На краю мерзлоты

ВНИМАНИЕ! Все документы, представленные ниже, были изъяты из закрытых архивов LIN-GAMMA. Их подлинность не подтверждена. Некоторые тексты повреждены. Некоторые – заражены. Читайте на свой страх и риск.

ИНСТРУКЦИЯ ДЛЯ НОВЫХ СОТРУДНИКОВ LIN-GAMMA

Архив “Северный диалог”

Классификация: Только для ознакомления

Версия: 3.7 (последнее обновление: 2029-11-08)

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В LIN-GAMMA!

Поздравляем с назначением на должность в Консорциум LIN-GAMMA (Лингвистический Интерфейс для Наблюдения за Глобальными Аномалиями). Ваш уровень доступа Gamma-7 означает, что вы получили доступ к Архиву “Северный диалог”, содержащему материалы, связанные с объектами, демонстрирующими признаки контагиозного семиозиса.

ВАЖНО: Эта инструкция не заменяет ваше обучение по программе “Гамма-3”. Если вы читаете этот документ до прохождения базового курса, немедленно закройте его и свяжитесь с куратором. Не пытайтесь самостоятельно интерпретировать содержимое архива – это может привести к необратимым последствиям.

ОСНОВНЫЕ ПРАВИЛА РАБОТЫ С АРХИВОМ

1. ПРОВЕРКА ПЕРЕД ОТКРЫТИЕМ ДОКУМЕНТА

Убедитесь, что ваша учетная запись прошла верификацию по протоколу V-7741-Ω. Если система не показывает галочку после проверки, НЕ ПЫТАЙТЕСЬ открыть документ.

Проверьте наличие свежих записей в журнале наблюдения. Если в колонке “Активность” стоит [ ], документ безопасен. Если [✓], документ открыт другим пользователем – дождитесь завершения сессии.

Перед чтением убедитесь, что в помещении горит свет. Никаких свечей, керосиновых ламп или других источников света, не подключенных к основной сети. Темнота увеличивает риск семиотического воздействия.

2. ПРОЦЕДУРА ЧТЕНИЯ

Начинайте чтение строго с верхней части документа. Никогда не прокручивайте вниз, чтобы “посмотреть, чем закончится”. Это триггер для активации контента.

Если во время чтения вы заметите, что текст начинает повторяться (особенно сочетания 0.8 Гц или 47), закройте документ и запустите протокол “Психологическая разгрузка”.

Никогда не читайте вслух тексты. Если вы случайно произнесли что-то из запрещенного, немедленно вызовите медика и сообщите о происшествии по форме NX-90/ALR/2015.

Если во время чтения вы почувствуете пульсацию в трубах, закройте документ и проверьте, не находится ли в помещении более двух человек. Согласно Протоколу “Якорь”, одиночество усиливает воздействие.

3. РАБОТА С ПОВРЕЖДЕННЫМИ ДОКУМЕНТАМИ

Документы с пометкой [ПРИМЕЧАНИЕ АРХИВИСТА: …] содержат следы заражения. При работе с ними:

Не прикасайтесь к экрану пальцами. Используйте стилус.

Каждые 15 минут проверяйте, не появилась ли на ваших руках охристая пленка. Если да – вызовите медика и изолируйтесь.

Не пытайтесь восстановить поврежденные части текста. Это не ошибка сканирования – это защитный механизм.

Если документ содержит символы, похожие на спирали или повторяющиеся 47 раз, НЕМЕДЛЕННО закройте его и сообщите в отдел безопасности. Это признак активного контагиозного семиозиса.

4. ПРАВИЛА ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ С ДРУГИМИ СОТРУДНИКАМИ

Никогда не обсуждайте содержание документов с коллегами, если они не имеют такого же уровня доступа. Если вы заметите, что коллега цитирует тексты, которых нет в архиве – изолируйте его и сообщите по форме NX-7/SEC/12.

Если коллега начинает одержимо упоминать Новоакадемсеверск или Арктический Предел, проверьте его на наличие пятен охристого цвета за ушами.

При общении с Аминой Касымовой (учетная запись AM-KASYMOVA) НИКОГДА не задавайте вопрос “Что вы почти поняли?”. Это триггер для инцидента уровня Gamma-9.

ЧТО ДЕЛАТЬ В СЛУЧАЕ ИНЦИДЕНТА

1. Если вы обнаружили, что текст изменился при повторном чтении:

Закройте документ

Проверьте, не написали ли вы что-то неосознанно

Вызовите медика и пройдите тест на амнезию

Сообщите в отдел безопасности по форме NX-7/INC/08

2. Если вы почувствовали, что ваше тело “улыбается изнутри”:

Немедленно изолируйтесь в комнате с белыми стенами

Включите яркий свет

Повторяйте про себя: “Это не любовь. Это не боль. Это не дом”.

Дождитесь прибытия медиков.

НЕ ПЫТАЙТЕСЬ бороться с ощущениями.

3. Если вы услышали шепот “Не ешь суп… не дыши спорами…”:

Прекратите чтение

Проверьте, не находится ли рядом еда с оранжевым оттенком

Вызовите дезинфекционную бригаду

Сообщите в отдел безопасности по форме NX-7/INC/11

ЧАСТО ЗАДАВАЕМЫЕ ВОПРОСЫ

Q: Почему в некоторых документах упоминается "Академик-4", если ледоколы не имеют таких номеров?

A: Это не ошибка. Это защитный механизм архива. Если вы задаете этот вопрос, документ пытается вас заразить. Закройте его и пройдите тест на семиотическое воздействие.

Q: Что делать, если я проснулся с чёрными чернилами на руках?

A: Немедленно изолируйтесь и сообщите в отдел безопасности. Не пытайтесь стереть чернила – это часть текста, который вы бессознательно записали. Сохраните их для анализа.

Q: Почему в архиве есть документы от 2032 года, если сейчас 2029?

A: Не задавайте этот вопрос. Если вы его задали, уже слишком поздно. Следуйте инструкциям из раздела “Что делать в случае инцидента 2032”.

Q: Что означает “СХ-0” на схеме станции “Арктический Предел”?

A: Никогда не спрашивайте об этом. Если вы уже спросили, немедленно закройте эту инструкцию и вызовите медика.

ФИНАЛЬНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Архив "Северный диалог" содержит записи, которые могут изменить ваше восприятие реальности. Помните:

Не то, что сказано, а то, что стало невозможно сказать после – вот где смысл.

Если вы начнете писать спирали, немедленно изолируйтесь.

Если вы вовремя услышите, как дышат трубы – вам повезло. Пока.

Ваша безопасность – в ваших руках. Но помните: иногда руки уже не ваши.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1: ФОРМА NX-7/IC/2015

Я, нижеподписавшийся(аяся), осознаю, что побочные эффекты работы с архивом могут включать: изменение пигментации кожи, нарушение сна, повышенную потливость, временные галлюцинации, изменение поведенческих паттернов, ощущение, что ваше тело улыбается изнутри, и желание написать спираль, повторяющуюся 47 раз. Я не имею претензий к LIN-GAMMA в случае возникновения указанных и иных ассоциированных с чтением архива явлений.

Подпись: _________________________

Расшифровка: _________________________

Дата: _________________________

Ужас севера

1

Нижеследующее повествование я публикую, задаваясь целью приоткрыть завесу тайны, павшей на скромное и не отмеченное на обычных картах поселение на дальнем севере нашей страны, где и разворачивались события столь ужасающие в своей отвратности самой сути природы, что я всякий раз внутренне содрогаюсь от одной мысли о новой предстоящей экспедиции в то мерзкое поселение. Мой истинный долг, как невольного свидетеля разворачивавшегося там и наверняка не нашедшего логического завершения кошмара, – поведать общественности о том, что произошло три месяца назад, когда N-ский университет, в котором я провёл свои студенческие годы и где после проработал всю жизнь, потерял связь с Северным геолого-биологическим научно-исследовательским институтом, и по возможности отговорить людей от дальнейших попыток изучения тех мест. Я всем сердцем желаю предостеречь человечество от неразумных потуг разгадать секреты явлений фантастического толка, способных приключаться на нашей несчастной планете, ставшей объектом пристального внимания тех, кого мы на данном этапе своего развития ещё не готовы узреть воочию, и чьи следы должны кануть в столь же непроглядный мрак, как тот, откуда родом те бестии – не иначе как космические, ибо Земля, по глубокому личному моему разумению, не способна исторгнуть из своего чрева подобных чудовищ.

