Нохча

I

Зима здесь запоздалая, даже не запоздалая, а какая-то вечно замещающая: серая, грязная – сплошной ноябрь. И в декабре – ноябрь, и вместо января тот же ноябрь. А февраль – это уже практически март. Да и весна здесь не та… Не привычно скорая, резкая, как взрывной характер аборигенов, одевающихся исключительно в чёрное с редкими белёсыми вставками. Это через море, в Азии, – краски, а здесь… Средняя полоса дарит томительное ожидание тепла, когда привычно ненавистные качели погоды сводят синоптиков с ума, выдавая амплитуды от дневного солнца с ручьями и капелью до ночных снегопадов, что вновь возвращают в уже порядком осточертевшую зимнюю сказку. Дома, как выголодовка у цирковых собак, превращает банальные сухарики в непозволительную роскошь, так и ласкающие всплески оттепели делают весну ещё вожделеннее. Тут по-другому… Как рок неизбежности: приходит быстро и повсеместно. Без прелюдий, без намёков, везде и сразу, словно переключили рубильник: щёлк! Картинка поменялась, вокруг тепло и зелень.

Блокпост. Шершавый бетон. Песок в мешках и сырость. Грузовик, напряжённый местный житель, УАЗик проверяющего и БТР сопровождения. Нервно курящий майор с лицом, скрученным узлом, поднял личный состав на проверку, а тут подозрительный транспорт. Сам не пошёл, недовольно щурясь, под прикрытием брони, делает вид, что дистанционно контролирует досмотр, но присутствующим очевидно – банально ссыт. С ним комбат. В руках автомат – взял у бойца, что-то объясняет штабному. Заняли позиции, согласно регламенту. Заметно нервничают. Всё пошло не по плану: учебная тревога плавно переросла в боевую. Женщина неопределённого возраста – на вид пенсионерка, но с крепкой точёной фигурой, что проглядывается через плотные одежды, рядом подросток одиннадцати – тринадцати лет. Хотя кто поймёт… Ни её, ни его возраст определить нереально. Они тут замуж выходят в четырнадцать, точнее их отдают, а потом с ворохом детей в тридцать выглядят старухами. Потому и дети взрослеют раньше времени: смотришь на наших шестнадцатилеток – пацаны пацанами, а тут уже в четырнадцать – мужик: волосатый, сформированный. Климат, генетика и спорт, возведённый в ранг религии, делают своё дело. Кто он ей? Внук? Племянник? Поздний ребёнок? Она несёт сумку, он – две.

Движение в накрытом брезентом кузове, хлопок выстрела, как щелчок цыганского кнута. Ветер или что-то изнутри качнуло грубую ткань. Кто теперь разберёт? Рык комбата: «Отставить! Прекратить огонь!»

Яблоки. Откуда она взяла их здесь ранней весной? Такие сочные… Яркие на бесцветном асфальте. Сезонный недостаток витаминов пытается блокировать осознание открывающейся картины. Яблоки сыплются, как красно-жёлтые мячики. Нетерпеливо дрожат, подпрыгивают, словно пытаются обогнать друг друга, бьются об угол, расталкивают собратьев, чтобы быть первыми в этом только им понятном забеге… Раскатываются по линии сырого камня и застывают, качнувшись напоследок, словно шарики в передаче «Спортлото»… Здорово было бы успеть притарить парочку.

Мальчишка осторожно ставит сумки и медленно подходит к осевшей, сереющей женщине. Резко отворачивается и, стараясь не смотреть в её сторону, суматошно собирает драгоценный груз.

II

«Опять русские», – говорили старики. Прадед, переживший три войны и депортацию, молчал о них громче всяких слов. Теперь его правнук – подросток, опасался этих непонятных, далёких чужаков, неожиданно появившихся и принесших ад в небезопасный, но привычный и понятный Ему мир, хоть и взрослел под канонаду Первой войны, воспринимая все её ужасы, как должное.

Что помнил? Помнил блокпост. Помнил повязки, очки. Помнил нервную улыбку русского с автоматом на изготовке. Помнил, как интуитивно держался поближе к матери. Помнил страх, хоть и проходил этой дорогой по два раза на день. Бывало, воинственные пришельцы здоровались с ним по-доброму, даже угощали… и Он брал.

Помнил хлопок и звонкий щелчок. Помнил, как завизжало что-то и прошло над самой макушкой. Помнил крик за ограждением. Яблоки. Помнил, как важно было их собрать обратно, в сумку. Помнил, что осознавал, как важно сейчас не торопиться… чтобы как можно дольше не оборачиваться.

Помнил, как боковое зрение фиксировало и навсегда впечатывало в детскую память сереющую мать. Помнил, как она держалась руками за шею – чуть ниже, под яблочком. Как, задыхаясь, пыталась что-то сказать, но вместо слов издавала звуки, словно безуспешно старалась избавиться от скользкой с одной стороны и шершавой с другой гладкой слюдяной пластинки, прилипшей ближе к корню языка, той, которая закрывает такие вкусные горьковатые яблочные косточки. Помнил, как медленно оседала, как плавно опускались руки, как из-под спины ленно разрасталось красно-чёрное вязкое пятно, мерно заполняя в земле глубокий след от русского сапога.

Ещё Он помнил, как одно яблоко закатилось под колесо грузовика, и для Него почему-то было очень важно не забыть его достать и отдать матери, когда та откашляется, справится с этой жёсткой пластинкой и встанет. Помнил, что прекрасно осознавал: она этого уже никогда не сделает. Помнил, как огромные руки подбежавшего водителя сгребали податливое тело. Помнил, как оно тонуло, не пытаясь отстраниться, в этих неистовых объятиях.

III

«Странный взгляд. И прическа странная», – подумалось Ему. – «Какой-то противоречивый. С одной стороны – крепкие мышцы и набитые суставы, низкие надбровные дуги. Явно дружит со спортом, причём прикладным. Свои белые зубы – значит не курит. С другой – шевелюру, как у подростка, отпустил».

Он любил «читать» людей. Во внешнем виде, привычках, жестах, мимике, словах и интонации, темпе речи и позах – вся история человека: отношения, переживания, взгляды, характер, наличие «стержня». По «прочтению» выбирал стиль общения… и попадал практически безошибочно, прописывая при этом соответствующие характеристикам прозвища.

«У тебя и голос должен быть странным – сиплым, слабым, также не соответствующий твоей фактуре. Будешь пока у меня подполковником Сиплым».

– Ты откуда такой будешь? Кто по национальности? – бывший имярек и новоиспечённый Сиплый действительно имел голос больного хроническим ларингитом.

«Не ошибся!» – порадовался за себя призывник.

Да, не ошибся: увидел, заметил несоответствия… Однако не досмотрел, что за пышной шевелюрой кроются многочисленные шрамы от ранений. Не просчитал, что, будучи майором, он вдохнул раскалённую взвесь от двух гранатомётных выстрелов, пойманных командирской машиной. Ожог лёгких, бронхов и связок. Лёгкие с бронхами починили, а связки трогать не стали – жизни не угрожает, на функционал не влияет, а эстетика… это не про военных медиков.

Не разглядел, что жена не дождалась, точнее не смогла принять его нового – озлобленного, пьющего. Не нащупал те ужасные двенадцать месяцев в биографии того, кого Он презрительно прозвал «Сиплым», за которые тот превратился практически в бомжа. Скрыты были и друзья, помогавшие восстановиться на службе, и молодая женщина, что в темной электричке услышала его пьяную историю, приняла, родила от него позднего, потому такого долгожданного сына. Молодой жене не нравились короткие волосы…

– Дело читал? Там всё написано, – с подчёркнутым акцентом был ответ.

– Гордый. Вертел я твою гордость, знаешь на чём? Тут не аул. Ничего, в части паинькой будешь.

Он медлил… не сразу переводил взгляд на собеседника. Любил изображать смятение, позволяя своему визави, наслаждаясь преимуществом, подняться как можно выше. Размягчал, обманывал, чтобы смущение от жёсткого заземления при перекрещивании взглядов максимально дезориентировало противника. Поэтому сейчас, зная, что офицер впервые оторвал глаза от бумаг, смотрел в пол.

– А что за имя? Почему двойное? Или это два отчества… Два папаши было что ль? – Сиплый переступил черту.

Он был поскрёбышем – гордостью для отца, надеждой для матери, ревностью для трёх старших сестер. Любимчиком для деда, хлопотами для бабки: «Вот же благословил Всевышний суетой», – радовалась она сквозь нарочитую строгость. Воспитание и любовь, порядок и вольности, представления о чести и непомерная опека противоречиво окружали Его со всех сторон…

Отец ушёл сразу. Он подолгу ждал его у небольшого окна свой комнаты. Для взрослого человека лишиться в один момент отца и матери – весомый груз. Для подростка – непомерная тяжесть. Отец возвращался. Ночами. Сначала часто, потом реже. Осунувшийся, грязный, нестриженный, вооружённый, со светящимся недобрым огоньком в глазах, взрывной, злой, мотивированный. Словно получил смысл, увидел перед собой цель жизни и теперь ничто не могло остановить его на избранном пути. Говорил резко с дедом и сестрами, но Его прижимал к себе, нашёптывая что-то глухое, непонятное, вместе с тем такое приятное… и это самые счастливые моменты, которые говорили о любви, о Его нужности, о том, что за внешней жёсткостью скрывается нежное любящее сердце учителя литературы. А потом уходил опять.

В одну ночь трое неизвестных, но похожих, как вилки из одного набора, внесли отца в дом. Дед выхаживал два месяца – два тяжёлых, но счастливых для юного сердца месяца, когда можно было просто быть рядом. Силы вернулись, отец вновь исчез. «Не хватило, не напился» – говорил дед. А через неделю – вой сестёр и знакомый по прадеду, запылённый взгляд деда, сосредоточенно сопровождающий людей в форме, учинивших сущий погром под видом процедурно грамотно оформленного обыска. Отца Он больше не видел.

Нож. Отцовский, красивый, опасный, в кожаных ножнах. «Теперь у тебя другое имя. Имя злое». – Дед постоянно твердил эти слова словно заклятие. – «Теперь у тебя жизнь завязана на другой жизни, и не будет ни покоя, ни чести, пока не заберёшь. Заберёшь – не зря жил. Оставишь – позором обложишь своё имя и имя своей семьи. Кто тебе тогда руку подаст? Отомсти! Это нож – только им, смотря прямо в глаза. Враг должен знать, за что и кто свершает над ним дело чести».

Время поднять глаза. Как тяжёлая рука борца, ощущаемая на плече, так и взгляд, лёгший на офицера, своим весом заставил того осечься, поникнуть, спешиться.

– Просто у нас так не принято. Пиши, как в паспорте, – извиняясь без слов извинений, засуетился Сиплый.

Старшая сестра. Короткие сборы. «Здесь тебе делать больше нечего!» Переезд в другой город, отдельная комната у родственников. «Живи мирно, учись, зарабатывай, женись, роди и воспитай» – женский страх и вечная тревожность в красивой упаковке прагматизма. Насколько легковесны эти увещевания, когда взрослым авторитетным мужчиной уже заложено основание жизненного пути? Могут ли они пошатнуть Его? «Не дерись, старайся не выделяться. Занимайся музыкой. Это – твое». Но какая музыка, если горит, горит пламя внутри, наполняет, накаляется, расплавляет своим жаром устои мирной жизни. Огню необходим простор – постоянные конфликты со сверстниками, что логично закончились занятиями в известном зале единоборств. А ещё, глубоко спрятанный в земле, как дедовский завет в душе, отцовский нож в промасленной ветоши, обернутый напарафиненой бумагой.

Он лёг на второй ярус длинного ряда кроватей областного сборного пункта: там выше: выше от суеты… выше, теплее и тише. Сверху, улыбаясь, прислушивался к тихим разговорам призывников, которые делились своими переживаниями, зачастую прикрытыми бравадой, по поводу воинской части, куда их вечерним поездом доставит «покупатель». Его это не беспокоило. Он точно знал свой путь. Задолго до врачебной комиссии Ему были известны номер и место дислокации.

Мудрые заметили, когда чего-то истово желаешь, сохраняя жажду в любых перипетиях, сама вселенная приоткрывает, а иногда и распахивает перед тобой двери, ведущие к заветной цели. Жаждущие получат, ищущие обрящут – не постесняются воспользоваться случаем, схватятся, войдут и не остановятся.

Сестра случайно познакомилась с близкой подругой военного прокурора области. Просто столкнулись в торговом центре. Через него были добыты сведения о деле, где было указано имя стрелка, чья пуля поделила жизнь на «тогда» и «сейчас», на «до» и «после». Документально история была обставлена следующим образом: попытка нападения на пост. Оперативная реакция личного состава. Нападающие скрылись, метким выстрелом командира батальона ликвидирован отвлекающий элемент – местный житель, женщина, которая, чтобы не вызывать подозрений, была с ребёнком. Долгие разбирательства вылились в награду и несколько поощрений… Холодный протокольный язык, скрывающий человеческую трагедию… Нескромный подарок военкому указал должность и местоположение Цели: командира полка, дислоцированного на севере военного округа.

