Река Великая

I. Январь

Морозный рисунок из кривых линий и неправильных ромбов на стекле у Парамоновых больше напоминает произведение художника-абстракциониста, чем пейзаж зимнего леса или фантастического цветочного сада, с которыми принято сравнивать этот жанр природной живописи. По стеклянному холсту бегут разноцветные огоньки. Красный. Желтый. Зеленый. Синий. Оранжевый. Голубой. Фиолетовый. В следующую секунду лампочки загораются сразу семью цветами радуги, и в избе, которую, кроме гирлянды, освещает только мерцающий на тумбочке телевизор, становится почти светло.

Показывают новогодний концерт. Елка на сцене – огромная. У Парамоновых в избе поменьше, но тоже ничего: с мишурой, с огоньками, и игрушек больше, чем у них там в телевизоре. Правда, осыпаться начала помаленьку, но зато натуральная, а не пластмассовая, и лесом пахнет.

Бабушка смотрит телевизор с печи. Когда включают рекламу, она поворачивает лицо к внуку:

– Ну что, Матюш, добрый подарок Дед Мороз принес?

– Добрый, – важно отвечает Матвей.

То подбоченясь, то покрутясь, анфас и в профиль, он любуется перед трельяжем новым жилетом. До сих пор у него был жилет надувной и без карманов, так что и не положить ничего. А в новом – карманов больше, чем до скольки он быстро считать умеет, и цвет не оранжевый, а маскировочный хаки, чтобы не пугать рыбу.

Бабушке Дед Мороз подарил новые тапки, маме – платок, Дашке – джинсы, как она заказывала, и даже размер угадал. Только папе ничего не досталось: до ветру ему некстати приспичило, а когда вернулся, то волшебного гостя уже и след простыл. Он расстроился, а бабушка, мама и Дашка стали над ним потешаться. Один Матвей не бессердечный в семье: от жалости к отцу даже всплакнул чутка. Пока вчетвером его утешали, пропустили куранты. Уже в первом часу мама с бабушкой за Новый год шампанское пили, и Дашка вместе с ними пила в этот раз. Быстро дети растут.

Как только папа проснулся, Матвей стал его уговаривать на рыбалку, но только к вечеру уговорил. День впустую прошел. На улице делать нечего: Никитос болеет, снег не лепится, и дома не лучше: по телевизору – ни одного мультика, одни концерты. Тот, который шел, сейчас как раз закончился, и снова началась реклама, а после рекламы – фильм «Ирония Судьбы». Матвей уже два раза его смотрел, а бабушка – раз сто.

С холодом отворилась дверь из сеней. Мама вошла в избу и поставила на пол два полных ведра молока.

– Ма-ам.

Она обернулась на сына, который на родительской кровати лущил конфеты из новогоднего подарка, но ничего не сказала ему и шагнула к печи.

– Юрка Семенов пропал!

– Как?!

– Алена заходила, у самой фонарь под глазом. Поругались, мол, в Новый год. Он ушел, телефон не отвечает. Вместе с Андрюхой сейчас по следам прошли до перекрестка в Выбутах. Дальше, говорит, следов нет. Или, може, машины заездили.

Бабушка уселась на печке, свесив ноги:

– Кто там в праздники ездит?! И снега вон не было.

– Да кто хошь. Може, и найдется еще. Слава Богу, что река замерзши.

– Жди, Маш! Найдется! Куда вон Димка, Евдокимовых сын, делся?

– Да Бог знает, Елизавета Ивановна, куда всех пьяных несет.

– Нинка говорит: трезвый был, по телефону с ним говорила, со смены шел.

– Да мало ль, что она говорит.

– Богуслав вон ихний, из Ящеров, сколько мимо проезжает, только притормозит – никогда не поздоровается. Даже головой не кивнет.

– Зато Любавка его всегда здоровается, когда мимо идет.

– Да пусть хоть обздоровается! С детства их, староверов, боюсь. Не дай Бог!

Из открытого люка в полу показалась рыжая отцовская макушка. Мать Матвея обернулась:

– Семенов Юрка в Новый год без вести пропал, говорю.

– В полицию заявляли? – спросил отец.

– К Дим Санычу в Тямшу собираются.

– Ветер какой там?

Мать сверху вниз непонимающе уставилась на него:

– Где?! В Тямше?!

– На дворе.

– Не знаю. Нормальный!

Отец поднялся на одну ступень выше по подвальной лестнице:

– Матюх, ложку подай-ка.

– Ген, тебе специально совок куплен! – завозмущалась бабушка на печи. – Сколько говорить, чтоб посуды с кухни не брал?!

– У совка края острые.

– А ложки в рот берем!

Не дожидаясь, чем кончится взрослый спор, Матвей спрыгнул с кровати, бегом бросился на кухню и вернулся с алюминиевой ложкой. Отец снова скрылся в подвале.

К тому времени, как тот выбрался наверх с жестянкой с червями, сын уже успел сходить в сени и стоял в избе в расстегнутой шубейке и в валенках. Мать заставила его надеть рукавицы, помогла застегнуть тугие пуговицы на шубе, обмотала шею шарфом, а на голову нахлобучила меховую ушанку и завязала завязки под подбородком.

Во двор с крыльца Матвей спустился вперед отца, стащил рукавицу, послюнил палец и выставил вверх. Кожу обожгло морозом.

– Ветер северный.

– Для окуня то, что надо, – сказал отец.

Из будки с заикающимся и каким-то придурковатым лаем им наперерез вывалился пес черно-коричневой масти. Внешне он немного напоминал немецкую овчарку, но размером был почти вполовину меньше. Пес встал в рост, обнял лапами Матвея и пытался лизнуть в лицо.

– Привет-привет, Малек, – мальчишка задрал над головой короткую зимнюю удочку из пенопласта, чтобы защитить ее от собачьих зубов, и свободной рукой потрепал уши дворняги.

Из другой конуры высунулась еще одна морда: заметно толще Мальковой, когда-то бывшая песочной масти, а теперь седая.

– Боцман, пока! – Матвей помахал морде ладошкой и напялил обратно рукавицу.

Вдоль тропинки торчат из сугроба голые кусты смороды и крыжовника. Грядок под снегом не видно. За огородом – баня, парники, курятник и хлев, где засыпают, а может быть, уже заснули Пеструшка, и Тучка, и Тучкин теленок, которому пока не придумали имя.

Мальку охота проветриться перед сном. Отец отгоняет взбаламученного пса от калитки и пускает сына вперед. Сам протискивается следом с рыболовным ящиком на боку.

По улице впереди – черный заброшенный дом стариков Козаковых. За ним горит синим светом окошко избы, где раньше жили другие Матвеевы бабушка с дедушкой, потом мама с маленьким дядей Андреем, потом дядя Андрей с женой, а теперь живет дядя Андрей – совсем один. Пропавший дядя Юра Семенов – его напарник по рыбалке. Избы Семеновых отсюда не видать, да и не надо. С тех пор, как Семеновы завели коз, двойняшки взяли за моду швыряться в Матвея катышками, и тот старался мимо без нужды не ходить. Вдобавок еще дразнили его за то, что рыжий и толстый, хотя он не толстый, а только полный, а то, что рыжий, так это наследственность. Мелкие оба, еще и в школу не ходят, а нисколько его не боятся. Наверное, плачут теперь. И Пашка, их старший брат, тоже. Хотя он и не плачет, может: совсем большой, с Дашкой в одном классе учится.

– Па-ап, а дядю Юру, что, староверы украли?

Отец на ходу оборачивается к сыну:

– Бог его знает, может, и украли.

Над Малыми Удами висит молочный серп луны, сахарной крупой по небосводу рассыпаны звезды. Две пары валенок, большие и маленькие, тихо хрустят по снегу.

– Па-ап, а Ящеры за что так называются? Там правда, что ли, ящерицы живут?

Отец пожимает плечом, на котором висит рыболовный ящик:

– Да Бог их знает.

Избивал супруг Алену, или нет? Бил, конечно. Но не избивал, нельзя так сказать. Вот отец ее, царство небесное, мать избивал. Пока совхоз не закрыли, еще ничего, а, как работы не стало, будто гад какой вселился в него. Сколько раз они с мамкой у Дубенков прятались! Коли не Максим Пахомыч, еще неизвестно, что б с ними было. Когда отца со льда, по пьянке замерзшего, принесли, они с матерью только перекрестились, хоть и грешно так думать про покойника, тем более про родителя, Господи прости!

Юрка – тот другой был. Перед детьми ремнем помахать горазд был, когда разбалуются, но чтоб ударить – упаси Боже! А ее саму если стукнет, то только по пьянке, и тут же прощения ползет просить, коленки целует. Нежный был. Был. Чуяло Аленино сердечко, что не увидит она его больше живым, да и мертвым навряд ли.

– Это не от него? – Полицейский указал на синяк, который от слёз на морозе из фиолетового превратился в ярко-сиреневый.

– На кухне споткнулась, пока холодец варила.

– Холодец?

По лицам было понятно, что ей не верят. Да и холодца-то, конечно, никакого не было. Хотя нет, был, конечно, свиную рульку ездила для него в город покупала. Но это здесь не при чем. За стол она небитая садилась. Выпили за старый год по рюмочке, потом по другой, по третьей. Тут Юрка и завел этот разговор про машину: «БМВ» двадцатилетнюю насмотрел на «Авито», на ходу, мол. Да хоть на двух ходах! У них за душой – ни копейки. А он говорит, в долг соберем и до конца года рассчитаемся. Про хозяйство свое стал заливать. Всегда так, как выпьет: сразу фермером-миллионером себя представлял, хоть сам за всё время, что коз держат, два раза молоко в город свозил, и оба раза без толку: жаловался, что в Пскове – одни нищеброды, зато и не берут. Они здесь в деревне, можно подумать, дюже богатые!

Еще не придумал, что с козами делать, а уже новый прожект у него созрел: африканских страусов на яйца и на мясо разводить, еще и сельхозсубсидию на них собрался выбить. Мол, диетическое и то, и другое: в городе бабы с руками расхватают. Как Алена страусов этих на огороде у себя представила, ее смех разобрал, пьяненькую. Юрка тут и взбесился.

Пашка психанул, к себе пошел. Двойняшки уже спать уложены были, проснулись, расплакались. А Юрка, как увидал, что натворил, полез прощения просить. Тут уж и она волю рукам дала, всю рожу ему ногтями спустила. Напоследок он хлопнул дверью, только вышло тихо: дверь разбухла в зиму, закрывалась с трудом. Сказал Юрка Алене, куда идет? Да, сказал, когда она спросила. Ровно два слова. Стыдно было повторить эти слова полицейским.

Андрюха Евстафьев, Юркин напарник по рыбалке, Новый год отмечал у жены в городе. Когда из Пскова он вернулся в Малые Уды, то они с Аленой сначала сами вдвоем пошли на поиски, а потом поехали вместе в Тямшу к Дим Санычу, к участковому. Дим Саныч был сама любезность, но заявления брать не захотел. Спросили, почему. Участковый ответил: сам, мол, найдется. Это Алену не устроило. Андрюха был еще, что называется, с запахом, и заново в Псков, тем более в полицию, ехать боялся. Но она уломала. Как Алена и говорила ему сразу, в главном управлении на Октябрьском проспекте никто его нюхать не стал. Заявление о Юркиной пропаже приняли без вопросов.

Сегодня полицейские приехали – они еще пообедать не успели: Алена только достала погреться салат из холодильника, с Нового года до сих пор оставалось: оливье и бутерброды с сыром да колбасой сырокопченой; шубу вчера доели, хоть в горло не лезло ни ей, ни детям. Пес залаял. Она выглянула в окно и увидела машину. Серая «Лада» подкатила к их забору и остановилась у калитки. На ее глазах первым из машины вышел хмурый лысый майор лет сорока пяти, а следом за ним – юноша-лейтенант. Обоих она видела вчера, когда ездили подавать заявление. Лейтенант ей еще тогда понравился: вежливый, лицо – приятное, интеллигентное. Одет он сейчас был в клетчатое пальто, на шее – белоснежный шарф. Будто не полицейский, а какой столичный студент. Слегка портили его только усики с бородкой: за что-то их сейчас взяла за моду носить молодежь.

Несколько часов они опрашивали соседей в Малых Удах, и теперь вместе с Аленой пошли в Выбуты к перекрестку. Не так давно на холмике возле развилки поставили памятный камень: «Величаем тебя блаженная и равноапостольная княгиня Ольга и чтим святую память твою идолы поправшию и многия люди российския святым крещением просветившую». Жилых домов на малой, так сказать, княгининой родине давно не осталось – только старинный погост деревенский, где Аленины родители лежат, да и половина деревни. Из зданий, если кладбищенские хозпостройки в счет не брать, – одна старинная церковь. К ней прилепилась колоколенка: маленькая и низенькая по городским меркам, всего в два пролета, под два колокола то есть.

Второй день погода стояла ясная. Следы не замело, они только подтаяли на солнце и стали мельче. Больше, чем обувь, лейтенанта с бородкой заинтересовали отпечатки протектора на снегу.

– Грузовик, – объявил он, поднявшись с корточек.

– А я и сказала еще вчера Дим Санычу, – взволнованным голосом подхватила Алена. – Вы в Бабаево, или еще куда доедьте! Про белый рефрижератор все знают, «Газель» ихнюю. Что старообрядцы эти, или как их назвать, на ней по ночам людей собирают. Для обрядов своих.

– А какие у старообрядцев обряды? – спросил молодой лейтенант.

– Старые, – без выражения подсказал лысый майор в кепке с длинным козырьком.

Алена открыла рот, чтоб ответить грубостью, но сдержалась в последний момент. Молодой спросил:

– Врагов у вашего супруга нет? Руководство завода, может быть, угрожало?

– Да на кой он им сдался, Господи!

Про уголовное дело она не сказала полицейским ни слова, но оказалось, что они сами в курсе – Алена не сильно и удивилась, честно сказать: базы-то есть у них на компьютерах по всем делам. Время тогда было тяжелое, она сидела в декрете с двойняшками, а Юрку с завода поперли, на котором он полжизни отпахал. На другой устроился, платили там гроши, но зато на проходной охранник сговорчивый был. Юрка с ним и сговорился. Вынес то ли блоки какие, то ли еще что. Это Юрка в технике разбирался, а Алена – ни бум-бум. На медь разобрал это, то, что вынес, и продал.

Денег с него заводские директора дюже не требовали, понимали, что не с чего отдавать, но места в цеху Юрка лишился. Скоро со съемной их семейство выставили за неуплату. Пришлось ехать в деревню к Алениной матери. Только благодаря ее пенсии они не померли в первую зиму с голоду. Потом Юрка пристроился рыбачить к Андрюхе Евстафьеву, а на детей повысили пособие. Когда матери не стало, они уже кое-как встали на ноги.

Лысый в кепке спросил о нынешнем Юркином месте работы. Алена ответила, что муж не работал в последние несколько лет. Про рыбу, которую тот вместе с Андрюхой продавал без документов в городе у семейного «Магнита», она промолчала.

На морозном небе над погостом показались первые звезды. Пока по большаку – сначала вдоль реки, а потом по полю – полицейские с Аленой добрались пешком обратно до Малых Удов, уже совсем стемнело.

– Сейчас на развилку вернетесь, и по дороге так и едьте дальше. За лесом Ящеры будут.

– Стрелку видели, – неприветливым голосом сказал старший полицейский.

Лейтенант порылся в клетчатом пальто, достал визитку и вручил Алене:

– Если что-то вспомните или станут известны новые обстоятельства, позвоните.

«Сабанеев Иван Алексеевич. Оперуполномоченный Управления уголовного розыска ГУ МВД по Псковской области», – прочла Алена на карточке прежде, чем сунуть ее в карман своей куртки на рыбьем меху.

– Помните Большую Гоголёвку, Артем Игоревич? Алексин, кажется. – Иван Сабанеев вел серую «Ладу» угрозыска по узкой дороге через заснеженный лес.

Копьев рядом с ним на пассажирском сиденье снял перчатки и держал ладони перед печкой, которая дула на полную мощность:

– Алексин. Алкаш. А ты откуда помнишь?

– Мне Елисеева рассказывала. Вроде, там местные видели рефрижератор ночью, номера кто-то разглядел.

– Его куртку выловили потом рыбаки в устье Великой. Жена опознала.

– Куртку могли специально выбросить в реку, – возразил лейтенант.

– Кто? Староверы, что ли?

– Староверы, почему бы и нет? Их опрашивали вообще?

– Я лично брал показания. Секта как секта: дети – на домашнем обучении, старики на пенсию не подают: религия их запрещает брать деньги от государства. На этой «Газели» они уже тогда возили рыбу в город. Это было лет десять назад.

– Лов законный? – уточнил Сабанеев.

– Законный. У них своя артель, «Садко», на реке выкуплен участок. Раньше был рыбхоз.

Между сосен впереди заголубели огни уличных фонарей. Показалась река под снегом. У самого берега был возведен частокол, из которого в сторону реки наполовину выступало массивное здание. В первую минуту Сабанеев принял его почему-то за старообрядческий храм, но, когда они подъехали ближе, то не разглядел ни купола, ни креста наверху, ни даже окон в глухом срубе. На огороженной территории были еще две постройки пониже, крыши которых поднимались над глухим забором.

– Их рыбное хозяйство, – сказал Копьев, когда они проезжали мимо.

Деревня Ящеры была из числа малодворных, как почти все на Псковщине, где десять изб уже считают большим селом. По указанию майора «Лада Калина» свернула в первую из двух улочек. Дом директора артели стоял ближним к лесу.

Когда опера вышли из машины, со стороны избы раздался грозный лай, который тут же подхватили несколько собачьих голосов из-за забора напротив. На директорском крыльце показалась молодая женщина в шубе. Сабанеев поздоровался с ней, пытаясь перекричать хвостатого охранника на дворе, и протянул удостоверение через изгородь.

Дом староверов с резным фронтоном и теремками-наличниками на окнах рисовал впечатление сытной крестьянской старины. Снег на крыше в свете фонаря с улицы отливал мертвенной синевой. От дома к бревенчатому сараю и нужнику на другом краю двора была расчищена дорожка. Ни теплиц, ни сада в хозяйстве не было. На участке росла только старая ель, и у забора торчали из-под снега ветки какого-то кустарника.

Похожий на гончую поджарый лопоухий пес рвался на цепи, другой конец которой был приделан к будке, тоже из бревен.

– Кощей! Не балуй! – прикрикнула на него молодая хозяйка, но пес только больше ярился. Операм пришлось сделать крюк, чтобы подойти к крыльцу.

