– Польщён, – равнодушно ответил Кристофер. В комплиментах он теперь не нуждался и нисколько не воодушевлялся от них. – Но ты всё услышал? Не стесняйся, если что, спрашивать.

– Да. Постараюсь помочь всем, чем смогу.

Габри повесил шляпу на крючок у входа и снял своё пальто, оставшись только в рубашке. В это время Кристофер сел на диван возле камина и дрожащей рукой налил себе в бокал немного вина. Всё, что осталось на дне, было вылито, и бутылка осталась пустой. Заметив это, Кристофер тяжело вздохнул. Габри подошёл к нему.

– Господин, вам нехорошо?

– А? – Кристофер поднял голову к стоящему над его душою юному гостю. – Всё в порядке, спасибо. Ты не подумай ничего, у меня всего-навсего бессонница ночью, поэтому днём я валюсь с ног. Но это ничего. – После этих слов его уста слегка дрогнули в рассеянной улыбке.

Уже не глядя на юношу, он обошёл его стороной и встал около буфета, выискивая новую бутылку с вином. За буфетными дверцами стояли баночки с сушеными яблоками, сахар, кленовый сироп и кукурузные хлопья, уже давно никем не использованные, и несколько пакетов с овсяными печеньями, которыми давился всухомятку Кристофер, когда не было желания готовить ужин. За всем этим пряталась последняя бутылка вина – её-то он и искал. Но как только он притянул горлышко бутылки к губам, юный гость тут же вежливым жестом остановил его.

– Я не считаю это хорошей идеей, – совершенно спокойно произнёс Габри. – Утром организм крайне невосприимчив к алкогольным напиткам.

– Понимаю, – пробормотал сказочник, тем не менее вновь отпивая из бутылки. – Но что поделаешь…

Габри аккуратным движением отобрал алкоголь и поставил его на место.

– Это погубит ваше здоровье.

– И что?

– Это может привести к смерти.

– Ну и хорошо.

– В этом, напротив, нет ничего хорошего.

Кристофер ничего не ответил. Видимо, это молчание сказало больше, чем тысяча слов. Габри медленно вернул ему бутылку и посмотрел со строгостью.

– Я глубоко уважаю вас, господин Флоуренс, но вам следует быть более уважительным и ко мне тоже. Только из-за того, что я ваш гость, вы не должны вести себя так, будто меня нет. В конце концов вас никто не принуждал приглашать меня, и вы могли отказаться. Но, как видите, я здесь ввиду вашего решения, так что, пожалуйста, проявите благоразумие и откажитесь от выпивки хотя бы на время моего пребывания здесь.

Эта назидательная речь слегка образумила Кристофера. В конце концов, он должен был оставаться вежливым несмотря ни на что. Придя к этому, он понял, что повёл себя на самом деле невежественно. Кроме этого, он так же вдруг осознал, что кроме вина, стоящего в углу буфета, и яблок, коими был заполнен сад, у него ничего не было. А рядом стоял гость, который, даже по его словам, нуждался в должном приёме.

– Да, прости, – извинился Кристофер. – Мне, пожалуй, не стоит… Но погоди, перед тем, как пойдёшь по своим делам, сделай-ка для меня кое-что. Будь другом, сходи-ка ты в лавку. Она неподалёку, как через усадьбы пройдёшь, будет указатель, от него всего полмили идти. Купи муку и масло, я испеку нам что-нибудь. На вот, возьми мои деньги, – с этими словами он неловко положил на комод несколько звонких монет. – Ещё купи мне печенья, пожалуйста. Немного, на больше всё равно не хватит. Ступай.

– Но господин Флоуренс…

– Прояви благоразумие и купи, пожалуйста, всё, что я тебе сказал, – прервал его Кристофер. – В гости ведь приходят с гостинцами.

Последние его слова были не больше, чем усталая игривость. На сказанное Кристофером Габри лишь покачал головою и беспрекословно произнёс:

– С вами не поспоришь.

После этих слов он как ни в чем не бывало снял шляпу с крючка, накинул пальто и вышел из дому. Кристофер долго смотрел ему вслед. Ему думалось, его поругают за наглость, но юный гость от слова совсем не выглядел раздосадованным. Решив не мучить себя лишними размышлениями, Кристофер просто встал и ушёл к себе в спальню, в вечно тёмную комнату с затворёнными ставнями. Там, закутавшись пледом, он прилёг на кровать и вновь вернулся ко сну, от которого его недавно только разбудил пришедший гость. Непреднамеренно, даже несколько невежественно спровадив его, Кристофер погрузился в сон.

Он не помнил, когда последний раз видел счастливое сновидение. Зачастую ему вообще не снились сны – он засыпал и утопал в густой тьме, где ничто не было различимо. Спать долго у него также не выходило: почти каждые полчаса он просыпался и начинал кашлять, а заснуть во второй раз казалось намного труднее, чем в первый, из-за чего почти всегда Кристофер мучился от бессонниц. Он уже давно не помнил, каково это – крепко спать. Сколько бы вина он ни выпил, сколько бы свечей ни потушил, сколько бы ни затворил ставней и ни накинул на себя пледов, сон всё равно не мог прийти к нему. И так продолжалось уже давно; даже когда он до смерти хотел спать, он всё равно продолжал лежать на кровати и бездумно вслушиваться в тишину.

В полном одиночестве сказочник сидел ночью у полуоткрытого окна, слушал монотонный хор сверчков, шелест листьев в заросшем саду и пытался думать о чём-то хорошем, дабы лишь это склонило его к доброму сну. Он нарочно гасил все свечи, завешивал все окна и укутывался в плед с головой, окружая себя тьмой и тишиной. Но опять же, это никогда не помогало ему. В ночи его уже начали, было, посещать разного рода кошмары и страхи: как-никак за садом простирался большой лес, полный странных теней, шевелений и загадок, вызывающих волнительный трепет даже у зрелого мужчины.

Прежде Кристофер любил лес и считал его частью своего дома, но после некоторых событий прелестное «лесное королевство» превратилось в пугающий дремучий лес из страшных сказок. Днём же Кристофер не мог спать тоже. Даже затворив все ставни, он видел в полумраке своей спальни письма, раскиданные по столу, старые книги, чернильницу, бутылочки с целебными сиропами, настоями и отварами от кашля, и всё это сразу же занимало его мысли. Он не мог перестать думать о людях, которые ждут его возвращения, о сказках, недописанных им, о доме, который перестал дарить покой, а, напротив, стал только его забирать. Он долго думал, стоит ли оставаться в этом доме, и пришёл к выводу, что его нужно покинуть. Старинный, с заброшенным яблоневым садом, стоящий почти в лесу, далёкий от остальных усадьб, он бы, наверное, никому не пришёлся по нраву, но тем не менее Кристофер был готов сделать всё возможное, лишь бы проститься с ним и с бессонницей и тоской, живущими в нём.

«Осталось совсем немного, – засыпая, грезил он. – Может, я проснусь, и всё будет по-другому».

Габри вернулся совсем скоро. Очнувшись от дрёмы, Кристофер услышал тихое копошение на кухне, звон стаканов и ложек. Прокравшись к кухне, он увидел из-за угла, как его юный гость, всё обращая глаза к какому-то листу – должно быть, рецепту, – пытался что-то приготовить. Длинные волосы его были собраны в низкий хвост, рукава – закатаны, а руки – выбелены мукой. Вокруг него яйца, и целые, и разбитые; неумело порезанные яблоки; стаканы с водой и мукой и рассыпанный сахар. Тогда он увидел на кухне будто бы ребёнка, того самого, с руками, испачканными мукой, и разочарованным выражением лица. Мальчик подбежал к нему и рассыпался в жалобах: «Ничего не выходит! Я всю муку просыпал, а яблоки извалялись! Что за досада!» Тогда, слыша это, Кристофер вздыхал и шёл помогать ему с улыбкой на лице, но теперь это было не больше, чем иллюзия. Вместо мальчика на кухне стоял юный гость, и, хотя он имел совершенно иное обличие, Кристофер слегка увидел в нем того самого мальчика, у которого никак не получалось приготовить яблочный пирог. Небрежная, но невинно-трогательная картина вызвала на лице Кристофера улыбку, первую за долгое время. Он подошёл к Габри и посмотрел на плоды его усилий.

– Я подумал, вам нехорошо, поэтому хотел помочь, – объяснился Габри, опустив голову. – Рецепт яблочного пирога, который мне дали в лавке, очень странный. Я не понимаю, что значит сыпать «на глазок».

– «На глазок» написали, ну и ну, – со снисходительной усмешкой говорил Кристофер, двигая юношу. – Ничего страшного. Отойди только, а то ты мне всю кухню мукой засыплешь. Не стоило было в одиночку печь, но будь что будет. Вот и повеселил ты меня, маленький картограф!

Он уже и не замечал, как улыбался. Габри же всё ещё выглядел слегка смущённым, даже после его утешения.

– Прошу меня извинить. То, что я сделал, совсем никуда не годится?

Он виновато улыбнулся и нагнулся, чтобы заглянуть в глаза господину Флоуренсу. Кристофер решил над ним сжалиться: хоть и повсюду лежали рассыпанные мука и сахар, в виде юноше угадывалась надежда, которую не хотелось бы порочить, поэтому, покачав головою, сказочник только вздохнул.

– Всё ещё можно исправить. Тебя научить?

Габри кивнул.

– Да, пожалуйста, – с покорностью судьбе ответил он.

В ходе всей готовки Габри с молчаливой выдержкой слушал Кристофера и повторял за ним в точности так, как тот показывал. Сначала он смазал противень маслом, затем ему было наказано смешивать в блюдце яйца с сахаром и мукой. После этого Кристофер выложил порезанные яблоки на противень – дольку за долькой, – а затем залил всё это тестом. Вдвоём с юным гостем они готовили медленно, и пока пирог запекался в духовке, уже постепенно смеркалось за окном и в саду поднимался вечерний туман.

Пока Кристофер готовил тарелки и чашки, Габри отошёл.

– Вы, кажется, мёрзнете, – вдруг сказал он и обратил внимание на камин. – Может, разожжём камин?

Кристофер пожал плечами. Как только заслонка затворилась, треск поленьев притих. По дозволению господина Флоуренса Габри зажёг свечи во всём доме – теперь, когда гостиная залилась томным светом, стало теплее. Присутствие кого-то ещё даже, казалось, слегка смазало струны души Кристофера, чувства смягчились, и даже дрожь, казалось, наконец усмирилась. Вместе с Габри Бон-Берри сказочник сел за стол. В серединке стола остывал горячий яблочный пирог.

– Господин Флоуренс, вы не хотите кое-что попробовать?

Габри аккуратно поднёс к нему бокал, наполненный горячим багряным напитком, пахнущим чем-то сладким и пряным. Кристофер, не отвечая, молча взял бокал и отпил немного того, что в нём было.

– Это…

– Глинтвейн, – ответил Габри, и Кристофер слегка поперхнулся. – Вы говорили, у вас бессонница. Я подумал, пить обычное вино для вас может быть вредным, а в этом виде его даже советуется пить перед сном. Меня этому научили в Стейнхельме. Скажите, вам не понравилось?

– То же самое вино. Но спасибо, что согрел его для меня.

– Надеюсь, вам будет хорошо спаться. А пока угощайтесь. Я пойду, поскольку меня ждёт работа картографа.

После этого Габри взял подсвечник и ушёл к себе в комнату, а на столе возле сказочника так и остался стоять приготовленный им глинтвейн с корицей. Огонь в камине продолжал умиротворённо бормотать, а Кристофер всё глубже погружался в свои мысли.

«Ты напоил меня, накормил и согрел… Ты так поступаешь, только потому что я твой любимый писатель?» – думал он, допивая напиток и заглядывая в окно, где под тенями, чуть-чуть колыхаясь и похрустывая, сопели ветви и листья, и все сады уже были укутаны полутьмой. В тишине ему на ум, как обычно, приходило всякое, но вдыхая приятный аромат, он продолжал, почти отрекаясь от тяжких дум, вполне безмятежно и блаженно наслаждаться пирогом и пряным вином, запахи которых уже растеклись по кухне и гостиной. Яблочная начинка таяла во рту, чувствовалось сладкое тёплое тесто, и даже несмотря на то, что вкус был не совсем таким, как раньше, обычный, казалось бы, ужин прошёл в необычайном покое. Закончив, Кристофер оставил одну свечу в кухне и ушёл к себе спать. В этот раз он ворочался всего немного. Вскоре же он смог даже немного подремать.

Следующие дни проходили по одному распорядку: утром картограф покидал усадьбу, уходя «на чертежи», а возвращался в полдень, после чего вновь уходил до вечера. Кристофер не успевал следить за появлением на его столе новых карт и зарисовок. Этот юноша трудился совершенно безмолвно и безропотно, во всём старался помогать по дому и иногда, когда выдавалась свободная минутка, уходил в сад или ближайший лес. Там он не делал чертежей – там он одиноко и очарованно беспутствовал.

Как и всегда в Розенвилле, это была ясная, спокойная, тёплая осень, со всеми её медленными листопадами, яблоками, багровыми клёнами, смолой и отцветающими садами. Птицы, перелетая с веточки на веточку, тихо пели в глуби сада позади дома Кристофера; их пение перемешивалось с голосами сыплющихся наземь самих яблок, переспелых, уже считавшихся в местных усадьбах «медовыми» с их душистой мякотью и тонкой, мягкой кожурой. Раньше Кристофер собирал яблоки и отправлял их в город на повозке, возящую урожай к лавкам в Сент-Габриэле, но теперь, когда его самочувствие привнесло ему в жизнь много лености, сонливости и слабости, он перестал совсем выходить к остальным усадьбам, да и соседи очень редко приходили к нему домой, только когда надо было что-то позаимствовать из амбара. В конце концов дом Кристофера стоял возле самого леса и был спрятан деревьями, как чем-то волшебно-оберегающим, и потому всем, кто обитал в Медовых Яблонях, было неудобно подходить ближе к этой таинственной усадьбе с заброшенным садом и скрипучей калиткой, ведь здесь жил кто-то, кто недовольствовался всякий раз, когда его покой был нарушен. Хотя, справедливости ради, он не всегда был таким, этот господин Флоуренс.

Сидя у окна, он утомленно глядел в сторону леса. Там, одетый в пальто и шляпу, гулял в одиночку Габри, и не раз Кристофер видел ту мягкую, загадочную улыбку на его лице, что делало его похожим совершенно на другого человека. Когда он трогал кору деревьев, когда шуршал листьями под ногами и поднимал голову, чтобы увидеть, насколько высоки дубы и буки, его уст касалась тайная улыбка, глядя на которую Кристофер и сам начинал слабо улыбаться. Он снова вспоминал… вспоминал, как по этим тропинкам ходил всё тот же мальчик, весёлый и мечтательный, очарованный каждым узором коры, каждым листиком и каждым встречаемом на пути пеньком, и, вспоминая об этом, Кристофер уже прекращал улыбаться. Всё больше лес, каждый день дремуче смотрящий в его окна, казался ему пугающим местом. Если раньше это было частью его дома, то теперь лес – это дом несчастного духа.

С Габри Кристофер разговаривал нечасто. Сам по себе юноша не был особо словоохотливым, но, если вдруг они встречались на кухне или в гостиной, он мог вежливо справиться о самочувствии хозяина, спросить его насчёт Сент-Габриеля или предложить ему что-нибудь на ужин. Благодаря господину Флоуренсу, Габри узнавал много нового о городе: всё, что нужно, он записывал себе на бумажку и всегда слушал сосредоточенно, словно важную лекцию. Кристофер не мог понять, почему столь юный мальчик уже в одиночку занимался картографией, но, казалось, он отлично с этим справлялся. Несмотря на его сдержанное поведение, он вёл себя как джентльмен в гостях у сказочника и был очень любезен, когда предлагал свою помощь, и послушно делал то, о чём его просили. Хотя иногда его любезность содержала в себе холодное назидание, как, например, в тот день, когда он был вынужден заставить Кристофера выйти в сад.

– Сегодня я пришёл пораньше, чтобы помочь вам с частью урожая, – осведомил Габри сказочника, зайдя в его спальню. – Я взял в амбаре корзинки для яблок и стремянку. Господин Флоуренс?

Меньше всего Кристоферу хотелось выходить из своей маленькой комнатки. Склоняясь над книгой, попивая остатки вина, он отвечал юноше устало:

– Прости, что снова так говорю, но… давай сам. Сегодня у меня нет никакого желания выбираться из своей берлоги.

– Нет, – тогда отрезал Габри. – Вам нужно выйти из дома. Напиваясь вина, вы только усугубите своё нынешнее положение, а потому, прошу вас, наденьте свитер потеплее и выходите ко мне в сад. Давайте будем собирать урожай вместе. Я всё-таки не ваш слуга.

Ровное, выдержанное сообщение юноши Кристофер прослушал удивленно. Как плененный, он подчинился чарам и уже медленно натягивал на себя вязаный свитер. В тот момент ему вдруг показалось, что его попросили принять у себя Габри, дабы тот перевоспитал его. Он, впрочем, вполне мог бы это сделать. Он спокойно говорил хозяину о своих чувствах касательно его поведения и всегда предлагал помощь. Словно по шестому чувству Габри приходил к Кристоферу, когда тот тайком пытался напоить себя вином, и просил его остановиться.

– Я ваш гость, господин Флоуренс, – тогда повторял он. – Я готов помогать вам со всем, что вы скажете, но я не могу каждый день выполнять все ваши поручения в одиночку, пока вы просто пьёте. Я соберу вам яблоки и принесу вам чай, но в таком случае вы должны собраться и привести себя в порядок. Или мне лучше оставить вас в покое? Я могу уехать, если досаждаю вам своим присутствием. Как бы то ни было, вы здесь принимаете решение.

Кристофер не мог оспорить сказанное Габри. Воистину, гораздо проще уже казалось просто согласиться со всем, нежели воспротивиться против благожелательного, но устрашающе прямодушного в своих намерениях гостя. Кроме того, Кристофер очень боялся, что обидит Томаса Бруфорда, если выставит его картографа из дома, поэтому искренне извинился перед юношей и пообещал исправиться в своём отношении к нему.

Они стали собирать яблоки в саду вместе. Впервые Кристофер вышел из дома надолго: обычно ему хватало нескольких мгновений, чтобы сразу же захотеть вернуться в свою тёплую постель, а теперь, под внимательным взором Габри Бон-Берри, он чувствовал, что поведёт себя невоспитанно, если снова уйдёт к себе. В тот день, пока они вместе собирали яблоки в душистом, но запутанном и заросшем саду, Кристофер знакомился со своим юным гостем поближе. Вдвоём они вели неспешную, вежливую беседу, которая напоминала собою то, как люди заходят в тёмный лес с одним лишь тускло горящим фонариком и, освещая себе путь, медленно находят в очертаниях ветвей что-то знакомое, что-то понятное и объяснимое. Точно так же Кристофер понял, что душа Габри вовсе не была такой многосложной, какой казалась вначале. У каждого же могли быть свои секреты… и всё же он так же обучался в школе, читал книги и занимался своим делом, как и все люди. Но ему было всего шестнадцать. Вопреки некоторым особенностям характера, он многим напоминал обычного подростка.

В один из дней Габри случайно нашёл где-то в гостиной странно подвешенный ключик с подписью «кладовка сказок». С этой находкой он подошёл к Кристоферу, сидящему у камина.

– Извините, могу я спросить, что это? – сказал он и показал ключик. Сказочник прищурился; вдруг от его лица отлила кровь. Это был тот самый ключ. Воспоминания мгновенно оковали его и глубоко смутили.

– Ключ от дома на дереве, – ответил он, уже отведя взгляд в сторону. – Когда-то давно в лесу я построил на старом древе небольшой домик, и он до сих пор там стоит.

– А то, что написано здесь, это его название?

– Да, «кладовка сказок». Раньше я хранил там свои черновики, когда им уже не хватало места в доме. Я, знаешь, уже давно туда не ходил, поэтому там, наверное, уже всё одряхлело, да и помимо черновиков, там полным-полно разных безделушек. Вот думаю, может, пора этот домик снести, чтоб не обвалился. Ну а, впрочем, хочешь, сходим туда?

– А можно?

Кристофер грустно улыбнулся и сказал, что они сходят туда в полдень. Хотя на самом деле в одиночку он туда уже давно не ходил, а потому это место, как он и предвосхищал, уже давно обветшало. Домик на дереве, укрытый густой осенней листвой, был пристроен к одному из самых старых и величественных древ. К нему вела тропинка, вдоль которой рос клён, а дикие яблони словно остерегали её, как великаны из сказок. Вся «кладовка» была, само собой, из древесины, а подняться к ней помогала кривоватая лесенка, прибитая к толстой коре. Габри ловко забрался по ней и попал вовнутрь. За ним еле-еле карабкался Кристофер. Юноша протянул ему руку, и вот они уже вдвоём стояли на хлипком крыльце домика на дереве.

– Разве ты не хотел поглядеть на неё издалека? – с намёком спрашивал Кристофер, цепляясь за заборчик. – Ох, не ушибись там!

Продолжая пыхтеть, сказочник, который был вчетверо старше этого домика на дереве, проковылял вглубь и наконец осмотрел изнутри место, где уже давно не был. Всё, как и предполагалась, имело обветшалый вид. Всё дико и нетронуто: стопки черновиков, сухие венки из кленовых листьев и большое количество баночек с застывшей смолой. Укрытый желудями пол скрипел, но выглядел всё равно довольно прочным даже для своих лет. Везде были прикреплены какие-то записки и бумаги, на них – слова, написанные детским почерком. В одночасье Габри спросил, кто писал все эти записки, и Кристофер не мог ничего ответить. Он скорбно молчал, лицезря их. Вскоре же он тихо сказал: «Пошли домой», и Габри повиновался. Вернувшись домой, Кристофер больше не мог думать ни о чём другом. Запах старой древесины и засохших бумаг, скрип шатких досок неприятно отзывались в его груди.

Со временем привыкать к юному гостю становилось всё проще. Габри имел свой собственный распорядок дня, а потому ждать его всю ночь или будить по утрам не приходилось. Он вставал рано, ложился рано, а в перерывах между сном либо уходил из дома, либо трудился тихонько в своей комнате. Иногда вечером Кристофер заходил к нему. Габри учтиво рассказывал ему про картографию, своего мастера и людей, которых он повстречал во время своего путешествия; Кристофер слушал всё это с удовольствием. Иногда они с Габри продолжали беседу уже в саду или лесу. Хоть сказочник прежде вовсе не горел желанием выходить из дома, он не долго колебался перед тем, как пойти гулять. С ним всё равно был Габри, чья речь была проста и содержательна и чьи глаза глядели на всё с чутким интересом. Его взгляд, направленный на деревья, пеньки, дупла, жёлуди, его искренне заинтересованный взгляд удивлял Кристофера, и вот он уже думал: может быть, в этом дремучем лесу и нет ничего такого? Да и на самом деле разве это может пугать? Наоборот, этим можно только восхищаться.

Раньше Кристофер понимал это без всяких домыслов. Ищущий вдохновения, он всегда уходил бродить вокруг усадьбы или по Медовым Яблоням: дружелюбные сахарные клёны приветствовали его, яблони угощали плодами, соседи жали ему руку, листья шептали ему что-то на ушко. Сидя где-нибудь на пеньке или даже у себя на веранде, откуда открывался вид на лес, он сочинял сказки и был счастлив делать это каждый день. К тому же, он занимался этим не только для себя: именно желание донести своё воодушевление до других и покровительствовало им, пока перо в его руке свободно шагало по листу и писало истории. Во всём Кристофер видел что-то сокровенное и загадочное, даже в большом старом дубе, который впоследствии стал в его сказках Древом желаний, и даже в огоньках светлячков, чей свет напоминал ему сиянье фей. Прошла череда несчастный событий, и вот он совсем забыл, что такое сказочное вдохновение. Тропинка к лесу заросла крапивой, а само «лесное королевство» стало для него сплошным приютом кошмаров. Гуляя вместе с Габри по давно забытому пути, Кристофер вновь возвращался к былому – вот почему каждый вечер он теперь приглашал картографа пройтись с ним по саду или лесу. Габри же ещё ни разу ему в этом не отказывал.

Одним сонным солнечным днём Кристофер вышел на веранду, устланную лёгким покровом опавших листьев, и увидел Габри, сидящего за столом и пишущего письма своей перьевой ручкой. Рядом с письмами лежала его собственная восковая печать с гравировкой «Блюбелл», а в некоторых конвертах уже дожидались отправки готовые чертежи. Тем не менее, несмотря на то, что письма, очевидно, являли собою формальность, на лице Габри почему-то покоилась лёгкая улыбка. Кристофер редко видел, чтобы Габри улыбался – в основном он делал это только в лесу, когда один бродил по нему, как заблудшая душа, но и тогда улыбку свою он показывал только деревьям. Теперь же он улыбался без таинства. В глазах его Кристофер увидел приятный блеск – обычно с таким блеском люди писали письма о чём-то крайне волнующем.

– Случилось что-то хорошее? – спросил Кристофер, чем отвлёк Габри от письма. – Нечасто на твоём лице можно увидеть улыбку.

– Ничего особо примечательного не случилось, – ответил Габри, тем не менее всё ещё слабо улыбаясь. – Пишу своему мастеру о Медовых Яблонях. Пишу, как здесь красиво.

– Да? И что же здесь такого красивого?

– Всё. На самом деле я впервые встречаю такую осень. Прежде слушая о ней рассказы, я не думал, что осенняя пора может быть настолько прекрасной. На севере осени почти что не было, а весь прошлый год в Кармоди я провёл за школьными заданиями, мне так и не удалось увидеть осенних картин, по крайней мере таких же, как здесь. Вы ведь каждый год видите такую осень? Все сентябри в Розенвилле такие?

– Мм, да, наверное, – растерянно ответил Кристофер, помяв шею. – Я особо и не примечаю уже. Больше думаю о переезде.

– Вы переезжаете, потому что вам здесь больше не нравится?

– Нет, дело не в этом.

– Тогда в чём?

Кристофер глубоко вздохнул.

– Положим, наскучило мне сидеть в затворниках, прозябая вдали от городов и других усадьб, – ответил он. – Надоела мне деревенская жизнь. Что мне здесь доживать в одиночку? Я устал слушать перед сном монотонный хор сверчков, устал просыпаться от всякого шелеста, вставать в самую рань, чтобы сходить в лавку за сиропом, и ты не поверишь, как я устал писать сказки, более ни в чём не находя довольства. Хотя и сказки мне уже претят… здесь их больше не попишешь. Здесь всё уныло, и скучно, и одиноко. Как с таким настроением здесь жить? Только каждый день мучиться.

– Правда? – спросил Габри и поднял глаза. Этот его взгляд заглядывал куда-то глубоко-глубоко внутрь Кристофера. – Это действительно нехорошо. Но вас не за что осудить: действовать вопреки настроению может быть губительным. Я понимаю и не смею уговаривать вас остаться. Но даже так тому, кто купит у вас этот дом, я думаю, очень повезёт.

Он сказал это и снова вернулся к своему письму.

Кристофер, заметив в лице Габри искреннее сочувствие – даже в его последних словах, отдающих смирением, – впал вновь в глубокие раздумья. Вспоминая то, как этот юноша, всем напоминающий ему одного сказочного героя, ходил по садам, собирая яблоки в корзинку, сотворённую из подола своего пальто, и с любопытством глядел по сторонам, пока ноги вели его вдоль леса, сказочник не мог отделаться от мысли, что он совершает ошибку и что, когда он навсегда уедет отсюда, продав усадьбу невесть кому, это будет считаться настоящим предательством с его стороны.

