Темная сторона

Размер шрифта: 13

Теперь так будет всегда

Цикл 283

Гость появляется на исходе восемьдесят пятого дня. Гостями визитеров придумал называть Пузатый Вилли. Не помню уже, на каком цикле. До этого мы говорили «жертвы».

Первые минуты визита – самая умора. Особенно, если снаружи зима – вот как сейчас. Гость влетает в капсулу на лыжах и с ходу суется мордой в траву. Смешно до колик. У Вилли трясется от хохота пузо. Рыжий Клаус подхихикивает. В отличие от этих недоумков, я остаюсь серьезным. Мне жалко гостей. Ну не то чтобы очень, но я им хотя бы сочувствую.

Новый гость с минуту трудно копошится в траве. Затем поднимается на колени – лыжи враскорячку. Ошарашенно озирается. До него, как и до предшественников, не доходит.

– Вот ублюдок, – давится хохотом Пузатый Вилли. – Засранец. Шайзе, – чередует он русские слова с немецкими. – Свинья. Руссиш швайн.

Кто бы говорил. Как по мне – Вилли сам первостатейная свинья. С брылястой одутловатой рожей, круглыми глазками с тухлым взглядом и обрамляющей лысину порослью пегой ботвы. Кроме того, Вилли – законченный псих. И неряха – стоит посмотреть, как он жрет: давясь, отплевываясь, жир капает с толстых, похожих на гамбургские сосиски пальцев.

– Сейчас ломанется назад, – комментирует хаотичные движения гостя Рыжий Клаус. – Редкостный болван. Я съем его печень.

Клаус тоже псих, как и Вилли. Впрочем, ему простительно. Нам всем простительно, всем троим. Станешь тут психом, когда раз в три месяца приходится подыхать. У Клауса, однако, мозги максимально набекрень, мы с Вилли по этой части в подметки ему не годимся. Он и в самом деле любит требуху, сырую, еще теплую, с несвернувшейся кровью. Тощий, узкоплечий, с рожей цвета выгоревшего на солнце кирпича и свалявшимися патлами, Клаус больше походит на гриб-поганку, чем на человека. Да он и есть поганка. Даже боров Вилли мне гораздо милей.

Гость, как и предсказывал Клаус, ломится назад. Налетает на оболочку капсулы, колотит по ней кулаками, ногами ее пинает, мордой тычется, будто бьющийся в стекло мотыль. Теперь от смеха не удерживаюсь и я – потешно донельзя. С нашей стороны оболочка прозрачная, изнутри прекрасно виден наружный пейзаж. Заснеженный лес, стелющаяся по целине лыжня. Вот она – рукой подать. Только встать на лыжню гостю уже не придется, жить ему осталось самую малость, а точнее – сколько мы позволим. С учетом того, что до конца цикла всего неделя – позволим недолго. Парню попросту не повезло – с теми, кто появлялся у нас в начале цикла, мы обходились недурно. Можно даже сказать – по-рыцарски.

Гость панически мечется, бьется в оболочку. Ему наверняка кажется, что он спятил. Еще бы: снаружи зима, а здесь палящее солнце, жухлая, побитая зноем трава и густой вязкий воздух, сквозь который издыхающей черепахой тащится время. Нам-то что: мы ко всему этому давно привыкли. Но, помнится, первые два-три цикла вели себя под стать гостям и думали, что сошли с ума.

– Все, сдох, – констатирует Вилли, глядя на поникшего, выбившегося из сил лыжника. – Пошли, пора.

Мы выбираемся из невесть кем отрытой землянки и встаем рядком в полусотне метров от гостя. Все предшествующее было, считай, увертюрой к начинающемуся представлению. Привычной хохмой для поднятия настроения.

Лыжнику лет тридцать. Высокий, спортивный, подтянутый. Он оглядывается и видит нас. Секунду-другую ошеломленно молчит, разглядывая. Да, зрелище еще то. На левом фланге – рыжий дистрофик в форме вермахта с фельдфебельским галуном на воротнике и «шмайссером» на изготовку. На правом – небрежно поигрывает «вальтером» жирный хряк, он тоже в форме, едва сходящейся на чудовищном пузе. По центру – благодушно улыбающийся интеллигентного вида юноша. Я безоружен, если не считать мясницкого тесака на поясе. Автомат остался в землянке, у изголовья дощатого топчана. Форму я терпеть не могу, и потому на мне обрезанные по щиколотку кальсоны и холщовая рубаха в клетку.

– Вы кто, мужики? – бросается к нам гость.

– Мы-то? – лениво переспрашивает Клаус. – Кто-кто, сам не видишь, что ли? Фашисты.

У рыжего урода отличный русский – нахватался от многочисленных гостей, прежде чем они отправились на тот свет. Я тоже говорю по-русски вполне сносно, хотя и с акцентом. Лишь Вилли по тупости заучил всего несколько бранных слов.

– Ролевики? – неуверенно спрашивает гость. – Меня Витей зовут. А это что?

Витя обводит рукой пространство капсулы. Двести двенадцать метров с юга на север, шестьдесят восемь с запада на восток. Овальная поляна с отрытой по центру землянкой, ручей, овражек, остальное лес.

– Это твое последнее пристанище, Витя, – объясняет Клаус и мерзко хихикает. – Скорбная, можно сказать, юдоль, гы-гы-гы. Нравится?

– Шутишь?

– Какие уж там шутки, – Клаус наводит автомат. – Давай рассказывай. Кто такой, откуда, что в мире творится? Ты что, не понял, свинья?!

Витя ошеломленно моргает.

– Мудак ты, – со злостью говорит он. – Вот мудак-то.

Клаус стреляет одиночным. Пуля входит гостю в плечо, он заваливается на спину, рычит от боли, в глазах ужас, как у них у всех. С четверть минуты Витя катается по траве, затравленно глядя на нас. Он поверил. Теперь он уже не надеется, что случившееся с ним – идиотский розыгрыш.

– Отстрелить тебе яйца? – участливо осведомляется Клаус и наводит ствол.

Витя, зажимая рукой рану в плече, встает на колени, затем медленно, в три приема, – на ноги. Набычивается, готовясь броситься на нас. Напрасно – броситься ему не удастся. Мы уже понимаем, что с Вити толку не будет. Он не из тех, кто станет просить пощады.

Клаус дает от бедра очередь. Она перечеркивает Витю наискось, от плеча к паху. Он падает навзничь и мелко сучит ногами. Тоже мне лыжник, мать его.

Солнце шпарит нещадно. Пахнет гнилыми листьями. Смертью тоже пахнет, но к ее смраду мы привыкли давно. Вдвоем с Клаусом тащим тело к ручью. Сдираем одежду, отбрасываем ее в сторону. Одежда нам ни к чему – через семь условных дней ее не станет. Так же, как не останется ничего от покойного. Но пока эти семь дней не истекли, он сослужит нам службу. Звери перестали забредать в капсулу много циклов назад. Звери умнее людей. И поэтому жрать приходится человечину. Хотя медвежатина, конечно, питательнее и вкуснее.

– По́том провонял, – недовольно ворчит Клаус. – Хорошо, не обделался.

Витю, как и сотню гостей до него, разделывает Вилли. Клаусу достается ливер, он жадно рвет зубами почки, печень, затем добирается до сердца. Мы с Вилли стараемся не смотреть. Раньше мы пожирали друг друга – бросали жребий, кому быть едоком, а кому пищей. Потом перестали: противно да и не по-людски. У Вилли мясо отдает тухлятиной, а у Клауса дерьмом и такое жесткое, что не прожевать. От моего они оба тоже не в восторге. Так или иначе, где-то на тридцатом цикле мы с практикой взаимного каннибализма покончили. В конце концов, мы цивилизованные люди, если, конечно, не брать в расчет Клауса.

Витю поедаем трое суток. Условных, как и всё здесь. Кости обгладываем уже в сумерках. Тоже условных. Заканчиваем, когда до конца цикла остается полтора дня. Самых страшных, последних, потому что по их истечении мы умрем. Мучительно умрем и не сразу. Раньше незадолго до срока мы стрелялись, иногда один из нас приканчивал двух других. Потом научились ценить жизнь, даже такую, и ждать до конца. До самой последней минуты.

Она наступает, когда измучившее нас проклятое солнце наполовину заваливается за лес.

– До скорой встречи, – говорит Вилли, завороженно глядя на стремительно растущую в размерах огненную точку над головами. Она приближается, неотвратимо, фаталистически. От нее не спрятаться, не скрыться, мы пробовали тысячу раз – закапывались в землю, ныряли в ручей, лезли на верхушки деревьев…

– Фогель, Штилике, чтоб вы сдохли! – истерит Клаус. – Сволочи, гады, ублюдки, ненавижу вас!

Огненная точка разрастается в шар. Он проламывает оболочку капсулы и взрывается, разом превращая нашу тихую обитель в яростный ад. Земля вздымается на дыбы и разлетается насыщенным обломками и осколками огненным валом. Он разворачивает мне грудь, вспарывает живот, пробивает внутренности. Мне больно, отчаянно больно. Я умираю.

Цикл 284

Как всегда, прихожу в себя последним. Так случилось в то злосчастное утро, в позднем августе сорок третьего, так происходит всякий раз и поныне. Выбираюсь из землянки. Вилли с Клаусом уже снаружи, пялятся на зависшее над восточным горизонтом солнце. Время начало свой отсчет, свой поганый, пыточный, садистский отсчет. Оно сжалось, скукожилось, в сотню раз замедлило скорость по сравнению с той, что снаружи. Время капсулы. Наше время – растянувшийся на три месяца мучительный день.

– Обрыдло все, – привычно истерит Клаус. – Как же мне все остопоганело. Этот лес, гадское солнце, ваши рожи. Почему я не могу умереть? Вы, подонки, вас спрашиваю! Почему я, в рот вам ноги, до сих пор не могу умереть?!

Клаус врет. Больше всего он боится умереть навсегда. Не родиться вновь в душной землянке, а исчезнуть навечно. Мы все боимся этого, боимся отчаянно, хотя и не признаемся вслух.

– Пошел ты! – рявкает на Клауса Вилли. – Каждый раз одно и то же. Хочешь, буду стрелять тебя, едва родишься, мозгляк? Хочешь, гнида?

Клаус испуганно затихает. Он не хочет. Хотя и знает, что Вилли не станет стрелять. Мы ненавидим друг друга, давно и надежно. Но мы – три части единого целого. И так привыкли, притерпелись, прикипели друг к другу, что преждевременная смерть одного остальным доставляет пускай не горе, но искреннее сожаление. Будто потерял раньше срока что-то, без чего нелегко обойтись.

– Хайль Гитлер, уроды, – приветствую я обоих. – Рад, что вы снова здесь.

Пузатый Вилли кривит мучнистые дряблые губы. Век бы не видать его рожу.

– Здравствуй, Георг, – отвечает он. – Пошел бы ты в жопу со своим Гитлером.

Пережившего нас на пару наружных лет фюрера мы ненавидим не меньше, чем друг друга. Это из-за него, психопата и садиста, мы стали тем, что есть. Это он, гад, загнал нас в проклятую капсулу и оставил в ней подыхать. Это его заботами окочурились сотни тысяч немецких парней. Только вот нам троим повезло. Или не повезло, в зависимости, как посмотреть. Вместо чтоб один раз сдохнуть за фюрера и фатерланд, мы издыхаем раз в три месяца невесть за что.

– В жопу так в жопу, – соглашаюсь я и отправляюсь в лес за жратвой.

Жратвы нам отмерено, словно кот нагадил. Это сейчас, когда научились жить впроголодь, ее хватает до конца цикла, даже если в капсулу не заявится гость. Зато раньше… Меня передергивает, стоит вспомнить, как стрелялся за месяц до срока, потому что мучительные спазмы в желудке не было никаких сил терпеть.

Я вброд пересекаю ручей. Он течет с запада на восток, огибает поляну, скатывается по склону овражка, узкой змейкой вьется между деревьями леса, всасывается в оболочку капсулы и исчезает. Рыбы в ручье нет, зато в изобилии водятся головастики, из которых Вилли варит суп. Всего головастиков сто девяносто три, и выловить их всех обычно удается, когда треть цикла уже позади.

Добираюсь до северной окраины. Здесь малинник, сегодня мне предстоит обобрать два куста. Срезать десяток грибов и прикончить здоровенную гадюку, которая очухивается раньше нас и потому успевает уползти, так что ее приходится разыскивать. Змея – единственный, кроме нас, постоянный обитатель капсулы, если не считать головастиков и насекомых. Раньше мы пожирали гадюку сразу, но, набравшись опыта, стали вялить на солнце – теперь за счет змеиного мяса удается протянуть дня три-четыре.

Касаясь пальцами оболочки, бреду вдоль нее на восток. Раньше капсулу мы называли ловушкой. До тех пор, пока гостем не забрел профессор из Москвы, который выдвинул красивую гипотезу, прежде чем мы его сожрали. Согласно этой гипотезе, мы втроем угодили во временную петлю, образовавшуюся в результате мощного взрыва. Как угодили и почему именно мы, профессор объяснить не сумел, и психанувший Клаус его прикончил. Как бы то ни было, драпали мы из-под Курска так, что земля стонала под сапогами. Отбившись от части, три недели плутали по лесам и забрались в самую глушь. На лесную поляну с заброшенной землянкой по центру наткнулись, когда вконец уже обессилели. В этой землянке мы провели ночь, а пробудившись наутро, решили отоспаться и днем. Вновь проснулись уже в сумерках, от доносящихся с востока человеческих голосов. Говорили по-русски, но мы даже обделаться от страха не успели, а лишь заорали от ужаса, потому что над головами уже стремительно разрастался огненный шар. Обрушившись, он разом заткнул и русских, и нас.

Жуткая вещь эта капсула. Изнутри – словно купол с прозрачными стенами: у нас вечный август, а за ними то январь, то апрель. Зато снаружи никаких стен вовсе нет, все гости это подтверждают. И капсулы никакой нет, пока внутри не окажешься. Московский профессор плел что-то насчет разрыва в пространственно-временном континууме. Анизотропного разрыва – в одну только сторону. Вот нас этим разрывом и угораздило – по самые анизотропы.

Гадюка обнаруживается в корнях могучей сосны. На меня у нее выработался условный, как и все здесь, рефлекс: при моем приближении змея сворачивается в клубок и готовится к атаке. Мы враги – я убивал ее двести восемьдесят три раза – и, будь я на ее месте, все бы отдал за возможность хотя бы раз ужалить в ответ. К гадючьей беде, я так же опытен, как она, зато намного сильнее – поэтому ужалить не удается. После серии обманных движений я тесаком сношу гадюке башку. Закидываю еще дергающуюся в руках мертвую тварь на плечо и бреду дальше.

С востока оболочка капсулы не такая, как по остальному периметру. Участок метров в пять длиной непрозрачен, будто разрыв в стекле забили фанерой. Что снаружи, сквозь него не видать, да и гости к нам через этот участок не проникали. Съеденный профессор говорил, что здесь, возможно, завязана пуповина капсулы. Нам, впрочем, от этого знания ни тепло ни холодно.

Возвращаюсь к полудню – время мы по-прежнему измеряем наружными категориями. Странный этот полдень, как и девяносто два остальных в цикле. Солнце с утра сдвинулось по небосводу разве что на миллиметр-другой. Воздух вязкий, тягучий, провонявший гнилыми листьями и человеческим дерьмом. Вилли с Клаусом к моему возвращению успели уже совершить содомский грех – морды у обоих морщатся от отвращения.

– Во времена фюрера вас бы уже давно расстреляли, – упрекаю любовничков я.

Упрек незаслуженный. Гомосексуалистами бывшие солдаты вермахта стали не от хорошей жизни – не каждый, как я, способен достичь удовлетворения мастурбацией, вот бедолагам и приходится пользовать друг друга, когда гостей нет. Что ж – если от любви до ненависти один шаг, то и в обратном направлении не больше. Впрочем, от неестественных наклонностей напарников мне только польза. Когда к нам попадают гостьи, достаются они преимущественно мне – к женским прелестям Вилли и Клаус несколько охладели.

Вспоминаю, как я блаженствовал в сто девяностом, что ли, цикле, когда к нам занесло сразу трех восемнадцатилетних красоток, заплутавших в дремучих курских урочищах. Я драл их одну за другой, а иногда и всех вместе, подбадриваемый скабрезными советами Вилли и мерзким хихиканьем Клауса, держащего девчонок на прицеле. И хотя я сопереживал гостьям, трахать последнюю оставшуюся в живых, пока Вилли с Клаусом за обе щеки уплетали ее подружек, было воистину божественно.

Времена, когда меня мучили угрызения совести, в прошлом. Выхода из капсулы нет – гости обречены независимо от того, прикончим мы их или позволим дотянуть до конца цикла. С началом следующего капсула неизменно возвращается в изначальное состояние – от посторонних, занесенных снаружи предметов, не остается и следа. В конце концов, гости могут даже гордиться тем, что сумели напоследок принести пользу – так я считаю. Вилли и Клаус согласны, хотя совести у обоих отродясь не водилось. Вонючие скоты.

Три недели проводим в обычной рутине, а потом появляются гости. Сразу пятеро, при оружии, разом проникают в капсулу сквозь северную оболочку. Что ж, такие визиты нам не впервой: снаружи в очередной раз заинтересовались объектом, в котором бесследно исчезают люди, и послали спецназ. Пятерых камикадзе, готовых к любым неожиданностям. То есть это им кажется, что к любым. К неожиданностям нашего толка подготовиться невозможно.

Мы принимаем бой. На нашей стороне все преимущества, кроме численного, которое сейчас значения не имеет. Смерть для нас – обыденная и привычная неприятность, а для них – фатальная неизбежность. Независимо от того, перестреляют они нас раньше, чем мы их расшлепаем, или наоборот.

Эти пятеро хороши, не то что слабаки и паникеры из НКВД, которые лезли к нам когда-то четыре цикла подряд, пока снаружи не поняли, что переводят людей понапрасну. Эта пятерка, нырнув из весны в лето, не теряется. Не деморализуется, даже когда Клаус разносит из «шмайссера» голову ближайшему к нам. Здоровяк с капитанскими погонами машет рукой, уцелевшие мигом рассыпаются в цепь и залегают. Мы ждем. Для нас предстоящая бойня – потеха. Для них – смерть.

– Предлагаю вам сдаться! – орет капитан. – Кто бы вы ни были, сдавшимся гарантирую жизнь!

Залегший в овражке Клаус в ответ хихикает. Я перевожу сказанное Вилли, у него трясется от хохота пузо.

– Гарантируем вам смерть, – кричу я. – Хотите сдавайтесь, хотите деритесь, все равно сдохнете!

– Шайзе, – добавляет Вилли. – Жопы. Руссиш арш. Дерьмо. Дрек.

Капитан молчит. Хладнокровная сволочь, умелая. Сейчас он просчитает варианты, и начнется атака, другого выхода у десантников нет.

Они бросаются в атаку, предварительно швырнув в нашу сторону по паре гранат. Я даю по набегающим фигурам очередь, слева рявкает «вальтер» Пузатого Вилли. Из овражка стрельбы не слыхать – видимо, одна из гранат достала-таки Рыжего Клауса.

Через минуту все кончено. Я поднимаюсь на ноги, осматриваюсь. Вилли убит, брылястая одутловатая рожа превратилась в кровавое месиво. На склоне овражка корчится с распоротым животом Клаус. Смотрит на меня умоляюще.

– До встречи, Клаус, – говорю я и стреляю ему в висок.

Капитан еще жив. Он лежит на боку, неловко пытаясь перетянуть бинтом развороченное пулями бедро. Я приседаю рядом на корточки.

– Кто? Вы? Такие? – с трудом выдавливает из себя слова капитан.

Я не отвечаю. Отбираю у него аптечку, вкалываю обезболивающее и как умею накладываю повязку. Ненависти к нему у меня нет. По правде сказать, капитан гораздо больше мне симпатичен, чем временно отправившиеся на тот свет напарники.

– Я спросил, кто вы такие, – упрямо повторяет, кривясь от боли, капитан.

– Какая тебе разница, – говорю я бесстрастно. – Можешь считать, что солдаты Третьего рейха. Меня зовут Георг. Обершутце 102-й пехотной дивизии вермахта Георг Штилике. Еще вопросы?

Капитан сплевывает кровью.

– Вот оно что, – устало бормочет он. – Кто бы мог подумать. Умники в штабе какие только догадки не строили, а тут такое… Наследнички фюрера, а?

– Да пошел ты, – в сердцах отвечаю я. – Вонючка он, твой фюрер.

– Мой? – удивленно заламывает бровь капитан. – Хотя знаешь, ты прав. Мой тоже вонючка.

Я достаю из капитанского вещмешка банку тушенки, вслед за ней завернутый в целлофан хлеб.

– Отцепи у меня с пояса флягу, – просит он. – Там водка. Пьешь водку, обершутце или как там тебя?

Мы прикладываемся к фляге по очереди. Я смакую давно забытый напиток. Водка мне кажется сладкой. Рассказываю капитану, как обстоят дела. Он слушает молча, насупившись, не перебивая.

– Сволочь ты, Штилике, – говорит он, когда я заканчиваю.

– Сволочь, – признаю я. – А ты? Что бы ты делал на моем месте?

Капитан прикрывает глаза.

– Не знаю, – досадливо говорит он. – Но человечину бы не жрал. И девчонок бы не насиловал. И друзей бы в очко не трахал.

– Врешь, свинья, – подаюсь я к нему. – Еще как жрал бы и трахал. Ты визжал бы от ужаса, случись тебе пройти через то, что мне.

Капитан вскидывается.

– Я не визжал бы, – цедит он. – Но вам больше ничего не обломится. Понял, ублюдок? Если я не вернусь…

– Не вернешься, – прерываю я. – Без всяких «если». Отсюда не возвращаются.

