Трагический эксперимент. Книга 10

© Канявский Яков, 2025

© Издательство «Четыре», 2025

Глава 1

Жертвы

Итак, война закончилась, но много вопросов осталось. И один из них: о жертвах этой войны.

В марте 1946 года в интервью газете «Правда» И. В. Сталин объявил: «В результате немецкого вторжения Советский Союз безвозвратно потерял в боях с немцами, а также благодаря немецкой оккупации и угону советских людей на немецкую каторгу, около семи миллионов человек».

В 1961 году Н. С. Хрущёв в письме премьер-министру Швеции писал: «Германские милитаристы развязали войну против Советского Союза, которая унесла два десятка миллионов жизней советских людей».

8 мая 1990 года на заседании Верховного Совета СССР в честь 45‐летия Победы в Великой Отечественной войне объявлено итоговое число людских потерь: «Почти 27 миллионов человек».

В 1993 году коллектив военных историков под руководством генерал-полковника Г. Ф. Кривошеева опубликовал статистическое исследование «Гриф секретности снят. Потери Вооружённых сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах». В нём указана сумма общих потерь – 26,6 миллиона человек, и в том числе впервые опубликованы боевые потери: 8 668 400 солдат и офицеров.

В 2001 году вышло переиздание книги под редакцией Г. Ф. Кривошеева «Россия и СССР в войнах XX века. Потери вооружённых сил. Статистическое исследование». В одной из её таблиц говорилось, что безвозвратные потери только Советской армии и флота в годы Великой Отечественной войны – 11 285 057 человек. (см. стр. 252.)

И вот, несмотря на многолетний и хорошо оплачиваемый саботаж и всевозможные усилия генералов и политиков скрыть истинную цену советской Победы над фашизмом, 14 февраля 2017 года в Государственной думе на парламентских слушаниях «Патриотическое воспитание граждан России: “Бессмертный полк”» рассекретили наконец наиболее приближённые к правде цифры:

«Согласно рассекреченным данным Госплана СССР, потери Советского Союза во Второй мировой войне составляют 41 миллион 979 тысяч, а не 27 миллионов, как считалось ранее. Общая убыль населения СССР в 1941–1945 годы – более 52 миллионов 812 тысяч человек. Из них безвозвратные потери в результате действия факторов войны – более 19 миллионов военнослужащих и около 23 миллионов гражданского населения».

Как утверждается в докладе, эти сведения подтверждены большим количеством подлинных документов, авторитетных публикаций и свидетельств (подробности – на сайте «Бессмертный полк «и других ресурсах).

О том, как военные руководители использовали людские резервы, можно судить по письму Сталина:

27 мая 1942 года, после катастрофы под Харьковом, Сталин писал членам Военного совета Юго-Западного фронта Семёну Тимошенко, Никите Хрущёву и Ивану Баграмяну: «За последние 4 дня Ставка получает от вас всё новые и новые заявки по вооружению, по подаче новых дивизий и танковых соединений из резерва Ставки.

Имейте в виду, что у Ставки нет готовых к бою новых дивизий, что эти дивизии сырые, необученные и бросать их теперь на фронт – значит доставлять врагу лёгкую победу.

Имейте в виду, что наши ресурсы по вооружению ограничены, и учтите, что кроме вашего фронта есть ещё у нас другие фронты.

Не пора ли вам научиться воевать малой кровью, как это делают немцы? Воевать надо не числом, а умением. Если вы не научитесь получше управлять войсками, вам не хватит всего вооружения, производимого во всей стране.

Учтите всё это, если вы хотите когда-либо научиться побеждать врага, а не доставлять ему лёгкую победу. В противном случае вооружение, получаемое вами от Ставки, будет переходить в руки врага, как это происходит теперь».

Слова в принципе правильные. Только после этого письма Сталина ничего не изменилось. По-прежнему посылали в бой необученное пополнение и позволяли немцам воевать малой кровью. А командиров наказывали не за большие потери, а за не взятые в срок города и высоты.

На самом деле Сталин карал своих полководцев не за большие потери убитыми и ранеными. Он верил, что при этом противник несёт такие же потери (а это было далеко не так). Сталин наказывал своих генералов тогда, когда они несли большие потери пленными. В начале войны советские войска в Белоруссии были разбиты и потеряли более 300 тысяч человек пленными. Тогда Сталин расстрелял группу генералов во главе с командующим Западным фронтом Дмитрием Павловым. В последовавшем затем Смоленском сражении потери советских войск пленными опять составили около 300 тысяч человек. После этого у Сталина появляется мысль расстрелять начальника Генштаба Георгия Жукова, от чего его с трудом отговорили Маленков, Молотов и Берия. Об этом Берия напоминал своим коллегам по Президиуму ЦК КПСС в письме вскоре после своего ареста: «Т. т. Маленков и Молотов (другой вариант расшифровки Микоян) хорошо должны знать, что Жуков, когда его сняли с Генерального штаба по наущению Мехлиса, ведь его положение было очень опасно, мы вместе с вами уговорили назначить его командующим фронтом и тем самым спасли будущего героя нашей Отечественной войны…»