Насколько стоит доверять моим словам и прислушиваться к моим увещаниям, пускай читатель решает сам. Рассказ я постараюсь снабдить лучшими из уцелевших карандашных и чернильных зарисовок, из-за коих светлейшие учёные умы нашего университета подняли меня на смех и намекали на некоторое моё умопомешательство, вне всяких сомнений, вызванное загадочной гибелью (или же исчезновением) практически всех иных членов первой и, как мне бы хотелось верить, последней экспедиции. К величайшему моему счастию или же сожалению, мой фотоаппарат был сломан во время панического побега из плена затхлых территорий зловещего, недружелюбного к роду человеческому севера, а извлечь из пострадавшей карты памяти необходимые материалы даже лучшим знатокам технических устройств не удалось. Быть может, я и в самом деле сошёл с ума, едва увидел опустевшее поселение, но страшные шрамы на моём теле и телах погибших товарищей есть, на мой взгляд, явное доказательство тому, что некая злонамеренная сила всё же скрывается и в заброшенных корпусах СГБ НИИ, и в обветшалых безжизненных лачугах безымянного поселения подле него.

Поводом для той злополучной экспедиции, заставившей меня после содрогаться еженощно и обливаться немыми слезами, стоит только закрыть глаза и очутиться, совершенно беспомощным пред кошмарами нашего слабого, уязвимого сознания, один на один с кромешной тьмой, послужило последнее сообщение, полученное от Северного института, после чего любая связь с ним прервалась. Руководство университета по неким своим таинственным причинам приняло решение не показывать нам, будущим участникам экспедиции, полный текст письма, ибо, как я понимаю сейчас, они сочли его пугающим настолько, что вся дальнейшая деятельность в тех местах оказалась бы под замком столь тяжёлым, что обычною человеческою рукой его не сорвать. Что было нам известно, так это то, что тамошние учёные обнаружили некий принципиально новый и кардинально отличающийся от всех виденных человечеством ранее биологический вид, в иных чертах едва ли не спорящий с самыми необычными существами, что известны современной науке, и отрицающий известные законы природы, что меня, как зоолога по образованию, крайне заинтересовало и вынудило первым изъявить желание направиться за Северный полярный круг. Все подробные описания и фотографии, коли таковые прилагались, не попались на глаза никому из тех, кто вызвался добровольцем к путешествию на просторы тундры, и теперь мне, повидавшему против воли подлинный кошмар, резоны сокрытия информации стали предельно ясны.

Всего в Северный институт направилось двенадцать человек, включая меня. Ровно половину составляли технические сотрудники, назначенные верхами N-ского университета в сопровождение, остальные же были, как и я, учёными из числа наиболее видных в своих областях. Нас всех объединяли разрушительная жажда познаний, не ведающая преград на своём пути, и, скажу без прикрас, некоторое желание признания, прославленности в глазах научного сообщества. Собирались в путешествие мы предельно быстро, пожалуй, даже торопливо, ибо тот факт, что никто из сотрудников института не вышел на связь в назначенный час, подстегнул к более стремительным сборам. Тогда мне ещё не было известно, что сеанс связи на самом деле состоялся, пускай продлился жалкие несколько секунд, которых хватило сполна, чтобы на головах свидетелей добавилось седых волос. Наша компания наивно предвкушала встречу с мёрзлыми просторами тундры, ледяными буйными волнами моря Северного ледовитого океана и неким открытым местными работниками видом. Мы ждали разоблачения сокровенных тайн, полагая, что, вероятно, откроется новое звено в цепочке эволюции и станут ясны ранее покрытые мраком этапы прогресса биологической жизни, однако ни одна из наших догадок и близко не подошла к омерзительной правде. Никто не предполагал, чем в действительности обернётся экспедиция.

Через две недели со сборами было покончено, и мы выдвинулись навстречу негостеприимному краю, чьи удивительные красоты воспело словом и кистью немало искусных творцов. Ранее мне не доводилось путешествовать в столь уединённые уголки нашей страны, и я категорически не имел представления о том, как там – среди мхов, лишайников и болот – ощущать, несмотря на тёплые одежды, неистовые порывы несущих свои вести с океана ветров, и потому измышлял, что вскоре предстоит увидеть, с чисто научной точки зрения, не украшая ожиданий и долей лиричности, как то делал мой ближайший товарищ по научной деятельности, который, увы, не вернулся.

Добрую часть пути, пока то представлялось возможным, мы проделали на самолёте, а остаток – на корабле, вниз по устью не скованной и малейшим слоем льда широкой реки. Ещё на подступах мною овладела глубочайшая волнительная неприязнь, вследствие которой я беспокойно бродил по палубе, хмуро всматриваясь в линию горизонта и точно бы ожидая уловить некое жуткое откровение, ниспосланное мне высшими силами. Издалека я приметил, что из труб не поднимается дыма, чему, впрочем, постарался найти какое-нибудь логическое обоснование вроде иного способа отопления помещений, а также, когда от пункта назначения отделала пара километров ухабистой заболоченной местности, я поглядел через бинокль на домишки и не увидел признаков жизни, что, опять-таки, постарался списать на ранний час.

Наше судно причалило в небольшом портике, стоявшем на губе реки, в шесть утра по местному времени. Первым, что поразило всех членов экспедиции, была ненормальная, какая-то порождавшая самые мрачные думы болезненная запущенность порта, недовольным молчащим стражем взиравшим на наше судно, хотя все мы знали, что не прошло и более месяца со дня некоего неизвестного происшествия, вынудившего научных сотрудников НИИ не выйти на связь. Казалось, время точно стремглав рванулось вперёд и обратило некогда прочный причал в ветхие доски, что держались на качающихся столбах на честном слове. Древесина прилично подгнила и чернела, по всей видимости, не из-за одних лишь морских вод. Что ещё было странным, так это решительное отсутствие каких бы то ни было рыбацких лодочек, коих, на мой взгляд, здесь должно быть немало: водоёмы тундры богаты рыбой, да и попытать счастья в море имело смысл.

Я шагнул с палубы по мостику на пирс, не казавшийся особо надёжным, и с удивлением обнаружил, что доски, пускай заунывно скрипели под моим шагом и прогибались, не трещали и не ломались. Пройдя несколько метров и пристально глядя себе под ноги, я наконец подал остальным знак, мол, здесь безопасно и идти можно. Теперь я, ожидая прибытия остальной части экспедиции, мог ближе рассмотреть приземистое желтоватое здание порта, лишённое всякого архитектурного изыска, и заглянуть в его мутные, точно безжизненные глаза рыбы, частично выбитые окна. Определённо, строили здание из практических соображений, не руководствуясь чувством прекрасного и экономя ресурсы; впрочем, то не помешало неизвестному архитектору украсить фасад выступающим белым рельефом якоря.

Из-за порта виднелась груда металлолома. Оглянувшись на корабль, я не без внутренней дрожи отметил, как работа по выгрузке необходимого оборудования шла полным ходом, и что помощь моя в силу скверной физической подготовки вряд ли понадобится, и решил покамест в одиночестве осмотреть окрестности и приблизиться к металлолому, для чего понадобилось обогнуть закрытое здание порта справа. То оказался частично выволоченный на берег корабль, чью корму неторопливо лизали солёные волны. Он насквозь проржавел и казался будто бы сломанным пополам чьей-то могучей рукой, а его деревянные палубы обратились в щепки и густо поросли вездесущими мхами и лишайниками, из-за чего я нахмурился и сделал несколько фотографий. Способа проникнуть внутрь я не нашёл, но зато, стерев рукавом грязь, прочёл название некогда грузового судна: «Эдельвейс» – и оно насторожило меня ещё больше, ибо я точно помнил, что «Эдельвейс» направлялся в это поселение с провиантом на борту пару месяцев назад. Вследствие каких деструктивных воздействий он столь скоро уступил ржавчине и растительности?