– Пусть так. Но людей вам больше здесь не видать. Вокруг объекта поставят оцепление, мышь не проскочит. За вас возьмутся всерьез, фриц. Недолго вам осталось.

Я пожимаю плечами.

– Ошибаешься. За нас уже брались. Однажды целую роту угробили, в другой раз – взвода два положили. Ничего нам не сделается, русский, тем более в вашем-то бардаке. Ну, пропадают людишки, так они везде пропадают. Даже оцепления никакого не будет – кому нужно держать здесь солдат, охранять неизвестно что невесть от кого. Постоят месяц-другой, комарью на радость. Лето закончится, свернут манатки и уберутся, откуда пришли. Дороги сюда прокладывать и технику подгонять себе дороже. Что, не так?

Капитан скрипит зубами то ли от злости, то ли от бессилия, не поймешь. Он знает, что я прав.

– Будь проклят тот метеорит, – шепчет он.

– Метеорит? – переспрашиваю я. – Так это был не снаряд? Впрочем, какая разница.

К условному вечеру капитан впадает в беспамятство, к утру приходит в себя и вновь теряет сознание. Мне он больше не нужен. Мне теперь предстоит прожить два с лишним месяца в одиночестве, и переводить жратву на заведомого покойника неразумно. На исходе второго дня я стреляю капитану в затылок.

От трупов начинает пованивать. Я стаскиваю тела к северной окраине, но смрад доносится и оттуда. Неделю провожу в трудах – стволом «шмайссера» копаю братскую могилу. К тому времени, как она готова, смрад становится нестерпимым. Безостановочно блюю, пока сваливаю в нее останки. Хорошо, жрать их не придется – мне одному пищи до конца срока хватит, делить ее на троих нужды больше нет.

В вещмешке одного из убитых – потрепанная книжка с картинками. Говорить по-русски я выучился неплохо, но читаю лишь по складам, с трудом распознавая слова. Тем не менее, книжка поначалу скрашивает одиночество. Речь в ней идет о маньяках, насилующих и расчленяющих свои жертвы. Чикатило, Головкин, Оноприенко, Кулик…Я дочитываю до середины, затем рву эту книжку, подтираюсь ею, жгу страницы одну за другой. Я не такой. Я знаю, что не такой. Да, я убивал. На войне, потом здесь. Насиловал. Расчленял. Поедал человеческое мясо. Но меня к этому вынудили, у меня не было другого выхода. Возьмите любого, поместите в замкнутое пространство в компании двух психопатов, маньяков и убийц. И заставьте жить.

– Что?! – кричу я вслух мертвому, зарытому в братскую могилу капитану. – Что, сука, моралист хренов, ублюдок, совестливая мразь? Не стал бы, говоришь? Не стал бы жрать и насиловать? Еще как стал бы, гнида, свинья…

Мне невмоготу. Меня крутит, корежит, выворачивает наизнанку. Я проклинаю злосчастный метеорит, сдохшего фюрера, сдохшего капитана, сдохшего раньше времени Клауса. За две недели до срока я не выдерживаю. Я больше не могу быть один, мне необходимы рядом такие же, как и я. Вскидываю «вальтер» Пузатого Вилли ко рту. Закусываю ствол. Стреляю себе в небо.

Цикл 285

Прихожу в чувство, как всегда, последним. В землянке воняет потом и нечистотами. Это от них осталось, от этих сволочей, от гадов этих, нерях. От моих дружков.

– Гитлер капут, уроды, – приветствую я обоих, выбираясь наружу. – Чтоб вам сдохнуть, как ему.

Вилли возвращает мне пожелание. Клаус хихикает. Сплевываю им под ноги и отправляюсь разыскивать гадюку.

Взрыв за спиной ахает, когда я приближаюсь к северной окраине. На мгновение замираю, затем бросаюсь на землю плашмя. В десятке метров к югу разрывается мина. За ней, чуть дальше, еще одна. Это обстрел. Капитан был прав – за нас взялись всерьез и палят теперь сквозь оболочку, не зная, во что и куда – наугад. Вскидываю голову – с юга на бреющем надвигаются на объект два вертолета. Головной уже в сотне метров, я завороженно смотрю на него, наплевав на разрывы мин.

– Давай, гадина, – шепчу я, – давай, возьми меня.

Вертолет пронзает оболочку и оказывается внутри капсулы. Секунду-другую он еще летит по инерции, затем задирает нос, с треском разламывается фюзеляж, вертолет камнем обрушивается вниз и вспыхивает. Мгновением позже его судьбу разделяет второй. Обстрел прекращается.

– Что, взяли? – кричу я. – Взяли, да? Хрен вам, свиньи! Так будет с каждым!

Встаю и бреду к землянке. Напарникам не повезло – обоих накрыло прямым попаданием, в месиве земли, травы и человеческих ошметков, где Клаус, где Вилли, не разобрать.

Вход в землянку завален. Разгребаю пробку, расшвыривая кровавые комья тесаком. Проползаю внутрь и сажусь на пол, привалившись спиной к опорному столбу.

Я заставляю себя мобилизоваться. Надо осмыслить случившееся и сделать выводы. Итак, снаружи никакой оболочки не видать. И капсулы не видать, и того, что внутри нее. По словам гостей, снаружи виден обычный лесной ландшафт, который на самом деле – недостижимый мираж. О нашем существовании догадаться невозможно, а значит, сегодняшний обстрел – лишь бессмысленная акция от непонимания и отчаяния – глупая месть неизвестно кому или чему. Эффективность акции для тех, кто снаружи, – нулевая. Точнее – минусовая, с учетом гибели вертолетов. Следовательно, нас должны оставить в покое.

Наперекор моим выкладкам, обстрел внезапно возобновляется. С четверть часа сижу, скорчившись, лихорадочно пытаясь уговорить себя, что плевать – пускай убивают, не впервой. Уговорить не удается, а потом мина взрывается прямо над головой и земляной свод рушится на меня. Я барахтаюсь, пытаясь выползти из-под искореженной кровли, задыхаюсь, стону от бессилия, земля забивает рот. Идиот, кретин, который не догадался вовремя застрелиться. Мне страшно. Больно! Мне не хватает воздуха. Сознание оставляет меня…

Прихожу в себя, вскидываюсь, озираюсь по сторонам. Тело разламывается от боли, словно меня избили до полусмерти. Шпарит в лицо равнодушное солнце. Земля разворочена, к извечному запаху гнилых листьев примешивается смрад от гари. У южной окраины еще дымятся останки вертолетов. Лес наполовину повален, на месте землянки – щетинящаяся обломками бревен и досок дыра.

Превозмогая боль, встаю на колени и внезапно вижу появившегося из овражка и бегущего ко мне человека. Вглядываюсь, ошалеваю от изумления. Это девушка лет двадцати пяти, светловолосая, сероглазая, одетая в неимоверно рваное тряпье. Я не успеваю понять, как и откуда здесь появилась гостья.

– Вы живы? – бросается ко мне девушка. – Боже, какое счастье, что я успела вас вытащить! Я так и думала, я знала, что не одна. Все эти годы только и надеялась, что когда-нибудь… Что кто-нибудь…

Она падает передо мной на колени, прижимается головой к груди, тонкие руки обнимают меня за шею. Ковшик с ручейной водой катится по земле, расплескивая капли.

– Я Лиза, – сквозь слезы причитает девушка. – Елизавета Сидоренко, медсестра. Как вас зовут? Вы из отряда Егорова, да? Я никогда вас раньше не видела.

Я держу ее за плечи, прижимаю к себе и не знаю, что сказать в ответ. Я уже понял, кто она и откуда. Но будь я проклят, если понимаю, что мне с ней делать. Поворачиваю голову влево. Так и есть – в оболочке зияет рваная дыра. Непрозрачный участок на востоке расколот взрывом. Пуповина капсулы развязалась. Лиза не гостья. Она такая же, как и мы. Только с другой стороны фронта семидесятилетней давности.

– Меня… – мямлю я. – Меня зовут… – проклятый акцент.

Лиза неловко целует меня в шею. Ее слезы обжигают мне кожу.

– Георгий, – нахожусь я. – Георгий Штилевич, поляк, уроженец Кракова. Я был в плену, бежал. Воевал в отряде Егорова. Старший штуце… старший капрал.

– Боже, как же я счастлива…

Она расстегивает на мне рубаху. Я пытаюсь помочь ей освободиться от тряпья, у меня не получается, у меня руки ходуном ходят.

Мы падаем на распаренную солнцем, развороченную, нашпигованную осколками землю. Я держу ее за узкие белокожие плечи и врываюсь, вторгаюсь, вколачиваюсь в нее. Я забыл, как это бывает с женщиной. Забыл, будь все проклято, как бывает, когда берешь женщину не силой, а потому, что она твоя. Когда же это было со мной в последний раз?.. В университете, еще до войны, осенью. Грета только поступила, а я учился на третьем курсе. Берлинское серое небо сочилось дождем, а мы… Я не додумываю. Прошлое и настоящее, капсула и метеорит, гости и спецназовцы, мерзавец Клаус и подлец Вилли исчезают вдруг, и остаемся только мы вдвоем. Я и она. Партизанская медсестра Лиза и старший капрал Войска польского Георгий, и я не хочу, не могу, не желаю знать, кто я на самом деле такой.

Мы засыпаем, обнявшись. Я держу ее. Крепко, так крепко, как то, что удержать невозможно. Мы пробуждаемся, опять сливаемся воедино и засыпаем вновь.

– Лиза, – шепчу я сквозь сон. – Лизхен. Элизабет.

Когда мы, наконец, приходим в себя, разрытая, распаханная взрывами земля уже запеклась на солнце. Я беру Лизу за руку, мы бредем к восточной окраине. Ее капсула совсем крошечная – полсотни шагов в диаметре, не больше.

– Как же ты тут? – растерянно спрашиваю я. – Как же ты тут была одна?

– Да так, – шепчет Лиза. – Сначала сходила с ума, потом привыкла. Голодала. Представляешь, у меня и оружия-то никакого нет. Аптечка, сухой паек на три дня и второй том «Графа Монте-Кристо». Я его наизусть теперь знаю. И все. Даже нитки с иголкой нет, – смущенно добавляет она.

– А гости? – вырывается у меня. – Ну, люди снаружи.

У Лизы на глазах опять появляются слезы.

– Это самое страшное, – едва слышно произносит она. – Когда умираешь не одна, а рядом с кем-то, кто навсегда. Знаешь, Георг… прости, можно я буду так тебя называть?

Я сглатываю слюну.

– Да, конечно. Меня так и звали… друзья.

– Знаешь, однажды ко мне забрели дети. Двое мальчишек и девочка. Заблудились в лесу. Им было лет по тринадцать. Как же я тогда мечтала умереть раньше них.

Я молчу. Мы бы сожрали этих детей. Деликатесное, нежное мясо…

Мы возвращаемся. Я обнимаю Лизу за плечи. Внезапно она спотыкается, шарахается назад. Из жухлой травы прорастает человеческая ступня в армейском ботинке.

– Что это?!

Проклятье! Это Клаус. То, что от него осталось. Даже мертвый, этот подлец сумел нагадить мне.

– Вертолетчик, – выдыхаю я. – Это осталось от вертолетчика. Они же хотели расстрелять нас сверху.

– Нас?

– Нас с тобой.

Меня корежит. Привлекаю Лизу к себе. Что же делать, мучительно думаю я. Цикл закончится, и она все узнает. Увидит этих ублюдков – Клауса и Вилли. Поймет. Надо рассказать, как все начиналось. Как я противился этим скотам, как не хотел, не желал казнить и поедать людей. Как Клаус однажды расстрелял меня за то, что отказался убивать старика. Я не виноват, что стал таким же, как они, так получилось, вопреки моей воле, вопреки самой сущности. Я признаюсь во всем – и она поверит. Обещаю, что никогда больше, клятву дам! Кроме меня, у нее никого нет и не будет. И другого выхода нет, только поверить мне.

Я не могу. Я трушу, страшусь, меня колотит от ужаса, стоит только представить, что она узнает. Ведь я… Наверное, я люблю ее. Будь же все проклято!

– Иди ко мне.

Она опускается на коленки. Я беру ее сзади, как тех трех в сто девяностом цикле, под прицелом Клауса. Исступленно вколачиваюсь в нее, грубость и нежность мешаются во мне, производя вместе нечто запредельное и немыслимое.

– Георг! Ге-орг!

Я не успеваю среагировать. И увернуться не успеваю тоже. Гадюка летит на меня с земли, подобно развернувшейся в ленту стальной пружине. Ядовитые зубы впиваются мне в глазницу, я заваливаюсь навзничь, хриплю, катаюсь по земле. Отрываю змею от себя, отшвыриваю в сторону. Я ничего больше не вижу, боль беснуется во мне, не дает думать, не дает даже сказать то, что я должен, обязан сказать сейчас.

– Георг! – с ужасом кричит Лиза. – Георг, родной, боже милостивый…

– Постой, – хриплю я. – Подожди.

То, что я должен сказать, сильнее страха, сильнее боли. Яд проникает в меня, туманит мозг, но я собираю воедино все, что во мне еще есть.

– Я не тот, – выталкиваю из себя слова. – Не тот, за кого ты меня прини…

Я умираю.

Цикл 286

Прихожу в себя, подхватываю «шмайссер» и бросаюсь из землянки на выход, еще не сознавая, не понимая еще, что там увижу, но уже зная, что увижу непременно, наверняка.

Жирная рожа Пузатого Вилли лоснится от удовольствия. Рядом с ним скалится, уставившись на меня, Рыжий Клаус.

– Смотри, какая к нам цыпочка залетела, – тычет пальцем себе за спину Вилли. – Вылезаем, а она уже тут.

– Сдобная, – поддакивает Клаус. – Сисястая, сочная. Я вырву ей матку и съем.

Я бросаюсь вперед, отталкиваю Вилли и замираю на месте. Я вижу Лизу. Распростершуюся на земле лицом вниз.

– Что вы с ней сделали? – надсадно ору я. – Что вы с ней сотворили, сволочи?!

Вилли и Клаус озадаченно переглядываются.

– Да ничего особенного, – бормочет Вилли. – Она как нас увидела, в драку полезла. Ну, Клаус ее прикладом и успокоил. Лежит теперь, отдыхает. Да ты не волнуйся, очухается, будет нас ублажать. Хорошая цыпочка, сладкая.

Ярость, беспросветная ярость обрушивается на меня. Я бросаюсь на жирного борова, с размаху вгоняю приклад «шмайссера» ему в брюхо.

– Ты что, Штилике? – визжит Клаус. – Спятил?

Я оборачиваюсь к нему и вскидываю автомат. Я не успеваю. Клаус от живота в упор дает очередь.

Цикл 287

Прихожу в сознание, вскакиваю. Шарю рукой в изголовье, пытаясь нащупать автомат. «Шмайссера» на месте нет. Я бросаюсь на выход, вылетаю из землянки наружу.

– Здравствуй, Георг.

Лиза сидит на земле шагах в десяти. Мой автомат у нее в руках, ствол нацелен мне в грудь. Вилли с простреленной головой скорчился метрах в пяти справа. Клаус прикорнул к его боку, словно младенец к матери. Из прошитой пулями спины Клауса толчками бьет кровь.

– Лиза, – шепчу я оторопело и делаю к ней шаг, другой. – Лиза, я сейчас все объясню.

– Стой, где стоишь, Георг. Я хочу сказать тебе кое-что.

Я останавливаюсь. Смотрю на нее.

– Лиза, – растерянно повторяю я. – Лизхен. Элизабет.

– Вам не повезло, – говорит она. – Вам троим очень не повезло.

– Почему? – нахожу в себе силы спросить я.

– Потому что я перерождаюсь на десять минут раньше. Сейчас я застрелю тебя, Георг. И так теперь будет всегда.

– Постой! – отчаянно кричу я. – Лиза, не стреляй… Не стреляй же! Я не вино…

Пули разрывают мне сердце.

24/7/365

Заказ поступил на мобильник в самое неподходящее время – через четверть часа после того, как Штырь ширнулся. Дурь еще не успела увлечь его за собой в мир сладкой вседозволенности, так что Штырь сумел осознанно прочитать полученное СМС и вникнуть в его содержание.

«Лев 21 з Какжитуха тчт 300 11 14 д» для человека непосвященного или случайного выглядело полнейшей бессмыслицей. Для исполнителя же СМС было инструкцией, четкой и исчерпывающей. «Лев» означал зону отчуждения железной дороги близ станции Левашово. «21 з» – распоряжение доставить товар не позже девяти вечера назавтра. «Как житуха?» было паролем, который назовет встречающий. «Течет» – отзывом. 300 тысяч рублей – компенсацией за труды. Оставшаяся информация описывала товар как таковой. Заказчику понадобилась девочка в возрасте от одиннадцати до четырнадцати лет. Ни кому именно понадобилась, ни в каких целях, Штырь не знал – его это не касалось, да и не заботило. Его дело маленькое: добыть, доставить, получить заслуженный куш и забыть обо всем вплоть до следующего заказа.

Штырь матюгнулся вслух – времени на все про все было в обрез. Миг спустя он уплыл в нирвану.

В шесть вечера координатор разослал СМС «Стоп. Найден. Погиб». Полевую группу «Лиса-12» питерского поискового отряда «Лиза Алерт» сообщение застало на прочесывании последних метров лесного квадрата.

– Прими, Господи, – Иерей перекрестился и уронил руки, – раба своего…

Он забасил слова молитвы, остальные трое, потупив взгляды, молчали. Четырехдневный поиск в лесном массиве под Мгой закончился. И, как случалось не раз, закончился трагически – отправившегося в лес за грибами и не вернувшегося домой пожилого дачника нашли мертвым.

– Царствие небесное, – Иерей перекрестился вновь. – На все воля Божья. Пошли.

Иван Кравцов, позывной Иерей, был старшим группы. Священником, расстригшимся после того, как пять лет назад погибла дочь и истаяла от горя жена. Рослый, плечистый, с лопатообразной смоляной бородой Иерей авторитетом пользовался безоговорочным. Был он надежным, безотказным и обстоятельным. Видавший виды джип-внедорожник, единственное в группе транспортное средство, принадлежал ему. За руль Иерей сигал минут через пять после оповещения о начале очередного поиска. За час одного за другим подбирал напарников, после чего гнал джип безостановочно, так что к месту сбора «Лиса-12» прибывала, как правило, одной из первых.

По окончании поиска Иерей развозил напарников по домам и, вернувшись, на форуме «Лизы Алерт» оставлял стандартную, предписанную Уставом запись: «Малая, Гек, Прапор, Иерей дома». Подпись с номером мобильного телефона и меткой «24/7/365» добавлялась автоматически. Цифры означали, что на связи старший группы «Лиса-12» двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять в году.

На обратном пути помалкивали, как бывало всякий раз, когда поиск завершался по факту смерти разыскиваемого. Или когда найти пропавшего не удавалось вовсе. Неудачи были частью добровольной, неоплачиваемой, изматывающей работы. Частью, привыкнуть и смириться с которой так и не удалось.

– До скорого, – пробормотал поджарый, жилистый Прапор, когда джип притормозил на Обводном. – Не раскисайте. В следующий раз повезет.

Он выбрался из салона наружу и упруго, размашисто зашагал прочь. Разменявший шестой десяток бывалый, выносливый отставной прапорщик пограничной службы, позывной Прапор, считался в отряде человеком железным.

На углу Лермонтовского и Садовой с напарниками попрощалась Маша Лозинская, позывной Малая. Она и в самом деле была мала ростом: метр с фуражкой, как однажды определил Прапор. Еще была она резка в движениях, хладнокровна и решительна, как и подобало многократной медалистке в соревнованиях по практической стрельбе. Со спортивным наградным «Викингом», максимально приближенным умельцами к боевому, Маша не расставалась.

На Литейном Иерей высадил Гека. Странных, неприкаянных, неустроенных, неприспособленных чудаков в «Лизе Алерт» хватало с лихвой. Тех, кто готов был, получив сообщение от инфорга, бросить все и мчаться сломя голову невесть куда на поиски пропавшего незнакомца. Тех, кто, прочитав СМС «Стоп. Найден. Жив», не стыдясь напарников, плакал от счастья, хотя спасенного или спасенную знал лишь по фотографии. Геннадий Тарасов, позывной Гек, был одним из самых чудаковатых. Нескладный, неуклюжий, недотепистый, вечно хватающий ссадины и гематомы студент-недоучка обузой для напарников, однако, не был. Недостатки искупались бесстрашием и особым, необъяснимым, на грани реальности чутьем. Именно Гек два года назад вывел группу к заброшке на краю болота, где обустроил себе логово похитивший десятилетнего мальчика маньяк-педофил. Он же, Гек, на подступе к этой заброшке успел оттолкнуть в сторону Прапора за мгновение до выстрела из проема покосившейся входной двери. И он же первым нырнул в этот проем, когда маньяк, расстреляв по залегшей группе ружейный магазин, принялся перезаряжать.

– Знаешь, Иерей, – сказал Гек, выбравшись из внедорожника наружу, – завтра случится что-то, я чую. Поганое что-то. И обернется оно скверно.

Иерей помолчал.

– Для нас? – уточнил он. – Для нас обернется?

– В том числе и для нас.

– Что ж, – Иерей перекрестился. – На всё воля Божья. Ступай, храни тебя Господь.

Разлепив глаза, Штырь первым делом уставился на часы. Было полдесятого утра. В окно молотил проливной октябрьский дождь. Вернувшийся из нирваны организм просился обратно. Болью терзало голову.

«Пзк», – мигнул пятой по счету не отвеченной эсэмэской мобильник.

Сообщение означало «Подтвердите заказ», и с минуту Штырь маялся, борясь с навязчивым желанием послать заказчика ко всем херам. Затем, собрав ошметки воли, отправил подтверждение и поплелся в ванную. Матерясь вслух, укротил бунтующий организм холодным душем, прибил головную боль ибупрофеном и сунул ноги в кроссовки.

