Цветущие вселенные

Размер шрифта: 13

Пролог

1902

Жаркий воздух Египта дрожал над бескрайними песками, когда его "Форд" с трудом пробивался сквозь толпу. Гудок резал тишину, заставляя закутанных в потертые тюрбаны рабочих расступаться с удивлённой медлительностью. Машина ползла, будто сквозь патоку, и каждый лишний метр только разжигал его раздражение.

Наконец, он добрался до места раскопок. Пар из-под капота смешался с волнами зноя, поднимающимися от раскалённого песка. Когда он вылез из салона, солнце ударило по лицу, как раскалённая плита. Плевок на землю высох, не успев коснуться пыли.

– Чёртов ад, – прошипел он, поправляя шляпу. Вокруг копошились сотни рабочих, их тени сливались в одно коричневое пятно на ослепительно жёлтом фоне. Лопаты, сита, тачки – всё двигалось в каком-то бессмысленном, на его взгляд, ритме.

Он посмотрел на часы. Час. Не больше. Но песок под ногами, кажется, уже начал медленно затягивать его в эту пекло.

Из хаоса раскопок внезапно вынырнула фигура, стремительная и неожиданно ловкая для своего грузного телосложения. Яхмос Сафе перепрыгивал через дощатые мостки с проворством уличного акробата, его округлый живот колыхался в такт движениям, словно отдельное существо, танцующее под скрытый барабанный ритм. Солнце отражалось от его потного лба, когда он, широко улыбаясь, приблизился к Илье.

– Господин Кадуций! Да благословит вас Аллах за своевременное прибытие! Его голос звенел неподдельным восторгом, руки взлетали вверх, словно крылья перепела. В каждом жесте читалась та особая арабская пластика – текучая, лишённая угловатости, будто движения диктует не разум, а сам ветер пустыни.

Илья невольно усмехнулся, отметив про себя, как эти люди умудряются даже в спешке сохранять врождённую грацию. Но больше всего его заинтересовало другое – тот особый блеск в глазах Яхмоса, который бывает только у археологов перед показом важной находки.

– У вас что-то есть…

Яхмос схватил его за рукав, пальцы впились в ткань с нервной силой. Его дыхание стало частым, прерывистым, а на лбу выступили капли пота, не связанные с жарой.

– Идёмте, идёмте скорее!

Он потянул Илью за собой, их тени сплетались на песке, пока они пробирались через лабиринт раскопов. Доски под ногами скрипели, угрожая провалиться в любой момент.

Когда они достигли дальнего котлована, Илья замер. На дне, под палящим солнцем, лежал скелет – не просто большой, а колоссальный. Кости выглядели неестественно белыми на фоне жёлтого песка, будто выбеленными временем и зноем. Череп размером с таз, рёбра, похожие на дуги древнего корабля…

– Он… он как бог, – прошептал Яхмос, крепче сжимая трость. Его голос дрожал, словно мальчишка, впервые увидевший море.

Илья спустился ближе, прищурившись. Пустые глазницы смотрели сквозь него, сквозь века. Что-то щёлкнуло в его сознании.

Яхмос нервно облизнул губы, его пальцы барабанили по трости, пока он кивал в сторону импровизированного "склада находок". Под натянутым брезентом несколько столов были завалены артефактами – черепки, потускневшие монеты, обломки керамики с загадочными узорами. Среди этого хаоса выделялась потрёпанная альбомная книга, страницы которой были испещрены карандашными пометками.

– Ахмед! Где тот проклятый медальон?!

Яхмос хлопнул ладонью по столу, заставив подпрыгнуть горсть римских монет I века.

Молодой араб с лицом, обожжённым солнцем до цвета красного кирпича, торопливо подошёл, держа в руках небольшой деревянный ящичек. Когда он открыл его, внутри на бархатной подкладке лежал медальон – странный, не похожий на египетские артефакты. Круглый, с выгравированным символом, напоминающим переплетённых змей.

– Мы нашли его вот здесь, – Ахмед ткнул пальцем в схему раскопа, где крестиком было отмечено место. – Видите эти символы?

Яхмос приблизил лицо, его дыхание стало учащенным.

– Это не иероглифы. Это даже не коптское письмо. Я тридцать лет копаю, но такого…

Илья взял медальон. Металл оказался ледяным, несмотря на сорокаградусную жару. Внутри что-то слабо запульсировало, будто механизм, спавший тысячелетия, вдруг проснулся. Он перевернул его – на обратной стороне проступили тонкие линии, складывающиеся в карту… или схему.

Ладонь сомкнулась вокруг медальона, и сразу же кожа под серебряным покрытием начала гореть – не обжигать, а именно гореть, как будто металл впитывал его жизненную силу. Он не отпустил. Знакомое ощущение. Демонические артефакты всегда реагировали на него так – яростно, как дикий зверь на укротителя.

– Анубис с подпиленной мордой?

Губы Ильи искривились в усмешке, когда он провел пальцем по поврежденному участку. Знак был не просто испорчен – он был уничтожен намеренно, с ритуальной точностью.

– Кто-то очень не хотел, чтобы страж весов вообще имел здесь голос.

Перевернув вещицу, он скользнул взглядом по иероглифам. Не египетским. Даже не из этого мира. Те, кто писал это, пользовались языком, который старше пирамид. Но Илья знал. Потому что однажды, очень давно, он сам стоял в темноте подземелья, пока жрец черным ножом выводил эти же символы у него на груди.

Он хотел бы забрать эту вещь с собой. Но раскопки принадлежали англичанам и ему стоил больших денег подкуп, чтобы сюда получить доступ. Запрещено было делать фотографии и снимать. Так что он только изучил его, а затем попросил лист бумаги и карандаш. Положив бумагу на медальон, он начал тушевать карандашом поверхность.

Пальцы Ильи скользили по бумаге, карандаш оставлял точные штрихи, повторяя каждый изгиб таинственных символов. Он работал быстро, почти механически – детская муштра в скрытых скрипториях давала о себе знать даже спустя тысячелетия. Бумага шелестела под его ладонью, а медальон под ней будто на мгновения оживал, излучая едва уловимый холод.

– Вы… уверены, что это разрешено?

Ахмед переминался с ноги на ногу, бросая тревожные взгляды на Яхмоса. Но опытный археолог лишь молча курил трубку, наблюдая, как карандаш Ильи выводит последний штрих.

Илья аккуратно свернул бумагу, спрятал её во внутренний карман пиджака и встал. Его тень, удлинённая полуденным солнцем, легла на песок чётким силуэтом – слишком чётким, будто вырезанным из темноты. Илья вернул вещи, и поблагодарил Яхмоса.

– В Булакский музей, – бросил он на прощание, уже направляясь к машине.

***

Хранилище музея пахло ладаном, пылью и чем-то ещё – тем, что остается от времени, когда его пытаются законсервировать. Саркофаги стояли вдоль стен, их позолоченные лики следили за посетителями пустыми глазницами. Лили сидела на ящике с амулетами, её ноги в грубых ботинках болтались в воздухе, а в руках она вертела скарабея из обсидиана.

– Чем порадуешь?

Её голос звучал так, будто они расстались вчера, а не в 1850 году, где-то между развалинами Карнака и кинжалом османского торговца. Илья достал из кармана свёрток с прорисовкой, развернул его перед её лицом. Символы будто шевельнулись в тусклом свете лампы.

– Опять твои демоны, – Лили скривилась, но пальцы её потянулись к бумаге сами собой. Она узнала этот рисунок – угловатый, безжалостный, как клинок. – Или наши?

Она спрыгнула с ящика, и вдруг стало ясно, что её тень на стене не повторяет движений. Там, где должна была быть голова, шевелилось что-то вместо этого заплясали рваные силуэты, будто несколько существ боролись за место под солнцем. Она резко развернулась к Илье, и в её глазах вспыхнуло что-то древнее, нечеловеческое.

– Ты принёс это сюда?

Её голос раскатился низким эхом, слишком глубоким для хрупкой фигуры. Пальцы сжали обсидианового скарабея так, что камень затрещал, покрываясь паутиной трещин. – После всего, что было в Александрии? После того, как мы хоронили твоих учеников в песках?

Илья не отступил. Он знал этот взгляд. Видел его в 1899-м, когда она стояла над телом османского работорговца, вытирая окровавленный нож о его же чалму.

– Ты единственная, кто сможет прочесть это, -он ткнул пальцем в прорисовку, прямо в место, где символы сплетались в подобие змеиной петли. – Потому что твоя кровь была там, когда их вырезали впервые.

