Путь в Тени Былого. «Лето в Тихой»

♥

Книга посвящается моему любимому ковену: трем очаровательным ведьмочкам, одному мудрому колдуну, и нашему ласковому ведьмовскому коту.

Примечание

Помимо вымысла автора, любые совпадения с реальными людьми и событиями – не случайны…

Начало Тропы

«По заросшей тропинке идёт тот,

кто ищет не конец, а начало пути,

что родится из пепла прошлого…»

К. Лалори

За окном ярко светило солнце, и его лучи сияли настолько ослепительно, что смотреть на них становилось больно. Аромат цветущих яблонь смешивался с едва уловимой, медовой сладостью клевера, создавая иллюзию, что воздух можно попробовать на вкус – словно глоток холодного лимонада в жаркий полдень. Этот сладкий и терпкий запах был как дыхание самого лета, пронизанный теплом раскалённого солнца и влажным шепотом утренней росы, оседающей на листьях. Он вплетался в легкий ветерок, который приносил с собой радостные крики ребят, весело проводящих время во дворе. Наслаждаясь началом каникул, они строили песочные замки, которые казались настоящими крепостями в их воображении, ловили бабочек, чьи крылья мерцали в солнечном свете, и устраивали гонки на велосипедах.

Лето…

Летом время будто добавляло в свой неспешный ритм волшебную паузу, замедляя свой бег и позволяя каждому мгновению раскрыться полностью. Вечерами, когда солнце начинало медленно опускаться за горизонт, небо окрашивалось в мягкие оттенки розового, сиреневого и золотого, словно невидимый художник проводил кистью по облакам, растворяя их в сиянии уходящего дня. Последние лучи света цеплялись за верхушки деревьев, отбрасывая длинные, дрожащие тени на пыльные тропинки. Воздух, ещё хранящий дневной зной, постепенно остывал, и на кожу ложилась освежающая прохлада. Раздавались звуки сверчков, чьё стрекотание сплеталось в ритмичную симфонию, словно сама ночь начинала дышать, напевая древнюю мелодию, к которой примешивались редкие крики ночных птиц и шелест листвы, колышимой лёгким ветром.

Моя практика в университете была окончена, и я собирался на всё оставшееся лето уехать к деду в деревню. Побросав вещи в рюкзак и закрыв дверь своей комнаты в ветхой университетской общаге, я выбежал на улицу, чувствуя, как жаркий летний воздух окутывает меня своим зноем.

В свои двадцать лет я пока не решил, чем буду заниматься после выпуска и куда пойду работать, но времени на это ещё было предостаточно. Два года обучения на программиста подарили мне не только уверенность в навыках, но и укрепили любовь к компьютерам, которые увлекали меня ещё с детства – от разборки стареньких гаджетов до написания первых строк кода. Но сейчас, с рюкзаком за плечами и билетом в кармане, я предвкушал ощущение деревенской тишины, запах свежескошенной травы и долгие разговоры с дедом у костра.

До автовокзала я добрался быстро, проходя по тенистым дворикам, заросшими высокими кустами цветущей сирени, усыпанной тяжёлыми гроздьями лиловых, белых и бледно-розовых цветов, что в полуденной жаре источали густой аромат, от которого кружилась голова.

Каждое лето я проводил в нашей деревне, где сейчас меня ждал только дед. Бабушка уехала к своей сестре в Нижневартовск и будет гостить там несколько месяцев, поэтому дом стал тише без её доброты и заботы. Перед отъездом она очень переживала, сможет ли дедушка справиться со всем один и остаться без нее так надолго. Она волновалась за свои цветы – розы, гортензии и ромашки, которые она с такой любовью высаживала каждую весну и бережно поливала, обрезая засохшие листочки и рыхля землю. Она оставила деду длинный список дел: поливать цветы строго по расписанию, следить за огородом, где росли её любимые кабачки и тыквы, и не забывать проветривать дом, чтобы в комнатах не скапливалась сырость. В телефонном разговоре, дед рассказал мне, что она даже прикрепила на холодильник заметки с напоминаниями, написанные её аккуратным почерком. Но не слишком надеясь на деда, полагая, что он всё забудет, она звонила мне с дороги и терпеливо объяснила всё ещё раз: как поливать её розы, чтобы не залить корни, сколько воды нужно для гортензий и как следить за тем, чтобы зелень не пересохла. Её голос, мягкий, но с ноткой беспокойства, звучал так, будто она оставляла мне в наследство частичку своего сердца – её сад.

Моя бабуля, Антонина Митрофановна была невысокой, с мягкими чертами лица, обрамлённого аккуратно собранными седыми локонами. Её руки, натруженные, но удивительно ласковые, всегда пахли душистым мылом и полевыми травами. Я часто вспоминаю, как в детстве она ласково называла меня мечтателем, нежно проводила рукой по моим каштановым волосам и улыбалась так тепло, что её добрые зелёные глаза, всегда чуть прищуренные от смеха, будто излучали свет. Она наполняла дом жизнью: то напевала песни, то рассказывала сказки, сидя на крыльце, пока закат заливал небо алым.

Дедушка скучал по ней, но радовался, что она проводила время с сестрой, и с нетерпением ждал её возвращения. Он старался следовать её инструкциям, хотя иногда ворчал, что цветы слишком капризные, а огород требует больше сил, чем он ожидал. Его чуть хрипловатый голос оживал, когда он говорил о бабушке, и я, слушая, чувствовал, как их любовь всё ещё живёт в каждом уголке старого дома, в скрипучем крыльце и в запахе цветущего сада за окном.

Ожидание автобуса стало настоящим испытанием. Солнце нещадно палило, и постепенно нарастала духота. Жара обволакивала, как густой сироп, прилипая к коже и замедляя мысли.

Автовокзал, с его покосившимся навесом и выжженной солнцем табличкой с номером платформы, выглядел как декорация к давно забытому фильму. Потрескавшийся асфальт под ногами хранил следы старых шин, а ветер лишь лениво шевелил пыль у края платформы, оседавшую на обуви.

Молодая девушка, почти подросток, стояла чуть поодаль, с наушниками, из которых доносился приглушённый ритм, и теребила браслет на запястье. Её тень, длинная и тонкая, падала на асфальт, как стрелка часов, отсчитывающая зной. Чуть дальше, прислонившись к столбу, стоял парень с рюкзаком, слишком большим для его худощавых плеч. На дальней скамье, в тени рваного навеса, сидела пожилая пара: она – с аккуратно завязанным платком, он – в потёртой шляпе, сдвинутой на затылок. Они молчали, но их руки, переплетённые на коленях, говорили о годах, проведённых вместе, и о терпении, что позволяло им переносить это ожидание. Прямо на бордюре расположилась женщина с ребёнком: малыш теребил её подол, пока она, устало щурясь на солнце, разглядывала пустую дорогу в ожидании автобуса.

Я стоял в тени, стараясь укрыться от обжигающих солнечных лучей, и мечтал о том, как скоро, добравшись до нашего дома, я обниму деда и почувствую знакомый запах его старой шерстяной жилетки, пропитанной ароматами табака и травяного чая.

Наконец-то экран над платформой ожил, издав низкий электрический гул, будто просыпаясь от долгого сна. Мутный дисплей мигнул, и на нём, белыми буквами на тёмно-зелёном фоне, появилась надпись:

«Екатеринбург – Тихая»

К платформе, пропахшей дизельным выхлопом, подкатил старенький автобус. Его потрескавшаяся голубая краска и мутные, затёртые окна вызвали смутное чувство дежавю – я был почти уверен, что ездил на таком же, когда был мальчишкой, возвращаясь с бабушкой из деревни.

Люди у платформы зашевелились и потянулись к дверям, шаркая ногами и толкая друг друга. Немного выждав, я подхватил свой потрёпанный рюкзак и шагнул к автобусу.

В нём оказалось больше людей, чем ожидалось. Удушливый запах застарелого пота и чего-то ещё – едва уловимого, но отталкивающего – ударил мне в нос.

Я выбрал место у окна, где стекло было чуть чище, и сел на раскаленное солнцем, сиденье. Водитель, сутулый мужик с угрюмым лицом, дождался, когда все пассажиры займут свои места, закрыл двери автобуса и завёл двигатель. Впереди ждала трёхчасовая поездка в тесной консервной банке.

Духота усиливала ощущение дискомфорта, и я чувствовал, как пот стекает по шее. Люди вокруг меня переговаривались, кто-то громко смеялся, а кто-то, наоборот, погружался в свои мысли, сидя неподвижно, уставившись в окно.

Я пытался отвлечься, глядя на мелькающие за стеклом пейзажи, но даже они не могли развеять удушающую атмосферу. В голове крутились мысли о том, как скоро я доберусь до места назначения, где меня ждёт свежий воздух и спокойствие. Я мечтал о том, как выйду на улицу, вдохну полной грудью аромат полевых цветов, который прогонит всё напряжение, оставленное городской суетой.

Время тянулось очень медленно, стрелки часов, казалось, застыли, не вынеся этой духоты. Мы медленно двигались по улицам, и с каждой минутой я чувствовал, как футболка всё сильнее прилипает к моей спине. Пока автобус не выехал за черту города, я решил позвонить деду и набрал его номер. Около минуты я слушал длинные гудки, но дед так и не ответил мне… Он всегда был на связи, и это немного насторожило меня.

Убрав телефон в карман, я посмотрел в окно. Пейзаж за ним постепенно менялся: городские здания уступали место зелёным полям и лесам, но даже это не могло отвлечь меня от тревожных мыслей. Я надеялся, что вскоре мы с дедом встретимся, и все мои переживания развеются. Внутри меня росло желание поскорее добраться до дома и убедиться, что всё в порядке.

Стараясь не поддаваться волнению, которое настырно поглощало меня, я снова достал телефон и настроение испортилось ещё сильнее – гаджет был заряжен меньше чем на половину. Если дед перезвонит тогда, когда телефон окончательно разрядится, он тоже станет переживать и нервничать.

Вдруг автобус резко затормозил, словно врезавшись в невидимую стену, так что я с силой влетел плечом в жёсткую спинку переднего сиденья, ощутив резкую боль, а телефон, выскользнув из рук, стремительно полетел вперёд, ударяясь о пол. В салоне воцарился хаос. Дети залились плачем, взрослые закричали, сумки посыпались с полок, кто-то выругался вполголоса. Стиснув зубы от боли, я поднялся, оглядываясь в поисках телефона. Вокруг суетились люди: кто-то успокаивал малышей, кто-то шарил по полу, проверяя свои вещи. Среди разбросанного хлама я нашёл свой телефон – экран разбит, не включается. Злость накатила волной, я стиснул зубы и выпалил на весь салон:

– Ну здорово, чёрт возьми! Просто здорово!