Заказ был далеко не первым, и с предыдущими Штырь неизменно справлялся. Времени, однако, оставалось в обрез, а погода тому, что предстояло проделать, мягко говоря, не способствовала. Кляня дождь и слякоть, Штырь трусцой добежал до автостоянки и с облегчением нырнул в уютное нутро серой неприметной «Тойоты». Завел двигатель, с минуту прикидывал план действий, затем тронулся.

Качество товара заказчика не интересовало: ни внешность, ни здоровье, ничего, кроме возраста, поэтому все предыдущие жертвы Штыря были из беспризорников. Уговаривать бездомного голодранца или голодранку сесть в машину долго не приходилось – как правило, достаточно было показать пару-тройку пятисотрублевых купюр. Дальнейшее было делом техники: отъехать в безлюдное место, товар оглушить, связать, заткнуть рот кляпом, перетащить в багажник и, тщательно соблюдая правила движения, доставить куда следует. На этом риск и опасность заканчивались. Бездомные, брошенные дети были никому не нужны. Об их исчезновении не заявляли в полицию, их не разыскивали, и волноваться об их судьбе было некому. Пропал никчемный оборванец и пропал – дело обычное. И для малолетних дружков пропавшего, и для взрослых бомжей и наркоманов, временно деливших с ним кров – подвал, чердак, заброшку или канализационный колодец.

До двух пополудни Штырь безостановочно колесил по городу. Дождь не унимался. Дворники едва справлялись, сгоняя небесную хлябь с лобового стекла. Ветер рвал зонты из рук редких прохожих. А места, облюбованные для сборищ беспризорными попрошайками, обезлюдели. Непогода загнала бездомных в норы. Не было ни души ни под арками вонючего проходного двора на Второй Советской, ни в заплеванном скверике на Охте, ни на захламленном строительным мусором пустыре в Девяткино. Нигде.

К четырем пополудни Штырь изрядно занервничал. Не выполнить заказ было нельзя. Предшественник, у которого Штырь унаследовал бизнес, после того как однажды подвел заказчика, прожил недолго.

В шесть вечера не оправдалась и последняя надежда – купчинская окраина. Найти беспризорницу не вышло, осознал Штырь. Теперь придется брать первую попавшуюся девчонку. Это было опасно, смертельно опасно, даже если удастся затащить товар в машину без свидетелей. Пропажу станут искать, и кто знает, как долго будет тянуться и как далеко продвинется розыск. Штырь заставил себя мобилизоваться. С учетом времени, что он потратит на путь в Левашово, на дело оставалось часа полтора, не больше.

На город пали вечерние сумерки. Дождь наконец подустал и пошел на убыль. Штырь погнал «Тойоту» вдоль городской окраины. Через полчаса ему повезло. Метрах в сорока по ходу дорогу пересекала одинокая девчоночья фигурка. Штырь огляделся по сторонам. Слева сплошняком шли тускло освещенные приземистые строения, по всему видать, склады. Справа линия гаражей, вдоль нее пустырь, ближайшие жилые пятиэтажки метрах в двухстах.

Безлюдно.

Штырь дал по газам. Когда «Тойота» поравнялась со ступившей на пересекающую пустырь тропинку соплячкой, резко затормозил. Выскочил, в три прыжка настиг худосочную, русоволосую малолетку, с маху всадил кулаком в висок. Девчонка коротко вскрикнула, стала заваливаться, продолговатый, вычурной формы футляр отлетел в сторону. Штырь подхватил падающее тельце, волоком дотащил до «Тойоты», швырнул на пассажирское сиденье и прыгнул за руль.

Сообщение от инфорга поступило за час до полуночи, когда Иерей, помолившись, уже собирался на боковую. С минуту он вчитывался в лаконичные скупые строки. Затем набрал Гека.

– Общий сбор, – бросил в трубку Иерей. – Ты как?

– Я в деле, – немедленно отозвался абонент. – Подробности?

– Катя Чистякова, тринадцати лет. Шла из музыкальной школы домой. Не дошла. Сбор в час сорок пять в Купчино, угол Складского и Гаражного. Обзвони остальных и выходи, я через десять минут подъеду.

– Принято.

Иерей наскоро переоделся, навьючил на плечи рюкзак со снаряжением и двинулся на выход. На пороге на секунду остановился. Оглянулся на иконы в углу. На ум пришло вчерашнее предостережение напарника.

– Помоги, Господи, – обратился к лику Спасителя Иерей и осенил себя крестом. – На тебя, милостивца, уповаем.

В четверть двенадцатого он подобрал Гека, в полночь Малую, еще через четверть часа Прапора. К месту сбора поисковая группа «Лиса-12» прибыла в полном составе за десять минут до срока.

Курьер проехал мимо припаркованной у заброшенной железнодорожной ветки «Тойоты» раз, другой. На третий он притер «Газель» к обочине, выбрался наружу и вразвалку зашагал к рельсам.

– Как житуха? – осведомился Курьер у сидящего за рулем «Тойоты» лохматого молодчика с кривоносым, костистым мурлом.

Лохматый молодчик бормотнул: «Течет» – и суетливо вылез из машины. Курьер распахнул заднюю дверцу «Газели», помог загрузить в кузов тщедушную, связанную по рукам и ногам малолетку с залепленным липкой лентой ртом.

– Гонорар, – потребовал лохматый, когда справились.

Курьер выудил из-за пазухи три стопки пятитысячных купюр в банковской упаковке.

– Здесь триста, – констатировал он. – Расчет?

– Расчет, – лохматый рассовал стопки по карманам и потрусил к своей «Тойоте».

Курьер дождался, пока он отъедет, неспешно выкурил сигарету и уселся за руль. Все прошло гладко, осталось лишь доставить товар Дамиру, получить честно заработанное и отвалить. Остальное Курьера не касалось. Его дело маленькое: принял товар, загрузил, привез, выгрузил и большой привет. Что за товар, значения не имеет. Вчера, например, это были клети с кроликами, позавчера – барашек и жирный хряк, а третьего дня вообще освежеванная олениха. Дамир держал загородный элитный ресторан и понимал толк в мясе. Зачем сегодня вместо свежатины ему понадобилась девочка, Курьер, конечно, догадывался. Однако догадываться – это одно, знать – другое. Курьер предпочитал не знать. Может, заболела официантка. Или посудомойка на кухне. Или уборщица. А возможно, Дамиру надоела нынешняя шалава и настала пора сменить ее на новую курву. Курьеру без разницы. Излишним любопытством он не страдал, да и профессия к тому обязывала.

Две сотни добровольцев «Лизы Алерт» искали Катю четверо суток. Поиск не прекратился и когда восвояси убрались полицейские оперативники, и когда отвалил МЧС. Лишь на пятое утро приказом координатора поисковые группы были распущены. «Лиса-12» осталась.

Добровольцами был неоднократно осмотрен каждый клочок земли в десятикилометровом радиусе. Прочесаны сотни подъездов, подвалов и чердаков. Опрошены тысячи жильцов близлежащих районов и не меньшее количество пришлых работяг. Никто ничего не видел, не слышал, не знал. Обнаружить удалось лишь заляпанный грязью футляр со старенькой скрипкой внутри. И все.

– Еще раз, – Прапор расстелил на траве карту района, когда с места сбора отвалил последний добровольческий экипаж. – Вот ее маршрут. Здесь она пересекла Складской проезд. Здесь нашли скрипку. Похититель предположительно двигался по Складскому по направлению к Гаражному. Предположительно на машине. О машине ничего не известно. О похитителе тоже ничего, кроме размера кроссовок. Опрошены все, у кого есть глаза, уши и язык. Боюсь, что…

– Нет, не все.

– Что? – Прапор уставился на Гека. – Что ты сказал, Геша?

Нескладный, неуклюжий студент-недоучка не ответил. Его унылое, конопатое, с вислым носом лицо замерло, будто закаменело. Застыл, уставившись в пространство, взгляд. Напарники молча ждали – так бывало и раньше. Гек чуял что-то. Что-то особенное, запредельное, никому другому не ведомое.

– Не все, – медленно повторил Гек полминуты спустя. – Есть еще один. Кто-то незнакомый, недобрый. Там, у гаражей.

– Гаражи были осмотрены сотни раз, – засомневалась Малая. – Откуда там этот недобрый?

– Не знаю. Но он есть.

– Пошли, – решительно скомандовал Иерей. – У гаражей делимся на две пары и прочесываем по новой. Где его искать?

– Не знаю. Где угодно. Везде.

Получасом позже Прапор с Малой «незнакомого и недоброго» обнаружили. Им оказался оборванец лет пятнадцати от роду, неимоверно чумазый, вонючий и тощий.

– Нахер пошли, – приветствовал добровольцев-спасателей оборванец. – Срал я на ваши вопросы.

– Тогда, может, нам лучше пойти в жопу? – с интересом уточнила Малая. – Раз уж ты срал.

– Да хоть в жопу, мне похер.

– Не богохульствуй, отрок божий, – укорил оборванца подоспевший Иерей. – Брань – большой грех.

– Ты поп, что ли?

– Почти. Трешницы хватит?

– Чего? – не понял оборванец. – Какой трешницы, попик?

– Трех тысяч рублей, – за Иерея ответил Прапор. – Если поможешь нам, деньги твои.

– Гонишь?

– Нет. Гадом буду. Зовут тебя как?

На чумазой физиономии образовалась улыбка.

– Лехой. У вас пожрать есть?

Час спустя выяснилось, что Леха беспризорник не простой, а идейный. Так же, как и некий Колян.

– Воля – это когда все идут нахер, – обозначил мировоззрение Леха, – особенно мусора. Ты сам по себе, и все тут.

В теплое время года Леха с Коляном жили как короли – сразу в дюжине гаражных подполов, которые соединили, пробив между ними подземный ход. С холодами переселялись в канализацию.

– Говно вонючее, зато теплое, – объяснил Леха. – И крысы под землей пожирнее будут.

– А живете на что? – в лоб задал вопрос Иерей. – Воруете?

Леха потупился.

– Подворовывали, – признался он. – В га-ражах дохера всего. Канистру с бензином толкнешь, два дня прожить можно. Хозяин часто и не заметит. Или на соседа, мудак, подумает. Про нас-то никто и не знал, мы тихо жили, аккуратно. Колян был…

Леха осекся и умолк.

– Что значит «был»? – встревожилась Малая. – Где сейчас Колян?

Леха насупился, утер чумазой ладонью рот.

– Где-где, – буркнул он и кивнул на Иерея. – Его спроси. Может, в раю. Может, наоборот.

Минувшей весной Коляна заманили в машину и увезли. Обратно он не вернулся.

– Тот самый пидор, что и пацанку, – угрюмо проговорил Леха. – Я в подполе сидел, в щель зырил. Он прямо напротив затормозил, сука. Вытащил ее, связал, запихал в багажник и увез, гондон. Как Коляна.

– Как он выглядит? – быстро спросил Гек. – Внешность описать можешь?

Леха почесал нестриженые соломенные патлы.

– Ботва как у меня, – неуверенно проговорил он. – Только черная. Носяра кривой, видать, в махаловке перебили. Морда ящиком. Не знаю я.

– А машина? – подался вперед Гек. – Машина у него какая?

– Серая. Не волоку я в тачках. Но такую же показать могу. В гараже стоит, вон в том.

– Номера не запомнил? – без особой надежды спросил Гек.

– Знал бы, запомнил. А так… Нахер они мне усрались.

Иерей переглянулся с Прапором.

– Леха, сынок, – предложил тот, – а давай ты с нами пойдешь.

Леха вскинулся.

– Хер тебе, – выпалил он. – Бабло гоните и угребывайте. Или ты гнал про бабло? А еще на гада божился, сука.

– Божатся не на гадов, а на святые образа, – строго сказал Иерей. – Деньги отдадим. Но сначала ты меня выслушаешь. Этого ирода надо найти. Во что бы то ни стало найти. Пока девочка еще, быть может, жива. Колю уже не спасти, а ее можно. Нам жизни не будет, покоя не будет, пока есть надежда, в том перед Господом нашим клянусь. И ты, если не супостат и не Каин какой, нам поможешь. Ты ведь узнаешь его, если увидишь?

С полминуты беспризорник, уставившись в землю, молчал.

– Мусорам не сдадите? – буркнул он наконец.

Иерей с Прапором переглянулись вновь. Вопрос был серьезным. По закону парнишку полагалось доставить в местное РОВД и сдать следователю. По жизни – нет. Как работает неповоротливая бюрократическая машина, в «Лизе Алерт» знали не понаслышке. Преступника полицейские, наверное, разыскать сумеют. Но девочку спасти – нет. На это элементарно не хватит времени.

– Не сдадим, – осенил себя крестом Иерей. – В том даю слово.

– Поедем, сынок, – поднялся на ноги Прапор. – Поживешь пока у одного из нас. У кого хочешь.

– В натуре, что ль?

– В натуре, в натуре, – подтвердила Малая. – Позволения нам спрашивать не у кого, мужей-жен-детей у нас нет.

– Нету? – удивился Леха. – А чего так?

– Да так, – вздохнула Малая. – Работа такая. С семейной жизнью не совместимая.

– Работа? – Леха недоверчиво хмыкнул. – Да кто вы вообще?

Иерей расправил плечи.

– Никто, – пробасил он. – Мы спасаем людей. Не за деньги. За так.

Дамир любовно разложил в жестяные лохани свежую парную человечину. Девчонка была, конечно, несколько худосочна. С другой стороны, постное мясо полезно для здоровья, а к здоровью дорогие гости, которых Дамир ждал к вечеру, относились со всем пиететом.

Дорогих гостей он принимал в одиночку – распустив персонал и закрыв ресторан для прочей публики. Лишние люди в таком деле недопустимы. Дамир лично готовил, лично встречал, лично обслуживал и провожал лично. Он и девчонку зарезал сам, освежевал и аккуратно сложил в полиэтиленовый мешок кости и требуху. Завтра он самолично отвезет мешок в лес и зароет в укромном месте. Глубоко зароет, так, чтобы никто не нашел. А пока… Дамир потер короткопалые, заросшие буйным волосом ручищи. Пока что он приготовит изысканный ужин. Гостям ужин обойдется в копеечку. В дорогую копеечку – хватит на покупку загородного особняка с приусадебным участком, бассейном, гаражом и сауной. Только зачем Дамиру еще один особняк? Он лучше вложит копеечку в дело. Отец Дамира был ресторатором, дед был ресторатором, прадед… Сыновья тоже будут рестораторами – для старшего он уже присмотрел подходящее местечко в Зеленогорске. И для остальных найдет, не поскупится – Аллах свидетель.

Дамир сноровисто разделал корейку, вырезку, окорок и грудинку. Хорошее мясо, нежное. Хватит и на плов, и на жаркое, и на отбивные, и на рулет. С приправами и пряностями, по фамильным, переходящим от отцов к сыновьям рецептам. Правда, отец, дед и прадед угощали посетителей в основном бараниной, но время не стоит на месте. Не его, Дамира, вина, что дорогие гости предпочитают традиционным блюдам экзотические. А где, кроме как у Дамира, отведаешь настоящих деликатесов?

Напевая себе под нос, он приступил к готовке. Стопка фотографий обнаженной девичьей тушки за пару минут до смерти скромно лежала на журнальном столике в углу. В полный рост, лицо в профиль, анфас, плюс фрагменты тушки, включая интимные. Дорогим гостям любопытно, как выглядело то, что они едят. Когда ужин закончится, снимки Дамир сожжет.

Владельца серой «Тойоты», лохматого, чернявого, с перебитым носом и сорок третьим размером обуви, искали две недели. С утра до вечера, пока от усталости не валились с ног. Искали впятером, попарно и поодиночке, на Охте и на Ржевке, у Гостинки и Апрашки, в Старой деревне и на Средней Рогатке, в Щемиловке и на Гражданке, в Гавани и на Петроградской стороне. Везде, где ютились или выходили на промысел бездомные, брошенные, сбежавшие дети.

– Вроде как был такой, – лениво ковыряя спичкой в зубах, сказал рыжий, с побитым оспой лицом оборвыш с Малой Охты. – Светку забрал и увез, урод.

– Не Светку, а Нинку, – поправила рыжего востроносая пигалица в обносках. – Светку азеры грохнули, на Финбане.

– Точно. Попутал я. Нинку он увез, гнида. С концами.

– Видели его, – хором подтвердили белобрысые и курносые братья-погодки с Удельной. – Жопник это. Пацанские жопы любит. Ростику пять кусков предлагал, если очко поставит. И Сане. Саня согласился, больше его не видели.

– Это номер горячей линии «Лизы Алерт», – протянул визитку Иерей. – Здесь же мой телефон. Если еще раз увидите его…

– Держи карман шире, поп, – хмыкнул Леха. – Разбежались они тебе звонить. Во-первых, телефонов у них не водится. Во-вторых, им похер.

С каждым новым днем Леха, поначалу отнесшийся к поиску с энтузиазмом, все больше мрачнел, дерзил и бранился. Он трое суток прожил у Иерея, перекочевал от него к Малой, день спустя от нее к Геку и, наконец, осел у Прапора, который был, по Лехиным словам, тоже шизик, но аккуратный.

Наутро пятнадцатого дня Леха сбежал. Вместе с ним сбежали прапорщицкий мобильник, часы, охотничий нож и полевой бинокль.

– Деньги хотя б не взял, – уныло проговорил Прапор, когда «Лиса-12» собралась у Иерея решать, что делать дальше. – Хотя какие там деньги – пенсия, гроши. И травмат не тронул, хотя мог бы. Часы жалко. Командирские, наградные.

– Ошиблись мы, – подытожила Малая. – Надо было пацана сразу ментам сдать. Может, и был бы толк. А так… – она махнула рукой. – Сколько же несчастных детей этот гад извел?

– За год по меньшей мере восьмерых, – подсчитал Гек. – Плюс Катя. В живых ее уже, конечно, нет. Как и предшественников.

Он умолк, и наступила тишина. Пропавшие и не найденные, согласно Уставу «Лизы Алерт», в отряде считались живыми. К жертвам похищений, однако, уставной принцип был мало применим. В живых маньяки, педофилы и торговцы человеческими органами потерпевших не оставляли.

– Опростоволосились мы, – признал Иерей. – Прости, Господи, рабов своих грешных. Все, сворачиваемся. Дальше искать нет смысла. Да и отдохнуть надо. Я, к примеру, к вечеру едва на ногах стою.

Заказ поступил наутро, едва Штырь, выставив вон шалаву-одноночку, опохмелился и со вкусом заел водку икрой.

«Диб 21 з Котчас чсвнет 300 12 15 м», – значилось в сообщении.

Штырь обрадовался. Заказчик давал без малого двое суток – времени вдоволь. Правда, на этот раз ему понадобился мальчик – жаль, с пацанами больше хлопот. Товар предстояло доставить в Дибуны. На пароль «Который час?» отозваться «Часов нет». Гонорар и крайний срок не изменились.

Штырь отправил подтверждение и принялся собираться. Лучше всего, если удастся добыть и сбагрить товар уже сегодня.

Иерей отложил в сторону Евангелие, поднялся, рассеянным взглядом окинул захламленную, неухоженную холостяцкую квартиру. Трагедия пятилетней давности сломала, искалечила отца Иоанна, амбициозного и перспективного священника белого духовенства. Веру он не потерял, но цель утратил. Смирение, благоденствие и покой стали вдруг не важны, их место заняли другие приоритеты: решимость, возмездие, справедливость. Похоронив жену и дочь, отец Иоанн снял рясу и покинул клир. Спасение христианских душ отошло в прошлое, его место заняло спасение попавших в беду людей.

Сущность, однако, не поменялась – новоиспеченный мирянин Иван Кравцов остался человеком не от мира сего, так же как прежде отец Иоанн. Розыску не вернувшихся, исчезнувших, пропавших он отдавал всего себя, исступленно и истово, как ранее утреням, вечерням и всенощным.

Вскоре выяснилось, что Господь не оставил милостью бывшего своего слугу. Кто, как не Создатель, свел добровольца поисково-спасательного отряда «Лиза Алерт», позывной Иерей, с напарниками. Такими же непрактичными, неустроенными и одержимыми, как и он сам. Людьми породы 24/7/365, особенной. Той, что на связи двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять в году.

Иерей вновь взялся за Евангелие, но продолжить чтение помешал телефонный звонок.

– Вижу его, – сообщил запыхавшийся голос в мобильнике. – Слышь, я его вижу.

– Кого? – Иерей опешил. – Кого видите? Кто говорит?

– Кто-кто… Леха. Вижу этого. Вот он, гад.

Иерей вскочил на ноги.

– Ты где?

Секунду-другую Леха молчал. Затем выпалил скороговоркой:

– Слышь, поп, я сейчас к нему сяду, понял?

Иерея пробило испариной.

– Не вздумай, – заорал он в трубку. – Не смей!

– Засохни. Я к нему сяду. Потом позвоню.

– Прошу тебя, Христом Богом прошу, – взмолился Иерей. – Не…

– Не бзди, поп. Сказал: позвоню. А если нет, вот номер тачки. Записывай.

Леха выпалил номер и разъединился.

Непослушными пальцами Иерей нашарил в адресной книге телефон Гека.

– Общий сбор, – рявкнул в трубку он. – Прямо сейчас. Я выезжаю.

Полтора часа спустя полевая группа «Лиса-12» в полном составе прибыла к ограждающему брошенную стройку дощатому забору на окраине Комендантского. Серая «Тойота» притулилась в тупиковом проезде между конусообразной кучей строительного мусора и наполовину развалившейся сторожевой будкой. Леха, сидя на капоте, сосредоточенно возил грязным пальцем по экрану мобильника.

– Здорово, шизики, – поприветствовал он высыпавшую из джипа спасательную группу. – Ну, чего делать будем?