В сенях вдоль потолка были растянуты гирлянды сушеных щук и лещей. Аппетитно пахло вяленой рыбой. Молодая женщина скинула шубу и осталась в неподпоясанном старомодном платье. Лейтенант посмотрел на ее живот и сделал вывод, что директорское семейство ждет пополнение, и довольно скоро. С трудом наклонившись, она стянула валенки, сунула ноги в тапки и отворила перед гостями дверь.

Директор артели «Садко» Святовит Михалапович Родич при виде полицейских поднялся от стола и вставил закладку в книгу. На нем был джемпер красно-коричневого цвета с рисунком из бледно-желтых линий и ромбов и шаровары. Вопреки ожиданиям, бороды директор-старовер не носил, на лице были только жидкие усы подковой.

Женщина на другом конце скамьи – судя по всему, его супруга – отложила пяльцы с вышивкой. Она была ровесница Святовита Михалаповича, лет пятидесяти с небольшим.

– Бог в помощь.

– Сабанеев. Уголовный розыск, – лейтенант пожал протянутую руку и показал удостоверение.

– Присаживайтесь.

Это – первое жилище дней за десять, где Сабанеев с Копьевым не увидели наряженной елки. То ли в общине не отмечают праздников, то ли Новый год встречать будут через две недели по старому стилю. Четверть избы занимает исполинская печь, с которой на полицейских в штатском таращит заспанные глаза девчушка лет четырех-пяти. Печь отделяет кухонную зону от жилого помещения с длинным столом и двумя самодельным кроватями: односпальной и широкой двуспальной с массивным глухим изголовьем. Шкафа в избе нет, но в дальнем углу стоят два старинных сундука с железной оковкой, один немного меньше другого.

– Квасу выпьете?

– Неси – не спрашивай. Да ухи влей, – ворчит хозяин.

Когда беременная скрылась за печкой, к полицейским обратилась вышивальщица:

– К нам почтальонка в том году заходила. Любава ей тоже квасу предложила, а она отвечает: «Вам, староверам, после этого кружку придется бить».

– А что, не придется? – спросил майор Копьев.

– Старообрядцы разные есть. Поповцы, единоверцы – у них, может быть, так.

– А вы? – уточнил Сабанеев.

– Мы беспоповцы, – улыбнулась женщина. Каштановые волосы у нее были пострижены в каре, ногти покрашены кроваво-алым лаком.

– Беспоповцы? То есть, священников у вас нет?

– Ни попов, ни церкви, – подтвердил за нее хозяин избы. – В жилищах своих Господу Богу молимся, – при этих словах они вдвоем привстали с лавки и по-староверски, двумя перстами, старательно перекрестились. Девочка на кровати вытащила руку из-под одеяла и повторила их движение.

Первым на столе появился хлеб, нарезанный толстыми ломтями, потом квас и наконец уха в глиняных мисках. Иван Сабанеев оглянулся, чтобы поблагодарить Любаву, и невольно задержал взгляд. Несмотря на изможденность в лице, которую он списал на поздний срок беременности, девушка была очень хороша собой.

Когда она снова скрылась за печью, Иван обратился к директору артели:

– В Малых Удах в новогоднюю ночь пропал человек. Семенов Юрий Алексеевич. Знаете, может быть?

– Юрку знаю. А что пропал он, в первый раз слышу, – удивленно поднял брови Святовит Михалапович.

Иван потянулся к кружке. Судя по аромату, квас настаивали на ягодах можжевельника. Вкус был приятный и чуть терпкий:

– В ночь на 1-е не заметили ничего необычного? Может быть, крики слышали? Или чужаки заходили в деревню?

– Это летом у нас тут каждую ночь крики хмельные окрест, особенно в выходные и в праздники, а зимой все по домам сидят. За рекой, правда, взрывали салюты, но это уже не первый год.

В беседу включился майор Копьев:

– На «Газели» с рефрижератором вы ездите?

– Сын мой – водитель в артели, а я только в страховку вписан.

– А он?..

– Сети на пристани чинит. Любава, сходи!

Беременная поднялась с края скамьи, куда только что пристроилась отдохнуть, и поспешила к двери.

Иван черпал уху деревянной ложкой и разглядывал вышивку на скатерти. Узор на ткани был составлен из ломаных под прямым углом линий, квадратов и ромбов с точкой посередине. Занавески на окнах украшал похожий орнамент.

В похлебке плавал жирный кусок белой рыбы. Вилку принести не догадались. Выхлебав жидкость, Иван стал разбирать рыбу ложкой и пальцами. Когда он вымыл руки в раковине за печью и вернулся к столу, из сеней послышался мужской голос.

Лицом Богуслав Родич напоминал отца, правда усов не носил, и сам был шире в плечах и выше ростом. Он перешагнул скамью и уселся за стол по правую руку от родителя.

Иван снова объяснил, что они занимаются розыском пропавшего без вести Семенова Юрия Алексеевича 1984 года рождения и опрашивают возможных свидетелей.

– Ночью с 31-го декабря на 1-е января вы на автомобиле выезжали из деревни? – спросил он.

– В Новый год, что ли? – Молодой Богуслав угрюмо глядел на полицейских. – Дома я был. С родителями.

– Наутро уже в город за хлебом поехал, – добавила мать. – Обычно в Малых Удах покупаем, но в праздник ларек не работал.

– В котором часу это было?

Богуслав пожал плечами:

– В десять. В одиннадцать, может.

Иван спросил про ключи от «Газели». Директорский сын, клятвенно перекрестясь, заверил лейтенанта, что никому не давал их, и, разумеется, не смог прибавить ничего нового к известным обстоятельствам исчезновения Юрия Семенова. Операм оставалось только сказать спасибо хозяевам и попрощаться.

На улице, когда за ними закрылась калитка, Иван Сабанеев обернулся к майору:

– Говорят, что в домах молятся. А где тогда красный угол, иконы?

– Предписание хочешь выписать?

– Я серьезно, Артем Игоревич. Мутные они.

– Своеобразные, – поправил Копьев.

– А следы шин в Выбутах?

– Ты же слышал, что в магазин ездили.

Иван предложил заглянуть теперь к кому-нибудь из соседей Родичей, но майор в ответ только устало взмахнул рукой.

Бубня себе под нос на два разных голоса, Златка возится на большой кровати с куклами, которые Святовит выре́зал для нее из дерева на Новый год. На его взгляд, человечки неотличимы между собой, но она сама как-то решила, кто из них мальчик, а кто девочка, и дала имена: Голуба и Вячко.

Сын Богуслав сопит на своей кровати. Когда со двора доносится лай, он что-то бормочет и, не просыпаясь, переворачивается к стене. Времени – почти полдень, на небе – ни облачка, от снежной белизны снаружи на дворе слепит глаза. Мимо окна в расстегнутой шубе пробежала Любавка и скоро показалась снова, уже вместе с гостем.

Умила отложила вышивку:

– Кто там?

– Отец Власий.

– С чего бы? Не звали.

– Известно, с чего, – проворчал муж.

Гость был одет в поношенную зимнюю рясу-пальто, которую Святовит помнил еще на его предшественнике по приходу отце Фалалее. На голове была овчинная шапка.

Златка отложила деревянные куклы и с любопытством разглядывала священника. Глава семейства сделал ей замечание:

– Что надо сказать?

– Бог в помощь! – опомнилась девочка.

– Во славу Божию, дитя, – улыбнулся гость в ответ.

Отец Власий с хозяином поклонились друг другу и пожали руки. Священник всё не мог отдышаться с дороги, пыхтел как самогонный аппарат, да и запах от него шел почти такой же. Любава поставила перед ним кружку кваса. Тот осушил ее одним махом. По лбу и щекам, с мороза иссиня-красным, потек похмельный пот.

– Как живы-здоровы?

– Божьей милостью, – ответил Святовит.

Гость обратил взгляд к кровати у окна, где спал Богуслав.

– Что уловы праздничные?

– Бывало и лучше.

Любава появилась из-за печи с кувшином и заново наполнила священнику кружку. Власий отхлебнул большой глоток и поднял взгляд на хозяина:

– Юрка Семенов у нас пропал. Слыхали?

– Как не слыхать? Из уголовного розыска приезжали вчера под ночь, Златку уже спать уложили. Спрашивали всякое. А что мы скажем? Аленку-то, ясно, я с детства знаю, а Юрку встречу где – не узнаю. За всю жизнь пару раз видал. А Божик – так, может, и вовсе ни разу. Сколько Юрка тут прожил? Год?

– Уж третий пошел.

– Время, что вода, течет не замечаешь.

– Трое детей осталось у Семеновых. Один постарше, а другие двое – совсем крохи.

– На всё воля Господня. – Святовит осенил себя двуперстным крестом.

– Мне вот какую историю брат Диодор из нашего монастыря поведал. Позапрошлой осенью так же рыбак пропал у них в Красногородске. Тридцать три дня не было. Думали, что утоп. А на тридцать четвертый день он сам явился домой. Бог его знает, где был. Сам то ли не помнит, то ли не говорит. Чуть мое сердце, что и Юрка наш жив, и молюсь, чтобы к семье вернулся.

– Я вместе с вами, отче, буду молиться. Да только обычно находят этакого пропащего в канаве по весне, как снег сойдет, а то и вовсе как в воду канет.

Святой отец ничего не ответил и уставил глаза в кружку с квасом, где еще не улеглись частички хлебной мути.

– Как Хомутов ваш старый? Слыхал, что опять слег.

– Еще по осени. – Власий поднял взгляд. – Какими только таблетками его Катерина Ивановна ни пичкает. С печи только поесть слазит. Бог знает, что такое.

– Аптека не на два века. Но что от еды не отказывается, это знак добрый.

– Дай Бог, к весне оклемается. В прошлый год так же было. Да и в позапрошлый. Зиму на печи отлежит, а летом с реки не выгнать. Видать, из-за погоды эта хвороба у него, оттого доктора ничего найти и не могут. А Беляна ваша так одышкой и мается?

– Жабу у ней в груди Невзор обнаружил. Лечит. Выгнать не получится, говорит, возраст уже не тот, но и задавить старуху не даст.

Когда гость начал собираться, Любава с той проворностью, которую позволял ей беременный живот, бросилась к холодильнику. В черный пакет в ее руках сползли две огромные щуки, покрытые кровавой слизью.

– Господи! Куда двух! Одну хоть обратно вытащи!

– С хозяйкой поде́литесь, – указал глава семейства, поднявшийся проводить Власия. – Внука она так и нянчит одна?

– И до самой армии, видать, нянчить будет, – вздохнул священник. – Лишили дочку все-таки родительских прав, а зятек до сих пор в каталажке. Никитка из-за этих треволнений второй месяц от простуды поправиться не может. Сама Валентина Ерофеевна тоже переживает. Дим Саныч при мне приходил, уголовкой пугал за самогоноварение. А если аппарат отберут, куда идти? На одну пенсию вдвоем с ребенком нынче не проживешь.

После долгой борьбы пакет с рыбой все-таки остался у священника. Любава подала ему шапку, которую Власий нахлобучил свободной рукой, и провозгласил:

– Храм мой для вас всегда открыт! – и добавил уже не торжественным, а обычным своим негромким голосом: – Ну а закрыт ежели, то к Валентине Ерофеевне стучитесь, пошли ей Господь здоровьица.

Перед тем как шагнуть за дверь, он переложил пакет с угощением из правой руки в левую и осенил внутреннее пространство избы щедрым крестом.

– Ну, с Рождеством, православные! Да пребудет с нами Спаситель! – С рюмкой в руке приходской священник поднялся со своего кресла во главе разложенного стола-книжки. Перед Парамоновыми он успел побывать у Христовичей и был не то, чтобы пьяный, но, как говорится, тепленький.

– С Рождеством!

– С Рождеством!

Над праздничным столом сдвинулись рюмки с янтарной, под коньяк, жидкостью.

Пост закончился, но из мясного на столе – только копченая колбаса, которую специально для Власия наре́зала Елизавета Ивановна. Остальное меню рыбное: жареная плотва, лещ, запеченные окуни, томленые в сметане ерши, мисочки заливного. На отдельном хрустальном блюде сложены ломтики судака в золотистом кляре. Бутыль самогона посреди скатерти с рюшами уже пуста на треть.

Следующий тост – за здоровье собравшихся, а после него – за мир с ближними и любовь. Андрей Евстафьев выпил и закусил ложкой заливного из миски перед собой.

Дашка посидела час и ушла, только с Власием выглянула поздороваться. Зато Матвей был здесь. Вперед дяди племяш расправился со своим рыбным заливным и теперь вяло ковырял плотву. По лицу было видно, что в него не лезет, но он не сдавался. На праздниках Матвей всегда со взрослыми сидел до конца, поесть любил и попить лимонада, за который Машка его ругала. Рядом с племянником сидел шурин Генка и тоже пил лимонад.

Телевизор без звука показывал новости. Елка – из-за уговоров Матюхи ее поставили за неделю до Нового года – сыпалась вовсю. Перед тем как накрывать стол, Машка подмела иголки, но на пол уже успели напа́дать новые. На лысых ветках – игрушки: сосульки, домик с сугробом на крыше, стеклянная болонка, шары синие, зеленые и лиловые с фосфорными снежинками и белой мишурой внутри, которые Андрей почему-то очень любил в детстве. С Машкой они поделили родительские игрушки поровну. И зря. Как Анька, его жена, съехала в город, он ни разу не поставил елку.

В Новый год на городской квартире они много говорили и спать легли, только когда по телевизору закончился последний голубой огонек. Договорились начать всё сначала, но через день по телефону снова разругались в пух и прах. В следующий раз он позвонил только в сочельник. Разговор опять был на повышенных и кончился тем, что Анька предложила законным образом оформить их с Андреем отношения, а точнее отсутствие оных. Еще потребовала вернуть деньги за машину: мол, за кредит платит она, а ездит Андрей. Сегодня с утра он позвонил поздравить ее с Рождеством, но та не изволила даже взять трубку. К сестре на праздник настроения идти не было, и сдался он только после ее уговоров.

– Ты не слыхал, как Алена в собес съездила? – спросил у него за столом священник.

– Поговорила с работницами. Они ей на какую-то доплату посоветовали заявление подать, – ответил Андрей.

– А пособие по утрате кормильца ей не полагается?

– Пять лет надо ждать. Тогда только Юрку умершим признают.

– Это если тело раньше не найдут?

– Да хоть одного нашли-то?!

– Сколько я у вас служу, столько на соседей наших, староверов, наветы слушаю, – покачал головой святой отец. – Пустое это, Андрюш, брось.

– Как труп найдут, так сразу и брошу!

– Что продажи рыбные? В праздники, небось, хорошо берут?

– Как обычно, – буркнул Андрей и потянулся к самогону, не дождавшись тоста.

Мария толкнула брата в бок:

– Хватит! Одну за другой хлещешь!

В ответ он с вызовом глянул на сестру, наполнил рюмку до самых краев, выпил и снова обратился к гостю:

– Вы, батюшка, в Ящеры третьего числа ходили. Не спрашивали про нашего Юрку?

– Да как же? Спросил, конечно. Но к ним еще второго полиция приезжала.

– И что?

– Да ничто, – пожал плечами святой отец.

– Форелькой-то не забыли вас угостить?

Теперь под скатертью Машка пнула его тапкой. Андрей сделал вид, что не заметил.

– Щуренка дали, – нехотя ответил Власий. – И второго для Валентины Ерофеевны.

Когда вдруг священник поднялся от стола с видом, что собрался уходить, Машкина свекровь искренне завозмущалась:

– Куда это вы, батюшка, Христа ради?! Вон и бутылку еще не допили!

– Уж и так засиделся. Спасибо, Елизавета Ивановна.

– Да сидите вы, Господи! – громко вмешалась теперь сама Машка. – Андрюха, сами знаете, как выпивши, не понимает, что несет! Еще с Анькой своей разругался!

Андрей счел лучшим промолчать. Власий был уже у дверей:

– Спасибо, Мария милая, но еще Хомутовых я обещал навестить. Катерина Ивановна жаловалась, что совсем старик плох. Боится, что до весны не дотянет. Не дай Бог.

Через Андрея старшая сестра полезла из-за стола, чтобы проводить Власия. Перед тем как выйти следом за священником в сени, она обернулась и метнула в сторону брата негодующий взгляд.

Хлев Парамоновых тускло освещает заляпанная лампочка над дверью. На дощатой стене – паутинный узор белой плесени. Не резко и почти приятно пахнет навозом. Хоть на улице стужа, с похмелья Андрея бросает в потливый жар. Рубашка под расстегнутой дубленкой прилипла к телу. Сестра, спрятавшись в стойле, доит свою то ли Тучку, то ль Ночку, мурлычет что-то под нос и старательно делает вид, что не слыхала ни лая на дворе, ни шагов брата.

Он постоял еще немного и наконец не выдержал:

– Маш, двадцатку, може, займешь до субботы?

– Не займу, Андрюш. Хошь, обижайся, – отвечает сестра, не оборачиваясь и не выпуская коровьего вымени из рук.

– Хоть червонец?

– Ни червонца, ни рубля лишнего нет!

– А за что так?

– Завтра Дашке за репетитора по математике платить, а послезавтра – по английскому.

– За репетитора? Для университета, что ли? Ты же считала в том году, что не потянете.

– А в этом пересчитала. Если поступит, дай Бог, то год-другой на рыбе да яйцах с молоком пересидим. Там постарше будет – и сама подработает. Вон Танька, подруга ее, на велосипеде пиццу по вечерам после лекций развозит.

– На кого поступать будет?

– На экономиста.

– Дело хорошее.

Сестра ставит ведро в проход и прячет руки в карманы дворовой куртки. Сквозь решетку яслей к молоку тянет голову теленок. Дождавшись, пока детеныш напьется, она несет ведро к порогу. Брат спешит на помощь, но поскальзывается на коровьей лепешке и чуть не выбивает ведро из ее рук. По соломе с навозом растекается белая лужа.

– У «Магнита» когда позавчера стоял, – снова заговорил Андрей. – Сашка подошел, Галькин муж. Седой весь, я бы и не узнал его, да сам признался. Про Юрку ему рассказал. А он говорит, еще лет десять назад так же в Большой Гоголёвке мужик пропал. За бодягой пошел ночью. А на утро сосед рассказал, что мимо деревни белая «Газель» проезжала.

– Святовит ихний сам объяснял: ночью машин меньше на дороге, а склады у оптовиков работают круглосуточно. Да може, это и не из Ящеров машина была. Мало как будто белых «Газелей»?

– Он номер видел. Из Ящеров.

Мария подступила вплотную и стала застегивать пуговицы на его искусственной дубленке:

– Что нараспашку весь? Не лето, чай, на дворе.

Он решил сделать еще одну попытку:

– Выручи, Маш. В субботу верну.