Мне хотелось с силой швырнуть его в окно, разнести на куски, чтобы выплеснуть всю ярость разгоревшуюся во мне.

Взгляд невольно метнулся к водителю: он был бледен, словно увидел призрака, и сидел, крепко вцепившись в руль, не отрывая глаз от дороги.

Там, прямо посреди асфальта, стоял гигантский чёрный пёс… Его шерсть, густая и лоснящаяся, словно поглощала свет, а мощное тело, напряжённое и неподвижное, излучало необъяснимую угрозу. Глаза зверя, тёмные и бездонные, светились странным, почти неестественным блеском, будто в них отражалась не наша реальность. Он смотрел прямо на нас, будто видел каждого насквозь. Глядя на пса, я почувствовал, как в знойной духоте холод пробирает меня до костей и мокрая от пота футболка теперь прилипает ледяной тряпкой. Тишина в салоне нарушалась лишь тяжёлым дыханием пассажиров.

Неосознанно я сделал шаг вперёд, и в тот же миг пёс дёрнулся, будто очнувшись от транса. Его лапы напряглись, глаза сверкнули ярче, и он стремительно сорвался с места, растворившись в тени деревьев, растущих вдоль дороги. Водитель с облегчением выдохнул, а салон ожил, загудев встревоженными голосами, будто все разом сбросили наваждение.

После того как все уселись на свои места, автобус двинулся дальше, но этот взгляд пса – холодный и пронизывающий – больше не выходил у меня из головы.

Как мы ехали дальше, я почти не запомнил – мрачные мысли не давали мне покоя; дед, сломанный телефон, лишивший меня связи, и этот чудовищный пёс, из-за которого чуть не случилась авария.

Очнулся я от голоса водителя:

– Эй, парень, конечная, ты не проехал, случаем?

Открыв глаза, я понял, что сижу совершенно один в пустом автобусе.

– Не проехал. Это моя остановка, – ответил я и вышел.

Прохладный воздух обдал лицо, и зной этого летнего дня незаметно сменился спасительной вечерней прохладой.

«Тихая», – гласил старенький деревянный указатель на повороте к деревне. Я поправил рюкзак и зашагал по знакомой тропинке. Вдалеке уже мерцали огоньки домов, где лаяли собаки и пахло затопленной баней.

Через саму деревню идти не пришлось – наш дом стоял в стороне, ближе к озеру, и к нему вела узкая гравийная дорожка. Свернув на неё, я слушал, как камешки хрустят под ногами.

Вскоре перед взором предстал наш дом – величественный, возведённый из тёмного, почти угольно-чёрного дерева, надёжный и статный, переживший не одно поколение. Высокая двускатная крыша, укрытая черепицей, потемневшей от непогоды, опиралась на мощные деревянные балки. Над тяжёлой входной дверью, искусно вырезанной из массивного дуба, красовалась кованая подкова – оберег, который, как говаривал дед, хранил наш дом от бед. Перед домом расстилался аккуратный дворик, где пышно цвёл палисадник, наполненный ароматом пурпурных пионов, нежных флоксов и величественных гортензий, чьи соцветия покачивались под лёгкими порывами ветра.

За домом, в стороне от парадного крыльца, раскинулась просторная веранда, уютно устроенная в тени старых деревьев. Она выходила в роскошный сад, где царила гармония природы: высокие яблони и груши, усыпанные цветами, соседствовали с кустами малин и ежевики, а между ними вились дорожки, усыпанные мелким гравием. В центре сада красовалась круглая клумба, где пылали яркие георгины, окружённые изящными колокольчиками. Лёгкий ветерок доносил сладковатый аромат цветущей жимолости, увивавшей деревянную арку у входа в сад. Рядом с садом простирался огород, где ровные, ухоженные грядки радовали глаз: аккуратно высаженные ряды моркови, свёклы и капусты чередовались с зелёными кустиками укропа и петрушки. По краям грядок тянулись низкие бордюры из цветущего чеснока и лука, отпугивающих вредителей и добавляющих огороду живописности.

Сама веранда, окружённая лёгкой завесой из вьющегося клематиса, казалась идеальным местом для отдыха. На ней стоял массивный деревянный стол, окружённый плетёными креслами с пухлыми подушками в клетчатых чехлах. Рядом, на широких перилах, выстроились глиняные горшки с пышными петуниями, чьи розовые и лиловые лепестки слегка колыхались на ветру. В углу веранды уютно примостился старый кованый сундук, в котором дед, по привычке, хранил дрова, а над ним висела подвесная качель, приглашавшая присесть и насладиться видом. За домом, чуть поодаль, виднелся старый сарай с покосившейся дверью, а рядом – едва заметный вход в погреб, почти скрытый зарослями душистой мяты и дикого винограда.

Свет в доме не горел.

– Спит, что ли? – подумал я и, подойдя к крыльцу, постучал.

Тишина…

– Дед, ты дома? – крикнул я.

Ответа не последовало.

Я осторожно толкнул тяжёлую дверь, и она, легко поддавшись, медленно приоткрылась…

– Дед? – позвал я шёпотом, голос дрогнул.

В темноте едва угадывались знакомые очертания мебели: массивный старый шкаф у стены, чьи полки хранили редкие, старинные книги, громоздкий деревянный стол и уютный диван с тканевой обивкой, занявший место у разожжённого камина. Свет фонарей, пробивавшийся сквозь щель в занавесках, смешивался с мерцающим сиянием огня, рисуя на полу длинные тени, что колыхались, будто танцуя в такт ветру за окном.

Шагнув вперёд, я почувствовал, как половица под ногой предательски скрипнула. Где-то в глубине дома раздался тихий звук – будто что-то упало или… шевельнулось. Я замер, прислушиваясь…

– Дед, это я, – сказал я чуть громче, но голос утонул в тишине.

На ощупь найдя выключатель, я щёлкнул им, но свет не загорелся.

– Дед, ты где? – я вышел из дома и направился к сараю, но там тоже было пусто. Дверь в погреб была закрыта, массивный засов холодил пальцы. Я потянул его, но он не поддался – заперто. Вокруг царила только темнота и тишина, лишь слабый ветер шелестел листвой.

Я постучал по двери погреба.

– Дед?

Ответа не было. Где-то неподалёку хрустнула ветка, и я резко обернулся, вглядываясь во мрак.

По дорожке кто-то шёл…

Гравий хрустел под ногами незнакомца, и его тень двигалась в мою сторону, но в темноте я не мог разглядеть, кто это.

– Дед? – вырвалось у меня, сердце заколотилось, и я невольно отступил к двери сарая, прижавшись к холодному дереву.

– Николай Степаныч, вы дома? – раздался голос в тишине, и я с облегчением выдохнул, узнав голос друга детства.

– Серёг, это я, Андрей Тихомиров, – крикнул я и шагнул навстречу.

Сергей подошел ближе, и в слабом свете луны я разглядел его силуэт с фонариком в руке.

– О, это ты, Андрюха, – обрадовался друг, – приехал, значит? – спросил он, щурясь.

Улыбаясь, он подошёл ко мне и крепко обнял.

С Серёгой мы были знакомы с детства, он всегда был мне как брат и раньше даже мечтал переехать ко мне в город, грезя о ярких огнях, новых знакомствах и свободе от деревенской рутины. Однако год назад всё изменилось. Его тётя, заменившая ему мать, тяжело заболела, и врачи лишь мрачно качали головами, не давая надежд. Серёга не смог оставить её одну доживать свои дни в старом доме и, отложив свои мечты, остался в деревне.

Друг стоял передо мной – светловолосый, с выгоревшими на солнце прядями, слегка растрёпанные, они падали на лоб, и он привычным движением откинул их назад. Мы были одного возраста, роста, и если бы не цвет волос, то со спины нас, пожалуй, легко можно было перепутать. Крепкий, с широкими плечами, он выглядел так, словно мог справиться с любым делом. Его глаза всегда искрились озорством, будто он уже задумал очередную хитрость. Характер у него был куда круче моего – дерзкий, напористый, не терпящий скуки. Он вечно ввязывался в авантюры и каждый раз, с азартной улыбкой, тащил меня за собой, не давая шанса отказаться от очередной безумной затеи.

В течение года мы практически не общались, всё как-то некогда было, дела, учёба, и сейчас, стоя тут, в темноте, я был безумно рад его видеть.

– Ты деда ищешь? – спросил Сергей.

– Да, – кивнул я, – приехал, а его нет нигде, а ты чего тут?

– Я мимо проходил, увидел, как свет везде резко потух, решил проверить, всё ли хорошо.

– Засов почему-то закрыт, – сказал я, глянув на запертую дверь погреба.

Серёга посветил фонариком на дверь, и луч выхватил бурые пятна на земле, ведущие к дорожке.

– Это что за хрень? – пробормотал он, и мы оба замерли, глядя на следы.

Земля была пропитана чем-то вязким, тёмным, поблёскивающим в свете фонаря. Я хотел присесть и потрогать, но Серёга схватил меня за плечо.

– Не надо, Андрюх, чёрт его знает, что тут Степаныч налил, – сказал он, качая головой.

– У тебя телефон с собой? Мой разбился… Давай деду наберём? – спросил я.

– Телефон… не с собой… – ответил Серёга, – пойдём лучше в дом, попробуем свечи найти.

Мы двинулись к дому, стараясь не наступать на тёмные пятна, и, подойдя к крыльцу, чуть не ослепли от внезапно вспыхнувшего внутри света.

Краткий миг надежды сменился разочарованием: деда дома не оказалось.

В доме всё хранило прежний уют, словно время щадило его, сохраняя тепло и покой. Гостиная, мягко освещённая тёплым светом старинной лампы с тканевым абажуром, оживала благодаря пылающему камину, в котором ярко горели дрова, потрескивая и отбрасывая золотистые блики на стены. Камин, сложенный из потемневшего от времени кирпича, был сердцем комнаты; на его широкой полке выстроились старые фотографии в резных рамках, пара бронзовых подсвечников и потёртая шкатулка для мелочей. Напротив камина раскинулся уютный диван с мягкой обивкой в тёплых бежевых тонах, покрытый клетчатым шерстяным пледом. Слегка примятые подушки, манили присесть и насладиться теплом огня.

Кухня, видневшаяся через арочную дверь, наполняла дом ароматами ванильной выпечки. В центре стоял массивный деревянный стол, накрытый вышитой скатертью, с керамической вазой, полной спелых груш, и блюдом с тёплыми булочками. Над плитой, где стоял пузатый эмалированный чайник, висели ряды медных кастрюль, поблёскивая в свете маленькой лампы. Полки вдоль стен украшали банки с домашним вареньем и пучки сушёных трав, а на подоконнике, задёрнутом лёгкими занавесками, зеленели горшки с базиликом и розмарином.