Прапор метнулся к «Тойоте», заглянул в наполовину опущенное водительское окно.

– Ты его что, грохнул? – повернулся он к беспризорнику.

– Такого грохнешь, – проворчал Леха. – Оклемается, бычара здоровенный. Я его биноклем по жбану приложил. Три раза, для верности. На, держи, – выудил он из-за пазухи измаранный запекшейся кровью бинокль. – Хорошая вещь. И мобилу забирай, нахер она мне не нужна. Часики твои я толкнул, извини. А нож можно себе оставлю?

– Можно, – кивнул Прапор. – Будь моя воля, я б тебя целым арсеналом наградил в придачу. Заслужил, нечего сказать.

– Ладно. Ну, я потопал?

– Подожди, – попросил Гек. – Надо решить, что с этим делать. Если в полицию сдавать, понадобятся свидетели. Но ты ж в свидетели не пойдешь, верно?

Леха хмыкнул.

– Конечно, нет. Я что, придурок?

– Нечего нам в полиции делать, – согласился Иерей. – Сами заварили кашу, сами расхлебывать будем. Там, – кивнул он на «Тойоту», – не человек. Там ирод, супостат, нелюдь. Мы воздадим ему по делам его. Но сперва с него спросим.

– Вот это правильно, – Леха смачно сплюнул, утер рот рукавом. – Я тогда с вами пойду. За Коляна спрошу. Он, сука, мне за Коляна ответит.

Штырь пришел в себя и миг спустя понял, что влип по полной. Его, связанного по рукам и ногам, тащили на носилках по лесной тропе. Сосны по ее сторонам хмурились в слабых еще вечерних сумерках. Роняли последнюю, ноябрьскую листву березы. Было зябко и стыло. И отчаянно страшно – по опыту Штырь знал, что раз тащат в лес, шансов уйти живым немного.

– Тяжелый, гнида, – донесся до Штыря басовитый голос. – Долго еще? А то я уже подзабыл.

– Минут десять, – отозвался кто-то невидимый. – Передохнем.

Носилки довольно бесцеремонно бросили на тропу и столпились вокруг. Собрав волю, Штырь унял страх, сосредоточился. Сквозь полуприкрытые веки пересчитал похитителей. Их оказалось пятеро.

Не мусора, оценил внешность каждого из пятерых Штырь. И, по всему, не братва. Что же это за банда? Выглядят как лохи, одна вообще баба. Рэкетиры-любители, не иначе. Беспризорный гаденыш у них вместо приманки.

«Недоумок, – выругал себя Штырь, – надо же было попасться на примитивный трюк».

Стало быть, его закроют в подполе и начнут под пытками сдаивать деньги. Штырю и самому приходилось заниматься подобными делами, еще в девяностых, юнцом. Выходит, все не так плохо. От вымогателей можно откупиться, это Штырю тоже было известно не понаслышке. Он отдаст хату, тачку, бабло в обмен на жизнь. Хотя тачку они и так забрали. Неважно: главное, что убивать его явно нет смысла.

– Да он очухался, – сутулый, конопатый, с вислым носом задохлик, явный лох и задрот, присел рядом со Штырем на корточки. – Штырев Валерий Иванович, не так ли? Или документы у тебя подложные?

Штырь разлепил губы.

– Не твое дело, – пренебрежительно бросил он. – Или ты мент?

– Нет, – помотал головой задохлик. – Не мент. Я гораздо хуже. Давайте развяжем ему копыта. Сам потопает, а то руки отваливаются тащить его, борова.

– Нет, не сбежишь, – рослый старик с длинным, жестким лицом и стального цвета глазами перерезал стягивающие ноги Штыря веревки. – Даже не пытайся: пристрелим. Вставай. Вставай, я сказал! Пошел!

Десять минут спустя Штыря втолкнули в темную, ветхую бревенчатую избу с земляным полом и швырнули в угол. Старик зажег фонарь, посветил остальным, пока те усаживались на лавку у рассохшегося дощатого стола.

– Знаешь, где мы? – пробасил плечистый бородач. – Впрочем, откуда тебе знать. Здесь раньше жил твой, можно сказать, коллега. Педофил-растлитель, издевавшийся над несчастными детьми. Хочешь знать, что с ним сталось?

Штырь не ответил. Не рэкетиры, понял он. Тем несчастные дети до звезды. Это другие. Другой масти. Непонятно только какой.

– Не любопытный, значит, – констатировал бородач. – Ну, я тебе и так расскажу. Мы его взяли. Здесь, на этом самом месте. И сдали в полицию. Он получил пожизненное. Но с тобой мы поступим иначе. Знаешь как?

Штырь вновь не ответил, он лихорадочно пытался сообразить, с кем имеет дело. Сообразить не удалось.

Беспризорник поднялся, неспешно приблизился, с размаху всадил ногой в драном ботинке Штырю в лицо. Затем присел на корточки.

– Коляна помнишь? – процедил беспризорник. – Коляна из Купчино, он сел к тебе в машину у гаражей. Это был мой брат. Что ты, сука, с ним сделал?

Вот они кто, понял наконец Штырь. Мстители. Родня и кореша малолетних терпил. У него похолодело внутри. От таких не откупишься: бабло их не интересует. В лучшем случае сдадут ментам. В худшем…

Штырь ощутил горячую струю, оросившую низ живота – от страха не выдержал сфинктер.

– Ч-что вам от м-меня надо? – запинаясь, выдавил он.

– Правды, – подала голос тощая мелкая сучка. – Ты похитил десятки детей. Что ты с ними сделал?

– Н-никого я н-не похищал.

Штырь замолчал. Он долго молчал – всю ночь и до следующего полудня. Молчал и когда беспризорника выставили из избы вон, чтоб не смотрел. И когда на руках не осталось пальцев. И когда выкололи правый глаз. И когда переломали ребра. И когда обухом топора перебили коленные чашечки. Он терял сознание, выныривал из забытья, проваливался в него вновь и опять выныривал, но молчал. Заговорил Штырь, лишь когда бородач рывком содрал с него брюки, затем трусы, а старик ухватил за мошонку и занес нож.

За полчаса Штырь рассказал все. Всю правду, без утайки. И о заказах, и о системе связи, и о том, как добывал товар, доставлял его и сдавал. Он уже плохо понимал, что происходит, и мечтал, лишь чтобы его оставили в покое. Неважно как, лишь бы унялась боль, рвущая остатки тела на лоскуты.

– Последний вопрос, – бородач ухватил то, что осталось от Штыря, за грудки, вздернул. – Как подтвердить, что товар у тебя? Как? Говори, ну!

– Смс, – выдавил Штырь. – Цифры. Время встречи.

Бородач отпустил его, и Штырь кулем завалился на пол. Как мелкая наводила ствол, он не видел. Боли от пробившей висок пули не почувствовал.

– До крайнего срока еще шесть часов, – сказал Иерей, когда добрели до запаркованных у лесной опушки машин. – Мнения. Предложения. Высказываемся по очереди. Геша!

Гек вскинул голову.

– Мы не должны были этого делать, – выпалил он. – Не должны были пытать, убивать. Мы теперь…

– Достаточно, – прервал Иерей. – Маша, ты!

Малая потупилась.

– Он прав, – тихо, едва слышно проговорила она. – Там, в лесу, я об этом не думала. И когда стреляла, не думала. Око за око, зуб за зуб, так ведь по христианским канонам? А теперь… Теперь до меня дошло. Чем мы лучше Штыря?

– Егор! – обернулся Иерей к Прапору.

Тот помолчал, затем неторопливо, тщательно проговаривая слова, сказал:

– Вы не убивали людей. А я убивал. Не раз. На границе случается всякое. Я исполнял свой долг. Так вот: совесть меня не мучила. И уж точно не мучает теперь.

– Что ж, моя очередь, – Иерей привычно перекрестился. – Мы преступили закон. Сначала по мелочи – не сдали полицейским парнишку. Сегодня по-крупному – пытали и казнили супостата Штырева. Обратного пути нет – мы преступники. Но выбор есть. Мы можем разойтись по домам и закончить на этом. Или попытаться прижать к ногтю того, кто придет за товаром, а дальше, как Спаситель сподобит. Решение за каждым из вас. Но прежде, чем вы его примете, я хочу вам кое-что рассказать. Лидочке было двенадцать, когда ее похитил такой же нелюдь. Нашли ее через месяц. Знаете, что от нее осталось? Меньше, чем от Штырева, гораздо меньше. Мою дочь резали по частям. Вынули почки, печень – на продажу. А затем стали кромсать ради забавы, пока не преставилась. Тех, кто это сделал, так и не нашли. Так вот: я не знаю, куда попали дети, похищенные Штыревым, и что там с ними сделали. Но я узнаю. Чего бы мне это ни стоило. И с Божьей помощью рассчитаюсь. Заплачу сполна – столько, сколько смогу. Все. Теперь решайте.

– А на меня вы, значит, хер клали, – подал голос Леха. – Или как?

– Прости, – Иерей виновато сморгнул. – Мы привыкли решать вчетвером, о тебе я как-то и не подумал. Высказывайся, пожалуйста. И, если можно, без брани.

– Против этого, второго урода, у вас ничего нет, так? Предъявить ему нечего. Свидетелей тоже нет, только Штырь, жмурик. Срок в девять. Подгоняйте тачку на место. Прапор сядет за руль, меня сунете в багажник. И на передаче его возьмете. Дальше сами решайте. Хотите – ментам сдавайте. Хотите – как со Штырем.

Курьер проехал мимо «Тойоты», припаркованной у прохудившейся железнодорожной стрелки. Водила за рулем был не тот, что поставлял товар в последние месяцы. Замены поставщиков случались и раньше, но Курьер насторожился. По нажитому в горячих и не очень точках опыту, помноженному на профессиональную осторожность, он знал, что смена привычного на новое всегда опасна. Секунду-другую Курьер колебался, затем выудил из кармана мобильник и набрал Дамира. С полминуты напряженно ждал, но дождался лишь предложения оставить сообщение на автоответчике.

Курьер бросил мобильник на пассажирское сиденье, выдернул из подмышечной кобуры «Беретту», поставил на боевой взвод, сунул в карман плаща и развернул «Газель». Поравнялся с «Тойотой», приоткрыл водительское окно и небрежно спросил:

– Который час?

Водитель «Тойоты» встрепенулся, выбрался из салона.

– Часов нет.

Курьер помедлил. Водила ему не понравился – слишком стар для такой работенки. С другой стороны – отзыв правильный, да и не его это дело. Курьер выпрыгнул из кабины, обогнул «Газель», распахнул заднюю дверцу кузова.

Водила открыл багажник. Вдвоем они вытащили оттуда связанного по рукам и ногам оборвыша с заткнутым тряпкой ртом.

– Бабки, – потребовал поставщик.

Курьер отступил на шаг, сунул руку в карман плаща. Требовать гонорар до того, как товар перегружен, было не по понятиям. Кроме того, с товаром происходило что-то не то. Миг спустя Курьер понял, что именно. В глазах у связанного пацана не было страха. Ни на йоту, ничуть.

– Не понимаю, – бросил Курьер. – Какие еще бабки? Я вам ничего не дол…

Визг тормозов за спиной оборвал фразу. Тренированный в критических ситуациях навык сработал мгновенно – Курьер выстрелил сквозь полу плаща, метнулся в сторону, перекатился в падении под прикрытие «Газели» и выдернул из кармана ствол. Наметанным глазом он успел оценить обстановку: лжепоставщик выведен из строя, скорее всего убит. Связанный оборванец не опасен. Но из джипа-внедорожника уже вымахнули три силуэта – два крупных, мужских, и мелкий, девчоночий.

Курьер вскинул ствол навстречу набегающему бородатому здоровяку, но выстрелить не успел. Краем глаза он уцепил девчоночью фигуру, вынырнувшую из темноты справа, в пяти шагах. Курьер рывком развернулся и опоздал – пуля пробила запястье, «Беретта» отлетела в сторону. Повторный выстрел разворотил ребра и разорвал сердце.

Ресторан, ресторан, ресторан, навязчиво думал Иерей, гоня «Газель» по Зеленогорскому шоссе. Перед смертью убитый звонил в ресторан «У Дамира», и сейчас вызовы на его мобильник раз за разом поступали оттуда. Элитное заведение в репинской курортной зоне. Уютное, уединенное место на берегу залива. Обильная реклама в Сети. Изысканные блюда, нетрадиционная восточная кухня по семейным рецептам.

Ярость и ненависть мутным, замешанным на крови маревом застилали Иерею глаза. Что делали с похищенными детьми, больше не было для него секретом. Так же, как для умостившегося на пассажирском сиденье Гека, и для остальных, томящихся сейчас в кузове. Тайной это осталось только для Прапора. Он тоже был в кузове – с простреленной головой, завернутый в брезент.

На полной скорости Иерей гнал по трассе «Газель». Проскочил Солнечное, Репино, левым поворотом вымахнул на ведущую к заливу Вокзальную. До цели оставалось минут десять, не больше.

– Там смерть, – бесстрастно сказал вдруг Гек. – Мы все там умрем. Я чую.

Иерей ощерился, лицо его стало страшным.

– Пускай, – выдохнул он. – Пускай так.

Мобильник убитого смолк, вызовы прекратились.

К десяти вечера Дамир изрядно занервничал. Шайтан его попутал задремать перед предстоящей бессонной ночью и, таким образом, пропустить звонок от Курьера. На ответные вызовы тот не отвечал и запаздывал вот уже на четверть часа.

Конечно, телефон – вещь не слишком надежная, Шайтан знает, чем там набито его нутро. Предки Дамира прекрасно обходились без всяких телефонов и горя не знали. И все же… Все же…

На этот раз дорогие гости вместо традиционного ужина решили отведать изысканный завтрак, в утренних сумерках, при свечах. Дамиру предстоит хлопотать всю ночь, чтобы успеть к рассвету. Работенка и так нервная и ответственная, а тут еще нежданные проблемы с поставкой.

Дамир заставил себя успокоиться, мобилизоваться. Если Курьера замели на поставке, здесь скоро могут появиться менты. Их Дамир не боялся – прямых улик против него нет, а Курьер не тот человек, который станет давать показания. Но даже если станет – дорогие гости выручат. На их должностях отмазать скромного ресторатора не составит труда.

Однако кто знает, что на самом деле могло произойти в Дибунах. Кто знает, почему запаздывает и не отвечает на звонки Курьер. С минуту Дамир колебался. Свидетели в его деле чрезвычайно опасны. Но сейчас личная безопасность важнее. Да и, в конце концов, Иса и Тофик – люди надежные, верные, а главное – земляки. У обоих боевой опыт – за плечами карабахский конфликт. Такие задешево не продадут.

По опыту Дамир знал, что продать могут задорого. Другого выхода, однако, не было. Он позвонил и вызвал охрану.

– Приготовьтесь, – рявкнул Иерей. – Мы на месте.

Он сбросил скорость и свернул на подъездную дорожку. Вот он, ресторан, аккуратное одноэтажное здание, обнесенное клумбами с увядшими хризантемами. В двух окнах по обе стороны от входной двери свет, остальные затемнены. Иерей выключил фары, на малой скорости подвел «Газель» к крыльцу и дал гудок.

Входная дверь приоткрылась, в проеме мелькнула грузная, приземистая фигура. Миг спустя Иерей вышиб ногой водительскую дверцу, выпрыгнул из кабины, метнулся на крыльцо и с «Береттой» в руке ввалился вовнутрь. За его спиной из «Газели» высыпали остальные трое.

Иерей с размаху ввалил рукоятью «Беретты» в лицо низкорослому, жирному и плешивому коротышке. Подхватил, не позволяя упасть, втолкнул в освещенное помещение, упер ствол в висок.

– Кто еще здесь? – рявкнул он. – Отвечай, убью!

– Н-никого, – пролепетал коротышка. – Н-никого нет.

– Ты Дамир?

– Д-да.

– Где каннибалы?! Где, спрашиваю? Ну!

Коротышка не ответил. Иерея обдало смрадом: от страха Дамир обделался.

– Дай-ка я, – Маша оттеснила напарника, всадила, ломая зубы, ствол «Викинга» Дамиру в рот. – Тебя спросили, где твоя клиентура. Сколько их? Когда их ждать? Отвечай! Считаю до трех. Раз, два…

– Утром, – давясь, пробормотал Дамир. – Приедут утром. Вчетвером. Не убивайте меня. Пожалуйста. Я заплачу. Все отдам, Аллахом клянусь! Только не…

Малая выстрелила. Пуля разворотила Дамиру небо, пробила мозжечок, разнесла затылочную кость.

– Готов, – Леха подскочил, плюнул на мертвеца. – Козел гребаный, сука, урод. Надо сваливать, или…

Он не договорил. В дверном проеме мелькнули человеческие фигуры. Автоматная очередь скосила Гека, зачеркнула пулями Машу.

Иерей вскинул «Беретту», выстрелил раз, другой. Смуглый, чернявый молодчик рухнул в дверном проеме навзничь. Второй, заросший щетиной, со зверообразным лицом, рывком перевел на Иерея автоматный ствол. Леха метнулся вперед, грудью нарвался на очередь. Иерей выронил пистолет из пробитой пулями руки, завалился на бок.

Все, осознал он, сейчас добьют.

Его не добили. Оттуда, где умирала, исходя кровью, Маша, грохнул выстрел. Выпущенная из «Викинга» пуля вошла автоматчику в переносицу, вышибла из него жизнь.

Иерей пришел в себя, когда за окном стало светать. Превозмогая терзающую тело боль, ползком добрался до автоматчика, выдернул «Узи» из окоченевших ладоней. Распластавшись на пороге, чудом удерживая сознание, Иерей ждал. И лишь когда на подъездной дорожке показался роскошный, отсвечивающий позолотой лимузин, набрал номер горячей линии «Лизы Алерт».

– Здесь Иван Кравцов, позывной Иерей, – прохрипел в трубку он, – старший группы «Лиса-12». Нахожусь в Репино, ресторан «У Дамира». Группа вступила в бой с шайкой каннибалов. Напарники Георгий Седых, позывной Прапор, погиб; Мария Лозинская, позывной Малая, погибла; Геннадий Тарасов, позывной Гек, погиб; Алексей… Просто Алексей, позывной Леха, погиб. Прощайте, храни вас Господь.

Иерей разъединился. Дождался, когда из лимузина выбрались четверо, перекрестился и стал стрелять.

Аномалка

У парней были клички, у каждого, как и заведено среди копалей.

Поджарый и резкий, с дерзким лицом брюнет отзывался на прозвище Юркан. Возможно, оттого что его звали Юрием. А может статься, потому что мотал срок. В команде Юркан был главным, самым опытным, расчетливым и надежным. У смуглого, вечно небритого здоровяка, говорящего с восточным акцентом, кличка была грозная – Басмач. У тонкого в кости паренька в роговых очках незамысловатая – Очкарик. Басмач был в команде силовой единицей, Очкарик – мозговым центром. Толку на копах от него было немного, но документы и карты добывал и изучал он, цену находкам определял тоже он, и он же отвечал за сбыт и дележку.

У Ханы прозвища не было. Остальные звали ее по имени, хотя и не подозревали об этом, потому что ударение ставили на последний слог. Хана отвечала за снаряжение. Металлоискатель, шикарный многочастотный «Минелаб», принадлежал ей. Управлялась с ним Хана мастерски и на звук безошибочно отделяла ценную лежку от фальшака. Даже если зарыты те были на глубине в полметра, а то и в три четверти.

Работала команда слаженно и четко вот уже пятый год. Встречались на автобусных остановках, вокзалах и пирсах. Выезжали на ходку. В сельскую местность, где когда-то проходили сражения или пролегали торговые тракты. К развалинам, оставшимся от порушенных монастырей и церквей. В заросшие бурьяном поля, где столетия назад были базары и ярмарки. Случалось, что забирались в леса, в болота или спускались под землю. В пути помалкивали, в душу друг к другу не лезли. На копах ишачили, не щадя себя, – на скорость, на износ, чтобы успеть раньше, чем пришлыми заинтересуются местные власти. Закончив, разбегались и ждали следующей ходки. В промежутках каждому звонил Очкарик, назначал встречу и отдавал долю. Потом звонил Юркан, называл время и место сбора, и начиналась новая ходка.

На жизнь квартету с грехом пополам хватало. Но если везло, хватало и на вполне сносную. Как, например, два года тому, когда Очкарику удалось раздобыть карту нехоженого клондайка под Псковом, где некогда стоял монастырь, сожженный шляхтой во время Ливонской войны. Коп вышел богатым. Одних монет в бывших монастырских погребах взяли на полкило. Были среди них и редкие – рарики, как называли такие на копальском арго. Очкарик тогда содрал с нумизматов хорошую цену.

По-крупному, впрочем – так, чтобы хватило на годы вперед, – не свезло ни разу.

– Пока не свезло, – вносил поправку, когда касались этой темы, Юркан. – Пока, ясно вам? Удача как кляча, срок придет – повезет.

Телефонный звонок застал Очкарика за чисткой – удаление окисей со старинных украшений и монет занятием было кропотливым и непростым. Прихожая оставшейся от бабушки однокомнатной квартиры на Петроградской была едва ли не полностью забита пробирками, колбами, судками, реактивами и растворами.

– Надо встретиться, – раздался в трубке голос Архивариуса. – Через полчаса в парке у памятника. Дело есть.

– Понял, – отозвался Очкарик. – Уже иду.

Он сноровисто извлек серебряную гривну из наполненной электролитом посудины, протер, уложил на просушку и сунул ноги в кроссовки. Без нужды Архивариус звонить бы не стал. Документы поступали к Очкарику через него. Оплачивались они пятой частью с навара. По-честному. Плата была справедливой – Архивариус, единственный из всех, не ишачил и не рисковал.