Лёгкая дрёма под мерное бурчание балагуров снизу открыла двери иной реальности, в которую в минуты между сном и явью время от времени проваливался наш герой. Обычно начиналось с вопроса: «А что будет дальше?» Тюрьма? Длительный срок? Страха не было – Он был готов заплатить, но второй вопрос, который закономерно вставал за первым: «Ради чего жить потом?» бил в самый корень, подтачивал фундамент уверенности в правильности выбора пути. Тогда, в минуты колебаний, и приходил дед. Во сне. Вновь и вновь вкладывал своими морщинистыми руками с узловатыми суставами пальцев в гладкие подростковые ладони красивый нож и брал клятву: «Отомсти, отомсти» … «Отомщу!» – не смея возразить, твердил Он в ответ свой жуткий зарок. А дальше ужас, воплощённый в контрасте картины: весёлая, румяная мать и серое рыхлое тело в грязи, где кровь заливает след сапога. На этом месте включалось сознание, и Он обнаруживал себя покрытым испариной, сидящим со сжатыми до «белых пальчиков» кулаками, скрипящим зубами.

По тёмной казарме курсировали шестеро. Они по трое подходили к спящим, будили серией пощечин и требовали денег. А чтобы предупредить возможное сопротивление, проснувшегося награждали серией весомых ударов в грудную клетку. Другие трое следили, чтобы разбуженные щелчками и вскриками призывники не поднялись для поддержки, но покорно ждали своей очереди. Пока процедура изъятия проходила безупречно: отказов не поступало. Он с интересом наблюдал за мероприятием, при этом отмечая, что на Его кровати некрепко сидит никелированная дужка, а у ног похрапывающего тучного парня стоит более тяжёлый табурет.

Первым поднял бузу высокий сухощавый мальчишка, громко и ответственно заявив, что денег нет, и не пойти бы им дальше по ряду. Другие трое, оставив очередную практически сдавшуюся жертву, тут же оказались рядом с протестующим. «Шестеро на одного… Непорядочно», – со второго яруса спрыгнул коренастый мальчуган и, оказавшись за спинами, внёс некое смятение в ряды нахалов. Однако, увидев, что преимущество всё ещё на их стороне, те перешли в нападение:

– Борзый?

– Ты кто такой?

– Закрой рот и назад в кроватку. До тебя очередь пока не дошла, – по очереди проговорили трое из арьергарда, пока авангард решал вопрос с высоким парнем.

«Первым ударит Длинный», – по привычке награждая прозвищем, спокойно прогнозировал Он. – «Его сомнут, а потом скопом кинутся на Коренастого. Тот продержится подольше, но не вывезет».

– Пацаны, вы вообще не правы, – попытался «разрулить вопрос по понятиям» второй бунтарь.

– Смотрящим себя почувствовал? – тут же проявил свои компетенции в подобного рода прениях один из нападающих, на что Коренастый отступил, пожав плечами. – А какого тогда ты определяешь, кто прав, а кто нет?

– Пацан свою точку зрения изложил, – воскрес духом Длинный. – Не уважаешь мнение пацана?

– Пойдем, пацан, поговорим в коридоре, – двое, подталкивая лёгкими тумаками под рёбра, вывели Длинного через высокую деревянную дверь, окрашенную многочисленными слоями светлой масляной краски.

«Пора включаться!» – Он легко спрыгнул, перегородив подход к двери.

– Ещё один камикадзе. Команда «отбой» тебе знакома?

– Не шуми, – не глядя в глаза шедшему навстречу, ответил тот.

За дверью в коридоре послышался звонкий щелчок и глухой стук обмякшего тела о кафель. За ним отборная матерная брань и яростный град ударов.

– Вы туда не пойдёте, – узкие щели темно-карих глаз остановили пылкий порыв нападающих.

– Пацаны, вы что спортсмены?

Оказавшись меж двух огней, четвёрка чуть оробела. По всей видимости, старослужащие впервые столкнулись с такой организованной оппозицией, однако хрипы за дверью попавшего на удушающий товарища подстегнули к решительным действиям. Они пошли на прорыв.

Точный удар с сайд-степом по печени вдвое сложил крупного в новой форме противника, локоть коротко соприкоснулся с затылком. Тело мягко улеглось лицом вниз в узком проходе между кроватей. В это время вошёл Длинный, злой и изрядно потрёпанный… Силы сравнялись.

– Деньги сюда и оперативно, – низкий, ставший спокойным, голос Коренастого действовал подобно тихим заклинаниям питона Каа на бандар-логов из мультфильма про Маугли.

– А не попутался ли кто-то здесь? – вспыхнул один из оставшихся на ногах…

Отдали всё. Коренастый при этом доходчиво объяснил, что если до утра не будет столько же, то это его родной город, он даст команду, и до дембеля их спасёт исключительно забор, но до «паровоза дойдут не все» … Хоть он не был местным, ему поверили. К утру гонорар удвоился. Так и подружились.

Весельчак и балагур – мужчина глубоко за сорок, высокий, с круглым, как полная луна, лицом содержал при областном военкомате кинозал, где крутили старые советские фильмы патриотического содержания, да несколько списанных и им же восстановленных аттракционов типа «Морской бой», звонко зазывал тратить деньги приунывших призывников. И хоть на весь его портрет с очевидностью даже для невнимательного глаза крупными буквами была прописана буйная юность, шальная зрелость и минимум шансов дожить до почётной старости, не все спешили расстаться с сохранённым после ночных поборов скарбом. Для изъятия остатков прежней роскоши руками младшего командного состава была внедрена система мотивации: не хочешь тратиться, – иди убирайся… Туалеты и территория призывного пункта всегда выделялись своей чистотой. Друзья решили отсидеться в курилке за столовой.

– На сухую чалимся… – Коренастый недовольно почёсывал щёку с трёхдневной щетиной.

– У меня в мешке сгуха и кнедлики, – негромко поделился Длинный.

– Были… – лаконично заключил Коренастый. Потом встрепенулся: – А это даже и хорошо, что потрясли, сейчас выправим ситуацию, да ещё и в нашу пользу обернём.

Сержант просто махнул рукой, мол, смотрите своё добро, мне не жалко. Он уже был наслышан о ночном происшествии, но не знал в лицо главных героев. Прозорливый друг оказался прав, мешок был пуст.

– У меня пропало четыре банки сгухи, кило конфет и три пачки печенья, – медленно, но внятно проговорил Коренастый. – С кого спрашивать?

– Там ещё шесть пачек Кэмела было, – добавил курящий Длинный.

– Пиши жалобу на имя командира части, мол, так и так, пропали вещи, будем разбираться, – с вежливым сарказмом ответил подошедший старослужащий с одной толстой жёлтой нашивкой вдоль погона.

Стул вылетел из-под опешившего сержанта, а перевёрнутый стол придавил старшину.

– Мальчики, вы не поняли, – всё также спокойно объяснял Коренастый, – вы нам должны сгущёнку, сигареты, конфеты и печеньки. Ты остаёшься здесь, – он указал пальцем на старшину, – а ты бежишь за указанной продукцией. И очень, очень оперативно. Предупреждаю, все, кого приведёшь с собой, будут должны ровно столько же… только в два раза больше.

– Пацаны, да вы потрясите мешки, там ещё до фига осталось, – из-под стола начал вылезать старшина.

– Крысами нас огласить желаешь?…

«Неплохо было бы попасть с ним в одну часть», – подумалось Ему после этих слов. – «Быть тебе Бывалым, ибо, уверен, твое прошлое намного насыщеннее, нежели ты указал в автобиографии… Ну а ты, Длинный, будешь для меня Сухим».

С Бывалым не ошибся – тот действительно имел звание по боксу и незапятнанную репутацию в сомнительных кругах. Чуть позже узнает, что сирота, что еле-еле выживал со старшим братом (макароны с сахаром – праздничный стол). Что сбежал в армию от уголовного преследования, которое возбудили после «обоюдной драки», в результате которой у соперника пропали часы, кошёлек, ботинки и «так по мелочи», а также появилось глубокое и длинное «рассечение с вкраплением осколков зелёного цвета на лобной доле»… «Оступился и упал на бутылку», – дал показания Бывалый.

Сухой с виду был простачком, поэтому очень удивился, когда узнал, что у него к его восемнадцати годам уже имелся двухлетний ребёнок. Судьба разведёт их по частям бескрайнего военного округа, но сейчас они вместе, в союзе, и это взаимодействие приносило неплохие дивиденды.

«Для чего ему четыре банки? Нас же трое?» – чуйка подсказывала, что Бывалый ничего не делает просто так. И действительно, когда сержант принёс пакет, тот достал одну банку и вернул ему, как мировую, «просто от души, чтобы на нас у вас ничего не оставалось». «Мудро – теперь они его преданные шестёрки». Чай принёс тот же уже благодарный сержант…

В курилке разговорились. Сухой без конца дымил, грамотно отшивая, либо щедро угощая желающих приобщиться. Ближе к вечеру с пачками личных дел пришли «покупатели». Попрощались, обнялись и отправились навстречу уготованной доле: двое, положившись на судьбу, один – по чётко выстроенному плану.

IV

Его забирали лейтенант с лицом только начавшего бриться школьника и старший сержант, который выглядел как образец с агитплаката – слишком уж всё хорошо и правильно: значки, стрижка, ремень со сверкающей бляхой, ботиночки, в которые можно было смотреться, как в зеркало… Ещё он неестественно долго тянул голосом команды, подходил к офицеру исключительно строевым шагом, лихо забрасывая правую руку в воинском приветствии, вытягивался в струнку, донося в виде рапорта мелочную банальщину… чем маскировал своё презрение к командиру, меньше его прослужившего в войсках. «Рвач будет тебе отныне имя», – Его раздражали такие персонажи своим лицемерием и склонностью к предательству.

Старый троллейбус, куда погрузили говорливую разношёрстную массу, довёз до вокзала, где родители, узнавшие время отправления, плакали и обнимались со своими чадами, восполняя при этом потрёпанные на распределительном пункте запасы. Рассадили по вагонам. Поезд рывком тронулся.

За окном конец ноября… очень похожий на родной январь. Капли на стекле и серость напоминали о тех днях, когда Новый год праздновался широко и официально. Поэтому Он любил январь. Любил растянутые нетерпением последние учебные деньки перед каникулами, когда время замедлялось вдвое, а то и втрое. Любил томительное ожидание, когда желаемое становилось вожделенным. Как любил, усугубляя до предела невыносимую жажду, отказаться остановиться у колонки в малоэтажной застройке, чтобы утолить её прохладной минералкой из холодильника. Нарочно растягивал момент, подыскивая длинный хрустальный стакан, протирая его, специально замедляя движения, до абсолютной чистоты, смахивая конденсат с запотевшей к тому времени бутылки, чтобы ещё раз прочитать название. Хлопками наливая шипящую влагу, наблюдая как толкаются многочисленные пузырики, и только тогда, маленькими глотками пил, получая при этом кроме удовлетворения физической потребности, огромное эстетическое удовольствие.

Снега не было, но был отец, переодевавшийся в Деда Мороза. Старшая сестра – Снегурочка. Запах мандаринов, ветки сосны, наполнившей еловым ароматом смолы зал. Музыка, песни…

Подсевший лейтёха оборвал внутренний полёт. Привлекая к себе внимание смотрящего в тлеющие окна призывника, офицер несколько раз громко откашлялся, распространяя хмельное амбрэ, но не дождавшись, решил начать разговор сам:

– Ты откуда будешь?

– Местный…

– Что-то не похож…

– Чем отличаюсь? – Он повернулся.

Картинкой раскрылось нутро лейтенанта: только пришёл в войска, только начал вникать… ещё боится контингента, комплексует перед сержантом, ищет «своего», который «если что» встанет на его сторону. «Мажор» – почему-то всплыло слово… «Мажор имя тебе. Быть бы тебе музыкантом с такими руками или актёром с такой пластикой», – начал раскручиваться клубок подсознания, – «но ты тут. Никак династия?»

Династия… Дед носил генеральские погоны. Отец выслужился до полковника. Внуку на роду было написана военная служба. Только тот был мягок, тянулся к матери, любил литературу, отставал по точным наукам, был физически слаб от рождения… но уважение и связи помогли поступить в Военное училище, закончить его и отправиться не за озеро Байкал, а в один из центральных военных округов.

– Акцентом и внешним видом. Что один? Ни с кем не подружился? – из светло-серых глаз исходила ирония.