– Смотри, – улыбнулся Серёга и прошёл на кухню. – Степаныч тут что-то пёк!

По-свойски прихватив полотенце, он подошёл к печи и аккуратно, стараясь не обжечься, достал оттуда большую чугунную сковороду, на которой лежал испечённый хлеб. От румяной корочки поднимался лёгкий пар, он заполнял комнату пьянящим ароматом, пробуждая во мне чувство неудержимого голода. Только сейчас я понял, что за весь день почти ничего не ел.

В стареньком, тихо гудящем холодильнике нашлось домашнее сало и кувшин свежего молока. С горячим хлебом, прямо из печи, это было просто умопомрачительно вкусно. Серёга есть не стал – сказал, что со вчера у него крутит живот, скорее всего, из-за несвежего пирога с мясом, и просто сидел рядом, теребя край скатерти, расспрашивая про город.

Мы говорили, наверное, целую вечность, обсуждая всё, что можно: Серёга рассказывал о деревенских заботах, о том, как чинил старый трактор, который то и дело ломался, как заготавливал дрова на зиму, чтобы натопить печь в лютые морозы, и как помогал соседям с сенокосом, а я делился своей жизнью в городе, болтал о долгих лекциях в университете, где преподаватели иногда забывают, что такое краткость, о ночных посиделках с кодом, когда экран монитора становится вторым домом, о своих планах создать стартап, который, может, однажды перевернёт мир технологий, и о том, как порой скучаю по деревенской тишине, сидя в шумном городском кафе.

– Ждал тебя на Новый год, – сказал я, не переставая жевать, – ты же обещал приехать.

– Да как-то не срослось, – пробормотал он, пожав плечами. – Дел много было. – Он помолчал, глядя на кружку с недопитым чаем, а потом, будто решившись, добавил: – А весной у нас тут пожар был, знаешь? Баня наша сгорела, – он выдохнул и, потирая загорелую шею, будто прогоняя усталость, добавил: – Может, искра из печи, а может, что ещё… Там мой телефон в кармане куртки и остался…

Пытаясь осмыслить услышанное, я застыл на месте, чувствуя, как удивление пробежало холодной волной.

– Серьёзно? – удивился я. – Всё обошлось? Никто не пострадал? – я не мог остановиться, и задавал нелепые вопросы.

Серёга коротко кивнул, его лицо, обычно открытое и смешливое, на миг стало серьёзным.

– Ага, обошлось… – Он помолчал, будто подбирая слова, а потом добавил: – Степаныч помогал пожар тушить.

– Дед мне не говорил, – озадаченно протянул я и уставился в окно.

Какое-то время мы оба сидели молча.

– Не пойму, куда он пропал-то вообще, почему не встретил, мы же договорились накануне, что приеду… – продолжил я разговор, растерянно глядя на друга, – такое ощущение, что он прямо перед моим приходом ушёл, камин разжёг, даже хлеб в печи оставил…

Серёга, допив молоко, пожал плечами.

– Возможно, к мужикам в деревне пошёл, помочь с чем-то, – сказал он, зевая. – Давай спать ложиться, вдруг завтра Степаныч с утра с удочками заявится – не выспишься.

Мы разошлись по комнатам: Серёга устроился на диване в зале, а я пошёл в дедову спальню, где стояла его старая, но невероятно удобная кровать с продавленным матрасом и толстым шерстяным одеялом.

В прошлом году я тоже спал на этом самом диване, и каждое моё движение сопровождалось протяжным скрипом старых пружин. Дед, лёжа в своей комнате, не упускал случая подшутить надо мной. «Комары сильно кусаются?» – говорил он с доброй насмешкой, и я, посмеиваясь, отвечал, что дело не в комарах, а в диване, который, похоже, старше нас обоих. Вспоминая эти моменты, я невольно улыбнулся, оглядывая комнату: на комоде стояла старая жестяная банка, где дед хранил всякую мелочь, а у окна – его любимое кресло с цветастой подушкой, где он часами читал газеты.

В доме было тихо, лишь слабый скрип половиц под ногами нарушал тишину. Я зажёг настольную лампу, и её тёплый свет озарил знакомые стены, украшенные семейными фотографиями и вышитым рушником, который бабушка когда-то повесила над кроватью.

Я лёг, укрывшись тяжёлым одеялом, и прислушался. Из зала, где спал Серёга, не доносилось ни звука – ни скрипа, ни шороха. Видимо, комары его не тревожили, или он просто вырубился, едва коснувшись подушки.

Как только я закрыл глаза, волна воспоминаний унесла меня в те беззаботные дни, проведённые в нашем доме. В памяти всплыла картина: мы с Серёгой сидели за широким столом, заваленным фишками, кубиками и потрёпанными картами. Наши голоса переплетались в оживлённом споре, то и дело переходя в звонкий смех. Мы подшучивали друг над другом, хвастались победами, а порой затевали «дуэли», чтобы доказать, кто хитрее или удачливее.

Дед, сидя в своём выцветшем кресле у печи, с улыбкой следил за нашими проделками. Его взгляд, тёплый и чуть лукавый, будто говорил: «Ну-ну, посмотрим, кто кого». Иногда он бросал короткое: «Не жульничай, Серёга!» – и мы хохотали, зная, что дед всё видит. Но чаще он, отложив свою потрёпанную газету, начинал рассказывать. Его голос, низкий и размеренный, окутывал нас, как тёплое одеяло, уводя в его молодость.

Он делился историями, которые заставляли нас то смеяться до слёз, то замирать от восторга. Однажды он рассказал, как, будучи мальчишкой, решил покорить сердце девочки – нашей будущей бабушки, – прокатив её на велосипеде. Но, разогнавшись, не справился с управлением и угодил прямо в заросли крапивы. «Ох, как мы тогда чесались, – смеялся дед, – но она всё равно согласилась пойти со мной на танцы!» Мы с Серёгой хохотали, представляя деда, всего в красных пятнах, но с гордой улыбкой. Бабушка, услышав это из кухни, крикнула: «Да он потом неделю мне цветы носил, лишь бы я забыла тот позор!» – и её звонкий смех разливался по дому, как музыка.

В такие вечера дом будто дышал теплом. Пахло бабушкиным пирогом с вишней и травяным чаем, что дымился в наших кружках. Печь потрескивала, отбрасывая причудливые тени, а за окном тихо шелестели яблони. Мы сидели, впитывая каждое слово деда, и чувствовали себя частью чего-то большего – истории, что связывала нас с прошлым. Образы из дедовых рассказов и ласковая, умиротворяющая улыбка бабушки мягко укутывали душу, и я, растворяясь в их тепле, незаметно погрузился в глубокий, чарующий сон.

***

Разбудил меня странный шорох – тихий, но настойчивый, будто кто-то скрёбся в углу комнаты. Сначала подумал, что это просто воображение разыгралось в ночной тишине, но звук повторился, отчётливо пробиваясь сквозь мрак. Я лежал, вглядываясь в кромешную темноту, пытаясь убедить себя, что это просто старый дом оседает, издавая звуки, или ветер за окном, гоняя опавшие листья, стучал ветвями по стеклу. Но шорох стал отчётливее – резкий, пугающе ритмичный, словно острые когти царапали деревянный пол, выбивая медленный, зловещий ритм, который отдавался в груди холодной дрожью. Сердце заколотилось, пульс гудел в висках, заглушая все звуки, кроме этого упрямого скрежета.

Я медленно сел на кровати, ощущая, как влажная от пота простыня неприятно прилипла к спине. Собравшись с духом, я встал и на цыпочках двинулся к двери комнаты, стараясь ступать как можно тише. Она была приоткрыта, позволяя тонкому лунному свету отбрасывать на пол дрожащие тени, и я, стараясь не дышать, медленно выглянул. Диван, где спал Серёга, был пуст. Одеяло было небрежно скинуто на пол, будто кто-то в спешке или страхе сбросил его, подушка смята. Едва я, крадучись, вошёл в тёмную гостиную, как оглушительный грохот, словно что-то массивное обрушилось неподалёку, заставил меня вздрогнуть, а сердце болезненно сжалось от страха.

Порыв холодного ночного воздуха неожиданно ворвался через открытую входную дверь, обдавая меня ледяным потоком, пропитанным ароматом влажной хвои и далёким эхом ночного леса. Коснувшись ручки, чтобы закрыть дверь, и ощутив, как ледяной металл впивается в кожу, я заметил его… – того самого пса, которого видел на дороге, когда ехал сюда…

Огромный, с темной шерстью, слипшейся от грязи, он стоял в нескольких метрах от крыльца, неподвижный, словно тень, вырвавшаяся из ночного мрака.

Его глаза – два жёлтых огонька, горевших в темноте, – смотрели прямо на меня, пронзая душу нечеловеческой, почти осязаемой силой. Лунный свет очерчивал его массивную фигуру, делая силуэт ещё более зловещим.

Я замер, не в силах отвести взгляд…

Пёс тоже не двигался, словно выжидал.

Но в тот же миг, когда пальцы крепче сжали ручку, он рванулся вперёд – бесшумно, стремительно, как вырвавшийся из цепей дикий зверь.

Его движения были неестественными, словно он не бежал, а скользил по воздуху.

Клыки блеснули в слабом лунном свете, шерсть вздыбилась, и я услышал зловещий, протяжный рык. Паника захлестнула меня, как ледяной поток, смывающий всякий намёк на самообладание, оставляя лишь животный ужас, пульсирующий в венах. С силой рванув дверь на себя, я захлопнул её и задвинул тяжёлый засов, вложив в это движение весь страх, что колотился в груди. Грохот дерева о косяк эхом разнёсся по дому, отозвался гулом в пустых комнатах, и в этот самый момент я проснулся, вырвавшись из липкой хватки ночного кошмара.

Приподнявшись на локтях, всё ещё тяжело дыша, я пытался унять сердце, что колотилось, как после бега. В комнате было тихо – за занавесками пробивался мягкий утренний свет, его слабые лучи рассеивались в пылинках, танцующих в воздухе. Небо уже светлело, солнце только-только вставало, окрашивая пространство в тёплые тона – его персиковые и золотые оттенки мягко ложились на деревянный пол и старенький комод в углу.

Я вытер пот со лба и глубоко выдохнул, пытаясь отогнать образ того пса с его дикими, горящими в темноте глазами. Смутное чувство тревоги сжимало грудь, будто невидимая рука удерживала меня на грани яви и кошмара.