Мой интерес воспламенился из-за того, что по «линии слома», как мысленно дал я название подозрительной трещине в корабле, я приметил некую субстанцию нездорового желтовато-металлического оттенка. Она не сверкала в косых лучах солнечного света, а, казалось, фосфоресцировала изнутри. Дотянуться до субстанции не получилось, и потому пришлось разгребать завал и отодвигать скрипучие и лязгающие обломки в сторону. Наконец, после длительной возни с различного рода мусором, я сумел приблизиться вплотную к привлёкшему меня веществу. По консистенции таковое напоминало небезызвестную феррожидкость, и, пускай на ощупь было довольно вязким и с лёгкостью обволакивало со всех сторон инородные объекты, мне всё же пришлось воспользоваться пинцетом, чтобы подцепить его и опустить в пробирку. Лишь закупорив её, я смог свободно вдохнуть морозный воздух тундры: субстанция имела отвратное свойство источать запах столь омерзительный и дурной, что затмил бы иные химические соединения.

В тот же момент затрещала рация и послышался голос моего ближайшего друга, обнаружившего моё загадочное и бесследное исчезновение. Его беспокойный тон взволновал меня, и я, кратко поведав ему о странной находке на остатках «Эдельвейса», изъявил намерение немедленно выдвинуться в поселение – так сказать, разведать обстановку и отыскать местных жителей. В ответ тот, в шутку прикинувшись «младшим по званию», отрапортовал, что наша команда успешно разгрузилась, обустроив в здании порта нечто вроде временного лагеря, и что внутри царила необычная разруха, точно кто-то силился, проломив стены, выбраться наружу. На том сеанс связи закончился, оставив у меня в душе неприятный осадок. Я не видел трещин, описанных товарищем, однако его замечание о как бы сглаженном характере повреждений не на шутку обеспокоило меня, ибо о разломе на корабле можно сказать то же самое. Потеряв всякое спокойствие, я немедленно выбрался на открытое пространство и, вдруг вспомнив о пробирке, убрал её в поясную сумку.

Пусть всё это казалось мне нагнетающим жути, пусть глубоко внутри я уже жаждал немедленно взойти на борт нашего корабля и направиться домой, к безопасным серым громадам цивилизации, справедливости ради вынужден признать, что, если вскарабкаться на груду камней неподалёку от ржавых обломков «Эдельвейса», вид на местность открывался потрясающий и отвлекал от мысленных метаний. По правую руку от меня лежали тёмно-синие просторы, увенчанные белыми барашками волн, а впереди, приблизительно за пятьсот метров от порта по неровной, покрытой частыми некрупными озёрами с поросшими вокруг осокой и кустарничками местности, лежало селение с едва видневшимся вдали институтом.

Безымянный посёлок подле СГБ НИИ располагался на берегу одного из морей Северного ледовитого океана. Так, сиротливо брошенный островок цивилизации с двух сторон окружали просторы, захваченные подушками переплетающихся побегов мха, где с трудом различались ползучие карликовые деревца, сильными ветрами и многолетней вечной мерзлотой с запада и юга, а с двух оставшихся – беспокойные волны моря с севера и узкая губа реки, несущей свои воды ещё далеко вглубь страны, на востоке. Посёлок, в шутку прозванный местными Циферным, состоял всего из пяти улиц, имевших названия Первая, Вторая, Третья, Четвёртая и Пятая. Основной являлась Первая, потому как именно её пересекали на манер решётки четыре короткие улочки и именно она вела к трём скомпонованным корпусам НИИ.

В одиночестве я двинулся по с трудом проложенной дороге, единственной связывающей порт и селение. Даже находясь за десятки метров, я слышал, с каким рёвом разбиваются о прибрежные скалы волны, своими воплями разрывая свистящие причитания ветра, словно стремившегося предупредить незваных путников об опасности, и по мере приближения сознавал, что плотно прижавшиеся друг к другу дома, будто съёжившиеся в ожидании первозданных ужасов, точно так же заброшены, как и недавно увиденный порт. Дойдя до первого ряда строений по Первой улице, я с замиранием сердца созерцал проломившиеся крыши, разбитые окна и с яростью вывернутые двери. Некоторые из них выглядели неплохо, не имея явных внешних повреждений; не тронутыми оказались местные почта и продуктовый магазин, в то время как то, что являлось некогда строгой кирпичной школой и бело-серой трёхэтажной больницей, обрушилось более чем наполовину или же было разнесено едва ли не до самого основания. Думы мои чернели, как зияющие провалы слепых окон, и обволакивались тошнотворной дымкой сомнений. Как исследователь по натуре своей, я привык подвергать со всех сторон всякий новооткрытый объект сомнениям, однако здесь, в этой обители неизвестных тайн, я менее всего стремился познавать.

Приблизившись к школе, я понял, что прорваться сквозь завал кирпичей не представляется возможным, но и в своём сердце не сыскал и малейшего стремления изучить остатки внутреннего убранства, ибо по проходившей наискосок линии, которой некто как бы разрубил здание, люминесцировала всё та же субстанция. Паника нарастала в моей несчастной душе, и я подозревал неладное, но рядом не нашлось человека, которому я бы желал излить все свои наблюдения. В отчаянной и заранее обречённой на провал попытке заверить себя, что замеченные странности есть лишь ни что иное, как случайное совпадение, я направился сначала к бывшей больнице, уже не торопясь и едва ли не заставляя себя переставлять ноги. Все движения мои больше походили на механические, как у куклы, нашедшей в себе волю противиться приказам кукловода. Везде загадочно сияло, словно издеваясь, аналогичное собранным образцам вещество.

От мрачных мыслей меня отвлекла новоприбывшая к поселению группа из семи человек, среди которых был мой ближайший друг; остальные, по всей видимости, предпочли остаться в лагере – доложить о сложившейся обстановке и поддерживать связь как с нами, ушедшими в селение, так и с верхами N-ского университета. Я видел, в каком старательно скрываемом замешательстве они находятся, оглядываясь вокруг и подмечая с каждым разом всё боле и боле подозрительные мелочи. Разрушения, постигшие строения, они узрели сейчас своими глазами, а не опирались на мои краткие устные доклады, так что показывать сделанные фотографии не имело смысла, но пару пробирок, в которых фосфоресцировала субстанция, я вытащил из поясной сумки и продемонстрировал своим товарищам. Химик по образованию и призванию, мой друг осторожно перенял, точно подлинное сокровище, образец из моих рук и несколько минут пристально в него всматривался, однако ничего нового, чего не проговорил я тогда по рации, сказать не смог. Субстанция страшно его заинтересовала – то было неудивительно, но нездоровый блеск его глаз испугал меня.

Казалось, он приобрёл серьёзную одержимость, что вынудило меня, когда зашёл разговор о разделении группы, уволочь его за собой, на Четвёртую улицу. Пускай она была ближе всех прочих к пугающе безмолвному НИИ, на ней не обнаружилось ровным счётом никаких повреждений, не нашлось и следа загадочной субстанции. Товарищ неустанно ворчал, что я отвращаю его от величайшего открытия, однако пока ещё бездумные порывы страсти не затмили острого здравого смысла. И, после длительного молчания, в котором прошёл общий осмотр совершенно целых, почти новых зданий, он признался, что ему слышался некий призрачный шёпот, исходивший точно бы со всех сторон и из ниоткуда одновременно.

Связавшись с остальными, мы осознали: в поселении не осталось ни одной живой души, кроме членов нашей экспедиции.