Потом последовало более 600 тысяч пленных в киевском «котле». Но здесь расстреливать было особенно некого: командование Юго-Западного фронта погибло в окружении. Прежний командующий Юго-Западным направлением Будённый как раз выступал за отвод войск, за что и был снят. Новый же главком Тимошенко, будущий сват Сталина (дочь Тимошенко Екатерина была женой Василия Сталина в 1946–1949 годах) и вообще близкий к нему человек, из-за этой своей близости наказания не понёс. Дальше последовал Вяземско-Брянский «котёл» с 660 тысячами пленных. По утверждению Жукова, Сталин тогда собирался отдать под трибунал командующего Западным фронтом Конева, и только его, Жукова, заступничество спасло Ивана Степановича от суровых последствий. В мае 1942 года произошли катастрофы на Керченском полуострове (170 тысяч пленных) и под Харьковом (240 тысяч). За Керчь ответили начальник ГлавПУРа и представитель Ставки Мехлис и командование Крымского фронта, пониженные в должностях и званиях. За Харьков ответил начальник оперативной группы Юго-Западного направления Баграмян, снятый с должности. Члена политбюро Хрущёва и того же Тимошенко Сталин пощадил.

После ноября 1942 года вермахт никогда уже не брал больше 50 тысяч пленных в одной операции, и Сталин теперь наказывал своих генералов за невзятые города и незанятые территории. Так, в марте и в апреле 1944 года за неудачные операции по освобождению соответственно Керченского полуострова и Белоруссии были сняты с командования Приморской армией и Западным фронтом и разжалованы из генералов армии в генерал-полковники Иван Петров и Василий Соколовский. А поскольку важнее было выполнить задачу любой ценой, чем понести меньше потерь, то людей советские командиры не жалели.

Потери Красной армии убитыми и ранеными после контрнаступления под Сталинградом не только не уменьшились, но, наоборот, значительно возросли, во многом «компенсировав» прежние потери пленными. Максимальные потери ранеными (и, соответственно, убитыми) в процентах от среднемесячного уровня за войну советские войска понесли в июле (143), в августе (173) и сентябре (138) 1943 года и в июле (132) и в августе (140) 1944 года. За три летних месяца 1943 года, когда разворачивалась Курская битва, потери Красной армии ранеными составили 366 % от средних, а летом 1944 года, когда прошли сверхуспешные для Красной армии Белорусская и Ясско-Кишинёвская операции, они оказались всего на 4 % меньше (362). По некоторым оценкам, если в среднем за войну соотношение потерь убитыми между Красной армией и вермахтом было 10:1 в пользу немцев, то в период с 22 июня 1941 по 31 мая 1944 года оно равнялось 16,6:1, а в период с 1 июня 1944 по 9 мая 1945 года упало до 6,6:1, всё равно оставаясь в пользу немцев. На улучшение соотношения потерь для Красной армии повлияло открытие Второго фронта в Европе, куда Германии пришлось бросить свои лучшие дивизии.

В ряде боёв соотношение потерь погибшими было ещё менее благоприятно для Красной армии. Так, на плацдарме у Невской Дубровки за один день 9 ноября 1941 года только Первый ударный коммунистический полк подполковника Васильева, сформированный в основном из ленинградцев, из 1500 человек личного состава потерял 1000. Для сравнения: на том же участке фронта вся 18‐я немецкая армия за период с 1 по 10 ноября потеряла только 878 человек, в том числе 164 убитых и 20 пропавших без вести.

По свидетельству бывшего оперуполномоченного Особого отдела 3‐го стрелкового батальона 12‐й стрелковой бригады 51‐й армии Леонида Иванова, 9 апреля 1942 года во время неудачного наступления на Ак-Монайских позициях этот батальон потерял около 600 человек убитыми и ранеными. Там же 11‐я немецкая армия за период с 1 по 10 апреля 1942 года потеряла 175 человек убитыми, 719 ранеными и 20 пропавшими без вести, а всего 914 человек, что лишь в полтора раза больше потерь одного советского батальона.

Советская 95‐я гвардейская стрелковая дивизия 5‐й гвардейской армии только за 12 июля 1943 года, в ходе знаменитого Прохоровского сражения, потеряла 948 убитыми, 1649 – ранеными, 729 – пропавшими без вести, а всего – 3326 человек (95‐я гвардейская Полтавская. / Под. ред. Е. С. Юмаева. М.: Спутник+, 2016. С. 47). На том же участке фронта 4‐я танковая армия немцев за период с 11 по 20 июля 1943 года потеряла 1400 человек убитыми, 244 пропавшими без вести и 4081 раненого, а всего – 5725 человек. Её безвозвратные потери за декаду оказываются на 33 человека меньше потерь советской дивизии за день.