– Не выручу, Андрюш. Хошь, в курятнике яиц набери.

– Яйца есть еще, спасибо. Мне бы денег, двадцатку только.

– Слыхала, деньги на работе дают.

Андрей ухмыльнулся:

– Подскажешь, може, куда идти?

– У Аньки своей в городе спроси!

– Бензин из деревни до города еще посчитать надо.

– Не дороже выйдет, чем самогоном у Ерофеевны каждый день заправляться.

Он круто развернулся, на выходе из хлева чуть не врезался лбом в низкий проем и пошагал к калитке. Из конуры проводить родственника выбежал Малек, но от занесенного в злобе ботинка поджал хвост и бросился прочь. Андрей поглядел вслед обиженному псу и в ту же секунду ощутил горький стыд.

II. Февраль

– Батюшка Власий! Батюшка Власий! Батюшка Власий!

Святой отец не оглянулся и даже, как показалось Матвею, ускорил шаг. То ли не слышал, что его зовут, то ли сделал вид. Може, обидевши на что? Когда священник юркнул в калитку церковного дворика, Матвей, не сбавляя шага, повернул голову к своему отцу:

– А за что батюшка Власий с нами не здоровается?

– За то, что на рыбалку идучи, священника встретить – плохая примета. Вот он и не хочет нам клева портить, – объяснил тот.

На ходу Матвей опустил зимнюю удочку, которую нес в руке, и вывел длинную каракулю на сугробе вдоль забора бабушки Лариной, что начинался за церковным двором. Ларину похоронили в прошлом году, окна и дверь в избе были заколочены досками. За домом Лариной стояла совсем развалившаяся ничейная изба. Забор давно растаскали на доски. Кроме дряхлого дома, на дворе были сарай, хлев со сложившейся внутрь крышей и баня. Летом с Никитосом они решили организовать в бане штаб, но только разложили припасы и оружие, как всё вокруг заскрипело, и они оба услышали жуткий шепот. Матвей слов не разобрал, но Никитос услыхал, как по имени звал его кто-то замогильный. Еле ноги унесли оттуда.

Под честное слово не растрепать маме с папой Матвей рассказал обо всём Дашке. Дашка сдержала слово и отругала его сама, а про шепот сказала, что это ветер дул через трубу. Но Никитос клялся бабушкой, что это был голос, а не ветер, и на ужасный двор они больше не ходили.

Нынче ветер был легкий, южный. То, что нужно для плотвы с береброй. А если повезет, то и леща можно взять, как прошлым июнем, когда они с отцом сразу двоих вытащили. Отец, правда, всем говорил про шестерых: не врал, а преувеличивал по рыбацкому обычаю, чтоб не обидеть Речного Деда.

Они обошли погребенную под сугробом лодку, которая лежала здесь пузом кверху столько лет, сколько Матвей себя помнил, и спустились к Великой мимо старенького причала. На другом берегу курились домики еще более малодворной, чем их Малые Уды, деревушки под названием Волженец.

Еще издали Матвей с досадой разглядел знакомую фигуру в зимнем камуфляже неподалеку от безымянного островка на излучине реки:

– Опять дядя Борис! Скажи ему, пап!

– Как я ему скажу? Это у староверов участок под лов выкуплен, а здесь место общее. Уди, кто хочешь.

Как раз в эту минуту ветер доносит до их ушей глухие железные удары. За излучиной мужики из Ящеров дырявят пешнями ледяное одеяло реки. Лиц отсюда не разглядеть, только видно, что все бородатые.

– А что будет, если мы за остров ловить пойдем?

– Ничего не будет.

– Почему тогда не идем?

– Нельзя. Там чужая вода.

– А правда, что староверы все вместе в бане моются?

– Говорят, правда, – отвечает отец. – У них баня – общая на всю деревню.

– А разве можно так, что тети с дядями?

– А за что нет? И расход дров меньше, и тетям дядь ждать не надо. Отец Власий вон говорит, что в старину все так мылись.

У них в Малых Удах даже камни на реке все с именами: Жеребячий, Клобук, Егоркин, Лепеха, а целый остров никак не называется. Наверно, потому что он здесь – один-единственный. Летом на лодке к островку не подойти из-за тины и камышей, а в половодье его затапливает, и кажется, что ивы растут прямо посреди Великой. Нынче, считай, так же. Только по деревьям, черным и тонким зимой, можно опознать остров на густо заснеженной реке. Снег Матвею выше валенок. Папа взял бы его на руки, но сам груженый: ящик, пешня.

Когда они поравнялись с дядей Борисом, тот встал со своего раскладного брезентового стульчика, стащил рукавицу и протянул теплую ладонь сначала отцу, а потом сыну. Вдобавок к рукопожатию он еще зачем-то состроил Матвею рожу – смешную, но, на самом деле, нет.

Перед каждой из круглых-прекруглых, пробуренных буром, лунок на их с папой месте лежало по удочке на подставке.

– Дядя Борис, а за что вы наше место заняли?!

– Не «за что», а «почему», – важно поправил майор, – «за что» только в вашей деревне говорят.

– Так мы же в нашей деревне и есть!

– Когда вырастешь, в город переедешь. Над тобой там смеяться будут.

– Не перееду!

– А что ты здесь делать будешь?

– С батей рыбалить буду! На этом месте!

– Ты почему, кстати, не в школе?

– Карантин у них. Полкласса гриппуют, – отвечает за Матвея отец.

– Надька моя тоже третий день с температурой, а я ничего. Во! Лучшее средство! – Из пятнистого бушлата Прилуцкий достает фляжку с выгравированной пятиконечной звездой, раскручивает, делает глоток и самодовольно икает коньяком. – В школе-то нравится?

– Не нравится!

– А чего так? Читать-писать научат.

– Я и так умею!

– Дашка его научила, летом занимались, – вставляет отец.

Дядя Борис Прилуцкий – майор, артиллерист. В Малые Уды они с тетей Надей приехали из Пскова ухаживать за тети Надиной матерью. Когда она умерла, остались тут и открыли ларек вместо магазина, который хулиганы сожгли и разломали еще когда Матвея на свете не было. Квартиру в городе они оставили младшему сыну.

Во всех Малых Удах у дяди Бориса одного есть настоящий, импортный спиннинг, а теперь еще по почте из Китая прислали рыбогляд. Прибор в оранжевом корпусе лежит на льду перед лункой, в воду от него тянется тонкий проводок.

– Это окуни?

– Или ерши, – подсказывает Прилуцкий.

– А это щука, може? – Матвей уже забыл, что сердился на дядю Бориса, и, сидя на корточках, тычет пальцем в самую жирную черточку на двухцветном дисплее.

– Стоит, чтоб ее!

Отец вместе с ними наклонился к эхолоту:

– Зимой щуку попробуй вытащить!

– Я всё на жерлицу хочу попробовать.

В одной из лунок мелко задрожал оранжевый поплавок. Отец заметил это краем глаза:

– Дробит!

Прилуцкий вскакивает с маленького рыбацкого стульчика, хватает удилище и коротким движением подсекает плотву. Рыбина бьется в его руках. Перед тем, как бросить ее в ящик, он ощупывает пузо и сообщает:

– Икряник.

Из другого отделения ящика майор достает цветную шкатулку с иероглифами, похожую на маленький сундучок. Внутри на белом мху извиваются красные черви.

Майор закрепил на крючке вертлявую наживу и вернул удочку на подставку. Разогнув спину, он замер, сощурясь вдаль. Староверы из Ящеров рядом со своим берегом уже нарубили лунки во льду, и теперь возились с сетью.

– Уловы-то у них, конечно… Природный феномен. Недаром так за свой участок держатся. Экспедицию бы к ним биологическую снарядить, да они не пускают никого.

– Да был же у них ученый.

– Какой?

– В советское время.

– Биолог?

– Не биолог, а то ль историк, то ль этот – который песни со сказками собирает.

– Это – да, много про них сказок рассказывают.

– Много, да, – равнодушно соглашается Матвеев отец.

– Говорят, Андрюха к ним ночью на пристань лазил?

– Какой Андрюха?

– Да какой! Андрюха! Деверь не твой!

– Мне не говорил. Матюх, ты удить будешь?

Матвей как завороженный не может оторвать глаз от эхолота. Отец отмеряет три коротких шага от крайней лунки Прилуцкого, снимает ящик с плеча и долго расчищает валенком снег.

Старая пешня им досталась в наследство от Матвеева деда, царство ему небесное. Ржавая, но зато тяжелая, такой нынче в магазине не купишь: Матвей ее только двумя руками поднимает, а одной – никак. Зато отец – сильный, как хочет может. Краем глаза мальчик видит, как тот заносит пешню над будущей лункой. От удара железа о лед над расчищенным кругляшком взметается фонтан хрустальных брызг. Черточки на сером экране эхолота бросаются врассыпную.

– А правда, что у вас, старообрядцев, говорят: «кто чай пьет, тот отчаивается»?

– Это, может, у поповцев или единоверцев так. У нас – нет, – не оборачиваясь и не сбавляя шага, ответила Любава Андрею Евстафьеву. Снег тихо поскрипывал у них под ногами.

– И чай пьете?

– Славичи пьют, они любят. А у нас дома – квас, слава Богу.

Помянув Господа, Любава перекрестилась рукой в вязаной рукавице с геометрическим орнаментом из линий и ромбов с точками.

Во второй руке она несла лукошко с покупками из ларька Прилуцких: сумки у староверов были не в ходу. Андрей Евстафьев предложил было ей, беременной, помощь и потянул из рук корзину, но девушка вцепилась в нее с такой силой, как будто он был разбойник с большой дороги.

Когда Надька Прилуцкая вернулась в деревню вместе с мужем, отставным армейским майором, сельповский магазин как раз закрылся. За продуктами добирались кто как мог. Глядя на это, предприимчивый муж решил открыть собственный бизнес. Старый магазин был на въезде в деревню. Ларек – или павильон, как выражались сами Прилуцкие – хозяева поставили у себя перед забором.

В 90-е годы машин на селе почти ни у кого не было, автолавки ездили редко. В их ларек ходили и с Бабаева, и с Покрутища, а по зиме даже с другого берега: Атаки, Волженец. Но уже давно в Атаках открыли «Пятерочку». Из покупателей сейчас остались одни местные, да староверы из Ящеров. Прилуцкая жаловалась, что прибыли только-только хватает на бензин.

Еще как въехали, они поменяли забор на штакетник. Муж Борис вдобавок собирался снести и тестеву с тещей избу, но сошелся с Надькой на том, что они обложат ее кирпичом и перекроют крышу. После ремонта Андрей ни разу не бывал внутри, но снаружи дом с красной черепицей выглядел богато.

Он догнал Любаву еще у забора Прилуцких, вдоль которого хозяева недавно высадили ряд туй. Вместе они миновали Парамоновский двор и развалины сельповского магазина: с советских времен от него сохранился только кирпичный фасад с закопченной вывеской и парой пустых окон.

– А мяса за что не едите? – продолжал допытываться Андрей.

– Зачем зверей губить, коли Бог рыбы сколько надо дает?

– А отец Власий говорит, это потому, что у вас вечный пост до Второго пришествия. Зато и вина не употребляете.

– Про пост это он, наверное, сам выдумал, – она впервые за время разговора улыбнулась, но так и не повернула к Андрею лица. – А вина не пьем, потому что грех.

– Може, и мне к вам в артель устроиться? Только пить брошу сначала. – Он улыбается ей, по привычке не разжимая губ: нет зуба спереди, и денег на стоматолога тоже.

– Это вам надо со Святовитом Михалаповичем договариваться, он – директор в артели, – отвечает Любава серьезным тоном.

Они уже подходили к развилке, когда за спиной раздался крик:

– А-андрюх!

Попрощавшись, он понуро побрел назад по дороге. Сестра Машка с грозным видом, руки в боки, ждала его за своим забором.

– Ты на кой за девкой замужней увязался?! Богуслав узнает – что скажет? У них строго с этим!

– Да я ж без всякого. Так, думаю, познакомиться надо получше, про обычаи выведать. Хоть и веры другой, а соседи. Вон и батюшка Власий твердит: возлюби ближнего своего, – добавил Андрей с усмешкой. – А к нам, считай, ближе и нет никого. С Волженца разве, так те через реку.

– А зачем к ним ночью тягался?

– Ирка Христович рассказала?

– Да какая разница, кто!

Через забор Андрей трепал уши Мальку. Пес стоял на задних лапах, опираясь передними на поперечину ограды, вилял хвостом и пытался лизнуть ему пальцы. Нынче в этом Мальке пуда два веса, а когда-то помещался в две ладошки. Генка, зять, подобрал его прямо на реке, на льду. Бог знает, откуда щенок там взялся. Сунул в карман фуфайки и отнес домой. Выпаивали его молоком из пипетки Машка с Дашкой, а имя придумал племяш, который тогда только начал говорить. До весны Малек рос в избе, потом Машка сколотила из горбыля будку и поставила рядом с Боцмановой.

– Отстань ты от них, Андрюш! Пусть полиция розыском занимается.

– Они не делают ни хрена. Второй месяц пошел, Аленка каждый день им звонит.

– А ты, думаешь, луч… Ну-к дыхни!

 Он нехотя подчинился.

– Времени и обеда нет!

– Да я только рюмашку, – Андрей пристыжено глядел на старшую сестру.

За неделю он наловил столько рыбы, что забил целиком морозилку и еще пакет оставил на улице, благо оттепели по прогнозу не предвиделось. В субботу продал всё, не считая плотвы, и после рынка поехал к Аньке на Завеличье. В прошлый выходной ее то ли дома не было, то ли пускать его не захотела, а в этот раз посидели, поговорили, да и… Отношения наладили, одним словом.

Вернувшись в деревню вечером, он по такому случаю заглянул к Ерофеевне, взял поллитруху и заодно рассчитался с долгом. С утра опохмелился тем, что осталось. Не стоило, конечно, бутылку допивать, но – воскресенье, на рыбалку он не собирался, хотелось расслабиться. Андрей так и сказал сестре.

– К Невзору в Ящеры, може, сходить за его травяным чаем? Валерка Христович вон второй месяц не пьет.

– Да при чем тут Христович?! – возмутился он. – Я же по праздникам только, ну в выходные в крайнем случае.

– И на льду, – подсказала Мария.

– Чтоб согреться.

– Чаю возьми, чтобы греться. Термос, давай, тебе Генкин старый подарю?

– Есть у меня, спасибо, – сказал Андрей и отвернулся, чтобы больше не дышать на сестру.

– Всю жизнь здесь ловлю, а на зимовальную яму наткнулся, только когда эхолот в руки взял. Неделю вокруг лунки плясал. И мотыля, и тошнотика пробовал. За горохом даже к Машке сходил. Без толку. Тогда только драч взял.

– И сколько ты их натаскал? – с укором спросил Власий.

– Троих лещей ровно. Из них одного Борису снес за то, что рыбогляд одолжил. Вот крест! – Андрей Евстафьев размашисто перекрестился.

Они вдвоем сидели на старом неудобном диване в комнате священника, которую тот снимал за превеликую благодарность в избе у самогонщицы Валентины Ерофеевны. Рыбак взял бутыль с журнального столика, налил янтарного напитка сначала Власию, потом себе, оторвал от буханки ломоть и наложил сверху сала внахлест. Святой отец потянул с тарелки соленый огурец и вяло чокнулся с собутыльником:

– Троих выловил, а поранил своей косой скольких?! То перемет растянешь, то острогой щук бьешь. По-христиански это разве?

– Вы из-за драча этого, что ли, зайти просили?

– А ты как думаешь сам?

О своей вылазке в Ящеры он болтанул по пьянке только Валерке Христовичу, тот, видать, своей Ирке передал, а она уже по всей деревне разнесла. Андрей вздохнул, помолчал еще немного и начал рассказ.

У соседей он побывал неделю назад, в новолуние, Власия тогда в деревне не было: отдыхал от мирских дел в своем Дионисийском монастыре в лесу. Андрей вышел из дому, когда в Малых Удах погасло последнее окно. Чтобы не встретить по дороге белую «Газель», выбрал путь по лесу напрямик. Шел с фонариком, но всё равно чуть не переломал ноги о валежник под снегом. Времени был двенадцатый час. Фонари в Ящерах не горели, кроме единственного за частоколом на пристани.

Если внутрь не заберется, то хотя бы сверху с забора рассмотрит всё хорошенько. Так он думал, но не успел подойти к пристани, как услышал голоса. Двое стариков шагали по большаку с дальнего проулка. Андрей затаился под забором.

За этими стариками потянулись остальные. Ворота пристани отворились и затворились опять. Из-за частокола слышалась нехорошая возня. Что-то говорили, но слов было не разобрать. Со двора мужики перешли в большую домину на берегу.

Он прижал ухо к бревнам и приготовился слушать, но надолго его не хватило. Когда из-за стены заиграла музыка и раздался зловещий мужской хор, его ни с того ни с сего обуял такой ужас, что ноги сами понесли по берегу прочь. В избе у себя он выпил столько самогона, что не помнил, как засыпал.

– Говорили вы, батюшка, что в этой домине они хранят сети и снасть, а молятся у себя в жилищах.

– Может, в обычные дни у себя, а по каким-то событиям и вместе собираются. Думаешь, много я об их вере знаю? В своей-то дай Бог разобраться!

– И на христианскую молитву это похоже не было. За стеной вроде гусли играли, и слова такие… не знаю, не молитва, а скорее, как песня какая-то старинная очень или как заклинание. Еще мимо реки, когда обратно бежал, я вонь почуял.

– От испуга может случиться, – кивает отец Власий.

– Да ничто не случилось! Такая вонь была. То ли как сера жженая, то ли рыба тухлая или водоросли гнилые. Козаков рассказывал, когда дед его ящерицу на островке нашел, там тоже жуткая вонь стояла. Говорят же, что они этим ящерицам людей живьем скармливают.

– А я говорил тебе, чтоб не лез к соседям?!

Андрей молча глядит на тарелку, где осталось еще несколько нарубленных ножом брусков толстого домашнего шпика.

– Вот что, Андрюш, я решил. Ни единого греха на исповеди тебе больше не отпущу. Гори в аду!

– Да есть ли тот ад, батюшка?

– А вот и узнаешь! – Приходской священник делает злорадное лицо.

Андрей берет со стола бутыль и наливает себе до краев. Власий обиженно прикрывает свою рюмку ладонью.

– Ничего, что закурю?

– Кури, Бог с тобой.

Андрей поискал глазами и не нашел жестяную крышку от банки с огурцами, которую видел только что и собрался использовать вместо пепельницы.

– Видит Бог, тяжек крест службы приходской. Душа к братии в обитель просится.