Наш уговор был следующим: спустя час мы условились встретиться у второго корпуса института – того самого, имевшего конусообразную крышу, и вместе начинать исследовать НИИ изнутри. В душе уже не теплилось надежды отыскать среди опустошённых строений хоть одного живого человека. Понять, почему всё пришло в такое запустение, я счёл своим первостепенным долгом и по этой причине принялся искать способы проникнуть внутрь хоть одного некогда жилого дома, полагая, что это может навести на какие-то размышления. На шестнадцатой отчаянной попытке проникнуть в чужое жилище я готов был уже сдаться, но вдруг дверь поддалась и без скрипа, как новенькая, открылась, обдав нас с товарищем запахом готовившейся, кажется, манной каши. Мы, выразительно переглянувшись, перешагнули через порог и тихо закрыли за собой дверь.

Обстановка не вызвала ни у кого из нас приятных ощущений: только что помытый пол, полки без пыли, уютно-домашние ароматы, свежая еда на столе, не пробуждавшая аппетита, и отсутствие вместе с тем хозяев скорее приводили нас в чистый ужас, не затуманенный ничуть исследовательским интересом: он погиб, проиграв в неравной схватке. Мой молодой спутник даже закричал и едва ли не зарыдал, когда на кухне что-то щёлкнуло; позже мы поняли, что это вскипел электрический чайник. Я понял по выражению его лица, что нервы у него сдавали, и мы поторопились выбраться как можно скорее на чистый воздух, по возможности ни к чему не прикасаясь в квартире.

Мы, вновь миновав два пустых лестничных пролёта, мысленно оба возликовали, оказавшись в объятиях поднявшегося ветра ледяной пустоши тундры: снаружи казалось безопаснее, хотя мой друг затравленно озирался по сторонам, как если бы ожидал, что за ним непременно должны следить тысячи пар чужих глаз.

«Смотри», – посиневшими губами пролепетал мой товарищ, ненарочно ткнув меня в бок, и указал на пустынное место в конце Четвёртой улицы, где, вероятно, проводились некие раскопки. Мы подошли ближе, решив глянуть, что же такого искали местные жители, но нам стало хуже от нового знания. Я не слышал, чтобы за всё время существования в поселении хоть кто-то умер, да и построили его чуть меньше пяти лет назад, и по большей части сюда заселялись молодые научные работники с семьями и технический персонал. Однако прорытые на несколько метров пустоты, где, вероятно, некоторое время назад хранились гробы, твердили об обратном. Едва нас обдало запахами свежеразвёрстанных могил, мой друг закрыл лицо, словно стремясь спрятать выражение подлинного ужаса на нём руками, и прошептал какие-то слова, которых уловить я не сумел, как бы ни напрягал слух, а сам он отказался комментировать своё поведение после. Единственное, что я извлёк из толщи звуков – это «Имрояр! Имрояр!»; остальное дешифровке не поддавалось.

Оставшееся время мы вдвоём молча сидели на первой попавшейся скамейке, думая каждый о своём и стараясь не глядеть лишний раз на корпуса института. Друга моего сотрясала мелкая дрожь, и я предложил ему направиться обратно в порт, хотя лично сомневался, что в этом опустошённом некой лютой напастью поселении есть безопасное место, где таинственный тлетворный дух не коснётся своим отвратным дыханием и не достанет своими загребущими незримыми руками. Только сейчас я осознал, что за всё время пути в поле зрения не попало ни единого типичного для тундры обитателя: в пронзительно чистом небе не мелькнуло белоснежных крыльев полярной совы, трава не примята копытами северного оленя, лапами песца, зайца-русака и даже лемминга. Вокруг нас не извивались кровожадные насекомые, а в реке, по которой мы проплывали, не плескалось рыбы.

Своими размышлениями я не торопился делиться с потерявшим всякий душевный покой товарищем, решив не нервировать его лишь сильнее, но постарался для себя найти логическое объяснение. Селение, казалось, прошло сквозь барьер непоколебимых законов мироздания, но, положим, животные из этих краёв ушли по причине некоего специфического воздействия всё той же субстанции. Быть может, она обладает особыми свойствами, которые явственно ощущают на себе звери, птицы и насекомые? Мой друг, как сейчас я вспомнил, упоминал некий шёпот, так что предположение звучало успокаивающе, пускай ненормально высоких и низких частот звуки, особым образом воздействующие на разум, и не приносили должного облегчения по той простой причине, что я сам мог пасть их жертвой. С другой же стороны, я желал опереться на что-то, что поддавалось моему восприятию, что обладало внутренней логикой и что вписывалось в рамки привычного мира.

Но, дойдя до разбора причин, что могли бы побудить всё население встать и уйти в ледяную пустыню, оставив вещи, я ощутил больше беспокойства, чем до того. В своей юности я прочёл немало историй о таинственных исчезновениях людей, многим из которых я мог бы подобрать рациональное объяснение, и сейчас мне вспомнился случай, произошедший в тридцатых годах прошлого века, когда в ноябре охотник Джо Лэбелл обнаружил эскимосскую рыбацкую деревушку, из которой пропали все люди. Жители покинули свои жилища совсем недавно, под слоем снега обнаружились тела мёртвых псов, а могилы на деревенском кладбище оказались вскрыты и разорены. Что же за гнездо жутких тайн мы невольно разворошили?

Спустя обещанный час появились только четверо – недоставало двоих, что направились на соседнюю Третью улицу. По рации никто не отвечал, и волнение, охватившее нас, уже мы не силился сокрыть. Возможно, они просто увлеклись поисками или обнаружили нечто занятное настолько, что позабыли сообщить о задержке?.. Или, быть может, со связью из-за поднявшихся ветров возникли некоторые неполадки?.. Однако эти мысли я мгновенно отогнал прочь и, собрав всю решимость, внёс предложение направиться на поиски: благо, все улочки, кроме Первой, коротки и не плотно застроены, а нас шестеро, что значительно упрощало, на первый взгляд, задачу.

Вскоре, после тщательнейшего осмотра каждого угла, мы отыскали Акулина, выглядевшего так, будто тот повстречался с самой смертью. Он сидел, прижав к груди колени, и его лицо было ненормально бело, а кожа отдавала лёгкой и такой знакомой желтизной; посиневшие губы двигались с трудом, и нам удалось из его беспокойного, бессвязного монолога, смахивавшего на мантру, вычленить нечто наподобие: “Он растворился в воздухе”, за чем следовал поток невнятных истерических рыданий, столь не свойственных для вечно спокойного геолога и более напоминавший какофонию звуков. Сейчас я вспоминаю их с внутренним содроганием, ибо спустя несколько часов мне предстояло осознать, что Акулин пытался голосом изобразить. Мы помогли ему подняться на ноги, но от всякого прикосновения он шарахался с таким ужасом, словно видел вместо людей жутких монстров из первозданных глубин космического кошмара.

На все бесплодные попытки расспросов Акулин безумно качал головой и указывал трясущейся, негнущейся рукой на холм, на котором, как я понял, исчез наш товарищ сразу после того, как взобрался. И меньше всего в этом холме обнадёживало то, как зловеще насмешливо за ним возвышался второй корпус НИИ.

2

Как и следовало ожидать, все три корпуса НИИ выглядели более чем опрятно, особенно в сравнении с учинёнными стараниями неизведанного кошмара разрушениями на первых линиях домов. Первый корпус являл собою строгое прямоугольное здание с тёмными квадратами окон, где размещались библиотека, столовая, кабинеты администрации и некоторые иные хозяйственные помещения, не предназначенные для опытов и исследований. Второй же— тот самый, увенчанный конусообразной крышей, предназначался для бурных научных обсуждений, и составляли его просторные лекционные залы. Наконец, третий, выглядевший не в пример более современно благодаря устойчивому даже при самых мощных северных ветрах сочетанию бетона, металла и стекла и выдержанный в бело-серых тонах, был отведён под лаборатории.

Тишина обволакивала институт не только снаружи, но и изнутри. Путешествие, которое, как мы надеялись, приоткроет завесу тайны, поглотившей безымянное поселение, началось со здания под цифрой один: я здраво предполагал, что связь с N-ским университетом наверняка поддерживалась из некоего помещения, которое было бы логично расположить именно там, и не прогадал. Более того, насколько я мог судить, этот корпус имел собственную спутниковую связь.