По свидетельству бывшего командира 11‐й танковой дивизии вермахта, а в конце войны – специальной группы армий «Бальк» генерала Германа Балька, в период с 7 декабря 1942‐го по 30 января 1943 года его дивизия потеряла 215 человек убитыми, 1019 ранеными и 155 пропавшими без вести. Потери противостоявших дивизии советских соединений её штаб оценивал в 30 700 человек, причём к убитым, найденным бойцами дивизии, добавили и предположительное число умерших от ран. Бальк объяснял это так: «Столь большие потери в личном составе были обусловлены тактикой и организацией русских, которая сводилась к необученным человеческим волнам, поддержанным многочисленными противотанковыми пушками, но почти без другой артиллерии или иного тяжёлого вооружения. Они наступали в плотных построениях против нашего огня и танков. К тем, кто погиб непосредственно в бою, добавились те, кто позднее умер от ран. Были ли оценки числа погибших со стороны неприятеля правильными? Я действительно не могу сказать на этот счёт ничего определённого. Воодушевлённые успехом, войска всегда преувеличивают число неприятельских потерь. Наиболее вероятно, что и здесь мы сталкиваемся с этим явлением». (Balck, Hermann. Order in Chaos. University Press of Kentucky, 2015. P. 292.)

Огромные потери Красной армии были следствием того, что в сталинском Советском Союзе о сбережении солдатских жизней не заботилось подавляющее большинство командиров, начиная с Верховного главнокомандующего Сталина. Поэтому цена победы оказалась непомерно высокой.

Ещё до начала Великой Отечественной войны власти нацистской Германии подготовили документ, регламентирующий содержание и обращение с советскими военнопленными. В нём, в частности, предусматривалось использование их на работах по потребности войск, что в свою очередь запрещалось Гаагской и Женевской конвенциями. При этом подчёркивалась недопустимость проявления гуманности к попавшему в плен противнику. Жестокое отношение с советскими военнопленными гитлеровское руководство объясняло, в частности, тем, что СССР якобы не признал Гаагскую конвенцию 1907 года «О законах и обычаях сухопутной войны» и не подписал Женевскую конвенцию 1929 года, определявшую правовой статус военнопленных. Этот факт позволил нацистам лишить советских пленных защиты и контроля со стороны Международного Красного Креста.

Быстрое продвижение немецких войск в глубь СССР и окружение крупных соединений Красной армии в первые месяцы войны стали причиной пленения большого количества военнослужащих. Сколько было захвачено советских пленных во Второй мировой войне, точно не известно до сих пор. По итоговым немецким документам, на Восточном фронте было взято 5 млн 754 тысячи военнопленных, в том числе в 1941 г. – 3 млн 355 тысяч. Причём авторы документа, представленного западным союзникам в мае 1945 г., оговаривались, что за 1944–1945 гг. учёт пленных неполный. При этом число умерших в плену оценивалось в 3,3 млн человек.

Однако, по более ранним данным верховного командования вермахта, в период с 22 июня по 1 декабря 1941 г. на Восточном фронте был захвачен 3 806 861 военнопленный, а по заявлению, сделанному правительственным чиновником Мансфельдом 19 февраля 1942 г. в Экономической палате рейха, советских военнопленных насчитывалось 3,9 млн (почти все они были захвачены в 1941 г.).

С 22 июня 1941 г. до 9 мая 1945 г. в немецком плену оказалось 5,7 млн советских солдат и офицеров. Из них 3,3 млн (57, 8 %) погибли от голода, холода, инфекционных болезней, непосильного труда и систематических казней, совершаемых солдатами вермахта, специальными подразделениями службы безопасности и пр.

В начале 1942 года германское руководство из-за недостатка трудовых ресурсов начало использовать советских военнопленных в качестве рабочей силы в немецкой экономике. К маю 1944 года в различных отраслях работали 724 тыс. человек, ещё 151 тыс. в прифронтовой и оперативной зонах войск. Всего за годы войны через немецкие лагеря прошли до 5,7 млн советских военнопленных. На Нюрнбергском процессе жестокое обращение с ними было квалифицировано как преступление против человечности. Из оккупационных зон западные союзники передали СССР 2,3 млн советских граждан, среди которых 960 тыс. являлись бывшими военнопленными.

До сих пор эта тема – одна из самых болезненных в нашей истории. В советское время все граждане, воевавшие во вражеских армиях, официально считались выродками рода человеческого, не заслуживающими снисхождения.

Репрессии против них считались делом естественным..

Изданный в 1939 году, в преддверии большой войны, текст присяги РККА предварялся вступлением, где говорилось, что сдача в плен к врагу приравнивается к измене Родине.

Вот часть текста присяги 1939 года:

«…Сдача в плен врагу – измена Родине, измена присяге. Нет ничего позорнее сдаться в плен врагу, перейти на его сторону. Большевики в плен не сдаются – это священный закон наших доблестных воинов. Всенародного презрения достоин тот, кто свершит подлость – сдастся в плен. Воин Красной Армии даст скорее вырвать сердце, лучше погибнет смертью храбрых, чем сдастся в плен и изменит этим своей Родине.

Наш закон – самый справедливый в мире. Он не знает пощады к изменникам и предателям. Принятый 8 июня 1934 г. и дополненный 2 октября 1937 г., закон Советского государства предусматривает в качестве кары за измену Родине, т. е. действия, совершённые гражданами СССР в ущерб военной мощи Советского Союза, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, высшую меру уголовного наказания – расстрел с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах – лишение свободы на срок от 10 до 25 лет с конфискацией всего имущества. Военнослужащие, совершившие измену, караются только расстрелом. Нет и не может быть никаких смягчающих вину обстоятельств для клятвопреступников-военнослужащих. Суровая кара ждёт и тех, кто знал о готовящейся измене и не доложил об этом органам советской власти. За измену отвечает не только предатель, во и все совершеннолетние члены его семьи. Суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся – вот чёрный удел клятвоотступника.