– Только же на той неделе вернулись.

– И напрасно, как Бог свят. Сам-то не хочешь к нам?

– Куда к вам? В монастырь, что ли? – не понял Андрей.

– В монастырь, – подтвердил Власий.

– У меня жена есть.

– И что, в деревню к тебе она воротиться согласна?

– Жить со мной хочет, – ответил Андрей.

– Сегодня хочет, а завтра опять шлея под хвост попадет. Сам ты сколько раз жаловался: то ей не так, се не эдак. Недаром сказано: баба как горшок, что ни влей – всё кипит.

– Не жалуете вы, батюшка, дамский пол, – усмехнулся Андрей.

– Упаси меня Господь! – Власий отрывисто перекрестился. – Истинно тебе говорю, сама по себе баба, отдельно взятая, ничуть мужика не хуже. Но только, ежель прилепится к тебе, жди горестей великих.

Андрей чокнулся со святым отцом, выпил и, вместо того чтобы закусить, сделал глубокую затяжку. Крышки он так и не нашел и стряхнул пепел в банку с рассолом, откуда перед этим отец Власий выловил последний огурец.

III. Март

Во времена рыбхоза промышленный холодильник был не нужен. Выловленную рыбу каждый день возили в Псков на большой лодке с мотором, которую водил старый Святослав Родич, дед Святовита. У них же, Родичей, в подполе держали и пьяниц, а старинный ледник у реки общинники использовали под свои нужды.

Когда Союз стал разваливаться, о продажах пришлось думать самим. Разжились грузовичком, построили морозилку – плоское кирпичное здание с дверью в несколько слоев стали. Вертелись как могли. Что-то возили в Ленинград, который потом стал Санкт-Петербургом, что-то – в Прибалтику, немногое получалось сбывать псковскому общепиту. Нынче прав на лодку в селении ни у кого не было, да и саму лодку продали, разобрали старый причал, и от пристани осталось одно название.

Михалап Родич, сын Святослава и отец нынешнего старейшины Святовита, не хотел держать у себя в избе пленников. Старики на сходе согласились с тем, что это опасно, и нужно оборудовать отдельное помещение. В каждом доме тогда уже стоял холодильник, и старый общинный ледник переделали в темницу. Спускались туда теперь через морозильную камеру, люк – в полу.

Днем компрессора было почти не слыхать, но ночью гул стоял на всю пристань. Из трубы под крышей капал конденсат, от которого снизу вверх росла толстая сосулька.

Стоян Славич прошелся вдоль кирпичной стены и достал из тулупа часы на цепочке. Был третий час ночи. Он собрался вернуться в сторожку и еще подремать, но тут услышал машину и пошел отворять ворота.

На пристань въехала белая «Газель». Через шум мотора он различил глухие удары по кузову изнутри. Богуслав заглушил двигатель и выбрался из кабины. Грохот стал громче.

– Буянит? – спросил Стоян.

– Проснулся, как Полены проехали.

Стражник обреченно вздохнул:

– Пойду будить.

Улица шла под уклоном вниз, а фонари, как водится, погасили еще с вечера. По пути к избе старейшины он так лихо поскользнулся, что только чудом не переломал старые кости. Когда постучался в калитку, Кощей поднял лай и разбудил Невзоровых собак. У старших Асичей, через двор, загорелось окно. Нескоро со своего крыльца, зевая, спустился старейшина Святовит Родич.

Когда вдвоем они вернулись к пристани, он велел старому Стояну запереть ворота. Сам пошел в амбар и вернулся с оружием. Себе он оставил старинный кистень, а сыну Богуславу вручил шест в сажень длиной с рогаткой на конце, острия которой были заточены и обожжены для крепости.

Из кузова больше не доносилось ни звука. Пьяница то ли заснул, то ли почуял недоброе и затаился.

– Где подобрал? – спросил старший Родич у младшего.

– Перед мостом в Шабанах.

– В деревне, что ли, останавливался?

– Говорю же, перед самым мостом. За́ деревней.

– За? Там последний дом, считай, на реке стоит, – заворчал старейшина на сына. – Я в твоем возрасте за ночь пол-области объезжу, бывало. Домой воротишься – у соседей в Малых Удах уже петухи поют. А тебе лишь бы…

Из кузова послышались тяжелые шаги. Святовит приложил ухо к железу.

– Говорил тебе переростков не возить?!

– Думаешь, бать, они по району на выбор тебе разложены, как овощи в магазине?! – не сдержался сын. – Зато теперь до июня запас есть!

– До какого июня! Тот, что с Пиявина, сколько ни съест, всё обратно выходит, мне и сразу-то не понравилось, что он желтый такой. Второй тоже вялый: боюсь, месяца не протянет.

– В Пиявине, слыхал я, нынче половина мужиков такие: спиртом каким-то ядовитым потравились. Соседи за глаза одуванчиками зовут, – примиряющим тоном вставил старый Славич.

Старик стоял перед дверью фургона. Глава общины жестом указал ему отойти и дернул вниз шпингалет.

– Выходи, винопийца! – свой приказ старейшина сопроводил ударом рукояткой кистеня по железу кузова.

Подождав немного, молодой Богуслав свободной рукой потянулся к ручке.

– Куда?! Стоян, холодильник включи!

Старик послушно полез в кабину. К гулу морозильной камеры на дворе прибавился шум рефрижератора. Сын с рогаткой встал с правой стороны от двери, напротив отца.

Без предупреждения дверь распахнулась с железным грохотом. Великан вылетел наружу как ядро из пушки. Святовит тут же попытался прибить его кистенем, но промазал: шипастая булава просвистела в воздухе в полувершке от уха жертвы. Во второй раз замахнуться у него шанса не было. Удар пудовым кулаком пришелся в лицо. Старейшина рухнул навзничь на слежавшийся снег.

Младший Родич успел распороть штырем куртку врага, но теперь не понимает, как оказался на земле под тушей весом раза в полтора больше его собственного. Пальцы силача стиснули его шею: ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Как рыба на льду он беззвучно разевает рот и тянет руку, но не может дотянуться до древка рогатки на снегу. Старый Стоян суетится по двору. Заметив примерзший камень, он пытается оторвать его земли. Так продолжается несколько бесконечных мгновений.

Как отец ударил пьяницу, Богуслав не видел, но почувствовал толчок, который передался к его телу от тела сверху. Сжимавшие горло пальцы обмякли.

У старшего Родича из разбитого носа сочилась юшка. Младший с трудом выбрался из-под бесчувственного тела пленника, поднялся и с размаху пнул его ногой в голову.

– С ума сошел?!

Богуслав во второй раз занес ногу в тяжелом ботинке, но не успел ударить. Святовит двинул ему под ребра с такой силой, что сын едва устоял на утоптанном скользком снегу. Лицо у младшего Родича стало такое, что Стояну Славичу подумалось: сейчас сын бросится на отца с кулаками.

– Ну что ты, Божик, не со зла он. Пьяницы тоже жить хотят, – забормотал старик.

Богуслав ничего не ответил и с еще не утихшей ненавистью глядел на родителя. Старый Славич только сейчас опомнился и выбросил камень, который ему удалось все-таки отковырять от земли. Оглушенный исполин хрипел на снегу, распространяя хмельную вонь. По низкому, как у обезьяны, лбу стекала черная в свете фонаря струйка крови.

Втроем тело перевернули на живот. Под головой пьяницы на белом снегу осталось кровавое пятно. Старейшина достал из кармана шубы веревку и разрезал ее рыбацким ножом. Вдвоем с сыном они связали сначала кисти, а потом лодыжки пленнику, поднатужились и подняли тело в воздух. Стоян Славич побежал вперед отпирать холодильную камеру.

– Шкарин Алексей Викторович в ночь с 8-го на 9-е марта покупал у вас спиртное?

– Какое спиртное?

– Обыкновенное, – холодно отозвался майор Копьев.

– Самогон, что ли, не пойму?

Молоденькая палкинская участковая первой потеряла терпение:

– Бодягу вашу, Оксана Петровна!

Девушка сидела вместе с двумя операми на диване перед журнальным столиком из черного стекла. Напротив них в кресле устроилась в домашнем халате белокурая, с приятной полнотой хозяйка жилища, Оксана Петровна Корчмарь 1978 г.р.

– Какую бодягу? Что это? Самогон гоню, да. Для себя. Не скрываю. Законом не запрещено.

– Может, надзорные органы из Пскова на ваш алкомаркет пригласить посмотреть? – с этими словами Копьев демонстративно принюхался. – Статья 171, ч. 3. Незаконное производство спиртосодержащей продукции. До трех лет.

– В том месяце ОБЭП приезжал, нарушений не нашли. Полковник Ильмень, знаете, может быть, такого? – озвучив фамилию замначальника областного отдела по борьбе с экономическими преступлениями, она с вызовом уставилась на лысого майора. – Вовремя надо было Шкарина сажать. Теперь ищи ветра в поле!

– Без тела мы ничего не могли предъявить.

– Почему без тела?

– Котова всю зиму под снегом пролежала, экспертизу было не на чем проводить, – к удивлению Ивана Сабанеева, майор Копьев вдруг перешел на доверительный тон. – По уликам – ноль, только на чистуху расчет был. Но на допросе он не раскололся.

– Так кололи, значит!

– В следующий раз вас пригласим, – вставила с издевкой участковая. Лейтенант Сабанеев усмехнулся вместе с ней.

Перед выездом сам он успел коротко изучить дело годичной давности. Восемнадцатилетняя Юля Котова в прошлом феврале вышла вечером из дому в Шабанах и не вернулась. Тело, а вернее то, что осталось от него, обнаружили только в апреле. Причиной смерти экспертиза назвала перелом шейных позвонков и зафиксировала, кроме этого, многочисленные переломы конечностей, ребер, костей таза.

Шкарин имел за плечами десять лет строгача за изнасилование и убийство с аналогичным почерком. Преступление он совершил в Пскове, где вел бродяжнический образ жизни. Отпущенный на условно-досрочное, убийца вернулся в родные Шабаны, и здесь проводил дни в пьянстве вместе с матерью-алкоголичкой. Когда нашлось тело Котовой, Шкарина увезли в городской СИЗО, чтобы после недели допросов отпустить ни с чем.

Для того чтобы установить за ним административный надзор, внятных юридических оснований не было, но судья пошла на уступки. За год без малого Шкарин ни разу не нарушил режима, и оставшийся срок уже подходил к концу. Когда в положенный день он не явился отметиться в райцентр Палкино, участковая сама поехала к нему в деревню. Дверь избы открыла пьяная мать и заявила, что не видела сына уже три дня. Тогда к делу подключился областной угрозыск.

Полицейские опросили ближайших соседей и втроем направились к Оксане Петровне Корчмарь, которая, по словам участковой, снабжала алкоголем всю Новоуситовскую волость. Начинала с домашнего самогона, но уже давно ей привозили бодягу в канистрах люди из города.

Ламинат, натяжные потолки, стеклопакеты, мебель из натуральной кожи и паровое отопление вместо печи – судя по обстановке в ничем не примечательном при взгляде с улицы домике, розничная торговля шла неплохо. Хозяйка глядела в экран метрового телевизора, где беззвучно двигали губами участники идиотского политического ток-шоу в дневном повторе. Троица полицейских на диване напротив нее терпеливо молчала.

– Приходил он. Часа полвторого ночи, – заговорила она наконец. – Поллитровку взял в долг. Всегда в долг берет. Как освободился, так ни разу, ей Богу, денег от него видала. Да такому и дать спокойней. Особенно, как Юляшку нашли. Двое ребят вон, – она обернулась на закрытую дверь, из-за которой были слышны детские голоса, – не обеднею я с этой пол-литры.

– Он был пьяный?

– Еле на ногах держался. 8 марта, видать, с матерью отмечал. Говорят, что он с ней… Да слухи, может. – Копьев испытующе поглядел на нее, но переспрашивать не стал. – Окошко в заборе закрыла за ним, и, уже когда на крыльцо поднялась, машину услышала, – продолжала женщина. – Остановилась на дороге, постояла минуты две, не больше, тронулась. Я поняла, что за ним приезжали.

– Что за машина?

– Фургон. Белый.

– А марка?

– Я не разбираюсь, да из-за забора не разглядишь. Темно к тому же было, – хозяйка поправила халат на пышной груди и бросила взгляд на пустой столик. В стеклянной столешнице отражался телеэкран. – Чаю, может быть?

– Спасибо, мы спешим.

– Можно и покрепче что, – осмелела самогонщица.

Майор ответил ей ледяной миной.

В прихожей перед выходом на улицу Оксана Петровна накинула зимнюю куртку на свой шелковый матово-синий халат.

Окошко со шпингалетом для покупателей, о котором она говорила, было вырезано в заборе из профнастила рядом с калиткой. Вместе с хозяйкой полицейские вышли на дорогу. Дом самогонщицы стоял ближним к Великой. Она повела их в сторону берега и остановилась там, где начиналось ограждение моста:

– Вот тут машина затормозила.

Великая в Шабанах была раза в полтора у́же, чем в Пскове, но всё равно еще оставалась довольно широкой рекой. Сабанеев вместе с коллегами окинул взглядом ничем не примечательный участок дороги и теперь смотрел вдаль. За мостом раскинулось до самого горизонта снежное поле, где прошлой весной в неглубокой яме нашли останки невинно убиенной Юляшки Котовой.

Он, конечно, сам разбаловал Златку: то шоколада с города привезет, то заграничных цукатов. Это в его детстве магазинных сластей в селении не водилось: ребятня мед ела, да еще старухи лепили конфеты из тли. Молодежь морщится, и зря. Ведь и муравьи тлю доят, и пчелы молочко тлиное вместе с нектаром для меда своего собирают. И сладенько, и сытно, и, главное что, никакой химии.

– Дай шоколадку!

– Откуда я тебе ее возьму?!

– Я в сундуке видела! – Злата весело и с вызовом глядела в лицо Святовита, на котором после недавней ночной стычки с пьяницей выделялся нос, распухший и синий, как спелая слива.

– Пока уху не съешь, не будет шоколада.

– Не хочу уху!

С притворно грозным видом Святовит занес кулак над столом:

– Ешь!

– Не буду!

Он двинул кулаком по столешнице и случайно задел и отправил на пол миску с ухой. Спасибо, не на штаны!

Девочка прыснула со смеху. Любава, которая до сих пор с улыбкой наблюдала за шуточной ссорой, поспешила на кухню, неся перед собой беременный живот.

– Как придет в следующий раз отец Власий, отдам тебя ему! Пусть пьяницы разносолами тебя потчуют! Хочешь с пьяницами жить?

Любава с тряпкой и тазом полезла под стол. Старейшина, чтоб не мешать ей, подобрал ноги под скамью. Златка продолжала смеяться:

– Хочу!

– Вот и пойдешь. А мамка твоя, заместо тебя, нам мальца родит. Глядишь, не такой нехочуха будет.

Время шло. Любава не вылезала. Святовит, кряхтя, нагнулся под стол:

– Что ты там возишься?

Любава стояла на коленях в полумраке, и сама не могла разобраться с тем, что происходит. Несколько раз она выжала тряпку в таз, но лужа вокруг нее только росла. Юбка насквозь промокла.

Следом за мужем вниз свесилась Умила и сразу поняла:

– Воды отошли!

Вдвоем они забрались под стол, подняли под руки и отвели к семейной кровати роженицу, которая норовила провалиться в обморок. Сын Богуслав молча закончил есть и пошел растапливать баню. Скоро он вернулся.

Слушаясь Умилу, старший Родич дождался, когда пройдут первые схватки, после этого принес валенки из сеней и напялил их на выставленные с постели ноги Любавы. Той было нехорошо.

– Одна-то доведешь ее? Может, мне одеться?

– Сиди, сами управимся! – отмахивается Умила.

В сенях она помогает Любаве обуть валенки. Глава семейства провожает на пороге. Спустившись с крыльца, девушка оборачивается и вымученно улыбается ему.

Общинная баня, к которой держат путь две женщины, стоит на дальнем краю села, у реки. Дрова успели прогореть, дыма не видать и, только приглядевшись, можно заметить, что над каменной трубой еще витает, словно нечистый дух, тонкая черная дымка. Умила первой поднимается на крыльцо, вставляет ключ в скважину и всем весом вдавливает его в русский замок.

Раздевшись, они заходят из предбанника в г-образное помещение, где вдоль стен двумя ярусами тянутся полки. Печь в углу сложена без раствора из речного известняка. Свет дают такие же, как в избе Родичей, точечные светильники в потолке.

В дальней, женской, половине роженица по указанию Умилы ложится на нижний полок. Ноги раздвинуты и согнуты в коленях. Из жара Любаву бросает в озноб, а из озноба – в жар. Опять начинаются схватки. Сверху появляется лицо повитухи с острым подбородком и хищным носом крючком. Потемневшие от влаги волосы прилипли к шее. Маленькая грудь поднимается при каждом быстром вздохе.

– Тужься!

Воздух в парилке горячий и душный. У Любавы во рту – горечь. Она шарит пальцами по скользкому дереву, пока к губам не подносят кружку со студеной водой из колодца.

В этот раз все прошло быстрее, чем в прошлом году. Новорожденному младенцу Умила отсекла пуповину одним точным взмахом ножа. Мать силилась приподнять туловище и хотя бы одним глазком взглянуть на дитя, но повитуха уже с головой замотала его в полотенце, расшитое квадратами и ромбами.

С ребенком в обнимку и с ножом в руке она исчезла из виду. Плач становился всё тише. Ребенок как будто засыпал, и потом заснул.

Свет уже не слепил глаза. Дышать стало легче. С потолка Любава перевела взгляд на окно, потом на застеленную Богуславову кровать. Она попыталась, но не смогла вспомнить, как оказалась в избе. Время шло к обеду, но в доме стояла тишина. Даже Златки было не слыхать.

Молодая хозяйка стояла за столом и сжимала в руке нож – но не обычный кухонный, а древний, с ручкой из обожженной древесины и треугольным лезвием, которым Умила только что при ней орудовала в бане. На столе лежал хлеб. Она отрезала и сложила на тарелку несколько ломтей к обеду и вдруг с отвращением заметила, как что-то копошится в хлебной мякоти. Ужель черви? Ее затошнило.

Из буханки вывалилось существо с палец длиной, и она поняла, что ошиблась. Это был человек, а точней, его часть. Половинка крохотного мужичка в драной деревенской фуфайке ползла на руках по столешнице. Сзади тянулись розовые внутренности.

Второй был одет в такую же рвань, и ноги у него были отсечены ножом по колено. Он вывалился из буханки на стол, вскочил на свои обрубки и побежал к краю, оставляя за собой на дереве пунктир кровяных точек и оглашая воздух писклявыми матерными воплями.