Вдруг с кухни донёсся звонкий стук – кто-то громыхал кастрюлями, будто нарочно, чтобы разбудить меня. Звук был таким обыденным и живым, что я невольно расслабился, почувствовав, как тревога понемногу отступает. Накинув старую дедову кофту, и потирая глаза, я побрёл на кухню.

Головокружительный аромат свежесваренного кофе, поджаренного хлеба и чего-то ещё, похожего на запах поджаренного бекона, манил своей аппетитной симфонией.

На кухне хозяйничал Серёга. Он стоял у плиты, в мятой футболке, с растрёпанными волосами, и ловко орудовал лопаткой, переворачивая шипящий бекон. На столе высилась стопка тостов, рядом – тарелка с яичницей и запотевший кувшин вишнёвого компота. Аромат кофе из старой жестяной кофеварки заполнял кухню, смешиваясь с утренней свежестью, что тянулась из приоткрытого окна.

– О, проснулся! – обернулся он, заметив меня. – А я думал, до обеда будешь дрыхнуть. Садись, сейчас кофе налью.

Его голос был бодрым, а улыбка – как всегда, весёлая и чуть насмешливая. Я сел за стол, всё ещё пытаясь стряхнуть остатки сна.

– Ты ночью не вставал? – спросил я, сам не зная, зачем.

Серёга приподнял бровь и потянулся за кофейником.

– Не-а, спал как убитый. А что?

Я махнул рукой, не желая вдаваться в подробности.

– Да так, приснилось всякое.

Он поставил передо мной кружку с горячим кофе, и его аромат окончательно вернул меня в реальность. За окном щебетали птицы, солнце поднималось выше, заливая кухню светом.

– Надо идти Степаныча искать, а то он всё веселье пропустит, – улыбнулся Серёга, подмигнув мне.

– Случилось, может, что-то? – спросил я, отставив кружку. – Ты вчера говорил, что у погреба его видел?

– Ну, может, и не его видел, не знаю, – ответил он и, пожимая плечами, добавил: – Не переживай, найдём его.

Дед всегда оставлял запасной ключ под скрипучей половицей у крыльца – старая привычка, о которой знали только свои. Приподняв доску, я взял ключ из тайника и закрыл дом.

Мы вышли за калитку и двинулись по пыльной тропинке в сторону деревни.

С поля тянуло запахом клевера – едва уловимым, прохладным, как вздох земли после вчерашней жары. Вокруг раскинулась тишина, лишь где-то вдалеке лаяла собака да жужжали пчёлы, вьющиеся над цветами. Деревня встречала нас уютным теплом своих домиков, будто сошедших с картинки. Низкие деревянные заборчики, местами потемневшие от дождей, окружали аккуратные цветочные палисадники.

В некоторых пылали алые маки, их ярко-красные лепестки качались на тонких зелёных стеблях, словно языки пламени на ветру, в других густо росли бархатцы, чьи огненно-жёлтые соцветия источали терпкий аромат, смешиваясь с прохладной утренней свежестью. Рядом колыхались нежно-фиолетовые колокольчики, их хрупкие бутоны звенели на ветру, а среди них пробивались белоснежные ромашки с солнечно-жёлтыми сердцевинами, добавляя этому чудесному «букету» лёгкости и чистоты.

Между домами вились узкие тропинки, поросшие ярко-зелёной травой, переливающейся под солнечными лучами, словно шёлк, а кое-где виднелись древние колодцы с деревянными крышами, покрытыми пышным изумрудным мхом, в котором проглядывали тёмно-коричневые пятна земли и редкие алые пятнышки ягод, придавая им загадочный, почти сказочный облик.

Один дом, сложенный из потемневшего бруса, выделялся особенно: его палисадник был настоящим произведением искусства. Там росли кусты роз, усыпанные бутонами всех оттенков – от бледно-розового до густо-бордового, а рядом с ними вились клематисы, обвивая деревянную арку у калитки. Хозяйка, пожилая женщина в цветастом платке, копошилась неподалёку, подвязывая стебли. Она подняла голову, заметив нас, и приветливо махнула рукой. Я, не упуская случая, крикнул:

– Доброе утро, тёть Маша! Вы как розы, всё краше!

– Ой, Андрюша, скажешь тоже! – засмеялась она и, поправив платок, добавила: – Раз приехал, то в гости заходи и Николаю Степанычу привет передавай!

– Хорошо! – отозвался я.

Мы шли дальше, и я то и дело невольно замедлял шаг, наслаждаясь этой деревенской идиллией, где тишина и гармония природы сплетались в завораживающий покой. Солнце поднималось выше, заливая дома с их потемневшими от дождей деревянными стенами и палисадники, утопающие в пышной зелени вьющегося плюща и диких трав, мягким золотистым светом, который ложился тёплыми бликами на черепичные крыши и старые лавочки. В воздухе витал свежий аромат цветов, где лёгкие нотки утренней росы и смолистого запаха сосен смешивались с тёплым духом прогретой солнцем травы, окутывая всё вокруг лёгкой, почти осязаемой вуалью лета.

– Куда мы идём-то? – спросил я Серёгу.

Он как-то странно посмотрел на меня, а потом засмеялся.

– Так Степаныча искать идём!

– Где? – удивился я.

– Да есть у меня догадка одна, – опять опустив глаза, произнёс он и начал рассказывать:

– Зимой тут снега навалило, мы всей деревней его на санях в лес вывозили. Тогда и познакомились с мужиком одним, лесничим, он дом тут в наследство получил, когда баба Лена умерла. Хороший мужик был, спокойный, мы все с ним сдружились очень.

– Почему «был»? – тихо спросил я.

– Пропал он весною, – ответил Сергей. – Как раз, когда пожар случился у нас, событие же целое для деревни, суета постоянная была. А когда всё успокоилось, Егорыча и спохватились. Николай Степаныч переживал очень, всё ходил к нему, старался дом в порядке поддерживать, всё надеялся, что Егорыч вернётся.

– Надо же, – удивлённо произнёс я. – Но почему мне дед ничего не рассказывал?

– Волновать тебя, видимо, не хотел, – пожал плечами Серёга.

Так, болтая, мы потихоньку дошли до старого дома, который выглядел так, будто вот-вот развалится. Стоял он поодаль, за небольшим лесом, и с деревни его не было видно. Дом утопал в зарослях высокой травы, которая почти скрывала покосившиеся ступени крыльца. Его деревянные стены, некогда выкрашенные в тёмно-зелёный цвет, теперь облупились, обнажая серые, потрескавшиеся доски. Местами доски прогнили, а в некоторых местах зияли дыры, через которые внутрь проникал прохладный ветер. Ставни на окнах висели криво, некоторые из них были сорваны и валялись в траве, заросшей бурьяном. Крыша, покрытая старой, заросшей мхом черепицей, провисла, и казалось, что ещё одна буря – и она рухнет окончательно.

Мы осторожно поднялись по скрипучим ступеням, держась за шаткие перила, которые грозили отвалиться при малейшем прикосновении. Дверь, тяжёлая и массивная, была приоткрыта, словно кто-то недавно входил или выходил. При толчке она издала протяжный, зловещий скрип. Внутри нас встретил тяжёлый запах сырости, смешанный с чем-то едким – то ли плесенью, то ли чем-то ещё, что давно разлагалось в заброшенных углах. Свет, скудно пробивавшийся сквозь грязные, треснувшие окна, едва разгонял полумрак. Пыль толстым слоем покрывала всё: покосившийся стол в центре комнаты, несколько стульев с ободранной обивкой, шкаф с выбитыми дверцами. На полу валялись осколки стекла, обрывки пожелтевших газет и какие-то мелкие предметы, которые невозможно было разглядеть в тусклом свете. В углу комнаты виднелся камин, полный сажи и паутины.

– Не очень похоже на то, что дед присматривал за этим местом, – сказал я.

Серёга, шедший чуть впереди, остановился и крикнул:

– Николай Степаныч?

Его голос гулко разнёсся по пустому дому, но ответа не последовало. Я подождал несколько секунд, вглядываясь в тёмные углы, и тоже позвал:

– Дед?

Тишина.

Только старый дом поскрипывал, будто ворчал на наше присутствие, да где-то наверху что-то едва слышно шумело – может, ветер гулял в щелях, а может, осыпалась труха с прогнивших балок. Никаких других звуков не было.

– Дед, ты тут? – крикнул я громче, и мой голос разнесся эхом.

Серёга махнул рукой, показывая на пол: в пыли виднелись свежие следы, тянувшиеся к узкой лестнице в углу. Мы переглянулись, но пройти туда не решились.

Выйдя на улицу, где свежий ветер сразу прогнал затхлый запах дома, я остановился у крыльца, оглядываясь, как вдруг внутри дома что-то громко треснуло – словно сломалась доска или обвалился кусок потолка. Я резко обернулся, Серёги рядом не было. На деревянном крыльце, на перилах, лежал его фонарь.

– Серёг? – позвал я, растерянно оглядываясь по сторонам.

Лес за домом тихо шелестел, и вдруг из-за угла, где начинались густые заросли, раздался хриплый, надрывный крик:

– Андрюха! Андрюха-а-а!

Это был голос деда, без сомнений. Но в нём было что-то пугающее, что-то неестественное, будто он звал издалека и через силу.

Дед звал на помощь!

Крик доносился не из дома, а откуда-то сзади, в тени густых зарослей, где едва угадывались силуэты ветхого сарая и полуразрушенных хозяйственных строений. Подобрав фонарь, я бросился за дом, стараясь не наступать на гниющие доски, разбросанные в траве. У основания покосившегося сарая в земле был люк, почти как у нас дома: тяжёлая деревянная крышка с железным кольцом, покрытая мхом и грязью.

Я замер, прислушиваясь. Тишина, только лёгкий шорох листвы. Подойдя ближе, я взялся за кольцо и потянул. Люк поддался с противным скрежетом, открывая чёрный зёв погреба. В тот же миг оттуда, из темноты, снова донёсся голос деда – хриплый, полный боли:

– Андрюха! Я тут, я тут! Помоги! Там лестница есть, аккуратно спускайся! – раздался голос, слабый, но настойчивый.

– Хорошо! – отозвался я, стараясь унять дрожь.

Перекинув ногу через край люка, я начал спускаться в подвал.

Лестница была деревянной, скользкой от сырости и почти прогнившей – каждая ступенька скрипела и прогибалась под весом, грозя развалиться.

Добравшись до пола, я огляделся.

Вдоль стен стояли полки, аккуратно заставленные банками с соленьями – огурцы, помидоры, капуста, все свежие, словно заготовленные недавно. В углу лежали сетки с картошкой и свёклой, а над ними, на верёвках, висели связки лука – крепкого, с золотистой шелухой. Запах солений и овощей смешивался с сыростью, но был скорее приятным, чем отталкивающим.