Пальцы скользнули по щеке – той самой, где когда-то, в 1824 году, плантатор Мартин Фэрроу выжег клеймо рабыни.

– 98 лет? Ты щадишь мои чувства, – её голос звучал с горькой усмешкой. – Сто три в июне. До сих пор помню, как пахло ромом и гниющим сахарным тростником в тот день, когда Дебирс укусил охранника за горло.

Она расстегнула манжету блузы, обнажив тонкий шрам на запястье – след от серебряных наручников, в которых держали пленного ангела.

– Его кровь горела у меня в жилах, как расплавленное стекло. Я три месяца кричала на соломенном тюфяке, пока кожа не слезла клочьями… а потом выросла новая, – Лили резко закатала рукав, будто стыдясь воспоминаний. – Фэрроу умер через год. От старости. Ирония, да?

Илья молча протянул ей рисунок медальона.

Лили застыла, её пальцы сжали листок так, что бумага смялась по краям. Глаза, те самые карие глаза, которые не старели уже век, расширились – не от страха, а от внезапного понимания.

– Ты говоришь о Переходе, – её голос стал тише, будто она боялась, что сама фраза может разбудить что-то в темноте хранилища. – О том, что было до Книги Бытия. До Адама. До всего.

Илья кивнул, его тень на стене вдруг стала четче, резче, обретя на мгновение очертания, которых у человеческого силуэта быть не должно – широкие крылья, складки древних одежд.

– Мы ушли. Но не все. Некоторые… задержались. Спрятались. И теперь, – он ткнул пальцем в символ, напоминающий перевернутую пентаграмму. – Кто-то нашел способ вернуть старый порядок.

Лили резко подняла голову. Где-то в глубине музея упал камень, отозвавшись глухим эхом. Даже саркофаги вокруг будто затаили дыхание.

– Ты хочешь сказать, что этот медальон…

– И мы все еще тут, – отозвался он.

– А не должны?

Илья отрицательно мотнул головой. Она устремилась в глубину Хранилища, осматриваясь и тщательно разыскивая среди саркофагов конкретный. Заглянула в него, бесцеремонно отодвигая чей-то скелет в сторону и поднесла к надписи факел.

Факел в руке выхватывал из темноты позолоту саркофага. Она провела пальцем по трещине на крышке – древний кедр крошился под её прикосновением, словно ждал именно этого момента. Скелет внутри заскрипел, когда она отодвинула его одним движением, обнажив выгравированные внутри знаки. Те же символы. Те же змеиные петли.

– Планируешь воскресить последнего из его рода? – голос её звучал глухо, будто эхо из самого саркофага. – Даже если найдёшь икону – что тогда? Ты же знаешь, чем это кончилось в Уре.

Илья не ответил. Его пальцы коснулись надписи, и вдруг стены хранилища вздохнули. Воздух запахло миррой и медью – запахом ангельской крови, пролитой при Переходе.

– Здесь написано не 'вернуться'… – он повернулся к ней, и в его глазах вспыхнул тот самый свет.

– Вот, видишь? Прочитай, если можешь.

Внутри стенки саркофага лежала нефритовая доска, на которой были вырезаны точно такие же символы, что и на медальоне. Илия наклонился, читая:

– Красный Анубис придет в срединные земли, чтобы пройти сквозь годы и открыть путь Человечеству. Когда мир падет, Боги сойдут с небес в наказание за грехи. Он проведет сквозь века бога смерти и обернет все вспять. И реки Нила потекут вверх.

– Хм, – Лили поправила очки на своем кончике носа. – Тебе нужен оборотень. И неплохо бы, чтобы красный, если ты желаешь найти свои доски. И его.

Илья с досадой вздохнул. Он не желал находить кого-либо.

Нефритовая доска мерцала в свете факела, будто под ней пульсировала жила. Илья провёл пальцем по резным знакам – и они зашевелились, как скорпионы под солнцем. Где-то в глубине музея заскрипели половицы, словно что-то тяжёлое и древнее перевернулось в забытом ящике.

– Красный Анубис, – губы его искривились. Он знал это имя. Видел его в кошмарах, которые преследовали его со времён падения Люцифера. Но после всех войн и великих битв между ангелами и бесами, когда Дьявол был сброшен в преисподнюю, ангелом Смерти был он. А значит сообщение было для него. – Не оборотень. Перевёртыш. Тот, кто ходит меж мирами, как я.

Лили резко подняла голову. Её очки сверкнули, отражая пламя, но глаза за ними были темнее ночи – такими же, какими он помнил их в день, когда она вырвала сердце у ангела-предателя своими руками.

– Значит, это твои иероглифы,– она ткнула пальцем в доску, и нефрит зашипел, оставляя на коже ожог. – Твоё предупреждение. Или… призыв?

Факел в руке Лили внезапно погас, оставив их в сизом полумраке. Где-то в темноте заскрежетал металл – будто крышка саркофага сдвинулась сама по себе. Она не обратила внимания. Вместо этого её пальцы впились в рукав Ильи, и в глазах вспыхнуло то самое холодное понимание, которое бывает только у тех, кто слишком долго копался в могилах богов.

– Ты ошибаешься, – её шёпот был резким, весьма зловещим. – Они не просто знали. Они делали это. Смотри.

Она рванула ткань с мумии у самых ног. Под слоем льняных пелен обнажилась грудь скелета – рёбра были покрыты тончайшей гравировкой. Сцены. Люди в масках шакалов. Жрецы, вскрывающие животы живым пленникам. И среди них – одна фигура, всегда одна и та же: человек с головой красного Анубиса, держащий в руках разные тела, как одежду.

– Он не менял тела. Он переписывал их. Как глиняные таблички, – Лили провела ногтем по граниту. – Такой вот апокалипсис.

– И до них были цивилизации. Ты помогла, – сказал Илья, протягивая руку.

Жара Каира осталась за толстыми стенами музея, но в прохладном полумраке хранилища Илья вдруг почувствовал усталость – не от лет, а от этого вечного солнца, песка и людской суеты. Его пальцы сомкнулись вокруг ладони Лили, и он резко притянул её к себе, обняв так, будто хотел защитить от всех мумий, саркофагов и древних проклятий, что окружали их.

– Ну, ты! Как медведь, – Лили фыркнула, уткнувшись носом в его плечо. Её голос звучал глухо, но в нём слышалась та самая нота, которую он помнил ещё с тех времён, когда она была девочкой с обожжёнными солнцем плечами. – Это ты у русских нахватался?

Он рассмеялся, и звук этот, неожиданно живой, заставил пару музейных смотрителей насторожиться где-то в дальнем конце зала. Но ему было всё равно. Впервые за долгие месяцы он почувствовал что-то похожее на покой – запах её волос, смесь лаванды и пыли веков, напомнил ему о лесах, о дожде, о чём-то туда, где зелени побольше и дождей со снегом хотя бы половина года.

Тень улыбки скользнула по его лицу, когда он отпустил её, но пальцы ещё на мгновение задержались на запястье – там, где под тонкой кожей пульсировала та самая кровь, что когда-то сделала её почти такой же вечной, как он.

– Приезжай ко мне, – он сказал это тихо, с той интонацией, которую обычно оставлял для древних молитв и забытых обещаний.

Лили закатила глаза, поправила очки и сделала шаг назад, в полосу света от высокого окна. В её движении была вся её суть – лёгкая, стремительная, всегда готовая исчезнуть в следующем приключении.

– Нет уж, спасибо, – её смех прозвенел, как звон монет в кармане авантюриста. – Твоя мадам Данишевская ещё в прошлый раз клялась, что, если я появись в её любимом палисаднике, она сделает из моего скелета этажерку для своих кактусов.

Солнечный луч, пробивавшийся сквозь пыльное окно, золотил кончики её ресниц, когда она задержалась в дверном проёме. В этой улыбке было всё – и 50 лет их странной дружбы, и невысказанные слова, и обещание новых приключений, которые всегда ждали за поворотом.

– Ты всегда нужен, – проговорила она, и в её голосе звучала вся бесконечность – от пирамид до нераскрытых гробниц в джунглях, куда ещё не ступала нога археолога. – Знаешь, сколько тайн ещё спрятано в песках?

Илья стоял среди саркофагов, его тень длинной полосой легла на каменный пол. Он улыбнулся – той улыбкой, которую сохранял только для неё, для этого вечного ребёнка, который когда-то выжил вопреки всем законам природы.

– Знаю, – он кивнул, и в его глазах мелькнули отблески тысячелетий. – Я ведь видел, как их закапывали. Так что вперёд – весь мир твой.