«О… Да ты в курсе того, что происходило на сборном пункте. Судя по всему, нарочно развели нас с Сухим и Бывалым (кому захочется поиметь такой геморрой?). Ну что ж, поиграемся, тем более спать не хочется…» – С тобой давай подружимся.

– С Вами, – поправил в ответ приосанившийся лейтёха, – соблюдай субординацию.

– Конечно, с Вами. Извините, – Он вновь отвернулся к окну, чтобы не вспугнуть проснувшимся неподдельным интересом болтливого, но осторожного собеседника.

– Вот скажи, ты, наверное, из Ингушетии?

– Наверное.

– Вот. А я уверен.

«Читал дело. Молодец»

– Тогда скажи, к чему все эти намёки, загадки? Ну скажи прямо… – тот подсел поближе и чуть наклонился. – Гордые?

Запах «свежака» неприятно ударил в нос. Холод вагона не позволял «развезти» молодой, но слабый организм.

«Запиваешь страх…» – Он не любил пьяных людей. А точнее – боялся, хоть и не мог признаться в этом даже самому себе. Накатывающие волны страха автоматически гасил агрессией, но сейчас был готов терпеть. Пьяный – не хозяин своему языку.

– Гордость – это порок. А мы разборчивые. Изначально смотрим на человека: кто он, о чём с ним можно говорить и о чём – нет. И только потом начинаем общение. Вот вы мне нравитесь: с одной стороны – ещё молодой офицер, а с другой – чувствуется хватка, опыт, по всей видимости династический; да и умом вас Всевышний не обделил – уверен, будет интересно.

Лесть пришлась кстати. «Ему немного подпоёшь и делай с ним что хошь», – как пелось в песенке из старого фильма. Сколько раз Он уже применил этот прием! Действовало одинаково хорошо как на продавца в магазине, чтобы взвесил лучший кусок, или соседку, чтобы прослыть «хорошим мальчиком» и получить в подарок мороженое, так и на сына начальника отделения милиции, чтобы дольше других кататься на его новом мопеде.

– Вот и я говорю, – подобрел сопровождающий. – Сразу видно, разбираешься в людях. Ты зачем бузил на сборном?

– Знаешь, когда видишь человека, как Вас, перед собой, то его уважаешь. А когда видишь пса, то нет к нему никакого уважения. С Вами разговариваю, а с псами не о чем разговаривать, он будет гавкать, пока дубиной по хребту не перешибёшь.

– Правильно. Держись меня в части, и тебя никто не тронет. С увальняшками, отпуском или проблемами с дедовщиной – сразу ко мне. Сделаем всё в лучшем виде.

«Ты сам-то себя слышишь?» – подумал Он, но вслух сказал:

– От души прям. А что, серьёзно с дедовщиной у вас?

Офицер замялся.

– Не то, чтобы прямо вообще, – говорил он короткими предложениями через паузы. – Есть части, где и похуже. А где её нет, с другой стороны? У нас комбат молодой… Выскочка, но Папа его греет. Так вот, пытается он в отдельном батальоне искоренить, но пока не очень получается. Ты, если что, просись ко мне, точнее к нему. Там разберёмся.

При слове «Папа» сердце, предчувствуя контакт с Целью, забилось чаще. Полутьма вагона, состояние соучастника беседы и своевременный контроль эмоций и дыхания позволили осторожно направить разговор в нужное русло:

– А кто такой «Папа»?

– О! Папа – это самый главный. Командир полка. Но тебе до него, как до Пекина. Решать вопросы будешь со мной, – рука нетвердым плавным движением опустилась на плечо.

Поезд качнуло и, если бы не опора, лейтенант занял бы горизонтальное положение, причём не факт, что на жёстком старом лежаке, а не на полу. Тему нельзя было отпускать: клиент мог начать трезветь или отключиться.

– А расскажи, что за человек этот «Папа» и почему так греет нашего комбата? – непрост Он был, ох не прост. И комбата назвал «нашим», чтобы подчеркнуть единство, близость, показать, как ценно для него мнение опытного собеседника.

– О… Папа – волк. Держит часть вот здесь, – поймал тему пьяненький, при этом покрутив сжатой в кулачок белой, ещё детской ладошкой. Тонкие пальчики впились так глубоко в мягкую нежную кожу, что не стало видно ногтей.

– Прямо-таки волк?

– Ты даже не представляешь. Конечно, в определённых моментах порядочная сволочь, но, когда дело касается своих – никогда, слышишь, никогда не сдаст, – он выждал паузу, наблюдая за эффектом. По всей видимости реакция должна была быть иной, поэтому продолжил: – Твой залёт – со всеми бывает – только твой залёт. Дальше полка не вылезет. Ты пострадаешь, может, даже, больше, чем если бы вылезло, но… Казнит и милует только он. А если ты – контрацептив, то не уживёшься, «не слетаешься», как он говорит, с ним, – Мажор опять помахал своей детской ручкой, но теперь с раскрытой ладонью, на которой вырисовывались четыре красно-синие следа в форме полумесяца от ногтей.

Цель обретала форму:

«Ну раз волк, стало быть зверь. Зверем и будет. Псом, например», – подумал герой, а вслух спросил:

– Прям такой весь правильный?

– Ты слушаешь меня или нет? Я же сказал: «порядочная сволочь». Может оскорбить… но за дело. Может даже ударить. Может на деньги поставить… да, тоже может. Но по справедливости, – последнее слово растянул по слогам. – Слышишь, по спра – вед – ли – во – сти.

– А почему комбата греет?

– Упс… А здесь тайна, покрытая мраком. Тянет его… Вроде есть и более перспективные, но начальство себе на уме.

– А у Папы семья, дети есть? – осторожно, но наигранно небрежно осведомился Он.

– С какой целью интересуешься?

– Для нас это важно.

– Для кого для вас?

– Для нашего менталитета.

– А… Есть сыновья. Один в Суворовском, другой Верхнее военное заканчивает. Династия. Может к нам в полк пойдёт. А может и нет. Есть жена, есть дочь, маленькая ещё.

– С ними живут?

– Да, – из-за того, что разговор шёл не о нем, Мажору становилось скучно.

– Далеко от части? Знаешь где?

– Да нет, рядом… А зачем тебе?

Поняв, что далековато зашёл, и что не так уж и сильно пьян офицер, чтобы не заподозрить неладное, объяснился:

– Хотел понять, насколько правильный он, ведь какая голова, такая и рыба. Вот ты где проживаешь? – знал, что давит на «больную мозоль». Нарочно, чтобы засыпать ворохом отвлеченных мыслей сомнения.

– Да наглухо. Общага – засада. На четвёртом этаже комнаты, на третьем классы. На втором и первом штаб. Туалет не работает, ходим через классы по нужде. Мне-то ладно, ничего, а те, у кого есть жёны? – он ещё долго и подробно изливал свои беды, те самые трудности, что, согласно Уставу, должны стойко переносить военнослужащие, но можно было бы и избежать, если бы начальство думало хоть немного о быте личного состава. Потом, встрепенувшись, ещё раз спросил:

– А тебе зачем?

– Очень важно! Командир сыт и доволен – подчинённому хорошо. Командир голодный и злой – беда подчинённому…

– Точно! Только не все это понимают, – шёпотом произнёс он последнюю фразу, приблизившись к самому уху. Потом, отодвинувшись, громко сказал: – Замётано! Ты у меня во взводе.

– Договорились, – они пожали руки.

– Приятно поговорить с понимающим человеком.

– Взаимно.

– Такой молодой и уже прошаренный…

– Менталитет такой, – улыбнулся Он в ответ и отвернулся в чёрное окно, тем самым закончив разговор, ставший совершенно Ему неинтересным.

На новом месте всё поменялось местами… теперь чужаком был Он. Дешёвое жильё не отличается безопасностью. Сказать, что кавказцев не любили… впрочем, как не любили и русских у Него дома. Женщины, что Его окружали, заставляли посещать уроки музыки – осваивать струнный инструмент. Веса в глазах сверстников ни в школе, ни во дворе эти занятия не добавляли.

Четверо подвыпивших взрослых в вечерней подворотне прижали и разбили о голову гитару, начав с безобидного «Дай я сыграю что-нибудь». Мужчина в годах в простой рубашке и джинсах двумя лёгкими движениями отправил двоих из них «поспать». Оставшиеся уважительно назвали его по имени, вставив перед этим неуместное, как казалось, «дядя».

«Ты как?» – обратился мужчина, когда те двое унесли на себе своих товарищей. «Я нормально, гитару разбили». «Склеим. Приходи завтра», – он назвал адрес и время. – «Характер имеется, приложим к нему практические навыки. Если, конечно, тебе интересно». «Я буду вовремя». «Лаконично. Вы бываете неговорливы. Это менталитет у вас такой» – закончил Тренер.

Под мерное постукивание лейтенант засопел. За окном была сплошная тёмная завеса, лишь изредка прерывавшаяся далёкими светлячками фонарей. Он разглядывал своё отражение, которое со скоростью поезда в окне следовало за ним.

«Что такое одиночество?» – думалось Ему. – «Почему оно всегда со мной? Даже в зале, даже рядом с Тренером всегда ощущал холодок от его потустороннего присутствия».

Поезд набирал скорость, амплитуда раскачивания увеличивалась и пьяный, завалившись в неестественно выгнутой позе, отвлекал от размышлений. Помогать не хотелось…

«Может одиночество – это проклятие любого, имеющего в жизни цель?» – отражение поднесло руку к лицу и почесало небритый подбородок. – «Целеустремлённость подразумевает наличие спутников, помощников, а не друзей… С друзьями одиноко не бывает. А были ли у меня друзья? Кто вообще такие друзья?»

Встречный поезд своим грохотом заставил интуитивно отпрянуть от окна. Светлые окна единой сияющей чертой проносились теперь перед глазами.

«У Тренера была цель, и у него были друзья, у отца была цель, и у него были друзья… Видимо всё зависит от самой цели… А если это цель, которой нельзя поделиться?»

Грохот оборвался также неожиданно, как и возник, от чего вернувшееся дремотное постукивание казалось глуше.

«Тогда одиночество – это когда нет возможности поделиться тем, что действительно для тебя важно – тем, что захватило тебя тайной страстью… Но оно тогда распространяется и дальше: уже нет привычки делиться и восторгом, и тем, что любишь, наплывом радости и просто необъяснимой грустью. Вроде и есть с кем, но не делишься… страшно. А что это за страх? Страх откровенности, уязвимости, ведь есть вероятность потерять контроль и тогда… станешь самим собой?» – открытие удивило… «Интересно, никогда не думал о своей слабой стороне… А перед кем мне можно быть слабым?»

Мысли, хаотично перепрыгивая одна через другую, толкались под усыпляющие сдвоенные толчки железных катков: «Открыться незнакомому таксисту, побыть собой со случайным попутчиком в поезде при закрытой двери в купе. Но от одиночества эти случайные люди не спасают… А чего я на самом деле хочу? Я хочу… не долга, не отношения земляков… Чего хочу я?»

Сомнение проехалось своим ядовитым дыханием по мятущейся душе: «Убить Пса? А тебе оно надо?»

«А мне оно надо?» – повторило вопрос сознание. – «Постоянно должен: должен жениться, заработать, родить, вырастить, убить… Тренер часто говорил: „хочу“. И если хочу, то должен только самому себе, но никому другому. Всё дело в „хочу“. Хочу ли я на самом деле убить?» Ответ напугал Его, так, что не осмелился даже мысленно проговорить непозволительные слова.

…В ночи пришёл дед. От вечерних сомнений не осталось и следа, только уверенность в истинности выбранного пути.

V

От вокзала до ворот части, которая находилась в черте города, дошли пешим порядком. Понурый, прихварывающий Мажор шёл во главе разноцветной колонны, лишь изредка выбрасывая короткие приказы, целесообразность которых, мягко говоря, была спорной… Просто, когда на кого-то выплёскиваешь свою нездоровицу, становится немного легче. Мокрый асфальт и серые многоэтажки. Промозглый ветер между ними, и такие же серые люди, прикрывшиеся зонтами или спрятавшие лица в капюшоны. Мелкий дождь и тяжёлые набухшие хлопья снега.

Зелёные ворота с красными звёздами. Высоченный мальчишка, у которого на призывном пункте вытрясли сумку, страдал, докурив ещё вечером последнюю сигарету, что удалось стрельнуть у сердобольного попутчика: «Покурить бы…». Он не канючил, не давил на жалость, даже не просил, просто как-то по-детски искренне делился своей бедой. Разница лишь в том, что ребёнок кричит, взывая о помощи с надеждой, а здесь слышались надлом и безысходность: никто и никогда. Так и окрестил сослуживца: «Покурить-бы».

В калитку пропускали по одному.