Мы шли сверкавшими чистотой мёртвыми коридорами с пронумерованными дверями, постоянно докладывая о своих перемещениях штабу в здании порта: после исчезновения первого человека никто не желал оставаться без пускай невыразимо далёкой и мнимой поддержки. Разговоры вести становилось сложнее с каждым шагом: внутри корпуса точно поселились ядовитые миазмы, из-за которых было сложно дышать даже через импровизированную защиту в виде натянутых на нижнюю часть лица шарфов. Обследуя кабинеты, каждое попадавшееся окно мы без зазрения совести разбивали первым подвернувшимся под руку тяжёлым предметом; пахучие запахи ничуть не выветривались, однако периодические громкие звуки, пока не поглощённые диковинной тишиной, придавали немного моральных сил до того момента, пока собственное сердцебиение и дыхание ближайшего товарища не становились невыносимыми.

До моего слуха донёсся окрик моего ближайшего товарища. Голос его боле не дрожал, и мне на миг почудилось, что он своей находкой обрёл некоторую надежду, которой было суждено спустя жалкие минуты разбиться вдребезги. Мы в молчании слушали последние переговоры N-ского университета и СГБ НИИ, и, откровенно говоря, я не смел назвать то полноценным диалогом. Неизвестный сотрудник института исступлено вопил, выкрикивая в холодящем кровь сочетании взрывов воистину демонического хохота и словно десятков разных рыданий невнятные сочетания звуков, до дрожи напомнившие исторгнутые перепуганным Акулиным выражения. В конце записи раздался омерзительный булькающий звук, о природе которого никто старался не задумываться.

Здравый смысл подсказывал одно: пора тихо возвращаться на корабль и быстро отплывать назад, на безопасные просторы человеческой цивилизации, не оставаясь боле на её ледяном отшибе, где не всажен намертво современный прогресс и где обыкновенно происходят самые невообразимые и решительно не подвластные человеческому разумению явления. Здесь случилось зло, с которым никто никогда не сталкивался, и я знал, что такое ничтожество, как несовершенное смертное создание наподобие человека, не способно противопоставить явившимся из кошмарных бездн просторов неизведанной Галактики что-либо серьёзное. Человечество сотворило огромное количество различного оружия, вот только поможет ли оно в тот момент, когда наша многострадальная планета окажется под атакой пришедших по наши территории и ресурсы иномирцев?

Однако в тот самый момент я беспокойно хмурился, и в голове моей не рождалось еретических помыслов. Всю жизнь свою я посвятил науке и давно привык искать рациональное обоснование всякому феномену, сколь бы странным и не вписывающимся в рамки известного он ни казался на первый взгляд, и потому тогда, вопреки всему, принял решение двинуться в третий корпус. НИИ докладывал, что был обнаружен новый биологический вид, и я считал, что именно это открытие повинно во всех бедах несчастного селения. Если найденные учёными мужами твари вырвались на волю, то они ещё могли остаться поблизости. Не ведаю, говорил во мне гражданин, стремившийся защитить не подозревающий мир от невероятных опасностей, таящихся на крайнем севере, или зоолог, лелеющий мечту изведать новые звенья эволюции и изловить уникального представителя фауны.

Я усмотрел краем глаза дёрнувшуюся и мгновенно пропавшую фигуру, смахивавшую на человеческую, в одном из окон третьего корпуса. Тот человек двигался весьма занимательным способом, однако те неестественные, будто рваные перемещения, могли быть игрой моего воображения и обманом уставшего разума – к тому же, я находился тогда на приличном расстоянии, чтобы со всей ответственностью иметь право уверять своего читателя, что в принципе нечто увидел.

Моё устремление поддержали далеко не все, так что дальше направились три человека: я, мой ближайший друг, за сохранность чьей юной психики я беспокоился, и ещё один мой добрый знакомый, известный своими рациональными взглядами на окружающий мир. Пусть он и высказывал явное беспокойство сложившейся ситуацией, но, в отличие от прочих, не принимал мистических настроений и не поддерживал веры в деятельность непознаваемых высших сил. Кое-какое оружие у нас с собой на случай непредвиденной ситуации было, но страх перед неизвестным соперником всё же захватывал свои позиции, и в какой-то момент я не мог сосредоточиться ни на чём, кроме невероятных фантазий о диковинных хищниках не то с океанского дна, не то из глубин мёрзлых почв.

В третьем корпусе на стенах, полу, потолке и всяком предмете обнаружился налёт желтовато-серебристой пыли, фосфоресцировавший неким своим внутренним свечением неизвестного цвета и оттенка, а вокруг сгущалась физически ощутимая эманация зла. Фантастические веяния вызвал не иначе как сумрак, царивший в опустевших коридорах средоточия ужаса, несмотря на то, что до наступления полярной ночи оставались долгие месяцы. Быть может, темнота сгущалась от отсутствия электричества и того, что стёкла окон изнутри как вымазаны всё тем же серым налётом.

Всякая лаборатория, куда мы заглядывали, как будто минуты назад стала свидетелем развернувшегося побоища. Тысячи следов на желтовато-серой пыли я всеми правдами и неправдами силился проигнорировать, занятый поисками хоть какой-то информации о произошедшем. Ступая по осколкам склянок и разбросанным измятым листам бумаг, я тешил себя спасительными иллюзиями здравого смысла, бездумно ожидая, что вот-вот откроется с рациональной стороны тайна безымянного поселения на самом севере страны; что правда будет страшной, мерзкой и кровавой, однако под ней окажется прочный фундамент торжествующей логики.

Я жаждал правды, и я её нашёл, проявив всю настойчивость, на какую только способен. Несколько, не иначе как чудом уцелевших, заметок одного из научных сотрудников НИИ, чьего имени миру не суждено узнать, насмешливо даровали нам с товарищами шанс заглянуть за плотный занавес мистических секретов, навалившийся на селение подле института и скрывший его за обволакивающим пологом первобытных страхов и опасений пред всем неясным и фантастическим.

Те заметки я способен и сейчас повторить дословно. И вот что они гласили.

«Вчера вечером извлекли бесценные экземпляры. Белоярцев [Nota bene: не забыть сказать ему, что у него на бейдже вместо имени какая-то бессмыслица – Имрояр] всю минувшую неделю убеждал меня, что искать стоит именно в том направлении, и приводил в аргументы какие-то совершенно абсурдные вещи, не иначе как порождённые его заскучавшим разумом, – именно так я считал до того момента, пока рабочие не провели раскопки между концом Четвёртой улицы и холмом, признанным в селении самой высокой точкой, и не обнаружили два образца. К величайшему моему сожалению, больше представителей уникального биологического вида не нашлось, как бы старательно мы ни копали, но зато обнаружились древние могилы – пустые. Очевидно, некие создания, здесь жившие задолго до нас, владели искусством изящного обтачивания, ибо вытащенные гробы, должен признать, поражали всех своей необыкновенной красотой.

Однако я не смею заявлять, что те гробы мастера создали из дерева. Пускай материал имел аналогичную фактуру, его свойства кардинально отличались от характеристик древесины. Я бы определил материал как некий легчайший минерал (судя по кристаллической решётке). Отколоть кусочек удалось с трудом, и одновременно с него сошла тёмно-коричневая краска, обнажив желтовато-серебристый цвет. С какой целью то было сделано, нам остаётся только гадать, ибо предположить можно великое множество вещей.

Примечательными и уникальными в своём роде являются орнаменты и рельефы, с особой тщательностью вырезанные на крышках и стенках гробов, а также внутри них. Мои коллеги уже извлекли двух представителей неизвестного биологического вида, и на данный момент существа уже покоятся в соседней лаборатории. Я полагаю их мёртвыми и стараюсь не задумываться над тем, что мы, по сути, осквернили чужие могилы, ибо в этом вопросе я всегда проявлял суеверность. Белоярцев отнёсся ко всему проще: у него бешено горят глаза, а от меня требуют немедленно проводить вскрытие. Они жаждут писать отчёты и связаться с университетом, но что-то меня настораживает, пускай и не могу определить, что именно. Откуда всё же Белоярцев узнал, где искать? Непременно расспрошу его…»

«Длина тела особи – метр шестьдесят два сантиметра, вес – двенадцать килограмм.