Воля народа запечатлена в проникновенных и сильных словах присяги. Социалистическая Родина-мать чуткой заботой и великой любовью окружает каждого воина, который с честью носит своё высокое звание и никогда, ни в чём не отступает от своей торжественной клятвы. Но нет пощады отщепенцам, изменникам, предателям и трусам. Тот, кто по злому умыслу нарушит высший закон жизни Красной Армии, будет испепелён всенародной ненавистью и презрением, подвергнут суровому наказанию».

На Родину из германского (а также финского и румынского) плена вернулись 1 млн 836 тысяч человек, ещё примерно 250 тысяч, по оценке МИД СССР 1956 г., после войны остались на Западе. Общее число погибших в плену, в том числе в финском и румынском, оценивается примерно в 4 млн человек, учитывая тех из 940 тысяч окруженцев, кому удалось скрыть пребывание в плену. Это составляет 63,5 % от общего числа пленных.

Из тех вернувшихся офицеров, которые не могли доказать, что попали в плен ранеными, контуженными или что, успешно бежав из плена, затем сражались в рядах партизан, Сталин 1 августа 1943 г. приказал сформировать штурмовые батальоны, которые мало чем отличались от штрафных и предназначались «для использования на наиболее активных участках фронта». Правда, пребывание в них ограничивалось двумя, а не тремя месяцами, как в штрафных батальонах, или до первого ранения, или до награждения орденом. Звание за офицерами сохранялось, но сражаться им приходилось в качестве рядовых солдат.

В конце войны и после войны репрессиям подвергались не только те из советских пленных, кто служил в коллаборационистских формированиях, но и те, кто лишь подозревался в измене Родине. Так, бывший командующий 12‐й армии генерал-майор Павел Понеделин и командир 13‐го стрелкового корпуса этой армии генерал-майор Николай Кириллов в приказе № 270 были названы трусами, дезертирами и предателями, после возвращения из плена были 25 августа 1950 г. расстреляны по обвинению в измене Родине, хотя оба отказались вступать в армию Власова. Реабилитировали расстрелянных генералов только в 1956 г.

После капитуляции Германии в Европе за рубежами Советского Союза оказались пять миллионов советских граждан: остарбайтеры, военнопленные, интернированные, коллаборационисты. Все они, так или иначе, по Ялтинским соглашениям должны были быть возвращены в Советский Союз. Но для тех, кто воевал против Советского Союза на стороне Гитлера, это было трагедией и не было добровольным выбором. Среди таких «преданных» демократической Европой борцов с собственным народом были казаки.

К маю 1945 года на территории Германии, Австрии, а также некоторых других государств Западной Европы находилось около 100 тысяч казаков. Донские, кубанские и терские казаки пережили раскулачивание и коллективизацию. Многие сражались против советских войск на стороне гитлеровской Германии. Все они надеялись, что государства Западной Европы и США смогут принять их как политических беженцев.

Название «Казачий стан» появилось в Северной Италии, где организовывались казачьи станицы. После капитуляции Италии казаки были вынуждены перебраться в Восточный Тироль в Австрии, где надеялись сдаться в плен англичанам. Пленных казаков расположили недалеко от города Лиенц, Казачий стан протянулся по берегу реки Дравы почти на 25 километров. В самом городе расположился штаб атамана Доманова и генерала Краснова. Оказавшимся в плену казакам англичане пообещали не выдавать их Сталину, но судьба их была решена ещё на Ялтинской конференции, где, согласно секретным документам, правительство Великобритании обязалось выдать Советскому Союзу всех лиц, бывших гражданами СССР по состоянию на 1939 год.

Репатриация, получившая название «Операция Keelhaul», началась 28 мая 1945 года. Офицерам Казачьего стана был отдан приказ явиться на конференцию в Шпиталь, где должны были пройти переговоры об их дальнейшей судьбе. Но вместо конференции казаков ждали арест, изъятие ценностей, оружия и документов. Около 1500 офицеров и генералов были переданы британцами органам НКВД. Бóльшую часть отправили в Юденбург, где с казаками расправлялись сразу же.

Выдача продолжалась до середины июня 1945 года. Казаков выдавали из Австрии, Италии, Франции и других государств Западной Европы. После выдачи большинство командиров и высших чинов ждала казнь, а остальных казаков, включая их семьи, отправили в ГУЛАГ. Многие умерли, а те, кто пережил лагеря, переводились на режим спецпоселения и только в 1955 году были амнистированы и продолжили жить в СССР.

Всего из 1 836 600 вернувшихся в СССР бывших пленных, по официальным, вероятно, приуменьшенным данным, 233 400 были осуждены к заключению в лагерях за сотрудничество с врагом.