Глава 2

В иной день Кристофер вновь прогуливался с Габри по лесу. Знакомые места навеивали ему приятные воспоминания, о которых он сказывал картографу, как о чём-то далёком, но прекрасном. «Порой кажется, что лес спит… – говорил он ему. – Это такое странное чувство, будто являешься к кому-то в сновидении». Вечерело, лес заливался тёплым полумраком и где-то неподалёку глухо укала сова. Кристофер взял с собой масляный фонарь: тусклое свечение его мягко падало на тропинку, на листья и политые смолой еловые кроны. Уже можно было услышать монотонный хор сверчков, но теперь это почему-то уже не досадовало Кристофера. Рядом с Габри он без какой-либо причины всегда забывал обо всех досадах и проникал в глубину вещей, которые, как он думал, уже давно перестали волновать его сердце. Вместе с Габри он в первый раз после долго времени вновь вошёл в обитель тёмной магии, в старый заколдованный лес, и услышал среди древесных жителей его томное дыхание. Габри же всегда внимал словам господина Флоуренса, именно поэтому шёл он так осторожно, словно попирал святую землю и старался не разбудить лес, погружённый в дрёму.

– Знаете, если бы я был крошечным созданием вроде феи, – тихо говорил он, идя вперед и глядя себе под ноги, – я бы хотел сделать себе дом из листьев и веток и украсить его опавшими желудями. Если бы я умел уменьшать свой рост благодаря какому-нибудь заклинанию, я бы иногда делал себя маленьким нарочно, чтобы провести день где-нибудь в лесу среди листьев и больших деревьев. Меня бы никто не видел, и я бы жил спокойно. Может быть, одного яблока хватило бы мне на целый месяц, а одной соты мне хватило бы, чтобы запастись мёдом на долгие годы вперёд. Ещё я бы сделал себе дом внутри белого гриба. Там бы я хранил ягоды, семена, листья мяты. Это было бы моей кладовкой. Но даже так, думаю, этого недостаточно для спокойной жизни. В первую очередь нужно подружиться со светлячками, чтобы они по вечерам освещали мне путь к дому, когда будет темно. Или нужно добыть где-то воска и найти спички, чтобы соорудить свечу. Где-нибудь в тайном месте я бы сделал из деревянных частей себе письменный стол и на нём стал бы писать письмо феям. Я писал бы чернилами на большом осиновом листе своё послание: «Спасибо, что пустили в свой лес. Я вам очень благодарен. Спасибо, что позволили мне пользоваться дарами вашего дома, я замечательно провёл время. Но, увы, мне пора возвращаться в человеческий мир. Скоро я снова стану великаном для вас, но однажды я ещё приду к вам в гости».

Кристофер шёл за Габри и удивлялся, а вместе с тем и умилялся его словам.

– А если бы в лес, где ты гостил, однажды пришли бы люди? – поинтересовался он.

– Тогда бы я спрятался в дупле и переждал, как это делают феи и светлячки. Нельзя, чтобы люди меня заметили. Люди бывают несправедливы к тем, кто меньше их; они нас не понимают.

После этих слов сказочник даже засмеялся, ведь точно так же, пожалуй, ответил бы и настоящий Себастьян!

Вот они подошли к большому старому дубу и ступили под сень его ветвей, в уютную тень. Вечерний листопад шёл медленно: золотистые и побагровевшие листья лениво плавали по воздуху, после падали под ноги и бережно накрывали собою прохладную землю. Великое таинственное древо было в этом лесу подобием старейшины, мудреца. Пройдя ближе, Кристофер случайно пригляделся к его коре, извилистой и странной, и тотчас же она напомнила ему дверцу, а мысли его сразу же околдовались идеей, точно через эту дубовую дверцу можно пройти на изнанку леса и увидеть всех спрятанных в нём фей, духов, всех волшебных, дружелюбных созданий тайного лесного королевства. В саду души Кристофера всё вдруг заплодоносило. Он обернулся – великое древо, очевидно, сторожило два клёна. Они шептались, рассказывая друг другу секреты. Обычные люди слышали лишь шелест их листьев, тогда как клены передают друг другу тайны и делятся мыслями, сплетнями. Только осенью иногда можно было услышать, как они говорят друг другу, сколь красива и нарядна теперь их листва. Кристофер прислушивался к ним, и, казалось, действительно слышал, о чём они говорят.

Вид дуба и его послушных дворецких-клёнов вдруг совсем зачаровал сказочника, видевшего всё это уже далеко не в первый раз. Что-то, о чём он раньше мало задумывался, но о чём, вероятно, ему мог бы напомнить дух, если бы на самом деле мог говорить, нежданно тронуло его душу. Теперь он, одарённый вдохновением, думал только об одном…

– Заколдованное лесное королевство, – произнёс он вслух и осмотрелся. Ему сразу показалось, что лес шепчет. Деревья его, окутанные тенью, пересуживались, а феи прятались от людских взоров за их ветвями и в глубоких затенённых дуплах. Посреди всего этого стояло могучее древо. На него Кристофер смотрел так, будто то было лишь частью картины, автор которой он сам. – То, что ты видишь, – это тайное Древо желаний. В далёком прошлом, люди слышали об этом месте из уст кого-то, кто был в их жизни. Что ж, а теперь моя очередь поведать тебе о нём, если ты готов слушать.

Он поглядел на Габри с ожиданием ответа. Тот смотрел на сказочника спокойными, но заинтересованными глазами, и слушал его так, как слушают обычно о чём-то поистине сокровенном. С таким взглядом обычно дети слушали сказку в ночи.

– Дело в том, – продолжал Кристофер, – что этот лес хранит один секрет… Он скрывает тайное Древо желаний, и, говорят, если преподнести этому Древу дар, оно исполнит любое твоё пожелание. Многие люди слышали об этой истории на протяжении сотен лет, однако лишь немногим на самом деле удалось испытать всё это на себе. И вот теперь ты гость леса, оберегаемого феями, у тебя есть возможность узнать: правдива ли эта история или же является всего-навсего очередной небылицей. Ты ведь не боишься, что Древо тебя обманет и заставит заблудиться в лесу?

Габри подошёл к дубу и прислонился ладонью к его крепкой коре.

– Я не заблужусь. Феи, которые оберегают этот лес от злых созданий, думаю, покажут мне дорогу домой. Да и к тому же, люди, уже побывавшие здесь, смогли же отсюда выйти. Лес показал им тропинку и осветил путь. Так?

– Всё так. Те немногие люди, которым посчастливилось оказаться в этом лесу, хотели донести своё послание до тех, кто слышит об этой истории в наши дни: «Дабы не заплутать, ищите два низких деревца с изящными листьями где-то в глуби заколдованного леса. Эти деревья стерегут старейшину их лесного королевства – великое Древо желаний, оно же открывает дверцу в другой мир, где нам, людям большим, высоким и серьёзным – не место. Но Древо неспроста зовётся мудрейшим во всём лесу. Сделав ему подношение, вы получите право на исполнение желания. Заблудившись, подойдите к Древу, и оно не только покажет вам путь домой, но и пошлёт своих верных светлячков освещать вам дорогу». Смотри, видишь, два клёна стоят рядышком? Тебе не кажется это странным, что они стоят именно здесь, возле такого большого дуба?

– Неужели это значит, что мы действительно пришли к великому Древу желаний? – спросил Габри и даже подивился. А потом опустил голову. – Жаль, что у меня нет с собой подарка для него… у меня на самом деле есть желание, которое я хотел бы, чтобы исполнилось.

– Скажи мне, – попросил сказочник. – Может, я смогу передать его?

– Так не пойдёт, – ответил со всей серьезностью Габри. – Это желание связано с вами. Будет невежливо просить вас о такой услуге.

Больше он ничего не сказал и этим только здорово заинтриговал Кристофера и заставил было его вспомнить о давних желаниях кого-то, кто когда-то был незаменимой частью его жизни.

Он вспомнил, как кто-то, кто ныне спал вечным сном, когда-то сидел под раскидистым дубом и судорожно водил рукой по земле, усыпанной листьями, чтобы найти своё выдуманное сокровище – золотой жёлудь. Отбрасывая обычные, кто-то всё искал и искал, а его желание найти клад подкрепляла вера в то, что в стволе большого лесного дуба на самом деле есть дверца в таинственное королевство фей и что королева Корделия обязательно позволит ему забрать жёлудь с собой, что подарит ему долгожданное исцеление. Кто-то когда-то невинно и решительно верил в это – но не получил ничего. После этого Кристофер забыл, каково это, верить в чудо или чары, если всё в мире решается далеко не тем, какой подарок тебе преподнесёт королева фей. И тем не менее, бродя с Габри Бон-Берри по тёмному лесу, он исполнялся всего самого прекрасного и трепетного, исполнялся старыми добрыми чувствами, трогающими сердце любого вдохновлённого человека, и даже мысли о прошлом, не смея тревожить его наконец-то появившееся чувство упоения, растворялись в полумраке, что растекался по лесу, подобно чернилам, и окутывал кроны и листву таинственными тенями.

Кристофер и Габри забрались в домик на дереве – в «кладовку сказок», где гостили всего неделю назад. На сей раз чувства были иными: тёплыми, глубокими, благодаря ним Кристофер не думал о том, насколько хлипкий может быть пол в домике на дереве, он только упоенно блаженствовал, вдыхая аромат дерева. Ему так понравилось слушать шёпоты леса, что он откинулся на спину и поглядел в бездонное небо, овеянное вечерними туманами. Габри последовал за ним и так же лёг навзничь. Кристофер почувствовал себя озорным мальчишкой, сбежавшим из дома, чтобы провести ночь таинства и очарования в домике на дереве. Он расплылся в улыбке. Сказка его продолжалась в темноте.

– Из заметок однажды побывавших здесь людей: «Что ж, и вот вы провели чудесный день в этом заколдованном лесу. Теперь вы можете провести здесь и ночь! Ищите местечко на большом дереве, устройтесь поудобнее и отдохните под баюкающие перезвоны ветра и шёпоты засыпающего леса. Хороших снов вам, лежащие на ложе под большим древним загадочным деревом, укрывающим вас от дождя глубоко в заколдованном лесу, вдали от суматохи, в приюте скромных лесных фей».

Габри, по-видимому, почувствовав то же самое, что и почувствовал Кристофер, улыбнулся.

– Надеюсь, лес не потревожит нас.

– О нет. Мы будем спать спокойно. Да сохранят феи наш сон!

– Да сохранят феи наш сон, – повторил Габри и прикрыл глаза.

Сказочник уснул с детской улыбкой на лице.

Забавно, какими приятными могут быть маленькие мгновенья, когда ты не задумываешься о том, как это повлияет на тебя.

Наступила суббота. В этот день Габри остался дома, чтобы привести в порядок свои чертежи. Кристофер думал, этот юный картограф делает слишком много в одиночку, а потому, должно быть, вставать ни свет ни заря и приходить под вечер не приносит ему много радости. Верно полагать, быть картографом очень утомительно. Вспоминая прошлое приключение в лесу, разговор с Древом желаний, сон в королевстве фей, Кристофер посчитал нужным отблагодарить Габри. Для этого он встал пораньше и сразу же пошёл на кухню, побуждаемый желанием чем-нибудь порадовать своего гостя.

После долгой тёмной ночи осенний день зачарованно переливался и сверкал, как смола на солнечном свету. С кухни как раз открывался прекраснейший вид на Медовые Яблони. Окна с одной стороны были отворены в отцветающий сад, с другой – на веранду, а с неё виделись уже позолоченный лес и холмы, укрытые тенями облаков. С усталой улыбкой глядя на леса и спрятанные в густых порослях усадьбы, Кристофер спокойно хозяйничал на залитой солнцем кухне. Хорошая погода сошлась в единении с хорошим расположением духа; пока Габри корпел над своими чертежами у себя, Кристофер готовил на огне блинчики, а на столе пока настаивалось тесто для пирога. Когда Габри пришёл на кухню, Кристофер уже подал ему сладкий завтрак, политый кленовым сиропом и с кусочком сливочного масла на верхушке. От юноши он услышал то, что и ожидал: «Господин Флоуренс… это мне? Большое спасибо». Довольный, Кристофер сел напротив него за стол, налив себе чашку крепкого чая, и стал с любопытством наблюдать за тем, как Габри впервые пробует приготовленные им блинчики. Он аккуратно вкушал их, и в глазах его, что были намного выразительнее его самого, сверкало приятное сказочнику удовольствие.

– Очень вкусно, господин Флоуренс, – после одной отведанной дольки уже поспешил сказать Габри. – Ещё раз спасибо.

– Угощайся, – пригретый благодарностью, ответил Кристофер. – На обед запеку овощи с фасолью и приготовлю штрудель.

Сидя с Габри за одним столом, он попивал свой чай и беседовал с гостем непринуждённо и умиротворенно, испытывая то самое невесомое блаженство, которое испытывают люди поутру после хорошего ночного сна. Хоть он и проводил последнее время во тьме и укутавшись во сто одеял, на самом деле он грезил о том, чтобы нашёлся наконец человек, с которым они вместе смогли бы по-домашнему сидеть на кухне – в месте, где едва заметно и по необъяснимым причинам подпитывались его душевные силы. Он был безмерно рад проводить с Габри вечер сказочных приключений в лесу, собирать с ним яблоки в саду и разговаривать в гостиной у камина. Но самая большая отдушина для него была, когда он мог беспечно сидеть с ним на кухне и просто завтракать, пока горит огонёк в печи и блаженствует за приоткрытым окном чудесная, потворствующая осень.

После бесед с Габри Кристофер вспомнил о яблочном пироге и вернулся к его приготовлению – тесто уже настоялось и было готово для начинки. Во время готовки, как только стало душно от непосредственной близости с огнём, Кристофер отряхнул руки от муки и, наказав Габри пока следить за пирогом в духовке, вышел на веранду проветриться. Едва он вышел, сразу же всё зашуршало опавшими листьями: они все шелестели, подгоняемые ветерком, и усыпали собою ступени, стол и стулья на веранде. Кристофер присел на пороге и глубоко вздохнул, наполнив грудь ароматом сентября.

«Что за день, – думал он. – И так странно, и так хорошо на душе. Что же я такого сделал? Вроде ничего особенного, а ощущение, как будто от глубокой спячки разбудили».

Настала последняя неделя для Габри. Он собирался покидать Медовые Яблони как раз за несколько дней до предполагаемого выставления усадьбы на продажу. Вместе с Кристофером они принялись убирать весь дом. В полдень, когда с холмов пришёл тёплый ветер, они начали подметать полы и облагораживать вид гостиной, доводя его едва ли не до совершенства. Для удобства Габри убрал свои длинные волосы назад, обвязав их, а вместо своей привычной рубашки надел кофту, найденную Кристофером в глубине своего сундука. В этом обличие он прекрасно справлялся с уборкой: протирал пыль с полок, аккуратно перекладывал вещи в сундук, зашивал простыни, пледы и убирал воск с подсвечников. За несколько дней он скосил заросли в саду, чтобы в нём проще было собирать яблоки, а после набрал целую корзину ягод шиповника, растущего у калитки, и засушил его. Кристофер не успел и опомниться, как большая часть дела уже была выполнена сноровистым юным картографом. Всё, что сказочник успел со своей стороны, это только собрать три корзинки яблок для продажи: он собирался продать часть урожая перед тем, как продать усадьбу.

Возвращаясь с сада, он видел, как Габри мирно подметал веранду. Он был таким же, как и обычно: тихим, старательным и спокойным. Но на сей раз что-то в нём было иное… что-то, что заставила Кристофера заглядеться на него, как на что-то необычное.

– Что ты делаешь? – вдруг спросил Кристофер, подойдя к юноше ближе.

– Убираю веранду, – без подозрения ответил тот. – Буду повторять это каждый день, чтобы к последнему дню не накопилось много опавших листьев. Что-то не так, господин Флоуренс?

Кристофер ещё раз вгляделся в него, и что-то тяжелое легло на его грудь. Ему на секунду показалось, что это был не Габри, а кое-кто другой.

– Нет, ты просто очень… – Он замялся, вдруг будто потеряв дар речи, но Габри слабо улыбнулся ему и тем понудил его, было, смягчиться.

– Знаю. Когда я обвязываю волосы, мне часто говорят, что я становлюсь похожим на Баса из сказки «Дух лесных фей». Вам, должно быть, виднее, ведь вы создатель этой истории. Но я сам никогда этого не замечал. Что скажете? Правда ли я так похож на него?

Перед Кристофером вдруг показался мальчик. Его светлые волосы были обвязаны снизу, его глаза, полные смеха, отливали карим цветом, а сам он был одет в тёмно-коричневую кофточку. Мальчик сиял шутливой улыбкой. «Ой, видел бы ты своё лицо!» – сказал он голосом, и голос этот растворился во сне. Кристофер встрепенулся и вернулся к миру, далёкому от сказки.

– Да, правда похож, – ответил он. – Но… нам пора. Пошли на чердак, нам давно пора убраться там.

– Сию минуту.

Подметя последние листья, Габри отнёс веник обратно в амбар и вместе с Кристофером поднялся по скрипучей деревянной лестнице на чердак.

Там, наверху, сказочник распахнул окна настежь, и вовнутрь влилось солнце, окрасившее стены и пыльный пол медовым цветом. Пока Габри разбирал коробки, Кристофер осматривал всё, что долгое время хранилось на чердаке. Все эти вещи, будь то сувениры, часы с кукушкой, сундуки или старые канделябры, – всё было словно покрыто волшебной пыльцой, дарящей забвение. Были на чердаке и детские игрушки – карусель, бубенцы, даже осталось несколько погремушек. Всё это нещадно покрыла собою пыль, а ведь когда-то большинство этих предметов имели своё место в гостиной или в спальне мальчика. Ничего, кроме грустной улыбки, в Кристофере это не вызывало. Решив, что пора на самом деле избавиться от этих вещиц, он успокоился и унёс часть старья вниз, и в тот момент, когда он наконец снял с себя тяжесть, с чердака послышалась мелодия, знакомая до боли… Мелодия из музыкальной шкатулки. На этот звук Кристофер бросился без промедлений. Скоро поднявшись по лестнице, он увидел фигурку феи, танцующую под пение милой колыбельной из шкатулки. Габри Бон-Берри держал коробочку в руках и осматривал её, пока с грустным треском разносилась по дому мелодия.

Всё это время Кристофер стоял ошеломлённый и сломленный у порога, не осмеливаясь войти. Периодичный треск бил его по сердцу. Мгновенно он подбежал к Габри и гневно захлопнул крышку шкатулки.

– Что… ты делаешь?!

Он не успел закрыть её раньше, чем Габри увидел бы её содержимое. В руках его уже лежала фотография мальчика со светлыми волосами. Этот мальчик стоял вместе с Кристофером, обнимающим его за плечо. Они оба улыбались, а в руках мальчика – эта самая музыкальная шкатулка. Кристофер чувствовал, как на место тяжести в его груди набухала злоба. Нетерпение. Страх. В глазах его помутнело, и он выхватил карточку из рук Габри с криком:

– Не надо это трогать! Кто тебя просил открывать эту вещь?!

Габри даже бровью не повёл. Крик нисколько не испугал его и не смутил. Он поставил шкатулку на место.

– Мне жаль, – невозмутимо сказал он. – Я случайно задел.

Кристофер ударил кулаком по комоду так, что тот едва ли не сокрушился.

– Не трогай ничего… Прочь руки. Прочь!

После грозных слов повисла суровая тишина. Кристофер мог лишь слышать, как бешено стучит его сердце, заполненное досадой и горем. Эти карусели, которые он прежде видел, детские книжки, детская одежда, домик на дереве, построенный для ребёнка, лес, где тот гулял, – ничто не могло задеть его столь же глубоко, как мелодия из музыкальной шкатулки. «Какая глупость!..» И тем не менее он не мог прийти в себя.

– Господин Флоуренс… – с надежной позвал его Габри, но Кристофер прервал:

– Во всё-то тебе нужно влезть! Почему ты не мог просто не трогать это? Надо было тебе посмотреть, что там, открыть, всё оттуда достать, разглядеть! То, что ты мой гость, ещё не значит, что тебе можно во всё влезать!

– Простите, – беспристрастно ответил он. Кристофер вздохнул сквозь стиснутые зубы и, обуреваемый тревожной злости, попробовал уйти, но Габри окликнул его. – Господин Флоуренс. Пока мы с вами не поссорились, я хочу сказать вам, что тогда, когда вы рассказали мне про Древо желаний, я думал попросить его исполнить одно моё желание: мне хотелось бы, чтобы вы дописали незаконченную вами сказку. «Дух лесных фей». Она ведь незакончена, верно? Вы так и не дописали её.

– И не допишу.

– Вы всё ещё мой любимый писатель, господин Флоуренс. Тот день, который мы провели в лесу, я его никогда не забуду. Вы рассказали прекрасную историю. Я думаю, ваш дар жив.

– Перестань! – огрызнулся он, не дав ему закончить. – Я уже всё сказал. Не стану я больше писать такое.

– Но почему?

– Да потому что некому и незачем, что за глупый вопрос?! – Только потом, когда его крик остался эхом в стенах чердака, он почувствовал холод в груди. Сдержав досаду, он вздохнул и отвернулся. – Чего ты до меня докопался ни с того ни с сего!.. Не желаю больше об этом говорить. Поди прочь!

Последние слова подействовали на Габри. Его выражение из сочувствующего мгновенно стало смиренно-покорным. Он поклонился.

– Слушаюсь. – И ушёл.

Кристофер ушёл сразу после него в свою спальню, показавшуюся теперь ещё мрачнее обычного. Мелодия из шкатулки всё ещё преследовала его, играя в голове, и, казалось, сводила с ума. Он уединился в своей комнате, рядом с окном, за которым отцветал яблоневый сад, и достал одну книгу – недописанную сказку. Меж страниц лежал засохший лист клёна, который когда-то туда положил Себастьян. Настоящий Себастьян.

Глава 3

По молодости Кристофер Флоуренс всегда был одиноким человеком. Среди деятелей искусства было принято полагать, что ремесло писателя и должно в этом заключаться: будь то дождливый вечер или ясный осенний день, писатели сидели одни в своих домах и писали о вечном. Столь чувствительное дело подходило только для тех людей, что умели ценить одиночество и спокойствие. Кристофер был одним из этих людей. Как писатель, он предпочёл бурной жизни покой, а его старинная усадьба, объятая со всех сторон лесами и золотыми садами Медовых Яблонь, была и его домом, и его местом работы, и средоточием всего самого вдохновляющего. Он выдал себя за тень ещё в далёкой молодости – и поныне был предан этому, так что всё, что случалось с ним на протяжении многих лет, он старался принимать с покорностью. Оттого все мнимо полагали, что он не верит ни во что, кроме грусти. Хотя на самом деле он верил во многое – и в сказки, и во сны, и в любовь. Но, будучи тенью, он не привык рассказывать о себе.

Кристофер, как и многие поэты и прозаики, состоял в обществе розенвилльских писателей, числился во многих литературных домах и коллективах. Он писал философские, в основном романтические новеллы и рассказы, которые заимели большую известность сначала в Сент-Габриэле, а затем – в Уотерберге. Несмотря на то, что он часто ходил в городские места вместе со своими друзьями-писателями, ему не нравилось проводить время вдали от дома, да и все вокруг уже были давно осведомлены о его хоть и мягкой, но тихой и замкнутой душе, поэтому зря не беспокоили его. Только однажды, когда друзья повели его на званый вечер в гости к кому-то неизвестному поэту, он выпил много вина и предстал перед всеми в значительно повеселевшем духе. Тот вечер Кристофер до сих пор вспоминал лишь со смущённой усмешкой. Как он весь вечер декларировал шутливые стихи во весь голос и беззастенчиво разводил полемику, как обсуждал нынешних поэтов и как звал всех к себе на усадьбу – всё это он помнил и по сей день. И, конечно, в памяти его навек осталось воспоминание о знакомстве с одной женщиной. Весь вечер одна из гостий сидела рядом с Кристофером и слушала его странные рассказы, и, хотя после всего того сам Кристофер ничего не помнил, через несколько дней ему домой пришло письмо от незнакомки, которое тотчас же вернуло ему память и заставило сгореть от стыда. В любом случае эта женщина растопила его сердце, и вскоре было назначено свидание. Когда шёл листопад, они впервые поцеловались.

Поженились же они лишь спустя несколько лет – оба уже достигли зрелого возраста, а потому решение отнюдь не было неожиданным. Напротив, хорошо обдуманным. Разумеется, домом их стала усадьба в Медовых Яблонях – прекрасное, тёплое место, где прошли лучшие годы их семейной жизни. Жена во многом походила на него, но самой большой её отличительностью для Кристофера была её смелость. Рядом со скромным и мечтательным писателем она, несомненно, отличалась своим ясным и вольным духом, который постепенно выводил Кристофера из тени. В этом единении они поделились своими скромностью и мечтательностью, ясностью и теплом души с их ребёнком, что родился в первых числах сентября. Появившемуся на свет мальчику дали имя Себастьян.

Сразу же после рождения сына супруга Кристофера занемогла, и докторам пришлось забрать её в город. Спустя несколько месяцев она скончалась… Лечащий врач сказал, что причиной смерти стала болезнь, на развитие которой значительно повлияло рождение ребёнка. С младенцем, плачущем на его руках, Кристофер медленно и скорбно смотрел, как его жена навеки закрывает глаза. Вновь отойдя к тени, он попытался принять это с покорностью судьбе. В конце концов теперь он стал отцом, а на его руках лежал тот, чьим глазам ещё только суждено было открыться и увидать весь мир. Именно поэтому нельзя было предаваться вечной скорби: всё ещё обращаясь перед сном к усопшему духу своей любимой, Кристофер так же старался не забывать о том, что она ушла не бесследно, а тот, кого она оставила после себя, нуждался в заботе и ласке больше, чем кто бы то ни было. Больше, чем он сам.

С маленьким Себастьяном было тяжело справляться. Первые несколько лет в доме всегда гостила няня-кормилица. С нею вдвоём Кристофер хоть как-то мог справиться с вечно плачущем ребёнком, которому, очевидно, недоставало материнской руки. В скором времени, пройдя через первые годы с успехом, Кристофер, тем не менее ещё волнуясь, всё же решил, что теперь займётся сыном самостоятельно. Он многому научился от няни – и кормить, и ухаживать за ребёнком, и веселить его, даже когда самому невесело, и быть готовым в любое ночное время встать с кровати и прибежать к его колыбели. Однако в этих трудностях Кристофер мог найти и кое-какое блаженство – ощущение отцовской гордости за то, что он, будучи взрослым одиноким мужчиной, справляется с этим не хуже молодой няни. Хотя, если говорить откровенно, ещё до того, как Себастьяну исполнилось три года, каждый день от его плача он был готов сбежать в лес. Как бы то ни было, младенчество осталось позади. Впереди – начало детства.

Когда сыну исполнилось четыре года и его черты стали похожи на мамины, Кристофер написал ему первую историю – «Мальчик и волшебный лист», повествующее о маленьком герое, подобравшем в лесу странный лист, благодаря таинственному волшебству которого тот мог слышать, о чём говорят деревья, светлячки и все остальные обитатели леса. Эта, казалось бы, случайно написанная сказка сильно вдохновила и совсем ещё маленького Себастьяна, и постаревшего Кристофера, который впервые за столько лет взял перо – и тотчас же написал короткую, но чудесную историю, возродившем его ремесло. После этого, подкрепляемый желанием написать для сына лучшую книгу, он написал ещё несколько историй, и ещё несколько, и вот, спустя всего пару лет, он уже стал одним из самых читаемых современных сказочников. Только из-за него писатель, дотоле пишущий лишь о серьезных, философских вещах, стал писать детские книжки и только благодаря сыну вскоре стал за счёт своих произведений очень известным детским писателем не только в Розенвилле, но и во всём Каене. Да, поначалу его слегка расстроило то, что многие люди разочаровались в его новых произведениях, находя тому оправдание: «Раньше было лучше». Но потом, когда он увидел, с какой заинтересованностью и каким восхищением Себастьян слушал эти сказки на ночь, как воодушевлялся от них и улыбался, ему вдруг стало совсем всё равно, как о нём теперь пересуживаются вчуже. Теперь у него был тот, кому он мог посвятить всего себя без остатка, и всё остальное было совершенно неважно.