Нумизматикой Очкарик увлекался с младых ногтей. Еще пацаном наизусть заучивал каталоги и прейскуранты и к шестнадцати годам на память определял цену любого изделия, когда-либо отчеканенного на монетных дворах. К коллекционированию как таковому Очкарик был равнодушен. Ему с лихвой хватало того, что старинные кругляши, медные, серебряные, золотые, проходят через его руки, обретают вторую молодость и оседают в серьезных коллекциях.

Стать копалем Очкарика убедил Юркан. Он быстро смекнул, какую выгоду можно извлечь из авторитета, которым неказистый тощий паренек пользовался в среде нумизматов. Поначалу робкий, слабосильный Очкарик тяготился новым занятием, но вскоре вошел во вкус. Года не прошло, как интеллигентный начитанный юноша заговорил на копальском жаргоне не хуже самого Юркана. А тонкости черной археологии выучил так же, как прежде каталоги – наизусть.

– Случилось что? – спросил Очкарик, пожав Архивариусу руку.

– Случилось, – Архивариус не спеша выудил из кармана пачку сигарет, прикурил и выпустил дым через нос. – Куш хороший можно взять.

– Слушаю тебя.

Архивариус затянулся раз, другой, щелчком отправил окурок в кусты и сказал:

– Власти дом расселяют. Восемнадцатого века постройка, в центре. Кладка каменная. Три этажа, по две квартиры на каждом. Под снос.

У Очкарика загорелись глаза. Прочесать старинный, пустой, предназначенный для сноса каменный дом было мечтой любого копаля. Именно в таком команда Крота нашла замурованный в торцевую стену клад. До сих пор как сыр в масле катаются. Расселенный дом в центре города – это тебе не какая-нибудь сельская церковь, в развалины которой в течение нескольких поколений наведывались местные голодранцы. Это место, которое наверняка хранит оставшиеся от обитателей секреты и тайны. И не только закатившиеся под плинтусы и провалившиеся между половицами медяки – таких хватало с избытком в каждом жилом строении. А, вполне вероятно, припрятанные в тайниках схроны, которые хозяева перед смертью или спешным отъездом не успели извлечь.

– Что есть? – коротко бросил Очкарик.

– Все есть. Адрес, сроки, план помещений, подноготная каждого по годам. О деле никто еще не знает. Только вот… – Архивариус прикурил новую сигарету и умолк.

«Цену он набивает, что ли, – подумал Очкарик. – Так не первый год работаем, мог бы сказать и напрямую».

– Сколько? – спросил он.

– Не в деньгах дело, – Архивариус выплюнул окурок, затоптал. – Меня устроит обычная ставка. Аномалка там, парень. Серьезная.

Очкарик присвистнул. Как и все черные археологи, в аномальных явлениях толк он знал. Любой трижды подумает, прежде чем сунуться в места, где можно слететь с катушек, а то и гробануться.

– Насколько серьезная?

– На все сто. С пропавшими людишками и трупаками. За триста лет поднакопилось немало. Сам увидишь, в бумагах все есть. Если, конечно, возьметесь.

– Ясно, – кивнул Очкарик. – Ты постой здесь минуту, я сейчас.

Он отошел в сторону и набрал Юркана.

– Квартирный вопрос по месту жительства, – сообщил Очкарик. – Булыжник. Готовят под ноль. Эксклюзив. Но с припеком.

Постороннему эти слова показались бы полнейшей ерундой. Но не Юркану, жаргоном владевшему в совершенстве.

– Припек горячий? – осведомился он.

– Кипяток.

Рискнуть или нет, напряженно думал Юркан, косясь то на хлопочущую на кухне Машу, то на детскую кроватку, в которой безмятежно посапывала годовалая Оленька. С женой ему повезло – Маша была неглупой, незлобивой, понимающей и практичной. Сумела закрыть глаза на прошлое жениха, когда Юркан позвал замуж. И на настоящее тоже, хотя знала, как будущий муж добывает свою копейку. Любила потому что и любит. Дочку чудесную ему родила.

Сейчас появился реальный шанс сорвать куш. Может быть, настолько значительный, что удастся и завязать. Забрать семью, увезти на юг, пожить в свое удовольствие. С другой стороны, Очкарик сказал «кипяток». Это значит, что неведомая сущность, охраняющая скрытые под каменными плитами тайны, неимоверно сильна и опасна. Сунувшихся в кипяток и не вернувшихся копалей Юркан знал лично.

К тому же есть еще трое, и неизвестно, что скажут они.

– Ты сам-то как? – бросил в трубку Юркан.

– Я как все. Решите идти – пойду.

Ответ пришелся Юркану по душе. Молодец парень. Своих не бросают – вот и весь резон.

– С остальными поговорю, – решил Юркан. – Если все согласные – пойдем на ходку.

– Я в деле, – с ходу согласился Басмач.

В отличие от напарников, он, выходец из Самарканда, к потусторонним явлениям относился со скепсисом. Одно дело, когда древнюю тайну охраняет ифрит, гуль или силат. Из таких мест следует удирать без оглядки. Но в здешних краях джиннов не водится – что им здесь делать. Верить же в леших, домовых и прочую местную нечисть у мудрого человека причин нет. Пускай глупцы верят, а Шухрат Зарипов по прозвищу Басмач не глупец и никогда не был.

– Еще не решено окончательно, дам знать, – бросил Юркан и разъединился.

Шухрат упрятал простенький мобильник в карман. Окинул взглядом голые стены съемной двухкомнатной распашонки, которую делил с тремя земляками. Можно было бы найти жилье и получше, тем более что деньги у экономного рачительного Шухрата были. Но они понадобятся, когда через два года он вернется в родной Самарканд. Соседской Асмире к этому времени как раз будет шестнадцать, и Шухрат уплатит калым старому Мамеду, ее отцу.

Теперь появился шанс покинуть чужбину немедленно. Тогда он успеет еще погулять, пока взрослеет невеста. Басмач довольно потер ладони – силой Аллах его не обидел, мужеством тоже. Пускай временные друзья, которые и друзьями-то не были никакими, осторожничают – их дело. Он праздновать труса не привык и не станет. Испугаются эти трое – пойдет один. Адрес возьмет, металлоискатель у дурной бабы отнимет и сделает все сам. Только на долю остальные пусть тогда не рассчитывают. Все, что Шухрат найдет, – все его.

– Ты как? – голос Юркана в трубке звучал мрачно и напряженно. – Остальные в деле.

Хана смахнула со лба вороную прядь.

– Кипяток, говоришь? – переспросила она, стараясь звучать спокойно.

– Да. Крутой.

– Я подумаю и перезвоню.

Маму Хана не помнила. Раскопами она занималась с детства – отец таскал дочку в археологические экспедиции в основном потому, что не с кем было оставить. Школьные подружки летом разъезжались по курортам и дачам, Хана улетала к черту на рога в компании полудюжины ученых, такого же количества подсобных работяг и поварихи. Повариху вскоре сократили – с ее обязанностями Хана справлялась лучше. В четырнадцать лет она в дополнение к стряпне уже вовсю долбила породу, копала шурфы и просеивала грунт.

В шестнадцать Хана осиротела.

Мечты о поступлении в СПбГУ, о кафедре археологии, о студенческой жизни дружно отправились к чертям. Надо было на что-то жить. Школу Хана бросила и год-другой перебивалась грошовыми заработками, пока не наткнулась в Сети на кладоискательский форум. Подвизались на нем, в основном, болтуны и бездельники, вовсю травившие несусветные байки и путающие лопату с киркой. Но были среди форумчан и люди серьезные, бывалые. Особенно один, скупой на слова, с подписью «Своих не бросают» под нечастыми комментариями.

– С Одесского кичмана сбежали два Юркана, – отправила ему Хана личное сообщение. – Или откуда такой псевдоним?

– Не твое дело, – последовал мгновенный ответ.

– Не мое, – согласилась Хана. – Мне деньги нужны.

– Надо же, – подал язвительную реплику собеседник. – А мне, можно подумать, нет. Что умеешь?

– Все, – честно ответила Хана. – С шести лет копаю.

– Прямо-таки с шести?

– Прямо-таки.

– Что ж, проверим. Кликуха у тебя подходящая.

– Какая есть. – Уточнять, где следует ставить ударение, Хана не стала.

В команде она пришлась ко двору. Так же, как подаренный отцу на пятидесятилетие «Минелаб», заменивший юркановский одночастотный «Баунти хантер».

– Интим не предлагать, – на первой же ходке сказала Хана здоровенному узбеку, оценивающе щурившему на нее глаза. – Или по хлебалу кайлом.

Узбек набычился, побагровел, стиснул кулачищи и подался к Хане. Остальные двое расхохотались.

– Грабки прибери, Басмач, – отсмеявшись, велел Юркан. – Не видишь, что ли, – своя баба.

– Мы только работаем, – объяснил тщедушный белобрысый парнишка в строгих роговых очках. – В жизнь друг к другу не лезем. Встретились, дело сделали, разбежались, навар поделили, и все.

Хана кивнула.

– Меня устраивает…

Об аномалках она была наслышана с юных лет. И об экспедициях, из которых вернулись не все.

– Не лезь, млять, – не раз говорил кряжистый рябой дядя Жора, подсобный рабочий при экспедиции, бывший старатель, бич и алкаш. – Никогда млять не лезь, курва, если жизнь дорога.

Жизнь, конечно, штука хорошая, отстраненно подумала Хана.

– Даже для такой мымры, – сказала она вслух, посмотревшись в зеркало и показав отражению язык. – Двадцать три года с тобой уже живу, непутевая. Считай, привыкла.

Женька, единственная подруга со школьных времен, не уставала твердить, что Хане пора найти приличного парня, а занятия свои полукриминальные бросить. Дважды она даже приводила приличных парней с собой. Оба старательно оказывали Хане знаки внимания под благосклонным Женькиным присмотром. Оба записали Ханин телефон. Не позвонил ни один.

– Ты их отпугиваешь, – подвела, наконец, итог Женька. – Посмотри на себя. Интересная баба, фигуристая, морда на месте, жопа на месте, сиськи опять же. А ведешь себя, как беспризорница. Одета черт знает во что. Походка, как у раздосадованной гориллы. Водишься невесть с кем. Жаргон этот ужасный – ходки, лежки, синьки, проньки. Живешь, будто в лесу.

Хана согласно кивала – Женька была кругом права. Тем более что в лесу Хана и вправду чувствовала себя как дома…

Куш, вновь и вновь думала она, сорвать куш. Об этом мечтает всякий копаль, только мало кому удается. С чего, интересно знать, Юркан взял, что они непременно найдут что-то ценное? Скорее всего, отыщут, как обычно, всякую дребедень – чтобы ноги с голоду не протянуть, хватит. А вот гробануться можно конкретно. Ее передернуло, стоило представить, как это произойдет. Скрутит, полоснет по лицу когтями. Или, может статься, клыками. Или не по лицу.

Раздумья прервал телефонный звонок.

– Слышь, подруга, ты что выделываешься? – осведомился мобильник голосом Очкарика.

– Да не выделываюсь я, – с досадой ответила Хана. – Страшно.

– Всем страшно. Только я тут такое нарыл…

– Что именно? – заинтересовалась Хана.

– При встрече узнаешь.

Хана тяжело вздохнула. Нарыл он, видите ли. А может, и в самом деле нарыл и удастся разбогатеть? Тогда она сдаст вступительные в Универ. Выучится на археолога. Будет копать землю в экспедициях, а не на ходках. Может быть, даже… Хана мысленно махнула рукой.

– Согласна, – выдохнула она. – Пойду.

– Значит, так, – Очкарик обвел взглядом напарников, – последние жильцы выезжают послезавтра. Это воскресенье. Снос назначен на среду, у нас будет три дня.

– Три ночи, – поправил Юркан.

– Само собой. Ну а теперь слушайте. Дом построил в 1726-м светлейший князь Меншиков. Жила там его содержанка, но недолго. Осенью 1727-го князь попадает в опалу и отправляется в ссылку, имущество конфискуют. В дом вселяется некий граф Баранов, человек состоятельный и близкий ко двору. До сих пор все чисто. Однако в 1750-м граф уступает дом барону Вышинскому, тут-то все и начинается.

– Давай по порядку, – велел Юркан. – Что именно начинается?

– Сейчас узнаешь. Был господин барон человеком весьма образованным. Увлекался науками, но не точными и не естественными, а оккультными. В частности, черной и белой магией, в коих имел немалые познания. Жил его милость на широкую ногу, устраивал у себя банкеты, балы, одних лакеев держал с полсотни. Продолжалось так до 1772-го. Так вот, в этом году барон, разменявший уже шестой десяток, овдовел, но горевал недолго и женился на молоденькой, из старинного дворянского рода. Звали ее Настасьей Нарышкиной, и была эта Настасья, судя по всему, слаба на передок. Года после свадьбы не прошло, как его милость отъехал на охоту, а, вернувшись раньше срока, супругу застал ин-флагранти.

– Попроще давай, – поморщился Юркан. – Флагранти, шмагранти.

– Попроще так попроще, – согласился Очкарик. – С хахалем застукал. Так вот, хахаль этот, некто майор Самойлов, слыл тем еще кобелем и бретером. На следующий же день он на дуэли барона ухлопал. Но не насмерть, чутка тот еще пожил. Ровно столько, чтобы успеть перед тем, как коней двинуть, супружницу свою проклясть. И дом свой, где эта курва с хахалем трахалась, тоже проклял. Проклятие зафиксировано свидетелями, что отирались у постели умирающего. Неким доктором Яблоновским и…

– Ясно, – перебил Юркан. – Дальше что?

– Дальше еще интереснее. Тем же днем его милость ласты склеил, но, когда явились его хоронить, тела не нашли. Прикиньте – будто сквозь землю провалилось. Судили-рядили, а дело швах – нет покойничка, и все тут. Так пустой гроб в могилу и закопали. Пойдем дальше. Самойлов этот, не будь дураком, из казарм к Настасье жить перебрался. Но и месяца не прошло, как тоже сгинул. Был майор и вышел весь, каково?

Юркан переглянулся с Ханой. Промолчали оба.

– Слушай, давай по делу говори, – досадливо проворчал Басмач. – Куда он сгинул? Лавэ, небось, у бабы увел и подался в бега.

– Не исключено, – согласился Очкарик. – Только как насчет покойника? Он тоже подался в бега? Короче, слушайте дальше. Еще месяц спустя Настасья крякнула. Ни с того ни с сего: заперлась у себя, а когда дверь высадили, смотрят – уже холодная. Детей она нажить не успела, завещание оставить тоже, так что родня пустила дом с молотка. По частям. Нижние два этажа достались пензенскому помещику Золотареву с многодетным семейством. А верхний – господину Канищеву, ни много ни мало карточному шулеру из Самары. И устроил этот Канищев у себя наверху эдакий притон. В той самой комнате, где Настасью Самойлов жарил, столы поставил с зеленым сукном и стал пришлых лохов обчищать. Бывало, что и до нитки. Бабки там крутились – мама не горюй, причем наличностью – ассигнациями и золотом. Свидетельств – полна задница.

– Так, – кивнул Юркан. – И куда они делись, бабки?

– В том-то и дело, что невесть куда. В один прекрасный день шулер пропал. Причем Золотаревы видели, как он в хату свою входил, а как выходил, не видал никто. Лохи пришли, смотрят – нет Канищева. И бабок нет – ни копья. Дальше – больше. Лет эдак десять все тихо было. А потом у Золотарева дети помирать стали. Один за другим и кучно так, чуть ли не каждый месяц. Сначала…

– Отчего помирать? – встряла Хана.

– Да кто от чего. Сначала один от кори загнулся, потом другой с лестницы упал, третья костью подавилась, четвертый… В общем, Золотарев мертвецов схоронил, а с оставшимся выводком от греха подальше съехал. Было это уже в 1784-м. Видать, дурная молва после этого пошла, потому что двадцать лет дом пустым простоял. Но в 1804-м образовалась на него купчая. Неизвестно, был Золотарев к тому времени еще жив или родня его распорядилась, но досталось все знатному купчине Рогозину, который на жилье бабки делал. Короче, стал дом доходным, хаты в аренду пошли. До революции сотни жильцов было – я в бумагах копаться затрахался. Поэтому назову сейчас только некоторых:

– Коллежский советник Ященко – пропал бесследно.

– Ротмистр Гущин – пропал.

– Гоф-курьер Соловьев – найден повешенным.

– Промышленник Сулейкин – пропал.

– Титулярный советник фон Бринкер – найден зарезанным.

– Учитель Купченко – пропал вместе с супругой.

– Белошвейка…

– Стоп, – оборвал перечисление Юркан. – Сколько их всего?

– За сто десять лет – восемнадцать смертей при невыясненных обстоятельствах и двадцать семь бесследных исчезновений. Но самое главное – бабок ни в одном случае не осталось. Ни наследники, ни полиция, ни новые жильцы ни хрена не нашли. А при Совдепии и того пуще. Из квартир коммуналки сделали. Но там уже черт ногу сломит. Исчез человек и исчез – может, сам по себе исчез, а может, на Лубянке. Война и блокада, опять-таки. В общем, я даже разбираться не стал – столько там всего. Зато дурная молва как была, так и осталась. Я вчера поотирался там поодаль, со старухами из соседних домов поболтал. Проклятый, говорят, дом был, слава богу, что расселяют. Про снос-то они не знают еще.

– Выводы? – бросил Юркан.

Очкарик развел руками.

– Какие уж там выводы. Аномалка, каких мало, если есть вообще. Но чую я, бабки никуда оттуда не делись. Так, видать, и лежат припрятанные. Я все, что мог, прошерстил: кладов в доме не находили – ни разу. Представляете, сколько золотишка может там хорониться? На лимоны, даже если на вес толкать…

– Так что делать будем? – подытожил Юркан.

– Что-что, – вздохнула Хана. – Вы другого чего-то ждали, парни? Нет? Значит, идем.

Юркан припарковал старый, облезлый, на честном слове передвигающийся джип «Чероки» в трех кварталах от цели. Ночь была безлунной, редкие уличные фонари разбавляли непроглядную черноту тускло-желтыми конусами света. Юркан заглушил двигатель.

– Готовы? – выдохнул он. – Пошли!

Вчетвером они выбрались из джипа наружу, разобрали снаряжение и, навьюченные рюкзаками, гуськом двинулись по безлюдному щербатому тротуару.

– Спокойно, не дергаемся, – цедил на ходу Юркан. – Идем себе и идем. Вот он, дом. Встали!

Четверка копалей остановилась. Едва освещенная дальними фонарями, брошенная, с пустыми провалами окон трехэтажка выглядела поистине зловеще. Ночной квартал спал. Было тихо, лишь порывы ветра с шелестом гнали вдоль по переулку мелкий мусор и обрывки газет.

– Пошли, – бросил Юркан. – По одному. Басмач, первый!

Сутулясь, Басмач рысцой пересек узкий переулок и растворился в темноте.

– Очкарик, пошел! Хана, ты следующая! Я замыкаю. Только не очкуйте!

Сам Юркан трусом никогда не был, но сейчас страшился отчаянно. Притаившееся за пустыми оконными глазницами зло казалось едва ли не осязаемым. Юркан не знал, что это за зло, но чувствовал – оно было. Наблюдало. Ждало.

«Не раскисать, – мысленно рявкнул на себя он. – Пошел!»

Быстрым шагом Юркан преодолел переулок, рукой нащупал шероховатую каменную кладку, вдоль фасада скользнул к входной двери и нырнул в проем. Остальные трое ждали, прижавшись к стене.

– Все тихо? – шепотом спросил Юркан. – Хорошо. Очкарик, остаешься на шухере. Остальные наверх.

Он включил тонкий, размером с палец фонарик. Острый игольчатый луч прошил темноту. Подавив желание перекреститься, Юркан шагнул к лестнице. На мгновение замер, на первой ступени мазнул лучом вверх и стал подниматься. Проческу следовало вести сверху вниз, методично прозванивая комнату за комнатой, каждую пядь полов, потолков, подоконников, стен.

– В левую хату, – распорядился Юркан, когда оказались на третьем этаже. – Пош…

Он не успел завершить фразу: внизу вдруг заскрипело, резко, пронзительно, и тут же смолкло. Хана коротко вскрикнула, отшатнулась, зажала рукою рот. Выдернул из-за пазухи кривой узбекский нож и, пригнувшись, застыл на месте Басмач. Юркан почувствовал, будто кто-то хватанул его за сердце, сжал и тотчас отпустил.

– Очкарик, – переведя дух, позвал Юркан. – Очкарик! Живой?

– Ж-ж-живой, – донесся снизу запинающийся голос.

Юркан утер со лба испарину.

– Стой, где стоишь. Хана, пошла! Басмач, страхуешь ее. Я – вас обоих. Начали!

Медленно, шаг за шагом передвигаясь по комнате и водя металлоискателем перед собой, Хана думала о том, что будет делать дома. Сначала душ – смыть с себя пот и страх. Затем грамм сто пятьдесят коньяка, залпом. Нет, сначала коньяк, душ потом. Когда вернется, она перво-наперво нальет в стопку под обрез.

«Если, – поправил внутренний голос. – Не когда вернешься, а если».

«Заткнись, дура! – рявкнула на свое второе „я“ Хана. – Работай, идиотка!»

Следующие полчаса она работала. Упорно гнала от себя мысли о пропавших, об убиенных и о них четверых, сунувших дурные головы туда, откуда следует уносить ноги. Отогнать не удавалось.

В первых двух комнатах металлоискатель зазвенел лишь раз.

– Цветной металл под полом. Глубина сантиметров двадцать, – шепотом сообщила Хана. – Грамм пять-шесть. Монета, по всему.

Басмач поддел ломиком половицы. Юркан посветил, и пару минут спустя монета была извлечена.

– Алтын, 1704 года выпуска, – определил Юркан и упрятал монету в пластиковый контейнер. – Серебро, дешевка. Работаем.

