Мох

Часть первая: Тишина

Ветер гудел в проводах над покосившимся домом. Звук был ровным, монотонным, как шум кровли в утробе. Этого человека звали Мох. Не потому, что он был зеленым и мягким, а потому, что отец, записывая его в сельсовете после долгой и пьяной ночи, мотнул головой на стену старого сруба и буркнул: «Запиши… Мох». Так и осталось.

Мох жил один на отшибе, в деревне, из которой ушла жизнь. Остались старики, да ветер, да бескрайние леса, подступавшие к самым огородам. Он ловил рыбу, рубил дрова, иногда ходил на охоту, но чаще просто сидел на крыльце, глядя на дорогу, что терялась в черно-зеленой чащобе. Он был частью этого пейзажа, его продолжением – замшелым валуном, старой корягой. Мир состоял из запахов хвои, сырости, дыма и тишины. Не просто отсутствия звуков, а плотной, тяжелой субстанции, в которой тонули мысли.

Однажды ранней осенью, когда болота начали кутаться в холодный пар, Мох пошел за клюквой. Он шел долго, через знакомые тропы, потом через заброшенные гари, где черные костяки берез пронзали низкое небо. Он не искал ничего, кроме красных ягод, но наткнулся на другое.

В чаще, у подножия огромной ели, лежал самолет. Не современный лайнер, а маленький, старенький, похожий на истребитель времен войны. Он был весь зеленый от мха, винт заклинен, фонарь кабины разбит. Создавалось впечатление, что он упал не вчера, а пролежал здесь десятилетия, и лес медленно, не спеша поглощал его.

Мох обошел его кругом. Сердце билось редко и гулко, как барабан в пустоте. Он заглянул в кабину. Кресло пилота было пусто. Ни останков, ни следов борьбы. Только пыль, осколки стекла и странная, ни с чем не сравнимая тишина. Казалось, самолет не упал, а приземлился сюда тихо, как семя, занесенное ветром.

Он вернулся домой молча. Но тишина внутри него была уже другой. В ней появилась щель.

Часть вторая: Ржавчина и бумага

Мысль о самолете не отпускала. Он вернулся к нему на следующий день с рюкзаком, в котором лежали лом, топор и фонарь. Инстинкт подсказывал, что нужно что-то искать. Доказательства. Объяснения.

Он вскрыл багажный отсек. Там, среди лопнувших ремней и прогнившей кожи, он нашел металлический ящик. Он был тяжелым, и ржавчина намертво съела замок. Мох потратил несколько часов, чтобы вскрыть его ломом.

Внутри, завернутые в промасленную, пожелтевшую бумагу, лежали дневники. Несколько толстых тетрадей в кожаном переплете. И пачка писем, перевязанных бечевкой.

Мох не был большим читателем. Но в тот вечер он не зажег лампу, а сидел в потемках, пока за окном совсем не стемнело, вглядываясь в аккуратный, бисерный почерк. Он медленно, по слогам, вчитывался в слова, написанные человеком по имени Алексей Петрович Зарубин.

Это были не просто отчеты о полетах. Это была история жизни. История любви. Алексей писал о небе, о котором мечтал с детства. О своей женщине, Марии, которая ждала его в Ленинграде. Он писал о войне, которая уже гремела на западе, но до него пока доносилась лишь отголосками сводок. Последние записи были сбивчивыми. Он писал о секретном задании, о перегонке машины на северный аэродром. О непогоде, о неисправности… и о решении лететь вопреки всему. Последняя запись была обрывочной: «Отказ… вижу озеро… не вытяну… прости, Маша…»