Я повернулся и замер. В дальнем углу лежал поваленный стеллаж, окружённый осколками банок, из которых вытекал рассол, блестевший в свете фонарика. А под стеллажом, придавленный досками, лежал дедушка…

Его лицо было бледным, покрытым потом, а нога – неестественно вывернутой, зажатой под обломками.

– Помоги, Андрюха, – прохрипел он, глядя на меня с трудом. Его голос дрожал, но он постарался улыбнуться.

– Стеллаж… рухнул… ногу придавило.

Я бросился к нему, отбрасывая осколки банок. Стеллаж был тяжёлым, прогнившим, ухватившись за край, я потянул изо всех сил. Дерево скрипнуло, но сдвинулось совсем немного.

– Держись, сейчас! – выдохнул я, упираясь ногами в пол.

В голове крутилась мысль: как он тут оказался? И где, блин, Серёга? Но времени на вопросы не было.

Я с отчаянной силой рванул стеллаж, напрягая все мышцы, раздался пронзительный хруст деревянных балок, и он наконец поддался, высвобождая деда из его цепкой хватки.

Его одежда была покрыты пылью и усыпана осколками разбитых банок, лицо побледнело, а тёмные волосы, обычно аккуратно зачёсанные, торчали в разные стороны. Исцарапанные руки, слегка дрожали, но он всё ещё пытался держаться, хрипло бормоча что-то про «чёртовы банки».

Нога выглядела плохо – синяки, кровь, но, кажется, кость была не сломана.

– Сейчас вытащу тебя, – сказал я, хватая его под руки.

В этот момент сверху, из сарая, донёсся звук тяжёлых шагов, будто кто-то быстро шёл по доскам.

– Серёга? – мой голос дрожал от напряжения. – Серёга, мы тут! Помоги!

Тишина…

– Серёгааа! – заорал я изо всех сил, но мой крик лишь глухим эхом отразился от стен погреба.

С трудом вытащив деда из-под стеллажа, я подхватил его под руки и потащил к лестнице, чьи шаткие ступени скрипели, грозя развалиться. Дед хрипло дышал, опираясь на меня. Каждый шаг давался емус трудом, но он превозмогая боль, двигался вперёд. Хруст веток под ногами смешивался со свистом ветра, гнавшего нас по дороге, которая сливалась в одно смутное пятно. Дед, стиснув зубы, не позволял себе остановиться. Только дома, перед пылающим камином, где тепло разливалось по комнате, события начали обретать чёткие очертания.

Сельский врач, вызванный соседями, стоял у лавки, где расположился дед, и внимательно осматривал его. В свете лампы лицо доктора казалось строгим, почти суровым: он хмурился, осторожно снимая наскоро намотанную нами тряпку, и бормотал что-то неразборчивое, словно взвешивая тяжесть раны. Покончив с осмотром, он наложил свежую повязку.

– В больницу надо, – сказал он наконец, поднимая глаза.

Дед, однако, лишь упрямо сжал челюсти и, глядя куда-то в угол, проворчал: «Пройдёт, не впервой». Его голос, хриплый от усталости и боли, всё ещё хранил ту несгибаемую силу, что я знал с детства. Врач, будто предвидя такой ответ, покачал головой с едва заметной досадой, но спорить не стал. Порывшись в своём саквояже, он оставил на столе свёрток бинтов, стеклянную банку с мазью, от которой пахло травами и спиртом, и коротко наказал менять повязки каждый день.

Вечером, когда суета улеглась, и мы, сидя за столом, пили чай, дедушка, уставший, но уже немного оживший, рассказал:

– Погреб-то наш затопило весною, Андрюха, вода поднялась так, что почти все запасы в нём пропали. Пришлось перетащить остатки в погреб к товарищу. – Он запнулся. – Он, к сожалению, пропал той же весной, дом теперь пустует. Пока я тебя дожидался, решил сходить за парой баночек помидоров, да варенья твоего любимого прихватить, чтоб домашним тебя порадовать. Спустился в подвал, а там темно, ступени шаткие. Неловко оступился, попытался ухватиться за старый стеллаж, чтобы не упасть, а он взял и рухнул, как подкошенный, придавив мне ногу.

Я слушал, глядя в кружку, и чувствовал, как ком в горле растёт.

– Как подумаю, что я тут спал спокойно, ел, а ты всю ночь в погребе лежал… – выдавил я, голос дрогнул.

– Да ладно, – дед слабо улыбнулся. – Ты же не знал. И нашёл меня в итоге. – Он помолчал, потом вдруг нахмурился. – А кто такой Серёга-то? Ты не один, что ли, приехал?

Он замер, кружка в руке задрожала.

– Евстигнеев, – ответил я тихо. – Он вчера к тебе пришёл вечером, когда свет в доме отключился. Без него бы я тебя не нашёл.

Лицо дедушки резко побелело, глаза расширились. Он медленно поставил кружку на стол и тихо, почти шёпотом, произнёс:

– Похоже, не ко мне он приходил…

– Что случилось? – спросил я, чувствуя как затихает биение сердца.

Дед молчал, и когда слеза, мерцая в свете лампы, медленно скатилась по его щеке, я не выдержал и закричал:

– Дед, да что случилось-то? Не молчи, отвечай!

Он поднял на меня тяжёлый взгляд, губы задрожали.

– Умер он… весною… – еле выдавил дедушка. – Баня у них загорелась, там его и нашли… Не смог я тебе сказать… не смог…

Прости…

***

Прошла неделя, прежде чем я смог хоть немного прийти в себя и привести мысли в порядок. Всё это время я избегал разговоров о том, что произошло, но образ Серёги – или того, что я принял за него – не выходил из головы. Я сидел на кладбище у его могилы, укрытой тенью старого клёна, защищавшего от зноя. Закат заливал небо розовым, и я смотрел на него, пытаясь найти ответы…

Их не было.

Дед тогда сказал, что это Серёга прощаться приходил. Но я думал иначе. Он хотел помочь мне. Даже представить страшно, что было бы, если бы дедушка остался в том погребе, в заброшенном доме, один, без помощи. Серёга… ну или то, что я видел – привёл меня туда. Я не верю в призраков, но как объяснить то, что произошло? Чьи шаги доносились из сарая? И что это за собака, которая теперь преследует меня во снах?

Слишком много вопросов, и ни одного ответа…

У меня есть целое лето, чтобы во всём разобраться. Я не знаю, с чего начать, но чувствую, что должен.

Во что я действительно верю, так это в дружбу.

– Спасибо тебе, друг, – прошептал я, глядя на могильную плиту.

Ветер прошелестел в листве, и на миг показалось, что где-то вдалеке раздался лёгкий собачий лай. Я прислушался, но вокруг было тихо.

Только закат медленно гас, унося с собой ещё один день…

Развилка

Бредя по тенистой тропинке вдоль деревни, я ощущал, как прохлада соснового леса обволакивает кожу, а запах влажной земли и хвои кружит голову. Солнце клонилось к закату, и тени от деревьев вытягивались, словно пальцы, цепляясь за мои кроссовки.

Наша деревня, укрытая в сердце глухого леса, казалась живой частью чащи. Домов было немного, чуть больше дюжины, и каждый выделялся по-своему: один – крепкий сруб с жестяной крышей, блестевшей на солнце; другой – старый, с облупившейся краской на стенах, но с новым забором; третий – маленький, почти сказочный, с цветными стёклами в окнах и плетёной изгородью. Между ними вились тропки, усыпанные сосновыми иглами и шишками, а за домами тянулись огороды с тыквами, которые распустили свои ажурные листья и только начинали набирать цвет, грядками моркови, и ароматными кустами смородины.

Жители, простые и открытые друг другу, жили как одна большая семья. Они делили новости за чашкой чая, помогали копать картошку, чинить заборы, и знали, чей петух поёт громче всех. Вечерами от домов тянуло дымком, и кругом царила умиротворяющая тишина, изредка нарушаемая стрёкотом сверчков и лаем собак. Новичков встречали с лёгкой настороженностью, но не из-за недружелюбия, а от привычки беречь свой маленький мир. В детстве я обожал гулять здесь, слушая дедовы байки о блуждающих огоньках и старом колодце, что «видит людей насквозь». Тогда я смеялся, но теперь, когда меня коснулось нечто необъяснимое, эти истории всплывали в памяти, как наваждение.

Мой рюкзак с банками соленых огурцов, помидоров и связкой лука был тяжелым и оттягивал плечи. Я нёс это всё домой из погреба, который мы временно арендовали у Михаила, пропавшего весной.

Дедушка часто повторял, что Михаил Егорович знал лес превосходно, так, как знают его лишь те, кто провёл в нём полжизни. Много лет Михаил работал лесничим в охотничьем хозяйстве, где тайга стала его вторым домом. Он читал её, как открытую книгу, и находил дороги там, где другие видели лишь чащу. Мог по сломанной ветке определить, кто прошёл – зверь или человек, а по ветру в кронах рассказать, что ждёт за следующим хребтом. Поэтому, когда той весной Михаил не вернулся из очередной вылазки, мой дед отказывался верить, что лес мог его забрать.

– Ну не мог Егорыч пропасть без следа. – говорил он уверенно.

Каждый вечер он выходил на крыльцо, ждал, что Михаил вот-вот покажется из темноты с привычной усмешкой, неся в кармане новую историю.

Пока Михаил Егорович не вернулся, мы с дедом заняли погреб его дома под наши нужды. Наш собственный, весной затопило талыми водами, и, хоть дед каждый раз ворчал, что «надо бы взяться за ремонт», дальше разговоров дело не шло: «то лопата сломается», «то погода не та», то просто «не до того». Так и получилось, что мешки с картошкой, морковью и свёклой перекочевали к Михаилу, а вдоль стен аккуратно выстроились банки с соленьями, которые были заготовлены ещё прошлым летом. Походы в погреб стали уже обыденностью, но каждый раз, спускаясь по шаткой лестнице в сырую темноту, я чувствовал, как неприятное чувство тревоги сжимает грудь.

Теперь при мне всегда был фонарь и внушительный нож в кожаных ножнах, висевший на ремне. Его острое лезвие, заточенное до бритвенной остроты, могло с легкостью разрезать толстую веревку или справиться с более серьезными задачами, а на костяной рукояти была вырезана буква «Т».

Тихомировы…

Наша фамилия всегда казалась мне обычной, но в деревне она воспринималась по-особенному. Местные, едва заслышав её, отводили глаза или меняли тему, но деда в деревне очень уважали и похоже что немного побаивались. Однажды, ещё мальчишкой, я спросил у тётки Марфы, почему так, а она только перекрестилась и пробормотала:

– Тихомировы – они не просто люди, они с лесом повязаны.