В созданных ещё в 1942 году проверочно-фильтрационных лагерях бывшие пленные, а также окруженцы содержались на положении заключённых и, как и узники ГУЛАГа, привлекались к принудительному труду. Бывший военнопленный Сергей Бибиков справедливо возмущался: «Мы снова оказались за колючей проволокой под напряжением, с убедительной охраной и на скудном лагерном пайке для подследственных, от которого, как утверждали лагерные остряки, жив будешь, но дорогу к Марусе позабудешь…»

Тысячи людей умерли в фильтрационных лагерях. Только к 1 марта 1944 г. там скончались 1529 человек, а ведь основной поток освобождённых пленных пошёл значительно позднее. В ноябре 1944 г. фильтрационные лагеря уже не могли справиться с этим потоком, и их направляли сразу в запасные части, где их в течение двух месяцев должен был проверять Смерш. Весной 1945 г. были созданы дополнительные фильтрационные лагеря.

И после войны, вплоть до середины 50‐х годов, указание в анкете на пребывание в плену закрывало путь к более или менее престижной профессии.

Ни одна страна не знала такой практики тотального недоверия и презрения к собственным гражданам и отношения к ним как к собственности: нет, оправдывайся, нет, доказывай! Ничего подобного не было, никто не слышал о том, чтобы американцы своих пленных, которые попали в плен в Германии, а потом возвращались, так мурыжили по каким-то лагерям и с какими-то допросами: опросы были, но это не лишение свободы.

Надо понимать, что те страны, которые были в этом союзе с СССР по антигитлеровской коалиции, это, по сути, демократические страны, и они отчасти приняли условия Сталина, что есть союзные обязательства: помочь Сталину вернуть своих граждан. И в какой-то момент в 1945 году для них тоже стало очевидно, что это обязательство, которое они должны выполнять. Но вдруг они увидели, что это противоречит духу прав и свобод человека, и вот здесь начались серьёзные конфликты: как быть – возвращать или не возвращать?

В конце концов одумались. И англичане одумались, и американцы, может быть, даже быстрее англичан сказали: мы не можем возвращать людей в неволю, если они не хотят. Заметим, ведь это тоже проблема только советской страны. Миллионы граждан оказались там, сотни тысяч отказались возвращаться в Советский Союз. Где такое ещё было? Понятно, что люди не хотели возвращаться туда, где им было плохо, где их могли серьёзно фактически наказать ни за что.

Лагеря перемещённых лиц в Германии и в Австрии, в американской оккупационной зоне, существовали достаточно длительное время. Там были сотни тысяч человек, в общей сложности на Западе осталось как минимум полмиллиона бывших советских граждан. Правда, надо понимать, что подавляющее большинство – это те, кто жил на присоединённых в 1939–40‐х годах территориях. Их как раз союзники Советского Союза не возвращали, потому что это были не настоящие советские граждане, жившие в границах до 1 сентября 1939 года. Они постепенно рассасывались, в значительной своей части уезжали в Штаты, в Австралию, в Канаду, в основном за океан. Это был постепенный процесс.

Но Смерш ловил людей прежней эмиграции, в том числе многих из старых врагов советской власти, ещё белых эмигрантов. Они тоже были фактически захвачены и переправлены в Советский Союз. Там, где были советские оккупационные войска, в качестве освободителя или в качестве оккупанта, везде ловили, захватывали бывших эмигрантов, репатриировали в Советский Союз, судили и сажали. Наверное, самый известный из них – Василий Шульгин, который вышел под Новый год за молоком и не вернулся домой. Его отвезли в Будапешт, там формально арестовали, потом отправили в Москву, на Лубянку, где держали, допрашивали, приговорили к 25 годам заключения. Он не сотрудничал с нацистами, его судили за его борьбу против большевиков в период революции и Гражданской войны, а также и за дореволюционную деятельность.

Достаточно вспомнить о мемориале, который с 1982 года стоит в центре Лондона, напротив музея Виктории и Альберта. Он представляет собой десять мужских, женских и детских лиц, слитых в некое единство, поставленных друг на друга, – это памятник жертвам Ялты, и на нём надпись о том, что он поставлен от обеих палат британского парламента в память обо всех тех, кто был насильно репатриирован в восточноевропейские страны и Советский Союз после войны (к вопросу об исторической ответственности Британии за те репатриации, которые производились в 1945 году). Понятно, что люди были разные, их можно оценивать по-разному, но ясно также, что для многих это была большая трагедия.

Только после смерти Сталина и осуждения его культа на XX съезде бывших пленных перестали попрекать прошлым.

С фронтов Великой Отечественной войны вернулись миллионы изувеченных бойцов.

Цифры говорят, что во время Второй мировой войны в СССР было демобилизовано около 4 миллионов человек из-за ран и болезней, в том числе около 2,5 миллионов инвалидов; среди них около 450–500 тысяч потерянных конечностей.

Города были заполнены этими безрукими и безногими, большинство из тех, кого не приняла семья или кому некуда было возвращаться, промышляли попрошайничеством, они нищенствовали на вокзалах, в поездах, на улицах… Грудь в орденах, а он возле булочной милостыню просит. И вдруг в 1949 году, к 70‐тилетию Сталина, они пропали: их убрали в специнтернаты МВД.

Однако в документе № 06778 от 20 февраля 1954 года Министр МВД Круглов докладывает большевицкому руководству страны, что «несмотря на принимаемые меры, в крупных городах и промышленных центрах страны всё ещё продолжает иметь место такое нетерпимое явление, как нищенство».