В последующих историях Кристофера главным героем всегда выступал добрый, весёлый и романтичный мальчик, каким и рос его родной сын. Поскольку он родился среди деревьев, сахарных клёнов, больших древних дубов, яблоневых садов и недалёких фермерских угодий, куда он бегал погладить и покормить сахарком лошадей и подержать в ладонях желтых пушистых цыплят, его душа принадлежала Медовым Яблоням – их природе и загадкам. Видеть волшебное в каждом маленьком мгновении было даром, предназначенным только для такого ребёнка. Он извинялся перед деревом, когда наступал на его корни или врезался в него, осенью – засушивал опавшие листья, потому что считал, что им не хотелось бы рассыпаться, а, слушая отцовские сказки, иногда он даже плакал.

Старые коллеги Кристофера недоумевали, как столь замкнутый писатель-домосед смог почти в одиночку воспитать сына. Несмотря на то, что разница в их возрасте достигала тридцати лет, с Себастьяном они были лучшими друзьями и любили проводить время вдвоём. Мир по ту сторону их усадьбы не тревожил их, и даже война, которая взволновала Каен после рождения Себастьяна, казалась им далёкой, за гранью их тёплой вселенной и далеко за гранью Медовых Яблонь, где о военных событиях узнавали только через газеты. Кристофер, который смог избежать призыва на службу ввиду своего ухудшенного здоровья, оберегал их маленький с сыном мирок всеми возможными способами, и так они жили наедине с лесом, садами и фермами, а обычные походы в город или в посёлок всегда предвещало для них только прелестное, неспешное приключение.

Живя друг с другом, они многому учились вдвоём: пройдя множество неудачных попыток, они научились печь пирог из яблок, готовить кленовый сироп, и вскоре они вместе сколотили в их лесу домик на дереве, который стал их «кладовкой сказок». Тёмную деревянную «кладовку» освещали и свечи, и светлячки, а повсюду лежали черновики уже давно написанных историй. Себастьян долго пытался уговорить отца сохранить их, и в конце концов он добился своего, ведь, как он оправдывал себя, на этих черновых листах записаны идеи, способные вдохновить на написание чего-то прекрасного и в будущем. Как любитель прекрасного, Себастьян просто не мог позволить этим листам быть сожжёнными. Впрочем, Кристофер не мог отказать: так или иначе, теперь он слыл известным сказочником в Розенвилле и подобное совершенно не казалось ему лишним. На самом деле домик на дереве по-своему зачаровывал Кристофера, а это сказалось только в лучшую сторону. В скором времени он написал ещё много сказок. Среди них были и самые знаменитые: и «Золушка в долине слёз», и «Сад Беллы и Льюиса», и «Шоколадная дорога», и «Ночь на ферме», и «Принцесса из королевства веток и роз», и, наконец, первый том «Дух лесных фей», который снискал неожиданно большую известность даже за границей. Себастьян был вне себя от счастья, когда узнал об этом. К тому же, его радовало и осознание того, что он тоже поучаствовал в создании этой истории, ведь сказка «Дух лесных фей» зародилась случайно, когда он принёс отцу букет листьев клёна, дуба и еловых веток и с улыбкой назвал это дарами лесного духа.

Почти всегда в глазах этого ребёнка сияла радость, его руки то и дело приносили домой всякую всячину, в его голове всегда было много странных, но очаровательных идей, а сердце его, казалось, трепетало всегда, независимо от того, что могло чувствовать в определённый момент. Себастьян обладал огромной силой воображения, что позволяло ему получать вдохновение извне и впоследствии дарить его всем вокруг, в особенности отцу. Себастьян всегда брал с земли красивый опавший лист, собирал смолу, вставал в позднюю ночь ради звездопада, шутливо болтал с деревьями и фантазировал о таинственных мирах, доступ к которым мог быть спрятан где-угодно. С долей игривости он предполагал, что его пропавшие тапочки на самом деле были спрятаны домовыми эльфами, и чтобы их задобрить, оставлял им молоко с мёдом у подтопка на ночь, а утром тщательно осматривал печь на наличие их следов. Его выходки заставляли Кристофера искренне смеяться. Он благодарил бога за то, что его сын вырос с подобным складом души, – так, они жили на усадьбе в полном единодушии, и пожаловаться можно было разве что на монотонный хор сверчков, который был слышен каждый вечер на заднем саду. Себастьян рос, привыкая и к этому, и к теням леса неподалёку, и к древесным ароматам, и к объятиям густых яблонь. Должно быть, усадьба принимала неявное участие в его воспитании. Как мама, которой у мальчика никогда не было, Медовые Яблони всегда любили его и берегли и даже помогали ему в его играх.

Ласковый характер Себастьяна хорошо сочетался с его весёлой, игривой стороной, полной детского баловства. Он нарочно порой приносил в дом букашек, чтобы пошутить над отцом, не выносившим их, а после недовольных его слов только пожимал плечами и смеялся:

«Ой, видел бы ты своё лицо!»

Кристоферу ничего не оставалось, кроме как вздохнуть и устало проговорить:

«Ну что за хулиган».

В любом случае подобные выходки не досаждали ему. Даже будучи домашним человеком, прежде всего заботящимся о своём покое, при одном лишь взгляде на сына он становился самым нежным родителем и был готов баловать его каждый день, даже если тот дразнился, заставляя его измученно вздыхать. Ему всё равно нравилось готовить сыну вкусные блюда по утрам – блинчики с кленовым сиропом, кукурузные хлопья с молоком или яблочный пирог, – завтракать с ним на кухне, болтая с ним обо всём подряд и становясь от этого поистине бодрей, провожать его до последней усадьбы, с которой он уже отправится по тропинке к сельской школе, и встречать его у калитки. Нравилось и слушать его рассказы про школу, и про то, как он добирался до неё по лесу или через дома дружелюбных соседей-фермеров, которые не могли его отпустить, не дав ему попробовать их молока или некрепкого домашнего сидра, и про то, как у него на уроке отнимали бумажки, потому что вместо учёбы он писал на них что-то, совсем не относящееся к занятиям, – всё это нравилось ему. Прежде скучающий писатель, теперь Кристофер был полон сил: он любил сочинять, писать сыну рассказы, которые заинтересуют его, обрадуют и затронут самые чувствительные уголки его души. Ему всегда хотелось очаровать Себастьяна чем-то особенным и невообразимым, однако, хоть зачастую ему это и удавалось, на самом деле Себастьяна больше всего зачаровывало всё самое что ни на есть прозаичное, в чём он, по своему обыкновению, всегда мог найти что-то потаённое и прекрасное. Это умение передалось ему от отца.

Эти созерцательные гулянья по лесу, обратная дорога домой среди холмов и ферм и мелькающие в конце пути огоньки в окошках усадьб Медовых Яблонь приносили ему больше всего покоя и одушевления, особенно осенью, когда дубы надевали свои золотистые наряды, клены, выстроившиеся на пути к дому, поражали взор багряно-алыми тонами, на фермерских полях стояли перевязанные стога сена и весь яблоневый сад позади калитки дома Флоуренсов дарил каждый день своим хозяевам букет медовых фруктов и ароматов. В эти моменты в сердце Себастьяна рождались самые замечательные идеи, которые вследствие Кристофер запечатлевал и в своих сказках. Как только мальчик повзрослел, вместе с отцом они стали писать сказки вместе, черпая вдохновения из всего, что их окружало. Пока многие дети гуляли во дворе с ровесниками, Себастьян вместе с отцом, сидя на веранде в осеннюю пору, возлюбленную ими, писал сказки. Вечером они готовили себе простой ужин на огне, а после этого садились у камина и перечитывали все истории, то впоследствии изменяя их, то окончательно переписывая, то наслаждаясь ими вдоволь и оставляя их в покое. Ночью была колыбельная, а затем – долгий, крепкий, сладкий сон. Так и проходила их совместная жизнь.

Себастьян был очень чувствительным, а из-за того, что он жил почти в глуши – рядом с лесом и вдалеке от остальных усадьб и ферм, – само собой разумеется, он не всегда умел владеть собой. Конечно, они часто выезжали в Сент-Габриель, чтобы сходить в церковь, на ярмарку или просто прогуляться улицам, аллеям, по берегам Айне, но однажды им была предоставлена возможность выехать далеко за пределы их милого края – не только провинции Сент-Габриеля, но и самого Розенвилля. Они поехали в Шарлот-Ли – место, где расположился самый известный в Каене театр; там же показывали пьесу, основанную на первом томе «Духа лесных фей». Что Кристофер, что юный Себастьян – оба словно выбрались из берлоги; оба растерянные, оба немного волнующиеся, они сидели в самом конце зала и вечно слышали: «Тсс!» от тех, кто был недоволен их перешёптываниями. Спектакль на самом деле очень понравился им. Восторженный, после окончания спектакля Себастьян, побежал ко всем актёрам и актрисам за кулисы передать им своё восхищение. Он каждому пожал руку, каждого похвалил, а затем даже прибежал к музыкантам, исполнившим «Колыбельную отца» из сказки, и отдельно поблагодарил их за их выступление. Было неловко, но Себастьян отвлёк их от музыкальных инструментов, чтобы пожать им руки. Наблюдая за всем этим, Кристофер умилённо смеялся. А Себастьян уже чувствовал себя смущённым.

Дабы побороть его смущение, как только они покинули театр, Кристофер купил ему небольшой подарок в одной из сувенирных лавок Шарлот-Ли. Это была музыкальная шкатулка в виде небольшой исписанной узорами деревянной коробочки, покрытой лаком, – как только крышка открывалась, оттуда лилась тонкая красивая мелодия, а маленькая, выструганная из дерева фигурка танцевала в такт с ней.

«Папа, дурак, она же дорогая! – растерянно говорил Себастьян, принимая подарок. – Сколько ты потратил на неё? А хватит ли нам денег на путь домой? А что нам теперь делать? О, я придумал – давай продадим твою смешную шляпу!»

И вновь Кристофер добродушно хохотал над его словами. Он сумел заверить взволновавшегося Себастьяна, что денег у них ещё предостаточно, шляпа не такая уж и смешная, а он более, чем достоин подобных дорогих подарков, после чего сын обнял его и горячо поблагодарил, сказав, что это лучший день в его жизни. Желая запечатлеть этот момент, они с Себастьяном попросили одну фотографию у местного фотографа. На снимке они стояли рядом: Кристофер обнимал его, а Себастьян, счастливый и благодарный, держал в руках прекрасный подарок и улыбался. Всю обратную дорогу в поезде он не спускал глаз со шкатулки, а полученную фотографию он положил вовнутрь неё, говоря, что так она лучше сохранится.

Но прекрасная поездка не оставила после себя столько же приятных воспоминаний, сколько хотелось бы. Как только они приехали домой, Себастьяну стало нехорошо. У него поднялся сильный жар, и Кристоферу пришлось уложить его в постель. Он думал, подобную простуду можно было подхватить в поездке, ведь то была осень, однако и спустя несколько дней самочувствие сына не подавало никаких признаков улучшения. Доктор, которого Кристофер вызвал на дом, озвучил неожиданное, печальное известие, от которого столь отчаянно прятался Кристофер все эти годы. Заболевание головного мозга. Он не запомнил точно название болезни, что назвал ему доктор, но отчётливо услышал одно:

«От этого страдала когда-то и ваша супруга. Передавшая по наследству болезнь может стать губительной и для мальчика».

Кристофер, узнав об этом, решил, что пока будет лучше сохранить это в секрете. Ведь это в конце концов не было приговором: в нынешнее время на всё имелся свой рецепт. Осталось лишь купить лекарства, научиться ставить уколы, обеспечить спокойное лечение. «Волноваться не о чем… это можно пережить», – успокаивал себя Кристофер, чувствуя тем не менее, как его руки тревожно трясутся, а к глазам подступают слёзы.

Следующие дни после посещения доктором усадьбы Себастьян уже чувствовал себя получше. Температура не пропала, но хотя бы понизилась; теперь он мог встать с кровати без головокружения. Правда, вместо этого у него пропал и аппетит. Любимые блинчики с кленовым сиропом он отодвигал, в сторону яблочного пирога он даже не глядел и в общем не мог даже и крошки в рот положить. Его стало всё чаще тошнить и бросать в жар, но уколов, которые, по словам отца, могли бы облегчить его состояние, он упорно избегал. Бегал по комнате, приговаривая «ой нет, ой нет!» и даже посмеивался, а Кристофер, прикрывая ладошкой шприц, шёл по его следу и благосклонно улыбаясь, стараясь не быть грустным или слишком давящим, повторял: «Бас, вернись. Ну хватит бегать. Всего один укол». Тем не менее однажды Басу пришлось смириться и покориться. Он мужественно выносил уколы, и это было для него своеобразной игрой, чтобы побегать по дому от злодея-отца с иголкой. Он хохотал и прятался за дверьми. Тогда Кристофер и вовсе забывал о том, зачем он вообще держит в руках шприц. Он самозабвенно вовлекался в это игривое настроение и был рад лишний раз вызвать у Себастьяна громкий заливистый смех.

Несмотря на это, в основном его мечтательный и добрый настрой никуда не делся. Вместе с отцом Себастьян всё так же занимался своими привычными делами даже с клеймом «больного»; он любил медленно ходить с ним по лесу рука об руку, лежать у него на коленях, любил слушать его сказки перед сном, дразнить его и озорничать. Кристофер старался поддерживать его расположение духа, но постепенно стал замечать, что дух Себастьяна начал угасать. Букеты из лесных листьев и веток, которые собирал отец, чтобы порадовать его, лишь изредка могли вызвать у него улыбку. В другом – он был слишком тих. В школе у него не имелось ни одного друга, а потому к нему, кроме отца, доктора и некоторых соседей, приносивших ему гостинцы с урожая, больше никто и не заходил. Кристофер делал всё возможное ради его радости, но ей не было место в душе одинокого, страдающего от неизъяснимых слабостей ребёнка. Именно это и подтолкнуло его вскоре к очень странным поступкам.

«Что ты сказал?» – как-то раз спросил Себастьян, когда они сидели с отцом в гостиной. До этого они сидели в полной тишине, каждый за своей книгой.

«Ничего, – ответил Кристофер. – Я ничего не говорил».

«Нет, только что. Ты что-то сказал».

«Я ничего не говорил, Бас», – повторил Кристофер и серьёзно взглянул на сына. Выражение его лица было каким-то испуганно-растерянным. С такого незначительного момента началось то, чего Кристофер больше всего боялся.

Следующим вечером, в тихие закатные сумерки, Кристофер вместе с Басом собирали яблоки в саду, и за всё это время Бас не проронил ни слова. Обычно он вёл себя игриво, но теперь же его поведение сделалось совсем странным. Не по своему обыкновению, он медленно ходил из стороны в сторону, молча срывал яблоки и молча клал их в корзинку, иногда безразлично шелестя сухими листьями под ногами. Собрав целую корзинку, Кристофер пошёл ближе к дому, но не успел он и дойти до порога, как услышал из сада громкий крик сына и его последующий плачь. Кристофер мгновенно всё бросил и побежал на зов.

«Себастьян! Что случилось?!» – волнительно спрашивал он. Как только он прибежал, он увидел странную картину: Себастьян лежал на земле, окружённый рассыпанными яблоками, и громко рыдал, не в силах даже поднять головы. Его ноги будто полностью отказали. Глаза, прежде всегда глядевшие на всё с весельем, затуманились слезами. Теперь это был совершенно другой человек.

«Меня напугала фея!» – всхлипывая, отвечал он и продолжал плакать.

Фея?.. – глухо раздалось в голове у Кристофера. Холодный пот прошёлся по спине, и сердце забилось как не в себя.

Тем временем мальчик продолжал, дрожа: «Она меня напугала, и я выронил все яблоки из корзины. И вот они испачкались! Я же не знал, что она будет прятаться за деревьями, я даже не знал, что у нас здесь водятся феи! Почему ты не говорил, что феи и правда бывают и что они… такие страшные?»

Такого не может быть, – произнёс Кристофер опять же в своей голове. Заставив себя улыбнуться, он протянул сыну руку и помог ему встать. Мальчик держался за край отцовского свитера и как в первый раз вставал на ноги. Кристофер вытер ему слёзы, забрал сломанную корзинку. Его задачей тогда было только утешить его.

«Всё хорошо, не плачь. Это, наверное, тебе что-то померещилось… Ну же, не плачь, иначе я тоже расстроюсь. Давай мы отведём тебя домой и погреемся у камина», – предложил он, в душе терзаясь от горького осознания. Доктор предупреждал, что одной из последствий болезни может стать помрачение рассудка, но Кристофер не придал этому особого значения, поскольку думал, что до этого не дойдёт. Судьба же, как бы то ни было, оказалась непредсказуемой. Теперь, слушая рассказ сына о том, как его напугала фея, как она улетала далеко-далеко вместе со своими подругами, Кристофер понимал: Себастьян начал бредить.

Улыбка его с каждым разом становилось всё более и более бессильной. Когда Кристофер протирал его тело мокрым полотенцем, он чувствовал холод его кожи. Сколько попыток согреть его он ни предпринял, Себастьян дрожал от холода даже сидя у подтопка. Перед сном его тяжелее всего было накормить. Он отмахивался от еды, всегда говорил, что ему дурно, а потом уходил один спать к себе в комнату, бледный и замерзший. Кристофер не говорил ему, в чём дело, поскольку до конца верил – это только надо пересилить, и всё вернётся на свои места. Но Себастьян уже терялся в догадках, почему огонь его не греет, голова вечно раскалывается, а аппетит и вовсе пропадает. Он уже боялся, что чем-либо обидел фей, и те из жажды мщения вызвали у него болезнь. Но Кристофер изволил уйти от ответа:

«Просто ты взрослеешь, и на твоё тело начинает влиять погода. Вот как только посветит солнце, тебе сразу же полегчает».

Но солнце всё никак не выглядывало, и Себастьян начинал волноваться. У него совсем пропал сон. Если ему и удавалось уснуть, то лишь колыбельная отца, спящего рядом с ним, могла сопроводить его в страну грез. Только эти мгновенья дарили ему немного нежности и ненадолго выводили из горячечного беспокойства.

В течение нескольких последующих месяцев его поведение успело поменяться множество раз: сначала он старался быть таким же радостным, как и всегда, затем сдался и стал молчаливым, приняв равнодушный облик, а после всего этого в нём разошлось его бредовое помешательство. Под жаром он говорил, что феи снова прилетали к нему в спальню и пытались предупредить о чём-то, а спать он боялся, потому что ему казалось, во сне они его заколдуют и от этого он никогда не проснется. Кристофер слушал это каждый день. Как и сын, теперь он не выходил из дома совсем, а главным гостем теперь был только надомный доктор. С ним Кристофер разговаривал исключительно наедине. Ему не хотелось, чтобы Себастьян знал обо всём этом, – запутанных мыслей в его голове было и без того предостаточно, – и ему не хотелось бы, чтобы Себастьян знал о том, что ему осталось совсем недолго. О последнем доктор оповестил Кристофера в один из дней посещения. Сохраняя истину в секрете, перепуганный до самых недр души, он продолжал робко верить, что всё пройдёт.

С течением времени щеки Себастьяна, которые раньше всегда багровели, когда он вдохновлялся, сильно впали, и сам мальчик стал ужасно худым и бледным. Его волосы, прежде походившие на золото, стали выпадать, и между остатками поблекших прядей уже остались проплешины. Он уже действительно стал ко всему равнодушен: даже уколы, которые прежде ему давались нелегко, он стал выносить с безразличием, будто бы и вовсе не чувствуя их. День ото дня он таял, и в иные минуты руки его коченели и дыхание приостанавливалось. В монотонном бреду он выходил ночью к двери и безнадёжно дёргал за ручку, повторяя тихим голосом: «Пустите… пустите меня, мне на-а-а-адо». Его ночные побеги участились, и Кристоферу в одночасье пришлось закрыть дверь на оба замка, а ключ спрятать у себя. Он надеялся, что хотя бы это сможет помочь. Тем не менее это никак не изменило ситуацию. По ночам Себастьян всё ещё не спал, а рыскал во тьме по дому и только искал выход наружу. Вместе с ним всю ночь не мог сомкнуть глаз и Кристофер, безуспешно пытающийся уложить его обратно в кровать под его нескончаемые стенания и попытки вырваться. В конечном счёте в доме по ночам всегда горел свет, и никто не спал. Вскоре Кристофер даже привык к вечному тревожному голосу, витающему между комнат, и впоследствии перестал прислушиваться к нему. Вскакивать посреди ночи он также потерял все силы и, лёжа в своей спальне без сна, лишь изнурённо слушал через стену, как его блуждающий по темноте сын разговаривает сам с собой, иногда испуганно что-то шепча, как будто чего-то остерегаясь, а иногда рассуждая о чём-то совершенно безумном.

Иногда Себастьян казался, наоборот, слишком спокойным. Но даже при этом он признавался в страшных вещах.

«Лучше бы я не рождался», – сказал он однажды за ужином с мрачным, безнадежным выражением лица. Подобные фразы из его уст Кристофер слышал так часто последний месяц, что научился не ужасаться им. Пройдя через многое, он научил себя реагировать на них спокойно.

«Пожалуйста, не говори так. Ты – самое дорогое, что есть», – отвечал он, выдавливая из себя это спокойствие. Тёмные глаза Себастьяна, его взгляд были жуткими для тринадцатилетнего мальчика.

«А феи мне говорили, ты хочешь меня убить, – шептал он. – Мне говорили тебя бояться. Я не поверил, конечно… но мне страшно. Почему они говорят такие вещи? Ты же мой папа, разве ты можешь так поступить? И всё же, может они правы?.. Тогда задуши меня ночью, пока я буду спать. Мне, правда, страшно, но я всё равно… я так не хочу мучиться».

Кристофер обещал себе больше не приходить в ужас от этих слов, но он не сдержал обещания, когда Себастьян заговорил уже совсем как умалишённый. В тот вечер он накричал на него, сказал в ярости, что устал слушать подобный бред и не единому слову он не верит. Себастьян впервые так плакал. Как только Кристофер понял, что перешёл черту, мальчик уже убежал из дома. Искать его долго не пришлось: в самую ночь он, продрогший и с заплаканным бледным лицом, прятался в «кладовке сказок», на дереве, и когда отец прибежал к нему, забрался к нему наверх и рассыпался в извинениях, Себастьян только глухо сказал:

«Лучше бы ты меня задушил».

Той ночью Кристофер понял, что уже всё потеряно.

Все волнения и горести приходили неожиданно, и Кристофер не успевал со всем справляться. В доме водворился настоящий бардак. Кристофер и забыл те времена, когда сын ещё не был болен. Как давно это было? Все былые прогулки по лесу, смех и уютные завтраки по утрам как будто бы были просто миражом, давно растворившимся в холоде дома. Мир поделился на «до» и «после», и то, что было «до», навсегда потерялось в памяти Кристофера. Порой ему казалось, что он тоже уже сходит с ума…

Себастьян всё ещё был снедаем болезнью. Как только улыбка на его лице становилась полоумной, Кристофер и сам пугался. Себастьян раскололся надвое. Первый его облик – облик плачущего маленького мальчика, боящегося за свою судьбу, – заставлял Кристофера страдать от жалости. Второй облик – облик мрачного больного ребёнка, не скупящегося на грубости и жестокие слова, живущего в собственном бреду, – заставлял Кристофера вздрагивать от тревоги. Бывало, Себастьян сбегал один в лес, а приходил домой с окровавленными ладонями и жутким, даже маниакальным выражением лица. Кристофер постоянно опасался, что Бас убежит глубоко в чащу леса и заблудится там. Или что заберётся в домик на дереве и не сможет или не захочет слезть. Или даже доведёт себя до смерти самолично – от этих мыслей Кристофер приходил в полнейший ужас.

С каждым разом исповеди сына становились всё кошмарнее. Он рассказывал несусветные вещи, якобы он вдруг услышал, как дерево просит его дать ему крови, чтобы насытиться ею, и во исполнение его воли он порезал себе руку. В следующий раз он пришёл с расцарапанными ногами. Это он оправдал тем, что за ним гнались лесные призраки. А все веточки, листья, заставшие капли смолы он приносил теперь лишь потому, что ему кто-то наказал это сделать и спрятать всё это под своей подушкой. Этим «кем-то» могли быть и феи, и выдуманные им же самим создания – в любом случае это было лишь выдумками, в которые он верил. В то же время Кристофер наоборот – веру свою окончательно потерял. Он стал закрывать дверь на два замка даже в дневное время.

Глава 4

Осень в Медовых Яблонях всё ещё чудесно благоухала. Всякий раз в прошлом, как только Кристофер садился писать на веранде, он сразу вдыхал осенний аромат, точно наслаждаясь ароматом духов, и вдохновение сразу же посещало его. Он думал, если бы осень имела свои духи, тогда в их составе сочетались бы запахи мёда, яблок, кленового сиропа, леса, сухого или облитого дождём, и крепкого чая. Иногда это могло быть засушенное сено, смешанное с землистым запахом хлевов, – запах, который встречается, только когда выходишь из усадьб к деревенским фермам. Но Кристофер, увы, не любил покидать своего оберегаемого дома, а потому нечасто встречал подобные ароматы. В нынешнее время, когда выпивка стала заменять ему сон и прогулки, обоняние его претерпело значительные ухудшения, однако с приездом Габри Бон-Берри ему вдруг показалось, что юноша, прибывший с далёких земель, привёз ему новые ароматы, которых доселе он и не чувствовал. Обоняние его вдруг разыгралось как в молодости, сделав последние несколько недель чередой прекрасных утешительных дней, сумевших на время поднять его дух с колен. Когда-то и его задний сад напоминал сказочный сад фей, что осенью превращался в священную долину даров, но теперь весь он оброс и стал диким, заброшенным. Как и сам Кристофер, в чей сад души уже давно никто не пускал света… до сих пор.

После того случая они с Габри больше не разговаривали. Вопреки чувству вины, сказочник вёл себя молчаливо рядом с картографом и нарочно не затевал с ним разговоров. Два дня подряд они ужинали в полной тишине, и только иногда могли спросить друг друга: «Может, зажжём камин?» Судя по всему, Габри тоже старался хранить молчание рядом с Кристофером и этим только вгонял его в смятение. Как человек, привыкший к тишине, он должен был легко приспособиться к этому, ведь это было частью его жизни последний год, однако Кристофер попросту не находил себе места и продолжал проводить вечера в бесплодной надежде услышать хоть чей-то успокаивающий голос.

Весь последующий день шёл листопад. Укутавшись в плед, Кристофер пил чай за столом и, периодически кашляя, читал книгу. В какой-то момент к нему аккуратно подсел Габри Бон-Берри, с которым они не общались несколько дней кряду. Теперь в руках Габри лежало несколько листов, исписанных ручкой. Сказочник, заподозрив неладное, сразу же поставил остывать чашку чая и внимательно посмотрел на юношу. На секунду он предположил, что Бон-Берри собрался досадовать на него и отчитывать, но все мысли испарились прочь, когда Габри протянул все принесённые им листы к нему, предлагая почитать. Поправив плед и надев очки, Кристофер принял его бумаги и начал внимательно бегать глазами по тексту на них. Мгновеньем позже его окатило волной удивления и восторга.

– Я попробовал закончить вашу сказку, – объяснился Габри. – Конечно, мне далеко до вашего мастерства, но, раз вы потеряли вдохновение, я подумал, что имею право предложить вам что-нибудь. Я писал это всю ночь вчера, поэтому несколько грамматических ошибок может встретиться. Пожалуйста, не судите строго.