Она рассмеялась, махнула рукой и скрылась за дверью.

Глава 1

Часть 1. Руна и Илья

1903 год

Спустя год после пирамид …1903.

В то утро Илья Кадуций незаконнорождённый сын князя Олейникова выскочил из ее постели при виде личного слуги, совсем не стесняясь наготы, и выхватил у него письмо. Стремительно развернул, он погрузился в чтение, на ходу натягивая атласный халат. В то время, как мадам распорядилась подавать завтрак, состоящий из простокваши, каши и нетипично мясного, зная, что любовник нуждается в последнем.

Мадам скользила взглядом по его телу также жадно, как любовник по строчкам, состоящих из очень мелкого почерка, и ей нравилось, то, что она видела.

Сын князя Олейникова был невероятно красив и хорош собой. Темный волос, коротко остриженная борода, и золотистые карие глаза, лицом он удался весь в отца. Но телом – телом он вышел значительно лучше. Хорошо сложенный, он притягивал к себе мускулами и формами, какие бывают у молодых мужей, занимающихся гимнастическими упражнениями. И мадам Данишевская никогда не отказывала себе в удовольствии насладиться зрелищем мужской первозданной красоты, коей природа щедро наградила ее любовника.

– Илюша, – проворковала она, с неохотой поднимаясь с мятых простыней и заворачиваясь в тончайшие кружева черного халата, привезенный непременно с предпоследних мод из Парижа. – Неужели это то, что я думаю?

Илья повернул голову и кивнул, затем снова вернулся к чтению, пока любовница забирала поднос у прислуги, отсылая ее.

– Замечательная новость. Наконец, мы можем обсудить дальнейшие отношения наши, – ответила она, стараясь говорить не слишком возбужденным тоном. – Ты же думал о нас?

Илья Кадуций с выражением некоторого удивления на лице, прекратил чтение, сложил письмо, и уставился на любовницу. Мария Данишевская, безусловно, интересная любовница, но были и другие на свете претендентки на эту роль. И Илья искренне полагал, что ему не стоит жениться.

– Думаю, твой муж будет рад вызывать меня на дуэль или любым другим способом избавиться. Милая, ты желаешь ему смерти?

Данишевская вздохнула, задумавшись о том, что смерть мужа может изменить все. Он стар, немощен и у него нет наследников. А хорошее денежное положение легко заставит пересмотреть ее любовника планы в отношении нее. Ныне в обществе без финансовой поддержки и связей трудно достичь успеха. Впрочем, как и во все времена. Она села за стол, жестом приглашая присоединиться.

– Может быть, я разонравилась тебе? – с обидой спросила она, стеля на колени салфетку и беря в руки цветной бокал из муранского стекла с простоквашей.

Он ответил не сразу. Набросился на мясное, как волк, поражая его с аппетитом. Что не удивительно, из всех известных ей мужчин, только этот любовник смог полностью усмирить ее чрезмерно горячий нрав.

– Как может разонравиться, то, что мы делаем? – спросил он с хитрой улыбкой, бросив жадный взгляд на ее грудь, не подозревая, что, в общем-то, озвучил самый большой страх мадам.

Та отставила стакан, позвонила в колокольчик, а затем, сцепив пальцы в замок и облокотившись на стол, разглядывая, как ест ее любовник, вкрадчиво произнесла:

– Мы три года вместе. И хотя чувственные аппетиты твои очень сильны, я думаю, ты нуждаешься в некотором разнообразии меню.

В этот момент в комнату вошла юная девушка. Илья, закончив с мясным, налил воды из кувшина в бокал, встал с удивлением разглядывая ее. Затем перевел изумленный взгляд на любовницу.

– Ты шутишь?

Девушка стояла так, словно не посвященная в происходящее, хотя очевидно знала Данишевскую. Одета она в скромное платье, указывающее на принадлежность не к высшему обществу, а скорее к ценной обслуге. Она походила на гимназистку, только что закончившую дорогое учреждение, но никак не на разнообразие меню. Может только волосы, решил Илья. Убранные в строгий пучок, они все равно были необычными. Он не видел никогда такого насыщенного рыжего.

Кожа казалось идеальной, фарфоровой. Тонкая талия, крепкая грудь, лицо…да с годами она могла превратиться в шикарную куртизанку. От девушки веяло аппетитным чувствованием, спрятанным под маской скромности. От нее дышало волчьим запахом? Что-о-о!? Она оборотень!?

Илья переменился в лице, разглядывая ее со всей тщательностью.

–Мадам, – произнесла красавица, ожидая распоряжений.

–Ты, я и она, – предложила Данишевская, вставая и приближаясь к нему, недвусмысленно погладила Илью по твердой груди под воротом халата. – Что скажешь?

– Ты сошла с ума, – произнес он вынужденно, отлично понимая, что и в самом деле, не безумие ли то, что предлагает любовница. Затем посмотрел на девушку. Оборотень и он! Конечно, заставить ее, или купить, будь она человеком не составит труда. Люди продажны. Но зачем? К чему ему еще одна любовница, к тому же прислуга.

Данишевская закусила губу. С обидой уставилась на любовника. Ведь она хотела, как лучше. Илья весьма горяч и хорош в постели, но она все-таки женщина с опытом и знает, мужчины любят разнообразие. Тем более молодые мужчины.

– Не ожидала, что ты ханжа.

Девушка же, бросила сначала испуганный взгляд после слов на расстроенную мадам, а потом на Илью. Дыхание у малышки сбилось, по хрупкой шее поползла краснота, отчетливо угадываемая на фоне завитков. Заалела по щекам и всему белому, как снег лицу без единой веснушки. И эта краснота, и завитки на белом заставили Илью сглотнуть. Никогда бы не подумал, что захочет оборотня.

Он отвернулся, стараясь больше не дышать в сторону красавицы. Гадая, знает ли она, что является альбиносом. Наверное знает…

– Это оскорбительно, мадам, – выговорила та, сдавленным голосом, разглядывая улыбнувшегося Илью.

Он повернулся, развязал пояс халата, и под все ширящимися глазами малышки, дал полам разойтись в стороны, чтобы лучше почувствовала запах. Да и его самого.

– Я тебе не нравлюсь, – спросил он, разглядывая ее, скорее для смеха, чем с намерением. Скорее порадовать любовницу, чем что-то сделать действительное. Безусловно, рыжая дивно хороша, но даже для него подобное слишком.

Губы девушки дрогнули, розовые, как утренняя заря. Она втянула воздух – сначала робко, потом глубже, шире, будто пробуя на вкус его сущность. Глаза её потемнели, зрачки расширились, вбирая в себя каждый его жест и мускул. В комнате повисло молчание, нарушаемое только прерывистым дыханием.

– Ты… совсем молоденькая, – прошептал Илья, наблюдая, как по её шее пробегает дрожь. Его голос звучал как шорох листьев под лапой хищника. – И у тебя нет пары.

Она замерла, будто олень на лесной тропе, почуявший волка. Но в её глазах уже не было страха – только странное, почти гипнотическое понимание. Они узнали друг друга. Не как люди – как звери одного вида.

Мадам Данишевская резко хлопнула кувшином по столу. Вода расплескалась, оставив тёмные пятна на скатерти.

– Вон!

Её голос прозвучал как выстрел. Но девушка уже не слышала. Она смотрела только на него – того, кто пах снегом и свободой, кто был похожим на нее.

Вспышка магния ослепительно ярким светом заполнила комнату, на мгновение застыв в воздухе, как молния в бутылке. Тени отбрасывались резко, почти гротескно – полуобнажённая мадам с искажённым яростью лицом, Илья, чья ухмылка в этом свете казалась дьявольской, и Руна, прижавшаяся к стене, её альбиносная кожа на снимке должна была выйти призрачно белой, почти нереальной.

Запах горелого магния смешался с духами и потом. Князь (муж мадам) хохотал, держась за живот – его бакенбарды тряслись, а перстни с гербами сверкали в свете утреннего солнца.

– Ещё один! Мадам, покажите правду! – он махнул рукой, и двое слуг в ливреях рванули вперёд, чтобы удержать Илью, но тот лишь размахнулся – и первый полетел в ширму, обтянутую шёлком с эротическими сценами. Фарфоровая статуэтка Амура разбилась вдребезги.

– Еще, еще один! Мадам, покажите правду.

Комната взорвалась хаосом. Княгиня Данишевская, забыв все приличия, вцепилась в рукав фотографа, её дорогие кружева рвались с треском, как паутина под сапогом. Пластина с негативом выскользнула из аппарата и полетела вниз – но Илья, с проворностью настоящего хищника, перехватил её в воздухе, едва не сломав при этом руку какому-то усачу в вицмундире.