Мякоть на разрезе стала бурой от крови. Всё новые и новые человечки появлялись из надрезанной буханки и расползались по сторонам.

Вдруг за спиной раздался глас, похожий на трубный рев:

– Любава!

Пальцы у девушки разжались, нож бесшумно выскользнул на пол.

– Любава! – повторил голос.

Она обернулась и замерла с приоткрытым ртом. Дверь была распахнута настежь, снаружи в избу лился яркий белый свет. На пороге в сияющем ореоле стоял прекрасный и статный юноша с парой белоснежных крыл за спиной. Сам он тоже был одет во всё белое.

– Любава! – благозвучно проревел в третий раз ангел.

В груди у Любавы всколыхнулось незнакомое и возвышенное чувство. Она постояла еще немного, набираясь решимости, и, набравшись ею, шагнула к свету.

IV. Апрель

Пятьдесят один, два, три, пять. Из отделения на кнопке в кошельке Алена Семенова высы́пала на ладонь последние копейки и набрала мелочью три полных рубля. Не хватало еще четырех.

– Потом занесешь, – подсказала Надька Прилуцкая. – Или батон не бери вон.

– Може, на следующей неделе, или…

– На следующей, так на следующей, – хозяйка ларька сгребла деньги с кассовой тарелки и достала с полки буханку ржаного и батон.

Алена протянула руку за хлебом:

– В собесе доплату мне посчитали.

– И чего?

Она назвала сумму и вздохнула.

– Государство. Что ты хочешь, Ален? Может, тебе обратиться куда?

– Куда?

– За помощью. Есть всякие. «Верочка» вон. Съездила бы, поговорила.

Посты «Верочки» в последнее время часто попадались Алене в ленте «ВКонтакте»: православный фонд, помогают бедным семьям с детьми. Основатель – какой-то то ли архимандрит, то ли архиерей, и директор – тоже священник, настоятель храма на Новом Завеличье: офис их —прямо там, в притворе. На раздачи вещей к себе приглашают, и сами по деревням ездят: развозят одежду, еду, по хозяйству что нужно, кому-то даже квартиру обставили за счет пожертвований.

– Да что ты, Надь! Мать в гробу перевернется. Она всю жизнь …

– Впроголодь-то с тобой? Вот-вот, их поколение всё такое.

– Ну не впроголодь… – Алена стояла перед ларьком, наклонившись к окошку, и держала в одной руке хлеб, а в другой булку в полиэтиленовом пакете. Не закончив фразы, она обернулась к улице.

По расхлябанной дороге к ларьку шлепала в калошах Любавка из Ящеров с плетеным лукошком в руке. Одета она была в простенькое бежевое пальто, на голове – серый платок.

Алена прищурилась:

– Родила, никак?

Прилуцкая высунула голову в окошко и подтвердила:

– Родила.

Когда девушка подошла, Надька натянуто улыбнулась ей:

– Мальчик? Девочка?

– Мертвенький родился, – ответила староверка без выражения.

– Ой, Господи!

Хозяйка ларька попыталась изобразить сочувствие на лице, но Любава даже не поглядела на нее и достала кошелек из корзины.

– А батюшка Власий, вы не знаете, в храме у себя?

– Не видала. А зачем тебе? – Надежда неторопливо отсчитывала сдачу с крупной купюры.

– Меда для Никитки наш Невзор велел ему передать.

– Так ступай сразу к Ерофеевне, тебе до церкви отсюда через всю деревню идти.

– Я к нему лучше.

Прилуцкая отдала покупки, дождалась, пока староверка отойдет подальше, и обратилась к Алене вполголоса:

– Пусть скажет спасибо, что мертвые, а не уродцы какие-нибудь. Не зря Церковь между двоюродными запрещает браки.

– Да они там в Ящерах все – друг другу родня.

– Так, глядишь, и выродятся.

– И дай ты Бог, – прошипела Алена и снова обернулась к дороге.

Девушка с корзиной уже поравнялась с домишкой цвета яичного желтка, где жили старики Дубенки. За их забором она свернула в сторону реки.

В этой части Малых Удов Любаве бывать прежде не приходилась. Избы по обе стороны улочки стояли с заколоченными дверьми и окнами; в теплицах, что еще не развалились, были побиты стекла. Ни людей, ни птичек, которые всю дорогу сопровождали ее радостным пением, здесь было не слыхать. Только с Великой доносился тревожный шум ледокола.

Железный крест на куполе храма святого Дионисия возвышался над крышами деревенских домов и служил Любаве указательным знаком на протяжении всего пути от ларька. Второй крест она увидела за низкой церковной оградкой. Этот был вырезан из цельной плиты известняка и стоял на небольшом продолговатом холмике, покрытом прошлогодней травой. Имя легендарного основателя прихода, местночтимого преподобного Тарасия, было выбито на сером камне славянской вязью.

На церковном дворе кое-где еще лежал снег. Любава остановилась перед входом в храм и задумалась, нужно ли стучать, или нет. В конце концов решила, что не нужно. Приоткрыла дверь и юркнула внутрь.

В дальней части церкви, перед иконостасом, священник беседовал с прихожанином, в котором она узнала местного пьяницу Андрея Евстафьева.

– Заходи, красавица, – ласково улыбнулся ей Власий.

Любава попятилась обратно в притвор:

– Я попоздней лучше.

– Да я уже ухожу, – подбодрил ее Андрей. На пути к двери он тоже улыбнулся ей – так, как всегда это делал, широко и не разжимая губ.

Оказавшись впервые в православном храме, Любава при каждом шаге озиралась по сторонам с робким восхищением. По пути она остановилась перед фанерным реликварием со стеклом спереди, чтобы рассмотреть его содержимое. На стекло, как в музее, где она никогда не бывала, была приклеена пожелтевшая табличка:

ВАЛЕНКИ ПРЕП. БЛАЖ. СВ. ТАРАСИЯ, ВТОР. ПОЛ. XVI В.

Пара упомянутой обуви внутри ничем, кроме ветхости, не отличалась от той, что зимой носили в ее селении все от мала до велика, не считая модницы Умилы. В медном подсвечнике перед коробом горели несколько свечей.

Настоятель дождался, пока она подойдет:

– Мужайся, голуба. Сама жива осталась – и то спасибо Господи.

– Невзору еще спасибо: неделю травами отпаивал. Коль не он, померла бы, – с этими словами она достала со дна корзинки горшочек с ручной росписью из косых крестов и ромбов с точкой посередине. – Мед от него принесла.

Они стояли у входа в алтарь. Внутрь вели три двери: две боковые – без росписи, а на створках большой срединной были изображены два крылатых мужа, похожие на того юношу, что явился к ней в давешнем сонном видении. Один из мужей держал кубок с вином, а другой – старинную книгу.

– Мед? Мне, что ли? – Власий с удивлением поглядел на нее.

– Передать для Никитки велел, чтоб не хворал.

– Благодарствую, милая. Посуду верну, – священник бережно принял горшок из ее рук, и теперь держал его перед собой за две ручки и не знал куда пристроить.

Любава рассматривала лики святых на иконостасе и, кажется, не думала уходить.

– Еще чего-то хотела с меня? – спросил священник.

– Хотела, – ответила она, обернувшись.

– Чего, любезная?

Любава наклонилась к уху настоятеля церкви св. Дионисия и прошептала своим девичьим шепотом:

– Просьба у меня к вам есть, святый отче. Тайная.

Хвостище длинный: сразу понятно, что не кошка, а кот, и масть чудна́я: белый в крупных рыжих пятнах. Лекарь Невзор Асич видал у соседей-христиан коров такой расцветки, но котов – ни разу. Лапы с животом покрыты пушистой шерстью, но спина, голова и хвост почти голые, и только кое-где вверх завиваются редкие прозрачные волоски. На хвосте вдобавок кисточка – жиденькая, как усы их старейшины Святовита.

– Это откуда такой?

– Мимо пристани иду – слышу, мяучит кто-то. Покыскысала – прибежал. За мной так и шел до забора шаг в шаг, за всю дорогу не смолк. Туда шла – не видела.

Кот с жадностью накинулся на сырую неочищенную плотву, которую вынесла ему Любава к забору. Вместе с челюстями двигались огромные рыжие уши на плешивой голове.

Невзор внаклонку разглядывал необычного зверя:

– Шкура гармошкой у него, значит, долго голодал. Хоть с виду и не сказать, что тощий.

После кошачьей трапезы на желтой прошлогодней траве у изгороди осталась россыпь кровавой чешуи. Только теперь, когда наелся, плешивец заметил Невзора, боднулся лбом в его резиновый сапог и ласково, по-домашнему замурлыкал.

– Околеет, гунявый, на улице, – с горечью вздохнул лекарь. – Ночью – холод.

Лед пошел на Великой, и для Невзора это означало, что пришло время собирать белену, пока не успела зацвесть, и заодно молодые ростки горечавки. Он был одет для леса: в старые армейские штаны и брезентовую куртку с капюшоном, на ногах – сапоги до колен. Котомка под травы висела на плече.

– С шерстью у него что такое? Лишай?

– Запущенный, – подтвердил лекарь. – Ты не видала, Ерофеевна кур еще держит?

– Не была у нее. Тебе яйца нужны? У нас есть в холодильнике. Могу у Святовита спросить.

– Не яйца – помет. Для мази.

– От лишая, что ли?

– От него самого. Берешь в равных долях птичий помет, мед и толченую хвою от молодой сосны. Мешаешь всё это в кашицу и на кожу мажешь.

– И что, помогает этакая гадость? – удивилась Любава.

– Еще в древности было сказано: лекарство должно быть горьким. А коли вдобавок вонючее оно, то еще лучше, – с важным видом объяснил лекарь.

– У Парамоновых куры есть.

– Ну, зайду, – кивнул Невзор. – А отец Власий к меду ничего не просил больше? Может, еще что от простуды?

– Ничего не просил, кроме меду. – Любава внезапно потупила взор с тем обреченно-мученическим выражением, которое он не в первый раз замечал у нее за последние дни. Роды у ней были уже четвертые по счету, но в прошлые разы обходилось легко, а тут она едва не истекла кровью, с постели не вставала неделю, и до сих пор, видно, не оправилась.

– По ночам боли не мучают? Может, еще сбору снотворного насыпать?

– Не мучают. Крепко сплю, – всё так же не глядя на него, отвечала Любава.

Невзор Асич подхватил с асфальта кота и пошагал к своей калитке. Сегодня ему было уже не до трав.

– Может, хозяйский он?

Лекарь с мурчащей ношей в руках обернулся на полпути:

– Пройдусь завтра до Малых Удов да до Бабаева.

– А ежели он с того берега до ледохода пришел?

– Виданка объявления в интернете поглядит.

– Третий уже у тебя будет?

– Да ты что! Куда мне? Вылечу да пристрою! – возмутился Невзор, и потом нехотя добавил: – С Барсучком вместе – четвертый.

Кот, которого он уже назвал про себя Гармошкой, ехал на руках и не пытался вырваться, даже когда услышал собачий лай из отворенной калитки, и лишь крепче вцепился когтями в брезентовую куртку. Только сейчас Невзор задумался о том, где поместит больного. В амбаре устроить – одно, что на улице, а к своим домашним подсади такого лишайника – и через неделю будешь мазать мазью всех четверых. Оставались сени. Там не хватало кошачьего лотка, и Невзор решил тут же, что сам сколотит его из досок: всяко быстрей, чем просить Святовита или Богуслава ехать за готовым до города.

Старший брат Людмил надсмехался над бабской сердобольностью младшего, но Невзор ничего не мог с собой поделать. Когда подросла, дочка Видана стала такой же. Последнего, черно-белого Барсучка, она приволокла с мороза прошлой зимой. Вид у кота был совсем не тот, что у сегодняшнего найденыша. Он даже за лечение сначала браться не стал: уложил его на печь и мысленно утешал себя тем, что бедолага хотя бы помрет в тепле.

Однако наутро будущий Барсучок потребовал еды и через дней десять совсем оправился. На ноги его поставили общеукрепляющие клизмы из пижмы и мать-и-мачехи, хоть расцарапанная дочь и бранилась, что толку с них никакого. Вместе с ней и с котом в котомке они обошли деревни по обе стороны реки, но бродягу ни в одной из них не признали. Так бывало и прежде: домашних зверей, которых находил Невзор, никто не терял – не иначе, как с неба, все они сыпались на его двор.

В волшебном лукошке не было двух одинаковых яиц. Первое – голубое, второе – зеленое в крапинку, третье – настоящее золотое, и сверкало на солнце будто купол собора в Пскове, куда в прошлом году они ездили с мамой, Дашкой, бабушкой и дядей Андреем, а четвертое…

– Мам! Гляди!

Мать с преувеличенным интересом покрутила в руках яйцо в разноцветных матовых разводах.

– Это у кого такие?

– У Максим Пахомыча!

Новый год Матвей, конечно, любил больше Пасхи, но крашеные яйца были такие же интересные, как елочные игрушки, и каждый раз новые. Обидно только, что Никитос опять разболелся. Валентина Ерофеевна, его бабушка, сказала, что у него температура 40. А если 42, то умрешь. От этой мысли Матвею стало зябко-зябко, хоть апрельский ветерок был теплый, как парное молоко, а солнце в небе грело почти по-летнему. На церковном дворе распускалась верба, люди были одеты легко и пестро, и никто, кроме Матвея, не замечал полоску снега, что вытянулась тонкой змеей под скатом деревянной крыши.

В бытность на всенощной бывали и Козакова, и Ларина, и Комарова, и Хомутова. Нынче из них одна только Катерина Ивановна Хомутова осталась на этом свете, и всем говорит, что ноги не держат, а может быть, не хочет одна ходить. Уже давно отец Власий служил Пасхальную службу в одиночестве без диакона и прихожан, но зато утром в храм вся деревня тянулась освящать яйца, куличи и творожные пасхи. Не сказать, чтобы рано приходили. Да и сам Власий тоже отсыпался после утомительной ночной службы, и прежде десяти часов в храм не являлся.

Случалось, чтоб подождать его приходилось, но такого, чтоб спал он до одиннадцати, на памяти людей не было. Разузнать, что случилось с батюшкой, отправили Надьку Прилуцкую. Остальные ждали у закрытых дверей храма. Среди собравшихся за компанию вертелся толстый полосатый кот стариков Дубенко.

Со стороны поглядывая на собравшихся и чему-то про себя хмурясь, на корточках перед храмом дымил сигаретой Андрей Евстафьев. Докурив, он затушил окурок о траву и мусолил его в пальцах: стеснялся мусорить у церкви при честном народе. Только когда в калитке показалась Надежда Прилуцкая, и все взоры обратились к ней, Андрей щелчком отправил окурок за могильный холмик со старинным крестом.

– Ну что?

– Спит?

– Пьяный?

– Минут десять трясла, пока глаза разлепил, – начала рассказывать Прилуцкая. – Бормочет: «Что стряслось?» «Просыпайтесь, – говорю ему, – батюшка. Пасха! Христос, Господь наш, из мертвых восстал!» «Ну и слава Богу, – отвечает, – а я еще полежу», – и на другой бок повернулся. Ерофеевна ко мне вышла, сказала, что на всенощную он не выходил. Ни разу такого, мол, за десять лет не было. Случалось, что и день, и два пьет, а с Андрюхой, так и подольше, а тут уж неделя к концу пошла. Третьего дня самогон давать ему перестала, а тому уже и не надо. Только водички попросит, да глядь: опять такой же, будто как Иисус воду в вино претворяет.

– Очень уж он эту историю любит!

– Это да.

– Бог с ним, с пьяницей! Никитка как?

– Жар спал, Ерофеевна говорит. Спит.

– Ну слава Богу. Самое главное.

Во главе с котом прихожане, кто с лукошками, кто с сумками, кто только с праздничными куличами в руках, потянулись к церковной калитке.

– Ну Власий-то – еще не пьяница, если с Фалалеем сравнивать, – на ходу заметила одна из старушек.

Вторая подхватила:

– Козакова, царство небесное, мне жаловалась, что на исповеди ни скажешь, тот потом пьяный по всей деревне разнесет, еще обсудит. Я-то уж и не ходила к Фалалею.

– А как Лариным сарай спалил…

– Да бросьте вы про покойника. Не дай Бог такого никому, – перебила их пожилая супруга Максим Пахомыча. Не сбавляя шага, она перекрестилась и с осуждающим видом почему-то обернулась на Андрея Евстафьева.

– Да что я-то?!

– А кто, Андрюш? Ладно бы просто замерз, как Сергей, царство небесное, а то еще сколько ногами вы пинали его, горемычного!

– Это Генка вон.

– Что Генка? – тут же откликнулся сзади его деверь.

– Да ты всё: коряга, коряга!

Когда случилась трагедия, Андрей еще женат не был, только недавно вернулся из армии. Отец Фалалей исчез перед Новым годом, но никто в деревне этому не удивился: на Рождественский пост их прежний священник, как и Власий нынче, обычно уезжал в свой Дионисийский монастырь. В те дни шел снег. Матерясь вслух и про себя, все деревенские рыбаки, включая Андрея с Геннадием, несколько дней подряд спотыкались о погребенный в сугробе предмет на пути к причалу, пока в сочельник кто-то не догадался разгрести снег.

После смерти Фалалея на дверях храма повесили замок. Боялись, что приход закроют. Но летом из той же Дионисийской обители приехал тогда еще молодой отец Власий, и духовная жизнь в Малых Удах вернулась в прежнее русло.

Матвей выпутал из мелкой ячеи двух плотвичек: каждая – чуть побольше блесны. Из осторожно сжатых детских кулачков торчали наружу рыбьи головы.

– Куда такая мелочь? – проворчал Геннадий, его отец.

– Нашему Окушку если?..

– Не ест он плотву.

Матвей затормозил на полпути к пустому ведру и пошагал обратно в реке.

– Може, навозу взять на приваду? – предложил он.

– Брали уже.

– Коровий брали, а куриный – нет.

Выбросив рыбешек в воду, Матвей забыл обтереть руки от слизи, сразу сунул их в карманы разгрузки, и в такой позе глядит на реку в своей детской задумчивости. Вода в Великой волнуется по-весеннему.

Сзади слышатся шаги, а потом и голос Бориса Прилуцкого:

– Как уловы, командир?

– По-разному, – со значением отвечает Матвей, не вынимая рук из карманов.

Ставить сеть под водой через лунки, как это делают соседи-староверы, Геннадий не умел. В марте он достал из сарая старинную отцовскую сеть, загодя подлатал и стал ждать ледохода. Три дня они вдвоем с сыном ходили к берегу глядеть на плывущие льдины, а на четвертый взяли сеть и пошли к своей заводке.