Когда Кристофер дочитал это, в нём смешались странные чувства уважения, восхищения и одного очень непонятно, забавного чувства, которое так и заставляло его сдерживать свой смех. Ему, как опытному писателю, всё это казалось чем-то невообразимым. Он читал идеи Габри и приятно удивлялся его мыслям, изложенным на бумаге.

– Эх, Габри, – с улыбкой говорил он, едва сдерживая весь свой смех, наверное, не оскорбивший бы Габри, но явно не пришедший бы по нраву. – История, написанная тобою, весьма неплоха. Но фантазии у тебя всё же для этого маловато, как и опыта.

– Вы правы, – ответил Габри смиренно. – Я совсем не силён в подобном.

– Но ты огромный молодец. У тебя очень заманчивые идеи. Но сам, пожалуй, понимаешь, это не подходит. Разве можно добавить в детскую сказку детальное описание строения дерева? Или слишком буквальное рассуждение о несправедливости мира?

Габри молча отвёл глаза, и тогда Кристофер всё же рассмеялся, умилившись его лёгкому смущению. Сколько бы это ни напоминало ему прошлое, теперь не думал об этом, как о чём-то, что должно приносить исключительно печаль. Точно так же, как и в прошлом, в настоящем он смеялся, и в этом не было ничего зазорного. И точно так же, как и в прошлом, в настоящем душа его ликовала от вновь загоревшегося пламени фантазии. Листок с идеями, осень в Медовых Яблонях, сказка и мальчик напротив него – разве это было настоящим? Все воспоминания стали единым целым и вылились в долгожданный трепет.

– Я думаю… мы можем попробовать. Габри Бон-Берри, давай попробуем закончить эту сказку сейчас же, вместе!

Габри удивился только на мгновенье. Но позже в его глазах, прежде холодных и таинственных, появились огоньки.

– Я же обещал помочь всем, чем смогу, – решительно сказал он, садясь рядом. – Давайте сделаем это.

Кристофер тут же побежал за чернилами и бумагой. Чаще всего перед тем, как писать что-либо, он ставил пишущую машинку на стол и создавал вокруг неё уютную обстановку с чаем, большим количеством запасных бумажных листов и полных чернильниц на случай, если каретка пишущей машинки опять заест, однако в этот раз он отмёл все былые атрибуты для создания идеальной истории и был готов писать хоть на зеркале иглой. В нём пробудилось давно остывшее упоение. С бунтарством, с отвагой, с благоговением он взялся за любимое дело. Нынче же ему было не до воспоминаний; он спешил продолжить историю и исполнить мечту сына, который умер, не забывая о ней, в то время как он сам, будучи живым, совсем про неё забыл.

Габри перечитывал книгу с той самой незаконченной сказкой и вместе с тем выписывал что-то на бумагу. Кристофер делал то же самое. Они оба увлеклись рассуждением над финалом так глубоко, что даже листья, падающие с деревьев, остановили свой ход и замерли. Два сказочника сидели друг напротив друга, внимательно читали книгу и делали заметки в своих неаккуратных черновиках.

– Сколько ни пытался, я всё никак не могу понять, какой финал должен быть у этой истории, что бы могло стать её полноценным завершением, – приговаривал Кристофер, самозабвенно записывая на бумаге идеи. – Когда я только начинал писать «Дух…», у меня в голове имелось множество мыслей, и чтобы не запутаться в них, я проработал сюжет до мельчайших деталей и выработал план, следуя которому смог бы написать всё совершенно идеально, без каких-либо просчётов. Вот только теперь я действительно полон сомнений! В голове снова какой-то кавардак, а это нехорошо: развязка должна быть продуманной и интересной, я не хочу опорочить её своим бездумным потоком фантазии. Как же хорошо, что ты, читатель, вызвался мне помочь. Спасибо за твоё содействие. И да, кстати, никогда бы не подумал, что даже старшие дети тоже читают сказки. В свои шестнадцать ты до сих пор увлекаешься этим?

Кристофер спрашивал это, не поднимая головы и не отвлекаясь от дела. Габри же, отвечая, тоже не поднимал глаз.

– Когда-то с помощью сказок я учил ваш язык.

– Так ты не местный? – спросил Кристофер, хотя, правду говоря, по необычному произношению Габри и его внешности догадывался, что он чужеземных корней.

– Да, я родился не здесь, – подтвердил он. – Но в детстве, когда мне читали ваши сказки на оригинальном языке, я всё понимал, о чём в них говорится. Я любил их слушать, а поскольку я рос несколько в неблагоприятном месте, это помогало мне отвлечься и окунуться в далёкие волшебные миры. Всё это приводило меня в приятное волнение, будто это я был главным героем и будто со мной происходили все эти необыкновенные истории.

Это в самом деле было комплиментом для сказочника. Он мягко улыбнулся и, макнув перьевую ручку в чернила, вновь окунулся в волну трепета так же, как дети окунаются в волшебные миры сказок.

– Это хорошо. Когда ты представляешь себя на месте главного героя, значит история интересная и реалистичная, хоть и волшебная. Но главное в сказках далеко не волшебное пространство. Главное – это посыл, скрывающийся за полотном необыкновенности. Это позволяет детям не только получать какие-либо эмоции, но и учиться чему-либо. Поэтому нам надо придумать что-то весомое для окончания истории. Чтобы это привело, как ты говоришь, в приятное волнение.

Первый том «Духа лесных фей» описывал события, происходящие каждый день в заколдованном королевстве, куда можно попасть только через дверцу в коре большого дуба. Самыми многочисленными жителями королевства были феями. Кристофер описывал их как маленьких, чудно́ выглядящих милых существ в платьях-мантиях, вытканных из лунного и солнечного света, в колпаках и с длинными прозрачными крылышками, заимствованными у стрекоз. Их частыми украшениями и орудиями выступали стебельки цветов, амброзии или омелы. Лакомились они ягодами падуба и тёрна, поэтому повсюду в их королевском пределе повсюду цвели терновники и падубовые кустарники. Постепенно читателя знакомили с каждой феей, будь то Королева фей Корделия, одетая в платье из волшебной пыльцы, феи воды, живущие у озера в лесу, или же те феи, что вечером собирают все опавшие листья, а на следующий день в тумане утра собирают росу в свои корзинки из лопуха. Кроме того, в заколдованном королевстве было множество других обитателей, с которыми медленно знакомил сюжет: светлячки, мотыльки, добрые спригганы, а также злые гоблины, живущие в пещерах. Именно они всегда пытались подкрасться к Древу желаний и украсть растущие на нём золотые жёлуди. Помимо Королевы фей, в королевстве был тот, кто стоял выше всех – Дух-прародитель, стерегущий уже который век великое Древо. Все почитали его, как божество, и боялись сказать ему даже словечко, лишь бы только тот не осерчал. Сожительство с ним и с другими духами, загадки, маленькие сказочные истории каждого героя – всё это оживляло фантазию юных читателей и погружало их в мир, где воздух напоен магией и где вечером водят дружные хороводы все феи, живущие в королевстве.

Второй том начался именно с истории мальчика Себастьяна, которого в сказке коротко звали Бас. Его верный друг – пёс Дюйм – оказался болен, и мальчик узнал из одной старой книги, что в королевстве фей растут волшебные золотые жёлуди, исцеляющие от любых недугов. Чтобы найти способ подлатать друга, Бас выяснил, что в это королевство можно попасть, только разгадав загадки леса. Сделав это, главный герой очутился в этом месте, полном садов, спрятанных мостов, по которым перемещались феи, и их домиков в дуплах. Вскоре он познакомился и с Королевой фей Корделией, и с остальными обитателями загадочной долины, и, разумеется, он разузнал про Древо желаний с теми золотыми желудями, из-за которых он пришёл в это место. Украсть или не стоит?.. Пораздумав, Бас пришёл к выводу, что это единственный способ помочь своему другу, и, собрав всю свою решительность, украл с дерева несколько желудей. Само собой, Дух, охраняющий их, разгневался и, обратившись в большое чудище, помчался за маленьким вором вслед. Сказка заканчивалась именно на том моменте, где Бас, укравший дары Древа, пускался в бег.

– Может, в конце Бас прибежит к той же дверце, через которую он и попал в королевство фей, и таким образом вернётся домой? – предположил Габри, чем заставил мужчину задуматься.

Кристофер представил, как Бас бежит от озлобленного Духа леса к потайной двери, скрытой за листвой. Он открывает её и покидает мир лесных фей с его садами и полями пальцы, вновь возвращаясь домой. Но злобный Дух, должно быть, поймал бы его? Тем более, дверца находится прямо в том самом Древе желаний, а, значит, у Баса бы просто-напросто не получилось бы выбежать через неё – его бы сразу поймали. Кристофер покачал головой.

– Думаем дальше, – бескомпромиссно сказал он. Габри сразу же подхватил:

– Быть может, мост?

После этого Кристофер сразу же представил, как Бас бежит от озлобленного Духа леса к мостику, перебравшись через который можно попасть на другую сторону королевства – в тёмную долину гоблинов. Те же, вероятно, схватили бы мальчика и либо пленили бы его, либо же, руководствуясь коварными идеями, отдали бы его злому Духу и потребовали бы награду в виде золотых желудей. В любом случае Басу пришлось бы очень постараться, чтобы выбраться из сей западни, а Кристоферу очень не хотелось удлинять сюжетную линию, когда та уже подходила к разумному завершению. Именно поэтому он вновь покачал головой.

– Дальше.

Бон-Берри делился новыми идеями, не давая себе ни минутки передохнуть. В атмосфере неутомимого вдохновения, опаляющего сердце сказочника чарующим огнём, юноша был удивительно сосредоточен.

– Феи не могут просто перенести его с помощью заклинания? – поинтересовался он и перелистнул страницу книги.

– Феям не под силу перемещать людей. Их магия нужна лишь для поддержания жизни в лесу, они не умеют творить волшебство таким методом и для таких целей. Даже у королевы Корделии нет столько возможностей, а у остальных и подавно. Только Дух наделён подобным дарованием… но он гонится за Басом и даже не думает его прощать!

– Тогда, может, Бас не будет бежать и сразится с ним?

Кристоферу вновь пришлось представить идею картографа в голове. Он представил, как мальчик хватается за ветку дерева и с хрустом ломает её. Она становится его верным мечом! Дух усмехается, говорит: «Ты слишком слабый ребёнок. Твоя палочка для меня – сущий пустяк!» И по сути, он был бы прав. Сражаться с Духом для Баса было бы равносильно мгновенной казни. В конце концов, это сильнейший герой сказки. Кристофер улыбнулся, представив это, но при этом снова покачал головой.

– Он не может сражаться, – сказал он. – Фея Корделия запретила ему рушить жизнь леса, потому что лесной Дух – прародитель, благодаря нему королевство фей существует и процветает, благодаря нему растут деревья, течёт смола и опадают листья. Да и к тому же, я думаю, сражения не подходят для нашей сказки. Нужно что-то помягче.

– Тогда Бас прыгнул в озеро и вынырнул уже из воды своего мира? – предлагал Габри. Кристофер вновь уклонялся:

– Дух покровительствует и водой. Он может запросто поймать его.

После этого Габри задумался. Какие мысли теперь были в его голове, Кристофер не знал, но, как бы то ни было, его трогало бережное отношение Габри к его сказкам и к их порядкам, придуманным им же.

– Почему бы Духу не простить Баса и не отпустить? – предложил он вскоре. – Может, именно дух телепортирует его к своей семье?

Кристофер заинтересованно хмыкнул.

– Можно. Это даст маленьким читателям понять, что прощать других – это вовсе не плохо и не унизительно, ведь Бас не имел в виду ничего дурного, срывая золотые жёлуди. Хотя… если подумать, гнев Духа весьма очевиден и даже справедлив. Если раздавать жёлуди каждому безвозвратно, немудрено Древу совсем ослабеть. Что же тогда будет с королевством фей? Когда Бас сорвал жёлуди, разумеется, Дух разгневался. Он гонится за мальчиком не для того, чтобы наказать его, а для того, чтобы в первую очередь возвратить себе жёлуди, обладающие в этом мире несметной ценностью. Это благое намерение для того, кто является хозяином этого королевства.

– Но Бас – положительный герой. Он должен понимать, что украл ценную вещь. Его не должна замучить совесть?

– Да. Он это понимает. Но жёлудь – единственное, что вылечит его верного друга – пса Дюйма. Он бежит и плачет, не желая приносить горести миру фей. Что поделать, мальчик попал в ситуацию нравственного выбора, а поэтому, для него это, само собой, непросто.

– Тогда, может, он сдастся и объяснит всё Корделии или Духу? Может быть, они подарят ему хотя бы один золотой жёлудь и отпустят домой?

– Он же уже пытался достучаться до них, но, как видишь, безуспешно. Единственное, что ему осталось, – это идти на воровство, вот он и сорвал без разрешения все дары Древа желаний. Но и, если ты помнишь, Корделия изначально сказала Басу, что ему нельзя находиться в этом мире слишком долго, иначе потом, вернувшись обратно к себе, он не узнает своего дома. А время как раз на исходе, Габри. Бас бежит не только потому, что убегает от разгневанного Духа. Он бежит ещё и потому, что его ждёт кое-кто в мире людей, кое-кто, кто любит его, очень им дорожит и не хочет его потерять! Это не только пёс Дюйм… это ещё и его отец, поющий ему колыбельные каждую ночь и будящий его каждое утро. Именно поэтому ему, Басу, ни в коем случае нельзя задерживаться слишком долго в заколдованном мире фей: он пропадёт там. Он потеряется! И никогда больше не вернётся домой.

– Не волнуйтесь. Мы ни за что не дадим ему потеряться, – заверил Габри. – Бас обязательно вернётся. Голос отца будет для него путеводным.

Вдруг сердце Кристофера будто пропустило удар. Огонь, доселе вдохновенно горящий в его груди, неожиданно обжёг его и смутил. Вздохнув, сказочник приглушил в себе упоение.

– Да… в лучшем случае так и будет, – тихо сказал он.

«Даже если тебя нет, – думал он, – я хочу, чтобы мир знал твоё имя. Всю свою жизнь ты был одиноким из-за меня, но теперь я все исправлю. Тот, кого я назвал твоим именем, не потеряется».

И пока он окончательно не утонул в мыслях о том, кого уже нет рядом, Габри высказал своё последнее предложение:

– Может, Бас переместится в свою реальность через мир сновидений и вернётся домой, когда сквозь сон услышит пробуждающий голос отца? Так он скроется от преследования Духа, и всё это окажется просто сном. Сном, который никогда не забудется, но останется только в прошлом. Всё, что сделал Бас, уже сделано. Ему всё равно пора возвращаться домой, иначе он и правда потеряется в чужом мире навсегда. Что, если именно голос отца станет путеводителем из королевства фей?

«Сон, который никогда не забудется, но останется только в прошлом… путеводный голос отца…»

Погоня останавливается, всё замирает и, словно осеннее дерево, облетает листвой из грёз. Мальчик, прежде бегущий в заколдованном королевстве, просыпается в своей кровати, в своей комнатке, в которую вливается тёплое солнце. Его встречает отец, который уже приготовил ему завтрак, а за окном – лес, где-то неподалёку стоит большой дуб – может, Древо желаний, – а под ним раскиданы жёлуди. Пёс Дюйм, здоровёхонький, лежит на коленях мальчика и ждёт, пока его погладят, а под подушкой спрятан один золотой жёлудь, как память о принятых когда-то решениях в фантазийном мире. Отец ласково будит Баса: «Просыпайся, дружок» и спрашивает: «Что тебе снилось? Я всё никак не мог разбудить тебя». И мальчик в подробностях расскажет, что он испытал в этих долгих приключениях, как знакомился с новыми друзьями, как сражался и как совершил грех, украв золотой жёлудь с Древа желаний. Отец обнимет сына и утешит его: «Ты боролся изо всех сил. Ты не виноват. Ты боролся во имя здоровья, и поэтому бог смилостивится над тобою. А если по твою душу придут те, кто хочет навредить тебе, я буду тебя оберегать». Все сожаления, сомнения вскоре уйдут в небытие, и всё это останется лишь сном – сном, который важен и никогда не забудется, но который был и останется только в прошлом.

– Габри… По-моему, это неплохая идея. Так дети будут понимать, что не всё так однозначно: нет ничего только «хорошего» и только «плохого», все наши решения имеют последствия. Помимо того, что мы должны осознавать нашу ответственность, мы должны верить, что всё обязательно кончится хорошо, если мы доверяем своим истинным союзникам и стараемся ради благой цели. Взрослые читатели тоже могли бы отыскать в этой книге что-то для себя… мы не всегда знаем, с чем сталкиваются наши дети, но мы в любом случае должны оказать им поддержку. Возможно, именно наша поддержка сможет указать им путь из заколдованного королевства в реальный мир.

– Я думаю, это хорошая мысль. Мне так и записать? – спросил Габри. Кристофер кивнул, и юноша беспрекословно приступил к выполнению. – Хорошо, я запишу это как одну из идей, а вы потом решите.

Габри молча писал, не поднимая глаз, а позади него медленно опадали листья. Мир вокруг дома Кристофера растворился, а вместо него появлялся золотой сад из его сказки. В шепчущих ветвях светились огоньки, из ниоткуда доносился мудрый, протяжный глас Духа, листья, подгоняемые ветерком, медленно слетались к Древу желаний, спрятанному глубоко в лесу, окружившем усадьбу. Юноша, сидевший перед сказочником, опустив взгляд, был его героем, его вдохновителем, помощником и, может, даже другом.

Тут волшебная сказка Кристофера оборвалась. Он ещё раз увидел это лицо, полное спокойствия и невинной искренности, и почувствовал глубокую вину. Он обязан был извиниться перед ним; извиниться по-человечески, без какого-либо стеснения. Пока Габри записывал идею на листок, Кристофер решил сказать ему кое-что важное, сокровенное, что обязательно должен знать человек, столько сделавший для него.

– Признаюсь, я бы не хотел продавать этот дом, – сказал он. – Мне он нравится, я здесь живу уже больше сорока лет, мне здесь хорошо и спокойно, и долгое время я делился этим благодатным чувством с тем, кто когда-то жил в этом доме вместе со мной. Но даже если чувства кое-как сохранились… не сохранился тот, кто был бы им рад.

Дело в том, что мой сын Себастьян… Бас… он умер. Год назад. Ему было всего тринадцать, когда болезнь смертельно поразила его тело и особенно рассудок. Я писал сказку исключительно ему, а он иногда спасал меня в минуты опустошения. После его смерти я не смог взять себя в руки. Писать сказку сыну, которого больше нет, я не осмелился… а смерть, однако, захватила его слишком быстро. Это было неожиданным предательством судьбы. То, что ты делал, как себя вёл, – конечно, это не было похожим на поведение моего сына, но тем не менее я просто не мог отделаться от этого чувства: когда я смотрю на тебя, а вижу – его. Ты, как и сын, принёс мне в руки листок с идеями, вот уж я растерялся… Прости. Я недавно наговорил тебе много грубостей, мне не следовало опускаться до подобного. Меня никак не оправдывает то, что я сделал, но, пожалуйста, я надеюсь на твоё милосердие, надеюсь, что ты простишь старика и не будешь держать на него обиды, когда покинешь его дом. Я хочу тебя утешить и сказать: ты по-настоящему вдохновляешь меня, Габри! Впервые за столько времени я смог почувствовать себя тем, кто я есть: Человеком, сказочником, творцом и мечтателем! Прежде я, право, был эгоистом. Это плохая черта как для писателя, так и для человека. Теперь же пора прекратить предаваться унынию. Прошло много времени, нужно опустить на прошлое покров забвения и заняться собой, ведь, кроме меня, этим никто заниматься не станет. В мире печали так же просто заблудиться, как в заколдованном королевстве… а я ведь уже давно должен был понять, что мои сказки нужны не только одному человеку. Ты очень воодушевил меня, Габри. Уверен, когда-нибудь Древо желаний услышит тебя и одарит тебя способностью уменьшаться. Тогда ты сможешь на денёк пожить в лесу, будучи крохотным созданием, таким, как фея. Ты соорудишь себе домик на дереве или внизу, под шапочкой гриба, и обязательно – я верю, – подружишься со всеми светлячками. Чтобы они освещали тебе путь, когда будет темно.

Габри смотрел на него долго, заглядывал в самую душу, делал это молча и даже немного пугающе. Но он слушал. Слушал все излияния души, и вскоре…

Откровенные речи Кристофера, произнесённые с закрытыми глазами, будто исповедь, прервал лёгкий и тихий звук, похожий на капель. Не успел Кристофер и договорить свою мысль, как увидел упавшую слезу на листок книги со сказками. Но это была не его слеза. Это была слеза Габри, медленно скатившаяся по его щеке. Следом на лист упала и вторая слеза, и третья. Белоснежное лицо его словно покрылось дымкой.

– Мне так жаль, – сквозь слёзы молвил он тихим, почти ровным голосом, пока глаза его рдели. – Это я должен просить прощения. Я не мог знать. Я… правда соболезную.

В лице плачущего Габри Кристофер увидел мальчика, очень знакомого ему. Он так же сидел когда-то напротив него за этим столом и плакал, растроганный окончанием сказки. Точно так же, как и тогда, в прошлом, Кристофер протянул руку к лицу юноши и медленно отёр с его щёк капли слёз, сказав с мягкой улыбкой ровно те же слова:

– Не плачь, иначе я тоже расстроюсь.

Мальчик из прошлого, слыша это, вздыхает и дрожащими губами улыбается. Юноша из настоящего, слыша это, молча прикрывает глаза. Тёплые руки гладят его и аккуратно стирают слёзы. В тот день история Себастьяна из «Духа лесных фей» была наконец-то закончена.

Вернувшись к себе в спальню, Кристофер обнаружил, что писем от тех, кто собирался купить его усадьбу, стало ещё больше. Их было и правда предостаточно, но он всё медлил и откладывал решение этого дела на потом, из-за чего его стол теперь был всецело поглощён бумагами. Среди всех писем были и те, чьими отправителями являлись его друзья. Все писали одно и то же: «Друг, пора возвращаться», «Мы ждём тебя в литературном доме», «Прошу, не губи себя!», «Проведи себе уже наконец телефон в дом, до тебя не допишешься». Он получал эти послания каждый месяц с того дня, как Себастьян умер, но, как и всё остальное, эти письма он, по своему обыкновению, складывал стопкой в углу и забывал о них, в то время как они уже даже начинали покрываться паутиной. Всё, что требовало его участия, прежде он предавал забвению, но теперь, как только он понял, что и безучастность порой может привести к печальному исходу, он не мог больше откладывать. Написав друзьям ответные письма, он наконец избавился от доли той горькой вины, что мучила его.

Иная доля пришлась на ночь. Подул ветер с холмов, и в дом сказочника проникла прохлада. Всё так же укутанный пледом, он лежал в своей постели и кашлял. Приступ не мог оставить его вот уже который день, из-за чего он всегда чувствовал, точно стенки его груди были обиты бархатом. Пытаясь спрятать кашель в подушку, Кристофер силился хоть как-то превозмочь недуг, к которому, увы, были склонны люди его лет, но ничто не могло ему помочь: ни крепкий чай, ни даже горячее вино, которое для него грел Габри, ни плед, ни шерстяной свитер. Во тьме глубокой ночи Кристофер ворочался с бока набок и никак не мог заснуть, а сердце – оно словно тонуло.

Вдруг посреди тишины послышался скрип двери. Кристофер не стал оборачиваться и осведомляться о том, что это могло быть. Кто это, было очевидно. Как привидение, Габри подкрался, одетый в ночную сорочку. У него даже не было свечи с собой: он пришёл в темноте и тихо сел на край кровати Кристофера. Тот почуял его. Приподнявшись на локтях, он всё-таки обернулся в его сторону и во мраке тени увидел лишь пронизывающие карие глаза, глядящие на него с каким-то печальным вниманием.

– Прости, – сразу извинился он шёпотом и постарался улыбнуться. – Я разбудил тебя своим кашлем? Я больше не буду. Иди-ка ты спать.

Габри ничего не ответил и никуда не ушёл. Его лицо, на котором замерло сожаление, в эту ночь было по-особенному выразительно. Но оно было безмолвным. В этом взгляде Кристофер увидел то знакомое, что составляло в прошлом всю тяжесть его вины. Вспоминая об этом, он до сих пор не мог перестать стыдить себя за прошлые поступки и решения, за прошлые слова и недосказанности: он не мог простить себе то, что Себастьян заблудился в мире сказок, придуманном им. Заблудившийся мальчик, он стал видеть фей, слышать их голоса, голоса деревьев и стоны опавших листьев; он сам стонал всякий раз, когда отец не мог его понять и только безнадёжно заверял его: «Всё в порядке», потому что больше нечего было сказать. Но однажды и эти простые слова стало выговаривать очень сложно.

Была ночь – Себастьян плакал, укрывшись одеялом, а рядом с ним сидел Кристофер, утешающий его ласковыми поглаживаниями и нашёптываниями одних и тех же слов. В одночасье Бас скинул с себя верх одеяла и посмотрел своими заплаканными глазами в глаза отцу.

«Ты любишь меня?»

«Пожалуйста, не задавай таких вопросов», – ответил тогда вымученно Кристофер. Сын же смотрел на него строго и внимательно, ожидая серьезного ответа. Пришлось повиноваться и сказать: «Люблю».

«Тогда почему не веришь мне?»

«Потому что фей не существует, и ты это знаешь. Тебе это лишь мерещится, ты надумал много всего нехорошего и зачем-то в это поверил».

«Нет, но я же вижу их! Хочешь сказать, мне всё это снится? Хочешь сказать, я сейчас сплю? Это не так, вот, смотри! – Мальчик быстро схватил горящую свечу из подсвечника и прижёг ею свою руку. Громкий крик, слетевший с его уст, поджёг и сердце Кристофера. Сию же секунду он в ужасе отобрал у сына свечу и крепко сцепил его пораненные руки. Себастьян стал вырываться. Пиная его в живот, он кричал и кричал, и плакал, и стенал. – Видишь, как мне больно? Значит, я не сплю! Тогда что со мной не так?! Почему, почему? Больно! Да отпусти ты меня! Отпусти, чёрт! Ненавижу тебя!»

Бас всё брыкался и всхлипывал, и с его уст слетали грубые слова.

«Прекрати, – шипел на него теперь Кристофер, уже злясь от его ругательств. – Прекрати, прекрати; уразумей, фей не существует!»

«Они существуют! Ты же сам так говорил, папа. Я их видел, клянусь! Я и сейчас… их вижу». – От этих слов Кристофер замер в холодном страхе и медленно отпустил руки сына. Он не мог забыть то, как Себастьян сбегал из дома в лес, чтобы увидеть героев сказок, вытворял полнейшие глупости, дабы лишь доказать всё отцу. Кристофер много раз пытался увидеть его обещанных фей, хотя и всегда понимал, что это бессмысленно. Совершив несчетное количество попыток, он больше не желал таить правду.

«Себастьян, ты видишь фей неслучайно», – сказав это, он отвёл взгляд. Ему до ужаса не хотелось говорить эту очевидную, горькую фразу. Но всё же, собрав волю в кулак, он выдержанно произнёс её: «Дело в том, что ты умираешь».

Кашель, тревожащий Кристофера всю ночь, вдруг прекратился. Одеяло, которым Габри прикрыл его, легло на его плечи и спину и слегка пригрело. Габри никак не уходил, однако при всём при том его присутствие нисколько не беспокоило Кристофера. Напротив, ему казалось, будто теперь он был тепло оберегаем, а лёгкий напев, вдруг послышавшийся из уст Габри, только сильнее погрузил его в сон. Тихим голосом-полушёпотом юноша пел ему колыбельную, хорошо знакомую ему.