Они перебрались в следующую комнату, но, едва Хана начала проческу, скрип раздался вновь.

– Спокойно, – бормотнул Юркан. – Херня это. Дверь где-то на петлях скрипит. Работаем.

Миг спустя, будто в опровержение его слов, снизу раздался другой звук, затяжной, басовитый, задушливый, как если бы кто-то невидимый выпустил из себя пар. У Ханы затряслись поджилки, задрожал металлоискатель в ладонях.

– Работаем, – голос у Юркана звенел от напряжения. – Работаем, мать вашу!

Хана обреченно стала работать. Убраться, убраться, убраться отсюда, навязчиво била в виски единственная связная мысль. Пропади оно, это золото, пропадом. Она выдохнула, сместилась к торцевой стене, и в этот момент металлоискатель зазвенел. Не пискнул, как бывало при обнаружении монеты, кольца или нательного крестика, а именно зазвенел – громко, с переливом. Позабыв о страхах, Хана в три движения локализовала источник звука и уперлась взглядом в дисплей.

– Залегание цветных металлов, – дрогнувшим голосом объявила она. – Глубина от девяноста сантиметров до метра. Вес значительный. Очень значительный. Около трех кило.

Тревожные мысли вылетели из головы, сменившись азартом и возбуждением. Если в стене замурован клад, они возьмут его и немедленно уберутся отсюда. Трех килограммов золота с лихвой хватит на всех.

– Басмач, – рявкнул Юркан. – Работаем!

Вдвоем они принялись поддевать ломами каменные плиты. Хана отступила в сторону, металлоискатель в ее руках зазвенел вновь.

– Здесь еще лежка, парни, – срывающимся голосом сообщила она. – Глубина полтора метра. Только…

– Что «только»? – резко обернулся к Хане Юркан.

– Там внутри пустота. Словно ниша вырублена. Объект на дне, ближе к правому краю. Вес около четырех кило.

– Ясно, – процедил Юркан. – Берем оба, по очереди. Проверь, как там Очкарик. Далеко не отходи. До лестницы и назад!

Хана кивнула, прислонила металлоискатель к стене и осторожно двинулась к выходу.

– Очкарик, – позвала она, оказавшись на лестничной площадке. – Очкарик, ты как?

Очкарик сам не знал, как выдержал последние полчаса. Звуки, то и дело доносящиеся из квартир первого этажа, тихие, вкрадчивые и оттого еще более жуткие, давили его волю, хватали за внутренности, мяли их, корежили. Даже раздающиеся сверху глухие удары кайла не могли эти звуки заглушить. То и дело Очкарику казалось, что в глубине квартир, в коридорах за распахнутыми входными дверями движутся смазанные, кривые тени. Несколько раз он порывался сбежать. Однажды даже вымахнул наружу, но там, на свежем воздухе, пришел в себя, устыдился и вернулся обратно.

– Я в порядке, – собрав волю, отозвался Очкарик, когда Хана его окликнула. – Как вы?

– Два лежака. Цветные. Берем. Держись там.

Очкарик сморгнул и обещал держаться.

– Все, – бросил Басмач, когда напору кайла уступил последний камень в кладке. – Устал я, руки отваливаются.

Последний час Басмач работал в одиночку, методично круша стену то ломом, то кайлом. Он протиснулся в вырубленный проем и подушечками пальцев нащупал округлую шероховатую поверхность.

– Бочонок, – определил Басмач. – Вытаскиваю. Тяжелый, падла. Вот он!

Юркан ломом сбил стягивающий бочонок поверху металлический обруч. Киркой поддел плотно пригнанную дощатую крышку и откинул ее в сторону. Фонарный луч иглой уколол содержимое.

– Серебро. – Юркан запустил руки внутрь и извлек полные пригоршни разнокалиберных монет. – Сохран идеальный. Но серебро.

– На сколько здесь? – быстро спросил Басмач.

– Думаю… – Юркан на секунду замялся. – Лимонов на пять-шесть будет, если продать с умом. Очкарик точнее скажет.

– И что теперь? – вскинула голову Хана.

– Теперь-то? – Юркан переступил с ноги на ногу. – Раз есть серебро, должно быть и золото. Будем брать второй.

– Устал я, – вновь пожаловался Басмач. – Передохнуть надо.

Секунду-другую Юркан помедлил. Чихнул от набившейся в ноздри каменной пыли.

– Ладно, тащи это вниз, – решил он. – Пускай Очкарик отволочет в машину. Заодно перекуришь, подышишь воздухом, а мы пока тут начнем.

Басмач кивнул. Решение главного, как всегда, было предусмотрительным. Даже если теперь появятся конкуренты или команду накроет полиция, внакладе они уже не останутся.

Умостив бочонок с монетами под мышку, Шухрат Зарипов выбрался на лестничную площадку. Свободной рукой нашарил перила и стал спускаться. Не видно было ни зги. Осторожно, приставными шагами Шухрат одолел верхний пролет, прошаркал по каменным плитам и на ощупь нашел перила следующего.

Он шагнул на первую ступень, на следующую и замер. Шухрату внезапно показалось, что внизу, на втором этаже, что-то есть. Или кто-то. Шухрата пробрало дрожью. Пристально, до рези в глазах он вглядывался в темноту перед собой и не видел в ней ничего.

Почудилось, решил он наконец. Стиснул зубы и стал спускаться.

Белесый силуэт вымахнул перед ним из распахнутой квартирной двери, едва Шухрат ступил на лестничную площадку второго этажа. Он не успел разглядеть, что это был за силуэт. Что-то липкое, клейкое пало ему на лицо, разом забив ноздри и рот, залепив глаза. Как вслед за первым силуэтом из двери выплыл второй, Шухрат уже не видел. Задохнувшись, он рванулся, бочонок выпал из-под мышки, но пола не достиг – нечто быстрое, гибкое подхватило его на лету и уволокло в дверной проем. Вслед за бочонком в проем втащили Шухрата. На мгновение хватка ослабла, ему удалось разлепить глаза, вдохнуть и вскрикнуть от ужаса – коридор наполняли мутные, расплывающиеся силуэты, похожие на замотанных в белесые бинты уродов. Неживых уродов, понял Шухрат. Мертвых. Это было последним, что он успел понять. Со спины навалилось что-то податливое, ватное, склизкое. Оно наползло на Шухрата, облепило голову, застило лицо. Он захрипел, но звуки уже не вырывались из забитой, словно кляпом, гортани. Шухрат умер прежде, чем коридорная стена разверзлась, раздалась в стороны. Гибкие, извивающиеся отростки, лишь отдаленно похожие на человеческие руки, затащили тело вовнутрь.

– Юркан! Юркан!

– Чего тебе? – Юркан опустил ломик, обернулся к Хане.

– Слышал, нет?

Юркан недоуменно помотал головой. Он ничего не слышал – гулкие удары железа о камень заглушали все прочие звуки.

– Чего слышал-то?

– Крикнул кто-то. Крикнул и враз умолк.

Юркан прислонил ломик к стене, расправил плечи.

– Ты точно слышала?

Хана переступила с ноги на ногу.

– Вроде бы да.

– А ну, пойдем!

Вдвоем они выбрались на лестничную площадку. Юркан посветил фонариком вниз, но, кроме каменных стен и ступеней, не разглядел ничего.

– Басмач! – окликнул он. – Эй, Басмач!

– Случилось что? – встревоженным голосом вместо Басмача отозвался снизу Очкарик.

– Басмач где? Он к тебе пошел.

– Н-не знаю. Я никого не видел.

Охнула испуганно Хана.

– Заткнись, – зло бросил Юркан. – Очкарик, ты крик слышал?

– Н-нет, – донеслось снизу. – В-вернее, да. Н-недавно, с минуту назад. Я подумал, это к-кто-то из вас.

– Стой на месте! – рявкнул Юркан. – Мы спускаемся. Хана, держись за мое плечо.

Как частенько бывало с ним в юности, перед лицом непосредственной опасности Юркан отбросил страх и обрел хладнокровие. Он обернулся к Хане, увидел ужасом перекошенное лицо с закатывающимися глазами. Подхватил ее, встряхнул, с маху влепил пощечину.

– Держись за плечо, я сказал, дура!

– Х-х-хорошо, – заплетающимся языком прошептала Хана. – Я… я… Я в порядке.

– Пошли!

Подсвечивая под ноги фонариком, Юркан начал спускаться. Ступень за ступенью они одолели пролет, за ним другой и оказались на площадке второго этажа.

– Вижу вас, – донесся снизу голос Очкарика. – Вы как?

Юркан не ответил. Озираясь по сторонам, он шумно, по-собачьи принюхался.

– Несет чем-то, – пробормотал он. – Дрянью какой-то, гнилью. Ты не чуешь?

Хана отчаянно замотала головой. Она уже ничего не чуяла – органы чувств отказали под напором животного, слепого страха.

– Ладно, спускаемся.

Очкарик ждал, едва не приплясывая от нетерпения.

– Ты точно ничего не видел? – схватил напарника за грудки Юркан. – Ничего вообще?

– Нет.

– Постой, – Юркан отпустил Очкарика и со злостью сплюнул под ноги. – Я, кажется, понял.

– Что? – взвилась Хана. – Что ты понял? Надо убираться отсюда!

Юркан с досадой поморщился.

– Там черный ход, – бросил он, кивнув на площадку между пролетами. – Гребаный чучмек через него ушел. Пробросил нас, сука. Недаром спрашивал, сколько там, в бочонке, гад. Решил, что от добра добра не ищут, и винта нарезал.

Хана облегченно выдохнула.

– Ты уверен? Подожди, а кричал кто?

– Хрен его знает. Может, этот гад палец прищемил. Ну, что уставились? Куда ему было еще деться, ублюдку? Пошли наверх! Очкарик, остаешься. Ничего, недолго уже. За час управимся, возьмем свое – и назад.

– И вправду чем-то несет, – признала успокоившаяся Хана, когда поднялись на второй этаж.

– Немудрено. Чурка, видать, от страха обделался, пока решал, как лучше нас кидануть. Пойдем.

В пустой квартире все оставалось, как прежде.

– Ну что, взялись, – потер ладони Юркан. – Не киксуй, прорвемся!

Он размашисто принялся долбить ломом в стену.

«Черный ход, – бубнил себе под нос Очкарик. – Ушел через черный ход, надо же».

План дома он помнил прекрасно. На площадке между этажами в стену и вправду была врезана дверь черного хода. Если Басмач в нее нырнул…

«Как же я его проворонил, – недоуменно пытался сообразить Очкарик. – И не услышал. Ни шороха, ни звука, вообще ничего».

Он вскинул голову и пристально посмотрел наверх. Глаза давно привыкли к темноте, но распахнутой двери почему-то он не увидел.

Закрыта, сообразил Очкарик, поэтому сливается со стеной. С минуту он пытался вспомнить, была ли дверь черного хода распахнута. Вспомнить не удалось. Так или иначе, получается, что Басмач прикрыл ее за собой. Зачем? Скрип двери мог бы его выдать.

Очкарик почувствовал, как едкая струйка пота родилась на затылке и зазмеилась между лопатками. Медленно, осторожно он начал подниматься по лестнице. Вот она, дверь. Очкарик остановился, перевел дух, затем несмело запустил пальцы в дыру, оставшуюся от выдранной с корнем дверной ручки, и потянул на себя.

Дверь бесшумно распахнулась, и Очкарик заглянул в проем. Он успел увидеть белесую, расплывчатую фигуру, за ней еще одну и еще. Больше он не успел ничего – фигуры разом надвинулись, что-то студенистое, вязкое плеснуло в лицо. Навалилось на голову, на плечи, сдавило горло. Очкарик захрипел, склизкая коллоидная масса забила рот. Подломились колени, слетели с носа и разбились, приложившись о каменный пол, очки. Миг спустя тело Очкарика втянули в проем, и дверь бесшумно захлопнулась.

– Золото, – выпалил, сорвав с нового бочонка крышку, Юркан. – Золотые монеты, до дна. Тут на десятки лимонов. Может, на сотни.

На радостях он подхватил Хану, закружил ее, затем опустил на место.

– Так, собираемся! Уходим!

– Постой, а снаряжение?

– Да хрен с ним, оно нам больше не понадобится. Пошли!

Юркан взвалил бочонок с золотом на плечо и зашагал на выход. На мгновение Хана замешкалась. «Минелаб», память об отце, было жалко.

Она шагнула к стене, подобрала металлоискатель, сложила в футляр и двинулась вслед за напарником. Вот тебе и аномалка, думала на ходу Хана. Пшик один. Через минуту они отсюда уйдут и оставят оказавшуюся безвредной аномалку за спиной.

– Очкарик, – донеслось до нее с лестничной клетки. – Очкарик, ты где?

Хана на ровном месте споткнулась, едва удержала равновесие и метнулась вперед. Вылетела на площадку, встала рядом с Юрканом плечо к плечу.

– Очкарик, мать твою! Молчит что-то. Неужто сбежал?

Страх, с которым Хана, казалось, безвозвратно рассталась, вернулся и набросился на нее.

– Не мог он, – выдохнула Хана. – Не мог сбежать.

Юркан ощерился. Он походил сейчас не на сильного, уверенного в себе мужика, а на затравленного, подобравшегося для прыжка волка.

– Спускаемся, – рявкнул он. – Быстро! За мной!

Они слетели по ступеням на второй этаж, бегом пересекли лестничную площадку. Фонарик в руке у Юркана ходил ходуном, метался, вычерчивая на стенах кривые линии.

– Очки, – ахнула Хана, успев заметить блеснувшую роговую оправу. – Там, внизу. Это его очки!

Свободной рукой Юркан нашарил Ханину ладонь, их пальцы сплелись.

– Рвем когти, – прохрипел Юркан. – Вперед! Что бы ни случилось, вперед, не оглядываясь! Пошли!

Он рванулся, увлекая за собой Хану, ботиночные каблуки загрохотали по лестнице. В тот миг, когда они достигли площадки первого пролета, дверь черного хода распахнулась настежь.

Хана закричала. Размытые, уродливые, будто перебинтованные фигуры ломились из двери на лестницу. Хану схватили, оторвали от пола, вздернули…

– Юркан! – отчаянно, истошно заорала она. – Юркаа-а-а-а-ан!

Юркан ссыпался вниз по лестнице. Бочонок с кладом он из рук так и не выпустил. Входная дверь была в двух шагах. Один рывок, и…

– Юркан, – настиг его крик напарницы. – Юркаа-а-а-а-ан!

Он обернулся. На мгновение замер, глядя на Хану, пытающуюся вырваться из захвата суставчатых изломанных конечностей, будто замотанных в белесое тряпье. Люди, успел осознать Юркан. Бывшие люди. Призраки, охраняющие дом.

– Юрка-а-а-а-н!

Юркан с размаху швырнул бочонок прямо в гущу расплывчатых, размытых фигур и рванулся вверх по ступеням.

Маша, Оленька, метнулась в голове бессвязная, заполошная мысль и враз исчезла. Вместо нее пришла другая, единственно верная.

Своих не бросают!

Эту мысль Юркану привили еще в детдоме, в интернате закрепили, а в колонии вбили намертво.

– Своих не бросают, – хрипел Юркан, вырывая, выдирая Хану из аморфных, гуттаперчевых рук. – Не бросают, уроды, суки! Не…

Склизкая зловонная тяжесть обрушилась на него, сбила с ног, смела, затем вздернула, затылком впечатала в дверной косяк. Схватила за горло и выжала, выдавила из Юркана жизнь.

Ватным кулем Хана скатилась вниз по ступеням. Собрав последние силы, встала на четвереньки и припустила к выходу. Вывалилась наружу. Превозмогая боль в переломанных ребрах, поднялась на ноги.

Ночь перерождалась в утро, непроглядную темноту сменили серые сумерки. Согнувшись, шатаясь из стороны в сторону, Хана заковыляла прочь. На ходу оглянулась – в окне первого этажа тряслась, будто в конвульсиях, размытая, расплывчатая фигура. Длинная суставчатая конечность вытянулась в направлении Ханы и сложилась в кукиш.

Она попятилась, споткнулась. Не удержавшись на ногах, неловко упала на бок. Застонала от беснующейся в ребрах боли. Сил не было никаких, вообще никаких, но встать на колени Хана как-то сумела. Хохочущего призрака в окне первого этажа больше не было. Вместо него в оконном проеме застыли три других силуэта. Они будто бы смотрели на Хану смазанными безглазыми лицами. Со скорбью или с упреком – не поймешь.

«Своих не бросают, – сбивчиво думала Хана. – Вернуться, принять смерть вместе с парнями… Нет, она не пойдет. Зачем? Ради чего? Ради принципа? Юркан умер за принцип. Ее вытащил, а сам… Но его уже не спасти. И остальных…»

– Простите, – давила из себя Хана. – Простите меня.

Фигура, что была по центру, шатнулась в проеме. В двух шагах перед Ханой о мостовую с грохотом разбился бочонок. Янтарной струей хлынули золотые монеты, рассыпались по сторонам. Хана поняла. Неверными руками зачерпнула пригоршню, другую, сунула в карманы. Вскинула голову – оконный проем был пуст.

Собрав воедино все, что в ней еще оставалось, Хана поднялась на ноги и побрела прочь. Золотые монеты у нее за спиной красили мостовую мимозовым цветом.

Блаженный

За последние сто лет в Кедринке мало что изменилось. А по правде сказать, и за последние триста тоже. Разве что при царе Петрушке, Антихристе, жилища скитами называли. А при нонешнем – избами. Хотя нонешний и не царь вовсе, а призде, презди, прездре… язык поломаешь, пока выговоришь.

А в остальном – по старинке все. Как мужики зверя промышляли, так и по сей день. Как бабы по хозяйству хлопотали да детишек рожали, так и до сих пор маются. И церковка та же самая стоит, а попа как при Петрушке звали отец Сергий, так и его прапрапра…внука отцом Сергием кличут.

Если топать от Кедринки суток пять на юго-восток, будет большой город названием Ягодное. А еще далее – великий град Магадан, только дотуда кроме Фролки Кузьмина никто и не добирался: далеко больно, да и незачем. Фролка, и тот побывал всего раз, так до сих пор хмурится: места, говорит, там худые и людишки дрянь.

Из всех кедринских мужиков Фролка самый, считай, заполошный. Марьяна, баба его, горя хлебнула с ним полные пригоршни. Уйдет, бывало, Фролка на промысел, скажет «к завтрему возвернусь», и поминай как звали. Хорошо, если ден через семь явится, а то раз по весне усвистал, а притопал аж с первым снегом. Заплутал, сказал, малость, а больше и не сказал ничего.

Охотник, однако, Фролка знатный. Стреляет как никто, мужики говорят – с ружьем родился. И удали хоть отбавляй. Сам росточку неважнецкого и в кости тонок, а на медведя-пестуна на спор с рогатиной выходил. И свалил перегодовалого, откуда только силенка взялась.

Детей Бог им с Марьяной не дал. Та уж и свечи ставила, и грехи отмаливала, и тайком бабке-лешачихе поклоны клала – пустое все. Погоревали годков пятнадцать, да и смирились. Так вдвоем и жили в избе, что Фролкин дед еще ставил – у речной излучины, на отшибе.

На заготпункт мужики по зиме ездят, на санях. Летом все одно не доберешься – дорога какая если к Кедринке и была, то заросла давно. А зимой славно: сани не телега, колесо не отвалится. Впятером-вшестером соберутся, да и двинутся с богом. Пушнину и орех кедровый сдадут, отоварятся и в обратный путь.

Заготпункт последнюю сотню лет все тот же. Разве что хозяина дважды сменил. С царя-батюшки на советскую власть, а с нее на купчину кличкой Трейдер. Кто таков этот Трейдер – неизвестно, ну, да то кедринским промысловикам без разницы.

В тот год припозднились – буран пережидали, так что ден на пять против обычного угадали. И как в двери ввалились, так столбами и встали – все шестеро. Отродясь никакого начальства на заготпункте не было – а тут сидят сразу трое, с кладовщиком Митяем водку глушат. Служивые, в шинельках казенных все, и при погонах. Как мужиков увидали, питие бросили. Старшой, поперек себя шире, поднялся, промысловиков оглядел да и бухнул:

– Главный кто будет?

– Так нету главных, – Игнашка Булыгин руками развел. – У нас всякий сам по себе.

– Это хорошо, – старшой сказал и лоб с залысинами почесал, видно, сам не знал, хорошо то или плохо, что главных нет. – Значит, так, мужики: возьмете с собой одного тут. У вас пока поживет.

– Какого еще «одного»? – Фролка Кузьмин насупился. – Никого нам не надо.

– Надо, не надо, то дело десятое, – рассердился старшой. – Приказ есть: определить на поселение. Вот его и исполняем, понятно вам? Ну и хорошо, раз понятно, а то мы тут заждались. Давайте, ребята, ведите его, – обернулся старшой к остальным.

– Ну и детинушка, – присвистнул Игнашка, глядя на «одного», которого служивые втащили под руки. – Кто таков будешь?

Детинушка не ответил. Вымахал он под два метра ростом, лоб, как у волка, низкий да покатый, а ручищи – что твои оглобли.

– Кто таков? – повторил вопрос Игнашка, обращаясь теперь к старшому.

Тот вместо ответа протянул бумагу.

– На вот. Грамоте разумеешь? Там написано. Все, мужики, пора нам.

– Вот подвезло, так подвезло, – сплюнул в сердцах Игнашка Булыгин, едва отоварились и двинулись в обратный путь. – Ты что же, и на лыжах не можешь? – подступился он к поселенцу.

Тот, стоя по колено в снегу и уставившись недвижным взглядом в небеса, молчал.

– И говорить не можешь? – зло спросил Фролка. – Тебя спрашиваю, как тебя там, – он заглянул в бумагу и по складам прочитал: – А-ле-ксандр Голь-цов.