Да, это было позорно для страны-победительницы. О жизни советских инвалидов-фронтовиков после войны сохранилось мало свидетельств и совсем не осталось фотографий. Это следствие тотальной зачистки информационного поля силами НКВД: компрометирующие советскую власть изображения и тексты изымались отовсюду, вплоть до личной переписки.

«Сотни тысяч людей с ограниченными возможностями, без рук и ног, заброшенных и попрошайничающих на вокзалах, на улицах и в других местах. Победившие советские люди настороженно смотрели на них: ордена и медали сияли на их сундуках, и они просили перемен возле продуктовых магазинов! Это недопустимо! Избавьтесь от них любым возможным способом – отправьте их в бывшие монастыри, на острова… Через несколько месяцев страна очистила свои улицы от этого “позора”. Вот так появились эти богадельни…» Вот как рассказывал историк искусства из Ленинграда Евгений Кузнецов об «эвакуации» инвалидов – ветеранов Великой Отечественной войны с материка России.

По указу Верховного Совета Карело-Финской ССР в 1950 году на острове был основан Дом инвалидов. На 20 ноября 1950 года на острове было 904 человека.

Инвалиды в основном располагались в помещении Зимней гостиницы, а также в кельях, некогда предназначенных для приёма паломников. Это был тяжёлый контингент первой волны заселения интерната. Действительно было фактом, что с конца сороковых годов калек-инвалидов Великой Отечественной войны «по предписанию», не спрашивая согласия (видимо, списки были составлены заранее на основании фактов нищенствования) начали вывозить в специальные интернаты. Бывшие защитники Отечества были без рук, без ног, некоторые при этом были ослепшими, оглохшими и явно слабоумными.

Аморальным в этой истории было то, что этих бывших защитников Отечества, отдавших молодость и здоровье Родине, сама родина в лице её большевицких властей не торопилась отблагодарить. Вместо этого появилось партийное предписание убрать из общественных мест всех просящих милостыню. Но нищенствующих инвалидов было слишком много, чтобы было куда их убрать: одно дело убрать с улиц, другое – как и куда их, не имеющих возможности себя обслужить и накормить, пристроить. В дальнейшем ввели уголовное наказание за «паразитический образ жизни», за тунеядство, за бродяжничество (ст. ст. 198 и 209 УК РСФСР), но это проблемы не решило – вроде бы определялся социальный статус – «осуждённый уголовник», но от этого руки и ноги не вырастали. Многие же из таких беспомощных калек в первые два-три года после войны (к радости большевицких властей) просто умерли от болезней, а то и голода. Но умерли не все сразу, а оставшиеся в живых требовали лечения и содержания.

Эти «винтики» (как любил говорить Вождь народов) своё дело сделали, они уже больше не принесут пользы для дела строительства социализма, а лишь мешают. Вот только куда их убрать, чтобы никто не видел этих безруких и безногих, всегда хотящих есть калек, ведь их многие тысячи! И осенило: спрятать их на дальних поселениях, в том числе на далёком острове Валаам в Ладожском озере и в других обителях, пустующих после изгнания из них большевиками монахов и клира (Кирилло-Белозёрском, Александро-Свирском, Горицком…), не пуская к ним туристов, журналистов и прочих любопытствующих. И, конечно, попиков: нет, нельзя, и всё! И были эти калеки без права переписки, без возможности получить духовное окормление, без возможности вернуться. А чтобы кто-то там не подумал, что такое может быть в отношении героев войны, организовать туристические поездки на пароходе на тот же Валаам, но туристов дальше прибрежной зоны около пристани не пускать и занимать их экскурсиями с рассказами о героизме наших воинов в годы Великой Отечественной войны. И никаких там разговоров про инвалидов-калек! Всё это, вне сомнения, было проявление позорного двуличия большевизма, которое скрывало полноту страданий инвалидов.

Как описывали очевидцы: «инвалиды в основном располагались в помещении Зимней гостиницы, а также в кельях».

Самый тяжёлый контингент этого интерната составляли многочисленные, как их здесь звали, «Самовары» – фронтовики, потерявшие и руки, и ноги («самовар» потому, что при теле был только «краник»). Это были действительно беспомощные страдальцы, дома они не только не могли себя обслуживать, но и самостоятельно попрошайничать. Нередко там, где они обитали, находились добрые люди, которые вывозили их на специально низких (чтобы легче на них сажать, а в случаях падения не сильно ушибиться) тележках на людные места, ставили рядом металлическую (чтобы не сдуло) посудину для сбора пожертвований, а потом увозили на ночлег, купив по дороге в магазине спиртное с закуской. Такая жизнь инвалидов, конечно, была позором для страны-победительницы.

При всех тяжёлых условиях жизни в интернате многие такие инвалиды не хотели возвращаться домой, да и дома то у них фактически не было, все они реально нуждались в социально-медицинской помощи, и государство в какой-то мере эту помощь обеспечило, что уже хорошо. Общее число обитателей, привезённых в Валаамский дом инвалидов, в разные годы варьировало от 500 до 1500 человек: одни умирали, другие выявлялись на Большой земле и их переправляли на Валаам.

