Трюфель

Питер, как плохо зашитая рана, сочится красотой сквозь грязь. Оксанка, в просторечии Ксюха, пересекала очередной питерский двор-колодец, где темнота была не просто отсутствием света, а его сознательным саботажем. Она осторожно обогнула мусорные баки, стоящие у парадного, и шагнула в неизвестность. Вот он, истинный Питер! Не тот, лощеный, для туристов с фотоаппаратами покрупнее, а этот – подлинный, с отваливающейся штукатуркой и вечной сыростью. Казалось, что после блокады здесь просто махнули рукой и сказали: «Живите, как хотите. Только не очень громко». Идеальные декорации для личной драмы. Щелк, щелк.

В углу что-то зашуршало. Оксанка напряглась. Из мусорного бака с королевским достоинством выполз кот. Не кот – монумент! Лысоватый, с одним ухом и взглядом Цезаря, заставшего заговорщиков в сенате. «Здравствуй, гражданин», – мысленно поздоровалась Оксанка, доставая фотоаппарат. Кот презрительно моргнул, развернулся величественным задом, на котором красовалось бесформенное пятно, напоминающее то ли Италию, то ли грибницу, и исчез в подворотне. «Вот он, истинный хозяин двора», – констатировала Оксанка. Щелк. Пятно навсегда запечатлено. Шедевр.

За углом послышалось бормотание. У стены, прислонившись к граффити «Район – сила!», где «сила» было зачеркнуто и написано нецензурное слово, обозначающее пол собаки женского рода, стоял мужчина лет шестидесяти. В пальто, явно пережившем не одну блокаду, шапке-ушанке и сандалиях времен СССР на босу ногу. В руке он держал бутылку, не пустую, но и не полную, золотая середина – как душа самого Питера.

«Эгегей! – окликнул он Оксанку, пошатнувшись. – Красоточка! Сфоткай меня на фоне культурного наследия».

Мужчина сделал шаг в сторону, так чтобы граффити было видно полностью. Оксанка вежливо улыбнулась. Опыт подсказывал, что в Питере ночью с философствующими гражданами лучше не спорить. Особенно если у них в руках аргумент весом в 0,75 литра.

–Культурное наследие – оно, барышня, не только в Эрмитаже! – продолжал философ, сделав глоток прямо из горлышка. – Оно тут! Во дворах! В надписях на заборе! В котах, сволочах, которые… которые… – он запнулся, видимо, вспомнив свою личную вендетту к котам, – которые культурно наследили! Фоткай!»

Щелк. Оксанка запечатлела момент: философ в ушанке, граффити, бутылка – как символ веры.

–Спасибо, милочка! – обрадовался он. – Теперь я в истории! Как Ленин на броневике! Только броневика нет… и Ленина. Голос его дрогнул. – Жизнь, понимаешь, абсурд! Как этот ваш… Довлатов! Вот он умный был. Пил тоже.

– Ага, – согласилась Оксанка, пытаясь обойти памятник ночной питерской меланхолии.

– Вот! А я – не Довлатов! Я – Петрович! Но жизнь тоже абсурд! Он ткнул пальцем в небо, где тускло светила белая ночь, потом посмотрел на бутылку и задумался.

Воспользовавшись моментом, Оксанка быстро пошла в следующий двор, где ее ждал очередной сюрприз – арка. Высокая, разваливающаяся, как амбиции выпускника театрального института.

– Вот это шедевр, – выдохнула Оксанка не столько от восторга, сколько от страха, что кирпич с орнаментом вот-вот отколется и прибьет ее за попытку эстетического наслаждения в неположенном месте. Щелк! Щелк!