Как говаривал дед, первые Тихомировы были хранителями этих мест ещё до того, как здесь появилась деревня. Они умели слушать лес – не просто шорох листвы или вой ветра, а что-то глубже, скрытое в самой тишине.

– Тишина говорит, если суметь её услышать, – повторял он, постукивая пальцами по ножу.

Я считал это байками, пока не вырос и не начал замечать, как дедушка иногда замирал, прислушиваясь к чему-то, чего я не слышал и не понимал. Он подарил мне этот нож в прошлом году, и сжимал мою руку так, будто передавал не просто вещь, а груз какой-то тайны. Тогда я радовался только красивому, настоящему ножу, как все мальчишки, но теперь, я чувствовал, как лес смотрит на меня – не деревья, не птицы – что-то большее, безмолвное, но живое и завораживающее. И нож, с этой вырезанной буквой, словно нагревался, напоминая, что я – часть этой истории, хочу я того или нет.

Напротив нашего дома тропа разветвлялась. Справа – знакомая дорожка к озеру, где мы с дедом рыбачим, слева – заросшая тропка, что уводила вглубь леса, к старому колодцу из дедовых рассказов. Оттуда доносился странный звук, это был то ли шёпот, то ли дыхание, и чудилось, кто-то зовёт меня по имени. Я замер, прислушиваясь, как, наверное, делали мои предки, представляя себя одним из них – молчаливым охотником, что бродил по этим местам когда-то давно. Но сколько ни вслушивался, шёпот оставался просто звуком, ускользающим, как мимолётный аромат, принесённый ветром.

– Ты чего там замер? – крикнул дед, появляясь на тропинке, и его голос перекрыл шум ветра, пришедшего с озера.

Его фигура, несмотря на возраст, оставалась статной, с прямой спиной, выдающей привычку не сдаваться ни перед какой задачей. Густые, тёмные волосы, слегка вьющиеся и щедро тронутые сединой, были чуть растрёпаны, что придавало ему живой, почти мальчишеский вид. На нём был надет рабочий, джинсовый комбинезон, слегка выцветший от частых стирок и солнца, но прочный и удобный. Под комбинезоном была голубая хлопковая футболка с небольшим пятном у ворота, а в карман были небрежно засунуты рабочие перчатки с тёмными следами от смолы и земли. Он щурился против солнца, прикрывая одной рукой глаза, а другой сжимая лопату с деревянной рукоятью.

Я только мотнул головой, не зная, как объяснить, что пытался разобрать шёпот старого колодца, понимая, как глупо бы это прозвучало.

Дедушка шагнул ближе и тихо произнёс:

– Не всё, что шепчет, хочет чтоб его поняли, парень.

А потом, посмеиваясь, добавил:

– Ну, ты чего там до вечера стоять будешь? Помидоры-то принёс? Есть пошли, оголодал я уже, пока ты тут лес слушаешь, мечтатель! – хохоча, он ловко бросил лопату к сараю и пошёл к дому деловым шагом.

Нога у деда зажила невероятно быстро, хоть это и не было серьёзной травмой. Ходил он всё к некой бабке Агате, старушке, что жила на отшибе в покосившемся домике со странным огородом, заросшим кучей трав – полынью, мятой, зверобоем и колючими кустами, названия которых я не знал. Там он пил её «отварчики», а когда возвращался назад, пахло от него просто отвратно. Я всё время над ним подсмеивался, морща нос и прикрывая лицо рукавом, но, однако, нога зажила, и он уже вышагивал, как молодой. А на мои расспросы отмахивался, лукаво щурясь:

– На мне всё, как на собаке, заживает, малой! – и сразу начинал насвистывать какую-то мелодию, делая вид, что ему некогда.

***

На следующий день мы с дедом спустились в наш погреб, чтобы наконец-то навести там порядок. Жарища с утра стояла невыносимая, градусов под сорок, и даже в прохладном подполе было не намного лучше. Там царила духота: воздух был тяжёлый, и пахло сыростью. Пол был завален грязью, листьями и каким-то хламом, который копился годами. Стены покрывала чёрная плесень, и каждый вдох застревал в груди. Вооружившись лопатами и вёдрами, мы начали выгребать мусор: ржавые банки, какие-то тряпки, и остатки картошки, проросшей длинными белыми отростками. Я таскал тяжелые вёдра наверх, а дедушка ворчал, сортируя, что оставить, а что выбросить. Пот лил градом, рубашка прилипала к телу и уже тоже была похожа на грязную тряпку, а грязь оседала на лице, заставляя чихать. Дед, несмотря на жару, был бодр, и подгонял меня:

– Не кисни, Андрюха, тут работы-то на полдня!

Следующей задачей было пилить доски для новых стеллажей. Дедушка достал старую ручную пилу, которая, кажется, помнила ещё его молодость. Пилить было тяжело: жара выматывала, а мелкая стружка смешивалась с пылью, отчего горло пересыхало, и дышать было очень сложно. Дед работал упорно, только иногда останавливался, чтобы вытереть пот со лба и бросить что-то вроде:

– Не ленись, малой, до заката управимся.

Я старался не отставать, хотя руки уже горели огнем. Мы размечали доски, пилили, и подгоняли их по размеру. Когда мы начали собирать стеллажи, гвозди, как назло, гнулись, и молоток пару раз чуть не прилетел по пальцам.

Дед ворчал:

– Вот в наше время гвозди были гвозди, а эти – тьфу, фольга!

Но потихоньку дело шло: стеллажи росли, и погреб начинал выглядеть прилично. Пекло не спадало, и всё тело дико ныло, а руки дрожали от усталости.

Вечером, окончательно обессиленные, мы решили затопить баню, и, пока дрова прогорали в печи, мы с дедом сидели на лавке в предбаннике, молча глядя на огонь. Поленья потрескивали, а парилка манила запахом берёзовых веников.

В бане было жарко, пар обжигал кожу, и в тот момент, когда я, закрыв глаза, подумал, что сейчас грохнусь на пол, – бац! – дед, хохоча, вылил на меня полное ведро ледяной воды. Я подскочил и закричал от неожиданности.

– Проснулся, герой? – захохотал он ещё громче.

Я готов был его придушить, но, честно говоря, эта холодная волна смыла с меня всю усталость.

Уже дома, укутавшись в огромные махровые полотенца, мы сидели за столом у камина и попивали чай, вприкуску с малиновым вареньем. Огонь потрескивал в камине, наполняя комнату теплом, а за окном сгущались сумерки, укрывая мир мягким полумраком.

***

Ночью мне снилась мама. Снилось, что я маленький, сижу на кухне и смотрю на неё. Она в красивом переднике хлопочет у плиты, печёт печенье, и его аромат, разносящийся по кухне, кружит голову. Мама улыбается, напевая тихую мелодию, а я тянусь к миске с тестом, надеясь утащить кусочек. Её звонкий смех наполняет всё вокруг, мне так хорошо, и время остановилось на этом счастливом моменте.

Мама…

Я проснулся.

Запах свежей выпечки, и правда, заполнял дом. Дедушка с утра напёк целую гору пирожков, которые лежали на большом противне. Их румяные бока приглашали скорее их попробовать.

– С чем пирожки? – спросил я, проходя на кухню и садясь за стол.

– С картооошечкой! Это тебе на целый день, – сказал дед, вытирая руки о полотенце. – Ну, или на полдня, – улыбнувшись, он взял один пирожок, откусил и, жуя, посмотрел на меня. – Я сегодня в город уезжаю по делам.

– Какие у тебя дела-то там? – спросил я, наливая себе чай.

– Ооо, горячо! – воскликнул дед, смешно морщась. – Документы на землю нужно увезти. Не хочу их тут в доме оставлять. Ну, привык я так, всё важное в банковской ячейке хранить.

– А зачем ты их сюда привозил тогда? – удивился я.

– Весной к нам какие-то серьёзные дяденьки приезжали, – скорчил он гримасу отвращения. – Корочками в лицо тыкали и предлагали землю выкупить. Вот я на всякий случай документы и привёз… потыкать им, видимо, тоже хотел… – Дед замолчал, нахмурив брови.

– А потом что? – подтолкнул я его.

– А потом они, видать, уехали, чёрт их знает. Пожар тогда был, – он осёкся, – не до них уже было. Я уже и забыл об этом, пока сегодня документы в ящике не увидел.

Он вздохнул, допил свой чай и поднялся из-за стола.

– До остановки с тобой пройдусь, – сказал я и пошёл одеваться.

Едва мы дошли до деревянного указателя, как на горизонте показался старенький автобус, который медленно приближался, поскрипывая изношенными колёсами.

– Ты там осторожнее, – бросил я, помогая деду закинуть сумку на плечо.

– Да ладно, – он махнул рукой и хитро подмигнул. – Пирогов-то на вечер мне оставь!

Автобус уехал, оставив за собой облако пыли. Я постоял ещё немного, глядя ему вслед, а потом повернул обратно и неторопливо направился к дому.

Полдня я маялся, слоняясь по двору, и не мог придумать, чем заняться. Сегодня было прохладней, чем обычно, воздух был влажным, а небо затянули густые, серые тучи, низко нависавшие над землёй, готовые в любой момент разразиться ливнем. Они медленно ползли, клубясь и перекатываясь, точно гигантские ватные комья, то и дело скрывая солнце, изредка проглядывающее тусклым, бледным пятном. Ветер, холодный и порывистый, приносил запах сырости с озера, шелестел в листве старых тополей, гнул тонкие ветки кустов. Трава колыхалась под его напором, а вдалеке, над полями, поднималась лёгкая дымка, будто природа затаила дыхание в ожидании дождя.

Дома, растянувшись на диване, я укрылся тёплым пушистым пледом, глаза сами собой закрылись, и я благополучно уснул. Оглушительный грохот разорвал тишину! Вздрогнув всем телом, я попытался вскочить, но, потеряв равновесие, с шумом рухнул с дивана на пол. Плед запутался в ногах, а ладони инстинктивно упёрлись в пол, смягчая падение. Входная дверь, поддавшись яростному порыву ветра, с силой распахнулась, ударившись о стену. В дом ворвался холодный воздух, неся с собой мелкую грязь, листья и обломанные ветки. За окном бушевала жуткая гроза: небо, затянутое тучами, почернело, а дождь лил всё сильнее, неистово барабаня по крыше. Вспышки молний озаряли горизонт, а гром гремел, отдаваясь эхом в груди. Я бросился к двери, чтобы её захлопнуть, но ветер упорно сопротивлялся, не давая мне этого сделать. Крыльцо заливало водой, а подхваченные шквалом листья кружились в воздухе.