Тело мягкое и вязкое, легко принимает в себя инородные объекты и меняет форму, сохраняя при этом прежние объёмы. Имея в наличии два образца, я принял решение подвергнуть один из них заморозке, однако это не принесло видимых результатов. В ходе экспериментов обнаружилось, что данный вид имеет устойчивость и к воздействию экстремально высокими температурами.

Вскоре оказалось, что при помощи рентгеновских лучей единственно возможно подробно изучить внутренности неизвестного биологического вида. Не имея скелета, этот вид, по всей видимости, поддерживает форму тела и передвигается при помощи особой подвижной системы полых трубочек, пузырьков и цистерн, охватывающей всё тело. Есть предположение, что она же играет роль кровеносной и лимфатической систем. Что примечательно, это некие купированные новообразования в количестве четырёх штук, располагаются парно на диаметрально противоположных сторонах тела. Неизвестно, повреждение это или нет, так как это характерно для обоих имеющихся у нас образцов. Образование плотное и сочленено с внутренней системой подвижно.

Они способны к хемосинтезу. Насчёт возможности употребления твёрдой и жидкой пищи ничего не известно, но имеются подозрения о возможности фагоцитоза и пиноцитоза соответственно.

Дыхательных органов не имеют; следовательно, не способны к членораздельной речи. Вероятно, данный вид проживал в анаэробных условиях.

Вероятно, размножение происходит почкованием, что характерно для кишечнополостных. Отделённые от материнского организма дочерние клетки сохраняют характерную внутреннюю структуру.

Стандартных органов чувств при ближайшем осмотре тела не обнаружено. По всей видимости, зрение, осязание, обоняние, слух, чувства равновесия, температуры и боли им заменяет обилие нейронов, чья приблизительная концентрация составляет две сотни на один кубический сантиметр тела. В центре тела обнаружено плотное образование, напоминающее мозг, сообщающееся с нейронами, что позволяет говорить о развитой нервной системе. Реакции не электрический ток и инъекции не последовало.

Химический состав по-прежнему остаётся неизвестным, но я уверен: подобных если не элементов, то как минимум соединений мы ранее никогда не встречали…»

«Постарался припереть Белоярцева к стенке и добиться от него хоть какой-то правды. Этот молодой человек, позднее всех прибывший в СГБ НИИ, отличался скрытностью и самодостаточностью характера; он не заводил дружески окрашенных связей и никогда не поддерживал расспросов о себе. Достоверно я знал лишь его специализацию, а также полагал, что он окончил N-ский университет; согласно словам единственного человека, случайно побывавшего в его комнате, там великое множество необычной и даже пугающей оккультной литературы. Все мои попытки заговорить о том, откуда ему стало известно место, он с изысканной галантностью пресекал. Как понимаю, помощи от иных сотрудников не добиться: они слишком взволнованны и заняты ликованием, чтобы вспоминать, кто направил их на верный след. Чего добивается этот молодой человек? Не нравится мне и его желтоватый взгляд.

Днём позже я связался с верхами университета, решив уточнить у них данные касательно Белоярцева. Ответ меня шокировал: сотрудника с такой фамилией никто к нам не посылал. Чувствую, состоится тяжёлый разговор…»

«Это конец. Образцы мертвы, я точно уверен. Это не они повинны в развернувшемся кошмаре, не они инициировали безумие, охватившее каждого человека в НИИ. До моего слуха долетают истошные вопли, смешанные с демоническими раскатами хохота и истерических рыданий. Я забаррикадировался в своей лаборатории, и в моих силах лишь ожидать, без всякой надежды, исхода…»

Я неторопливо зачитывал обрывки заметок, написанных неровным и местами категорически нечитаемым почерком, не наблюдая реакций двух товарищей, отважившихся углубиться в гнездо подлинного, не знающего сравнений кошмара со мной. Это я привёл их обоих к смерти, и я каюсь в своём страшном прегрешении, которому нет и не будет во веки веков прощения; это с моей руки они канули в бездны неопознанного и жуткого и растворились там; это я, я убийца, а не те бестии – не иначе как космические, ибо Земля, по глубокому личному моему разумению, не способна исторгнуть из своего чрева подобных чудовищ…

На моей шее остались четыре идеально круглых шрама желтовато-металлического цвета, и если они не есть доказательство моему повествованию, то я не ведаю, что ещё могу предложить человечеству в обмен на клятву никогда не появляться боле в тех местах. В тот момент, когда с чтением заметок было покончено, я поднял взгляд и увидел в оказавшихся открытыми дверях лаборатории неописуемых монстров, какие не явятся человеку и в самых бредовых состояниях. Они напали на нас столь стремительно и незаметно для обычного человеческого взора, что я и закричать не успел, предупреждая о настигшей опасности. Обладатели отвратительных, постоянно сжимающихся губчатых тел, не имевших конкретных форм и очертаний, двигались неумолимо, и ни единый земной хищник не смог бы сравниться с ними; они вцеплялись отростками в беззащитные шеи моих товарищей и словно высасывали их изнутри, резко ускоряя процессы старения организмов. На моих глазах два человека обратились в жёлто-серую пыль, а я мог лишь наблюдать сие противное зрелище, не находя в онемевшем теле и малейшей воли двигаться. Лишь когда тварь вцепилась в меня, намереваясь обратить в ничто, в лёгкий слой налёта на полу, я воспротивился и бешено резанул по щупальцу скальпелем. Оно издало невообразимый рёв и скользнуло назад, а я, слыша одно биение сердца в ушах, выпрыгнул через разбитое ранее окно и бежал, бежал без остановки и не оглядываясь назад, бежал через затхлые улицы безымянного поселения, бежал от ядовитых миазмов, источаемых иноземными тварями, бежал от кошмара и попыток вспоминать их богомерзкий облик оживших не то губок, не то полипов, не то тошнотворной смеси неких морских организмов, названий которым не мог бы найти даже я. А в спину мне доносилось заунывное «ИМРОЯР! ИМРОЯР!».

Но самое страшное – то, что среди монстров, прибывших из космических бездн, ужасающих беззащитный и уязвимый разум, я явно различил недавних людей.

Спустя месяц я начал замечать первые преображения: четыре шрама на моей шее рассосались, оставив после себя лишь неровные покраснения; аппетит упал настолько, что я мог не есть днями и не ощущать себя скверно; во снах мне стали являться загадочные и удивительные места – несомненно прекрасные, как я был уверен, и пробуждающие псевдовоспоминания; в некоторых местах моя кожа приобрела новую фактуру, напоминая теперь губку, и серела; белки глаз пожелтели, и я больше не мог без острой рези смотреть на яркий свет.

Затем во снах я услышал голос моего погибшего лучшего друга. Он призывал меня к себе, вернуться на север, и я точно знал, что завтра же, не взяв с собой ничего, направлюсь туда.

Академик-3

Вода стояла по-предвечернему, подзимно сизая, в цвет перьев мокрого петроградского голубя, попавшего под негаданный беспощадный летний ливень, какой набежал совершенно неожиданно, когда на небе, казалось, ни единого обрывка облака, и с какими смиряешься безропотно, как с чем-то непредсказуемым и жесткосердным, будто со стихийным бедствием; и вода стояла смирная, ничуть не колыхаясь: ветер уснул, и только лёгкая качка напоминала о том, что мы ещё не сошли на берег. “Академик-3”, судно, в самом деле, скромное, особенно если сравнивать с ледяными гигантами в девять этажей на атомном сердце, приписанными к арктическому научному флоту, водоизмещением малость менее шестисот тонн, вышел из Санкт-Петербурга в Невскую губу, сделав остановку только на станции Ломоносов и пойдя дальше, во внутренний эстуарий, в направлении, минуя Репино, мыса Флотского, где предполагалась последняя крупная стоянка до выхода во внешний эстуарий и, наконец, в Финский залив. В последнее время в нём было неспокойно по многим причинам, но в планах и не значилось заглядывать инструментами в синие глубины Балтийского моря, а задача перед “Академиком-3” стояла до обыденности тривиальная, в меньшей степени научная и в большей со всех сторон стандартизированная, строго протокольная, а именно – мониторинг водных ресурсов.