Спать пора, ты в чудном сне

К грёзам путь веди…

После того, как Кристофер рассказал сыну страшную правду, он всю ночь сидел и крепко прижимал его к груди, пока тот отчаянно рыдал, истекая крупными горячими слезами, умоляя лишить его страданий. Он взвывал к богу, к почившей матери, к папе. Он из раза в раз судорожно повторял: «Спаси меня… спасите, кто-нибудь, я не хочу этого… я так не хочу!» Когда же он понял, что это невозможно, он обратился к миру сказок. Следуя ему, он мог попасть в королевство фей через дверцу в Древе желаний. Попадая в этот заколдованный мир, он умолял Корделию о том же самом, о чём умолял отца – у него больше не имелось других желаний, и было уже бесполезно что-либо делать против его помешательства. Кристофер смирился. Привык к болезненным стонам и полубредовым ругательствам сына, к бессонным ночам, к волнениям и холодности. Ещё до того, как он ушёл из жизни, он уже принял его потерю.

В день, когда Себастьян умер, в доме сразу стало мертвенно тихо: пропал хрипящий голос, растворились звуки плача и больше не слышался тут и там его бессознательный шёпот. То, как Себастьян умирал, Кристоферу ни за что не забудется. Густые волосы упали на его нежное детское лицо, и Кристофер, чувствуя холод его кожи, откинул их назад, прежде чем поцеловать сына в лоб. Мальчик кротко, обессиленно улыбнулся, словно на один лишь миг к нему вновь вернулся его прежний чистый разум, и затем дыхание его оборвалось, как будто порванная ниточка. Его комната, которая была лучше «кладовки сказок», которая была «долиной сказок», опустела, и Кристофер навсегда запер её на ключ. Зато входную дверь – навсегда отпер.

В этот же год весь Каен праздновал окончание войны, газеты пестрили радостными заголовками и в небе зажигались огни фейерверков. Кристофер не обращал на это никакого внимания. Ему было откровенно плевать на всё, что происходило в мире: он был с головою погружён в беспросветную тьму и выбраться из неё не имел никаких сил. Даже будучи готовым к этому, после смерти Себастьяна чёрные чувства, как и ожидалось, обуяли его со всех сторон – они поселились в разных местах, окружавших дом сказочника: в лесу, на чердаке, на заднем саду. Как бы он ни силился забыть о них, они всюду заявляли о себе, отягощали оковами и расцарапывали чувством вины. Он уже давно отвык оттого, чтобы быть в этом доме одному. Он отвык от этой всепоглощающей тишины, которая стала для него ещё большей трудностью ночью, чем вечный шёпот в темноте. Он отвык готовить себе ужин на одну порцию. Он совершенно отвык от одиночества. И тем тяжелее ему было вновь возвращаться к той монотонной жизни мужчины, который ещё не имел ни жены, ни ребёнка. Все годы прошли впустую, и ничего не изменилось: один, как и двадцать лет назад. Но если тогда ещё в нём теплились надежды на светлое будущее как писателя, то теперь надежд хоть на что-либо в нём не осталось от слова совсем. Каждую минуту своей испорченной жизни он занимался одним только самобичеванием. В одночасье он понял, что готов сжечь весь этот дом, лишь бы не больше не ощущать подобного в его стенах.

Но он вовремя задал себе вопрос: что бы тогда стало с духом – духом его сына, живущим здесь? В сомнениях он проводил последние дни и думал, что это конец. Однако тот, кто теперь пел ему колыбельную, убаюкал в нём наконец скорбь и смятение. Чистый голос Габри Бон-Берри не был похож на голос, принадлежащий ребёнку, проведшему всё детство среди деревьев, сахарных клёнов, больших старинных дубов, яблоневых садов и недалёких фермерских угодий. Но благодаря этому голосу Кристофер улыбался, пока в глазах его блестели слёзы. Чистые и светлые, они обдавали его глаза прохладой. И всё же он улыбался, потому что в его снах наконец-то обещали появиться долгожданные лесные феи.

Габри Бон-Берри собирался уезжать из Медовых Яблонь на следующий день. Кристофер провожал его у станции и перед отбытием вручил ему подарок – шкатулку, когда-то найденную юным гостем на чердаке. В ней не было фотографии, но мелодия, лившаяся от неё, могла как нельзя лучше напомнить о сказочных временах. Рассматривая её, Габри выглядел польщённым, но немного растерянным.

– Вы уверены, что я могу её принять? – спросил он Кристофера. – Эта вещь очень дорога вам.

– Тебе не нравится?

– Нравится.

– Тогда обязательно возьми её. И да, я тут ещё подумал… приезжай-ка ты ко мне в гости как-нибудь ещё. Скорее всего, я не буду продавать усадьбу. Люблю я это место; поэтому мне надо поразмышлять над тем, покидать его или нет. Во всяком случае спасибо, что помог мне хотя бы привести его в порядок. Может быть, я наконец перестану так часто кашлять.

Сказочник спокойно пошутил, и Габри улыбнулся. Они попрощались. Паровоз, на который сел картограф, умчался вдаль, проезжая мимо золоченных осенью холмов и деревень, увенчанных яблоневыми садами, а Кристофер безмятежно побрёл к повозке, которая должна была доставить его к дому. Дышалось легко, дышалось свободно. Уютный Сент-Габриель стоял под полуденным солнцем, и на каждой его улочке продавали медовые яблоки. Не было ничего особенно прекрасного в этом обычном сентябрьском дне. Но Кристофер, исцелённый, воодушевлённый и спокойный, возвращался домой уже совершенно другим человеком, и снова, как много лет назад, он предвкушал, как по приезде домой нальёт себе крепкого чаю и сядет писать сказки.

– —

«Капитан Марчинелли, Карлия,

Простите, это письмо будет не самым обстоятельным. Недавно случилось кое-что печальное, и я пока что не могу быть излишне многословным на бумаге. Знаете, с новыми глазами я будто бы научился плакать. Мне так кажется. И видеть человеческую боль. Боль отчетливо видна во взгляде.

Не уверен, что смогу донести чувства, испытываемые мной после встречи с Кристофером Флоуренсом, любимым сказочником, но я определённо счастлив, что побывал в Розенвилле, в Медовых Яблонях. Здесь так, как вы мне и рассказывали. Я так же помню колыбельную, которую вы, Карлия, пели мне когда-то, чтобы я лучше спал. Сон у меня всегда был хороший после вашего пения, но мне показалось, что снов, как и мечтаний, должно быть в меру. Как сон, порой мы должны отпустить то, чему суждено остаться только в прошлом, и некоторых людей, которых больше нет рядом, тоже стоит отпускать, какую бы сильную ценность они когда-то ни имели для нас. Надеюсь, слушая «Колыбельную отца» из музыкальной шкатулки, подаренной мне господином Флоуренсом, я смогу отпустить воспоминания, не дающие мне покоя, и отпустить людей, которые давно погибли: и тех, кто был ценен для меня, как для солдата, и тех, кто был всего лишь жертвой войны… Ну а пока что почему бы не насладиться осенью? В самом деле, необыкновенное время года. Оно и правда меня утешает и избавляет от некоторых тревожных мыслей, что крайне волнуют меня последние дни.

С любовью, ваш Габри Бон-Берри».

Я помню его…

Как он пришёл в наш дом одной осенью,

Как пил с мамой чай в беседке,

Как нёс корзинку, идя со мной на пикник,

Как разрешал плести ему косички,

Как пообещал мне однажды кое-что.

Я была маленькой и дала ему прозвище «одуванчик»,

Потому что, как пух одуванчика, он улетел из моей жизни,

Но крохотные пушинки всё витали вокруг…

И витают до сих пор.

Глава 1

Джиннистан, расположившийся в северном краю «империи великих людей» Вальда, издавна считался богатой долиной, полной еловых и берёзовых рощ, ручьёв, диких вишенников и садов, ради цветения которых гости приезжали сюда и во время Великой Северной войны. В основном в Джиннистане стояли изысканные старинные дома и усадьбы, унаследованные вместе с садом, но вместе с этим имелись и незамысловатые дома с мезонинами, где жили обыкновенные семьи, не имеющие ничего общего с аристократами, что заселяли этот край в далёком прошлом. Если раньше Джиннистан считался скорее обособленной от основного города Мохнхаупта и посёлка Гартен-Дорна аристократской долиной, то в нынешний век эти предрассудки давно устарели, и теперь Джиннистан был одним большим селением для всех, кто желал найти здесь свой дом.

Город Мохнхаупт в старину был построен на месте еловой рощи: и поныне в городе среди церквей и высоких классических домов зажиточных горожан, с громоздкими балконами и балюстрадами, высились ели и протягивались вдоль улиц хвойные аллеи. Весь Вальд был в древности лишь огромным лесом со множеством опушек, хитросплетённых развилок и в основном располагал хижинами для охотников, лесников, таинственных древних жителей, предпочитавших братство лесных деревьев, ручьев и трав ухоженным городам, например, в долине Розенвилля, уже славящегося своими замками и дворами, или Стейнхельма, усеянного горными деревнями и сёлами. Сам Джиннистан находился в сельском городке Гартен-Дорн, на самом севере Вальда, на границе с Эншайном. Не только за последние десять лет, но и в течение всей истории считалось, что чем ближе деревня лежала к северным горам, тем менее привлекательной она становилась для всех. Но Джиннистан избежал участи непривлекательного места. Наоборот, неведомым образом Джиннистан стал обетованной землёй для многих сельчан, плодородная почва и уютные леса, окружающие сады, широкие луга, украшенные драгоценностями прелестных луговых цветов, и озера, налитые водой нежной и красивой, словно нефрит, облагородили общий облик джиннистанского края. Все здесь относились друг другу с нежностью и добродушием: все соседские дети ходили в одну школу рядом с лесом, плели венки из ёлочных веток, устраивали посиделки у озера, возле которого колыхались кудрями плакучие ивы, а взрослые ходили друг к другу пить кофе в сад, в укромные беседки под липами, где помимо кофе также разливался чай, к которому подавали мёд, обязательно собранный с собственных угодий. Некоторые из старого поколения предпочитали разводить пчёл, из-за чего в Джиннистан располагал множеством пасек: мёд, поздние сливы и вишни, из которых по осени многие хозяева варили вкуснейшее варенье и готовили прелестные сладкие пироги из ягод, в одночасье стали одними из главных особенностей долин, и многие посланники коммерческих компаний приезжали на север Вальда, дабы побеседовать с местными селянами – обычно пожилыми хозяевами, владеющими собственным садом и пчелиными угодьями, – и закупиться у них ягодными и медовыми сиропами и урожайными плодами. Подобные предпринимательские сделки заключались в Джиннистане каждый год, и вместе с тем селяне уже давно привыкли к гостям. Так или иначе, для местных не было ни единого момента, когда бы рушилось спокойствие и приятно греющее душу умиротворение с природой и соседскими семьями, и даже приезжих, будь то коммерсант или зажиточный гражданин из города, по традиции принято было принимать с радушием.

Несколько одетых в бархатные уборы холмов окружало Джиннистан с нескольких сторон. По повелению старших как раз к этим холмам часто ходили дети, чтобы собрать ягод для варенья. В одном месте лесные ёлки расступались, и из-за них выглядывали холмистые поля, когда-то усыпанные медоносными цветами, теперь же все покрытые уже выцветшей осенней зеленью, и верхушки небольших северных гор вдали. Глядя на то, как осыпаются листьями и подсыхают ветками деревья, можно было с уверенностью сказать, что в садах Джиннистана уже заалели первые дни октября: сентябрь плавно перешел в его чудесную благодать. Поля уже были сжаты, берёзы надели свои золотистые бахромчатые платья, рябины, дикие вишни и сливы близ садов облачились в великолепнейшие оттенки тёмно-красного и пурпурного. Деревья ещё не стряхнули с себя последние листья, и в садах наблюдались медленные и красивые листопады, будто бы волшебные благодетельные духи с корзинками в руках рассыпали собранные листья. Дышалось и сладостью, не покинувшей с сентября, и пряностью: пчёлы, чьё жужжание витало в тёплых садах, порождало мёд, эту сладость со вкусом полевых цветов, а растущие в лесах ёлки добавляли в этот истинно осенний аромат свою пряную хвойную изюминку.

Станция поезда, приезжавшего в полдень, стояла как раз в том месте, где широкая дорога, ведущая в Джиннистан, проходила через небольшую долину, отгороженную с обеих сторон душистыми пихтами. Габри Бон-Берри молча стоял с чемоданом в руках и наблюдал за двумя-тремя колясками, извозчики которых встречали на станции своих гостей и родных и потом развозили их по домам и садам Джиннистана.

Из только что прибывшего поезда тем временем выходили мужчины со шляпами на голове и дамы в шарфах. Элиас Ренфред, сойдя с поезда, сразу же заприметил стоящего в одиночестве своего помощника, такого же невозмутимого, как и всегда. Хотя лицо его не отличалось особой выразительностью, некоторые едва уловимые детали его портрета давали понять, что он кого-то ждёт. На мгновенье Элиасу пришлось остановиться, пропустив вперёд тех, кто очевидно спешил, и в это же мгновенье он уставился издалека на Габри. Какое-то радостное чувство посетило его при виде своего подмастерье, который даже не видел его. Вскоре, как только стало понятно, что он действительно не заметил своего мастера среди прибывших, и тогда трогательное чувство, полнившее грудь Элиаса, мгновенно уступило место его неиссякаемому баловству. Элиас незаметно подкрался к Габри сзади и, едва подойдя к нему со спины, дотронулся до его лица, прикрыв ему глаза ладонями.

– Угадай кто, – прошептал он. Габри оставался спокоен:

– Мастер? – спросил он, и тогда опознанный мастер, обидчиво приуныв, опустил ладони.

– Всё верно. Как же ты меня распознал?

– Поверьте, вас ни с кем не спутаешь, – сказал он и повернулся к нему.

Лицом к лицу с ним Элиас не мог сдержать своей улыбки. Он улыбался, глядя в глаза Габри, и попутно его руки словно без его ведома мягко дотрагивались до его плеч. Он похлопал по ним, потом остановился на воротнике пальто. Слегка отряхнул его от невидимых пылинок, а затем вновь коснулся плеч.

– Вижу прекрасное белоснежное лицо, выполненное в лучших чертах рационализма и романтизма одновременно, и отмечаю с уверенностью – передо мной Габри Бон-Берри с его необыкновенной способностью глядеть на всё так, будто он пытается найти ответы на вопросы, касающиеся смысла жизни и человеческого существования. Вот он, мой верный чокнутый картограф! – После этих слов, вызвавших улыбку обеих сторон, мастер отпустил к Габри свой уже более тёплый и душевный взгляд. – Ну как ты, златовласка? Месяц без меня дался тебе, должно быть, очень тяжело. Я всё понимаю. Не стесняйся плакать, «я изопью из чаши твоих слёз». Эта изысканная фраза была в книге, которую я читал по пути сюда. Я обязательно должен рассказать тебе сюжет, эта поэма великолепна! Но так уж и быть, я расскажу о ней позже. Сначала ты мне скажи, как доехал? Сколько книг прочитал, сколько чашек чая выпил в вагоне? Расскажи мне всё.

Габри вежливо снял его ладони со своих плеч.

– Со мной всё было в порядке. Я прочитал всего одну книгу, а чай и вовсе не пил. Меня больше интересует, как ваши дела. Ведь за всё то время вы прислали мне всего лишь одно письмо, тогда как я отправил вам три.

– Да… – протянул он и с комичным выражением раскаяния опустил голову. – Мне очень жаль. Зато ты, ты строчил мне таки-и-и-ие красивые и нежные письма, что я на секунду подумал, что я тебе даже нравлюсь. Хотя бы немного… хотя бы чуть-чуть?

Элиас заискивающе улыбался и смотрел на него игриво-печальными глазами. Габри не мог ничего поделать и только лишь вздохнул, поправив шляпу.

– Вы неисправимы, мастер, – снисходительно сказал он.

– О нет, замри! – вдруг воскликнул тот, сделавшись слишком серьезным и обеспокоенным. Габри, слегка недоумевая, неволею так и замер. – Я кое-что заметил… о боже, я даже не знаю, что и сказать, так неожиданно… Это, конечно, не моё дело, и я не имею права вмешиваться в твою жизнь, но мне кажется… у тебя развязались шнурки. Прости, надеюсь, я не слишком напугал тебя этим.

Облегчённо выдохнув, Габри покачал головою.

– Что ж, я должен был уже привыкнуть, – промолвил он и нагнулся завязать действительно распутавшиеся шнурки ботинок. Когда же он выпрямился, увидел пред собою травинку, что держал на ладони господин Ренфред, преподнося то как дар.

– Гляди, нашёл четырёхлистный клевер, – довольный собою, улыбался мастер. – Возьми себе на удачу.

Габри принял подарок и, уже не в силах, видимо, скрывать искреннюю радость, забыв все шалости, улыбнулся мастеру в ответ.

– Я по вам скучал. Спасибо.

Так, предпочтя поездке на коляске медлительную прогулку по лесу, вместе они пошли по окаймлённой пихтами лесной тропе. Пока они шли, лёгкие осенние паутинки витали в воздухе, напоенном запахом хвои, шелестели ветра в кронах деревьев над головой и вились багряные ажуры полусухих веток. Иногда средь кустов появлялись покрасневшие лесные ягоды, и, конечно, попадалась рябина – её цвет был желанным гостем в этом лесу. Поскольку лес был по большей части еловым, весь лесной ковёр был усыпан опавшими шишками и хвоинками, похрустывающими под ногами. В пути Элиас страстно рассказывал Габри о поэмах и балладах, которые ему удалось прочитать в поезде, и о том, как с Бруфордом и Камиллой уже приезжал в Джиннистан однажды, но тогда ещё он был далёк от звания мастера. Теперь же он совершенно не помнил дороги к дому семьи Леманн, в которой оставался тогда и планировал остаться сейчас вместе с Габри. Когда тропинка кончилась, картографы вышли на основную дорогу, а по ней уже прошли до места, откуда начинались джиннистанские сады.

Первый дом, встретивший картографов на пути, был обнесен деревянной калиткой. Бабушка в шали, пожилая хозяйка дома, сидела у крыльца и пряла, спрятавшись в тени растущих в её саду слив. Остановившись у калитки, Элиас спросил у хозяйки, как дойти до семьи Леманн, и бабушка, как это обычно и бывает, не только подсказала верный путь, но и изволила завести с картографом маленькую беседу. После этого картографы пустились дальше в путь и, свернув на другую тропу, вышли к ручью, текущему откуда-то из рощ и бегущему к озеру, над которым покачивался замшелый бревенчатый мостик. Ветерок доносил аромат очаровательной октябрьской картины, от промокшей от дождя древесины до согретого солнцем озера и плакучих ив, склонившихся над ним. Вдруг до них с Габри донеслись вперемешку с этим радостные голоса и смех. Вдвоём они подняли голову и заметили четырех девушек с корзинками, идущих по мосту к ним с другого конца. Все юные девушки, одетые в тёплые платья, повесили свои шляпы на локоть и шли, весело болтая друг с другом. Увидев двух картографов, они переглянулись, а потом благоразумно поклонились им, не сдержав при этом стеснительного смеха. Элиас снял шляпу, поклонился им в ответ и затем попросил их подсказать, какими тропинками пройти к дому Леманн. Девушки сказали, что семья Леманн жила на холме, до которого идти полмили от озера. Бывалым хозяином дома был явно человек богатый, но предпочитающий гордое одиночество, а потому когда-то давно решил разместить особняк как можно дальше от соседей. Нынешняя домовладелица Роземари, сорокалетняя дама, была его полной противоположностью. Рождённая в Джиннистане, она с юности имела хорошую славу в садах и для многих казалась милой женщиной, немного чудаковатой, но доброй. Как сказали девушки, больше всего Роземари любилась детям. Она всегда разрешала им приходить к её дочери Алисе, чтобы поиграть в гостиной или за домом, и иногда сама с ними играла, водила их на озеро.

Роземари унаследовала старинный изящный дом на вершине холма, где позади расположилась небольшая рощица. Немудрено, что дети так любили гостить у Леманн, место их жительство в лучших традициях походило на иллюстрацию из детской акварельной книжки. Идя к их дому, Элиас и Габри издалека уже видели сад. Он уже медлительно облетал, но ещё расцвечивался поздними цветами и плодами: невысокими яблонями, вишнями с подсохшими листьями и сливами. У калитки росла календула, впитавшая в себя свет солнца, а саму калитку овивали колючие лозы красных роз. На заднем саду проглядывались еловые верхушки смолистых пихт, растущих за беседкой. Там, в окружении деревьев бегала девочка, собирая листья, мечтательно напевая себе что-то под нос, словно маленькая фея, несомая мягким ветром среди сияющих солнечных лучей и переходящих теней. Её тёмные волосы были заплетены в две косички и обвязаны шёлковыми лентами, на груди висел золотой кулон в виде сердца, а бродила она в простом красном платье с пуговицами и в лаковых туфлях на застёжках. Когда она увидела вдалеке картографов, то сразу распахнула глаза и, ахнув, умчалась к дому со словами:

– Мама, они идут!

Мама, госпожа Леманн для незнакомцев, Роземари – для друзей, в доме была главной хозяйкой, а её семилетнюю дочку звали Алисой. В тесных же кругах её звали просто Лиси и называли с шутливой учтивостью юной леди. Тем не менее, будучи также заклеймённой за некоторые свои детские недовольства «капризной», вседозволенности она тоже не ощущала: воспитание и привитые в семье духовные ценности сдерживали её, а мама, как и старший брат Эмиль, ушедший на войну, были для неё непререкаемыми примерами для подражания – она во всём их слушалась и за всё любила их, и именно поэтому не позволяла себе быть своевольной.

Увидев гостей, идущих по дороге к дому, Алиса Леманн быстро пробежала к парадной двери. Она скоро оббежала гостиную, кухню, а затем поднялась по винтовой старой лестнице, рядом с которой стены были увешаны сверху донизу семейными портретами. Когда же она поднялась на второй этаж, она мигом нашла нужную дверь и распахнула её. Спальня мамы примостилась в мезонине. В тот момент мама лежала у отворённого окна, вид с которого выходил тропа к лесу, и читала книгу. Ласковый утренний свет лился из окна и заполнял комнату теплом, играл солнечными переливами на светлых обоях. Кровать была покрыта одеялом, которое Роземари сама связала на спицах, а подушка, на которую облокотилась она, была одета в белую кружевную наволочку, которую Роземари сама связала крючком. На полу стлался плетёный ковёр, а на комоде стояли в вазе собранные ею сухоцветы из кленовых листьев, пшеничных колосков и календулы. Мама всегда любила сидеть в такой обстановке: чаще всего она любила проводить своё время либо у себя в спальне, либо в саду. По окончанию утреннего чтения, сопровождаемого кофе с молоком, она надевала фартук с ботинками и уходила в сад поливать кустарники, сажать новые семена или ухаживать за цветочными грядками. Протрудившись, она затем приходила на кухню и беседовала со старым слугой Филипом. Днём она начинала работать с векселями – загадочными, сложноустроенными бумажками, о значении которых Лиси не приходилось знать; она лишь знала, что это самое главное мамино занятье, но, увы, самое её нелюбимое. После него она садилась вышивать: так она отдыхала после «бумажных дел». Перед сном Роземари, отложив шитьё, вновь садилась за чтение, только уже не своих книг, а сказок, и читала она их Лиси, которая до сих пор спокойно засыпала возле мамы. Алиса думала, эта традиция как нельзя лучше поддерживала их семейное счастье. Иначе она думать не могла – мама ведь всегда такая жизнелюбивая, что нельзя было и предположить, что где-нибудь в глубине её души таятся какие-то другие чувства, кроме спокойного довольства.

Впрочем, юная леди Леманн даже непреднамеренно во многом походила на свою маму, ведь в прошлом среди садов Джиннистана Роземари слыла настоящей «кисейной барышней»: по мнению многих, не отличалась сильным и блестящим умом, но была благоразумной и необычайно проницательной особой, что в некотором роде выделяло её среди остальных девушек садов. Первой красавицей она так и не стала, однако же все её считали очень и очень очаровательной, из-за чего она снискала определённую известность. Она любила ходить в кисее и домашних платьях, любила смеяться и знакомиться с разными господами, угощаться шоколадом и пуншем, делать венки из веток и надевать их поверх своей дамской шляпы. Впоследствии она нашла своего суженного и, ещё совсем юная, родила ему сначала чудесного сына, а затем, спустя тринадцать лет, и чудесную дочь. Став матерью, вскоре Роземари стала гораздо степеннее: кисею сменила на удобный лён, весёлые вечера в гостях променяла на умиротворенный сад, а крепкий пунш – на мягкий чай и крепкий кофе по утрам. Не утратив в себе девичьего добродушия, она, помимо этого, обрела проницательность. Но какой бы она не была проницательной, в определённый момент она не угадала в суженном малодушия. Отец её детей оставил их семью, найдя себе другую женщину вдали от Вальда, и теперь о его существовании изредка напоминают лишь его подарки и открытки. В любом случае, Алиса твёрдо стояла на своём и была уверена, что этот человек не нужен им для счастья. Счастье для неё в первую очередь заключалось в чтении романов, прогулках, шитье и ухаживании за садом, – а это никак не зависело от того, есть ли отец в их семьи или нет. Кроме того, мама особенно любила принимать разных гостей, именно поэтому, когда ей пришло письмо господина Бруфорда из Грандсбурга, в котором её просили принять двух картографов у себя дома в Джиннистане, она с превеликим удовольствием ответила на него согласием.

– Мама, картографы идут! – торжественно объявила Алиса, забежав в мамину спальню.

Роземари тотчас же отложила книгу и поглядела в окно: через покачивающиеся ветви отцветающей яблони она увидела седую макушку Филипа, идущего с заднего сада с корзиной слив, а чуть дальше, право, по тропинке из леса к их дому и в самом деле шли двое молодых людей. Пока Лиси пыталась отдышаться от столь быстрого бега и поднятия по лестнице, Роземари уже встала, поправила подол платья и подошла к своему туалетному столику, уставленному духами, свечами и шкатулками в янтарном обрамлении. На болванке рядом лежала плетёная шляпа, которую впору бы носить какой-нибудь великосветской даме.

– Вот и хорошо, а то я уж думала, что они не доберутся до нас. Надо бы оказать им радушный приём. – Она улыбнулась, стоя у зеркала, и слегка овеяла себя сладким ароматом духов. В это время Лиси понуро пробрела к сундуку, стоящему у изножья кровати, и села на него, сделав обиженное выражение лица, которое непременно заметила мама. Она улыбнулась дочери с милосердием. – Ну, не дуйся, моя маленькая Лиси. Ты последнее время слишком недовольная, это же всего лишь гости. Ты, как юная леди, должна принять их с достоинством.

Осанка матери была прекрасна, как и её лицо, уже, увы, не такое утончённое и свежее как в молодости, но за которым она всё ещё продолжала столь же рачительно следить. Сохранились те же карие глаза, тёмно-русые кудри, чуть касающиеся её щёк с ямочками, и сохранилась её любовь к кружевным платьям, хотя она всегда носила их столь беззаботно, что, по мнению многих, не соотносилось не только с её возрастом, но и с её каким-никаким, но богатым родом. В отличие от взрослого поколения, оценивающего детские привычки Роземари скептическим взглядом, эти её черты всегда нравились местным детям, особенно девочкам, которым, безусловно, Роземари полюбилась не только за её гостеприимство, но и за то, что она была не так уж далеко от них самих: как и юная леди, она носила широкие шляпы с вплетёнными цветами, высокие ботинки и кулон-сердечко. За это и её великолепное умение видеть душу и утешать её также любила и Алиса. Однако в тот день она всё никак не могла смириться с тем, что мама теперь всё свободное время будет уделять этим гостям.