В первый раз Речной Дед проявил милость: достали подлещика, пять окуней, столько же ершей и почти килограмм плотвы. На следующее утро подлещика уже не было, а потом и окуни с ершами перестали попадаться. Не то, что себе на уху, а кота нечем угостить.

Прилуцкий подошел ближе к Геннадию и спросил:

– Чем прикармливаешь?

– Червями. Тошнотиком. Черствым хлебом, ясно дело.

– А привада какая? Подсолнечное масло пробовал?

– Целую бутылку влил, – рыбак понизил голос: масло было взято им из кухонных запасов без спросу у матери и супруги, так же как и флакончик духов, которые Мария второй день искала и не могла найти.

– Парфюм? – угадал его мысли майор.

Геннадий молча кивнул и скосил глаза на Матвея.

– Вчера даже керосину плеснул, в сарае отцовский остался. Он только им и приваживал. Може, выветрился, конечно.

– Керосин – это не дело. Всю экологию загубишь, – сумничал Прилуцкий.

– Я же капельку. Рыба – она что попахучей любит.

– Мне один поп знакомый говорил, что ладан использует. Привады, мол, лучше нет. Главное, истереть помельче.

– Да где я его возьму? Покупать, что ли, специально?

– У Власия попроси. Скажи, что для лампадки.

– Для какой лампадки? – не понял Геннадий.

– Ну, мол, купили лампадку, чтобы молитвы дома читать. Это нынче модно.

– С запою он вышел, не видал?

– Ну, одной ногой, – майор неприятно ухмыльнулся.

Геннадий поглядел на сына. С выступа на берегу ребенок наклонился над водой и что-то высматривал в черной паводковой мути. Из кармана детской разгрузки торчала шапка, которую Матвей стянул с головы еще по пути на рыбалку, как только изба, откуда их могла видеть мать, осталась за поворотом. Ветер ерошил рыжие волосы.

– А что за сеть взяться решил?

– Да так.

– Чего?

– Вон, думаю, староверы в Ящерах по сколько тягают. Вдруг повезет, так Андрюха на продажу в город свезет. Всё не лишнее.

– Деньги, никак, на что понадобились?

– Дашку в университет собираем.

– В университет? Нелегко это. – Майор потянулся к фляжке на поясе. Когда он сделал глоток, лицо у него почему-то вдруг стало такое, как будто вместо четырехзвездочного коньяка ему кто-то влил тайком во флягу местного самогону.

– Ну ты своих двоих как-то выучил. Оценки хорошие у нее, по математике…

– Всё спросить забываю, – перебил Прилуцкий. – Вы с Машкой теленка почем сдали?

– Тише ты, – Геннадий прижал палец к губам.

– А что, не сказали ему?

– Сказали, что в стадо продали. День ревел. До сих пор спрашивает, когда навестить поедем.

– Это не дело: мужика растишь. Я своим двоим с детства говорил…

Сбоку раздался шлепок тела о воду. Отец обернулся и бросился к кочке, на которой только что стоял сын, упал на колени, поймал рукой петлю на спине его жилетки и привычным движением выволок ребенка на берег.

Матюха не кашлял, хлебнуть воды не успел. Майор присел на корточки вместе с Геннадием и глядел на его сына. Мокрые, волосы у Матвея стали еще рыжее, с жилетки и со штанов стекала вода.

– Ну что, крупный бобер?

Глупая шутка Прилуцкого стала последней каплей. Целых несколько секунд Матвей пытался держать лицо, но теперь зашелся громким душераздирающим плачем.

– Кш! Кш! Кш!

Над кружкой с брагой с противным писком вертелась белая моль. Сколько ни пытался отец Власий отогнать насекомое, оно уворачивалось и всё плясало в воздухе на том же месте.

– Кш! Кш! Да чтоб тебя!

Очередным взмахом руки он отправил Божью тварь прямиком в кружку, где она, барахтаясь, запищала еще громче. Власий нашел на столе ложку, обратным концом выловил насекомое из жидкости, и тогда только понял, что совершил ошибку, принявши за мотылька крохотного ангелочка.

Благой вестник на столе отплевывался и тряс мокрыми крылышками.

– Ну и вонища! На навозе, что ли, настаивал?! – вместо приветствия пронзительно пропищал малыш, так что священник, который склонился к нему, чтоб лучше слышать, отпрянул с испугу.

– Брага как брага: сахар, дрожжи, – чуть смутившись, ответил Власий. – Вы там у себя в раю совсем, что ли, вина не пьете?

– Вино пьем, а не это пойло злосмрадное! И по рюмочке только, на двунадесятые праздники, – подозрительно быстро поправился он.

– Всё кагор, небось?

– И кагор, и порто, и мадеру. Сам я, правда, больше малагу почитаю.

– Господи помилуй, я про такие и не слыхал! Небось, ваше небесное что-то?

– Не слыхал, потому что в магазине на ценники дороже ста рублей не смотришь!

Маленький гость спрыгнул с журнального столика на пол и на глазах стал расти в размере. Когда он достиг человеческого роста, священник смог лучше рассмотреть его. На вид ангелок был не то, чтобы стар, но и не мальчик. Полтинник с небольшим Власий дал бы ему по земным меркам. Жгуче-черные глаза блестели на его некогда красивом, а теперь только лишь благородном лице, как пара итальянских олив, которыми Власию случалось закусывать в прежней своей женатой жизни на праздниках у тестя с тещей, перед каждой выпивая, к их молчаливому неодобрению, целою с горочкой рюмку водки.

– Не для того явился я, чтоб напитки хмельные с тобой обсуждать!

– А для чего?

– Весть принес, – чрезмерно важным тоном объявил ангел. – Передать было велено, что, коли пьянствовать не прекратишь, доведет тебя твой грех до позора, а приход твой – до гибели лютой. Вместе с Малыми Удами и другие деревеньки бесчисленные с лица земли сгинут, и сам град Псков, древний и славный.

– А затем и твердь земная на две половины ако яичная скорлупа расколется, – с надменной усмешкой подхватил Власий. Бедность свою он считал богоугодной, втайне гордился ею и связывал с чистотой души, но слова про недорогие ценники в магазине всё же немного задели его, тем более что кагор, если брать божеский, уже давно стоил под двести.

– Коль ты не внемлешь, Всевышний мне велел доставить тебя к Нему для личной ауди… диенции, – небожитель старался выговаривать слова четко, но язык у него заплетался: видно, во время купания он успел как следует хлебнуть браги.

– Ну полетели, послушаем. Мне и самому есть, что рассказать Ему. Дай допью только, – священник потянулся к кружке, из которой перед этим выловил своего незваного гостя, но не успел взять ее, как ангел крепко схватил его за локоть и потащил к окну. Распахнув свободной рукой фрамугу, он больно ударил своего пленника шпингалетом по лбу.

На дворе ангел на куриный манер отряхнул мокрые крылья, несколько раз взмахнул ими, и вместе с Власием оторвался от земли. Они стали медленно набирать высоту над огородом Ерофеевны. Старую осину на краю картофельной посадки пассажир увидел первым, успел вскрикнуть, но было поздно.

От падения святого отца спас толстый сук, за который он, Божьей милостью, зацепился своею рясой не по размеру, и так остался висеть, свесив ноги над пропастью. Возчик его запутался крыльями в глубине кроны, возился там, сотрясая ветви, и пытался выбраться.

– Как ты, друже? – с искренним сочувствием спросил Власий.

Ангел ответил матерно.

Священник решил про себя, что небесная братия не оставит в беде своего, и стал раздумывать, как самому выбраться из положения. Покрутив головой, над собой Власий заметил ветку, с виду попрочней остальных, и протянул к ней руки. Это было ошибкой. От неосторожного движения тело выскользнуло из широкого одеяния. В одном исподнем он полетел вниз, зажмурив глаза от ужаса.

Удар сотряс в его теле все косточки до последней. Он осторожно пошарил рукой вокруг и подивился тому, что нащупал пальцами не траву, а доски пола. Кряхтя, священник перевернулся на спину и открыл глаза. Над головой в лучах апрельского солнца из окна кружились пылинки, поднятые его падением.

Ворчливый голос хозяйки раздался из-за стены:

– Опять в горшке застрял, отче?!

– С дивана сверзился, Валентина Ерофеевна!

Поднявшись с пола и дождавшись, пока перестанет кружиться голова, Власий взял из красного угла икону местночтимого святого Тарасия, перекрестился на лик святого, и только после этого отодвинул заднюю часть тяжелого оклада и достал наружу прозрачный пузырек. Уже сняв крышку, он замер и с мучительным выражением уставился в окно.

На дворе вокруг сарая с шиферной крышей, которую он только что наблюдал с высоты полета в своем сонном видении, носились наперегонки Парамоновский Матвей вместе с Никиткой. То ли от Невзорова меда, то ли от Власьевых молитв мальчишка совершенно выздоровел и даже, как показалось ему, чуть округлился в щеках. В игре вместе с ними участвовал лохматый хозяйкин пес по кличке Валенок.

Увидавши в происходящем на дворе однозначно положительный знак, Власий сделал из пузырька глоток, потом еще один, и лишь затем закупорил сосудец и вернул его в богоугодный тайничок. Вернувшись на диван, он посидел немного, пока совсем не ушла головная боль.

Когда святой отец вышел в сени, с кухни появилась хозяйка.

– Час который, Валентина Ерофеевна?

– Одиннадцать утра, – ответила она и сразу угадала следующий вопрос. – Четверг.

Не с первой попытки Власий подцепил ногой галошу и сунул в нее босую ногу.

– Куда собрался, батюшка?

– В храм пойду, приберусь.

– Проспался бы сперва.

– Ну как же? Чистый четверг.

Хозяйка одарила квартиранта в семейных трусах и одной галоше укоризненным взглядом:

– В то воскресенье Пасха была.

– Помилуй Боже! – Власий осенил себя крестным знамением. – А всенощная?

– Андрюха за тебя отслужил. Сам же псалтырь ему дал. Забыл, что ли?

– Андрюха?! Нерукоположенный?! Грех-то какой! – Власий уставился на нее с ужасом, но тут заметил смех в глазах и сердито взмахнул рукой.

Вдвоем они обернулись на скрип входной двери. В сени вошел Геннадий Парамонов и поздоровался, нисколько не удивленный полуголым видом святого отца.

– Ты за Матюхой? – спросила Ерофеевна. – Во дворе он, с Никиткой бегают.

– Пусть бегают. Я к батюшке. Ладану бы мне.

Власий с преувеличенной подозрительностью уставился на него:

– Для ка-акой надобности?

– Лампадку в дом купили, – ответил Геннадий, как научил его майор.

Пошатываясь, Власий пошел обратно в комнату и плюхнулся на колени перед тумбочкой. Вытащил наружу псалтырь, ломаный подсвечник и, наконец, ветхую картонную коробочку из-под печенья.

– На месте, слава тебе Господи!

– Да кому он нужен! – заворчала Ерофеевна.

– Кадило вон стибрили. Уж ни на кого думать не хочу, но не дай Бог, преставится Хомутов старый. Как отпевать буду?

С коробочкой он вернулся в сени.

– Сколько тебе?.. Держи, – не дожидаясь ответа, святой отец засы́пал Геннадию в оттопыренный карман разгрузки чуть ли не половину содержимого картонной ладанницы.

Шкарин не помнил, как оказался в провонявшем рыбой фургоне. Только, как шел к Оксанке за бодягой. Проснулся в машине, после этого ехали еще минут двадцать. На дворе с синим фонарем он почти даванул молодого, у того уже глаза закатывались, но тут усатый подлетел со своим кистенем. Он успел заметить, что на конце цепи была не обычная гирька, а железный шар с шипами.

Во второй раз Шкарин очнулся уже под землей. Параши в камере не было, и под сортир пришлось приспособить дальний от спального места угол. К вони он скоро принюхался. Тепло давал электрический обогреватель. Шнур удлинителя уходил по стене в отверстие в потолке, до которого узник доставал головой.

Были здесь и другие заточенцы, он это чувствовал и некоторых слышал. В первые дни в соседней камере за кирпичной стеной томился какой-то рыбак. К тому времени, как Шкарин попал сюда, тот уже словил белочку: гонял чертей, звал жену Алену, детей, срывался на плач. Он слышал, как потом рыбака уводили.

«Миска!» «Корыто!» «Миска!» «Корыто!» Голос каждый день был не тот, что вчера, но слова – одни и те же. На вопросы, которые задавал Шкарин, снаружи не отвечали. «Корыто! «Миска!» Он подавал ее через узкий проем в двери и получал назад с несколькими разваренными в кашу рыбинами. Таким же способом пополнялся в корыте запас сильно разбавленной теплой бодяги, которая была здесь вместо воды. Рыбу не чистили. Чешуя, кости, вареные кишки, которые приходилось выковыривать наощупь, – после каждого приема пищи куча мусора у входа становилась немного больше.

Алюминиевая кружка в камере – такая же, как была у него на Серёдкинском строгаче, и даже вмятина на том же боку. Он как-то пробовал не пить, но печень после алкоголя требовала жидкости: продержался несколько часов, дольше не смог. Сегодня пойло крепче, человек в камере чувствует это по запаху. Вдобавок к спирту – еще что-то непонятное, травяное. Он вспоминает про «горячего» рыбака за стеной, выливает жидкость обратно в корыто и возвращается на свое место.

Лежа на боку лицом к стене, пленник ковыряет ногтем щербину в цементе между кирпичами до тех пор, пока не забывается тяжелым бредовым сном. Во сне он видит фонтан с прозрачной водой, где плещутся русалки с чешуйчатыми хвостами и огромными грудями.

Звук отпираемого засова будит его. Пленник не открывает глаз и старается дышать ровно, как спящий. Скрипят нерасхоженные петли. Двое подходят к матрасу.

– Поднимайся!

Он долго не мог привыкнуть к свету, глаза слезились. Над ним стоял усатый, который встречал его во дворе, в правой руке он сжимал знакомый кистень. С ним был молодой – с фонарем. Впервые узник смог оглядеть свою загаженную камеру. На вид она оказалась еще меньше, чем на ощупь.

Шкарин послушно встал и повалился обратно на лежак с соломой, изображая пьяного. Полежал. Якобы попробовал еще раз – и снова мягко упал. Его насильно подняли и подмышки поволокли к выходу. Из коридора, куда выходило несколько закрытых дверей, они втроем поднялись в ледяное помещение. На полках стояли ящики с замороженной рыбой.

Через лабиринт стеллажей его вывели на двор, где толклось еще несколько мужиков, все – бородатые, кроме единственного мясистого пацана.

С пленника содрали одежду и запихнули в деревянное корыто с холодной водой. Пухлый пацан взял губку, опустился на колени перед корытом и начал драить ему кожу. Остальные смотрели молча.

Бывший зэк дал закончить очередное издевательство над собой, выбрался из воды с помощью чужих рук и не глядя лягнул в том направлении, где стоял усатый с кистенем. Почувствовал, что не промазал. Его пытались схватить сразу несколько мужиков, но он четко сработал локтями и побежал к частоколу.

Топот. Вопли за спиной. Опередив погоню на долю секунды, он повисает на двухметровом заборе из бревен. Подтягивается. Перебрасывает тело на другую сторону и катится вниз по колючему бурьяну.

Свет фонаря на столбе сюда не доходит. Ночь безлунная. Только по запаху он понимает, что рядом река. По траве и камням ощупью добирается до берега и на четвереньках входит в воду.

Дна уже нет под ногами. Беглец гребет изо всех сил наперерез течению. По черной глади шарят лучи фонарей. Он не видит в темноте летящего камня, но слышит плеск воды. Потом еще один, совсем близко. С третьей попытки невидимому метателю улыбнулась удача. Шкарин не успел почувствовать боли в затылке, но перед тем, как погрузиться в холодную влажную черноту, расслышал над ухом тонкий омерзительный свист.

Его пальцы пахнут ладаном, даже навоз не перебил его. С полным ведром Геннадий выходит из сеней на скрипучее крыльцо. Малек уже перед ним. Ясно, чего хочет, шебутной. Хозяин пса поднимает ведро вровень с грудью, и так несет до теплицы. Всю дорогу пес вертится у ног и просительно виляет хвостом.

В самодельной теплице на фундаменте из просмоленных шпал Мария растягивает граблями навоз по гряде. Геннадий вытряхивает перед ней на землю новое ведро. Малек тут как тут.

– Тьфу! Навозник! – В сердцах жена машет граблями вслед довольному псу, который с полным ртом коровьего навоза вперемежку с дождевыми червями несется к открытой двери. – Ген! В последний раз червяки у тебя в подвале зимуют! Чем хлев хуже? Тепло!

Геннадий собрался было сказать жене про температурный режим, но вовремя одумался и не полез на рожон.

– Прилуцкий, что ли, заходил? – вместо этого спросил он. – Малек лаял.

– Невзор из Ящеров. Куриного навоза взял.

– Для привады?

– Для мази. Говорит, лишайного кота подобрал.

– И что, от лишая навоз поможет?

– Бог его знает. Валерку Христовича вон травяным чаем от пьянства вылечил.

– Андрюха говорит: пошел вчера к Валерке блесен занять, а он прямо в сенях на половике дрыхнет. Так и не добудился.

– Ирка не хвастала, – удивилась Мария.

– Что, Андрюха врать будет?

– Ну всё равно, считай, зиму продержался. Никогда не было, чтоб не пил столько. Ирка его и к наркологу, и к священнику водила.

– К священнику? К какому?

– Он прямо в клинике какой-то платной в Пскове принимает. Шесть тысяч за прием. Через два дня, как съездили к нему, Валерка еще сильнее запил. В позатом, что ли, году было.

Мария с усталым видом прислонилась спиной к раме. Геннадий взял у нее грабли из рук и сам взялся за работу. Под вечер солнечного дня в теплице, даже с открытыми окном и дверью, стояла духота. Пот тонкими струйками стекал по спине: ощущение, будто какие-то гусеницы забрались и ползают под рубахой.

Когда Машка попросила его помочь в парнике, они с Матюхой как раз собирались пойти проверить сеть на ночь. Сын вызвался идти один, но без взрослых к Великой его не пускали. Он расплакался. Мать с бабкой стали на него ругаться и довели почти до истерики. В конце концов не выдержала Дашка, бросила свою математику и потащила брата к реке с таким грозным лицом, как будто задумала утопить.

Сейчас на огороде раздались голоса вернувшихся с Великой детей. Первым в парник ввалился Матвей. На входе он зацепился ногой о шпалину и чудом не расквасил нос.

– Папа! Папа! Там дядя!

– Какой дядя? Где?