Руна прижалась к обоям с позолотой, её широкие глаза отражали весь этот безумный балет: князь, хохотавший до слёз; мадам, рвущую на себе жемчужные нити; слуг, спотыкающихся о разбитый фарфор. В воздухе висела смесь запахов – пудры, пота, горелого магния и чего-то дикого, звериного, что шло от Ильи.

– Забери снимок! Илья! – визжала мадам, не жалея дорогостоящих французских кружев и каштановых кудрей.

Каким-то образом пластина отлетела к ногам девчонки. Она наклонилась, подобрать, и в этот момент на нее бросился великий князь. Руки мужчины оказались на шее, и та понимая, что ее душат, извернулась. Она сначала надавила ему на глаза, а когда смогла освободиться, повалив его на спину, вцепилась князю в шею, не осознавая, что творит.

Оглушительный визг мадам и вода из кувшина привели Руну в чувства. Почему-то она оказалась в руках Ильи, успевшего оттащить ее в сторону.

Комната замерла в ледяном ужасе. Руна, вся дрожа, разжала пальцы – под ними кровь, на шее князя, уже проступали сине-багровые отпечатки её хватки. Его лицо, ещё секунду назад пунцовое от смеха, теперь было цвета мокрого пепла. Глаза выкатились, рот открылся в немом крике, и тонкая струйка слюны вытекла на дорогой персидский ковёр. Мадам Данишевская издала звук, похожий на лопнувшую струну – не визг, а что-то худшее, предсмертное.

Илья стоял неподвижно, как каменный идол, но его глаза сузились до щелочек. В них не было ни ужаса, ни радости, только холодная ясность опыта, оценивающего новую расстановку сил. Его пальцы непроизвольно сжали Руну за плечи, оставляя синяки, которые проступят завтра. Кровь князя неторопливо заполняла узоры персидского ковра, превращая голубые лотосы в фиолетовые

– Я не хотела, не хотела, – лепетала девчонка, наблюдая, как кровь растекается густым киселем. Горит перед глазами багровой лужей. Она задыхалась. Её голос звучал как скрип несмазанных качелей. Смотрела на свои ладони – те дрожали, но странным образом оставались чистыми, без единой капли крови. Её альбиносная кожа под рыжими локонами казалась теперь прозрачной, как у призрака.

В следующий миг малышка увидела бросившуюся к ней обезумевшую мадам, в испуге отпрянула назад на Илью, вероятно думая, что к ней, так откровенно возлежащей на голом любовнике. Но та бросилась к нему, обхватив его за голову.

– Мы свободны! Илюша! Илюшенька, – шептала она, залезая на колени, целуя его и игнорируя между ними малышку. – Ты получил наследство, я свободу!

Один из троих мужчин, перезарядил фотоаппарат новой пластиной и сделал снимок. Мадам замерла, обернулась, перевела обезумивший взгляд на Илью, начав трястись:

– Забери. Забери сейчас же! Охрана. Охрана!

Мужчины убегали, унося с собой доказательства и скандальный снимок с места смерти великого князя.

– Вызывай врача, – велел Илья, скидывая с себя любовницу и поднимая на ноги ослабевшую и едва стоящую от горячки Руну. – Зови будочника.

Скандальный снимок напечатали в трех столичных газетах. И если Руну судили и отправили на каторгу, то Илью наказали.

Вины его не было, но в силу сложившейся непристойной обстановки, сам император пожелал строгой кары. Дабы его офицеры не допускали подобных стечений ситуаций. Его не уволили, назначили тайным офицером этапного конвоя. А это все равно, что на каторгу сослать. Выводы все делать умеют, в том числе и Илья. Не будь завещания и наследства, а главное титула, что оставил якобы папенька, его бы наказали не меньше девчонки.

Кабинет следователя, тускло освещённый керосиновой лампой и Руна сидела на краешке стула, её рыжие волосы, некогда яркие, теперь казались выцветшими, как старый гобелен. Через зарешечённое окно лился холодный свет – тот самый, что бывает только в московские ночи, когда даже тьма не может скрыть грехи. На столе перед ней лежали газеты с тем самым снимком: её испуганное лицо, полуобнажённая мадам, Илья с хищным оскалом. Заголовки кричали: "Скандал в княжеских покоях", "Убийство или несчастный случай?". Но ни одна газета не написала правды – что её пальцы сжали княжескую шею с силой, которой не должно быть у хрупкой девушки. Это все, что ему запонилось.

А позже Илья стоял у двери, в новом мундире этапного офицера. Серость шитья тускло поблёскивало – будто насмешка. Его глаза, теперь полностью человеческие, смотрели на Руну без эмоций. Только лёгкий тремор в левой руке выдавал ярость, которую он подавлял. Он знал: приговор – месть императора за то, что волк посмел войти в высший свет. Люди часто видели ангелов животными. Посвященные принимали их за оборотней.

Тюремная карета с грохотом катила по мостовой, увозя Руну во тьму. Через маленькое зарешеченное окошко она видела, как Илья стоял на крыльце суда – высокий, прямой, в новом мундире с аксельбантами. Его лицо было каменной маской, но пальцы сжимали фуражку так, что кожа на костяшках побелела. Они не простились. Не сказали ни слова. Только в последний момент, когда карета уже трогалась, его губы шевельнулись, словно посылая беззвучное: "Жди…"

А в это время на перроне Николаевского вокзала мадам Данишевская, вся в чёрном крепе, сжимала в руках билет до Парижа. Её горничная суетилась с багажом, куда были бережно упакованы траурные вуали, жемчуга и… несколько пузырьков с прозрачной жидкостью – тем самым ядом, что когда-то капали в вино старому князю. Она оглянулась на город, который теперь принадлежал Илье, и улыбнулась. Европа была всего лишь передышкой. Она вернётся. Обязательно вернётся.

Глава 2

Илья смотрел, как ползет этап.

Арестантский отряд проходил с верховыми казаками впереди и солдатами по бокам сельский погост с выщербленными крестами. Вокруг них обвалилась прогнившая ограда. Мимо бесчисленных могил, на одной из которых лежал человек.

Упавши на грудь, он издавал стоны сквозь тоскливые всхлипы. Пел могильным плачем. Колодники, чей тупой звук кандалов разлетался по деревенской улице то едва слышно, то громко подхватили его боль, и дружно затянули заунывную песню. У Ильи сделалось в груди тяжко, положительно жутко и неловко. От стонов-песни веяло чем-то сиротливым, щемило сердце и представились места, откуда нет людям возврата. Жрет тело там замогильная сырость. Давит мрак казематных стен душу. Свинцовая тяжесть неволи выедает остатки последнего святого в разуме. Сибирь. Такая темная. Чужая. Безликая. Сырые земли здесь были настолько необжитыми, что даже ангелы в них не заглядывали.

Шли намеренно медленно. Арестанты переставляли едва ноги в тяжелых пятифутовых цепях, выводя артельную песню таким образом, чтобы голоса сливались в один гул мольбы. Тот проникал в сердобольные сердца, погружаясь вслух и чужое внимание, заставляя задумываться обывателей о доли горемычно-просящих. Пели громко, боясь сфальшивить, выронить хоть слово, бережно и торжественно ради сбора подаяний.

Илья ходил рядом с конвоиром, и тоже открывал рот. Путь предстоял не близкий, и посему подать не казалась лишней хоть харчами, хоть деньгой. Сбитые в партию в Москве, за тюремными воротами они шли в основном этапными дорогами уже месяц. Срок достаточный, чтобы сформировался артельный костяк, а по грязи под холодными ветрами обострились у арестантов болезни.

Он шел в своей связке, слушая гром цепей и время от времени на этапных зданиях уходил в лес или деревню. А кому и зачем не отчитывался. Особо выгода случалась на этапных кабаках. Их держали местные офицеры. Унтер-офицер не имел права отворять замка, пока в дороге. Но это ж официально! А в жизни и не требовалось. Исхудавшие, ободранные, голодные, через месяц любой этапный мог выскользнуть из кандалов. Илья подходил и испрашивал высокоблагородье дозволение. Терпел, свою поганую роль, зная, что конец близок.

В деревне, где они пели, распавшейся вдоль берегов, подати слались щедрые. Граница Сибирии начиналась. Всем приметно, где заканчивалась денежка-молитва, острая как бритва и несли разносолы.

Нищенствующие арестанты и хлебной жертвую довольны молились, насшибали копейки ранее. А в этом месте начинались территории староверов, и те верой могучей, в то, что рука дающего не оскудеет дачей, по-старому отцовскому обычаю жертвовали ссыльным, дабы усладить тяжелые дни горемычных.