– Сашка, – уточнил Булыгин. – Похоже, глухарь он. И немтырь.

– Сашка, – шепотом повторил вдруг поселенец.

Мужики переглянулись.

– Ладно, на сани садись, – решил Игнашка. – Довезем, пущай бабы разбираются. Жрать хочешь?

– Сашка, – вновь проговорил, глядя в небеса, незваный гость. – Хочешь. Сашка. Хочешь. Сашка.

– Да он дурень, – догадался, наконец, Фролка. – Годов двадцать ему, а в голове…

Фролка махнул рукой, встал на лыжи и набросил санные постромки на плечи.

В Кедринке Сашку так и прозвали Дурнем, с Фролкиной легкой руки. Бабка Евдоха, к которой Дурня по первости поселили, от него открестилась.

– Забирайте, – сказала, – пущай у Анютки живет, у Гришкиной вдовы. Толку с него нет, по-людски не говорит, мычит только да слюни пускает. Бугаиной вымахал, а умом дитя малое. Может, Анютке сгодится, по мужицкому делу.

Вдо`вой Анютке, однако, Дурень не сгодился тоже.

– Не мужик, – постановила Анютка, выпроводив Дурня из избы вон. – Нет с него проку, может, если Господь сподобит, к весне помрет.

К весне, однако, Сашка не помер, а, наоборот, отогрелся. Под себя ходить перестал, с ложкой управляться привык и людям лыбиться начал. Говорить, правда, толком так и не научился, пару слов свяжет, и на том спасибо. Жил у кого придется, Христа ради. Мало-помалу к делу его приспособили. Кому воды из проруби приволочет, хоть по пути и разольет половину. Кому дрова перетаскает. Кому что. А когда таять начало, такой случай вышел.

Егорка Дубов у сватьев врезал крепко, да и пособачился со сватьями. Расплевался и по ночному времени домой потопал. Да не дошел, оскользнулся на косогоре и покатился по склону. Напрямки в полынью, что в пяти шагах от берега, угодил. Там и очухался, заблажил матом, когда под лед потянуло.

Тут бы и конец Егорке, да Дурень рядом случился, за водой шел. Как он Егорку вытащил и сам не потоп, то неведомо. Только вытащил. Отец Сергий наутро молебен отстоял. А как отстоял, велел больше Дурнем Сашку не звать, нарек Блаженным.

Фролка Кузьмин с Марьяной своей по такому делу спорили много, думали. Да и порешили Блаженного к себе взять, раз детишек Господь не дал. Так и зажил Сашка в избе на отшибе, на речной излучине. Понемногу прижился, по хозяйству помогать выучился, за скотиной смотреть. Потом и дрова колоть, и в огороде землю рыхлить, а там и рыбалить помаленьку.

Затем, слово за слово, Блаженный заговорил. Плохенько, по правде сказать, говорил, но все лучше, чем никак. Бывало, скажет слово, а за другим за пазуху лезет. Да пока его оттуда выудит, уже и позабудет, что раньше было.

Год прошел, другой. Марьяна с Фролкой к Блаженному попривыкли, а потом и в церкву с ним заявились. Отец Сергий поразмыслил изрядно, да и нарек Сашку Александром Фроловичем. Фамилию дал ему Кузьмин, а Марьяне с Фролкой позволил полагать Блаженного сыном.

А еще годка через три люди и думать про то, откуда Сашка взялся, позабыли. Сын и сын у Кузьминых, малость умом не вышел, ну да бывает. Зато здоровый да улыбчивый, и в работе безотказный. Попросишь огород вскопать или там плетень подлатать – нипочем не откажет. Как умеет – сделает. И пойдет себе, лыбясь во всю ряшку.

Мало-помалу прикипел к пасынку Фролка Кузьмин. Душой прикипел.

– В избу иной раз вхожу, – мужикам говорил, – и слышу «Батяня». Так под сердцем и тепло сразу. И что неродной, забываю. Оно и немудрено забыть, коли он сам батю своего с мамкой не помнит.

– Совсем, что ль, не помнит? – удивлялись мужики.

– Совсем.

Олег шел по тайге уже шестые сутки. По карте шел и по компасу. Карту достал Архивариус, вынес из хранилища на себе вместе с документами и фотографиями.

Архивариусу Олег уплатил огромные деньги. Почти столько же, сколько людям, которые на него вывели. Вложения, впрочем, тот оправдал.

– Вот здесь, – говорил Архивариус, уперев острие карандаша в красную точку на карте. – Место глухое. Дорог там никаких нет. Техники тоже. И чужие не ходят.

– Он точно там?

– Если живой еще, – Архивариус безразлично пожал плечами, – то там. Архивы, знаете ли, не врут. Зачем он вам?

Олег не ответил. Зачем – Архивариуса не касалось.

К вечеру Олег вышел к реке. Неумело развел костер, поужинал безвкусными консервами, завернулся в отсыревший спальный мешок. Положил в изголовье обрез.

Обрез он купил на барахолке, из-под полы, у небритого угрюмого парня с колючим взглядом. В тайге пристрелял. Меткостью похвастаться Олег не мог, да и какая может быть меткость у городского жителя, в армии оттянувшего три месяца, на сборах после пятого курса. С ножом, приобретенным у того же небритого парня, Олег управлялся лучше – сказывались занятия в фехтовальной секции, еще в юности. Нож, конечно, не шпага и не сабля, но навыки владения холодным оружием остались.

Поутру Олег сверился с картой, наскоро перекусил, выкурил сигарету. Он не боялся – нисколько. Убить или быть убитым не представляло для него большой разницы.

Может быть, это к лучшему, если убьют меня, думал Олег, зашнуровывая рюкзак. Даже определенно к лучшему. Жить он не хотел, давно уже. После того, как не стало Кати и девочек, жить смысла не было. Никакого.

На потухший костер Фролка наткнулся, когда вышел к реке – воды студеной хлебнуть.

Фролка обогнул кострище по кругу, затем присел на корточки. Осмотрел жестяную банку с остатками жира на дне, поднял с земли расплющенный подошвой окурок. Поднялся.

За сорок шесть прожитых лет видеть следы чужаков здесь, в сутках ходу от Кедринки, Фролке не приходилось. А в том, что костер палил чужак, сомнений не было. Их не было бы, даже не окажись рядом с угольями нездешней банки с невиданной наклейкой. Набросать в костер сырых осиновых сучьев ни одному кедринскому в голову бы не пришло, дым от них только и смрад. А тут – некоторые даже толком не прогорели.

Фролка вгляделся, поворошил носком сапога золу, принюхался – костер жгли суток трое назад, не более. Пить расхотелось. Фролка свистнул в два пальца, миг спустя из черничника вымахнул Кержак – злющий бурый кобель дворовой породы. Отмахивая прыжки, помчался на зов.

Минуту спустя Фролка свернул промысел и пустился в обратный путь. На сердце у него стало вдруг тяжко – он сам не знал почему.

К деревне Олег вышел к полудню. Лес внезапно кончился, оборвался у полого спускающегося к извилистой речушке косогора. Олег, хоронясь за сосновым стволом, расчехлил армейский бинокль, купленный на той же барахолке, что и обрез. Приник к окулярам, пять-шесть десятков некрашеных бревенчатых изб метнулись от горизонта к глазам.

Медленно, одно за другим, Олег осмотрел жилые строения, окруженные плетнями дворы, сараи, хлева. Пристально фиксируя взгляд на лицах деревенских мужиков, сличил каждое с фотографиями. Гольцова среди мужиков не было.

Только сейчас Олег осознал, что не справится. Ему даже приблизиться к Гольцову не дадут. Псы во дворах, ружья в каждом доме… «Чужие там не ходят», – вспомнились слова Архивариуса. Сразу заметят и припрут к стене, кто такой.

Олег опустил бинокль. Почему-то раньше он представлял это себе по-другому. А точнее, даже не задумывался, как именно будет убивать, сосредоточившись лишь на том, чтобы добраться. Вот – добрался, и оказалось…

Олег перевел взгляд вниз по течению реки. На отшибе, метрах в пятидесяти от опушки, стояла еще одна изба, у самого берега, на излучине. Машинально Олег поднес к глазам бинокль. В следующий момент он едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Затряслись руки, ухнуло и отчаянно забилось о грудину сердце.

Усилием воли Олег заставил себя успокоиться. Протер глаза, вновь навел объективы. Гольцов сидел на берегу с удочкой, у самой опушки, клевал носом. Метрах в трехстах, если по прямой.

Олег скинул с плеча обрез, зарядил. Скрываясь за деревьями, поспешил вдоль опушки.

– Подранили! – заголосила Марьяна, едва Фролка появился в дверях. – Сашку подранили!

– Когда подранили? Кто?!

– Позавчера. Невесть кто, из лесу стреляли, скрытно.

– Где он?

– В боковушке, – Марьяна заплакала. – Отец Сергий сказал, ежели Господь чудо не сотворит, не жилец.

Фролка отстранил жену, на негнущихся ногах прошагал в малую комнату.

Сашка лежал на топчане навзничь, хрипло, с натугой дышал. На перетягивающем грудь белесом полотнище запеклась кровь.

– С двадцати шагов, – всхлипывала за спиной Марьяна. – В грудь. Мужики на Игнашку косятся, на Булыгина, накануне, говорят, пьяный был, злой, а с утра в лес ушел. Говорят…

Фролка не дослушал. Развернулся, пошел из избы прочь, с крыльца кликнул пса.

На четвертые сутки, к вечеру, Олег выбился из сил. Рюкзак за спиной весил, казалось, тонну. Сколько еще до железной дороги – два дня, три… Накануне он заплутал, угодил в болото, едва выбрался. Этим утром часа четыре брел вдоль разлившегося ручья, пока не нашел брод.

Когда неяркое августовское солнце скрылось за верхушками деревьев, Олег остановился. С наслаждением сбросил рюкзак, развязал тесемки, достал фотографии, тщательно каждую рассмотрел, на последнюю, третью, с отвращением плюнул. Отбросил в сторону, извлек из полиэтиленового пакета документы.

Бумаги он взял с собой на случай, если его убьют – чтобы не ложиться в землю разбойником и душегубом. Теперь документы стали не нужны, пригодятся на растопку костра.

Олег, превозмогая усталость, натаскал хвороста, свалил в кучу, подоткнул бумажные листы под прутья. Достал зажигалку.

Чужое присутствие за спиной он даже не услышал – почувствовал. Резко обернулся – прямо на него несся огромными прыжками бурый поджарый зверь.

Олег не струсил – бояться он давно разучился. Метнулся к лежащему в пяти шагах обрезу, понял, что не успеет, и рванул из-под ремня нож.

Мгновение спустя зверь прыгнул, метя оскаленной пастью в горло. Волк, что ли, успел подумать Олег. Он извернулся, принял зверя на нож, в падении распорол ему брюхо от грудины до паха. Отпихнул в сторону, вскочил, и в следующий миг раздался выстрел.

Пуля вошла в грудь, разворотила ключицу и швырнула Олега на землю. Боль пронзила его, скрутила, выбила из горла крик. Захлебываясь ею, Олег перевернулся на живот, отчаянным усилием заставил ставшее вдруг непослушным тело ползти к обрезу. Вторая пуля настигла его, когда рука легла уже на приклад. Ужалила в бок, вошла под ребра и вышибла сознание.

Фролку шатало, корежило. Мутило – горькая тошнотная желчь стояла во рту и не желала отпускать. Из головы не шли слова, сказанные городским перед тем, как тот испустил дух.

Некоторые из этих слов Фролка не знал, о смысле других лишь догадывался.

Маньяк, монстр, чудовище, четырнадцать доказанных жертв, признан вменяемым, приговор суда, помилование, смертная казнь заменена на лоботомию с пожизненным поселением, дело закрыли, списали в архив.

– Такие не должны жить, – хрипел, умирая, городской. – Две дочки. Две девочки, шести и четырех лет, от них ничего не осталось, вообще ничего. Катя, жена, посмотри документы, увидишь, что он с ней сделал. И с другими, ты понял, ты, сволочь…

Фролка понял. Понял, когда блевал, по складам разбирая сшитые скрепками казенные бумаги. Понял, когда закапывал городского в податливую мшистую землю. И потом, когда рвал над могилой Сашкины фотографии – фас, профиль, скамья подсудимых.

– Он не знает ничего, не помнит, – спорил Фролка с покойником, на заплетающихся ногах бредя через тайгу обратно, в Кедринку. – Он другой. Не тот, что убивал, не тот, что казнил. Он человека спас. Ты слышишь, городской, из полыньи вытащил. Он…

– Две девочки, – упрямо гнул свое покойник. – Ничего не осталось. Жена Катя, что он с ней сделал, ты понял, сволочь?

– Поменялся он, – молил застреленного Фролка. – Другой он.

– Тот же самый!

На закате третьего дня Фролка вернулся. Обогнул Кедринку лесом, постоял на опушке. Опустив голову, двинулся к своей избе на излучине.

– Сашка очухался! – бросилась на грудь Марьяна. – В себя пришел. Господь мои молитвы услыхал. Отец Сергий сказал – чудо свершилось, жить будет!

– Не, – сказал Фролка твердо. – Не будет.

Оттолкнул жену, ногой распахнул дверь в боковушку.

– Батяня… – пролепетал с топчана Сашка.

Фролка Кузьмин сорвал с плеча ружье.

Снаффер

«Боинг» вынырнул из облаков и, припав на левое крыло, стал заходить на посадку.

– Смешно, – я старательно хихикнула в ответ на бородатый анекдот от не менее бородатого соседа справа, отвернулась и приникла к иллюминатору.

Бородач, который неумело, но назойливо клеил меня от самого Красноярска, обиженно засопел. Мне было не до него. Там, за бортом, ждал меня Пулковской аэропорт. А за ним – город. Мой город, мой Санкт-Петербург. Мой Питер, который я оставила на три долгих года… Три года с тех пор, как Нору с Маришкой убили.

– Даша, что вы делаете завтра вечером? – предпринял новую попытку бородач. – Мы с вами могли бы…

Я оторвалась от иллюминатора.

– Простите, кем вы работаете?

– Я архивариус, – напыжился от важности попутчик. – Я же вам говорил, или запамятовали? Двенадцать лет стажа…

– Извините, – оборвала его я. – Архивариус мне не понадобится.

Интересно, кто мне понадобится, думала я, пока «Боинг» катил по посадочной, а бородач растерянно моргал, пытаясь понять, отшили его окончательно или еще нет. Прежде всего, мне понадобится Вадим. Робкий, неуклюжий, неуравновешенный, до сих пор не пришедший в себя от горя недотепа.

Несколько раз Вадим связывался со мной. Запинаясь, бормотал в трубку что-то невнятное, отвечал невпопад и разъединялся. Позавчера он набрал меня вновь и сказал, что результатов по делу нет и, похоже, уже не будет. Я долго стояла молча, безвольно уронив ставшие будто ватными руки. Когда пришла в себя, наскоро собрала пожитки и по межгороду позвонила в аэропорт. Три года ожидания закончились. Оставаться там, за тридевять земель от Питера, я больше не могла. Не имела права.

Итак: во-первых, мне понадобится Вадим, во-вторых – следователь. Тот рыжий, заносчивый идиот с дурацкой церковной фамилией. Как же его там… Пономарев, Протоиреев, Попадьин? Не помню. Толку от следователя наверняка не будет, но с чего-то же надо начинать.

– Телефон, – решился, наконец, бородач. – Вы извините, Даша, но вы мне очень понравились. Я думаю…

Он покраснел, пальцами взлохматил бороду и стал похож на растерянного, выставленного из кукольного театра прочь Карабаса.

– Так и быть, записывайте, – сжалилась я. – Это домашний, мобильным еще не обзавелась. Да – подойдет к телефону, наверное, Вадим.

– Э-э… Вадим, простите, это кто? Муж?

– Муж, муж, – вздохнула я. – Бывший муж моей покойной сестры.

Десять лет назад я была в него влюблена. А еще в плечистого, кровь с молоком красавца Кирилла. И в поджарого, скуластого, вечно хмурого Фарида. И в смуглого, горбоносого хохмача Алика. В общем, во всю четверку будущих медиков, вившихся вокруг Норы и делающих вид, что они никакие не соперники, а всего лишь сокурсники и друзья.

Нора подшучивала надо мной, тринадцатилетней соплюхой, влюбляющейся, по ее словам, оптом и в розницу. Я злилась, ревновала, закатывала истерики, а однажды всем назло ушла из дома и целую ночь продрожала от холода в зале ожидания Балтийского вокзала. Там и нашел меня наутро Вадим, которого, как и остальную троицу, Нора мобилизовала на поиски.

– Ну что ты, Дашка, – утирал мне носовым платком сопли и слезы Вадим. – Ну не реви, не реви, дуреха. Вот подрастешь, Алик на тебе женится. Или Кирюха, например. Фарид тоже может. А хочешь, я сам женюсь? Хочешь?

Он не женился на мне, потому что год спустя женился на Норе. И была шумная студенческая свадьба в кафе на Гражданке. И вымокшая под проливным дождем невеста в похожей на свалявшуюся марлю фате. И напившийся вдрызг Кирилл, все порывавшийся начистить кому-то морду. И ни слова не проронивший за весь вечер Фарид. И напрочь проваливший роль тамады, растерявший все хохмы Алик. И я по левую руку от Норы, и тост, который я репетировала с неделю и выучила наизусть и вместо которого сказала лишь, тыча в Нору пальцем:

– Я почти не помню маму. Так вышло. Но у меня есть мама, есть. Вот, вот она!

На следующий после свадьбы день мы с Норой выехали из малосемейки, оставшейся от погибших в автокатастрофе родителей, и поселились в трехкомнатных Вадимовых апартаментах. Почему Нора выбрала именно его – застенчивого, неказистого, истеричного недотепу, я догадалась много позже. Вадим был из состоятельной семьи, а Нора – на десять лет меня старше. Она тянула меня, тянула всю свою короткую жизнь. Она меня вытянула.

Я отстояла получасовую очередь на ментоконтроль и уселась в вычурное, с кретинскими изгибами подлокотников кресло. В народе такие нарекли гинекологическими, хотя сходства не наблюдалось. Обиходное название, однако, себя вполне оправдывало. Накопившийся за три года в глубинке багаж моей памяти был оперативно выпотрошен, изучен, промаркирован знаком годности и отправлен в архив.

Ментоскописты при желании могли теперь вволю насладиться интимными позами, которые врач-недоучка Дарья Белова принимала, когда заставляла жизнь. Могли сравнить детородные органы больничного хирурга Бориса Яковлевича, таежного охотника Савелия и завязавшего грузинского вора Гиви, загремевшего однажды на поселение да так в поселке и оставшегося. Был Гиви коренастым, растатуированным, с грубым и хищным лицом. С Савелием он дрался из-за меня на кулаках, потом на ножах, отбил и звал замуж. Звонок Вадима застал меня, как раз когда я раздумывала, как бы ловчее отказать, чтоб не обидеть.

– Слушай внимательно, Дарико, – Гиви протянул мне на прощание упакованный в тряпицу прямоугольный брусок. – Здесь деньги, да. От души даю. Надо будет, еще найду. Надо будет, сам приеду.

– Не стоит тебе приезжать, генацвале, – отозвалась я. – Это дело семейное.

– Семейное, – согласился Гиви. – Пошла б за меня, было бы и мое дело.

Я не любила его. С тех пор, как не стало Норы, я не влюблялась ни разу. В лучшем случае привязывалась, и то ненадолго. Мужчины изредка появлялись рядом со мной, отдавали частицу себя и отдалялись. Их лица, руки, чресла оставались в моей памяти, а суть истаивала в морозной непогоде за стенами убогой больнички в двух сотнях километров от Красноярска.

Так было до сегодняшнего дня. Обязательный в аэропортах и на вокзалах ментоконтроль ставил на ленте памяти отметину. Образы, что хранились между этой отметиной и предыдущей, переставали быть мужиками Дашки Беловой, они превращались в алиби. В безмолвных свидетелей того, что за отсканированный период криминальных деяний гражданка Белова не совершила.

Вадим встречал на выходе из терминала, неуклюже ежился на ветру. Был он помят, взъерошен и походил на подстреленного тетерева из тех, что Савелий, бывало, таскал из тайги. Я сунула Вадиму в руки дорожную сумку, затем поцеловала в щеку. От него пахло кисловатым одеколоном, табачным дымом, пылью, неухоженностью, бедой.

– Как ты? – спросила я, в основном чтобы хоть что-то сказать.

Вадим не ответил. Обреченно махнул рукой и, ссутулившись, побрел к автостоянке.

Маришка родилась через неделю после того, как я сдала вступительные в медицинский. Вадим был сам не свой от счастья, из детской не вылезал и большую часть бабьих забот взял на себя, не доверяя ни Норе, ни мне, ни приходящей домработнице.

– Дай тебе волю, ты бы и грудью кормил, – прыскала Нора при виде хлопочущего вокруг детской кроватки мужа.

– Так и есть, – в тон ей поддакивал Алик. – Настоящий отец-герой. Пьер Безухов, право слово. Жан Вальжан. Папа Карло.

Алик заглядывал к нам чаще других, приносил дагестанские фрукты, терпкое, в бурдюках, вино и напропалую хохмил.

– Дарагой, зачэм ходышь ночью па крыше, – нарочито утрируя кавказский акцент, травил Алик очередной анекдот. – Ты што, лунатык?

– Нэт, правэряю, нэ паехала ли она.

– Смешно, – хвалила Нора.

– А мне в особенности, – радостно кивал Алик. – Я ведь и в самом деле в детстве страдал лунатизмом. Мама говорит, по крышам лазил. Как Карлсон, только без мотора.

– Тоже хохма?

– Отчасти…

Иногда забегал красавец Кирилл, рослый, белокурый, голубоглазый, похожий на эллинского бога. Институт Кирилл не закончил, подвизался на киностудии каскадером и вкалывал за гроши.