В очереди Его накрыло знакомое любому единоборцу переживание: неизвестность проявляется в теле в виде «мандража» – тремора конечностей, отдающегося в животе или груди. С одной стороны – волнение, с другой – предвкушение схватки, разогревающее тебя изнутри. Похожие ощущения настигали, когда отца вызвали к директору школы или перед встречей с верзилой из параллельного класса, предложившего «поговорить после уроков». Это был не страх, скорее напряжённость или даже возбуждённость перед встречей с неизбежным.

– Рюкзак на стол, – нагловатый служащий Комендантского взвода нетерпеливо приплясывал, отстукивая при этом ритм только ему известной мелодии носком кирзового, до блеска вычищенного сапога. – Шевелись, я сказал.

Высокий, скуластый, с белой чёлкой из-под шапки, крупными руками и потухшим злым взглядом, который выдавал в нём солдата, сподобившегося пробежать лишь четверть двухгодичного марафона.

– Чуть повежливей, – Он прибавил в акценте и снизил до минимума скорость действий, после чего добавил: – И совет: не торопись жить.

«Он посыплется, точно посыплется. С третьего или четвёртого раза. Самые крепкие выдерживают пять – шесть, но результат всегда один и тот же – все они сыплются», – увещевал Тренер перед плотным строем мальчишек, заслуживших право представлять их город на престижном турнире.

«Просто смотрите в глаза или на мочку уха и про себя, но для него, спокойно произносите фразу: „Я знаю, что ты хочешь сделать. Я знаю, что ты хочешь сделать. Я знаю, что ты хочешь сделать“, выставляя логическое ударение на „я“, потом „знаю“, затем „ты“, и в конце „хочешь сделать“. Так кругами. И он посыплется».

Глаза поднялись. Медленно, плавно, как уверенный в своём мастерстве охотник неторопливо поднимает ствол карабина на несущегося прямо на него разъярённого подранка-секача весом в полтора центнера. «Слон», не найдя сразу что ответить, замялся.

– Борзый? – в дальнем углу обозначилось ленивое движение: с лавочки поднимался низкорослый щуплый темноволосый военный в ботиках, расстёгнутом до середины груди кителе, с шапкой на самой маковке и чётками в руках. – Зря ты выпрыгнул. И я тебе это докажу. Вешайся, дух.

Уверенность доходяги в себе развеселила опытного бойца:

– Напугал. Чем могу искупить, чтобы сменить гнев на милость?

– Поговори, поговори напослед. Уделаю, как Бог черепаху, – ответил тот, отвернувшись и направившись на прежнее место.

– Серьёзный? – направил Он вопрос к белобрысому.

– Познакомишься поближе… И очень скоро. Иголок слишком много. Не положено.

Старый трюк: отвлечь от значимого на маловажное. Он читал, как его применяли в книгах о революционерах в ссылке. Забавляла история, когда Ленин поставил лавочку полицейскому, чтобы тот начал обыск с верхней полки, на которой были лишь цензурированные книги, а к нижней, где и хранилась запрещённая литература, устал и потерял бдительность. Ещё слышал от отца, как один его мудрый знакомый нарочно оставил в диссертации яркий, но ни на что не влияющий абзац, который и отвёл внимание комиссии на себя, скрыв важные инновационные, но не популярные идеи. Нож был спрятан надёжно, оставалось отвлечь внимание. Так и вышло: иголки изъяты, нож не найден.

Колонной мимо штаба по дорожке вниз дошли до плаца, через него в дверь казармы – старое четырёхэтажное здание на два выхода. На первом Ему предстояло провести трёхнедельный курс молодого бойца, заканчивающегося принятием присяги.

Несвежий, но качественный ремонт приятно удивил. Если бы одним словом можно было назвать управителя этого помещения, то первым на ум приходило: «хозяйственник». Добротный пост дневального, исполненный не из стандартной крашеной древесно-стружечной плиты, а плотно подогнанных двадцати пятимиллиметровых сосновых досок. Из них же был сваян информационный щит, где уже висел свежий «боевой листок». Причём сам щит покоился на двух плотно ввинченных в стену крюках, каждый из которых способен был выдержать не менее полутоны полезной нагрузки. В ленинской комнате, куда первоначально определили пополнение, самодельные парты был сварены из дюймовых труб, на стене висел такой же щит на таких же крюках с множеством коллажей из фоток и статей журнала «Братишка».

Хозяйственность сквозила в каждой мелочи: ножки сейфа в канцелярии и каждой двухъярусной кровати в расположении были аккуратно «обуты» в пластиковые крышки от банок, чтобы не карябать полы… На столе, покрытом красной шерстяной тканью, величественно возвышался меловой бюст вождя мирового пролетариата.

Они были не первыми. В спальном помещении их уже ожидали порядка тридцати человек – лысых и переодетых в форму, как позже выяснилось, накопивших за трое суток службы некий опыт. Сейчас ранее прибывшие, пытаясь подавить наносным безразличием любопытство, высыпали на «взлётку» и молчаливо присматривались к новеньким.

VI

– Сумки на пол. В две шеренги становись, – младший сержант пел, а не говорил, тянул слова, стараясь произвести впечатление. Маленький, полненький, кривоногий, светлый.

«Ангелочек, только бритый… Берцы с чужого плеча… или как это грамотно сказать? С чужой ноги? Подковами цокает как конь… Педальный!» – последнее определение развеселило, и Он непроизвольно улыбнулся.

– Ты чё щеришься? Я говорю что-то смешное? Шаг вперёд, расскажи, вместе посмеёмся.

«А мы не у одной учительницы учились?» – снова про себя подумалось Ему, и улыбка растянулась ещё шире.

– Ты надо мной ржёшь? Весёлый по жизни? Здесь землячество, и твоих никого. Тебе жопа. Понимаешь, дух?

Ему не хотелось останавливать запал юного командира, которого про себя прозвал «Молодым», напротив, захотелось увидеть куда его бравада в конечном итоге вывезет. Поэтому смотрел в пол, при этом чётко отслеживал движение ног, обутых в ботинки на размер, а то и на два больше его маленьких ножек.

Спортзал стал Ему домом. Ежедневные, а перед соревнованиями и по два раза на день, тренировки – единственным настоящим интересом, а может даже смыслом жизни. Тренер заменил отца. Наставляя бойцов, он говорил: «Глаза и ноги. Следите за глазами и ногами соперника. Руками можно обмануть, телом можно сделать ложный финт, глазами тоже можно ввести в заблуждение, но на такое способны лишь мастера, и только ноги не обманут никогда. По расстановке ног ты увидишь следующее движение соперника. По глазам – его состояние».

Тренер не просто учил держать баланс, читать атаки, уходить от них, коротко бить и бросать, принимать удары с открытыми глазами, владеть холодным оружием, работать азартно, играючи. Он, воспитанный лихой годиной, прошедший допросы в сформированном из оторви голов молодом отделе по борьбе с организованной преступностью, ещё и щедро делился своим жизненным опытом, причём с необъяснимой откровенностью, принимая мальчишек любое время и в любом состоянии.

Можно было прийти к нему домой в ночи со своими катастрофами, и ни тихое недовольство молодой жены, ни капризные стоны маленьких дочек из спальни не могли помешать долгому откровенному разговору в тесной хрущёвской кухоньке. Он, заглядывая в мятежные подростковые души, слышал их, понимал, в ответ получал безоговорочное подчинение и бескорыстную помощь.

Они были соседями. Сорокаминутные пешие прогулки от зала до дома стали великой школой постижения житейской мудрости в довесок к физической подготовке. А ещё были совместные походы, лагеря, рыбалки, где Он упражнялся в приобретении добродетелей терпения и хладнокровия, которых, по словам Тренера на посиделках у ночного огня, где подводился итог улову, «недостает менталитету некоторых из здесь присутствующих».

Распалившийся младшой опасно сократил дистанцию. Слева подходил второй. Пора было действовать.

– Не подходи ко мне, – взгляд, как щелчок затвора автомата пригвоздил ноги молодого командира к полу, но не остановил язык.

– Ты это мне? А если подойду?

– Молодец, что слушаешься. Хороший мальчик.

– Слышишь, чурка, ты рамсы не попутал ли? – боковое зрение контролировало размытый объект сбоку.

– Не здесь и не сейчас, – третий голос спокойно, но властно потушил энтузиазм нападающих. – После баньки вечерком побалакаем.

«А вот за чурку придётся тебе ответить…» – мысли через взгляд говорили громче слов.

«Запомни: жди момента. В бою, как и в жизни: если сразу кинешься реваншироваться, – эффекта будет мизер. Жди. Наслаждайся ожиданием – момент обязательно наступит. Слышишь: обязательно! Тогда и включайся по полной. Ни в коем случае не оставляй без ответа: потеряешь уважение соперника – проиграешь бой. Потеряешь уважение к себе – похоронишь жизнь».

Тренер обладал огромным словарным запасом, при этом был лёгок в общении – не грузил тяжеловесными терминами, складывая выражения, исходя из уровня собеседника. Строгий и суровый на тренировках (брал живые расписки с совершеннолетних или родителей тех, кто не достиг восемнадцати, при работе с острозаточенными ножами), в то же время понимающий и полностью принимающий каждого при живом с ним общении.

«Оскорбление хуже удара», – учил он. – «Можно не ответить на удар, можно подставить другую щеку, когда желаешь проявить свою ментальную силу, а вот не ответить на оскорбление нельзя. Словом или делом, поступком прямо или исподтишка – хам должен быть наказан. Рано или поздно. Это твой авторитет, твоё кредо. Ты можешь потерпеть, но только для того, чтобы дождаться своего часа. Не забудь, не прости».

Однажды, в один из первых дней занятий, взрослый нахал, который уже имел определённые успехи, назвал Его при Тренере чуркой. Тот услышал, дал команду: «Оба в ринг», а сам пошёл в угол к Нему. В присутствии советчика и мотиватора «чурка» вхлам разделал опытного бойца. Помнил, как, вытирая Его кровоточащий нос и заглядывая в горящие глаза, Тренер спросил: «Как тебе? Легче, чем было до боя?» Да, было, несомненно, легче.

VII

Баня – старое здание с окнами из разноцветных стеклянных блоков и выбоин, наспех забитыми большими лоскутами тряпья… Нет ничего постояннее временного: бещали заделать раствором… но так и не заделали.

Четвёртый пост. Под охраной и обороной – банно-прачечный комплекс и вещевой склад. Узкая тропинка караульного вокруг построек. Срочники, отдавшие не менее четверти долга Родине, предлагали приличные барыши, чтобы встать на службу ко времени купания военнослужащих женского пола и офицерских жён. Казино, рулетка, фортуна… страсти, разочарования от пустого поля, на которые поставил все имеющиеся армейские фишки в виде банок сгущённого молока или тушёнки, либо невообразимая радость от случая, когда на-гора оказываешься в нужное время в нужном месте.

График подачи горячей воды, казалось, целиком зависел от капризов славянского духа бани, ревностно хранившего её для ублажающих его самодурство. Поэтому отметка в распорядке: «женский день» совершенно не гарантировала получения будоражащих, давно забытых, острых ощущений. Напротив, выявляла счастливчиков и делала всеобщим посмешищем полагавшихся на строгий военный режим. Банщиков ценили…

В день приезда вода оказалась в наличии. Около «банного комплекса», куда входили помещения прачечной и термической обработки белья, где при высокой температуре уничтожаются яйца бельевых вшей, а также осыпаются пластиковые пуговицы кальсон и теряют эластичность резинки трусов, удалось надёжно припрятать нож…

Вещевой склад. Опытный старший прапорщик, небрежно оглядывая «контингент», определял размер обмундирования:

– Прикинь, китель, – серьёзно проговорил он, бросив слежавшийся камуфляж на широкую полку перед Покурить-бы, – рукава коротки будут, но хоть что-то. Куртки такой нет, пока в шинельке походишь. А вот с сапогами… Сорок шесть, не меньше…

– Сорок семь с половиной… – скромно ответил тот.

– Ну да, соответственно росту… Что у тебя на ногах? Ботинки? Чёрные? Пока походи в неуставных, а там разберемся. Следующий!

– Сорок шесть. Держи. Да не стесняйся, крепче возьмись. Крепче! Прижми, как девушку, и береги то, что Родина тебе доверила! Размер Ноги?

– Сорок четыре.

– Эх, вот это ласты себе отрастил! Наверное, мамка ботинки на размер больше покупала, – цокнул языком и продолжил бородатой шуткой: – Трусы надо было широкие носить, трусы, а не лапы отращивать.

Недоофицер по-лошадиному заржал, ища глазами поддержки у столпившихся только покинувших дома мальчишек. Большинство одобрительно оскалились.

– Не смешно? – перед ним стоял спокойный новобранец, южных кровей. – Сорок восемь. Забирай. Нога?