– Подсоби чуток, – подобралась к нему Иванна, чем платок снятый и превращенный в узел для сборов сегодня был полон. Сунула по-хозяйски в руки и с плеча второй сняла.

Он не стал возражать.

– Эх, дурак ты, – мужики гикали. В его связке шли еще трое. – Молодка та-ка, собой других почище.

Илья молча, смотрел вслед. Иванна верно говорят, молода, пышна, розовощекая, волосы кудрявые так и лезут на глаза черные, как у лисы.

– Саму лутчу пору, нету у ней запору. Не вороти нос, – советовали бывалые.

– А то ж гляди, терпеть до города, там дурех, цена полтина.

– Да, ты мож обижен природой?

– Закрыли рты, рвань, – рявкнул солдат.

Он сравнялся с их связкой, косым взглядом скользко срезал по узлу в руках Ильи.

– Иванна баба не промах. Ямочки на щеках вох-вах какие. Играет девка, подать успевай собирать. У тебя, там это?

Тот пожал плечами.

– Шаньги, яйца, и похоже кислое молоко.

Улыбнулся рядовой.

– Эх, – выдохнул. – Хороша бабец.

Илья стиснул зубы так, что челюсть свело судорогой. Где-то под рёбрами заныло – не рана, не болезнь, а что-то глубже, будто кто-то копался в его внутренностях тупым ножом. Он видел, как под грязным платком мелькнул рыжий локон – выцветший, но всё ещё яростный, как осенний лист перед тем, как сорваться. "Чёрт возьми, она же худая, как зимний волк", – пронеслось в голове. В носу защекотало – он чуял её запах даже сквозь вонь гнили и пота: чернильные орехи и та самая дикость, что когда-то заставила его сглотнуть слюну в княжеской спальне. Он лишь провёл языком по зубам, реагируя на ярость. "Чем питается?.." Да если б он хоть на минуту отпустил поводья своей природы.

– Все милашу высматриваешь, – Косолапов хрипло засмеялся, плюнув под ноги. Его жирные пальцы теребили чётки – подарок какого-то монаха за "богоугодное дело" по этапу. – Она не ангел.

Илья не ответил ему. Тот все же мужик из крестьянских, из краев Забайкальских нищих и убогих, настолько что возбуждала сострадание в проезжих. Вырвался в Москву, хотел копейку нажить, кусок свободы урвать. Прогорел Михайло. Так сильно прогорел, что не имел возможности достать хлеба на предстоящий день. На воровстве и повязали.

Илья промолчал, сплюнул в сторону. Здесь бессовестный произвол стал обычаем, слабости не прощались.

А затем замер. Его крылья – невидимые, сломанные ещё в той войне, что люди называют Крымской – дрогнули под мундиром. "Ангел…" Как же он ненавидел это слово. Они все видели в нём волка, чудовище, а не того, кто когда-то стоял у Престола с мечом в руках. И теперь эта девчонка с глазами, как два куска сибирского кедра , могла быть ключом к переходу – тому, что сводил с ума императорских агентов полвека.

Иванна потянулась к его сумке с провиантом, её пальцы – удивительно пошлые среди всеобщей грязи – скользнули по ремню. Она знала, что делает. В её улыбке было что-то нехорошее, чего не должно быть у двадцатилетней девки: знание, как шепчется камыш на ветру, как пахнет кровь.

– Илюшенька, давай ты, – улыбнулась ему по-девичьи, довольная подаяниями. – На привале подходи.

Илья сжал кулаки, чувствуя, как под кожей шевелятся перья – те самые, что когда-то были белее снега, а теперь почернели от человеческой крови. Его взгляд метнулся между Иванной, копающейся в сумке с уверенностью давней любовницы, и Руной, которая шла позади колонны, спотыкаясь о собственные кандалы. "Боже правый, она же еле ноги волочит", – пронеслось в голове. Но в каменных записях чётко значилось: "Убийца с руками альбиноса" – а у Руны пальцы были именно такими, бледными, как кости, торчащие из могил.

Иванна хихикнула, доставая из сумки кусок сахара – пир для этапных. Её зубы блеснули, слишком острые для человека. "Да тебя тронуть – всё равно что сунуть руку в волчью пасть", – подумал Илья. Но Руна… Руна была другой. Она могла задушить князя в припадке ярости, но теперь, после двух недель голода, её силы таяли, как снег в апреле. А этап только начинался. До Омска – три месяца пути. Три месяца, за которые можно либо найти икону, либо похоронить носителя тайн Анубиса.

– А мне красавица, дашь чего? Я трудолюбивый, хвала твоей красоте, я же тебе свою покажу, – разулыбался его собеседник.

Тяжело Иванне было держать в двух руках узлы, но все-таки обернулась, косу отбросила.

–Так ведь, он у тебя эка трость у нищего. Красоту он мне покажет. Коса моя толще будет!

Бывший купец взорвался, грудь колесом вывернул.

– Да, не затоскуешь ты! Я ж благодарный бываю, знаешь какой?! В моих краях маслицем до сыто жить будешь! Тебе надобно полежать, посжимать пятерней. Вон, какие ладошки!

Та хихикнула, плечами пожала, на Илью бросила игривый взгляд. Мол, чего скажешь? Снова посмотрела на сыскавшегося ново ухажера.

– Варвара вчера сказывала, как твой воин лишился сил, – засмеялась. – Пал и голову склонил. Так что ищи утешения в грубой длани своей, авось господь смилуется!

Мужики заржали в окружении. Купец покраснел мухомором, но смолчал, губы поджал, наблюдая, как девушка пошла к своим.

– Врет, все, – буркнул он. – Врет.

– Ты бы поостерегся, – Илья задумчиво посмотрел вслед.

Купец вскинулся, покраснел сильнее.

– Тоже потешится хочешь?

– Конвойный говорит, она здесь за убийство отца. Придушила платком. Вот тем, в чем несет дачу. Не просто девка, для тебя барыня.

Илья усмехнулся, глядя, как тот осекся и молчит, глядя вслед Иванне.

–Так ты за безумную переживаешь? – догадался Косолапов.

Илья кивнул. Да, переживает. С оборотнями никогда не бывает просто. А когда такие вот брошенные, как она – никогда не угадаешь, когда обернется впервые. Если бы это случилось в детстве, сейчас бы не шла в конвое.

Если б вообще по Земле хаживала.

Он нашел ее на первой ночевке. Не людей разных повидал за прожитые годы, но такой как эта не встречал. Отличалась Руна взглядом. Дерзкий, больно чужой, диковатый он у нее. Бесовской, как сказал Косолапов, решив, девчонка либо ведает, либо бесы мучают. И дурная. Глаза огромные, яркие, взгляд не человеческий, словно не имелось разума в нем навек. Отталкивал всех окружающих.

На ночлеге. Костер потрескивает, отбрасывая дрожащие тени на лица каторжан. Руна сидела в стороне, прижавшись спиной к сосне – её кандалы блестели в огненном свете, как звериные глаза. Илья подошёл без звука, но она всё равно вздрогнула, почуяв его раньше, чем услышав. Их взгляды столкнулись: её – горящие, яркие-зелёные, с почти вертикальными зрачками, уже наполовину волчьими; его – холодные, синие, как лёд в горных реках, с глубиной, в которой тонули души.

– Так ты и есть тот самый Анубис? – Илья опустился перед ней на корточки, его крылья – невидимые для других – расправились в темноте, создавая барьер между ними и остальным миром. – Или просто несчастная девчонка, которую судьба скрутила в узел?

Руна оскалилась – её клыки удлинились, но были ещё человечески маленькими. Она втянула воздух носом, ноздри дрогнули: чуяла его истинную природу, но не понимала, что именно перед ней. Кто? Да разве такие бывают?

Остро-резко отпрянула, спина её ударилась о сосну. Когти – пока ещё просто грязные обломанные ногти – впились в корни. В горле клубился рык, но она подавила его, лишь прошипев сквозь стиснутые зубы.

– Отвали… крылатый ублюдок, – её голос дрожал, но не от страха – от ярости. В глазах стояли те самые воспоминания: Илья, хохотавший в углу комнаты, пока князь хрипел под её пальцами; мадам, рвущая на себе кружева; вспышка магния, навсегда запечатлевшая её позор.

Он не отступил. Его пальцы вдруг стали прозрачными – на секунду в них проступил свет, как сквозь витраж. Ангельская сущность, которую он столько лет прятал даже от самого себя.