– Почему бы им не остаться в гостинице или где-нибудь у друзей? – возмутилась Лиси, скрестив руки на груди.

– На самом деле они и есть наши друзья, – ответила Роземари, украсив воротник брошью в виде ежевики. – Это приятели госпожи Конте и господина Бруфорда, ты ведь помнишь их? Когда ты была совсем крохой, они гостили у нас, а в качестве гостинца подарили тебе куклу принцессы из какой-то сказки, припоминаешь?

Лиси воодушевлённо загорелась и прыгнула к окну, чтобы увидеть тех приближающихся картографов. Ей посчастливилось увидеть, как они подходили к калитке.

– А они правда их друзья? – обратилась она к маме.

– Конечно, правда. Поэтому они поживут некоторое время у нас. Один из них, господин Ренфред, тоже когда-то гостил у нас, но ты не имела чести его видеть: он всегда был в отъезде. – Вдруг из передней донесся звон колокольчика, и Роземари сразу спохватилась. – О, вот и они. Надо бы подготовить угощения. Лиси, можешь ли оказать мне услугу? Наши гости из Грандсбурга, поэтому я очень хотела бы угостить их именно нашим чаем. Уж больно хочется мне похвастаться. Чайный сервиз я возьму сама, а ты, будь добра, принеси поднос с мёдом, корицей, сахарными кубиками, молоком, маслом и тостами на задний сад. Филипп занят вареньем весь день, ему некогда. Поможешь немного маме вместо него? Ах да, можешь ещё взять засахаренную вишню из кувшинчика? Пожалуйста.

Поначалу Алиса нахмурилась, но последнее слово мамы и её последующая угодливо-добрая улыбка смягчили детское сердце, и Алиса смилостивилась и вздохнула.

– Только потому, что ты просишь, – заявила она. – Иначе для этих гостей я ничего бы не сделала запросто так. Но пообещай, что потом ты проведешь время со мной!

– Разумеется, – кивнула мама. – Обещаю и благодарю тебя за помощь. А сейчас пойдём вместе откроем дверь гостям и поздороваемся с ними. Кстати говоря, не забудь про реверанс. Помнишь хоть, что это такое? – Она тихонько усмехнулась, а Лиси недовольно нахмурилась и, чтобы избавиться от повода насмехаться над своей забывчивостью, повторила реверанс, как её учили. Роземари махнула рукой с улыбкой. – Ты просто умница. Гордость Джиннистана! Всё, идём-идём.

Вдвоём они спешно спустились с лестницы и попали в гостиную. Гостиная была такой же, как всегда: диваны, кресла и пуфы были обиты гобеленом с узорами роз, на лампы были надеты кружевные абажуры тёмно-оранжевого цвета, а камин был украшен ниспадающими гроздьями алой рябины и дорогими фарфоровыми статуэтками. Скрип деревянного пола был уже слишком родным; Лиси знала, где наступить каблучком, чтобы древесина издала свой скрипучий голосок. Много картин висело как над камином, так на кухне – многие из них когда-то написал старший брат Эмиль, и почти все они изображали схожие пейзажи: куда ни погляди – везде цветущие сады, ручьи и соседские дома Джиннистана; бывало, промелькивали и натюрморты, и портреты разных людей. Картины брата всегда нравились Лиси и, смягчая её тоску, заставляли её чувствовать неявное присутствие Эмиля где-то рядом с собой.

В буфетном шкафу дожидались её конфеты, в кладовой – банки с сиропом и мёдом, что были сохранившимися летними воспоминаниями, а за стеклянными дверцами серванта она каждый раз видела одни и те же фарфоровые графины и кофейники с нежными цветами, чайнички с позолотой и чашки, из которых тем не менее никогда никто ещё не пил чай. В книжном шкафу в гостиной стояли в аккуратном ряду любимые книги мамы и брата, в основном – романтическая литература, труды известных философов Вальда и поэтов Розена. Увидев из створчатого окна тонущий в блаженной неге сад, откуда доносился дружелюбный птичий щебет, Лиси подумала, как было бы хорошо пойти с мамой гулять по лесу, ломая ветки и воображая, будто они её верные клинки. Но мама попросила её об одолжении, и она уже не смогла думать о другом. Ей пришлось мужественно сдерживать в себе детские желания, уступая их место благородному послушанию.

Как только Роземари и Алиса открыли входную дверь, они увидели двух мужчин. Лиси пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть их лица. На одного из картографов она посмотрела с вежливой улыбкой, а второго окинула подозрительным взглядом. «Какой-то он маленький», – подумала она. Затем её мысли о его возрасте улетучились, как только она изволила обратить внимание на его внешность: юношей с такими длинными шелковистыми волосами она ещё не встречала. В нём что-то было и странное, и заманчивое, и чужое, и смущающее. Он не казался совсем уж идеальным, но какое-то очарование воплощалось в его ясном, спокойном взгляде. Заглядевшись на него, Алиса напрочь забыла про реверанс, что только что повторила, и только тёплая рука матери, лёгшая ей на плечо, вывела её из полного очарования юношей и принудила опомниться. Кое-как пролепетав: «Добрый день», она неловко исполнила реверанс.

– Добрый день, – поздоровался старший картограф, мужчина приличного вида с обаятельной, лёгкой улыбкой. Будь он помладше, очень походил бы на брата Эмиля, подумала Алиса. – Приятно вновь приехать в ваши прелестные сады. Полагаю, вы помните, госпожа Леманн, что меня зовут Элиас Ренфред, но вот моего помощника вы ещё не знаете. Представься, – он обратился к нему.

По повелению мастера юноша снял с головы фетровую шляпу, приложив её к груди, и слегка склонил голову.

– Габри Бон-Берри, – скромно сказал он. – Бесконечно рад знакомству.

– Взаимно, – улыбаясь, отвечала Роземари лёгким поклоном. – Пойдёмте, я покажу вам ваши спальни на втором этаже. Там вы сможете положить чемоданы и переодеться. Вы, должно быть, устали с дороги? После того, как обустроитесь у нас, проходите на задний сад: я угощу вас чаем.

Беседуя с картографами, мама повела их наверх, а Лиси, поняв, что настал её час, побежала на кухню к Филипу выполнять мамино поручение. На кухне с её старинной утварью старый слуга делал очередное варенье, уже из слив, так что повсюду стояли сладкие ароматы чего-то заведомо лакомого. Пока она заливал сахарным сиропом сливы и уже готовился ставить их на огонь, Лиси взяла деревянную табуретку и понесла её к кладовой, находившейся сбоку от кухни. В кладовке она сразу же увидела разнообразие всего вкусного, что имелось в их доме: полки были заставлены баночками, продолговатыми ящичками и иными всевозможными бумажными пакетиками для хранения песка, муки, отрубей, пахучих кофейных зёрен и всяких других домашних припасов. Там же она увидела раззолоченную и разукрашенную цветами конфетную вазу из фарфора, которую сразу же взяла, чтобы потом наполнить её мёдом. Почти в каждом последующему ящичке находился какой-нибудь конфитюр: малиновый, клубничный, смородинный трех сортов, а в самом углу как раз стоял маленький кувшин с засахаренной вишней: она уже настоялась и была готова для того, чтобы её положить в вазу и поставить на стол. Прихватив сахарные кубики, графин с молоком, несколько палочек корицы в банке, маслёнку, Алиса выбежала назад в кухню и принялась раскладывать угощения на подносе – старательно и волнительно, словно от этого зависела всё её жизнь. Увлекшись этим, она чуть не позабыла про тосты. Увы, делать она их пока не умела, поэтому попросила Филипа. После того, как весь поднос был заполнен угощениями, Алиса вздохнула полной грудью и гордо понесла его к беседке в сад.

Гости и мама сидели за столиком в деревянной беседке среди кустов шиповника и барбариса, вблизи цветущих хризантем и грядок с яркими бархатцами, под деревом облетающей облепихи. Перед каждым, как и положено, стояла чашка чая на блюдце с серебряной чайной ложкой. Алиса осторожно проскользнула в сад и поставила поднос на стол и встала в каком-то лёгком замешательстве. Увидев это, Роземари сказала:

– Можешь посидеть с нами, если хочешь. Гости, думаю, против не будут.

И Лиси, обрадованная этим дозволением, довольно села за стол рядом с мамой. Разговор проходил несколько мимо её ушей: как ребёнок, она больше прислушивалась к собственным мечтательным мыслям, махая под столом ногами, и больше наблюдала, чем слушала, хотя внимание её, так или иначе, привлекало многое: например, блеск засахаренной вишни в вазочке или стеклянный чайник на красивой подставке, под которой горела свеча, помогавшая чаю внутри нагреваться и впитывать вкусы трав. Мама добавила в горячую воду шиповник, мяту и звёздочку бадьяна, и всю беседку тонко обдало ароматным чайным теплом. Птицы на ветках ближайших деревьев в саду пели, сочетая своё пение с еле слышными переливами ручья, протекавшего за маленькой пихтовой рощей чуть позади сада, и это тоже привлекало Лиси, из-за чего она не никак не могла сосредоточиться на беседе мамы и картографов, хотя прежде темы, которые они, взрослые, обсуждают за чаем, вызывали в ней неподдельный интерес. Под звуки падения кубиков сахара в чайную чашку, мягкого перемешивания чая, хруста намазанных маслом и вареньем тостов она периодически слушала, о чём разговаривают эти самые «взрослые».

– Госпожа Леманн, какой чай! – Элиас Ренфред выглядел приятно удивлённым. – Как истинный житель Грандсбурга, не могу отметить, насколько он душист и отменен. Какие травы вы использовали?

– Плоды шиповника, мята и бадьян, вот и всё, – дружелюбно отвечала Роземари. – Очень хороший чай для осени. Всё, что есть в лесу и саду, можно заварить, и выйдет ароматно. Но, правду сказать, на сей раз аромат вышел слабым, поэтому можете положить немного сахара, чтобы подсластить. Берите кубиков столько, сколько хотите. А ваш… помощник? – Она повернулась к юноше. – Габри, правильно? Почему вы ничего не едите? Угощайтесь, не будьте стеснительным. Стеснительным ничего не достанется!

Она посмеялась и пододвинула к юноше тарелку с тостами и маслёнку. Габри послушно взял ножик и стал распределять им сначала масло по тосту, затем и варенье. Всё это делал он почти безмолвно, – разве что один раз тихо сказал: «Благодарю», – и Лиси на мгновенье показалось, что этот юный человек беспрекословно выполнит всё, о чём его ни попросишь. Как и всё прочее, он тоже привлекал её внимание и соревноваться со всем остальным за него ему не приходилось, ведь его тихий облик поныне неведомым образом приковывал к себе заинтригованный взгляд Лиси. Тем временем господин Ренфред продолжал разговаривать с мамой:

– Мой помощник до невозможности сдержан, да и баловать себя ничем не любит, – ответил он за него. – Но он хорош в картографии. Кстати, стоит предупредить, что Габри будет довольно часто находиться в доме. Так уж вышло, что он обязан корректировать чертежи, а я их, соответственно, создавать. Именно поэтому ему нужен чертёжный стол или конторка. О, а ещё мне стоит предупредить вас, что я довольно поздно прихожу «с чертежей», так что, прошу вас, не затворяйте дверь.

– Конечно. Хм, надо же, – вдруг сказала мама, подперев подбородок ладонью и улыбнувшись. – Я ведь помню вас, Элиас, ещё совсем юным мальчиком на побегушках, а теперь вы уже мужчина, уже мастер и так много трудитесь. Мог ли кто-нибудь предположить, что этот миг и правда настанет? Господин Бруфорд, насколько мне помнится, всегда называл вас ленивейшим человеком. Вы помните?

– К несчастью, помню, – вымученно улыбался в ответ Элиас. – Но заверяю вас, я уже стал лучше. Как вы и сказали, я уже не мальчик на побегушках, который только и умеет, что курить да спать. Теперь я мужчина, который только и умеет, что курить да спать. Но будем честны, курю я только от смятения чувств.

Роземари со смехом пожала плечами. Казалось, их беседа доставляла им обоим какое-то безмятежное удовольствие, а потому чаепитие продлилось ещё где-то полчаса. Лиси к тому времени уже изрядно утомилась и позволила себе отлучиться. Далеко она всё равно не ушла: продолжая слышать отголоски разговора, она бродила по саду и пихтовой рощице за домом, собирая шишки и пуская по ручью опавшие листья.

Мама же за чаепитием расспрашивала гостей о всяком, не упуская возможности поговорить и с Габри. Сам же юноша словоохотливостью не обладал: если вопрос касался его самого, всегда отвечал коротко и ясно, а если речь заходила о картографии, он давал полные, изъяснительные ответы. За ним, этим странным юным путешественником Алиса поглядывала исподволь. Как бы то ни было, больше ей ничего не оставалось. Деревья позади дома, шишки и ручей составляли ей неизменную компанию, пока она не знала, чем себя занять. В школе были осенние каникулы, поэтому подруги Лиси, и без того живущие далеко, за озером, оставались дома помогать семьей со сбором урожая, а мама всю осень то занималась делами в саду, то занималась так называемыми векселями и иной бумажной волокитой, которая отнимала её от Алисы. Из-за этого Алиса чувствовала себя в наивысшей степени одиноко эти последние дни. Теперь же, когда мама вновь увлеклась гостями, ей казалось, что они вновь отнимут её от неё. Она не могла больше ждать. Как только утомлённость достигла в ней пика, Алиса взяла корзинку, куда собрала шишки, и решила, что самое время напомнить маме о её недавно данном обещании.

Прямиком из садовой рощи Лиси вприпрыжку прибежала к маме и встала перед ней в полной красе.

– Мама, ну ты скоро? – изнывая от ожидания, спрашивала она её.

Отвлёкшись от беседы с гостями, Роземари тяжело вздохнула и посмотрела на дочку. В её ласковом материнском взгляде блеснули нотки строгости.

– Алиса, что за невоспитанность? Разве этому я тебя учила? Юной леди не пристало отвлекать старших, – с выдержанным назиданием сказала она. – Подожди меня в гостиной.

– Я уже устала ждать! – тотчас ответила Алиса. – Прошло уже много, а ты обещала побыть со мной. Вот, смотри, сколько я шишек насобирала. – Желая её впечатлить, она со светлой надеждой показала ей свою маленькую корзинку. – Пойдём, сделаем из этого что-нибудь красивое? Или давай почитаем вместе? Нет, пошли в гости к бабушке Беккер? Ей наверняка там очень скучно одной, а мы как раз навестим её. А потом можем сходить покормить уток на озеро? Ну ма-а-а-а-а-ма!

Какой бы игривой и приближенной к детям ни была Роземари по своей натуре, так и или иначе, в этот раз она не была расположена к играм, из-за чего ей пришлось вернуть наконец Алису из мира мечтаний в мир насущного.

– Алиса, – серьёзно упрекнула она её. Полную форму её имени она использовала только в самых серьёзных случаях, когда надо было либо достойно похвалить, либо праведно отругать. – Не мешай, пожалуйста.

Лиси сменила умоляющую улыбку на безнадёжную покорность и, опустив голову, обиженно собралась покинуть сад. Она уже представляла, как ляжет на кровать и будет плакать, прижимая к груди подушку, накутавшись одеялом, или убежит в лес, дабы затеряться там и взволновать маму и Филипа им во зло. Но не успела она и отойти на шаг, как в ту же минуту голос подал самый молчаливый и сдержанный гость.

– Я могу поиграть с юной леди, – тихим и чистым голосом сказал юноша под именем Габри. На него устремились все удивлённые взгляды. – Если для вас это затруднительно, я могу составить юной госпоже Леманн компанию.

Глаза Алисы сразу загорелись любопытством, а сама она чуть ли не подпрыгнула от радости, забыв про недавнюю обиду. Тогда странный гость стал для неё спасителем и героем. Роземари взглянула на юношу и одобрительно кивнула, незаметно улыбнувшись. Элиас же попробовал его остановить.

– Ты разве не собирался заняться чертежами? – спросил он.

– Не беспокойтесь, это не займёт много времени. Я успею всё выполнить в срок. – Он поклонился сначала перед своим мастером, а затем и перед Роземари. – Приятно было побеседовать с вами, госпожа Леманн. Спасибо за чай и угощения.

Попрощавшись со своим мастером и госпожой Леманн, Габри покинул сад. Взяв его за руку, Лиси вела его к особому месту в гостиной – к камину и её излюбленному уголку. С камина спадали гроздья рябины, а возле него лежала корзинка с дровами, на которой сидела маленькая глиняная фигурка дровосека, держащего в руках коробок спичек. Бисквитные куклы с румянцем на щеках и в шёлковых платьях неподвижно сидели на полке со своими тряпичными зонтиками и веерами. На остальных полках примостились мягкие игрушки, симпатичные герои детских историй в шляпах, фигурки ангелов; на самой верхней полке красовалась карусель, а за нею прятался большой плюшевый медведь, хранящий коллекцию сказок. В ящике шкафа сбоку хранились разного рода кулоны, крохотные часы с золотыми стрелками, ленты, красные бусы и сказочные открытки со дня Пасхи, когда шоколадный кролик принёс ей много восхищающих сердце подарков. Всё это хранилось здесь, в этом уголке. Здесь, сидя на постеленных подушках или в кресле, Лиси играла и беззаботно мечтала всегда, в независимости от того, кто был рядом с нею. Однако, когда рядом с ней вдруг оказался юноша, словно изваянный из фарфора, из которого изваяют кукол, она никак не могла собраться. Трепет, волнение, радость и какое-то смятение от близости с малознакомым красивым мальчиком заставляло её неловко подбирать слова.

– Ты… захотел со мной поиграть?

– Да.

– Правда?..

– Юная леди мне не доверяет, хотя я без клыков и когтей, – со спокойной улыбкой сказал Габри. Такое сравнение даже позабавило Лиси. – Я здесь, чтобы играть с вами. Вы можете начинать, госпожа Леманн.

Она покраснела, потому что до сей поры никто не обращался к ней столь почтительно без какого-либо шутливого или насмешливого тона. Ей почудилось, будто она правда прекрасная принцесса, к которой на приём спешат все знатные красавцы. По крайней мере, теперь это хоть как-то походило на правду – ведь рядом с ней сидел никто иной, как принц. Златовласый, очень красивый, с прямой осанкой и изящной речью, наполненной уважением, добротой и теплом, с лицом, в котором не было ни тени беспокойства. Он был таким светлым, что его в самом деле можно было считать идеальным принц, главная прелесть которого состояла в том, что он мог выслушать её в момент, когда ей было по-особенному скучно и одиноко.

Поначалу ей было трудно привыкнуть к компании довольно необычного человека, которого она знала меньше суток, но позже уже приспособилась к нему. Это было не так-то и сложно, учитывая, что в его компании можно было бесконечно говорить о чём-угодно и быть уверенным, что всё это Габри слушает внимательно. Ещё до того, как начать с ним играть, она объясняла ему всё в мельчайших подробностях и рассказывала, как скучно ей бывает одной. Рассказывала, ничего не тая и теперь уже ничего не стесняясь, как раньше они с мамой всё лето ходили на холмы встречать закаты и как занимались вместе рукоделием, как мочили подолы платьев в озере и как катались на качелях. Но вскоре лето закончилось, наступила слишком медлительная и безмятежная осень: у всех взрослых появились занятия, будь то сбор урожая, готовка варенья или дела с бумажными документами, с какими никак не могла расстаться мама. Кроме того, Филип совсем скоро собирался уезжать из Джиннистана, а значит, никто больше не приготовит ей печенья и не принесет ей в спальню на подносе вместе с молоком, никто не подаст ей пледа холодной ночью и не выключит ночник. Когда же началась осень, Алиса стала замечать, что всё больше и больше времени она стала проводить одна в уголке гостиной или позади дома, а со многими мамиными гостями она и не имела чести поговорить, так как все казались ей крайне серьёзными и даже суровыми. Габри, конечно, тоже не отличался легкомыслием, но что-то в нём было утешающее.

Всё это время он проявлял деликатную уступчивость в выборе игр: всё, чего бы Алиса ни пожелала, казалось ему «вполне неплохим» решением, как он сам и говорил. Пока у взрослых было «взрослое» чаепитие, юная леди устраивала со своими куклами и новым другом точно такое же, но игрушечное. Она представляла, будто наливала в каждую чашку чай, хотя на самом деле вместе воды в чайнике шуршали сухие осенние листья, и к каждой кукле обращалась на «миледи». Посадив всех кукол в ряд, она вежливо предложила каждой из них чаю, а после положила им на блюдце немного ягод рябины и ломких веточек, как десерт. Потом Лиси посчитала нужным прочитать им сказку, но, так как читала она плохо, а придумывать истории на ходу при госте было постыдно для неё, ей пришлось попросить Бон-Берри прочитать вместе неё. Так, к полудню по прихоти юной леди они уже прочитали три сказки, поиграли с четырьмя мягкими игрушками, загадали друг другу несколько сказок, устроили несколько вечеринок и чаепитий для кукол, и в конце концов Алиса заплела волосы Габри в косу. Само собой разумеется, у неё вышла совсем неумелая косичка, обвязанная лентой. Однако тогда настал момент, которого она меньше всего ожидала увидеть: Габри поглядел в зеркальце на свою новую причёску и улыбнулся. Его слабая улыбка раскрасила щёки Алисы в красный цвет.

– Юная леди необыкновенная рукодельница, – отметил он, используя голос, чуть более выразительный, чем обычно.

– А у тебя очень красивые и густые волосы, их так приятно держать в руках! – пряча признательность в глазах, отвечала Лиси робко. – Можно… я буду учиться плести косички на тебе?

– Да. В свободное время буду рад служить вам.

Сердце Лиси затрепетало в сладостном волнении. «Неужели у меня появился новый друг? – подумала она и благоговейно вздохнула. – У меня никогда ещё не было таких красивых друзей. Все девочки мне обзавидуются».

Но как бы рада они ни была играм с Габри, наблюдая за ним, она приходила к осознанию, что ему такие игры на самом деле чужды. Играя с ней, он проявлял, прежде всего, должно быть, вежливость, а подлинного интереса в нём не было нисколько. Тогда Лиси подумала, что все её игры, конечно, не буду интересны для мальчиков, поэтому она мигом спохватилась. Вскочив с места, она побежала в другую комнату, где стоял сундук, и оттуда принесла в руках старинные модели поездов, солдатиков и прочие вещи, оставшиеся ещё от брата, давно выросшего из подобного.

– Слушай, а во что играют мальчики? – навеселе спросила Лиси, осматривая колёса поезда и пытаясь найти хоть что-то, способное увлечь гостя. – У меня старший брат в детстве играл в солдатиков и поезда. Я вот только не понимаю, как в это играть. Научишь меня?

Лиси поставила оловянных солдатиков в ряд и загадочно посмотрела них, а потом так же посмотрела и на Габри, ожидая хоть что-нибудь от него услышать. Юноша же, напротив, выглядел даже немного озадаченным.

– Я не умею этого делать, – как будто бы совершенно честно произнёс он. Алиса тем не менее ему не поверила и покачала головой.

– Но все же мальчики играют в солдатиков, – настояла она. – Мне брат рассказывал. Когда он был маленьким, таким как я, он любил это делать. А ты, когда был маленьким, во что играл, раз не в солдатиков? Только не говори, что в куклы, я тебе не поверю ни за что!

Она засмеялась, но Габри всё ещё оставался серьёзным.

– Я ни во что и никогда не играл, – ответил он, и Алиса задумалась, после чего прыгнула на сиденья из подушек и легла на них навзничь.

– А что же ты делал, когда был таким же маленьким, как и я? – спросила тогда она, положив свою щёку на подушку. – Во что играл? С кем? Когда?

Махая ногами из стороны в сторону, она продолжала расспрашивать его о всяком. Теперь уже ей было казалось куда более интересным откровенно поболтать с ним, разгадать его тайны, нежели заставить его играть с ней и приводить каждую её маленькую приходить в исполнение. Более того, узнавать что-то сокровенное и тайное о человеке тоже было своеобразной игрой, по-своему интересовавшей Лиси. Общаться с настоящими людьми ей, впрочем, нравилось гораздо больше, чем общаться с куклами, но из-за тех, кто однажды отозвался о ней как о «пустословке», всякий раз она старалась сдерживаться, хотя, разумеется, бывали и моменты, когда у неё это не получалось. Последнее время она получала много замечаний из-за своих вечных разговоров, игр и глупых фантазий. Некоторые докладывали о её беспечном поведении её маме, но та лишь с улыбкой кивала, обещая, что серьёзно поговорит с дочерью, а наедине с Лиси же нисколько не смела её за это упрекать. Когда старший сын Роземари, Эмиль, был примерно такого же возраста, что и Алиса, схожие замечания приходили и в его адрес, а Алиса, обожавшая своего брата, словно подспудно шла по его стопам. Так же, как и Эмиль, она легко привязывалась к людям и спешила разузнать о них всё самое интересное, но, к сожалению, постичь таинственную душу Габри ей так и не удавалось.

Юноша, сидевший на коленях рядом, вздохнул и посмотрел на Алису. До сей поры она почти беззастенчиво глядела на него, в его слегка опущенные глаза, и как только Габри повернулся, ей пришлось сразу же спрятать свой взгляд за подушкой. Помимо этого, иногда она также прятала свой взгляд, нарочно увлекаясь книгой, при том, что читать она только училась. Уразумев это, Габри Бон-Берри сразу раскусил её.

– Юная леди, ради чего вы меня допрашиваете? – спросил он, чем смутил Алису. Она поднялась и, поправив платье, приняла строгий вид.

– Я тебя не допрашиваю! – манерно оправдалась она, точно это было самое возмутительное, что она могла услышать по отношению к себе. – Мне же это совсем не нужно, я лишь веду светскую беседу, как и надо по правилам этикета. Если ты не хочешь говорить, то и не надо… Давай тогда лучше тогда продолжим читать. Что тебе нравится? Мне нравится сказка «Сад Беллы и Льюиса». Знаешь, почему? Потому что сад точь-в-точь как у нас с мамой. А ещё Льюис – это точная копия моего брата, такой же смешной и талантливый. Вы когда-нибудь увидитесь, вот он-то тебя разговорит! Он вообще всегда всем нравится. О чём это я? Ах, «Сад Беллы и Льюиса»! Белла похожа на меня, потому что она тоже чья-то маленькая сестрёнка и такая же надоедающая. – Она хихикнула, прикрыв рот ладошкой, а затем вернулась к книжным полкам. – Так что тебе нравится? Что бы ты хотел почитать со мной? То есть… почитать мне.

Алиса рассматривала каждую книгу на полке, делая вид, что разбирается во всём, что там написано. В основном она смотрела лишь на картинки, не понимая смысла слов, но стоило признать, каждая иллюстрация фей и главных героев по-своему очаровывала её, зарождая в ней веру, что и с ней когда-нибудь случится какая-нибудь незабываемая история. Когда она выбиралась с мамой в лес, то всегда наблюдала за птицами; она считала, что их пением можно руководить, как оркестром. Она и сама наряжалась как героиня сказок: надевала платья с вышивкой, кружевные накидки и шляпу с ягодами, которые она обычно срывала в саду у бабушки Беккер. Как и многие дети, она любила мечтать и постоянно погружаться в свой далёкий мир грёз и фантазий. Как и любой ребёнок, на самом деле этим занятьям она больше предпочитала проводить время с людьми, особенно с теми, кто дарил ей прекраснейшие чувства удивления, очарования и интереса.

Пока она листала книги и рассказывала о каждой из них, Габри осматривал все полки, уставленные книгами в красивых переплётах.

– Выбирайте на ваше усмотрение, юная леди, – вдруг сказал он. – Все эти произведения я уже читал.