Малыш задыхался от волнения:

– Голый! В сети!

– Утопленник, – объяснила Даша, которая следом за братом перешагнула высокий порог. Лицо у дочери под веснушками было бледное-бледное.

По дороге к дому Матюха успел сообщить о происшествии Никитке, а он, ясно, побежал делиться новостью с бабушкой. Как раз за самогоном зашел Валерка Христович, за ним – Андрюха Евстафьев, и к тому времени, как Геннадий с супругой – детям в этот раз было велено остаться дома – добрались до реки, на берегу собралась половина деревни. Сеть с бледным утопленником огромного размера уже вытащили на траву.

Андрей Евстафьев с сигаретой в зубах сидел на корточках под ивой на берегу, в отдалении от остальных. Листья над его головой мелко трепетали от речного ветра. При виде зятя он вяло махнул ему рукой.

– В город в полицию, наверное, позвонить надо? – Геннадий нащупал мобильник в кармане разгрузки, но тут навстречу из толпы выступил майор Борис Прилуцкий в оранжевой ветровке.

– Позвонил уже, – сообщил он.

Вот и привадил ладаном! Геннадий сунул телефон обратно в карман и отвернулся к реке, чтоб не глядеть на белого мертвеца. На волнах играли янтарные блики.

Старушки в своем кругу обсуждали чрезвычайное происшествие:

– Кто в такую погоду купаться полезет? Ночью еще на той неделе заморозки были.

– Пьяный и в прорубь полезет, их всегда к воде тянет.

– Этот еще и без трусов.

– Да будто все в трусах купаются! Мишка мой покойный, как из бани, выскочит, бывало, – бегом к уткам в мочило, – начала вспоминать самогонщица Валентина Ерофеевна. – Сам красный как свекла, от задницы пар идет. Я ему сколько раз говорила: матери-то хоть моей постыдись, голышом по двору бегать.

– Ой, Мишка твой, ой, – Горбунова, старейшая в компании, дважды перекрестилась со стыдливым выражением на лице: первый раз в начале фразы, второй – в конце.

– А может, убили его, и мертвого в реку сбросили?

– А голый за что?

Вместе с женщинами на берегу стоял Максим Пахомыч Дубенко, круглый и ладный, похожий на Деда Мороза розоволицый старичок с такого же цвета лысиной на голове. Он произнес рассудительным тоном:

– Раздели, вот и голый.

– Да что тут гадать! Из Ящеров его принесло! – тут же вставила Зинаида Михайловна, его супруга, и с этими словами обернулась к травянистому склону.

К реке спускался батюшка Власий. Из запоя он так и не вышел – это прихожане могли понять еще издали по его походке. Медленно и с великим трудом он сошел вниз и обвел осоловелыми глазами собравшийся люд:

– Откуда приплыл?!

Сначала вопроса не поняли. Потом Геннадий указал в направлении против течения.

– Ты, ловец человеков, ступай домой! А мертвые пусть сами хоронят своих мертвецов! – молвил святой отец с тем гонором, какой, бывало, просыпался в нем во хмелю, и ткнул перстом Геннадию в грудь. Тот отступил на шаг, почти в воду.

Ногой в летней туфле отец Власий попытался столкнуть утопленника вместе с сетью в реку, но не рассчитал своего движения, споткнулся о труп и сам оказался в воде. Геннадию с Прилуцким пришлось лезть за ним.

Спустя минуту Власий в мокрой рясе сидел на траве и смотрел на мелкие волны. Купание, кажется, пошло ему на пользу. Когда на берегу оказались двое оперуполномоченных из Псковского уголовного розыска, он поздоровался с ними уже своим обычным трезвым голосом.

Полицейские были те же, что в январе приезжали к ним в Малые Уды искать Юрку Семенова. Лысый майор после приветствия еще раз с любопытством поглядел на мокрого священника, но не стал задавать ему вопросов.

Вдвоем с молодым напарником они перевернули труп на спину.

– Шкарин, – сказал лейтенант с бородкой.

Майор кивнул:

– Похож.

Лицо покойника как вуаль покрывала рыбацкая сеть, глаза незряче глядели в вечернее небо над рекой. Не потрудившись опустить мертвые веки, майор, сидя на корточках, просунул руку в сеть и провел пальцами по начавшим высыхать волосам.

– Что там, Артем Игоревич?

– Рана. Тупой предмет.

Со стороны деревни донесся красивый звонкий крик петуха и словно послужил сигналом для Андрея Евстафьева, который покинул свое убежище под ивой и направился к полицейским. Только теперь Геннадий увидел, что шурин пьян.

– Из Ящеров он приплыл. Каждое новолуние у них обряд, людей в жертву приносят. Зимой я сам к ним на пристань лазал!

– Вы видели убийство? – лысый майор поднялся с корточек и уставился на рыбака.

– Не видел, и что? – Андрей возбужденно задышал сивухой на оперов. – Они ящерицам живых людей скармливают.

– Каким еще ящерицам?

– Черным. Вот таким, – чтобы показать длину, Андрей рубанул ладонью себе по плечу.

– Не слушайте его, Господи, пьяный он! – шумно влезла в разговор Мария и обернулась к брату: – Коли скармливают, что ж этот целехонький?! – с этими словами она взяла Андрея за плечи и повела его, упирающегося, прочь по берегу.

По своему нахождению скверик под окном кабинета Копьева и Сабанеева получил в народе название «Милицейский». В середине живой композиции из елок, туй и можжевельников со второго этажа почти незаметен приземистый, кладбищенского роста, памятник сотрудникам органов, погибшим при исполнении в мирное и военное время. Сквер примыкает к Октябрьскому проспекту. Оттуда через открытую фрамугу ветер доносит в помещение голоса прохожих и шум автомобилей.

Дождавшись у окна, пока закипит чайник на старинном советском сейфе, лейтенант Иван Сабанеев заваривает себе кофе и с кружкой возвращается за свой стол. Через узкий проход напротив от него старший оперуполномоченный Копьев поглядывает то на клавиатуру, то в монитор и набирает двумя пальцами протокол по ночному угону черного «Ниссана» с улицы Юбилейной.

Когда приоткрылась дверь, Копьев обернулся и не глядя прихлопнул на столе стопку бумаг, которую сквозняк собрался было сдуть на пол. В проеме показалось усатое лицо начальника угро подполковника Сверчкова.

– По Шкарину биохимия пришла? – спросил он.

– Подтвердили механическую асфиксию в результате утопления. В крови – ноль-восемь промилле, – ответил Копьев. – Длительная алкогольная интоксикация. Похоже, что в последние недели пил не просыхая.

– Травмы? Гематомы?

– Сознание потерял от удара тупым предметом по голове, мы так и думали сразу. Еще на затылке – зарубцевавшийся шрам: ране – месяц, примерно.

– Приложился, наверное, где-то по пьяни

– Скорее всего, – согласился с начальником Копьев. – Может, еще дома успел. Или драка.

– По диете ничего подозрительного?

– В желудке – рыба. Вареная. Признаков алкогольного кетоацидоза нет. Нормальный рацион.

– Ясно. Полез в воду. Пьяный. Ударился головой о камень. Утонул. – Когда Сверчков заговорил, стал виден верхний ряд его зубов, зубы были стальные. Собственные он потерял то ли в Чечне, еще в первую кампанию, то ли при каком-то жестком задержании в конце 90-х. Первую версию Сабанеев слышал от коллеги-девушки из соседнего кабинета, вторую – от Копьева.

С кружкой горячего кофе в руке лейтенант высунулся из-за своего монитора:

– А фургон?

– Что фургон, Вань? В Шабанах – единственный мост между Псковом и Островом. Движение – и днем, и ночью. Кто-то мимо проезжал, Шкарин его тормознул, попросил подвезти. Ты считаешь, нам надо выяснять, с кем он там бухал перед смертью? Лучше скажи, что у вас с Яхонтовым.

По трупу, найденному в лесу накануне, за Ивана отчитался майор Копьев:

– От криминалистов ждем заключение. Пока предположительно без следов насильственной смерти.

– Хорошо. После обеда зайди ко мне, Артем. Обэповцы о чем-то пообщаться хотят.

Старший оперуполномоченный послушно кивнул. Уже через секунду из коридора раздался быстро затихающий звук сверчковских шагов.

V. Май

Пока в Пасху стояли перед церковью, Прилуцкая снова пристала к ней с «Верочкой»: съезди да съезди, хуже не будет. Алена уже не особо отнекивалась: как раз на днях ей пост попался «ВКонтакте»: подопечным детям они раздавали канцтовары: ручки, тетрадки и всё остальное. А ей в этом году вместо одного троих в школу собирать – еще когда пост увидела, об этом подумала. Единственное, что решила с Власием сначала посоветоваться: все-таки фонд – православный, а он – священник. Ждала долго, пока он из запоя выйдет, не дождалась и пошла так. В четверг Генка Парамонов утопленника выловил, а она у Власия накануне была: в среду.

Деревенский настоятель у себя в комнате сидел пьяный в одних трусах на диване с какой-то старой книгой. Когда она спросила про «Верочку», тот ответил, что не особо, что сказать о них может, и знает не много боле, чем она сама из интернета, а то и мене, но, мол, у всех у этих Христа ради благодетелей завет один: на, Боже, что нам негоже. Еще добавил, что к каждой распашонке сраной по десять моралей приложат – так прямо и сказал: зараз всех рассудил. По пути от него Алена встретила Андрюху Евстафьева и передала ему весь разговор. Тот – в ответ: «Забей». Предложил на машине ее прямо до храма на Новом Завеличье довезти, где у «Верочки» офис, но она подумала: лучше будет, если сама поедет – на автобусе. Майских решила дождаться, чтобы Пашка с мелкими побыл. А то вдруг спросят, с кем детей оставила: чтоб не врать.

Власий, когда они с Аленой говорили, еще про священство нынешнее завел: что не такое оно, как прежде, особенно в городе: один – вор, другой – блудник, третий – пьяница. Сам-то, можно подумать… И попом даже не назовешь – так, попик деревенский. Бороденка в три волосины, и мало того, что ростом Бог обидел, еще и ходит вечно как собака сутулая, хоть грешно так про святого отца думать, да еще в церкви, Господи помилуй!

Директор «Верочки» отец Александр сразу Алене понравился: крупный, но не полный, на лицо не то, что какой киноактер, но приятный, говорит ладно, и голос такой густой, бархатный прямо. На вид лет сорок пять, или, может, и весь полтинник, а моложе Власия выглядит за то, что не пьет каждый Божий день.

В офисе фонда Алена сначала встретила монашка в черной рясе, Александрова помощника. Она видела его до этого на фотографиях: росту крохотного, но в жизни оказался еще меньше: лилипутик с вершком. Он сидел за монитором, старым и огромным, как телевизор у них в избе. Ящик для наличных на стене не сказать, что был набит купюрами, но зато в пакетах на полу за спиной маленького монаха было сложено немало добра. Больше – детские вещи и игрушки, но еще и макароны она разглядела, и краешек упаковки то ли конфет, то ли печенья.

Она постояла немного и обратилась к нему. Помощник сказал, что во храме святой отец. Алена вошла внутрь, увидала Александра беседующим с прихожанами и подходить не стала, остановилась в сторонке.

Только как следом за ним вернулась в притвор, опомнилась, что в церковь явилась в джинсах. В Малых Удах у них Власий не придирался к одежде, но и отец Александр, слава тебе Господи, ничего не сказал. Даже, вроде бы, мужской интерес проявил. Когда его взгляд случайно упал в Аленино декольте, молодая женщина торопливо застегнула верхнюю пуговицу белой блузки с кружевом.

– Вдова я. Но у меня ситуация юридически непростая, – начала объяснять она. – Муж числится пропавшим без вести, то есть не признан погибшим, но в розыск с Нового года объявлен… Трое детей, – добавила она невпопад. – А чтоб от государства была пенсия, пять лет надо ждать, пока официально умершим признают. Надбавку в собесе назначили, но там копейки.

– Пропал при каких обстоятельствах твой супруг? Не ссорились? Может, раньше времени хоронишь его?

– Ссорились, но не сильно, – честно признается Алена. – Про староверов из Ящеров слыхали?

– Что за Ящеры? Деревня?

– На Великой, километра на три-четыре по течению выше от Выбут. Сначала по большаку – наши Малые Уды, потом они. Выбуты знаете, наверно?

– Естественным образом, – молвит святой отец.

– Ну вот, а они – выше. «Газель» у них белая, на ней они мужиков собирают по ночам: пьяных, или так.

– И для какой цели этим староверам пьяные мужики нужны?

– Обряд свой старинный справляют, кровавое причастие называется.

Монашек до сих пор одним пальцем, как птичка клювиком, тюкал по клавишам, но теперь бросил печатать и молча косит на нее любопытный взгляд из-за монитора.

– Какое причастие?

– Кровавое. Так рассказывают.

– Впервые слышу. Об иудеях подобное говорили, еще до революции, да и то – навет.

– Мы с Юркой моим в Новый год поругались. Ночью. Он из дому вышел – и с концами. Следы – до перекрестка. Там его и подобрали. Полицейские нашли следы шин от «Газели»: ее Богуслав, ихнего старейшины сын, водит, а до него водил сам старейшина, Святовит.

– Как? Святовит?

– Святовит Михалапович. Родич – фамилия. Они с нашим участковым вась-вась: в одном классе в Тямшанской школе учились. Зато и не делают им ничего. Творят что хотят. Деньги водятся: кому хочешь взятку дадут. Живут одной рыбной ловлей: дома богатые, асфальт к себе в деревню проложили, фонари, освещение как в городе, а старики даже на пенсию не подают.

– Не слыхал, чтоб наша Великая кого так кормила щедро.

– Говорят, будто со всей реки им рыбу в сети сгоняют ящерицы. Зато, мол, другим рыбакам ничего и не достается.

– Какие ящерицы? – окончательно растерялся святой отец.

– Какие-то. Говорят так. Что у них в деревне ящерицы живут, а они им заживо людей скармливают. Это и есть кровавое причастие.

Не успела Алена сказать об этом, и уже пожалела. И про «Газель»-то не надо было говорить, раз он сам не слыхал. Теперь подумает директор, что дура с глухой деревни явилась милостыню клянчить и небылицы сочиняет напропалую.

Он продолжал допытываться:

– Кто говорит?

– В деревне. Сама не помню уже, от кого в первый раз услышала. Но вот нашему покойному Козакову его дед рассказывал: видел в камышах на островке громадную дохлую ящерицу. Еще при Сталине. Ни телефонов, ни фотоаппаратов-то не было тогда. Он поплыл обратно, мужиков позвал поглядеть. Когда вернулись на лодках, трупа уже не было: то ли рекой унесло, то ли еще куда делся. Но вонь стояла такая, что все почуяли, кто на остров приплыл. И Андрюха Евстафьев, Юрки моего напарник по рыбалке, тоже про вонь говорил.

– И он ящериц видел?

– Он не видел. Но еще в январе в новолуние полез к ним Юрку искать и на самую службу попал, или как ее назвать. Спрятался рядом с большой доминой на берегу, где они молятся. Слов не расслышал через бревна, но точно, говорит, не по-православному молятся, и скорее не молитва это даже, а заклинание. Под гусли ее пели. Собрался в прокуратуру на них заявление подавать, да я его отговорила. Не будет толку.

– Верно отговорила, Елена, – похвалил святой отец. – Про что он писать собрался? Про то, что молятся соседи не по канону? Так ведь не при царском режиме, слава Богу, живем. Кладбище у них тоже, наверное, отдельное?

– На юге области где-то около Невеля. Но это по их словам. А раз дед Федор Ларин, царство ему небесное, видел, как ночью они возле островка нашего, который на излучине и где Козаков дохлую ящерицу видел, большой мешок в воду бросали. А на следующий день узнали, что бывший старейшина ихний Михалап помер. Об утопленниках, кстати, – вспомнила Алена, – на той неделе принесло из Ящеров одного с пробитым черепом. Сбежать, видно, от них пытался. Полицейские приезжали и сказали, что месяц он у них в уголовном розыске числился. А тут здрасте, выплыл целехонький, и рыбами не объеден.

– Ваши Малые Уды к какому приходу относятся?

– В каком смысле? – не поняла Алена.

– В церковь в какую деревню ходите?

– У нас свой храм, святого Дионисия.

Директор «Верочки» отчего-то нахмурился:

– И что настоятель про ваших чудны́х соседей говорит?

– Мол, что христиане они такие же, как и мы, только обряд другой: без священников да без икон, и Господу не в храме, а в своих домах молятся. Про домину на берегу сказал, когда его спрашивали, что там староверы снасти хранят. Но Андрюха-то своими ушами молитву оттуда слышал.

– Сама крещеная?

– А как же. Елена в крещении.

Александр указал на место перед компьютером:

– Садись, голубушка, к брату Нектарию, он у нас за делопроизводство отвечает.

Алена послушно уселась. Еще с минуту директор фонда постоял за ее спиной и после этого направился в храм, на лице у него застыло сосредоточенное выражение.

Названный Нектарий улыбнулся, показав мелкие редкие зубы. Голос у него был под стать росточку: почти детский, но с приятной хрипотцой:

– Документы понадобятся по вам и по деткам.

Алена полезла в сумку за прозрачной папочкой, с которой в последней раз ездила в собес.

В притворе напротив «Верочкиного» офиса работала церковная лавка. Пока Нектарий перепечатывал в компьютер, что нужно, с ее паспорта, и потом с детских свидетельств о рождении, Алена от скуки подглядывала за продавщицей. В косыночке, возраста непонятно какого, улыбается сама себе по-блажному. Она даже про себя попеняла на начальника, который доверил эдакой дурочке работать с деньгами. Но когда одетая по-городскому старушка подошла подать две пометки за упокой и купить свечу, Алена забрала свои мысли обратно: сдачу с красной пятисотенной «дурочка» сосчитала гораздо быстрей, чем делала это Надька Прилуцкая у них в деревенском ларьке, и вдобавок еще какой-то образок уговорила бабку купить – за двести рублей, если она правильно расслышала.

Тамара Петровна Давыдова, мать пропавшего без вести, стояла на четвереньках перед открытым трельяжем и листала фотоальбом в коричневом переплете с въевшейся пылью. С ее слов полицейские узнали, что женщина половину своей жизни была завучем в псковской школе и, перед тем как уйти на пенсию, на несколько лет заняла пост директора. Сын Михаил Львович Давыдов пошел по ее стопам: получил педагогическое образование и тоже в свое время директорствовал – в престижной городской гимназии с экономическим уклоном. Потом они переехали в Тямшу, здесь он работал простым учителем математики.