– Я не смеялся над тобой, – наклонился ближе, и в его шёпоте зазвучали колокола несуществующего храма. – Я смеялся над тем, как они все… эти люди… даже не поняли, что между ними настоящий хищник.

Девчонка замерла. Никто – никто – никогда не называл. Резко встала, отошла от него подальше на всякий случай.

Мужики обходили стороной ее. Только дорога на то и дорога. Спустя месяц бояться перестали. Как говорится на безрыбье и баба рыба. Местные же молча терпели, странно, что с осуждением, в ней самой не было опасного, ни в поведении, ни в манерах.

Под горой тряпья, что носили катаржанки, было очевидно, Руна крайне истощена. Маленькая настолько, что легко представить, голодных дней в ее жизни случалось много больше, чем сытых. Теперь узнать в ней вышколенную, дорогую прислугу по деликатным поручениям невозможно никак.

Он приглядывал. Скажи ему месяц назад, что будет за оборотнем приглядывать. Не следить, ни охотиться, а приглядывать. Не поверил бы! На смех поднял.

Илья обычно стоял у края этапного лагеря, наблюдая, как Руна ковыряет черствый хлеб грязными пальцами. Месяц дороги стёр с неё всё – манеры, гордость, даже страх. Теперь она была просто тенью: впалые щёки, торчащие ключицы, но… эти глаза. Все те же. Зелёные, как у дикой кошки, загнанной в угол. Они горели даже сейчас, когда её тело превратилось в скелет, обтянутый кожей.

В груди что-то сжалось, будто кто-то запустил руку под рёбра и сжал сердце. "Чёрт возьми, она же умирает", – неслось в голове. Но не от голода. От чего-то худшего. От того, что её истинная природа, та самая дикость, которая когда-то задушила князя, теперь пожирала её изнутри. Оборотень, который никогда не знал, что он оборотень! И в самом деле, беда. Как ребёнок, запертый в темноте и не понимающий, почему ему больно.

Илья сглотнул.

Она ни с кем никогда не говорит, знакомств не заводит, ни на кого не смотрит. Оно и понятно, если одержимая, то не буди лихо. Но не стала бы Мария держать в прислугах сумасшедшую, да к тому же, как он позже вызнал по крайне деликатным и щекотливым поручениям. Похоже, трудная дорога и конвой ломал малышку.

Ночью, на этапном здании, охрана удалилась к себе, арестанты могли заниматься, чем душе угодно. Илья являлся выборным старостой уже как неделю. Ему нужно заботиться о приготовлении пищи. В его руки стекалась сумма денег от подати на всем пути. И за проступки артели он отвечал перед лицом начальства.

А еще в прямые обязанности входила слежка за соблюдением правил главной страсти между преступниками. Хоть в тюрьме, хоть на этапе, а майдан, как дух святой всегда существовал. Оно понятно, отдохнуть всем хочется. А кроме сна, разговора, да бабы в дороге, чем займешься?

Вот и играли на тряпице в карты или кости. Когда приличные люди видели десятый сон, бушевали душевные волнения и страсти в душной этапной избушке. Словами не передать.

Первые игры, это отбор и раздача ролей в иерархии этапа, и торги.

На ночь им попалось старое здание. Развалюха, давно не чиненная. Ночь выдалась холодной, унтер-офицер принял решение всех в одну избу согнать. Пожалел баб. Мужики порадовались. И утеха, и копейка в поддержку игры, али разбольшая любовь. Да и бабёнки всякие. Кто играть при свече сел, кто в угол забился.

Она у двери сидела. Там самое холодное место.

Сторожа поставили на стрёмы и давай новичков щепать. Нет разницы, что мужики, что бабы. Кто считает себя умнее всех и лезет в игру, а кто в стороне с опаской наблюдает, на ус мотает. Как говорили, на всякого майданщина по семи олухов.

Безумная оттолкнулась от двери. Подошла. Три рубля поставила на кон перед Косолаповым. Тот взвился. Толи опасаясь ее, толи оскорбившись. Задышал тяжело, сам покраснел, как рак. Илья кивнул. Все равно никто не проигрывает на Майдане сразу. Даже если проиграет, выигравший обязан треть вернуть. Таковы правила.

Лучина трещала, отбрасывая неровные тени на лица игроков. Косолапов, красный, как рак, швырнул на стол три рубля – монеты зазвенели, покатившись к центру. Его пальцы, толстые и потные, нервно барабанили по дереву. Руна сидела напротив, склонившись над картами, её рыжие волосы падали на стол, как языки пламени. В глазах – тот самый «бесовской» взгляд, который так пугал каторжан.

– Играем в "хрюшку", – прошипел Косолапов, сбрасывая карты. – Без поддавков, сука. И если ты…

Руна молча взяла карты. Её пальцы – тонкие, с грязными ногтями – скользнули по крапленым уголкам, будто чуя масть. Первая раздача – Косолапов выложил тройку червей, Руна – семёрку. Вторая – у него король, у неё туз. Третья…

И тут понял Илья, девчонка считает. И сказал бы что шулер, но ведь не скажешь. Хотя кто ее знает? Она выиграла у Косолапова

Тот вдруг вскочил, опрокинув табурет. Его лицо побагровело:

– Откуда у тебя три туза в колоде?!– рванулся через стол.

Бывший купец в ярости, в азарте, готовый скрутить девчонку в рог, вызнать, как смухлевала. Мужики начали коситься с любопытством. Илья молнией вскинул руку, перехватив Косолапова за грудки. Его пальцы впились в потную ткань рубахи, приподнимая тучного купца так, что тот затопал ногами в воздухе, как перевёрнутый жук.

– Сдал ты ей три туза? – глухо прогремел, поворачиваясь к Руне.

Та лишь подняла глаза, и нервно развела руками, показывая пустые ладони. На столе лежали всего две карты: её туз и его шестёрка.

Косолапов захрипел. Его взгляд метнулся к колоде, к рукам других игроков, к полу – искал подвох. Но как можно жульничать, когда все видели, что карты она не трогала?

Руна аккуратно подцепила пальцем три рубля, подкинула одну монету обратно Косолапову – по правилам – и встала.

И бог знает, чем бы, все закончилось, как закричал сторож «стрема». Исчезли с лавки тряпица и карты. Свет махом погасили.

Илья меж Косолаповым и девчонкой оказался. Изба темная, только льется свет из окна. Дыхание, возня, кряхтение людское, бабские ласковые шальные вздохи на дальней лавке. Вот и все звуки в синеватом свете через запотевшее окно, выхватывающей из темноты силуэты: вздувшиеся вены на лбу Косолапова, дрожащие пальцы Руны, сжимающие монеты, и спину Ильи – широкую, как дверь амбара, – заслоняющую её от ярости купца. Но за этой спиной…

Он чувствовал её. Не кожей, не слухом – чем-то глубже. Её дыхание, лёгкое, как шорох листьев, но с хрипотцой, будто в груди у неё сидит зверь. Её запах – дым, пот, что-то медное, волчье. И главное – её взгляд. Он жёг ему спину, будто две раскалённые монеты приложили к лопаткам. Она смотрела не на драку, не на деньги… на него. И в этом взгляде не было страха. Было… узнавание. Как будто она видела сквозь него – крылья, ангельскую суть, грехи – всё.

Илья сглотнул. Его собственное тело вдруг стало чужим: пальцы знали, каково это – сжимать её бёдра, губы помнили вкус её шеи, а низ живота…

– Михайло, оставь! Она взяла куш честно, – прошептал он тихо, не ощущая малышку за спиной.

Словно и не было никого там, и не дышит. На слух он не жаловался. Поймал себя на мысли, что хотел бы ощутить опять. Ищет этого. Ведь оборотень за спиной, это всегда опасность. Но Руна не знает этого. А ему бы невестись на это и не желать врага своего, дабы бога не гневить.

Зато Косолапов обиженно пыхтит, под звуки проворачивающегося ключа, и возни с щеколдой кого-то из унтер-офицеров.

Конвойный рябой, с лицом, будто изъеденным оспой, шаркнул сапогом по порогу. Его глаза – мутные, как у старой лошади – скользнули по женщинам, задерживаясь на худеньких фигурках. Лампа в его руке качнулась, отбрасывая прыгающие тени на стены.

– Бабы! – гаркнул он так, что с потолка посыпалась труха. Голос – хриплый, пропитанный дешёвой водкой и казарменной бранью. – Кто в баню желает? Натопили от души, мать вашу!

Плюнул в угол, едва не задев Руну, которая сидела, как тень.