– Кинематографу скоро конец, – объяснял Кирилл. – Считайте, свой век он отжил. Помяните мое слово – лет через двадцать не останется ни единого кинотеатра, а визоры отнесут на помойку. Будущее за мемотехнологиями, это однозначно.

Мемоиндустрия и вправду активно оттесняла прочие развлечения, с каждым годом вторгаясь в обыденную жизнь все более интенсивно. Воспоминания мемодоноров, подаваемые аппаратурой напрямую в мозг потребителя, обеспечивали небывалую остроту ощущений и полный эффект присутствия. Мемосалоны росли по городу как грибы. Мемосеансы в них становились все популярнее, доступнее и дешевле. Техника совершенствовалась – поговаривали, что недалек тот день, когда присутствие сменится отождествлением. Некоторые уверяли, что уже сейчас способны отождествить себя с донором и испытать все то, что выпало ему.

Сама же профессия мемодонора стала одной из самых востребованных и доходных. Погоня за торнадо. Альпинизм без страховки. Серфинг в трехметровой волне. Бэйсджампинг. Миксфайтинг. Экстремальный паркур.

– На жизнь хватает, – пояснял Кирилл. – За некоторые трюки мемодилеры платят хорошие деньги. Хотя до звезды, конечно, мне далеко.

Мемозвездами становились самые рисковые, самые отчаянные из всех. Те, что пускались в смертельно опасные авантюры и, если выходили из них целыми, продавали воспоминания по баснословной цене.

Прыжок с Ниагарского водопада. Единоборство с белой акулой. Русская рулетка с четырьмя боевыми патронами в револьверном барабане.

– Идиоты, – прокомментировал навестивший нас однажды на пару с Кириллом Фарид. – Жизнь дается всего лишь раз. В гробу деньги не понадобятся. К тебе, Кирюха, это в первую голову относится.

Фарид был самым серьезным из всех, вечно хмурым, состредоточенным, с тяжелым и цепким взглядом. Говорил не спеша, будто отмеривал слова, обдумывая каждое, прежде чем с ним расстаться. Институт закончил с красным дипломом и считался врачом от бога.

– Диагност замечательный, – частенько говорил о Фариде Вадим. – Будущее медицинское светило, как пить дать. Не то что я, коновал, и то в теории.

Звезд с неба Вадим не хватал и отдавал себе в этом отчет. Чудом закончил, с грехом пополам защитился, оттрубил полтора года стажером в частной клинике и за бесперспективностью был оттуда выперт.

– Что ж, психиатра из меня не вышло, – процитировал Вадим классиков, получив расчет. – Пора переквалифицироваться в управдомы. А лучше – в аспиранты. Не умеешь сам – учи других.

Он и в самом деле устроился по протекции в аспирантуру, где и протирал штаны до сих пор.

Фамилию следователя я так и не вспомнила.

– Протодьяконов, – напомнил Вадим, прощаясь со мной на следующее утро. – Противный тип.

«Противный тип» продержал меня в приемной добрых два с половиной часа. Я сидела в обшарпанном казенном кресле для посетителей и в который раз, мучаясь, вспоминала, как оно было.

На загородный пикник в Рощино мы отправились с Вадимом вдвоем – Маришка накануне приболела и осталась с матерью дома. Всего собралось человек тридцать – бывшие однокурсники, их знакомые и родня. Жарили шашлыки, отплясывали под гитару, пекли картошку в угольях угасающего костра. Выпивали, естественно, и спохватились далеко за полночь. У меня к тому времени ощутимо кружилась голова и тошнота подступала к горлу.

– Полтора часа в машине трястись – укачает. Давайте останемся, – предложила я. – Тут неподалеку был какой-то отель.

Энтузиазма предложение не вызвало.

– Оставайся, если хочешь, – пожал плечами Вадим. – Утром вернешься на электричке.

– Ну и останусь.

Сколько раз впоследствии я проклинала это решение. Вадим подвез меня, сонную, к отельным дверям, потом с четверть часа препирался с портье. Наконец, под руку дотащил меня до номера и уехал.

Наутро меня вышиб из сна телефонный звонок.

– Даша? Даша, это Кирилл. Немедленно приезжай!

Я вскочила с постели – настолько чужим, осипшим голосом он это сказал.

– Что случилось?!

– Приезжай, Даша. Как можно скорее. Пожалуйста.

К моему приезду Нору с Маришкой уже увезли в морг, а Вадима с нервным и физическим истощением – в больницу.

– Держись, – строго сказал встречавший в дверях Кирилл. – Держись, Дашка.

Он отступил на шаг и вдруг беззвучно заплакал. Румяное голубоглазое лицо враз осунулось, сморщилось, будто увяло.

Потом были похороны, визиты к следователю, бестолковые, бессмысленные допросы. Ментоскопия, новые допросы, и опять, и еще. Надменная глуповатая физиономия Протодьяконова, который, казалось, получает удовольствие от заполнения бесчисленных бумаг.

– Кого вы подозреваете? – не выдержав, наконец заорала я следователю в лицо. – Кого? Говорите, я хочу это знать! Я сестра, я имею право!

В ответ тот зевнул.

– Всех, милая барышня, – снисходительно поведал он. – Всех и никого конкретно. Следствие полагает, убийца был хорошо знаком с покойной. Она впустила его, запросто, посреди ночи, и он зарезал ее прямо там, на пороге. Располосовал тело ножом. Затем двинулся в детскую, и там… Все про все заняло с полчаса.

– Дальше, – процедила я. – Что было дальше?

– Дальше, милая барышня…

– Прекратите называть меня барышней!

– Как вам будет угодно. Но дальше мы можем лишь предполагать. Так вот, с большой долей вероятности убийца сразу отправился к снаффери.

– Куда? – не поняла я. – Куда отправился?

– К снаффери. Скупщику криминальных воспоминаний. В вашем деле явно работал снаффер. Расчетливый, хладнокровный профессионал.

Так я впервые услышала эти слова. «Снаффер», «снаффери», «снаффдилер». И наконец – «снафф». Некогда так называли документальные фильмы, сделанные мерзавцами, снимающими пытки и убийства на кинокамеру. Теперь кинокамеры отошли в прошлое. Преступление не было нужды фиксировать на пленку – его сохраняла память преступника.

– У снаффери он сбросил товар, – назидательным тоном поведал Протодьяконов. – И отправился восвояси. Только вот никто из бывших на пикнике к преступлению не причастен. Память заблокировать невозможно, заставить себя забыть о чем-либо – тоже. Ментоскопия показала, что на момент убийства все вернувшиеся с пикника уже спали. Так что это кто-то другой, милая барышня, кто-то со стороны. Скажите, вы полагаете, у вашей сестры были любовники?

– Постойте, – пролепетала я, пропустив «барышню» и «любовников» мимо ушей. – А как же Вадим? Он-то не спал.

Протодьяконов кивнул.

– Он – нет. Он припозднился, пока возился, простите, с вами. Вернулся в четвертом часу утра и обнаружил тела. Его память отсканирована по секундам. Так что насчет любовников?

– Да пропадите вы со своими любовниками!

Неделю спустя я уехала. Я больше не могла жить в этой квартире, рядом с враз постаревшим человеком, ссутулившимся, с трясущимися руками. Я просыпалась в кошмарах по ночам – мне снился снаффер, черная фигура с ножом. Иногда у него было лицо Кирилла. Иногда – Алика. Бывало, что меня кромсал и резал Фарид. Но чаще всего на месте убийцы почему-то оказывался Вадим. Он подкрадывался ко мне, подползал в темноте, шептал что-то поганое, глумливое и доставал нож.

Я бросила институт и устроилась санитаркой в уездную больницу под Красноярском. Я не старалась забыть, это было бессмысленно, да и ночные кошмары не позволяли. Я ждала. Не знала покоя, но терпела и ждала, когда следствие найдет, наконец, убийцу.

– Мы больше не можем занимать вашим делом оперативников, – бесстрастно сообщил Протодьяконов, когда подошла моя очередь. – Извините. Ни один из ваших знакомых или друзей к преступлению не причастен. У них стопроцентное алиби, у каждого. Работал явно сторонний человек, снаффер, профессионал.

– Нора не впустила бы незнакомца, – упрямо возразила я. – Не впустила бы, ни за что. Вы же сами говорили тогда, три года назад, что убийца был хорошо знаком с ней. Вы…

Следователь развел руками.

– Это всего лишь предположение. Весьма вероятное, но фактами не подтвержденное. Не исключено, милая барышня…

Я не дослушала.

– Сами вы барышня, – бросила я презрительно. – Где я могу ознакомиться с материалами дела?

Следователь и бровью не повел.

– Вы-то? – насмешливо переспросил он. – Вы – нигде.

– Я найду его, – сказала я на следующий день Вадиму. – Найду, чего бы мне это ни стоило. У меня есть деньги, я найму частного сыщика. Я…

Он покивал, пожевал губами, затем поднял на меня взгляд.

– Частный сыщик тут не поможет. Я уже обращался, сразу к двоим. Один сдался через три месяца, другой через полгода. «Глухарь» – так это называется на их языке. Знаешь, Даша, я расстался с друзьями. С Кириллом, с Фаридом, с Аликом. Все пошло врозь, все. Не могу заставить себя пожать никому из них руку. Нора – она ведь всегда запирала дверь изнутри, на цепочку. Отпереть ее снаружи ключом или отмычкой было попросту невозможно. Значит, Нора сама впустила убийцу. Но она никогда, понимаешь, никогда не открыла бы дверь постороннему. Только им, одному из них.

Он повернул голову и уставился на портрет Норы на стене. Я тоже бросила на него взгляд. Сестра стояла на морском берегу, стройная, гордая, загорелая. Ослепительно красивая, с распущенными золотистыми волосами до плеч.

Я невольно посмотрелась в висящее тут же, на стене рядом с портретом, зеркало. Внешне мы с Норой были похожи. Но всего лишь похожи: она была настоящей красавицей, я же по сравнению с ней – в лучшем случае хорошенькой.

– Может, у Норы был все же кто-то еще? – осторожно спросила я Вадима. – Кто-то, о ком ты не знал? Ты понимаешь?

– Понимаю, – глухо подтвердил он, спрятав лицо в ладонях. – Но даже если так. Допустим, Нора изменяла мне, ты ведь это хочешь сказать? Предположим, у нее был мужчина. Но она не впустила бы его. Я ведь звонил с дороги, последний раз за час до… Она знала, что я скоро приеду. Что бы ни говорил, что бы ни думал следователь. Что бы ни показывали ментограммы – это один из них троих. Больше некому. Каким-то образом ему удалось заблокировать память. Да, знаю, это считается невозможным. Я врач: в конце концов, мне подобные вещи известны лучше, чем прочим. И все же… Да, кстати, тебе вчера несколько раз звонил некий Денис.

– Какой еще, к черту, Денис?

– Сказал, что бывший попутчик. Архивариус.

– Ясно, – отмахнулась я. – Попутчика-архивариуса только мне не хвата…

Я осеклась. Я вдруг поняла, что не хватает мне именно архивариуса.

– Ну и задачку вы мне поставили, Даша, – задумчиво поскреб бороду архивариус. – У меня, конечно, есть связи. Коллеги, так сказать. Знакомства. Но вынести дело из архива прокуратуры…

Мы сидели за столиком неказистого кафе на Петроградской. Снаружи моросил косой дождь, торопились, прикрываясь зонтами от непогоды, прохожие. Там было тоскливо и муторно, так же как у меня на душе.

– Мне очень надо, Денис. Очень, поверьте. Я заплачу вам.

– Не в деньгах дело, – бородатый архивариус пригубил кофе. – Это ведь противозаконно. И потом, мне придется поднять все свои связи. Найти коллегу в прокуратуре, уговорить его тайком сделать копию, затем вынести ее на себе. Тоже, разумеется, тайно. Но, возможно, я бы смог вам помочь. Кстати, где вы остановились?

– У зятя, – механически ответила я. – Но я скоро съеду – сниму где-нибудь квартиру или комнату.

– Вы могли бы пожить у меня.

С минуту я молча глядела в сторону. Предложение было недвусмысленным и циничным. Неужели я похожа на шлюху, с горечью подумала я. Готовую лечь с едва знакомым мужиком в обмен на услугу. Пускай непростую услугу, пускай важную, с трудом выполнимую…

– Другого варианта нет? – по-прежнему глядя в сторону и стараясь сдержать брезгливость и гнев, спросила я. – Без проживания.

Бородатый Денис откашлялся.

– Боюсь, что нет.

– Хорошо, – повернулась я к нему, наконец. – Я согласна. Но не пожить у вас. Побывать. Так устроит?

Я прокорпела над материалами уголовного дела два месяца. Съемная распашонка на Бутлерова тонула в сигаретном дыме, пока я по десять-двенадцать часов в день вгрызалась в анкеты, протоколы, экспертизы, постановления. В результате я выучила дело едва ли не наизусть, все четыре тома с приложениями. И не продвинулась ни на шаг.

«Не думать о белой обезьяне, – раз за разом твердила я, перелистывая страницы. – Заставить себя не думать о белой обезьяне невозможно. Немыслимо – так же, как заставить себя забыть то, что помнишь. И, тем не менее, одному из них удалось. Кому? Кому именно?»

Голубоглазый красавец, смельчак Кирилл. Подтянутый, угрюмый нелюдим Фарид. И разбитной хохмач Алик с вечной улыбкой, будто приклеенной к смуглому восточному лицу. Один из них – снаффер. Он долго и хладнокровно готовился, выжидал. На пикнике наверняка сыпанул мне щепоть снотворного в стакан с вином. Дождался, пока меня развезет. Затем гнал из Рощино в Питер, спешил, чтобы выиграть время. С особой жестокостью заколол женщину, которую некогда домогался. Зарезал ребенка. Спокойно запер за собой дверь и отправился к снаффери. Слил тому воспоминания и забыл. Сумел забыть.

Снаффери, разумеется, не нашли. Мне явственно представлялся затаившийся в обставленном мемоаппаратурой гнезде пучеглазый, мохнатый паук. Никаких контактов с внешней средой, никаких посторонних связей. Такие и наружу из своего гнезда не выползают, чтобы не попасть под случайную ментоскопию. Сидят там безвылазно, пока не переползут на новое место. Снаффери… Мерзкое такое словцо, шипящее, змеиное. Принять у посетителя товар. Выпроводить того за дверь. Сбросить снафф на микроноситель. Отправить с курьером куда следует. Следы уничтожить.

Снафф потом всплывет где-нибудь в Аргентине, в Японии, на Канарах. Копии продадут ценителям за огромные деньги. Эффект присутствия вплоть до отождествления, будь он проклят!

Снаффери… Необходимо найти снаффери, осознала, наконец, я. Ключ ко всему именно он. Найти его. Только как? Следствие с этим не справилось, частные детективы тоже – значит, мне не справиться и подавно.

– Приезжай, – позвонила я Гиви на следующее утро. – Мне очень нужна твоя помощь.

– Это нехороший человек, плохой, – сказал Гиви, морщась от пропитавшего квартиру табачного смрада. – Слушай, Дарико, бросай курить, очень тебя прошу. Как этого плохого человека найти? Не знаю, да.

– Гиви, родненький, – взмолилась я. – Найти его необходимо. Как угодно, где угодно, любой ценой.

Гиви подпер кулаком подбородок. Его хищное, грубое, словно рубленое лицо закаменело.

– Я знаю людей, – сказал он. – Люди знают меня. Я спрошу людей, мне ответят. Если найду, пойдешь за меня?

– Да, – отозвалась я твердо. – Пойду, даю слово.

– Хорошо. Если найду, что мы с ним будем делать?

Я растерялась.

– Мы его спросим, – неуверенно предложила я. – Узнаем, кто приходил к нему тогда, после убийства.

Гиви укоризненно покачал головой.

– Не узнаем, он не ответит. Его пытать надо будет. Тогда ответит. Пытать, потом казнить.

Меня передернуло.

– Мы можем сдать его следствию, – горячечно возразила я. – Там его выпотрошат без нас.

Гиви скривил толстые мясистые губы.

– Не выпотрошат, – буркнул он. – Не сумеют. Память возьмут, да. Человека не возьмут. Кто-то приходил. По кличке Козел. Или Баран. На роже маска, на руках перчатки. Сел в кресло, память слил и ушел. Откуда пришел, неизвестно. Как звать, неизвестно, только кличка известна. И что было в памяти, никто не знает, да.

Меня заколотило. Лишь сейчас я осознала, что он прав. Найти снаффери означало самой стать убийцей и палачом.

– Значит, будем пытать, – взяв себя в руки, отчеканила я. – Пока не скажет.

Гиви вздохнул.

– Это не женское дело, – сказал он. – Ладно, если найду, возьму грех на душу. Как у вас говорится: «Семь бед – один ответ».

Прошла неделя, другая, за ними просквозил месяц. По утрам Гиви уходил, возвращался поздно, хмурый, сосредоточенный.

– Нет, – говорил, усаживаясь за стол. – Пока не нашел. Никто ничего не знает. Никто ничего не говорит. Боюсь, и не скажет.

Он оказался не прав. Сказал Фарид. Однажды вечером он позвонил мне и предложил встретиться.

– Иди к нему, – решил Гиви. – Только не один на один, да. Иди, где люди. Я присмотрю.

Мы встретились в ресторанчике на Обводном. Выглядел Фарид скверно – худющий, с запавшими глазами и обветренной, обтянувшей скулы кожей.

– Вокруг да около ходить не буду, – сказал он хмуро. – Мне недолго осталось.

– Что? – не поняла я. – Что осталось?

Он криво усмехнулся.

– Жить. У меня рак, неоперабельный, в последней стадии.

Я отшатнулась.

– О господи!

– Не стони. Сам виноват – спохватился, когда уже поздно было. В хоспис ложиться не хочу, так помру. В общем, накануне убийства Нора приходила ко мне. С дочерью. Не как к другу, как к врачу.

Я механически кивнула.

– И что?

– Пока ничего. Девочка часто хандрила, я велел взять у нее анализы. Сдал в лабораторию. А на следующий день Нору с ребенком убили. Ответ из лаборатории пришел, но на фоне того, что произошло, я про него просто забыл. Вспомнил потом, уже много позже. Я долго думал, говорить ли кому-нибудь об этом, и решил молчать. Теперь скажу. Но сначала ответь: Вадик знал, что Марина была не его дочерью?

– Как не его? – ахнула я. – Ты уверен?

– Да. На сто процентов.

– Чьей же? Чьей же тогда?

– Не знаю, – пожал плечами Фарид. – Кирилла. Или Алика. Когда-то мы все ухаживали за ней, все четверо. Но у меня с твоей сестрой никогда ничего не было, – он поднялся, посмотрел на меня в упор. – Мне нечего больше скрывать, Даша. Дружба пошла врозь. Еще тогда, после того как Нора вышла за Вадика. Мы все были ошеломлены этим, все трое. Думаю, она не любила его.

– Она сделала это ради меня, – пробормотала я. – Понимаешь, Нора хотела, чтобы я выучилась и стала врачом, как наш отец. А сама пошла работать, едва закончила девять классов. Вкалывала от зари дотемна, кем и где придется. И тянула меня.

– Я так и думал. Что ж, прощай.

Он ушел. Я безотрывно глядела ему вслед.

– Что он сказал? – подсел на освободившееся место Гиви. – Это он? Он убил?

Я отрицательно покачала головой.

– Нет, это точно не он. Кандидатов осталось двое. Это Кирилл. Или Алик.

Две недели спустя Гиви не вернулся ночевать. Он позвонил за полночь, когда я от волнения уже не находила себе места.

– Я нашел его, – бросил в трубку Гиви. – Утром приеду, да. Жди.

Ночью я не сомкнула глаз и, когда раздался звонок в дверь, бросилась открывать. Но это был не Гиви. На пороге стоял Вадим, бледный, взъерошенный. Я отпрянула.

– Что случилось?

Вадим мотнул головой, словно отгоняющая муху ледащая кляча.

– Фарид умер. Позавчера. У него, оказывается, был рак. Я не знал. Никто не знал, он никому не говорил. Прости, утерял где-то свой телефон с номерами, решил так, без звонка. Собирайся, через два часа надо быть в мечети, это на Кронверкском.

– Я не поеду.

– Я тоже не хотел, – признался Вадим. – Если это был он, ну ты понимаешь… Но потом я подумал…

– У нас гости? – раздался гортанный голос Гиви за спиной. – Кто такой?

– Это Вадим, Норин муж, – представила гостя я. – При нем можно говорить все. Это Гиви, знакомьтесь. Ты… ты сказал, что нашел снаффери.

– Снаффери? – эхом откликнулся Вадим. – Вам удалось?

Гиви устало махнул рукой.

– Удалось, – буркнул он. – Мы поговорили. Некого там пытать, Дарико. И казнить некого. Это серьезный человек, в авторитете. Но к нему никто не приходил. Ни в день убийства, ни после.

– Постой, но почему непременно к нему? Он что же, один такой на весь город?

Гиви хмыкнул.

– Само собой. Это бизнес, конкурентов в нем нет. Снафферы толпами не ходят. Это вообще редчайший случай – когда человек становится снаффером, понимаешь?

– Нет, – призналась я. – Не понимаю.

– Я тоже не понимаю, – поддержал Вадим.

– Сейчас поймете. Снаффер не знает о том, что он снаффер. Не поняли, да? Он и не должен, не может знать. Иначе его повязали бы на первом же сеансе ментоскопии. Он живет себе, как все: кушает, пьет, дышит. И даже не подозревает, что оставляет за горбом жмуров. Для того, чтобы человек превратился в снаффера, его надо «включить». Дать сделать дело, взять память, а потом «выключить».

– Ерунда какая-то, – растерянно проговорил Вадим. – Как можно включить и выключить человека?

Продолжить чтение