Вместе с инвалидами здесь, на территории бывшего монастыря, жили врачи, санитары и другие работники дома-интерната. Понятно, что большевицкое руководство не могло допустить какие-либо богослужения на территории бывшего монастыря, даже для отпевания и даже у могил: «Никаких попиков! Бога нет!» Захоронения ветеранов Великой Отечественной зарастали травой, и большинство из них со временем уже становились неразличимыми.

При всех проблемах обустройства интерната набрать персонал для ухода за инвалидами не представляло труда: в это время в стране ещё было послевоенное неустройство, проблемы с жильём, продовольствием. Многие из-за войны потеряли родственные связи, свой дом родной и были реально одинокими. А здесь предлагалась постоянная работа, общежитие, питание в столовой и другие блага, труднодоступные «на материке», более того, здесь можно было получить сестринское образование. Поэтому с самого начала работы интерната в 1950 году недостатка в персонале не было. Отбирали для работы молодых, 20–25‐летних девушек. Многие из них понимали свою моральную ответственность в обслуживании подопечных инвалидов и старались в меру сил своих приукрасить их жизнь. Рассказывали и о милосердии медсестёр, которые, чтобы хоть как-то облегчить существование инвалидов, вытаскивали их в монастырский сад и развешивали в гамаках на нижних ветвях яблонь.

Сами поселенцы интерната имели много общего, в основном они уходили на фронт молодыми и ещё совсем молодыми стали инвалидами, вернувшимися с фронта, но уже без рук и ног, а то и слепыми и потерявшими слух и речь. Даже в тех случаях, когда дома их встречала довоенная семья, они были слишком трудны для полноценного ухода, особенно учитывая существовавший в те годы в Советском Союзе дефицит необходимых для этого средств. Такие фронтовики-инвалиды, конечно, нуждались в полноценном обеспечении своего существования, и, хотя они получали хорошую (по сравнению с гражданскими) пенсию, её явно не хватало для хотя бы удовлетворительного существования. Эти калеки не принадлежали к большевицкой элите, поэтому их можно было убрать в дальние уголки огромной страны.

Да, действительно, в интернате этим инвалидам-калекам не давали умереть с голода, и пища была, говорят, не плохая. Но при этом никакой духовной пищи: не считать же таковой радио, круглый день гремевшее по всей большой монастырской территории, на которой были расселены эти ветераны войны. Никакой реальной психиатрической и психотерапевтической помощи и поддержки, в которых так нуждались почти все поселенцы. А уж о том, чтобы побывать в храме, приобщиться к Святому Духу, и речи не могло быть – все храмы взорваны или просто закрыты и изгажены. Как нам не помолиться о тех мучениках, которые так и умерли, не имея возможности перед смертью услышать слово Божие, покаяться в своих вольных и невольных грехах. Когда слышишь нытьё людей, жалующихся на свою «тяжёлую» судьбу, невольно думаешь: да, знал бы ты судьбы героев войны, закончивших свою жизнь в интернате для инвалидов-калек на Валааме!

Можно назвать много бытовых и морально непреодолимых обстоятельств, которые делали жизнь инвалидов угнетающей, но самым тяжёлым была проблема психологической несовместимости и чувства одиночества среди людей, чувства никомуненужности. Мало того, что в палатах было тесно, по 8–15 человек, в них были одни и те же люди на протяжении дней, месяцев, а то и многих лет. Все они наслушались друг от друга рассказов о своей жизни, о семьях, о героическом прошлом, о тяжести и проблемах своего здоровья. Говорить больше не о чем, и это начинало раздражать («да хватит! Мы уже это слышали»), возникали ссоры, но от них некуда было деться, выйти из палаты инвалид не мог физически.

Здесь бы пригодилась психологическая помощь, работа психотерапевта (не говоря уже о духовной поддержке священнослужителя), но такая помощь инвалидам Великой Отечественной войны просто не предусматривались. Видя это, не можешь вновь не возмутиться двойными стандартами советской власти. Теперь мало кто знает, что в те годы при каждом обкоме большевицкой партии было специальное представительство Главного четвёртого («кремлёвского») управления Наркомата здравоохранения СССР, которое было ориентировано исключительно на социально-медицинское обслуживание большевиков. Можно удивляться тем излишествам как штатного расписания, так и материально-технического обеспечения, которые просто бросались в глаза; десятой частью этих излишеств можно было бы достаточно обеспечить интернаты для инвалидов Великой Отечественной войны.

Была ещё категория фронтовиков, которые не были в плену, не стали инвалидами, но пострадали.

В конце апреля 1951‐го приказом министра внутренних дел СССР Сергея Круглова был создан Камышлаг, структурное подразделение ГУЛАГа, особый лагерь для политзаключённых. Это был десятый специальный лагерь в СССР. Отбывали наказание в особлагах заключённые, осуждённые по 58‐й статье за измену Родине, шпионаж, террор, а также троцкисты, правые, меньшевики и эсеры – в основном ответственные работники, генералы, профессора, деятели культуры. Те, о чьих подвигах и достижениях ещё накануне писали советские газеты.

«Специальные, или, как их ещё называли, каторжные лагеря были разбросаны по всей стране, в её самых отдалённых уголках.