– Пятьдесят четыре, пожалуйста.

– А?! Нога пятьдесят четыре? Ого!!! – ни одна мышца не напряглась на лице… Видя, что шутка не оценена, сделал вывод, что чувство юмора у данного будущего воина просто отсутствует как таковое, поэтому браво закруглил: – Держи, что дают. Размер ноги?

– Пятьдесят четыре, – уверенно повторил Он.

Глаза встретились.

– Ты же в нём вертеться будешь, как карандаш в стакане. Оно же не сядет на тебя, балахоном будет висеть, – намного мягче и как-то неуверенно ответил прапор.

…Солдаты прозвали его Жопа, так между собой и называли «старший прапорщик Жопа». Безобидный, маленького роста, кругленький, но плотный – бывший гиревик-разрядник. Вечно смеющийся пошляк, постоянно поющий в голос или мурчащий себе под нос известные хиты шансона. Одинокий, спрыгнувший через стакан с иглы, на которую подсел после пережитых ужасов новогоднего штурма кавказской твердыни.

«Тумтурумчик» – первое, что пришло на ум. «Прапорщик Тумтурумчик». Уж очень был похож на весёлого круглого пирата из мультфильма про Тайну третьей планеты.

– Давай на спор. Есть чем проставиться? Если пятьдесят четыре сядет – любой каприз, в мыслимых пределах, конечно. Если нет, то три моих желания.

– Пачку сигарет пацану! – пятьдесят четвёртый сел, как влитой. На лице Покурить-бы, как на морде голодной собаки отразилась вся гамма чувств: от полной безнадёги через искреннее удивление к трогательной благодарной преданности. Он бы завилял хвостом, если бы тот у него был.

– Вот ты, боец… Несуразный… Но фактура… А на вид и не скажешь… Удиви ещё раз: Размер ноги?

– Сорок четыре.

– Не удивил, – вновь прищёлкнул языком Тумтурумчик-Жопа.

Он любил носить просторную одежду. Не потому, что удобно, хотя и потому тоже, а потому что Ему доставляло особое удовольствие эпатировать людей. Сколько раз Он срывал на спор скидку с опытных продавцов вещевого рынка – не сосчитать. А ещё за свободным кроем легко маскировалось здоровое тело, что позволяло ослабить бдительность противника и в самый неожиданный момент провести короткую эффективную контратаку. «Будь незаметным, но эффективным, не броским, но полезным» – так учил Тренер.

Теплая вода приятно смывала с жёстких чёрных волос пыль прошлой гражданской мирной жизни. Послушное сухое, словно выточенное, тело, которое, не смотря на юношеские прыщи, вызывало здоровый интерес у противоположного пола, покидали запахи поезда. Он не был похож на качков с модных фоток, мышцы не выпирали безобразными буграми, делая их малоэффективными в практическом применении. Но крупная кость, мощные предплечья, жилистые руки с доминирующими трицепсами, развитый торс, крепкие, но не раскачанные ноги и сутулая осанка позволили бы разглядеть опытному взгляду единоборца.

Вдоль тёмно-зелёных стен раздевалки стояли в цвет крашенные вешалки-лавки. На табурете сидел очередной клиент местного парикмахера и вздрагивал под машинкой:

– Чёлочку оставь, – в свойственной ему ноющей манере попросил Покурить-бы. На что ожидаемо получил отказ:

– Духам не положено, – цирюльник отвечал, растягивая слова, а потом высунув от старания кончик языка, добавил, – не торопись, доживёшь и до чёлочки.

Тучный ефрейтор без ремня и в тапочках вещал:

– Сдаём гражданскую одежду сюда. Кому надо, тот имеет возможность отправить посылкой домой. Но для этого тоже сдаём вещи сюда.

– Ага, никогда ты их больше не увидишь, – шептал парадно одетый мальчуган.

– А какого ты одевался, как на свадьбу? Пиджак, брючки, туфельки, пальтишко… Попроще не было одежды?

– Не поверишь, со свадьбы в военкомат и поехал. Не со своей. Друга. По пьяни пошли погулять, тут и приняли. В милиции определили как уклониста, вот и приехал, в чем был. Хорошо хоть мать успел предупредить, в дорогу сумку собрала…

В помещение вошёл знакомый уже Комендач в сопровождении двух крепких бойцов:

– О, вот ты где! – обратился он к парадно одетому парню. – Я тебя ещё на входе заприметил. Дай-ка примерить, – он стал прикладывать к себе брючки. – Не возражаешь? Подари по-братски…

– Продаст, – послышалось со стороны.

– Опа, опять борзый. А я и по твою душу. О нём рассказывал, – обратился он к двум сопровождающим. – Объясните как можно доступнее мальчику «ху из ху». И что за «ху» он теперь здесь.

– Выйдем, – предложил один из них.

– Да зачем выходить-то? Давай прямо тут, чтобы и другие послушали. Впрочем, много текста. Как считаешь, не пора бы уже перейти к общению при помощи жестов? – спросил Он у одного, а упал почему-то другой. Не успел первый коснуться третьей точкой кафельного пола, как второй захрипел и, прокрутившись на четверть оборота, рухнул к ногам не сориентировавшегося с брюками Комендача.

– Поторгуемся? – тёмные, как две чёрные дыры, глаза сверлили обескураженного старослужащего.

– Три сгухи, – нашёлся тот.

– Мало.

– Шесть и три тушняка.

– Мало.

– Всего по шесть.

– Мало.

– Чего ты хочешь? – не понимая, остановился Комендач.

– А ты как думаешь?

– Извини, не обессудь, – понял, чего от него ожидают, «дедушка». – Такой порядок, не мы придумали.

– Зачтено, но сгуха и тушняк прилагаются. Плюс ещё сигарет и чая накинь. Принесёшь, тогда и заберёшь.

– А куда? Ты серьёзно думаешь, что у тебя получится его заварить?

– Сегодня вечером, после отбоя… Приходи, поучаствуешь в трапезе.

– Я буду! – с неподдельным интересом и лёгким недоверием ответил опешивший модник.

– Сделку одобряешь? – пострадавший, понимая невозможность отказа, послушно закивал головой.

VIII

– Вот теперь вы похожи на бойцов, – Мажор удовлетворенно, с усмешкой, причесывал взглядом в миг ставшие одинаковыми ушастые головы. Выбивалась из общего однообразия лишь одна из них.

Он представился:

– Я ваш командир взвода. Чуть позже познакомимся с командиром роты и его заместителем по работе с личным составом. Также познакомьтесь с сержантами – это ваши отцы-командиры, только младшие. Основные коммуникации будете держать через них. Если что случится – сразу докладывать мне. Это всем понятно? – три лысые шеренги послушно закивали.

– Смирно! – неожиданно резанула изнеженный гражданкой слух новобранцев незнакомая команда. Тут же к двери выбежал на доклад сержант со штык-ножом на поясе. В расположение вошли два офицера: майор и капитан. – Вольно, – тихо скомандовал тот, что был старше по званию. – Вольно! – набрав воздуха, во всю глотку проорал дневальный, от чего старший по званию недовольно поморщился.

Высокий худой майор с аккуратными усиками, в недорогих очках оказался командиром учебной роты. Худощавый, чуть пониже ростом капитан – замполитом. Держа руки за спиной, меряя коричневый кафель пола длинными неторопливыми шагами, командир спокойным голосом вещал:

– Самое главное правило. Мы – отдельное подразделение. Если у нас что-то произошло, оно не должно выходить наружу. Просто сразу, напрямую докладывайте мне… Это всем понятно? – смущенно бритые новобранцы ответили и на это общим согласием, хотя в их взглядах читалось отсутствие уверенности из-за лёгкого диссонанса с предыдущей вводной от командира взвода.

Дальнейшие слова были всего лишь распаковкой основной мысли. Монотонно пережевав и несколько раз повторив, ротный очередным согласием заставил проглотить главный посыл. После чего неожиданно резко, гневно играя желваками, не поворачивая головы, выстрелил:

– Тиры! Бегом марш к личному составу для знакомства!

Резкая смена тональности была подхвачена капитаном, который пробасил в сторону сорвавшихся со своих мест сержантов:

– И как из таких понимающих новобранцев получаются в конечном итоге такие дебилы?

В принципе знакомиться не пришлось. Командиром Его отделения оказался тот, которого Он прозвал Молодым. Командиром второго – оскорбивший Его сержант по прозвищу Заяц. Командира третьего отделения пока не было, а заместителем командира взвода назначили того, кто остановил разгорающийся конфликт. По всему было видно, что товарищ в авторитете, потому тут же получил соответствующее прозвище: «Авторитет».

Вообще было заметно, что здесь не сильно заморачивались с кличками. Производная от фамилии и будет тебе вторым именем после звания. Иванов становился Ивашкой, Татьянин – Танюхой, Батыршин, соответственно, – Батыром. Иногда вырисовывались очень интересные вариации. Например, сержант (наполовину грузин) Нуцубидзе получил своё прозвище из-за дефекта дикции старослужащего, проводившего вечернюю поверку. Тот банально не мог сложить непривычные слоги в единое слово, что и привело к некоторому отклонению: именоваться он стал фирмонимом одного из лидеров японского автопрома – «младший сержант Мицубиси». Бывало, что ярко выраженные, приметные с первого взгляда черты характера или броские особенности внешности становились основой для дальнейшего нарекания: угрюмый и вечно недовольный становился Кислым, форма бровей в виде трагического надлома превращала носителя в Унылого. Но эти исключения только подтверждали сложившееся правило.

Клички офицерам и прапорщикам, напротив, чаще выписывались, исходя из доминирующих черт характера. Правда был один случай…

Майор, вследствие тяжёлого ранения получивший ампутацию двух стоп и левой руки по локоть, а также потерявший глаз, оставался в штабе части на незначительной должности. Чёрный юмор, если таковой можно назвать юмором, на котором зачастую держится ментальное здоровье военнослужащих, чтобы от чрезмерного переполнения новыми яркими впечатлениями не «двинуться кукухой», окрестил его «майором Разборным».

Обряд инициации молодого бойца, впервые заступившего в наряд, или же вновь прибывшего офицера, состоял в том, чтобы послать его с пустяковым поручением в штаб, найти майора Разборного и решить с его помощью поставленную задачу. Ничего не подозревающий, свято верующий в офицерскую честь или же солдатскую дружбу, шёл и чётко, как обучали в военном училище или же натаскивали на КМБ, по-уставному рапортовал: «Товарищ майор, разрешите обратиться? Ваша фамилия Разборный? Мне необходимо то-то, в зависимости от того-то».

Изначально, конечно, нервничал, но потом привык и стал легко воспринимать ритуал «прописки», по-доброму поддерживая его. Давал, например, приказ собрать все зубные щетки в казарме (если перед ним был срочник) и принести их на дезинфекцию. Или же, если церемонию проходил офицер, срочно со всех рот принести на проверку всю документацию. Причём журналы возвращал исключительно за коньяк. Такой, недешёвый коньяк, кстати. А куда было деваться? Служба… Обращения не переставали поступать до самого его почётного дембеля.

Добрый был человек – не представлял жизни без армии, с пониманием относился к личному составу. Не ожесточился. Любили и его в ответ… той самой странной солдатской любовью, что выражается в возможности иногда не зло подтрунивать над человеком.

– Слушаем сюда. И очень внимательно, – Авторитет говорил спокойно. В словах чувствовалась власть явно бóльшая, нежели позволяла ему должность. Страх, что витал в покорном молчании младшего командного состава, свидетельствовал о том, что не на пустом месте сформировалась его репутация. Всем своим видом он давал понять, что к нему позволялось обращаться исключительно снизу вверх, с показным уважением, основанным на страхе. – Хоть ротный нас и ненавидит, мы – сержанты – здесь сила и хозяева. Замполит будет вызывать вас по одному и говорить, чтобы обо всём докладывали ему. Он – хороший мужик, но инстинкт самосохранения вам сейчас должен подсказать, куда в первую очередь вы будете обращаться по всем, заостряю внимание: по всем вопросам.

Он действительно привык к такому к себе отношению. Даже служаки одного с ним призыва побаивались получить в его лице опытного, сильного и хитрого врага. Авторитет продолжил:

– Потом вы пойдёте в клуб и будете слушать зама полка по воспитательной работе. Этот маслом мажет так, что не поверить будет трудно. Скажу сразу – гнилой человек. Насквозь гнилой. Только о себе, только о погонах. Ни за что с ним не связывайтесь. Хотя я уже вижу, кого из вас он в перспективе подомнёт и сделает ротным стукачком. Вижу, что ты, – он кивнул в сторону бойца, – первый прогнёшься, а ты, – посмотрел на другого, – сломаешься. Да и вообще вижу, кто на что способен. А с тобой, – он попытался поймать спокойно блуждающий взгляд до черноты тёмных глаз, – я не закончил. Сегодня после отбоя разговор в бытовке. Вдобавок, для полноты картины, обсудим ещё и банный инцидент.