– Автобус уже должен был приехать. Где же дедушка? – подумал я, взглянув на часы.

Накинув куртку и натянув сапоги, я вышел на улицу, готовясь встретить деда у калитки. Капли дождя тут же застучали по плечам, а вихрь подхватил меня и стал подталкивать в спину, поторапливая. У калитки никого не оказалось, и я двинулся по раскисшей тропинке к автобусной остановке, всматриваясь в мутную пелену дождя. Ураган гнал по земле бурные потоки воды, а сгущающиеся сумерки окутывали мир непроглядной тьмой. Лишь редкие вспышки молний на миг разрывали мрак, освещая мокрый от ливня асфальт и причудливые очертания деревьев. Сапоги скользили по грязи, но я упорно шёл вперёд, щурясь от брызг. На остановке, укрывшись под хлипкой деревянной крышей, я прождал примерно полчаса, но автобус так и не приехал. Решив, что рейс отменили из-за непогоды, или дед и вовсе решил остаться на ночь в городе, я решил вернуться домой.

Свернув с безлюдной дороги на узкую тропу, ведущую к деревне, едва различимую в темноте, я услышал низкий, зловещий рык. Метрах в десяти от меня, прямо на дорожке, стоял тот же гигантский, жуткий пёс, которого я видел тогда на дороге. Капли дождя стекали по его шкуре, собираясь в струйки, которые блестели в тусклом свете единственного фонаря, чей луч едва пробивал пелену воды и сгущающегося тумана. Мощные лапы с длинными когтями глубоко вдавливались в раскисшую землю, а каждая мышца звенела от сдерживаемой силы. Пёс медленно оскалил пасть, обнажая клыки – острые, как лезвия, и белые, словно молнии в этом бурлящем мраке. Из пасти вырывался зловещий, гортанный рык, заглушающий шум ливня. Пар от его горячего дыхания поднимался в холодном воздухе, клубясь белёсым облаком, которое тут же растворялось в потоках дождя. Сжав кулаки, и пытаясь унять дрожь, я лихорадочно соображал, как поступить. Бежать? Но куда? Вокруг был только глухой лес.

Вдруг свет фар прорезал темноту со стороны дороги, заставив меня отвернуться. По мокрому асфальту медленно катился внедорожник. Его черный кузов поглощал свет, создавая эффект глубокой, осязаемой тьмы. Когда фары машины погасли, я разглядел массивный кенгурятник, сваренный из толстых стальных труб, и номерной знак с буквами МОР, чётко выделяющийся на чёрном фоне. Тонированные стёкла скрывали внутренний мир автомобиля, добавляя загадочности. Когда машина остановилась, из неё, к моему изумлению, вышел… мой дедушка. Его сгорбленная фигура в дождевике появилась в свете фар. Прикрывая глаза рукой от дождя, он заметил меня и крикнул:

– Андрюха, это ты что ли? Ты чего тут мокнешь, бежим домой!

Я бросил взгляд на тропинку – пёс исчез, растворился в темноте, словно его и вовсе не было…

– Дед, кто это? – крикнул я, шлёпая за ним по лужам.

Он, не сбавляя шаг, обернулся:

– Друг мой из города, Захар! Автобус-то отменили из-за грозы, хорошо, что я его встретил, а то я же без телефона, застрял бы там до утра! А ты чего тут делал-то?

Задыхаясь от бега, я выдавил:

– Да тебя встречать пошёл, волновался!

– Ох, дождь-то какой! – крикнул он, и мы, не сговариваясь, припустили быстрее в сторону дома.

Развесив промокшую одежду у жаркого камина, мы устроились на скрипучих деревянных стульях и грелись, укутавшись в шерстяные пледы. За окном бушевал несмолкающий ливень, обрушиваясь на землю потоками воды. Несмотря на то, что дома было тепло, я всё ещё ощущал пронизывающий холод тропы, и не мог избавиться от воспоминания о тёмном, пронзительном взгляде пса, который, казалось, следил за мной из глубины леса.

Дед, прихлёбывая чай из своей любимой, треснутой кружки, стал рассказывать, как он провёл день в городе.

– Ох, Андрюха, – начал он, жмурясь от удовольствия, – в очередях этих проклятых полдня проторчал, в банке сперва, потом в магазине толпа, локтями пихаются, орут. Шум, толкучка, дышать нечем! Хорошо, что мы тут живём… в тишине… – протянул дед, и голос его стал мягче, глаза заблестели, и он махнул рукой, отгоняя воспоминания о городской суете.

Я, грея руки о горячую кружку, слушал и, когда он замолчал, спросил:

– А где твой телефон-то?

Он нахмурился и почесал затылок:

– После тех обнимашек со стеллажом, я его нигде у себя не нашел.

– Может, ты там его и выронил? – предположил я.

– Возможно, – пожал плечами дед. – Да надо бы нам с тобой, Андрюха, новые купить, а то без связи неудобно совсем. Да и по видосикам, что ты кидал мне, я уже соскучился! – улыбнулся дедушка.

Одежда потихоньку подсыхала, и, перебравшись на диван, я уже начал клевать носом.

***

На следующий день, сразу после завтрака, дедушка ушёл подготавливать рыболовные снасти для вечерней рыбалки, а я решил прогуляться до дома Михаила Егоровича и поискать потерянный телефон. По дороге я встретил деда Семёна, который сидел на крылечке своего дома и покуривал самокрутку. Он был примерно одного возраста с моим дедом, поджарый, с загорелым, покрытым мелкими морщинками лицом. Короткая, аккуратно подстриженная седая борода обрамляла его подбородок, и такие же белоснежные, слегка растрёпанные волосы непослушно выбивались из-под выцветшей кепки с потёртым козырьком, которую он носил чуть набок. Одет он был просто, в светлую рубаху с закатанными до локтей рукавами, обнажавшими жилистые, натруженные руки, и плотные тёмные штаны, слегка потёртые на коленях, которые были заправлены в тщательно начищенные сапоги. Тонкие струйки едкого махорочного дыма лениво поднимались в утреннем воздухе, окружая Семёна Никоноровича сизым облаком и придавая ему вид мудреца, погружённого в свои мысли, неспешно созерцающего мир с крылечка своего дома. Вышедшая из дома рыжая кошка, мурлыча, стала тереться о его высокие сапоги, мягко касаясь их своим пушистым бочком.

– Приветствую, Андрей Константиныч! Куда путь держите? – окликнул он меня весёлым, хриплым голосом, прищуриваясь от дыма.

– Здравствуйте, Семён Никонорович, – улыбнулся я в ответ, – да так, прогуляться решил.

– В гости хоть заходи, что ли! – крикнул дед Семён мне вслед и, потеряв ко мне интерес, стал ласково гладить кошку.

– Обязательно! – ответил я, и пошёл дальше.

До дома Михаила Егоровича я добрался быстро, хитро проложив путь в обход хищной крапивы, что росла вдоль тропинки, угрожая ужалить зелёными листьями. Калитка привычно скрипнула, впустив меня, и, аккуратно спустившись в погреб, я стал тщательно шарить лучом фонаря по полу, выхватывая из темноты пыльные предметы: стопки старых газет, припасенных для хранения овощей; деревянные ящики, полные высохшего лука; несколько книг про охоту; дохлую мышь; и пару керосиновых ламп с потускневшей латунью. В дальнем углу стоял тот самый злополучный стеллаж. Но ни около него, ни на полу телефона я так и не нашёл. Выключив фонарик, я стоял в полной тишине, нарушаемой лишь моим дыханием. Тонкие лучи света, пробиваясь сквозь щели в дощатом полу, выхватывали из полумрака пылинки, плавающие в воздухе.

Вдруг резкий, протяжный скрип калитки заставил меня вздрогнуть, и я услышал снаружи неторопливые шаги. Двое мужчин шли к дому, изредка переговариваясь. Какое-то время они, видимо, находились внутри, потом голоса и вовсе затихли, и появились снова, уже ближе и чётче, видимо, мужчины направлялись прямо ко мне. Прижавшись спиной к шершавой стене, я замер и крепче сжал в руке фонарик.

– Ты куда? – внезапно спросил один из мужчин с сиплым, низким голосом, видимо, его горло годами сушило дешёвое курево.

– Тут ещё поищу, – ответил другой и потянул кольцо погреба, приоткрывая люк.

– В прошлый раз я там всё обшарил, мусор один, – он сделал паузу, – да картошка, – сиплый сплюнул, и я представил, как он стоит, сутулясь, и оглядывает сарай.

– Куда этот старый хрен всё спрятал-то! Ладно, поехали, – с раздражением бросил второй, и люк погреба с грохотом закрылся. Шаги на мгновение замерли, видимо, чужаки ещё раз осмотрелись, и начали удаляться…

Вы когда-нибудь задерживали дыхание больше, чем на минуту? А на две? Мне казалось, что я не дышал целую вечность… Кровь стучала в ушах, не давая отдышаться, пока шаги, наконец, не растаяли в тишине. Что они искали? Я медленно двинулся к выходу, стараясь не шуметь, и прислушиваясь к каждому звуку снаружи.

Когда я стал подниматься по лестнице, случилось то, чего я всегда так боялся: одна из ветхих ступенек с громким хрустом продавилась и сломалась под моей ногой. Я резко схватился за перекладину, но рука соскользнула, и я рухнул с высоты своего роста прямо на спину – точнее, на рюкзак, где самым ощутимым для спины оказался термос. Удар был таким, что дыхание перехватило, а спина вспыхнула острой болью, как будто кто-то вонзил в неё раскалённый прут. Жёсткий, металлический корпус термоса впился в позвоночник, и я замер, стиснув зубы, пока волны боли растекались по телу. Насладившись всем спектром «чудесных» ощущений, я решил аккуратно встать. Двигаясь медленно, чтобы не усугубить боль, я опёрся на холодный пол и начал подниматься. И тут краем глаза увидел, что под ящиками, набитыми мешками для овощей, лежит… телефон!

Экран остался цел, но телефон не подавал признаков жизни. Я сунул его в карман толстовки, с трудом выбрался в сарай, и, оглядевшись, рванул домой.

***

– Подсекай, подсекай, она же сейчас у тебя всего червяка сожрёт! – с азартом закричал дедушка, когда я, задумавшись, чуть не упустил рыбу.

– Да ты своим криком вообще всю сейчас распугаешь, – ответил я, и мы оба засмеялись.