Мужики зашевелились, как голодные псы у мясной лавки. Один уже причмокивал:

– Эх, хоть глазком, хоть одним…

Рядовой внезапно развернулся, ударив прикладом по косяку – треск разнёсся по избе.

– Только бабы! Мужики – потом! А кто сейчас сунется – тому в морду кипятком полью, сукины дети!

Бабы вышли и направилась в баню первая партия. Мужики все дела забросили, к трем маленьким окошкам, что во двор смотрели, прильнули. Ждут угощение для глаз.

– Зачем это? – усмехнулся Илья.

Косолапов мечтательно улыбнулся.

– Так ведь запруда рядом. Всегда найдется несколько желающих окунуться.

Что ж и мужиков понять можно, и баб. Илья тоже сел, недалеко, наблюдая, как мужики затихли, задремали, пока кто-нибудь не гикнет, не оповестит о начале зрелища. Он и сам задремал, видя почему-то во сне не бывшую любовницу, а Руну. Встрепенулся от визга, четверть часа спустя.

Визжали бабы, выбегая из бани, в чем мать родила.

– Волчица! Свят-свят, прости господи! Спаси и сохрани! Волчица. Ведьма-Ведьма.

Они вопили голося, кто во что горазд. Мужики посыпали с охраной во двор. Этапный двор все равно частоколом огорожен. В центре ворота, а калитка у бани, за которой запруда.

– Отставить! Прекратить истерику. Этап стройся, – завопил, срывая голос главный конвойный офицер.

Он и сам в одной рубахе и штанах, выскочил, как есть из избы-казармы. От окрика народ пришел в себя. Волна паники, не остыв, махом не улеглась.

– Я сказал, построились.

Бабы прикрыли сиськи руками, а причинное место длинными волосами. Оголили жопы. Заставляя мужиков бочком вдоль частокола поменять угол зрения. Всем хотелось потешить взгляд, раз по-другому никак не выходило.

Конвойный офицер, толстогубый, с лицом, напоминающим плохо выпеченный пирог, вырвался из толпы. Его сапоги гулко шлёпали по грязи, а пальцы нервно дёргались у кобуры.

– Что здесь происходит?!

Орёл на его фуражке, казалось, вот-вот взлетит от ярости. Иванна выскользнула вперёд, её мокрая рубаха прозрачно облепила бёдра. Она перекрестилась, но в глазах читалось не благочестие, а азарт.

– Волчица, там, – шепнула она, указывая на баню. Голос её дрожал, но не от страха – от предвкушения.

Офицер фыркнул, как разъярённый бык. Его щёки, обветренные сибирскими марш-бросками, побагровели.

– Да откуда ей взяться там?! – рванул кобуру, но не достал пистолет – просто дал толпе понять, кто здесь хозяин.

Кто-то сзади рявкнул:

– На кол её!

Другой, уже истерично:

– Убить. Она ведьма!

– Ишь проверю, мало не покажется. Бабские небылицы мужикам рассказывайте. А мне, правду матку, извольте!

– Да волк она! Упырь! Вот тебе крест!

– Молчать!

Ночь внезапно содрогнулась – где-то за частоколом, в черной бездне леса, раздался протяжный, леденящий душу вой. Он вибрировал в воздухе, словно набат, проведённый по металлу. Бабы инстинктивно сбились в кучу, их мокрые тела дрожали. Кто-то всхлипнул, кто-то прошептал молитву. Даже конвойный офицер замер, его рука застыла на рукояти пистолета.

Илья почувствовал, как по его спине пробежали мурашки – но не от страха. От узнавания. Этот вой был слишком чистым, слишком… осознанным. Не зов одинокого зверя, а сигнал. Их сигнал.

Тишина после воя казалась ещё страшнее. Только тяжёлое дыхание толпы и шорох голых ног по мокрой земле. Потом – шлёпок воды. Офицер первым опомнился. Он плюнул, вытираясь грязным рукавом. Бабы тихонько заскулили и не понятно то ли от холода, то ли и в самом деле от страха.

Всё ещё багровый от ярости, вытер ладонью потный лоб. Его пальцы дрожали – не от страха, а от унижения. Ведь если эта шлюха-каторжанка действительно обернулась волчицей прямо у него под носом, значит, он потерял сошел с ума. А для этапного начальника это хуже смерти.

– Староста! – рявкнул он так, что с ближнего дерева слетели вороны. – Иди посмотри, что за чертовщина творится! И если там хоть одна шкура валяется – принеси её мне на штыке!

Илья недовольно поднялся. Его тень, удлинённая костром, легла на толпу, заставив даже самых буйных мужиков отпрянуть. Не спеша, провёл рукой по бедру, будто стирая с себя всё человеческое, и вдруг резко повернулся к офицеру:

– За что мне такое наказание? – голос у него звучал как скрежет камней под жерновами. – За то, что в Москве одного подлеца задушил? Так он того стоил. А эта девчонка…

Он мотнул головой в сторону леса, где снова завыло что-то нечеловеческое.

– Ну, так иди узнай! Приказ!!!

Илья замер на мгновение, его глаза – синие, как лед в горных скалах – сузились. Где-то в глубине зрачков вспыхнул огонёк, не ангельский, не человеческий… что-то древнее. Он повернулся к офицеру, и в этот момент ветер донёс из бани запах – медный, резкий, невыносимо знакомый. Кровь. Но не человеческая. Её. Руны.

– Приказ? – раскатился низким громом, от которого у нескольких каторжан задрожали колени. – Хорошо. Посмотрю. Только ждать! Мало ли…

Он шагнул вперёд, и земля под его сапогами будто провалилась на сантиметры. Толпа расступилась, как перед библейской чумой. Даже офицер отпрянул, вдруг осознав, что стоит перед тем, кого сам же и назначил старостой – но кто на самом деле никому не подчиняется.

У дверей бани Илья остановился. Пар вырывался из щелей, смешиваясь с чем-то тёмным. Он толкнул дверь – скрип был таким громким, что кто-то из баб вскрикнул. Внутри..

Ожидал, чего угодно. Оборота, волчицу, лужи крови, труп женщины… Самое поганое. И застыл, как громом поражённый. Его ангельская сущность – та самая, что веками презирала человеческую слабость – вдруг взорвалась диким, первобытным желанием. Руна стояла перед ним, вся в каплях воды, которые стекали по её шее, скользили между грудями, исчезали под тряпкой, прилипшей к телу, как вторая кожа. И этот взгляд… Глаза, всё ещё испуганные, растерянные, человеческие. В них читалось: "Помоги", "Спаси", "Возьми".

Он почувствовал, как его крылья – невидимые, но от этого не менее реальные – напряглись, готовые разорвать ткань. Кровь ударила в виски, в пах, превратив тело в натянутую струну. "Чёрт возьми, она же оборотень… нет, хуже – каторжанка… нет, ещё хуже – та самая, что может привести меня к переходу…" Но все эти мысли тонули в одном: "Хочу".

–Убей ее! – доносились вопли со двора.

Сплошное наказание! Он шагнул к ней, схватил сзади и крепко зажал ей рот. Вывернув тонкие руки за спину, прижал животом к банной стене.

Малышка всхлипнула, не в силах шелохнуться.

Раздвинул ей ноги и втиснулся между ними, расшнуровывая гашник.

– Не надо, – взмолилась она, не понимая, что ее ждет.

– Думать раньше стоило, – взорвался Илья, рыча ей в ушко, задыхаясь от распаренного аромата кожи. – Когда душила старого ублюдка. А теперь терпи! Твой единственный…

Рывком стащил штаны вниз с себя.

Девчонка затрепыхалась в его мертвой хватке. Заскулила с отчаяньем.

Он толкнулся в ее влажную кожу, вздыбленной головкой елды. Горячо обжег, низ его живота вжался в половинки сладкой попки. Илья задохнулся.

Девчонка ахнула, задергалась, задрожала телом под напором, нервно попискивая под его ладонью.

– Заткнись, и стони – прорычал в ухо.

С силой навалился на нее, он плющил ее к стене вперед. А сам со свистом выдохнул, злобно думая, было бы чему? Нежные ягодицы послушно разошлись в стороны, и все великолепие предстало перед ним. Приставил набухшую головку к ее дырочке, растянул костлявые ягодицы в стороны, подался вперед, скользнул ниже и слегка погрузился в девичье. Снова закрыл ей лицо ладонью, будет сейчас ныть.