Немного удивившись, что не Ему одному дано читать людей, Он согласился с выводами Авторитета насчёт недалёкого будущего бойцов. Но ещё больше поразился результату дуэли взглядов. Тот оказался одним из немногих, кто не просто выдержал, но смог спокойно конкурировать с Ним в данной дисциплине.

Ситуацию разрядил ворвавшийся в расположение Мажор:

– Идём со мной, – палец ткнул в крепкое плечо. Они вышли и казармы на улицу. Мажор закурил. – Слышал, уронил в бане двоих. Чем занимался?

– Случайно вышло, сам не понимаю как.

– Тебе фамилия Н-щук знакома?

– Не припомню.

– А он тебя хорошо помнит. Ты с ним как-то сошёлся на турнире, а я в училище кувыркался. Привет тебе передаёт. Что за тайны? Скрыл звание мастера, зачем?

– Не хочу привлекать лишнего внимания.

– Так и не привлекай, – Мажор хотел потеребить оставленную парикмахером в бане чёлку, но та профессионально избежала контакта.

Он хорошо помнил досадное поражение, которое ему нанёс «мальчик в трусиках». Это был даже не турнир, но вызов. Чтобы ученики не засиживались на летнем перерыве, Тренер договорился провести показательные спарринги по правилам бокса: «Мои почувствуют ручки, боксёры поймут, что не только они мастера кулачного боя».

Городская власть с удовольствием утвердила мероприятие. Зал был до отказа набит зеваками и болельщиками. Он вышел явным фаворитом: яркий, в новых дефицитных «адидасах» на ногах, в перчатках на липучке, с двухслойной чёрной капой во рту. Под музыку из японского магнитофона, что принесла группа земляков, под съёмку на диковинную тогда видеокамеру, перепрыгнув четыре каната, оказался в ринге. В противоположном углу его ожидал худысенький мальчонка в однотонных коротеньких шортиках и простых советских чёрно-белых кедах. Маечка – алкоголичка, выкрашенная в домашних условиях в цвет угла, вместо боксёрского бандажа – хоккейный (его легче было достать), видавшие жизнь, плотно набитые конским волосом перчатки на шнуровке. Завершал картину старый коричневый кожаный шлем с «ушами», от чего обладатель данной реликвии становился похожим на забавную мартышку.

Несоответствие мастерства и внешнего вида обескуражили. После короткого незамеченного удара, счёт рефери для Него начался с цифры «три». Восстановиться не успел… Первое поражение, причём досрочное, плотно прописалось в Его «подкорке»… До этого считал себя непобедимым.

Скрытая невидимая сила мальчонки поразила Его. Захотелось стать таким же незаметным, но неожиданно эффективным. Захотелось заставать противника врасплох… И Он стал учиться. Учиться прятать взгляд, маскировать темперамент. Учиться по-взрослому ожидать подходящего времени для малозаметного, но результативного действия.

Тогда же Тренер и объяснил: «Есть люди – жертвы, и есть – хищники. Обычно удовлетворяются такой классификацией. Однако, ещё есть, хоть их и мало, – охотники. Они могут притвориться жертвой, могут прикинуться хищником… они нацелены на результат. Вот ты сегодня и нарвался на такого: опытного, жестокого бойца. Будучи и считая себя хищником, ты увидел в противоположном углу жертву. А он сделал всё, чтобы ты так подумал, потерял бдительность и… упал. Согласись, если бы это был чемпионат страны, если бы он был в такой же дорогой форме, то иначе бы провёл бой. Вот мой совет: следи за глазами, следи за движениями. Они вскроют истинную личину соперника, за каким бы образом он не прятался, кем бы ни пытался предстать перед тобой».

IX

Портянки… Спасибо за уроки Тренеру, посвятившему пару часов своего драгоценного времени, чтобы освоить и поупражняться с учеником в нелёгком искусстве пеленать куколку на ноге, не до конца понимая желание того отдать два года своей молодой жизни на сомнительное удовольствие с туманными перспективами.

Подворотнички… Иголкой с нитками Он умел пользоваться: уроки труда в начальной школе проходили вместе с девочками.

Столовая… Он не притронулся к серой жиже, что называлась «картофель тушеный с мясом», а только поковырялся в ней алюминиевой ложкой, хотя осознавал, что в дальнейшем это месиво вполне сможет сойти за деликатес. «Интересное мясо…» – чуть слышно пробурчал Он, вылавливая небольшой кусок свиного сала с кожей и сохранившейся на ней щетиной. – «Неужели я когда-нибудь это съем?»

На сборах, меню в столовой, при всём разнообразии гарниров, из мясного предлагало исключительно свинину. Тренер увещевал: «Это будешь есть не ты, это будет есть твой рот. Разделяй». «Разделяй – не разделяй, это невозможно!» – мысленно парировал Он…

Пройдёт совсем немного времени, и в рот, без размышлений о составе, полетит любая пища, приготовленная в армейской столовой, всё разнообразие которой состояло в том, что на завтрак её подавали в зелёных пластиковых тарелках, на обед в жёлтых, а на ужин в синих… Как и тогда, вторя мудрости наставника, повторял про себя: «Это ем не я, это ест мой рот».

За новыми заботами подошло время вечерней поверки. Коверкая фамилии, Молодой прошёлся по журналу, затем пересчитал по реальному наличию. Не выявив расхождений, распустил строй, дав десять минут на чистку зубов и туалет, после чего прозвучала первая в Его армейской жизни команда «отбой». Лёжа на старом матрасе, который буграми скомкавшейся ваты нещадно продавливал рёбра, чуть-чуть раскачиваясь на поскрипывающей провисшей сетке, старался не думать о предстоящем разговоре в бытовке. Вместо этого концентрировался на знакомом ощущении, когда после переезда на новое место трудно было засыпать: новые запахи, новые звуки, непривычное расположение… Да, можно привыкнуть ко всему, но сейчас предстоящие два года казались Ему вечностью… Семьсот тридцать ночей… Просто не вмещалось, не получалось принять. «Ладно, своим ходом, год за годом – первый шаг, второй, а там проще будет», – резюмировал Он, прикрывая глаза.

Дневального услышал задолго до того, как тот подошёл к Его кровати. Протянутая рука была ловко перехвачена и подвернута. Глухой щелчок в запястном суставе заставил мальчишку громко ойкнуть и звонко стукнуться кокардой о дужку. Шапка слетела, обнажив чубатую голову. Пока посланник приходил в себя, разбуженный оказался в брюках и сапогах.

– Ты зачем штаны надел? – удивился дневальный, усердно работая кистью.

– Менталитет такой, – полушёпотом ответили улыбающиеся губы.

Спорт есть спорт, а улица – совсем другое дело. Навыки, полученные в зале, определённо помогали как в прикладном смысле, так и в имиджевом. Однако в темноте подъезда нет судьи, нет правил… а, значит, есть свобода, порождающая кураж. Ему нравилось повышать ставки до предела, когда неожиданно небрежно бросаешь на кон… свою жизнь. Нравились мгновения, когда осознающий остроту ситуации соперник суматошно перебирает варианты достойного алаверды…

Был случай, когда на вызов опытного уличного бойца, Он, с месяцем опыта занятий единоборствами, предложил отработать на ножах «на глушняк»: ты или я, живым выходит только один. Здоровяк, старше и тяжелее Его, прикрываясь отговорками, сдал назад. Помнил, как тогда впервые пережил свободу, полную, неограниченную свободу действий, которую приносит волевое решение сжечь мосты, взять билет в один конец, без тепличного права на второй шанс, чтобы исключить саму возможность искушения развернуться.

Тёмный кафель, стол дежурного, пост дневального. Прямо – комната хранения оружия. Справа – вход в туалет, умывальник, там же спорткомната. Слева – бытовка, каптёрка, сушилка. Свет пробивается из-под левой двери. Чуть скрипнули петли.

– Заходи. Жалуются на тебя, – дружелюбно с места в карьер начал Авторитет. – Не уважаешь, не начав служить, тех, кто старше тебя. Что скажешь?

– А стола почему нет?

Обескураженный Авторитет не сразу нашёлся что ответить:

– Стол без еды… Ты проставиться желаешь?

– Был бы стол, еда найдётся. Сейчас гарсон подсуетится, – не в тему продолжал разговор уверенный дух.

– Бредишь с испуга? – предположил с улыбкой Авторитет, обернувшись за поддержкой к присутствующим.

– Заметно?

– Я слышал про инцидент в бане, но здесь не баня, да и народ подготовлен к любому казусу. Фактора неожиданности не будет.

– Подождём…

– Чего?

– Кого.

Повисла неловкая достаточно продолжительная пауза.

Кто-то постучал в дверь расположения. Нечёткий басок дневального и тягучее гнусавое: «Да открывай ты, все свои…» Комендач с молодым бойцом, который нёс тушёнку, сгущёнку и хлеб, вошёл в свет:

– А где стол? А где чай? Не предупредил? – искренне удивился он.

– Не поверили, – глядя на Авторитета, уронил герой.

– Товар где? – спохватился Комендач.

– У дневального заберёшь.

– Сейчас, – с этими словами тот вышел в расположение.

– Объясни, – выразил Авторитет общее непонимание происходящего, взвешивая в руке банки.

– Всё нормуль, – весело сказал вернувшийся со свёртком Комендач, – всё в наличии. Дорого, но красиво. С тобой можно иметь дело. – Он протянул руку, в знак завершения сделки. – Посидим, обмоем?

– Погоди, – Авторитет жестом усадил Комендача на деревянную скамейку. – Сначала объясни, потом вопрос решим, а уж там, как пойдёт.

Лаконично, без излишних дискредитирующих подробностей, была представлена суть сделки. Авторитет и присутствующие всё поняли правильно и остались довольны таким вариантом изложения.

– Теперь к делу…

Он точно знал, что сейчас расскажет Авторитет: знакомый трёп о традициях, правилах, что «складывались столетиями» и «принимались не нами», о том, что «все проходят ступени становления», об уважении, нарушениях, порядке, обязательном, неминуемом возмездии, «чтобы неповадно было другим». Знал, что диалога не получится, что весь спич только для того, чтобы признать Его неправым. Понимал, какую роль отвели Ему, и какой ответ от Него ожидают. Сейчас, великий и мудрый разводящий, прилюдно, без насилия, одним лишь своим статусом урезонит зарвавшегося юнца, заставив извиниться. Сколько раз Он участвовал в подобном шоу… «Те же лица, только вместо казачества и славянского братства – дедушки и черпаки… Отсидеть обязательную программу или обострить? Пожалуй, взбодрим перчиком скучающих…»

– … неуважение к армейским сединам… – вещал Авторитет.

– Знаешь, что уважают в сединах? – перебил Он вопросом гладкое изложение. – Мудрость, которая приходит с ними. А в этом случае седины пришли одни.

Авторитет поперхнулся и упёрся непонимающим взглядом прямо в колючие глаза отчаянного безумца. И если первую дуэль он выдержал достойно, то сейчас прежний ламинарный поток преобразился от неожиданности в турбулентную икоту:

– Подожди… Не понял…

К слову сказать, он быстро приходил в себя от пропущенной контратаки:

– Знаешь, я обычно вижу людей, – речь вновь стала гладкой, правда какой-то выхолощенной, без прежнего напора. – А ты для меня пока загадка. С виду жертва: глаза в пол, молчаливый, не дерзкий. Но ведёшь себя как хищник.

Вопрос ждал ответа, хоть и был задан вне вопросительной формы.

– Хищник – не хищник, лишь бы охота была успешной.

– И кто же тут добыча?

– Не я ли? – пытаясь обратить напряжение в шутку, весело вставил Комендач.

– Нет, не ты, – не снимая взгляда с Авторитета, ответил Он. – Но ты его знаешь.

– Так кто же он? – с театральным пафосом вопросил пришедший в себя Авторитет.

– Как у вас в народе говорят… Меньше знаешь – крепче спишь, – чайник зашумел. – Меня сегодня оскорбили. Назвали так, как называть нельзя. Тот, кто открыл рот, влез в чужой разговор, за это ответит. Ему остаётся только выбирать: сейчас или потом.

Повисшая пауза, конечно, угнетала, но больше всего давила манера общения: в третьем лице, словно виновник отсутствовал при разговоре… Так общаются в милиции или пожарные. Иногда врачи.

Щелчок отключившегося чайника, подобно пальцам гипнотизёра после показательного сеанса, вернул присутствующих в реальность происходящего.

– А раньше был бульбулятор, – Авторитет отвёл глаза. – Знаешь, что это?

Он продолжал, не моргая, смотреть на него.