– Ты их читал, когда был таким же маленьким, как и я? – улыбнулась Лиси, повернувшись к нему. Она думала, что сможет разгадать своего гостя и распознать его натуру, но Габри был слишком сложен для неё, хотя и отвечал невозмутимо и, похоже, искренне.

– Нет, я был гораздо старше.

Тогда Лиси показалось, что она ослышалась или что-то неправильно поняла: дети учатся читать уже в её возрасте, а Габри совсем не походил на человека, способного шутить с таким ровным лицом. В итоге Лиси не приняла это за правду и звонко посмеялась, снова прыгнув на подушки, постеленные на пол. Игриво улыбаясь картографу, она говорила:

– Ах, ну конечно! Ты хочешь просто подбодрить меня. Не переживай, скоро и я научусь и буду сама себе перед сном читать. Только, наверное, когда я научусь читать быстро-быстро, мне уже разонравятся сказки. Я перестану читать их и стану читать что-то скучное или буду занята другими делами: буду подписывать бумаги и ставить печати на письмах. А ты что прямо сейчас любишь читать?

– Мне тоже нравятся сказки, – ответил он. Алиса вновь не поверила.

– Это, конечно, хорошо, но ты ведь взрослый. Взрослые сказки не читают. Я знаю, ведь мама читает толстые книги и, если я спрашиваю о чём они, всегда говорит: «про жизнь и любовь». Неинтересно. А ты… Что с тобой не так? У меня ощущение, что мы с тобой одного возраста, но ты ведь старше. Ты странный взрослый. Взрослые вообще все странные, а ты, уж поверь, даже среди них выделяешься.

Алиса сказала это, как-то не подумав. Габри задумчиво хмыкнул и ответил раньше, чем она успела что-нибудь добавить:

– Не верьте времени, юная леди. Время часто лжёт. – Сказанная им изящная фраза не только удивила Алису, но и даже обрадовала: он не обиделся! Тогда же уголки его губ слегка приподнялись, создав лёгкую улыбку. – Прочтём «Сад Беллы и Льюиса», раз вам так нравится?

Она робко закивала и моментально достала с полки сказку. Взяв в руки красивую куклу, чтобы прятаться за неё в случае стеснения, девочка села рядом с Габри и принялась слушать его чтение, порой заглядывая в книгу, чтобы увидеть картинки. Из окна дул слабый ветерок, пропитанный ароматами слив из сада, солнечный свет окутывал гостиную тёплыми осенними оттенками, и умиротворённо журчал ручей, протекающий под стволами душистых пихт в роще за двором. Алиса продолжала слушать Габри, облокотившись на его плечо. Хотя она хорошо знала сюжет сказки, ей было приятно слушать всё заново из уст загадочного гостя. Она гадала: чувствовала ли она это из-за того, что он понравился ей, как гость, или же он привлекал её тем, что был всего на десяток лет старше её? Ведь всем детям любилось играть со старшими, но не каждый мог себе позволить это. Особенно в то время, когда многие старшие братья были на войне.

Глава 2

Она вспоминала брата Эмиля каждый день; от одного взгляда на картины, написанные его рукой, она начинала по нему скучать. Когда она проходила мимо его спальни, ненароком всегда заглядывала внутрь её, надеясь увидеть его там, вдохновенно занимающимся художеством. Как и он сам, комната его всегда была полна волшебства: там хранились книги в красивых и загадочных обложках, открытки на стене, мольберт, бумаги с акварелью, там витали ароматы масляных красок. Ей не хватало этого вечного шуршания листов, карандашей и кистей, доносящегося из-за двери его комнаты. Ей не хватало его весёлого голоса, которым он озвучивал всех героев сказок, и не хватало его смеха, и даже недовольного выражения лица, что он принимал, когда в общении с мамой протягивал фразу: «Ну ма-а-а-ам». Поскольку он горел любовью к художественным искусствам, больше всего он любил брать свой мольберт и выходить с ним в сад, где огромное пространство для воображения дополняло его и без того богатую фантазию, благодаря которой картины, написанные его рукой, всегда отличались какой-то лёгкой романтикой, будь то рука юноши, с утончённостью держащая веточку сирени, или три девушки в белых платьях, грустно сидящие в лесу.

Как ни странно, мир, живущий в картинах Эмиля, и сам Эмиль были совершенно разными. Алиса запомнила брата таким: высоким, красивым, – внешне он был очень похож на маму с её тёмно-русыми волнистыми волосами и спокойными карими глазами, – всегда импозантным, улыбающимся одновременно хитро и застенчиво; он всегда мыслил свободно, независимо и никогда не примерял на себя печаль. Она запомнила, как он держал её на своих плечах, пока она собирала вишни, растущие высоко-высоко в саду; как он лениво лежал на диване в гостиной, читая книгу; как рассказывал смешные шутки за ужином; как любили его соседи, что всегда могли рассчитывать на его бескорыстную помощь в любом деле; и как местные бабушки восхваляли его, как завидного жениха, перед своими юными внучками, из-за чего и Эмиль, и девушки смущённо краснели.

До восемнадцати лет к нему несколько раз в неделю приходили его друзья из школы. Пока они все вместе сидели и смеялись в гостиной, говоря о чём-то непонятном для Лиси, она нарочно выбегала к ним и баловалась, кувыркалась, дабы привлечь их внимание. Теперь, правда, Алиса могла уразуметь, для чего она вела себя столь невоспитанно и своенравно, но тогда она этого не понимала и тем не менее желанное внимание всё же от друзей брата получала. Старшие ребята, они поддразнивали её, лелеяли и щекотали, и она наслаждалась и гордилась своей принадлежностью к их компании… до тех пор, пока членам этой компании не пришлось в одночасье друг с другом расстаться и навсегда покинуть дом семьи Леманн, где их каждый день ждала Алиса. После школы ребята разъехались кто куда: кто-то уехал в другую страну, кто-то умчался, окрылённый мечтами о прекрасном будущем, в города близ столицы, и Эмиль, как и многие, решил также поступить в колледж вдалеке от Джиннистана. Однако не успел он и подготовиться к вступительному тесту, как домой пришло одно письмо, раз и навсегда поменявшее ему планы. Письмо, гласившее о призыве на войну.

Счастливые и светлые воспоминания о брате омрачались воспоминанием об этом дне: как они с мамой и Филипом собирали ему вещи в дорогу, как прощались с ним, как брали с него общения писать письма домой. И по сей день Алиса не могла думать об этом без щемящей в груди тоски. Она знала, что родилась во время войны и что их страна находилась непосредственно рядом с воинственным севером – даже когда она была ещё в совсем малом возрасте, мама уже поведала ей, почему иногда им приходится отказываться от некоторых излишеств, – но до сей поры надеялась, что это обойдёт их семью стороной. Со светлой грустью она помогала Филипу заколачивать ящики, в которых он на повозке отвозил урожай в приёмную, откуда ящики развозили по лагерям, частям и армиям. Она слышала из уст одноклассников в школе, как мужчины из их семей уехали на войну. Она сочувствовала им, но почему-то всегда думала, что самой ей этого страшиться не придётся. Увы, она совсем забыла про то, что её брат также является совершеннолетним мужчиной: для неё, как и для мамы, он всегда был близким, ребячливым мальчишкой. Тем тяжелее было видеть его в строгой военной форме. Испачканные красками брюки и слегка помятые льняные рубашки шли его улыбчивому лицу гораздо больше. Но отныне лишь солдатский китель сидел на нём каждый день, и даже такого брата Лиси не видела уже очень давно…

Облокотившись на плечо Габри, она задремала. Сквозь сон она лишь слышала, как Габри отходит, а на руки её берёт мама и ласково укладывает на диван в гостиной, чуть прикрывая пледом. Она окончательно проснулась, только когда семья и гости уже стали ужинать. В этот день все остались дома: и картографы, и мама, и Филип, а на следующее же утро Элиас Ренфред, чуть свет, с чемоданчиком картографический принадлежностей в одиночку поехал, как он сказал, «на чертежи». Его верный помощник Габри Бон-Берри остался дома работать уже над готовыми чертежами, и, как и свой мастер, не дал себе поблажки и точно так же встал с рассветом, дабы тотчас же приняться за дело. Лиси несколько раз проходила мимо его комнаты и мельком видела, как он стоит за деревянной конторкой у окна и что-то чертит, но, будучи воспитанной юной леди, она не решалась отвлечь его от столь важного и, как казалось, сложного занятия, хотя она всей душою жаждала вновь пообщаться с ним, пусть даже о чём-то маловажном. Так что, вопреки всему, она твёрдо решила, что будет ждать, пока он освободится, и только тогда подойдёт к нему и в открытую попросит его снова побыть с нею.

А пока что она развлекала сама себя. Утром Филип принёс с садовой грядки большую тыкву и, протерев её платочком, позвал её полюбоваться. Алиса с радостью предложила оставить тыкву целёхонькой и положить её на комод в гостиной, как домашнее украшение, но Филип сказал, что тогда она испортится и лучше уже в скором времени найти ей лучшее применение. Самую малость расстроившись, затем Лиси побежала в сад к маме. В саду Роземари готовила цветы календулы к сушке, говоря, что потом от этих сухих ноготков можно будет получить «целебное зелье». Алиса помогала ей: крошила лепестки на ткань, распределяла соцветия по всему ситечку. Потом они накрыли ситечко тонкой тканью и подвесили на веранде. После этого Лиси побежала к Филипу, который вновь хозяйничал на кухне и пёк тыквенный пирог из той тыквы, что принёс только этим днём. Хотя в доме вкусно пахло, осень заливала дом светом, и было тепло как в гостиной, так и в саду, ничто так и не могло в полной мере умалить скуки Алисы. За домом уже все ветки были превращены в мечи, магические и барабанные палочки, все листья – в открытки, и марки, и лодки для ручья, а дома каждая сказка была прочитана и каждая кукла – заботливо взлелеяна. Так, всё, что можно было поделать, Лиси уже переделала и теперь просто сидела в кресле-качалке и напевала песенку под нос.

Когда ждать стало невыносимо скучно, она всё-таки поднялась с кресла-качалки и решительно зашагала по коридору в сторону гостевой комнаты. «Надеюсь, Габри уже закончил со своими делами и теперь поиграет со мной вволю», – подумала она утешно, однако стоило ей робко приоткрыть дверь, как она увидела ту же картину: Габри стоял у своей конторки и до сих пор что-то чертил. Его чертёжная деревянная конторка стояла у створчатого окна, с которого вид выходил на благоухающий под небом спокойного дня вишнёво-сливовый сад, напоенный птичьими песнями, отголосками протекающего под кустами ручья и нежной осенней прохладой, в которой чувствовался свежий запах сохнущего на веревке белья. Краем глаза Алиса видела, как Габри, аккуратно засучив рукава рубашки, занимается черчением, и уже тогда ей казалось, что он безупречен в выполнении своих обязанностей, а как только она вошла в его комнату и смогла увидеть то, чем он занимался, она в полной мере смогла оценить весь его талант. Он простыми и невероятно быстрыми движениями работал с циркулем, карандашом, каким-то особым прибором для черчения, похожим на трафарет, который Алиса видела впервые, каждый раз всё больше и больше завораживая юную леди, с распахнутыми глазами любовавшуюся им в сторонке. Габри был по-особенному красив в свете, исходящем из сада и касающемся его длинных волос, что удерживались небольшим гребешком сзади и волнами падали ему на плечи. Помимо того, он выглядел абсолютно невозмутимым, на нём не было ни капельки пота, словно та кропотливая работа, которой он занимался и которая казалась Лиси донельзя причудливой, вовсе не приносила ему никаких трудностей. Лиси сама не заметила, как начала медленно приближаться к Габри и его конторке, уже в открытую наблюдая за его ловкими действиями.

– Ух ты… – произнесла она, сильно очаровавшись. – Как ты быстр и ловок, а ведь эти рисунки такие сложные и даже, я бы сказала, витиеватые!

Сказав это, Лиси уже совершенно беззастенчиво обошла Габри и прыгнула на подоконник позади него; подвинув вазу с ветвями клёна, осины и берёзы, она села, свесив ножки, и стала поглядывать на Габри вновь. Юноша, которого потревожили, не выказал никакого возмущения.

– Юная леди, вы что-то хотели? – почтительно спросил он, не отвлекаясь.

– Да ничего особенного. Мне просто скучно и не с кем даже поболтать. Мама пока занята, Филипу стало нехорошо, и он прилёг у себя, а с девочками мы договорились встретиться только на следующей неделе, чтобы они успели подготовить мне подарок, у меня ведь совсем скоро будет день рождения. Вот я и подумала, раз у меня не получилось уговорить ни маму, ни Филипа, может быть, у меня получится уговорить тебя? Но ты тоже совсем как взрослый – работаешь!

Продолжая перечерчивать карты, Габри отвечал ей:

– Я понимаю и всё же прошу прощения. Некоторое время я буду занят и не смогу уделить вам время. Не могли бы вы немного подождать? – Его крайняя учтивость с ней, обыкновенной семилетней – почти восьмилетней – девочкой заставила Алису чувствовать себя важной барышней, о которых сказывалось в старинных романах, истинной юной леди. Поэтому она даже не сумела обидеться или загрустить. Лишь усмехнулась:

– Конечно, мне не впервой. Только вот скажи, я тебе очень сильно мешаю здесь? Если нет, можно посидеть с тобой?

В какой-то мере ей и самой казалось, что она уже переходит черту и начинает надоедать сокровенному гостю, но в лице Габри тем не менее она не видела ни толики недовольства или утомлённости. Всё такой же вежливый, он ответил бесстрастно:

– Вы мне не помешаете.

Осчастливленная этим ответом, она спрыгнула с подоконника, после чего облокотилась на конторку с противоположной стороны от Габри, как бы и балуясь, и лениво играясь.

– Как хорошо! Пока ты черкаешь, я могу тебе столько всего рассказать. Ты же меня слушаешь? Ну так слушай. Знаешь, у меня кроме мамы ещё есть старший брат, я тебе про него говорила. Его зовут Эмиль. Наверное, он немного старше тебя, но он тоже ещё молодой. Когда я тебя увидела, сразу о нём вспомнила. Мне кажется, вы бы подружились, ведь ему нравятся такие тихие люди, как ты. Знаешь, почему? Он любит веселить таких людей! Это странное увлечение, да? Эмиль увлекается загадками и загадочными людьми. Он всегда разгадывает человеческие загадки. Ему достаточно посмотреть в глаза человеку, и он сразу всё поймёт. Я так не умею, наверное. Слушай, а можно я попробую на тебе? Посмотрю в твои глаза и скажу всё, что думаю, а ты ответишь, верно ли я подметила или нет.

Габри немного задумался. Он не отложил свои чертежные инструменты, но по велению юной леди всё-таки выполнил её просьбу и повернулся к ней, ненадолго отвлёкшись от своих дел. Алиса начала внимательно рассматривать и вглядываться в его глаза, немного позируя перед Габри и нарочито хмыкая якобы от задумчивости.

– Так, у тебя… глаза карие, – медленно говорила она.

– Юная леди, вы очень проницательны.

– Подожди, я же ещё не закончила! Так… у тебя карие глаза, и они говорят… что у тебя большое сердце. Или тут что-то другое? Наверное, у тебя был бы чудесный смех. О, а ещё твои глаза говорят, что ты очень дружелюбен, а ещё много трудишься. Даже не знаю, что добавить. Это удивительно, твои глаза такие же молчаливые, как и ты. Хм… ну, а так, мне кажется, они ещё и очень грустные. На вид ты стойкий, но твои глаза какие-то странные. Может, пока вы путешествуете с господином Ренфредом, ты скучаешь по своей семье или маме? Я тоже постоянно скучаю по ним, когда я не дома. Чтобы не грустить из-за этого, я ношу этот кулон. В нём у меня и мама, и брат, и Филип. Все, кроме папы. – Лиси открыла свой маленький кулон-сердечко, внутри которого находилась пожелтевшая семейная фотография. Когда-то, когда Алисе было только четыре годика, они сделали эту маленькую фотокарточку, пригласив фотографов домой: на этом снимке были она, мама, Эмиль и Филип в красивых платьях и костюмах. – А у тебя какая семья?

Он промолчал. Алиса, не получив надлежащего ответа, в замешательстве опять заглянула в его глаза, но и в них не получала разгадки.

– Пожалуй, я не могу ответить на этот вопрос, – наконец сказал Габри, и Лиси, не ожидав такого, растерянно улыбнулась.

– Это что, тайна?

– Нет. Я просто предпочёл бы об этом не говорить.

После этого Алиса больше не донимала его вопросами. Ей было и интересно, и страшно спросить его о большем, но, оставшись верной воспитанию, она всё же выполнила его пожелание и благоразумно замолчала. Пока Габри занимался картографией, а Лиси ждала его, ей удалось ещё лишь о немного его спросить: например, о том, почему он всегда носит шляпу, зачем ему такие длинные волосы и есть ли у него невеста. На всё это Габри отвечал со сдержанностью: «Удобно», «Просто так», «Нет». Ответив, он продолжил работу сразу же, будто ничего и не произошло, а Алиса – продолжила его дожидаться. За всё это время она успела и побаловаться у его деревянной конторки, и поваляться на его кровати, идеально убранной, и посидеть в позе лотоса на сундуке. Иногда она от нечего делать беседовала с куклой показывала ей, как работал её гость, которого она с восхищением называла «умным другом». Иногда она листала старые потрёпанные книжки из шкафа, но ничего в них не понимала.

Это томительное ощущение ожидания вновь напомнило ей о старшем брате. Как и сейчас она ждала Габри, так и тогда она ждала Эмиля, который говорил одно и то же: «Подожди, я допишу картину, и мы обязательно погуляем». Эмиль был свободным художником: когда он рисовал, он улыбался, плавно уходя в свой особый личный мир искусства и фантазий, и Лиси, подглядывая за ним, рисующем в саду в окружении тогда ещё цветущих слив, могла только догадываться, о чём он на самом деле думает и какие образы приходят ему на ум. В один день, увидев на его холсте портреты незнакомых людей карандашом, она спросила, ткнув пальцем в холст:

«Зачем ты рисуешь этих людей?»

«Ну-ка убери руки, не тыкай. Испачкаешься же, да и картину мне попортишь. – ответил он ей, легонько шлёпнув её по ладони. Алиса ойкнула, но убрала палец и села рядышком, а Эмиль снова улыбнулся, простив маленькое невежество сестры. – Извини. Ты спросила, почему я рисую людей? Знаешь, Лиси, для меня рисовать людей гораздо интереснее, чем ту же природу. Не спорю, мир вокруг нас очень красив и я люблю его изображать, но люди… люди всегда хранят тысячи загадок. Разве тебе никогда не было интересно узнать, какие тайны таит в себе какой-нибудь человек? Посмотрев в глаза, всегда можно что-то разгадать. Глаза ничего не могут скрыть. Поэтому я так люблю писать портреты, создавать загадку, историю, чувство во взгляде, понимаешь? В этом есть своя философия, это талант и наука».

«Но почему ты рисуешь каких-то незнакомцев?» – спросила она затем.

«Знакомый или незнакомый – не имеет значения. Мы должны обращать внимание на каждого человека. Все мы часто жалуемся на одиночество, а на деле даже не смотрим в глаза друг другу. Вон, смотри, ручей течёт от нашей пихтовой рощи за домом прямо вниз, к лесу, а затем, оббегая берёзки, мчится к озеру. Красиво, правда? Глядя на это, мы не задумываемся, почему, например, ручей вообще течёт? Конечно, он ищет пруд или озеро, но мы не ощущаем этого: мы только отмечаем звонкость его журчания и блеск его воды. Так же и с людьми. Мы смотрим на человека и видим лишь его наружность; мы думаем, что он скрытен и зол, но мы же не знаем, что на самом деле таится в его душе. Может, на деле он очень добрый, просто стесняется это показать. Так что человек, как и природа, полон загадок».

Пускай он и был очень юн, Алиса считала его мудрейшим из всех и всегда слушала его советы, размышления, сразу же соглашаясь с его точкой зрения и после проповедуя именно его мнение. Кроме того, она замечала, что гостем, не таким уж и взрослым, она также восхищалась не меньше, чем своим необыкновенным братом. Габри, что усердно трудился, ни разу не покидая своего места, не обращал особого внимания на скучающую рядом юную леди. Так было до тех пор, пока Алиса наконец не подошла к нему снова. Нырнув в пространство между Габри и конторкой, она символично потеснила его, встав между ним и его работой, и принялась разглядывать все эти карты, которыми он столь усердно занимался. Правду сказать, она мало, что распознавала на них, но точного понимания и не требовалось. С ней ведь рядом был «умный друг».

– Какая запутанная карта! Это карта нашего континента? – Она наугад указала пальцем на одну точку. – Что вот здесь?

– Самая высокая гора Каена – гора Ледестьерн, расположенная в королевстве Стейнхельм, – отвечал Габри без единого намёка на раздражение. Лиси не унималась:

– А тут что?

– Столица северной страны Верборген – Ладвиг.

– А здесь?

– Каррингтон, город в северо-восточной части королевства Грандсбург.

– Ого-го, так много всего… а где ты уже успел побывать?

– Сомневаюсь, что юной леди понравится слушать моё перечисление.

– И то верно, ведь ты наверняка так много где был. Ну а что тебе больше всего запомнилось? Про это и расскажи.

Габри задумчиво взялся за подбородок и поднял глаза. Немного подумав, он ответил одновременно и прямодушно, и уклончиво:

– Мне всё понравилось. Рассказывать всё – бессмысленно.

– Хотя бы вкратце-то расскажи! Мне и без того скучно. Я ведь, знаешь, почти никогда никуда не уезжала из Джиннистана, а из других мест была только в Мохнхаупте, да и то мы с мамой сходили в церковь, ту, что с ангелами на крыше, а потом уехали на поезде домой. Ну и вот, что толку читать сказки про вымышленные места, когда полно настоящих, неисследованных?

И Габри стал рассказывать. Лиси сидела возле него на всё том же подоконнике и, слушая, заинтересованно глядела ему в глаза. Он спокойно продолжал чертить на конторке, ни поднимая глаз, и в это время рассказывал о состоявшихся на тот момент путешествиях. Рассказывал, как он впервые оказался в маленькой стране Бранку, побывал в тамошней деревне, затем – как отправился с мастером в королевство чайных роз Розен-ви-Реноден и лично познакомился с юным принцем, потом – поездка в холодный и заснеженный Эйвинд, где побывал в «Доме звёзд» и увидел северное сияние, после этого – город Шарлот-Ли, в котором дружелюбные жители устроили вечер музыки, вина и танцев, а потом – встреча с любимым сказочником в Медовых Яблонях, провинции Розенвилля, – и, собственно, приезд в нынешний Вальд. Слушая его, Лиси безостановочно думала, трепеща: «Вот бы и мне так удалось по миру пробежаться… когда брат вернётся, я всё ему расскажу. Ему так понравится!» Она, сама того не осознавая, уже мечтала и охотно представляла, как в будущем они со старшим братом Эмилем бороздят Каен, плывут на кораблях, ездят на поездах, знакомятся с местными, взбираются на горные вершины и ищут фей в очаровательных садах Розенвилля. Подобные мечты ей, конечно, приходилось всегда прятать. Она бы с превеликой радостью поделилась грёзами с мамой, очень любящей мечтать и фантазировать, но последнее время мама не терпела разговоров о старшем брате Эмиле. Она всегда улыбалась и говорила: «Давай не будем об этом. Пойдём лучше послушаем, как Филип играет на пианино», и Лиси никак не могла заставить её об этом говорить. Так и пришлось смириться.

К полудню Габри в конце концов завершил с чертежами, и Лиси, словно очнувшись ото сна, сняла с лица скуку и обрадованно взяла юношу за руку и вприпрыжку повела его было погулять… но, едва она открыла входную дверь, она увидела небо в преддверии дождя с кучкой наплывших серых облаков, сквозь которые лишь кое-где ещё пробивался мягкий солнечный свет. Разочаровавшись, Алиса жалостливо всхлипнула, но сдержала свою грусть и, снова взяв Габри за руку, повела его назад в гостиную. К её огромной радости, как раз к этому времени домой пришёл и господин Ренфред, и мама закончила с делами и пришла в гостиную, и даже Филип отлежался и уже собирал дрова для камина. Все были в сборе, и все готовились расположиться в гостиной у огня. Элиас Ренфред уже вернулся из гостевой комнаты и устроился сбоку на диване, Габри и Лиси сели рядом с ним, по-своему спрашивая, как он провёл свой день: Габри спрашивал его основательно и серьёзно, а Лиси – увлечённо и заинтересованно. Затем подошла и мама, также выражая своё удовлетворение тем, что все наконец-то собрались в одной комнате и можно побеседовать по душам.

Совсем скоро на Джиннистан, как и предсказывалось, пролился грибной дождь. Алиса услышала, как по крышам застучали капли, а, выглянув в створку окна, увидела, как побежали сияющие ручейки, блестящие под солнцем. Роземари же ахнула:

– Я же развесила одежду на веревке в саду! Всё намокнет!

И заливаясь смехом, в созвучии со стуком капель по крыше, она помчалась в сад под дождь. Прибежала обратно в дом она в мокрых туфлях и сырыми волосами; в охапке – едва спасенные вещи: сорочки, платья и сарафаны, а на лице – облегченная улыбка. Высушившись, Роземари попросила Филипа сварить немного кофе. Лиси впервые была счастлива дождю: наконец-то хоть что-то заставило её маму вновь наконец-то выйти в гостиную и стать радостной, как раньше. Пока мама протирала полотенцем волосы, Лиси своей неловкой детской ручкой, держащей столовую ложку, уже лезла в банку с вареньем, вытягивала оттуда сладкие, облитые душистым сиропом вишни и мазала их на хлеб.

– Ох, Лиси, – вздохнула мама, увидев это. – Это вишнёвое варенье Филип только недавно сделал, а ты его уже открыла.

Лиси позволила себе только улыбнуться и попросить прощения, но гостям-картографам она всё равно преподнесла два хлеба, политых сиропом с крупными, ярко-красными липкими вишнями, и немного погодя Филип принёс каждому по чашке кофе на блюдце. Тепло, исходящее от душистого домашнего кофе, заставляло запотевать окна рядом и стекать капли вниз, исчезая в лучах солнца, светившего вопреки дождю сквозь листву из сада, а дождик всё лил и лил, умиротворённо стуча по крыше дома, бережно поливая плоды, дикие ягоды и грибы в лесу и умывая кудрявые папоротники.

Следующие дни во всех садах Джиннистана стоял тонкий аромат после дождя. Трава отряхивалась от прохладной росы, в роще перед домом стоял лёгкий осенний туман. Из-за дождя господин Ренфред на какой-то период приостановил свои выездки и остался дома, чему Лиси, само собой, не могла не обрадоваться. Хотя Габри она тоже окутывала гостеприимством, любопытством и восхищением, она немало любила и его взрослого мастера, который в свои приличные лета находил, чем её искренне позабавить и подразнить. Кроме мамы, столь игривых зрелых людей она ещё не встречала, а потому была не то, что удивлена, а по-детски невинно обворожена господином Ренфредом. Если она была рядом с ним, он рассказывал ей шутки, от которых она хохотала, а также частенько поигрывал на старенькой гитаре, найденной на чердаке, – он исполнял на ней такие трогательные, душевные песни, что Лиси порой даже пускала настоящие слезы от восторга или умиления. Ей несомненно нравилось беседовать, даже попросту бездельничать с гостями – она совсем, казалось, позабыла про скуку, над которою часто сокрушалась, и перед сном, засыпая, мечтала грядущий день провести со взрослыми картографами и надеялась, что работа не отнимет их у неё, как это часто делала с мамой.