– Эта – последняя. – Тамара Петровна вручила Ивану Сабанееву групповой снимок. На лице у бывшей учительницы были очки в толстой траурно-черной оправе. По глазам было не похоже, что она плакала.

Класс ее сына на фотографии – раза в два меньше, чем тот, в котором учился Иван в своей завеличенской школе, всего человек пятнадцать. Михаил Львович в коричневом пиджаке стоит между двух рослых девчонок с прическами и с растерянной доброй улыбкой глядит в объектив.

– А покрупнее нету?

– Только старые.

Сабанеев повертел фотографию в руках, раздумывая, возвращать ее или нет.

– Я на компьютере у себя посмотрю. На Новый год в школе фотографировались.

Лейтенант обернулся к дивану, где сидели двое мужчин помятого вида. Обоим, как и пропавшему учителю, было чуть за сорок. Голос принадлежал тому из двоих, который был с лысиной, а сложением – пониже и покоренастей. Одет он был в огородные джинсы и застиранную футболку с принтом английской рок-группы из 70-х.

– Вы его последним видели?

– Я, – подтвердил мужчина.

– В котором часу?

– Ночью, не помню точно. После того, как в актовом зале мероприятия закончились, мы уже взрослым составом собрались, чтобы День Победы отметить. Павел Петрович первым ушел. А мы с Михал Львовичем еще посидеть остались. Час был, может, два, когда разошлись. На мобильник не посмотрел.

– У жены его лучше спросите! Разве не видите, что он не помнит ничего?! – Мать поднялась на ноги и хлопнула дверцей трельяжа, на котором остался лежать раскрытый альбом.

Сабанеев вытянул шею и разглядел под пустым местом на странице снимок форматом поменьше: тот же класс в темно-синей форме, но на пару-тройку лет младше: из мальчишек и девчонок не все достают Михаилу Львовичу до плеча.

– Какую вы должность занимаете в школе?

– Завуч, – не без гордости ответил коренастый в дырявой футболке. – Ну и географию с трудами веду. А Павел Петрович – психолог.

Психолог на диване рядом с ним был одет в летний костюм в полоску. Особой приметой служил шрам, который снизу вверх пересекал вертикально левую щеку, бровь и половину лба, и был оставлен, с большой вероятностью, лезвием топора.

– Конфликты у него были с кем-то из соседей или коллег? – задал вопрос майор Копьев.

– Только с директором ругались иногда. Но она ни с кем поладить не может. Старческая деменция.

– Полная клиническая картина, – закивал психолог.

Кроме трельяжа с диваном, в помещении уместились два больших шкафа, письменный стол с телевизором и этажерка. С одной из полок выпирал наружу сложенный рулоном полосатый матрас. Из-за чрезмерной меблировки комната в хрущевской квартире, и так небольшая, казалась совсем крохотной.

На диване психолог обернулся к завучу:

– А вы про бомжа участковому рассказали?

– Про какого бомжа? – тут же заинтересовался Копьев.

– Может, и не бомжа, не знаю. Приглашал меня выпить один. Ночью с 1-е на 2-е мая.

– Где это было?

– Возле моего дома на улице Святой Ольги.

– Покажете? – Копьев не нашел свободного стула в комнате и устроился на узком деревянном подоконнике. Когда он отошел от окна, хозяйка тут же бросилась задергивать шторы, хотя на улице и не думало смеркаться. Люстра загорелась тоскливым желтым светом.

Психолог со шрамом от топора первым встал с дивана и, как только они вышли в подъезд, начал свой монолог:

– Снижение социального статуса, самооценки, тотальная смысловая девальвация, опустошенность, – перечислил он, – вы же понимаете, всё это – обычный фон для развития алкогольной зависимости. Вдобавок, кризис среднего возраста. Хотя лично у Михал Львовича все проблемы тянулись из детства. Отец умер рано, а у Тамары Петровны доминирующий тип личности, вы, наверно, сами заметили. Это катастрофа для ребенка. Я не видел ни одного нормального человека, который вырос бы в подобных условиях, у всех что-то не так. Она сказала вам, что это мы с Александром Николаевичем споили его. Я не стал при матери говорить, но, на самом деле, Михал Львович на работе выпивал с тех пор, как устроился в школу. В шкафу в кабинете математики у себя держал бутылку. – Рассказчик на этих словах обернулся к завучу, и тот на ходу согласно закивал.

Вместе с полицейскими они спускались уже к первому этажу. На лестничном пролете пахло жареной рыбой.

– Женился Михал Львович поздно, после тридцати, – продолжал психолог. – Мать, естественно, сразу не сошлась с невесткой: такие матери – они не готовы сыновей делить с другими женщинами. Родился ребенок, стало еще хуже. Бабушка привычные воспитательные практики стала применять к внуку, невестку не спрашивая. А Михал Львович – он не мог Тамаре Петровне и слова сказать, мать для него оставалась авторитетом. Жена молодая долго терпела, честное слово, другая раньше ушла бы. При разводе разменяли две квартиры, их с женой и матери. Бывшая жена увезла ребенка в Тверь, она оттуда родом. У Михал Львовича оставались еще долги, и с матерью вдвоем им денег не хватало на двухкомнатную в городе. Купили здесь, в Тямше. В Пскове он был директором экономической гимназии, а тут устроился на ставку учителя математики. Школа у нас обычная, среднеобразовательная, без уклонов. Но самым тяжелым для него была разлука с сыном. Всю свою душу он вкладывал в классное руководство, сублимировался, так сказать.

Говорить он закончил уже на улице. Копьев и Сабанеев слушали, не перебивая. Мужчины вчетвером миновали школу, потом школьный стадион и повернули в частный сектор. Изогнутая дугой улица Святой Ольги выходила на деревенское поле. На горизонте за ним чернел лес.

Огород психолога был предпоследним от края села. Посреди участка с двумя теплицами из густой поросли девичьего винограда выглядывал зеленый дом в один этаж. Когда компания приблизилась, в ячейку изгороди просунул нос пес, похожий на лайку, с пушистым, закрученным в тугое кольцо хвостом.

Психолог остановился, не доходя до калитки:

– Первомай мы отмечали втроем у Александра Николаевича, на Зеленой, 9А. Михал Львович у него ночевать остался, а я домой пошел и не дошел немного. Ну, перебрал, понимаете. Вот здесь закемарил, у забора. – Рассказчик махнул рукой в сторону железной сетки. Пес за ней наклонил голову набок и с любопытством глядел на чужаков. – Проснулся от того, что кто-то меня толкает. Смотрю, человек надо мной стоит. На вид не то, чтоб обязательно бродяга, не знаю. Но одет так себе, какой-то весь неухоженный. «Не спи, – пихает меня, – замерзнешь». Помог подняться. Я смотрю снова: не из наших точно. Сам он пьяненький был, но, может, и прикидывался. «Как звать тебя?» – спрашивает. «Павлом», – отвечаю. «Ну а я – Петр». С Первомаем поздравил. «Согреться, – говорит, – тебе сейчас надо скорее, а то пневмонию, не приведи Господь, заработаешь. Пойдем, налью сто грамм». Ночь и правда холодная была, но я отказался, неладное почуял. «Нет, – говорю, – извини. Спешу, дела у меня». «Ну Христос с тобою», – отвечает и по улице обратно в сторону школы пошел.

– А куда приглашал, не сказал?

– Не сказал.

– Возраст?

– Нестарый по голосу. Он вообще в капюшоне был, а я не разглядывал особо. Бороденка мне только запомнилась: странная, как будто фальшивая.

Завуч щелчком сбил со щеки комара:

– Может, и правда замаскирован был?

– Может, – сказал лейтенант Иван Сабанеев.

Напротив хозяйства психолога через узенькую улочку Святой Ольги зеленела картофельная посадка, у дороги запорошенная пылью. Где-то ревела бензокоса. Ветер доносил аромат первого весеннего покоса.

– Машины не заметили?

– Белой «Газели», что ли? В этот раз не видел.

– А раньше?

– Ну проезжала как-то, да.

В разговор вмешался завуч:

– Три года назад пропал наш школьный сантехник Виктор Иванович, перед ним – Хороводько, Толик еще в 90-е, – он начал загибать пальцы, – Кротов в 89-м, еще раньше – Королев, Лапушкин. Всего шесть человек, кого только я помню. И участкового нашего прежнего так и не нашли, кто зарезал.

Иван Сабанеев перевел вопросительный взгляд на майора:

– Мельниченко, на здешнем участке работал, – объяснил тот. – Осенью 94-го был убит вместе с супругой у себя дома в постели. Множественные колото-резаные. Среди ночи ворвалось несколько человек.

– За полгода до его убийства Толик потерялся, мужичок здешний, немного с простинкой, – снова заговорил завуч. – У вас там в Пскове до деревенского дурачка никому не было дела, а Мельниченко не мог успокоиться. Копал. И всё больше в сторону Ящеров. За день до того, как его зарезали, он в школу приходил детей опрашивать: Людмила и Невзора Асичей, сестер Сварожич. Младший Сварожич, Ждан, я не помню, ходил в школу уже тогда, или еще нет. А Невзор Асич был со мной в одном классе.

– Дети из Ящеров учились у вас?

– С тех пор, как школу построили, говорят. Я учил последних: Божика, Любаву, Богдана Асича. Их на домашнее обучение перевели после одного происшествия.

– Что за происшествие?

– Случись оно в другой деревне, это и происшествием не назвал бы никто. Так, шалости детские, – решил уточнить завуч. – Еще в наше время староверы особняком в школе держались, да и к ним никто не лез: побаивались. Так и с младшим поколением продолжалось. Но тут неожиданно Божик с одним мальчишкой задружился: семья многодетная, неблагополучная, из города к нам переехали. Дошло до того, что он этого Вадика – так мальчишку звали – в гости пригласил. На школьном автобусе вместе доехали. На дворе у себя он предложил ему в прятки сыграть, и, когда Вадик в сарай запрятался, Божик его там закрыл и не выпускал, пока родители не вернулись: они куда-то уезжали по делам. Вадик своей матери всё рассказал, та пришла жаловаться. Родителей-Родичей к директору вызвали, спокойно поговорили. На следующий день они уже вместе с Асичами и Любавиным отцом из Ящеров приехали и заявления написали на перевод детей на домашнее обучение.

Долговязый белобрысый мужичок в спортивных штанах и в майке вывалился на крыльцо. Из распахнутой двери за его спиной доносилась музыка. Чей-то визгливый женский голос в избе пытался перекричать певца:

А за окошком месяц май, месяц май, месяц май.

А в белой кружке черный чай, черный чай…

На негнущихся ногах-ходулях мужичок прошлепал в сторону забора, за которым не заметил наблюдавших за ним троих лиц духовного звания, остановился перед клумбой с желтыми ромашками, одной рукой приспустил штаны и стал справлять малую нужду. Отец Александр брезгливо отвернулся:

– Не пойму, в каком часу надо за стол сесть, чтобы к одиннадцати утра в столь безобразном виде быть?

– С вечера еще гудят. К ним родственники из Пскова на майские приехали погостить. – Власий указал на зеленые «Жигули» с многочисленными ржавыми пробоинами у забора. – Люди бедные и незлобивые.

– Родственники?

– Христовичи сами. Про родственников не ведаю.

К хозяйству Христовичей примыкал выморочный двор стариков Токаревых. Дальше стоял без забора еще один заброшенный дом, каким-то чудом сохранивший все окна, кроме чердачного. В шифере как пролом от снаряда чернела круглая дыра.

– Нечаевы здесь жили, – стал рассказывать Власий, – Сразу как совхоз распустили, в Псков уехали. Долго, говорят, изба на продаже стояла, да не нужна никому была. В те годы все из деревни в город ехали, обратно – никто. Так и бросили избу. Живы, нет ли, один Бог ведает. Тут Комаровы, померли оба, – они поравнялись уже со следующим домом. – А напротив – Волкова Тамара Михална, вдова, в прошлую осень от ковида померла.

Летом накануне, когда мать еще и не думала помирать, сын приезжал к ней из города покрасить забор. За ярко-салатовой изгородью опрятный домик с занавесками на окнах стоял как жилой.

– Вымирают, гляжу, ваши Малые Уды, – подытожил городской священник.

– Да кто не вымирает нынче? Бабаево возьмите, или вон Неклочь, в Сорокине тоже два жилых двора осталось – везде сплошной декаданс.

Как ни отговаривал Алену отец Власий, та поехала подавать заявку в «Верочку». Андрюхе об этом проболталась, а он уж ему донес. Деревенский священник ожидал, что городские приедут со дня на день, но не думал, что будет это в воскресенье, да еще что в храм к нему заявятся.

С утра голова гудела как благовест, и браги налить было некому: хозяйка с внуком Никиткой поехала в Крюки непутевого зятя в колонии навестить. В том, что остался он непохмеленным, Власий теперь видел Господень промысел. Не то чтоб боялся он этого городского Александра, равного с ним по чину иерея, но и лишних пересудов в епархии не хотелось: в последние годы начальники церковные за здоровый образ жизни хуже комсомольцев стали ратовать. Недолог час, вино на причастии клюквенным морсом заменят.

Осмотревшись в храме, Александр попросил проводить их с помощником до Алениного дома, и по пути всё задавал вопросы: и не столько про Алену, сколько про сами Малые Уды: давно ли деревня стоит на реке? И сколько храму лет? Да отчего такое название двусмысленное?

Помощник его, инок Нектарий, всю дорогу внимательно слушал их разговор и молчал. Он был ростом чуть выше карлика, а с лица – немного юродивый. Как обычно с юродами, возраст нельзя было определить на глаз: можно и двадцать дать, а можно и весь полтинник.

Впереди уже показалась Великая.

– Слыхал, приход ваш Дионисийский совсем оскудел с тех пор, как на погосте Выбутском храм Николы Чудотворца восстановили?

– Не особенно. Раньше, конечно, и с Бабаева, и с Сорокина на праздники люди бывали, да всё равно всё больше местные, как раньше ходили, так нынче и ходят.

– Давно вы тут подвизаетесь?

– Десять лет нынче, как мой предшественник настоятель отец Фалалей гибель лютую принял, Царствие ему Небесное, – Власий крестится, не сбавляя ходу.

– Что за гибель? Не слыхал.

– Зима дюже студеная была. Замерз насмерть, у причала нашли вон.

– Вечная память! – Александр вслед за деревенским священником осеняет грудь крестом и щурит глаза на реку. За деревцами на другом берегу дымит печная труба. – Там у вас Волженец?

– Волженец, верно, – удивляется его осведомленности Власий.

– А староверы у вас еще где-то поблизости, говорят, обитают?

– Выше по течению, за излучиной деревня их. Отсюда не увидать.

– Давно они тут у вас?

– Испокон веку. Еще при княгине Ольге селение в летописях где-то помянуто было. Когда раскол случился, они при старой вере остались, от священства нашего отказались, хоть и продолжали для виду в церковь ходить. Формально к нашему малоудскому приходу относились. В старину, сами знаете, было чего опасаться: и заживо жгли их, и в тюрьмах истязали, чтоб от веры своей отреклись. А как гонения закончились, тогда уже открыто себя старообрядцами объявили, но до сего дня добрые отношения с нашим приходом сохранили. С праздниками друг друга поздравляем.

– Я вот к чему всю эту беседу эту завел, – стал объяснять городской священник. – Во Владимирском храме под Печорами приход освободился. Молодежи полно желающей, да епископ, когда мы об этом беседовали, мне признался, что иерея с опытом служения найти хочет – участок непростой, мол, по-своему. Вот я про вас и подумал. Не хотите перебраться? Не город это, конечно, но деревенек вокруг – тьма, и при церкви домик есть, ни с кем делить не придется. В наши-то лета тяжко уже по съемным мыкаться.

– Да что мне этот домик, Господи! Я у хозяйки своей как у Христа за пазухой. И покормит, и постирает.

– И всё же подумали бы.

– Не слыхали вы, может быть? Издревле обитель наша Дионисийская окормляет здешний приход. Настоятели назначаются из клира монастыря. Так заведено было с самого основания. И ежель что, наше братство под прямой протекцией архимандрита Фотия находится.

– Того, что в епархии отдел по межконфессиональным отношениям возглавляет?

– Его самого, – со значением ответил Власий.

Молодой овчар на цепи выбрался из будки встретить гостей. Семеновские двойняшки – мальчик с девочкой лет по шести – вдвоем катали за веревочку по огороду большой желтый грузовик. Когда пес залаял, они бросили свое занятие и с открытыми ртами уставились на троицу в церковной одежде за сеткой-рабицей.

Власий потянулся открыть калитку, но Александр перехватил его руку:

– Обождите, отче. Пока не вошли, хочу спросить: со спиртным как у матери? Не злоупотребляет?

– По праздникам выпивает. Ну бывает, конечно, что и не по праздникам. Как все, одним словом.

– По канавам-то хоть не почивает?

– Не особенно. Может, пару раз видел, – сообщил Власий равнодушным тоном.

Александр с недоверием поглядел на него и сказал, помолчав:

– Детки-то, видит Бог, не виноваты ни в чем. В своем фонде мы в руки родителям ни копейки не даем, сами еду покупаем, вещи детские, игрушки…

– Канцтовары к школе, – подсказал маленький монашек.

– При известном умении и вещи детские, и игрушки, и канцтовары пропить труда не составит, – усмехнулся Власий в ответ. – Вот у меня, к примеру сказать, кадило золотое в прошлом году похитил кто-то, и едва ли для того, чтоб самому службы служить.

– Естественным образом, – согласился Александр. – Но у нас в фонде всё под контролем. Волонтеры есть. Они семейства подопечные регулярно навещают да присматривают, где надо.

Возраст: 45-47 лет, рост: средний, цвет волос: темно-русый с проседью. Борода, усы. Глаза серые. Без особых примет. Одет в темно-синие джинсы неизвестной марки и в серую ветровку с логотипом и надписью «Carolina» белыми буквами на правой стороне груди. На ногах – белые кроссовки с оранжевыми шнурками. Брючный ремень обмотан петлей вокруг шеи и привязан двойным узлом к трубе отопления под потолком. Опорой самоубийце послужил обрезок толстой ржавой трубы, откатившийся к стене, – лейтенант Иван Сабанеев окончательно убедился в этом, осмотрев предмет и обнаружив на ржавчине свежие следы от механического воздействия.

Когда от местной управляйки передали сообщение о неопознанном трупе в подвале многоэтажки на улице Гущина, он как раз выходил из здания ГИБДД, где перед этим несколько часов в компании симпатичной брюнетки с погонами лейтенанта изучал перемещения белой «Газели» из Ящеров по ночным дорогам области. Копьев на машине в это время стоял в пробке из центра города, и Сабанеев пешком по Запсковью первым успел добраться до адреса.