– Заяц, ты оскорбил? – Авторитет обратился к худому сутулому, с вечно кислым лицом бойцу.

– А чё он? Ты же понимаешь… – выдавил из себя тот в ответ.

– Делай с ним что хочешь. Но у тебя есть три минуты. Время пошло.

Заяц. В нём боролись две натуры… Точнее было бы сказать, не боролись, сосуществовали. Под бременем доминирующей части: вечного терпилы, хрестоматийного неудачника, обитал, томясь в праведном гневе от творящейся вокруг несправедливости, и хаотически проявляясь в самый неподходящий момент, рыцарь без страха и упрёка. Он жил, как политый цветочек в горшке на подоконнике окна с солнечной стороны: не спорил, подчинялся, но в один момент, внезапно, вспыхивал в порыве исправить несовершенство окружающего мира… после чего предсказуемо терпел либо оглушительное фиаско, либо побои. Иногда и то, и другое одновременно.

Будучи духом, написал домой письмо, впечатляющее своим размером и недюжинным литературным талантом, о том, как его все боятся и уважают, как дедушки заправляют его постель и носят ему еду из офицерской столовой. Как, оценив навыки, ему доверили командовать взводом и отправили в горячую точку… Так и остались бы фантазии фантазиями, если бы это был не Заяц… Письмо обнаружили, публично огласили. Сказать, что после этого ему стало тяжелее жить – ничего не сказать.

Ему всегда не хватало чуть – чуть, самую малость… Голодной ночью в столовой выпал шанс поживиться мясом и жареной картошкой. Когда продукты уже источали оглушающий аромат в шкварчащей маслом огромной сковороде, неожиданно вырубили свет.

На марше после многочасового бега с переползаниями, наконец, дали несколько минут оправиться и отдохнуть. Почти триста бойцов делали абсолютно одинаковые действия, лишь один Заяц неожиданно застеснялся и решил отойти подальше… Влез в осиное гнездо, после чего был снят, направлен в санчасть (надо ли писать, что у него открылась аллергия на яд полосатых насекомых), вследствие чего батальон получил предпоследнее место.

Какое-то время носил почётное звание «Самбист», однако столь громкое прозвище никак не вязалось с по-детски угловатыми выпирающими ключицами и осунувшимся сутулым телом, потому в конечном итоге остался Зайцем… а кличку получил на КМБ, когда мокрый после десятикратного повторения команды «Рота, отбой», не укладываясь в поставленные сержантом временные рамки, вывихнул плечо, пытаясь сорвать с себя узкую ХБ с расстёгнутыми лишь тремя верхними пуговицами.

Однако апофеозом неудачливости стал случай со страшненькой, но безотказной опытной дамой, доставшейся ему по наследству от предыдущего призыва. В части существовала традиция – отслужившие полгода бойцы в качестве обряда должны были вступить в интимные отношения с одной из «нежадных» красавиц, что постоянно ищут острых ощущений у заборов воинских частей.

Заполучив заветную гражданскую одежду, несколько «слонов», взбудораженных предвкушением, ночью, под присмотром бывалых, покинули часть через «второй КПП»: пролом в кирпичном заборе за свинарником. Уединившись, он в темноте даже с помощью спутницы не разобрался с хитрой конструкцией пряжки. Пока охали в соседних кустах его боевые товарищи, он в буквальном смысле в поте и крови от ободранных о непослушный металл пальцев пытался ослабить дорогой кожаный ремень, туго обхвативший хлипкий торс, чтобы подчеркнуть ширину его плеч.

Она, упав в мокрую траву, не в силах угомонить спазмирующие мышцы после скромных хрипов, теперь в голос булькала, задыхаясь от хохота… Такое случилось впервые в её богатой практике. Недостаток белого хлеба вынуждал употреблять чёрный – ржаной, от которого пучило кишечник. Сконцентрировав внимание на коварном замке, Заяц ослабил бдительность и произошёл конфуз. Картина маслом: босое, без рук по локоть и без головы (загоревшие части не было видно в темноте, а белая кожа буквально светилась) возбуждённое тело бьется с застежкой и причитает: «Неужели и в этот раз обломится, да что ж такое-то… Да блин…» А «уста, что не говорят по-фламандски», лёгким сопрано ему вторят снизу. Он почему-то с тех пор напрягался от шуток про пояс верности.

Заяц… Десять секунд назад он почитал себя Цезарем в золотой колеснице на победном триумфальном шествии, а теперь выглядел жальче побитой мокрой собаки. Если бы эволюция не атрофировала мышцы, отвечающие за движение ушей, они несомненно были бы прижаты, хвост щекотал бы оголённое, выглядевшее нездоровым при его общей худобе округлое вздутое пузико. Вдавленная шея и ужас, просто ужас в глазах… целых три минуты… «Зачем я опять влез в чужой разговор? Зачем ты опять нарвался? И опять он оказался виноватым больше всех!» – мысли перескакивали с первого через второе на третье лицо. Так было безопасней: смотреть на себя со стороны, когда бьют, лишь по возможности прикрывая наиболее уязвимые части тела.

Глаза оскорбленного смотрели сквозь, даже сказал бы, навылет. Лицо без следов каких-либо чувств внушало ещё больший ужас.

– Теряешь время, – тихо, но жёстко прозвучали рдеющие робкой надеждой слова.

– Ладно, прости, настроение никакое, не спал после наряда, да ещё и Жопа отымел за просто так. Не обессудь, – уцепился за спасательную соломинку потрёпанный Заяц.

– Зачтено.

– Классика! – просиял Авторитет. – Знал, что не ударишь. Тебя как на гражданке звали?

– Да как только не звали.

– Нохча! – он, ожидая, смотрел на него.

– Да по боку, Нохча, так Нохча. Не чурка ведь.

– Ну что ж, в большой семье на звёзды не смотрят. Давай к чаю…

Разливался кипяток уже в другой атмосфере. Напряжение спало, словно вся компания одним разом выдохнула. Правда, молчание ещё немного угнетало.

– Об тебя, говорят, сам Жопа опрофанился сегодня в бане? – начал новую тему Авторитет.

Дождавшись положительного ответа в виде лёгкого кивка головы, продолжил:

– Жопа опытный… Мерки всегда точно снимал. А ты реально здоровый, как Женька.

– Точно, точно, – поддержали его с разных сторон присутствующие.

Новонаречённый Нохча продолжал молчать. Он, конечно, не знал, кто такой этот Женька, но прекрасно осознавал, что вопросом ставят Его, молодого и неопытного, в невыгодное положение, когда вокруг умудрённые учителя, снизошедшие до Его просвещения. Понимал: кто первым откроет рот, тот потеряет преимущество, поэтому молчал не по статусу. Тишина поддавливала…

– Давай, расскажу, ведь ты не знаешь, кто такой Женька, – не выдержал Комендач. – Он тебя на полгода старше, но уже легенда. Пришли к нам в призыв перед вами три товарища. Один – здоровый, мы его Дутышем прозвали. Страшный на вид. Просто посмотришь и поймёшь: хрестоматийная советская угроза, симметричный ответ агрессивной имперской политике запада. Мы им дрищей, что чуть раньше вашей команды прибыли, пугали. Мышцы есть, фактура дикая, но неуклюжий…

– Второй – сухой, но какой-то мутный. Вроде верующий, но непонятно в кого, точно не православный. Про него как-то сразу узнали, что боец, реальный боец. Он троих из четверых напавших за пол минуты кувыркнул – уработал так, что не дай Бог, плюс ещё с бритвой в кармане ходил. Помнишь, как трёх «королей говна и пара» в столовке заделал и прапора, что неосмотрительно наведывался о том, что там у них происходит? – обратился он к одному из присутствующих, на что тот многозначительно покивал. – С виду хиляк, – продолжил Комендач, – но на турнике упражнение «номер шесть» – полтос спокойно: сухой. Постоянно молится, синенькую книжечку читает, говорит, что это библия. Может быть… У нас пятеро дагестанцев пригнали, он сначала с ними подрался, а потом подарил им такие же. Они тоже читали. Мы ещё прикалывались, мол, вот дед будет: «Рота подъём, всем на молитву!» И ведь не ослушаешься. Он мог бы беспредел устроить со своими физическими данными и организационными способностями, но живёт по понятиям… Здесь реально слава Богу.

– Он ещё имеет талант появляться в самый нужный и неожиданный момент, – вновь себе на беду оторвался от чашки чая пришедший в себя Заяц. – Вроде всё рассчитали, а тут он… И силы становятся неравны.

– Да, Заяц, это тебе не пояс верности снимать, – несколько человек фыркнули в кружки, а Авторитет снисходительно похлопал по щеке неудавшегося героя – любовника. – Они вчетвером решили прижать Дутыша, а Верующему в это время приспичило. В итоге преступник и жертва поменялись местами: четыре туловища отдыхали под писсуарами.

– Ну чё ты, – смеялись все, кроме, естественно, Зайца, а Комендач тем временем продолжал:

– Ну вот я и говорю, а третий – Женька. Ничем не выделялся. Ну видно, что здоровый, крупный, но по сравнению с Дутышем – ничто. Хотя… – показал пальцем на Авторитета и назвал его по имени, от чего того покоробило, – махом определил Дутыша. Через несколько дней раскусил Верующего. А вот Женьку даже он не приметил. Они как втроём пришли, так втроём в спецназ и попали. Правда Дутыша через месяцок назад к гансам (они нас так называют) в роту спустили. Не сдюжил. Там тебе не железо тягать. Побился, поломался, высох, короче, Дутыш сдулся… – последнюю шутку вновь встретили смехом… заулыбался даже угрюмый Заяц.

Комендач слыл краснобаем. Свои недостатки в физической силе он компенсировал наглостью, низким басом и огромным словарным запасом. Рассказывать истории – его стихия, распаляясь, чувствовал себя, как рыба в воде. После него не интересно было смотреть фильмы. Он вплетал в сюжетную канву свои нити, да так искусно, что именитые сценаристы, услышав, наверняка заплатили бы ему львиную долю своих многонулевых гонораров. Но Комендач «тянул срочку»… и вернуться ему предстояло в свою забытую Богом деревню, которая ещё менее, чем десяток лет назад, была вполне процветающим ПГТ.

Авторитет, молча, натужно улыбался. Наблюдая, как сгущёнка, растворяясь, превращала практически чёрное горькое содержимое чашки в светло-коричневую, приятную на вкус, густую субстанцию, не переставал удивляться, как у «воздуха» получилось так грамотно его задвинуть. Сейчас отрабатывает свою часть Комендач, а что потом? Нохча прекрасно считывал эту фальшивую улыбку, понимая, что сейчас решается вопрос: кто для Него Авторитет – враг или союзник? Такого врага Он себе не желал, поэтому решил подыграть, обозначив своё место в иерархической армейской системе вопросом:

– А что за спецназ? – Авторитет просветлел.

– Тебя не предупредили? – искренне удивился Комендач. – Это наша гордость, им хвалятся, в первую очередь молодым рассказывают. Спортсменов сразу отбирают… Тогда почему ты не в курсе? А! Просто Гуля в отпуске, – ответил он сам себе. – Ну ничего, вернётся. Тебе дорога открыта, если захочешь, конечно.

– Если захочу? Откуда сомнения?

– Заяц знает, он туда всё рвется… Краповый берет носить хочет, – Авторитету необходим был козёл отпущения.

– Ну чё ты опять…

– Только не взяли Зайчонка, говорят с поясом верности нельзя… – продолжал язвительно самоутверждаться старослужащий, правда вместо ожидаемого смеха услышал лишь робкие ухмылки, да и то, как дань уважения или долг страха.

«Не твой сегодня день», – подумал Нохча.

– Там засада, – продолжал Комендач. При этом присутствующие в знак согласия закивали головами. – С одной стороны – кайф. Ты в привилегированном положении, нет никаких нарядов, нет строевой, нет караулов, кухняков нет. Даже на тумбочке они не стоят. Плюс, конечно, увалы, просьбы напрямую за отпуск, особое питание, что для молодого немаловажно. Сауна офицерская… Но зато ты в шесть утра выбежал, а прибежал в семь вечера. Правда есть час на послеобеденный сон. Прямо там, в зале, на матах. Холодно, жарко – всё равно. Час спецназа – не дай Бог нарушить тишину.

– Для нас стрельбище – это маршем семь километров по песку в гору туда и столько же обратно, событие нечастое. Для них может быть по три раза в сутки. Здесь БТР – это сел и поехал. Для них это тренажёр: запрыгнули – спрыгнули, на броню – с брони, на ходу или со статического положения. Гуля – бешенный, он готовит себе бойцов. В классе попробуй глаза закрой. Кому оно нужно: войны-то нет… А комбат их курирует – это его была идея. Папа, как всегда, поддержал инициативу. Ломаются часто: спарринги… Для нас синяк – это залёт. Для них перелом – обычное дело.