Контингенты особлагов предписывалось полностью изолировать (в том числе и в рабочих зонах) от заключённых, отбывавших наказание не по “политическим” статьям. Жильё и рабочие зоны надлежало специально оборудовать, чтобы исключить возможность побега, ввести режим, близкий к тюремному (решётки на окнах, запирающиеся на ночь бараки, запрет покидать барак в нерабочее время). Вводилась норма жилой площади вдвое меньше, чем в исправительно-трудовом лагере, – один квадратный метр на человека. Заключённых особлагов следовало использовать на особо тяжёлых работах. Охрана возлагалась на конвойные войска, а не на военизированную охрану, как в ИТЛ, – рассказывает Владимир Келлер, краевед, автор книги “Перекрёстки репрессий Томусы”.

– У тех, кто работал в особлагах, брали расписки о неразглашении. Им запрещалось общаться с заключёнными и выяснять их имена. К спецлагерям приставлялись и спецчасти МВД с открытыми полномочиями на расстрелы, убийства, “особые меры” взысканий и т. п.».

Всего известно о 14 таких лагерях в СССР, одновременно функционировало не более 10. Большинство заключённых в Камышлаг приехали из особых лагерей Казахстана (Степного и Песчаного), где строили шахты. В Кузбассе они также должны были с нуля возвести шахту «Томусинская 1–2» (нынче шахта им. В. И. Ленина). Среди этапированных в Сибирь был и Лев Вознесенский, учёный-экономист, политический обозреватель, сын ректора ЛГУ. Он был арестован сразу после того, как по «Ленинградскому делу» казнили его родного дядю, главу Госплана СССР Николая Вознесенского, а также его брата и сестру – отца и тётку Льва Александровича.

В 1950 году постановлением особого совещания при МГБ СССР (то есть фактически без суда) его приговорили к 10 годам в ИТЛ по ст. 58–1В УК РСФСР.

«Четыре семьи от стара до мала. Отец, Николай Алексеевич и их сестра были расстреляны, остальные посажены и сосланы, даже бабушку 84 лет отправили в Туруханский край… Меня отправили на самые тяжёлые работы. Мы укладывали железнодорожные пути, тягая вверх по насыпи по колено в снегу тяжеленные рельсы и шпалы, долбили ломами глину в 50‐градусный мороз, ночи напролёт грузили цемент», – позднее рассказывал Лев Вознесенский…

«К середине 1951 г местное население вполне убедилось в том, что большинство из тех, кто был представлен ему в качестве “фашистов с руками по локоть в крови”, являются такими же советскими людьми, как и они сами (и может быть, газеты и не были уж так не правы, когда с восторгом писали о том, что наши объекты возводят… комсомольцы). Соответственно, возникли прямые и косвенные связи, неформальные отношения между заклеймёнными номерами заключёнными, с одной стороны, и прорабами, десятниками и прочими вольнонаёмными работниками, а через них и с более широкими кругами местного населения – с другой. Такое вопиющее нарушение спецрежима требовало вырвать нас из этой обстановки и переместить туда, где свободные граждане ещё не были испорчены тлетворными контактами с матёрыми “врагами народа”, которые, например, с высоких марксистских позиций объясняли молоденьким солдатам по их просьбе, что такое коммунизм. К тому же немало других глухих районов и запланированных крупных новостроек ожидали тех, кого уже давно приучили начинать с нуля и на голом месте создавать то, чем потом гордилась страна».

Как вспоминал потом Лев Вознесенский, в особлагах всё было направлено на унижение политзаключённого, «на постепенное превращение его в бессловное животное, занятого только проблемой физического выживания любой ценой». Здесь у людей не было имён, прошлого, званий – лишь номера. Даже сами надзиратели не всегда знали, кто скрывается под теми или иными цифрами. Ни для кого здесь не делали исключений: вне зависимости от заслуг, возраста и статуса, к зэку можно было обращаться лишь по номеру.

«Номера в особлагах представляли собой довольно большие белые лоскуты, на которых наносились чёрной краской крупные буквы и цифры. Во всех видах верхней одежды вырезали по четыре окна, в которые и вшивали эти тряпки с номерами. Один красовался на чём-то вроде фуражки, другой – на спине лагерной робы (назвать её формой язык не поворачивается), третий – у сердца, четвёртый – на брюках в районе левого колена. То же самое повторялось и на зимнем “обмундировании” – ватных брюках, ватнике, бушлате, и шапке, тем самым точки прицела на случай побега или неподчинения обозначались ясно и были хорошо видны даже в сумерках. Бесполезно было бы и сдирать номера, ведь под ними остались прямоугольные дыры. Впрочем, это лишь микроэлементы той системы уничтожения человека в человеке, которая сознательно насаждалась и культивировалась в сталинско-бериевском ГУЛАГе».

Наказание – будь то лишение похлёбки или водворение в карцер – можно было получить за что угодно: плохую работу, недостаточно громкий ответ на перекличке, ночные разговоры в бараке. Особо строгие наказания следовали, если заключённые умудрялись отправить письмо на волю. В таком случае в барак даже посреди ночи мог ворваться надзиратель с парой солдат-конвоиров и отвести проштрафившегося к оперуполномоченному «на разговор».