К счастью для Алисы, большую часть недели маленькие дожди были непредсказуемы, поэтому Элиас вновь остался дома на один день. Он укреплял себя крепким чаем с лимоном и утеплялся свитерами и шарфами, но, являя собою человека крайне беспечного во многих отношениях, не гнушался выходить в мерцающий выпавшей ночью росою сад и садиться под самую тень больших деревьев вместе со своим помощником Габри. Иногда Алиса вмешивалась в их разговоры и намеренно становилась третьей. Так, они сидели втроём за садовым деревянным столиком позади дома, прямо под сенью развесистой вишни, и читали книжки. Вернее, Элиас не мог читать Алисе сказки без своих очков для чтения, затерявшихся где-то на дне чемодана, поэтому читал обычно Габри. Лиси всегда говорила, какой Габри взрослый и красивый, на что Элиас только пожимал плечами.

– Где же он взрослый? – говорил он. – Это так только кажется. На самом деле тот ещё ребёнок. Гляди!

Он начинал его щекотать, и Габри, умело сдерживая смех, сгибался набок, пряча уязвимые места руками.

– Перестаньте, как не стыдно!.. – пытался остановить господина Ренфреда Габри, но тот уже совсем позабыл, где проживает серьёзность. Алиса не помнила, когда смеялась так громко, как когда веселилась с картографами.

Однажды на закате, когда дожди уже остались позади и Элиас собирался отправиться в деловую поездку, непосредственно перед днём его отъезда Алиса повела их на пикник у озера, взяв с собой плед, чтобы постелить, корзинку с кусочками тыквенного пирога, морс, сливы и вишни из сада, молоко и булочки. Воскресенье казалось превосходным днём для пикника – не очень прохладным, с ветерком, тихо порхающим по лугам и садам, – и озеро, соответственно, был тихим: небо, голубевшее над Джиннистаном весь день, на закате стало слегка виноградно-лиловатым, закатный солнечный свет нежно касался озерной воды, по которым медленно плавали дикие утки, а густые деревья, в том числе раскидистые плакучие ивы, все стояли, будто подсвеченные спрятанными под их листвой свечками. У берега было так хорошо, что ей не хотелось уходить. Слушая забавные рассказы господина Ренфреда, немногословные истории Габри, наслаждаясь уходящим солнцем и лакомясь тёплым и сладким морсом с пирогами, Алиса надеялась, что эта минута никогда не кончится.

Глава 3

По плану картографов, они собирались провести ещё одну неделю в доме семьи Леманн: Элиас ещё принужден был посетить несколько близлежащих мест – в основном, он ездил в Гартен-Дорн и Мохнхаупт на городских дилижансах или местных поездах, – а Габри обязался должны образом переписать черновые чертежи на чистовик, запечатать их в большой особый конверт и отправить на почту в картографическое бюро Грандсбурга – так своё дело описал сам Габри, стараясь объяснить юной леди схему работы картографа-подмастерье наиболее простым языком. Из всего его отчёта Лиси извлекла, правду говоря, только одну важную деталь: поскольку «на чертежи» уходит только один господин Ренфред, Габри остаётся дома, а значит, остаётся вместе с ней. Хотя эта мысль пригрела её, она также и не забыла, какой на самом деле Габри ответственный. Он выказывал несоизмеримую усидчивость, которая, конечно, уже мало роднила его с Эмилем Леманном, всегда твердящим, что он не станет ничего делать, ежели к этому у него не возлежит душа. Глядя на Габри, Алиса всё никак не могла понять: сколько же можно чертить? Ей всегда казалось, что и Габри, и его мастер всегда держат на руках свои карты, не отвлекаясь от картографии ни на часок. Именно поэтому в один из дней она прибежала к ним в комнату и, встретив там, как всегда, стоящего у конторки Габри, взяла его под руку и повела вниз по лестнице, к передней.

– Юная леди, я всё понимаю, но мне осталось совсем немного… – Он пытался вежливо уговорить Алису отпустить его, но вежливости было мало, чтобы заставить её переменить своё решение.

– Раз немного осталось, то придёшь потом домой и всё быстро доделаешь! А пока дождей нет, надо пройтись по Джиннистану, иначе ты уедешь и так ничего и не посмотришь. Ты ведь так много путешествуешь и так много всего видел, но я уверена, ты никогда ещё не видывал ничего, похожего на Джиннистан! Я отведу тебя. Я буду твоей путеводной звездой и покажу тебе всё-всё, что есть мой дом. У тебя ещё не было таких чудесных путешествий, поверь, даже господин Ренфред обзавидуется! Мы обойдём всё-всё, можешь записать это в свои карты, я буду диктовать названия всех мест и как пройти от них куда-то ещё, в другие места. Я знаю, вам не сказали наносить на карты нашу деревню, но, если бы я была Джиннистаном, мне бы было обидно, что про меня забыли. Так что давай-ка удостоим и его честью стать какой-нибудь картой. Может, это кому-то пригодится?

Тогда она думала, что совершает великий подвиг и занимается правым делом, помогая картографу в его сложном ремесле. Она произнесла вслух несколько довольно заумных слов и уже почувствовала себя важной особой, которой под силу менять традиции и историю. Увы, её уверенное самоощущение слегка исчерпало себя, как только перед тем, как выйти из дома, она услышала мамин зов:

– Лиси! Куда раздетая побежала?

И в то же мгновенье важную юную леди мама, как маленькое дитя, одела в красную кофту на пуговицах, вместо туфель дала утеплённые ботинки, а вместе с тем также повелела взять с собой зонтик. Перетерпев обряд одевания, Алиса снова вернула себе гордость – и с гордым видом взяла Габри Бон-Берри за руку и повела его в Джиннистан. Юноше ничего не осталось, кроме как покориться.

Погода спокойная и все ещё тёплая, но ветер с пожатых полей, уставленных стогами сена, прилетал слегка прохладный, а небо уже было укрыто тяжёлым одеялом облаков. Дорога из дома шла прямиком по тропинке через лесную рощу. Для Алисы не было ничего более влекущего, чем гулять по этой роще, любоваться уже совсем тихими деревьями, шелестеть опавшей листвой, легонько дёргать берёзы, клёны и рябины за их ветки, чтобы услышать, как сыплются с листвы капельки росы и как трепещет рябиновая ветвь, усыпанная маленькими блестящими ягодами. С веток всё падали листья, словно украшая путь от уютного дома на холме к садам, одетым в уборы расцвечивающейся золотистыми и вишневыми оттенками природы, а чуть подальше, в еловом лесу, куда тропа вела с рощи из дома, окунались в прелестные изумрудные тона и источали смолистые ароматы низкие ёлки, что стояли нарядными дома на канун Нового года. Как только Лиси и Габри встали на перепутье, Лиси повела его в сторону озера, где они втроём с мастером когда-то устраивали пикник. К этому озеру стекались все ручьи Джиннистана, и даже ручей с заднего сада дома Леманн, и над ним пролегал совсем хрупкий мост из старых брёвен. И тем не менее Лиси сказывала о нём патетично:

– Вот этот озеро, куда мы ходили на пикник, называется у нас Водами Тысячи Жемчужин! Когда-то одни девочки – сейчас они уже взрослые и живут в Герстенберге, – рассыпали в это озеро все свои жемчужные бусы, и есть легенда, что все эти бусинки до сих пор лежат где-то на дне. Я пока ни одну не находила, но мама не разрешает мне купаться здесь, хотя многие девочки уже искупались. А немного дальше можешь увидеть мостки, которые построил господин Мюллер для рыбаков и охотников на уток. Господин Мюллер, хоть и стреляет в уток, очень хороший, он однажды даже устроил нам прогулку на лодочке по этому озеру, мы собирали с подругами кувшинки. Жаль, что теперь господин Мюллер слишком занят, чтобы катать нас на лодке. Да и холоднее стало – наверное, ветер дует с севера, с гор. – Спесивая патетика, которой она придерживалась, начиная свой сказ о озере, сдала на нет, и размышление, смешанное с печалью, показало себя. Алиса вспомнила о том, о чём не любила вспоминать. – Там, где-то в горах мой брат и его друзья… они солдаты. Я думаю, им очень холодно, но им не разрешают уйти, поэтому им приходится мёрзнуть. Я так часто вспоминаю брата, потому что всё ещё жду его, он обещал прийти ко мне на день рождения. Но, знаешь, я не уверена, что мама тоже ждёт его. Мне и вовсе кажется, что она не верит в его возвращение, это ужасно печалит! Она никогда не заглядывает вовнутрь кулона-сердечка, никогда не глядит на семейные портреты в гостиной и не смотрит на картины моего брата. Вон видишь, горы вон там, далеко-далеко? Там бродит где-то мой брат Эмиль. На эти горы мама тоже никогда не смотрит. Когда я говорю ей: «Смотри, там где-то наш Эмиль!», она улыбается и просит меня об этом не говорить. Как будто бы ей всё равно… Я люблю маму, но почему она не говорит со мной о серьёзном?

– Юная леди, я думаю, вы ошибаетесь, – вдруг ответил Габри, положив ладонь на плечо Алисы. – Мама тогда, должно быть, всего-навсего задумалась. Такое бывает с людьми, это не обязательно грусть.

– Да? – Лиси взглянула ему в глаза. Они показались искренними и, как ни странно, тёплыми. – Ну раз ты так говоришь, то я тебе верю. Ты умный!

Габри едва видимо улыбнулся, совсем слабо и скромно.

По дороге от озера они прошли мимо ещё нескольких смешанные рощи, где произрастали в большинстве своём шелестящие берёзки и клёны. Дорога, по которой Алиса вела Габри, в самом деле записывающего что-то себе на бумагу, казалось более чудесной, чем обычно. С обеих сторон тропинки виднелись берёзовые стволы и мох, вечно растущий на коре и земле, которую кое-где касались просачивающиеся сквозь листву, словно стрелы лесной богини, солнечные лучи. Где-то в глуби рощи тёк холодный ручей с родниковой водой, и журчание его слышалось совсем рядом, а мокрый мох на камнях указывал на то, что до самого родника осталось совсем ничего. Лиси подумала, если побежит к ручью в другую сторону, она обязательно найдёт его источник. Попросив Габри подождать на бревне, пока она сбегает и поглядит, она побежала против течения ручья. Бежала совсем недолго – почти сразу же невидимая палка появилась у неё под ногами, и Лиси, не углядев за собой, споткнулась о неё и повалилась с грохотом на землю, под ветви одной раскидистой берёзы.

– Ой, нога! – воскликнула она и схватилась за лодыжку. От резкой боли она зажмурилась и, согнувшись, присела на корточки. Послышались шаги: Алиса приоткрыла один глаз и увидела над собою Габри, который совершенно не волновался. Лицо его, спокойное и бесстрастное, оставалось таким же, каким было и всегда – всё, что он сделал, это только повёл бровью с каким-то выражением сожаления.

– Юная леди должна быть аккуратней, – сказал он и протянул руку помощи. Лиси схватилась за неё и встала.

– Ай!

– Больно?

Она поджала больную ногу и осталась стоять на одной. Тогда Габри присел возле девочки, повернувшись к ней спиной.

– Полезайте. Я понесу вас, а вы говорите, куда идти.

Несмотря на боль, Лиси заулыбалась от трепета. Вся засияв, она, благодаря судьбу за то, что та позволила её лодыжке стать вывихнутой, прыгнула Габри на спину, и все неприятные ощущения будто бы растворились. Она довольно сидела на его спине и показывала, куда идти.

Дальше на их пути встретилась школа, куда Алиса ходила в младшую группу. Долина, в которой эта школа располагалась, имела своё отличительное название и пока что пустовала без школьников и учителей.

– А это место называется у нас Долиной Невест! – торжественно сказала Лиси и показала Габри школу, небольшой домик с садом. Вокруг него собралось много отцветших яблонь и вишен. – Весной здесь всё становится белым, и каждое деревце похоже на невесту. Жаль, сейчас все деревья обычные, не белые. Теперь я бы назвала это место Долиной Жён. Ну, потому что деревья уже не белые, а значит они сняли свои подвенечные платья. Или даже это можно назвать Долиной Вдов – деревья ведь все потеряли свои листья.

Габри задумчиво поглядел на девочку, а затем снова на школу. Алиса, сидя на его спине, глубоко вздохнула.

– Совсем скоро я снова пойду в школу, – безрадостно сказала она. – У нас появится два урока чтения и сложная арифметика, а я ещё не успела провести эти осенние выходные дни, как того хочу. Мы с мамой раньше в это время, в середине октября, всегда гуляли, собирали шишки, дикие ягоды, грибы в лесу рядом с домом, но теперь её это как-то не веселит. Она вообще редко выходит из дома, и, мне кажется, она теперь любит меня немного меньше. Она только улыбается, и мне не нравится, что с ней теперь мало о чём можно поговорить, а когда я прошу её рассказать мне, чем она занимается и о чём думает, она говорит: «Это разговор не для детей. Давай-ка лучше посидим на диване и почитаем книгу?» Ты не подумай, я люблю её, но иногда мне скучно, когда она такая… не такая, как раньше. И ещё она часто бывает строга со мной. Когда ко мне приходят в гости подруги, они говорят, что моя мама как будто тоже юная девочка, она играет и дурачится с нами, но, когда гостей нет, она может быть прямо-таки госпожой. Но оно-то и понятно, мой дедушка, её отец, был аристократом в Гартен-Дорне, а мама училась в пансионате благородных девиц. Их там учили и манерам, и культуре всякой, и всяким священствам про богов. Наверное, там она научилась вести себя иногда строго.

Габри снова ничего не сказал, лишь с сочувствующей улыбкой посмотрел на Алису. Увидев эту слабую улыбку на его устах, юная леди сменила печаль на доброе смирение и заулыбалась сама. Продолжая махать ногами, сидя на спине Габри, она указала рукою в сторону рощи, откуда они пришли, и юноша понёс её в обратную сторону. Они прошли по тому же хлипкому мостику над озером, а затем, вместо того, чтобы свернуть вправо и пойти домой, прошли немного вперёд. Из-за деревьев рощи, сквозь которую они шли, кое-где проглядывал большой дом-усадьба. Алиса принялась докладывать и об этом историческом месте деревни:

– Там, за этой рощей, когда-то жила семья Розелли – они готовили лучшие пирожные и сиропы в Джиннистане! Мы были бы соседями, если бы нас не разделял лес. Но по правде говоря, в семье Розелли все уже давно перебрались в Кармоди, там открыта их лавка. А вон там, чуть подальше, – она указала пальцем на тропинку, ведущую в тёмную глубь рощи, – стоят два дома, совсем далеко. Ходит слушок, что когда-то в одном из домов жили три сестры, но они исчезли после одной войны, которая шла много лет тому назад, а друг, который жил в доме справа, к ним ещё долгое время ездил, пока сам не пропал. Это странно и грустно. А ходить туда детям не разрешают, вот и мы не пойдём. А знаешь, куда мы пойдём? В ту сторону, куда ещё не ходили! У меня есть задание: нужно обойти все дома, где живут мои друзья, и пригласить их на мой день рождения завтра. Но моя нога ещё побаливает… ты не устал меня нести? – Она поглядела на него несмелым, застенчивым взглядом.

– Не устал, – ответил Габри. – Тем более, мы обязательно должны пригласить всех ваших друзей на праздник, это важный день. Вперёд.

Всем сердцем восхищающаяся Габри, она была беспредельно счастлива услышать от него эти слова, зажегшие в ней огонь решимости и удовольствия, которое составляла такая трогательная близость с умным, взрослым человеком, не смотрящим на неё свысока, а держащем её навесу и заботливо придерживающим её, чтобы она не упала. Итак, они пошли к долине, заполненной и деревенскими домами, и изысканными садами богатых семей. Сначала Алиса выявила желание посетить дом своей лучшей подруги из школы, затем – дом близняшек, живущих с родителями неподалёку от небольшой домашней пасеки, затем – дом большущей многодетной семьи, члены которой когда-то нянчились и с Эмилем в его детстве. Их особняк стоял прямо позади черемухового сада, нынче по-осеннему заалевшего, прежде – вовсю цветущего. Цветение черемухи в полной мере запечатлел на своих картинах Эмиль: в качестве благодарности за былое радушие хозяев, однажды он подарил им картину их дома и сада.

Пригласив всех на день рождения, Алиса почувствовала себя взрослой и самостоятельной. По крайне мере, она бы, вероятно, не прочувствовала всего этого, если бы рядом не было бы Габри: всё это время, пока она водила его по гостям, он лишь молча сопровождал её, но ждал всего покорно в стороне, по-лакейски сложив руки за спиной.

Домой они уже возвращались вечером, под покровом прохладных, шепчущих листьями и сверчками сумерек. Пока они шли – а вернее, пока Габри нёс юную леди на спине, – Лиси увлечённо рассказывала ему про старые деревья, старые дома и старые сады, собирала растущие в вечернем сумраке вишни, дикие сливы и угощала ими сначала Габри, потом – себя. На протяжении всего пути она срывала веточки рябины и ёлки, различая их в тенях. От усталости уже сонно обнимая Габри за плечи, прижимаясь к его спине, была задремать с мягкой улыбкой на лице. Весь прошедший день подари ей ощущение, будто она гуляет вместе с Эмилем, а что могло быть лучшим подарком накануне дня рождения, чем прекрасно представленная в воображении долгожданная встреча сестры и брата? Определенно, её душа, до сей поры скучающая и капризничающая, просветлела и воссияла. Боли в ноге уже не чувствовалось, зато на голове – был венок, а в сердце было сладко-терпко. Легкий шаловливый ветерок, раннее странствующий по вечернему лесу, вдруг подул навстречу, и вдали между теней деревьев наконец-то завиднелся приветливый свет, лившийся из окна кухни дома.

Дома мама сидела на кресле-качалке, положив на колени плед, и читала книгу, а Филип медленно ходил по тускло освещённой кухне и занимался какими-то приготовлениями: томно горел огонёк в дровяной печке, что-то булькало и варилось в медном сотейнике. Элиас, сидя на диване напротив Роземари, был занят своими чертежами. Как только Габри и Алиса вернулись с вечерней прогулки, все домочадцы поприветствовали их. Пока Филип продолжал с сонным видом готовить на кухне, пока Габри и его мастер обсуждали свои карты и дальнейшие планы путешествий, Алиса сидела на коленях у мамы в кресле-качалке и увлечённо сказывала о сегодняшнем дне. Мама с усталой улыбкой выслушивала её: как она гуляла по садам, плела венки и рассказывала Габри джиннистанские истории, а потом – как поскользнулась и поранилась. Её вдохновенный рассказ закончился, как только мама сказала: «Уже так поздно, милая. Пойдём спать? Вместо сказки перед сном расскажешь мне что-нибудь ещё». Дальше, лёжа уже в своей постели, в мягкой ночной сорочке и под плотным одеялом, Лиси никак не заканчивала своего рассказа. Если бы не ночь за окном, она бы была рада помолоть языком ещё несколько часов, сказывая о прекрасном и чувственном, но мама уже порядком утомилась и попросила продолжить разговор завтра – после этого она ушла к себе в спальню. Полная воодушевления, Алиса лежала в кровати у зажжённой лампы и, греясь под одеялом, грела и себя счастливыми мечтами. Казалось, весь дом в тот вечер дышал душевным уютом, а осень тем временем делала свои дела, окутывая ночь волшебным туманом, из-за которого никак не хотелось ложиться спать.

Глава 4

Всю ночь перед днём рождения Алиса провела в фантазиях. Она знала, что по традиции имениннице должны дарить подарки, но последние три года вещи, что дарят юным девочкам, уже не вызывали в ней того же трепета, что и прежде, и она, вопреки традициям, в нынешнее время ждала для рождения не ради того, чтобы стать одаряемой, а ради того, чтобы самой одарить – одарить кое-кого особенного, кого она верно ждала. Засыпая, она мечтательно представляла, что скажет Эмилю при встрече, когда он придёт к ней на праздник. Она представляла, как кинется ему на шею и даже, может быть, заплачет от трогательности. Она представляла, как он, пришедший с войны в родной дом, обрадуется, увидев свой подарок, пускай и день рождения его уже давно прошёл. Эти мечты отвлекали Алису со сна и лишь больше придавали ей бодрости.

Как обычно бывает накануне чего-то долгожданного, она так и не смогла уснуть. Под слабый свет ночника в своей спальне она взяла стул от стола, за которым делала уроки, и пододвинула его к шкафу с полками, чтобы дотянуться до самой верхней и взять оттуда припрятанную за куклой и плюшевым кроликом круглую коробочку конфет, которую ей когда-то купила мама в Мохнхаупте. Внутри этой коробки находились и пряники, и шоколадные конфеты в обёртках, и карамельки, и суфле. Коробку опоясывала шёлковая красная лента, поистине подарочная, и в самом деле это было подарком, только он не предназначался имениннице. Он предназначался её старшему брату. Конфеты всех видов и вкусов так манили её, что иногда ей приходилось жмуриться, чтобы отбить от себя желание совершить малодушный поступок, и в конце концов она сдержала свои порывы и сохранила подарок до самого знаменательного дня его вручения. Перед сном она ещё раз его осмотрела, дабы удостовериться в его чудесности, и, удостоверившись, снова спрятала его на верхней полке.

За стеклянными дверцами шкафа рядом ей тем временем улыбались весёлые и милые рожицы с рисунков Эмиля. Брат старался, видимо, отправлять письма с фронта регулярно, чтобы домашние не волновались, и пока маме докладывал о своём здоровье, сестре всегда рисовал что-нибудь утешительно забавное, вроде детских иллюстрация и зарисовок, что грели её сердце, когда она ими любовалась. Она знала, что, если брат рисует ей нечто столь милое, значит, именно он отправитель письма, а значит – он ещё жив и наверняка здоров. Последнее его письмо она получила в начале осени и до сих пор хранила его у себя на столе. В нём Эмиль писал:

«Сестра! Как ты там? Уже скоро тебе исполнится восемь лет, станешь уже почти взрослой. Я не знаю, какой подарок найти для тебя здесь, на севере, но, когда приду, я всё равно постараюсь чем-нибудь тебя порадовать. Не знаю, успею ли я к самому празднику, но я очень постараюсь. В день твоего дня рождения я приеду на поезде. Обещаю, ради того, чтобы поглядеть на тебя восьмилетнюю, я буду отпрашиваться, стоя на коленях. Оставь мне лучший кусочек торта, именинница! До встречи».

Алиса помнила о его обещании, и потому верности её не было предела. Она знала: раз взрослые обещают, значит, дело серьёзное, а если обещает её брат, значит, он точно не вернёт назад данного слова.

Праздник начался в полдень. Из-за росы над Джиннистаном повисла слабая дымка, обволокшая своей прохладной полупрозрачной мякотью рощу и лес перед домом, придав ему чарующей таинственности. Лиси уже почти совсем не смущало то, что перед её днём рождения ночью пролился дождь: мама заверила её, что это был «ласковый дождь, который заставит грибы расти, а ягоды – быть сладкими». К положенному часу пришли все те мальчики и девочки, которых за день до этого пригласила Алиса. Она встречала гостей в милом праздничном платье с рукавами-буфами мягко-розового цвета, с кружевными оборками, в блестящих туфлях и с маленьким бантиком в высокой причёске – перед самим празднеством Лиси попросила маму сделать ей «волосы высоко», как у городской дамы. Подруги из школы подарили ей несколько красивых открыток, на которых были написаны стихи, букетов, шляпок, а деревенские друзья детства преподнесли ей в дар книги и цветные карандаши. Картографы же, чего Лиси точно не ожидала, подарили ей пару посеребрённых гребней с цветами, покрытых лаком. Большое количество подарков, именинный стол, украшенный вазой с рубиновыми веточками рябины, уставленный угощениями: обсахаренным хворостом, вареньем, которое намазывали на тосты вместе с маслом, чашами с морсом, шоколадными кексами и, конечно, тортом, нежную верхнюю глазурь которого уснащали именинные свечи, как тёплые и яркие фонарики счастливых воспоминаний прошедших лет, – всё казалось Алисе слишком прелестным, и даже осенний дождь, пролившийся ночью, не преуменьшал её внутренней благодатной взволнованности.

Филип вынес усеянный свечками торт, и дети, и взрослые замерли, трогательно глядя на Алису. «Задувай свечи и загадывай желание», – слышала она со всех сторон шёпот. Поначалу немного растерявшись, она всё же выполнила праздничный ритуал, задула свечи, поклонилась всем с улыбкой, а затем Филип поставил торт на стол и стал его резать на части. Дети смотрели на это ни то с любопытством, ни то с нескрываемым желанием. Но Лиси смотрела на это обеспокоенно.

– Не ешьте только всё! – попросила она, надеясь на их понимание. – Оставьте кусочек для моего брата. Скоро он явится, его поезд должен был прийти сегодня утром в Гартен-Дорн. Мы должны подождать.

Друзья странно посмотрели на неё, но согласились. К их великому сожалению, один большой кусочек для Эмиля сделал кусочки для всех остальных гостей несоразмерно маленькими.

Отведав торта и вишнёвого морса, дети ушли в гостиную и стали играть друг с другом в прятки, догонялки и многие другие игры, к которым прекрасно располагал большой дом семьи Леманн. Лиси ушла вместе с ними и бегала по лестнице, уносясь от во́ды со смехом, и, хотя от веселья она искренне смеялась, она всё равно не сводила глаз с входной двери и всё ждала, пробегая мимо неё, как она отворится и в неё войдет её старший брат. Но дверь оставалась непотревожена до самого вечера. Иногда Алиса поглядывала на маму, надеясь увидеть на её лице то же волнения от ожидания, но она нисколько не выглядела дожидающейся. Тогда Лиси впервые подумала: может, ей хотят устроить сюрприз? Надеясь на это, она решила, что не станет падать духом и сохранит свою веру до самого конца.

К вечеру дети уже утомились и, наигравшись, расселись в гостиной кто где: именинница села своё любимое кресло-качалку. Вниманием теперь же они всецело окружили Габри – юноша-картограф, просто сидевший в углу комнаты со своим мастером, вдруг привлёк на себя взоры всех детей. При всём при этом он продолжал вести себя в высшей степени вежливо, то непреднамеренно приумножая, то прекрасным манером рассеивая их любопытство. Юные гости всё усыпали его вопросами про путешествия, и за каждым ответом Габри следовали новые и новые вопросы.

– Ты правда видел того, кто написал все эти сказки?! – всё расспрашивали дети, собравшиеся вокруг Габри. – Какой он, этот писатель?

– Добрый и талантливый человек, – отвечал картограф.

– Он ведь живёт в огромном дворце?

– Нет, он живёт в своей усадьбе. Она не похожа на дворец, это обычный дом в лесу. – Самые невозмутимые и сдержанные ответы Габри всё больше раззадоривали детей. Их интерес ни разу не затихал.

– В лесу? Правда? В его лесу водятся феи?

На того, кто задал этот вопрос, остальные посмотрели с насмешкой, ведь знали, что фей на самом деле не существует. Однако Габри загадочно ответил, смутив всех детей:

– Пусть это останется тайной.

Юные гости ахнули, господин Ренфред, сидящий рядом, усмехнулся и покачал головой. Алиса в это время даже не смотрела на своих любимых картографов и глядела лишь на дверь в конце коридора. Она долго готовилась к этому дню, дабы испытать на себе это удовольствие – быть именинницей, однако ввиду некоторых неожиданностей была рада тому, что Габри и господин Ренфред полноправно заняли её место на её же празднике и развлекли приглашённых гостей своими рассказами. Дети смеялись, а Лиси, которая должна была смеяться вместе с ними, сидела за столом на кухне и молчала, потупив голову. Несколько раз к ней подходила мама и говорила ей, что она поступает не очень хорошо, оставляя друзей без своего участия, на что Лиси отвечала просто: «Не хочу с ними». А с кем она хочет, становилось понятно и без лишних вопросов, поэтому Роземари ничего не говорила, лишь вздыхала и уходила к себе наверх.