«Тарьтесь!» – дежурный негромко стукнул в дверь. Заяц тут же подскочил и щёлкнул выключателем. Комната погрузилась во тьму. Из окна было видно, как на освещённый плац выходила одинокая фигура.

– Хо—ро—шо, – полушёпотом пропел Авторитет. – Хорошо, что «шестой» сработал чётко. Только тревога ложная – это патруль, а не дежурный по полку… Почему же он один? А… Два дедушки и слон в одной смене: молодняк отрабатывает, а старички в пожарке досыпают. Понятно. Заяц, верни ясность в это царство мрака…

Лампа дневного света, поморгав, вновь залила своим холодным светом бытовку.

– У нас раз в полгода марши, – Комендач продолжил свой монолог, словно не прерывался. – По полной выкладке тяжело… регулярно мрут на бегу: не выдерживают. Поэтому таримся сами или тарим потенциальных двухсотых. Крайний раз… Короче, пришёл пацан – хронический гайморит, нос не дышит вообще. Худой, дрищ – дрищом. В компах хорошо разбирается. «Как тебя в армию взяли?» – спрашиваю, а он в ответ глазами моргает: «Не знаю. Пришли, вручили повестку и забрали после комиссии».

– В тот раз не получилось его спрятать. Через каждые два километра посты расставили, чтобы выдёргивать из строя смертников. Посты-то подготовили, но установку «дойти без потерь» не сняли. Считают время по последнему, а если кто-то не дошёл – штрафуют так, что потом неделями не спим: шакалы лютуют. Бежим, разгрузили его по полной. Он уже самостоятельно еле ноги передвигает. Сначала посинели губы, думаем, ну, ничего, должен дойти. Потом внезапно стал белым, и тут же всё лицо синевой покрылось. Несём его, реально несём, ноги по песку волочатся. На посту контрабас и медсестра… страшная… Не поверишь, страшнее, чем я. Заметили, прыгнули и давай, значит, отнимать у нас это туловище. Так Али, – он ткнул пальцем на одного из присутствующих, – тому прапору в нос зарядил, а сестричку послал далеко и ёмко. Когда позже дело разбирали, оправдали. Мол, ударил случайно: автомат поправлял, а насчёт медсестры, так это было не оскорбление, а так, терапия. Вот если бы там мужик был, то оскорбительно… А у спецов такие марши каждый день…

Молчание, что на этот раз повисло в воздухе, было иного рода: не напряжённое, а… глубокое, своё. Не надо было быть провидцем: и балагур Комендач хотел носить берет с левым заломом, и Авторитет желал выбирать время для отпуска и бывать только в официальных еженедельных увольнениях. Все, все они хотели преференций, но струсили. Потому и гнобили Зайца, что он – единственный, кто попробовал. Понимали, что тот, у кого не получилось, выше того, кто не пытался. И сейчас рассказ Комендача вновь поднял внутри вопрос: «а в ту ли сторону я свернул, когда променял покой и услады пустого армейского быта на наполненную риском и смыслом службу?»

Хлопнула дверь в расположение. Комендач встрепенулся, словно внезапно разбуженный салага, уснувший на посту. Беспокойно подскочил к выключателю Заяц.

– Спокойно, это дежурному хлеб и масло из столовой притаранили, – Авторитет жестом угомонил суетящихся.

– Эх, ну про Женьку-то… – голос Комендача заметно подсел. – Он ещё на КМБ себя проявил. Командир их взвода – страшный человек. Не дай Бог тебе к нему попасть: монстр. Но по воскресеньям разрешает поставить стол и поиграть в теннис. Стол стоит за стеллажом, посмотри – вон он, в пять уровней, длиной метров в шесть. Каски, броня, пэ-эры. Вот его необходимо было отодвинуть от стены, вытащить стол, задвинуть стеллаж обратно, чтобы не мешал. Он зовет Женьку – мол, сделай доброе дело, что значило: сконцентрируй вокруг себя ещё человечка три – четыре, совместно перенесите объект и назад верните. Женька истолковал по-своему: подсел, схватился, напрягся, в одного передвинул, вытащил стол и на место поставил. Взводный подошёл, попробовал – ни на сантиметр, – Комендач встал и утрированно, но талантливо, переиграл последовательность действий и гамму эмоций офицера: как тот напрягся, как присел, сосредоточился – отчего стал похож на человека, страдающего от запора; как удивлённый отошёл от объекта; как задумчиво потирал подбородок.

– Подозвал бойца, попробовали вдвоём. Стеллаж только качнулся. Опять зовёт Женьку и просит повторить. Тот спокойно, профессионально исполняет просьбу. Тут-то и возник искренний вопрос, прямо из глубины его тёмной души: Кто ты, воин? А этот в ответ приложил руку к пустой голове и представился, как положено по Уставу. Потом разобрались. Оказался мастер спорта по силовому троеборью, там становая тяга под три центнера, а с виду не скажешь… Депилированным в охре и стрингах его на подиум не пустят: показывать нечего, это вотчина Дутыша, – он прошёлся по каптёрке, пóшло повиливая бёдрами и криво имитируя стойки мистера Олимпия.

Последние слова потопил общий смех, кто-то пшикал чаем, прикрываясь руками, кто-то смеялся в голос. Легко трясся и Нохча, поставив кипяток подальше от себя для безопасности. Он представил, как нелепо выглядели неизвестные Ему Женька и Дутыш покрытые неаккуратными колючими шпенечками, оставленными потерявшим остроту от многократного использования лезвием, в липкой глянцевой краске на подиуме, почему-то в армейских сапогах с вылезающими белыми лоскутами портянок, контрастирующими с красно-коричневыми коленками.

Гогот заставил дежурного по роте заглянуть с просьбой быть потише…

На сём решили разойтись. Поднявшись, Нохча взял свою чашку, чтобы ополоснуть. Сидевший рядышком дагестанец, тот самый Али, как бы невзначай попросил:

– Братан, по дружбе, возьми и мою, руку порезал, нельзя в воде болтаться. Мы ж с тобой вроде как земляки.

– Зря ты его на вшивость шерстишь, Али, – ответил Комендач, – смотри, чтобы не согласился, а то будет как с Верующим. Нарвёшься так, что ай-яй-яй… А этот может и пострашнее оказаться.

– Ну пойми, не мог не попробовать, – после чего Али встал и негромко позвал дневального в приоткрытую дверь, чтобы тот убрался за ними.

– У нас командировка была, – не обращая внимания на оправдания Али, начал говорить в сторону Нохчи Комендач. – А там не совсем понятно, как так получилось… То ли что-то не досчитали, то ли украли, то ли «кто-то слишком много ест»… Короче, приехали к обеду, а на довольствие по документам должны были поставить только на следующее утро.

А мы, если честно, ещё не завтракали – нечем было. Раскидали нас по подразделениям. А там татары масть в части держали – землячество, значит. Заходит голодный и немного злой Верующий в расположение, видит – пир горой: стол накрыт, печеньки, куриные ножки, картошечка, чаёк… всё в ажуре, стало быть. Ну они его по-доброму – заходи, мол, отобедай, мил человек. Тот не отказался. Поел, повеселел, поблагодарил, расслабился. Также как ты встал, взял свою тару и пошёл к раковине. Помыл. Ну и попросили его, как и тебя… По-доброму. Причём грамотно – тот, что приглашал и попросил. Он возьми и согласись, ведь накормили, напоили, как не ответить добром на добро. Тогда второй встает и уже в приказном тоне говорит: «Мою тоже вымой». Верующий сразу смекнул, что попал, что теперь ему прямая дорога в шныри – прецедент в наличии.

Мягко так, желая миром решить вопрос, отказался. Говорит: мол, ошибся, ты брат, не той, мол, масти. Тогда первый и вступился: «А что ты к нему хуже, чем ко мне относишься? Он рожей в твоих глазах не вышел? Он вообще-то мой брат». А Верующий – он как белый мишка. Знаешь их особенности? Они очень опасны для дрессировщика. У любого зверя агрессия находит внешнее выражение (работник успевает сориентироваться), а у белого медведя – нет. Он секунду назад был в прекрасном расположении духа, а сейчас готов с тебя скальп снять. Только ничем не проявит, не покажет внешне эту внутреннюю перемену.

Никто не заметил, когда Верующий принял решение атаковать. С тем же умиленным выражением лица, без предупредительного выстрела, как говорится… (Пытались позже за это ему предъявлять). Те даже понять не успели почему из шести присутствующих четверо мгновенно превратились в мягкое податливое желе: двое в отключке, двое визжат.

Там двухлитровый чайник закипел к этому времени. Он вырубил первого и второго двумя движениями, а тем двоим не дал даже встать – схватил чайник и выплеснул в два захода всё содержимое – по литру кипяточка на брата: чётко в пах. Выхватил лезвие и молча предоставил выбирать двоим оставшимся – лечь рядышком или угомониться. Знаешь так, с улыбкой, расслаблено. Они просто офигели от такого демарша. Картина вообще не располагает к дальнейшему сопротивлению… Ошпаренных отнесли на больничку, пострадавших с сотрясением укрыли на недельку покоя в расположении. Когда пришли в себя, как и говорил, предъявили ему, мол, что не предупреждаешь? Угрожать пытались. Самые смелые требовали сатисфакцию. А на утро пригласили в спорткомнату, чтобы поставить удар… Так что, Али, – он обратился к вернувшемуся с бойчишкой дагестанцу, – за себя смотри сам, а я под этот каточек попадать не желаю.

Народ согласился с доводами. Недовольный тем, что его не угостили, дневальный, аккуратно, чтобы не шуметь, начал уборку. Авторитет же после официального завершения банкета не проронил ни слова. И только когда все вышли, подошёл и промолвил:

– Удачная охота, говоришь… Охотник должен быть невидимым… Не выделяться. Что ж демаскировался-то? Чёлку зачем оставил?

– Менталитет такой, – улыбнулся тот в ответ.

X

Сон не шёл. Под скрип кровати, почему-то думалось о писаре, который чуть не погиб на марше. Потом мысли необъяснимым образом плавно перетекли в желание попасть в тот самый спецназ, захотелось воочию увидеть легендарного Женьку, неуклюжего Дутыша и незаметного, но опасного Верующего. Затем вновь вернулись к писарю… чай давал о себе знать.

Вставал медленно, плавно. Стянув с ног одеяло, уселся, немного покачался на сетке, чем «отключил» храп бойца, спящего над ним, втиснулся в жёсткие неразношенные тапочки, полюбовался отвратительным однообразием ряда табуреток, на которых «идентичным образом» была сложена форма. Шаркая, дошёл до поста дневального, где тот его и остановил. Вполне приличным жестом, мол, угомонись, Он послал служивого и продолжил путь. Дежурный повторил команду, перекрыв узкий дверной проём, словно легендарный спартанец в битве при Термофилах:

– Надо записаться и время проставить.

Из тумбочки был извлечен журнал, где классически ровно, с использованием стандартного трафарета, синей пастой было выведено: «Книга ночных пердунов». Нохча поставил свою закорючку, а выйдя, наведался: «Что за ерунда?» Дневальный нехотя, хороня обиду за то, что заставили убираться после ночных посиделок, пробормотал:

– Пацан три недели назад ночью на ремне вздёрнулся. Еле успели вытащить, и то по счастливой случайности. Вот ротный и напряг завести книгу учёта посещения туалета личным составом в ночные часы. Мы назвали проще…

Чуть позже приехал генерал с красными лампасами и большими звёздами на погонах. Дня прибытия ожидали, словно явления Христа. Активизировался офицерский состав, порою доводя подчинённых до исступления многочисленными инструктажами. Засуетились прапорщики. Ударными темпами приводили в надлежащий вид территорию части, вымывали и ремонтировали помещения. «Рули» красили свои боевые машины. Снег ещё не улежался, а мёрзлый бетон бордюров тяжело принимал свежую краску. Скованные первыми заморозками лужи никак не хотели разгоняться лопатами и вениками.

«День Икс» неминуемо наступил: большая каракулевая папаха появилась в расположении. В первую очередь проверка документации на посту дневального, куда предварительно был выставлен опытный «черпак». Своё недоумение проверяющий, брезгливо держа двумя пальцами нерегламентированный журнал, выразил вопросом: «Это чё?» В присутствии командира части, его замов, начальника штаба, командира батальона ротный словно сдулся, сморщился, скукожился, стал намного ниже ростом и начал сбивчиво объяснять, мол так и так, был инцидент… Гневный взгляд Папы не добавлял энтузиазма. «Был инцидент? Округ был должным образом оповещён?» – лаконично построенные фразы вкупе с гулким басом включили режим лавирования у Папы. «Понимаете, посчитали, что своими силами… Зачем тревожить, выносить сор из избы?»