Предполагалось, что команда научно-исследовательского судна оценит техногенное воздействие на прибрежную зону и изучит детальнее прогрессирующее влияние антропогенных факторов на активность микробиоты донных отложений – в первую очередь, разумеется, загрязнение тяжёлыми металлами и нефтепродуктами; а для этого – соберёт пробы верхнего слоя донных отложений и образцы макроводорослей, например, Cladophora glomerata, Ulva intestinalis и прочих представителей богатого на виды рода Ulva, и образцы донных отложений. На восточном побережье раскинулись города, атомные электростанции (в последние годы возвели ещё две), сельскохозяйственные угодья; громоздились нефтеналивные терминалы на севере и на юге, шумно дышащие серым дымом и гудящие многоголосьем кораблей – было, откуда взяться загрязнению, иными словами.

Агния Одегова, лаборантка новообразованного Санкт-Петербургского океанологического научно-исследовательского института на треть ставки, специализировалась (пыталась, вернее) на морской микрофлоре, и эта экспедиция – первая в её жизни; поступив в магистратуру сентябрём (но фактически начав работать чуть раньше, ещё в бакалавриате, ради развития научной карьеры), в ноябре она уже попала на “Академика-3” вместе с маститыми аспирантами, дожидавшимися вскорости защит диссертаций. Бесконечно уставшие, похожие на блеклые тени людей, аспиранты вызывали нечто среднее между благоговением и глубинным ужасом; и, в отличие от Агнии, их допустили до должностей научных сотрудников и до зарплат в тридцать с небольшим тысяч рублей. Ей же, как лаборантке, полагались семь тысяч (плюс-минус, на самом деле, но для ровного счёта пусть будет так) ежемесячно, капля от недавно выигранного гранты и судосутки за текущий рейс – по триста рублей в день, какие выплатить ей должны, едва “Академик-3” причалит вновь в Санкте-Петербурге. Планировалось, что на воде они пробудут четырнадцать дней и что вернутся к концу месяца, тридцатого числа.

На палубу падал мелкой рассыпчатой крошкой редкий снег, и море утопало в багрянце заката, переходившего из наливистого ало-оранжевого, пламенного, в прохладную фиолетовую дымку, готовую вот-вот налиться чернотой и усыпаться бриллиантами звёзд, прихотливо разбросанными по бархату небосклона; Агния зябко поёжилась, но не уходила в каюту, напоминавшую одновременно каморку в общежитии (и как в столь крохотном пространстве умещались койки на двоих человек и письменные столы с большим шкафом, навсегда останется загадкой) и монашескую келью – ту самую каменную клетку, без окна, но с дверью, через которую передавали еду и огарок свечи, чтобы продолжать читать Библию. В их случае, правда, более актуальными стали бы справочники по морской биологии, экологии и бактериологии.

Собравшись было уходить к скромному ужину, представленному гречкой и варёной сосиской с крепким чёрным чаем без сахара, Агния остановилась: что-то привлекло её внимание. Что-то, чего быть не должно – уж точно не здесь: до берега добраться капитан планировал только утром, но впереди настойчиво маячила тёмная громада земли с покошенным маяком.

– Земля! – крикнула она первое, что пришло на ум. – Осторожно, земля! Остров! Маяк!

И пусть мораль двадцать первого века изменилась, нравы стали много свободнее, а на книгах появилась пометка “18+” за нецензурную брань, но Агния не стала бы записывать в дневнике те слова, которыми отозвались товарищи по несчастью.

“Академик-3” резко сбросил скорость, дал разворот – и Агния, держась до боли и судороги в пальцах за планширь, ударившись коленом о металлический фланец, уперевшись ногами в палубу, смотрела, распахнув глаза, на остров, взявшийся, будто ниоткуда. Она смотрела карты перед экспедицией, до дотошности всматривалась в маршрут и мелкие островки, какие они непременно должны были пройти, но ничего такого здесь не помнила. Маяк Сескар – где-то там, в километрах по воде отсюда; а этот маяк, разрушенный и ветхий, выкрашенный в красный и с выбитым слепым глазом фонаря, совершенно точно не он.

– Какого чёрта… – донеслось откуда-то слева.

– Вот-те на, – вторило первому голову.

Почти на расстоянии вытянутой руки проскользили гнилые, покрытые охристо-жёлтой в дрожащей ручье света ржавчиной (а бывает ли она совсем такого странного, будто нездешнего, жёлто-металлического, почти как золото, оттенка?) борта корабля, и Агния сквозь налёт разглядела его название, включив фонарик на телефоне.

“Академик-4”, значилось на нем.

Всё бы ничего, но “Академик-3” – новейший из НИСов, последний в своей серии, и четвёртого брата-близнеца ещё не построили.

***

“Академик-3” совершил внеплановую остановку (из-за подозрения на повреждения) у безымянного острова, не отмеченного на картах; и пускай экипажу, особенно всевозможным лаборантам и МНСам, в число которых входила Агния, настоятельно рекомендовали не приближаться к сомнительным объектам и по возможности не сходить с палубы, надо понимать, что строгость законом всегда компенсировалась их неисполнением, а потому, утомлённые качкой, люди высыпали на берег. Дело не в каком-то здравом смысле: тяжело, знаете ли, ожидать подвоха от пусть и не отмеченного на картах, но ничем не примечательного островка, пусть и с выброшенным на берег кораблём; Агния сообщила незамедлительно, что называется, о только главе экспедиции и капитану корабля, но те отмахнулись от неё, не поверив: фотография получилась размытой, да и не до того им оказалось, чтобы бегать вокруг ржавой посудины.

Сойдя на берег, Агния потянулась. Ей по-прежнему чудилось, что земля под ногами ходила, гудела, дышала в такт волнам, но это как с поездом – надо немного потерпеть, и ощущения вернутся в норму. Под неровными шагами перекатывалась с шорохом галька, сменяющаяся по-осеннему чёрной, промозглой и пошедшей комьями голой землёй; и постепенно вдали смолкали голоса человеческие голоса коллег по экспедиции и несчастью; и тьма навалилась со всех сторон; и стало прохладно настолько, что Агния, шмыгнув носом, пожалела, что не надела сверху ещё одну ветровку; и над головой зажигались одна за другой звёзды – Агния остановилась, чуть-чуть не дойдя до выброшенного на берег, точно мёртвого кита, корабля, и задрала голову вверх. Великолепное полотно подлинного мастера, пожелавшего остаться безымянным, вдали от искусственного света огромных городов, никогда не смыкавших глаз, представилось её глазам; стоя под небосводом, богато расшитом сверкучими драгоценными камнями, Агния ощутила себя незначительной в той же мере, в какой, должно быть, первый человек с первым проблеском разума задрал голову ночью наверх и ужаснулся, и убоялся того, что предстало перед ним. Льющееся серебро, лиловые тени, синие отблески – она стояла и смотрела, не в силах оторваться, как если бы что-то принуждало её; и такой страх разлился в её душе, что только судорожный скрип-вздох мёртвого корабля привёл в чувство, принудив убояться пуще прежнего. Агния моргнула, отгоняя негу наваждения, обернулась – в отдалении грел огнями “Академик-3”, никуда не исчез.