Горячая, тугая плоть Руны сжала его головку, словно пытаясь проглотить и вытолкнуть одновременно. Илья застонал сквозь зубы – его член будто окунули в кипящий мёд: сладко, больно, так тесно, что даже дыхание перехватило. Внутри неё было сухо – не от сопротивления, а от того, что она не человек, её тело не готовилось к этому, не знало, как принять его. Но именно это сводило с ума: первобытная, звериная теснота, её содрогания, будто пойманная волчица в капкане.

Он почувствовал, как её ногти впились ему в запястье – не царапая, а цепляясь, как когти. Её дыхание, прерывистое и горячее, обжигало его ладонь. И самое главное – её запах. Теперь, когда он был так близко, он различал в нём не только страх. Было что-то ещё… волчье. Мускусное, резкое, от чего кровь стучала в висках, а живот сводило спазмом желания.

Руна завизжала, тревожно и ускоренно задышала, замычала.

– Стони, дура, если жить хочешь.

Он убрал пальцы со рта и освободившейся рукой, задрал тряпку, припечатал ее сильнее. Теперь он чувствовал Руну всю на себе. Терся о нее, изнывающим собой. Сдерживаясь сам, но не входил глубже, только вид делал.

И до нее, наконец, дошло.

Судорожный кивок головы, обозначил согласие. Он убрал ладонь с лица.

Руна сначала молчала, затем громко застонала. Мягко, протяжно, царапая ему этим звуком внутренности.

От прикосновений, от стонов, ему хотелось ввести елду по самое основание. Максимально глубоко. Илье хотелось её тощую безумную, без остановки трахать, пока не кончит. Долбать, пока не станет пусто в яйцах. Грубо, яростно, ретиво. Вместо этого, он лишь терся, словно малахольный сигнальщик отгуливающий первую волчицу. Что за блажь? Зачем так сложно у волков? Будь он человеком, или хоть бы волком давно забылся бы с ней, не спрашивая позволения.

Илья застонал сам, порыкивая в бешенстве.

Его член пульсировал на грани безумия – каждое движение Руны, каждый её стон заставлял жилы натягиваться, как канаты. Он чувствовал, как её внутренности дрожат вокруг него, сжимаясь в ритме её учащённого дыхания. В воздухе витал запах её возбуждения – дикий, терпкий, с примесью железа, будто она и правда была зверем, пойманным в ловушку.

Илья прикусил губу до крови. Его ангельская природа рвала его на части: одна половина требовала взять, проникнуть глубже, до самого горла, заставить её выть от боли и наслаждения. Другая – та, что ещё помнила небеса – цеплялась за последние остатки контроля, шепча, что нельзя, нельзя, она не человек.

Но Руна, казалось, решила за него. Её бёдра вдруг подались вперёд, принимая его глубже – всего на дюйм, но этого хватило, чтобы мир взорвался. Илья зарычал, впиваясь пальцами в её кожу. В этот момент он чувствовал её – не просто тело, а суть. Оборотня. Грешницу. Жертву. Свою.

Предбанник наполнился резким светом фонаря, выхватившим из полумрака их сплетённые тела: его – мощное, покрытое шрамами и каплями пота, её – хрупкое, с проступающими рёбрами, но уже не сопротивляющееся. Конвойный застыл на пороге, его глаза жадные, как у шакала у туши, скользнули по голой спине Руны, по её пальцам, вцепившимся в стену, по Илье, который даже не остановился, лишь прикрыл её собой, как зверь самку.

– Это она что ли волк!? – дрогнул он между страхом и похабным восторгом.

Илья оскалился, но не ответил. Руна под ним вздрогнула, её стоны оборвались. Они оба знали: ещё секунда – и всё могло рухнуть. Но солдат лишь крякнул, швырнул на пол что-то тряпичное – то ли одежду, то ли полотенце – и вышел, хлопнув дверью.

Только их дыхание, тяжёлое, синхронное.

– Значит, бабы, живо за вещами и в избу. Завтра, все наказаны. Разойдись. Рядовые навести порядок, – слышались злые окрики со двора.

– Но там же. Там…

– Ебут твою волчицу. Иди сама глянь.

Голоса за дверью смешались в гулкий ропот – бабий визг, мужской хохот, злобное шипение конвойных. Кто-то швырнул в стену бани камень, и он со звоном отскочил от брёвен. Но внутри, в этом проклятом, пропахшем потом и грехом углу, вдруг стало тихо. Илья разжал пальцы на бёдрах Руны, чувствуя, как её кожа под ними – горячая, влажная – вздрагивает от каждого его выдоха.

– Ты… ты вообще понимаешь, что сейчас было?

Сам себя от хрипоты не узнал, но уже без злости. Скорее с изумлением. Он сам не мог поверить, что ангел только что чуть не взял оборотня у всех на глазах.

Руна медленно повернула голову. Её глаза блестели в полумраке. Но теперь в них читалось не только отчаяние. Было что-то ещё. Что-то, от чего у Ильи перехватило дыхание. Он прижал ее к себе, чувствуя, как её рёбра вздымаются под тонкой тряпкой. Её глаза – огромные не моргали, словно у загипнотизированной. Его пальцы сомкнулись вокруг её запястья, направляя её руку вниз, к тому месту, где его плоть всё ещё пульсировала от ярости и желания. Она коснулась его неуверенно, пальцы дрожали, но не от страха – от другого. Не умело, не ловко повела вниз-вверх.

То ли давно не ела, толи слабенькая сама по себе.

– Сильней, – прошипел он, прикрыв глаза. Внутри него бушевала буря: ангельская ярость, человеческая похоть, тёмное, что он поймал в ней и что теперь отвечало ему взаимностью.

Руна стиснула зубы – её клыки слегка удлинились – сжала его крепче. Видимо, наконец поняла, зачем. Движения её руки стали резче, грубее, будто в ней проснулась та самая часть, что когда-то задушила князя. Илья застонал от нахлынувших ощущений. Его крылья (невидимые, но от этого не менее реальные) расправились, ударив по стене. Доски затрещали.

А за спиной стояла тишина. На цыпочках в предбанник входили и выходили голые бабы.

Он обхватил до боли своей пятерней ее пальцы, так что она закусила губы. Пискнула. Водил их ладони вместе дюжими движениями. Сжимал до хруста. Давил, яростно лаская себя, так что на лбу выступили капли пота, а сам он запрокинул голову. Задохнулся.

Голова закинута назад, глаза закрыты – он потонул в волнах жара, которые растекались от живота к конечностям. Руна прижата к нему всем телом, её тонкие пальцы всё ещё в его железной хватке. В голове – хаос. "Это безумие… Она не человек. Она не должна так пахнуть. Не должна стонать, будто ей мало. Не должна… заставлять меня забыть, кто я."

Семя вырывалось из него горячими толчками, пропитывая тряпьё на её бёдрах. В этот момент он ненавидел её. За то, что её тело – костистое, полуголодное – свело его с ума. За то, что даже сейчас, когда всё кончено, он чувствует, как её сердце бьётся в унисон с его собственным, будто они навсегда связаны этой греховной связью.

– Ты… безумная, – выдыхает он, но в голосе уже нет ярости. Только усталость. И что-то ещё. Что-то, что заставляет его провести рукой по её мокрым волосам, будто жалея. "Или это я проклят?"

Когда он пришел в себя, в предбаннике никого не было. Никого кроме него и Руны. Она так и стояла у стены, прижимая к себе одежду. Илья натянул штаны, и не говоря ни слова, вышел. Закурил, наблюдая как в баню внутрь заглянул конвойный.

– Подмойся, – сообщил он ей. – И живо спать!

Девчонка, проходя мимо, поравнялась с ним и притормозила, подняла на него глазища, передернулась в лице.

Руна остановилась на мгновение, её глаза – слишком большие, слишком нечеловеческие – сверкнули в полумраке. Губы дрогнули, будто она хотела сказать больше, но вместо этого лишь прошептала "спасибо". Не за защиту. Не за деньги. За то, что он почувствовал. Что увидел в ней не только волчицу, не только каторжанку – а что-то ещё. То, что она сама боялась признать.

Илья отвернулся, но слишком поздно – он уже поймал её взгляд. В нём не было страха. Была… благодарность? Нет, сложнее. Признание. Как если бы два зверя в темноте вдруг осознали, что они одного рода. И это было страшнее любой вины.

Этап имеет свои жесткие правила жизни. Или правила выживания, это кому, как угодно. И они ничуть не мягче леса. Если бы она знала, что есть еще одни правила, которые они нарушили сегодня, наверное, сама бы удавилась. А его свои бы удавили. Но коли, нет свидетелей их греха, то и суда нет. Авось, как-нибудь и когда-нибудь Богу да пригодится.

Глава 3