Мы сидели на старом деревянном помосте, который нависал над спокойной, зеркальной гладью нашего озера. Его края покосились, устав держать равновесие над водой, а шершавые, выщербленные доски местами поросли мхом. Сквозь широкие щели между ними просвечивала прозрачная вода, в которой лениво колыхались водоросли, а иногда мелькали серебристые тени мелких рыб. Само озеро раскинулось в низине, окружённое густыми зарослями камыша и гибких ив, чьи длинные ветви тянулись к воде, создавая тенистые, укромные уголки. На дальнем берегу торчали чёрные коряги, над которыми еле слышно гудели изумрудные стрекозы. Небо над головой ещё хранило остатки дневного света, а воздух, прохладный и влажный, был напоён запахом сырости и тонким, едва уловимым ароматом цветущего клевера с соседнего луга. На помосте лежали наши удочки, рядом стояла жестяная банка с червяками и термос, от которого шёл запах крепкого чая с душистой свежестью смородиновых листьев.

– Всё спросить хотел, – начал я, – что за бурые пятна около погреба?

– Ну ты и спросил! – Глаза деда округлились, и, помолчав, он добавил, – Это мы с Егорычем керосин немного… эм… не донесли, – сказал он и стал улыбаться.

– По пьяни, что ли? – тоже заулыбался я.

– По пьяни, по пьяни, – ещё больше растянулся в улыбке дед. – По какой такой пьяни? Ну… немножко если только… да…

И мы оба снова расхохотались.

– Ой, пойдём домой, а то над нами рыба только смеется, – сказал дедушка, и мы стали собираться.

Вечер постепенно окутывал озеро своим мягким полумраком, становилось прохладнее, и туман, тонкий и невесомый, начинал стелиться над водой, цепляясь за камыши и рисуя призрачные узоры.

Сложив удочки, дед аккуратно закрутил крышку термоса, от которого всё ещё веяло тонким ароматом смородины, и закинул рюкзак на плечо. Я подхватил жестяную банку с червяками и лёгкое ведёрко, где плескалась наша скромная добыча – пара серебристых карасей и маленький окунь. Помост поскрипывал под нашими шагами, пока мы спускались на утоптанную тропинку, ведущую к дому. Она вилась вдоль озера, петляя между высоких трав и низких кустов, усыпанных мелкими зелёными ягодами костяники. Всё вокруг оживало звуками: где-то вдалеке ухнула сова, а вокруг нас, словно невидимый оркестр, запели сверчки. Их стрекотание было повсюду – ритмичное, несмолкающее, то громче, то тише, как если бы сама ночь дышала этим звуком. Он сливался с шорохом наших шагов по гравию и редким плеском воды за камышами, создавая уютную мелодию, полную гармонии.

Дед шёл впереди, чуть сутулясь, но бодро, иногда похмыкивая себе под нос какую-то старую песню. Его фонарик, висящий на поясе, покачивался, отбрасывая слабые блики на траву. Я вдыхал прохладный воздух, чувствуя, как он наполняет лёгкие свежестью, и смотрел на тёмные силуэты деревьев, что вырисовывались вдали. С каждым шагом вечер становился гуще, а дом, где нас ждал тёплый свет окон, всё ближе.

***

Проснулся я от звонка телефона – мелодия была резкая, громкая, и крайне раздражающая, словно кто-то бил молотком по голове, которая, казалось, сейчас лопнет. С трудом разлепив глаза, я ещё минуту лежал, восхищаясь этой чудесной мелодией в надежде, что телефон перестанет звонить. Комната была освещена тусклым утренним светом, проникающим сквозь приоткрытое окно, телефон не замолкал. Я встал и, чувствуя, как ноет спина после вчерашнего падения, шаркая ногами, побрёл в комнату к деду. Его кровать была аккуратно заправлена, шерстяное одеяло сложено в уголке, а на тумбочке трезвонил телефон. Но как только я потянулся к нему, тот, конечно же, замолк. На дисплее всплыло сообщение:

«Николай Степанович, у Евстегнеевых ничего не нашёл, созвонимся позднее.»

Сообщение было от того самого Захара, который подвозил дедушку накануне из города. Я растерянно смотрел на экран, пытаясь осмыслить прочитанное. Ничего не понимая, я положил телефон обратно. Что искал Захар по просьбе деда, у Серёги дома? Может, это были те же люди, что приходили к Михаилу Захаровичу? Почему дед ничего мне не сказал, и куда он уже ушёл с самого утра?

В доме стояла тишина, нарушаемая лишь скрипом старых половиц да тиканьем часов на кухне. За окном было серо и сыро, трава блестела от росы, а озеро вдалеке покрылось лёгкой дымкой. Завтракать я не стал – не было аппетита. Решив найти деда и обо всём его расспросить, я обошёл двор и все знакомые уголки, где он любил отдыхать. Потерпев неудачу, я направился в сторону деревни и сам не заметил, как ноги принесли меня к дому Евстегнеевых…

Я очень скучал по Серёге, без него тут теперь всё было не так… Скучал по нашим приключениям, по тем дням, когда мы, вооружившись фонариком, исследовали заброшенный амбар, воображая себя искателями сокровищ; или сидели на шатком пирсе у озера, болтая ногами и споря, кто дальше забросит удочку. Мы могли часами обсуждать всё на свете, шутили, строили планы на будущее, мечтали, как однажды вместе уедем путешествовать по миру.

Мне очень его не хватало, и я никак не мог свыкнуться с мыслью, что его больше нет…

Сердце сжалось от вида, который открылся передо мной. Дом стоял закрытым с весны, дед рассказывал, что тётя Сергея умерла ещё до Нового года, а раз сам он погиб в пожаре, то ухаживать за ним теперь было некому. Когда-то этот дом был красивым – его стены, выкрашенные в тёплый кремовый оттенок, сияли под летним солнцем, а аккуратные ставни, ярко-розовые, как цветки шиповника, добавляли ему задорного настроения. Серёга, посмеиваясь, рассказывал, как тётя настояла на этом цвете, говоря, что он заставляет дом «улыбаться» всем, кто проходит мимо, и делает его особенным среди однообразных деревенских построек.

Я тогда не понимал, как дом может «улыбаться», но, глядя на него, невольно соглашался, что он действительно был как из детской сказки про добрую волшебницу. Теперь же всё изменилось. Краска на стенах потрескалась, местами облупилась, обнажая голые доски, потемневшие от сырости и времени. Розовые ставни выцвели до бледно-серого, почти призрачного оттенка. Сад, где тётя Настя с любовью выращивала георгины и бархатцы, превратился в хаотичное переплетение сухих стеблей и сорняков, которые колыхались под порывами ветра. Двери дома были заколочены, так что зайти внутрь я не смог. Зная, что за домом сгоревшая баня, я долго не мог заставить себя туда пойти, но любопытство взяло верх. Я обошёл дом, шаги глохли в мягкой траве и лишь ветреный свист пронёсся под крышей. За углом открылось пепелище: чёрная земля, усыпанная сажей, и куча обугленных брёвен, сваленных в стороне. Оглядывая останки бани, я представлял, какой ужас пережил Серёга, горя тут, – заживо… Мозг рисовал картины, от которых меня начинало тошнить… Подробностей дед мне не рассказывал, да и знать я, наверное, не хотел.

У того места, где когда-то стояла печь, что-то блеснуло. Свет играл на измазанной в саже цепочке, потянув за которую я вытащил кулон. Он представлял собой крупный медвежий коготь, тщательно обработанный и вставленный в красивую серебряную оправу. Выгравированные на ней узоры напоминали переплетённые ветви. Они подчёркивали природную мощь когтя и придавали ему благородный вид. Местами он был поражён огнём, потемнел, чуть оплавился, но в общем был цел. Я крутил его в руках, чувствуя, как холод металла отдаётся в ладони. Кулон не мог принадлежать человеку, пришедшему сюда после пожара и просто его тут потерял. Кулон горел в огне, и горел он вместе со своим хозяином. Конечно, мне хотелось верить, что он принадлежал Серёге и, как в киношных драмах, мне нужно было надеть его на шею и носить в память о погибшем друге. Отогнав эти мысли, я сунул кулон в карман и решил вернуться домой.

Дедушка был дома, он сидел на скамейке и курил, пуская тонкие струйки дыма, которые медленно поднимались в воздух. Его силуэт, в тёплом солнечном свете, казался таким родным, что я невольно улыбнулся, подходя ближе.

– Надо бы тебе всё-таки телефон-то прикупить, а то придется записки писать перед уходом, – сказал дед и протянул мне кружку ароматного чая. – Домой пришёл, а тебя нет, куда ты, не поевши-то, сорвался?

Взяв кружку, я сел рядом, чувствуя, как её тепло греет ладони. Чай был очень вкусным, немного сладким, он пах мятой и, чем-то ещё, очень приятным.

– А ты где с утра был? – ответил я вопросом на вопрос, глядя, как дед затягивается самокруткой.

– Так в магазин ходил. Не знаешь ты, наверное, но теперь у Еремеевых магазин свой, из города возят всякое, вкусное. Я у них творогу взял свежего, да ветчины с сыром на завтрак. Сходи тоже как-нибудь, погляди. – Он говорил неторопливо, смакуя каждое слово, как свой табак.

– Тебе с утра Захар звонил, – сказал я, глядя на него. – Что ты у Евстегнеевых просил его искать?

Дед насупился, лицо стало серьёзнее. Он затянулся ещё раз, выпустил дым, глядя куда-то вдаль.

– Документы на землю, – буркнул он. – После пожара их так и не нашли. Ни документов, ни завещания, ни-че-го. Пропадёт земля так, и достанется в итоге чужакам, а так быть не должно. Вот я и попросил Захара мне помочь.

– Кем работает этот Захар, что тебе такие сведения найти обещал? – удивился я, невольно наклоняясь ближе.

– В конторе какой-то серьёзной, я забыл название, – отмахнулся он, – да что ты меня всё выспрашиваешь? – засмеялся он, и глаза его хитро блеснули. – Пойдём скорее есть, я тебя ждал. Ты когда-нибудь меня голодом сморишь, вот так вернёшься домой, а я тут заморенный лежу, и мухи меня едят, – веселился дед, вставая со скамейки и хлопая меня по плечу.

Мне показалось, что он, как всегда, хитро ушёл от ответа, но я не стал донимать его расспросами. Может, это моя мнительность, и я выдумываю неразрешимые тайны там, где их нет. А может, дед и правда боится, что земля коренных жителей деревни попадёт не в те руки и не хочет этого допустить. В этом я, пожалуй, был с ним согласен. Если уж на то пошло, я и сам-то не особо делюсь с дедом странностями, которые со мной происходят последнее время – ни про собаку, ни про тех мужиков, что приходили в дом Михаила, я ему так и не рассказал. Мы ещё долго сидели за столом на нашей кухне и болтали. Дед всё настаивал, чтобы я съездил в город, купил себе новый телефон, а заодно – зарядку для другой модели.