Фонарик (на этот раз не на телефоне) лезвием, будто сказочный меч, рассёк ночь, и даже дышать стало проще. Ступая аккуратно, по обломкам корабельной обшивки, боясь оступиться и пораниться, Агния подобралась к телу левиафана ближе, не борясь с любопытством и подчинившись ему. “Академик-4” – или как бы его ни звали – не подавал признаков жизни, невзирая на мельтешения вокруг себя; Агния подошла ближе к обшивке – и всмотрелась. То, что показалось ей поначалу ржавчиной, при внимательном рассмотрении выглядело странноватой субстанцией нездорового желтовато-металлического оттенка, и первая мысль, про золото, вновь возникла в голове сама собой; жижа, напоминающая по консистенции феррожидкость, в белесом свете фонарика отсвечивала серебром, и Агния на миг порадовалась, что, работая бактериологом, имела привычкой таскать с собой базовый инструментарий. В детстве ей безумно нравилось собирать шишки многовековых кедров (не в Ленинградской области, разумеется: Агния в Санкт-Петербурге была приезжей), подбирать особо красивые осенние листья, прихотливо расписанные, как акварелью, ксантофилом и антоцианом, коллекционировать раковины, сброшенные предыдущими владельцами-улитками, искала косточки (и однажды летом отыскала практически целый скелет змеи), так что в рюкзаке и в карманах у неё всегда нашлись бы как минимум пинцет и сколько-то пластиковых пробирок, а как максимум – целая биологическая станция.

Агния прихватила жижу пинцетом, потянула на себя и с трудом оторвала кусочек, а едва оторвала, то чуть не задохнулась: разорванная, она источала запах настолько мерзкий и дурной, что лаборатории, где обитали органические химики и где вечно летали тухлояичные миазмы сероводорода, почудились ей сейчас летним садом, где заботливая хозяйка посадила розовые кусты. Она закашлялась, отшатнулась, едва закупорила пробирку, и слёзы градом потекли из глаз. Тошнота подступила к горлу моментально, стянув мучительным спазмом, но Агния удержалась: запах постепенно выветривался, заменяясь морским духом, и она тяжело отдышалась.

Жижа в пробирке намертво, как будто клеем намазано, пристала к стенкам и, кажется, увеличилась немного в размере – Агнии, по крайней мере, помнилось, что захватила и оторвала она кусочек поменьше; а на месте, где она поковырялась пинцетом, появилась морщинистая корочка, напоминающая накипной лишайник… или, если сравнивать с человеческой кожей, коллагеновый рубец-шрам.

Никто пока не хватился Агнии, никто не выследил её, так что она, как вор, терзаемый подозрениями, что кто-то вот-вот непременно застанет его за непригляднейшими занятиями, не подобающими достойному человеку, поискала фонариком хоть какой-то намёк на проход. Забраться у неё бы не получилось: корабль встал на мель без крена, и для неё такая высота (без лестницы особенно, какую никто снаружи не приделал, разумеется) оказалась большевата, чтобы без подготовки и легко так залезть; возвращаться обратно за помощью ей как-то не захотелось, иначе бы точно привлекла лишнее внимание, и её исследовательское уединение бы нарушили; разве что искать пробоину – Агния обошла корабль справа, вновь выхватив имя “Академик-4” (и на этот раз сделала качественный снимок со вспышкой), но справа – ничего.

Зато по левому борту, стоило ей зайти на шаг в воду, внутренне обрадовавшись, что надела перед сходом с палубы резиновые сапоги, виднелся пролом, почти по центру.

“Академик-4” изнутри затхло и прело пах сыростью, и Агния, стряхнув жёлто-серую пыль с ботинок, вошла на нижнюю палубу.

***

10 апреля 2032 года, вечер. Это немного странно, если честно – писать на бумаге, как будто мы снова в десятых годах, но я не доверяю теперь электронным устройствам: боюсь, что потеряю всё написанное снова, как это случилось только что. Так… Наверное, надо обрисовать ситуацию, да? Я видел старые фильмы, в которых люди пишут в дневниках и общаются с ними, как с друзьями или вроде того. И во всевозможных эпистолярных произведениях такое тоже случалось регулярно, и в них (в эпистолярных памятниках литературы, вот) всегда было что-то такое, что на каждом занятии неизменно будоражило (слово-то какое!) моё сознание – ощущение всякий раз такое, точно бы разговаривают со мной, мне открывают страждущую душу. В общем, теперь я тоже буду вести заметки: компьютеры сильно барахлят, и мой судовой журнал (если это можно так назвать: я всё-таки фиксировал не скорость ветра и направление хода “Академика-4”, а рабочие будни, чтобы потом, когда снова появится связь, выложить на канале) снесло из-за ошибки, так что придётся начинать всё заново. Интернет и вовсе пропал утром, хотя по идее эта часть залива богато покрыта интернет-спутниками. Одегова говорит, что такое случается: в водах Финского залива бывает неспокойно.

11 апреля 2032 года, утро. Посреди ночи я проснулся от натужного, оглушительного, стального скрипа. Звук так, словно “Академик-4” решил издать мучительный стон, как если бы его бок кто-то протаранил, но техническая команда не нашла никаких проблем. А вдруг плохо искали? На завтрак давали йогурт, кабачковую икру, кусок хлеба и чёрный чай (без сахара) – набор откровенно нестандартный, но причалить и пополнить запасы мы должны были ещё вчера вечером, однако берега не оказалось там, где он должен быть. Одегова предположила, что приборы дают неверные показания. Я не понимаю, что происходит. Жутко хочется домой.

11 апреля 2032 года, день. Собрали образцы. Анализировал воду. Сфотографировать микроскопическую фауну сложно из-за качки, но, похоже, мне попался некий новый вид – я пока никому не сообщил о находке, хочу вечером на собрании показать фотографии и видео. Что касается внешнего вида, то на соседней странице дневника я сделал рисунок, раз распечатать фотографию пока нет возможности.

11 апреля 2032 года, вечер. Одегова ожидаемо в восторге, как и все прочие. Надеюсь, после экспедиции она повысит меня с младшего научного сотрудника до научного сотрудника. Было бы славно.

12 апреля 2032 года, утро. Пробирки заросли чем-то жёлто-оранжевым, с золотистым отливом, похожим на накипной лишайник, но по свойствам – некое подобие неоньютоновской жидкости, так что вводить пинцеты и иные посторонние предметы приходится плавно и осторожно, почти деликатно. В лаборатории у нас есть ИК-спектрометр (прибор размером с большой принтер: всё-таки на корабль, который по шкале от “Титаника до байдарки” ближе к байдарке, никакой ЯМР не протащишь, но для скрининга должно хватить), так что решил поставить образцы на него – получить бы хоть какие-то первичные результаты до того, как причалим и сможем полноценно изучить уже в стационарной лаборатории. Поскорее бы уже вернуться.

12 апреля 2032 года, день. Похоже, оранжевая жижа – это какая-то кремнийорганика (верно, с некоторым количеством макроциклов), точнее сказать не смогу: ИК-спектрометр, увы, не выдаёт конкретных формул, особенно когда вовсе не знаешь, что ищешь, а слепо тыкаешься котёнком в тёмной комнате, надеясь, что хоть что-то заподозришь. Одегова несколько раз уточнила, уверен ли я, но я уверен. “Антон, будь внимательнее и аккуратнее”, – попросила она, на что я ответил, что и так достаточно внимателен и аккуратен. И что с ней не так? И что с её глазами? У неё какая-то болезнь печени? Надо будет спросить, но потом.

12 апреля 2032 года, вечер. Пробирки с образцами жижи оказались открыты: заметил случайно, когда зашёл перед сном в лабораторию. Или это я их не закрыл? Закупорил обратно.

13 апреля 2032 года, утро. Как обычно, после завтрака (он стал совсем уж скудным) побежал в лабораторию, по пути столкнулся с Одеговой. Она спросила, как продвигается работа, и я изложил ей вкратце результаты ИК-спектрометрии; сказал, что планирую поработать ещё и, возможно, просчитать какие-то спектры квантовохимическими методами, раз уж компьютеры (пусть и не навигационные приборы) снова работают (но отказываться от рукописных заметок я не стану – и все результаты ИК-спектрометрии, как ретроград, переносил на бумагу от греха подальше), пришедших мне в голову вариантов, а потом сравнить с имеющимися экспериментальными результатами, на что она отстранённо покивала и попросила держать в курсе. А ещё – снова сказала быть аккуратнее.

13 апреля 2032 года, день. Пока я работал, кто-то настойчиво стучался, но, открыв, я никого не увидел. И что это было? Пожертвовал обедом (Одегова зашла спросить, куда я делся; обычно она днём занималась другими делами и не приходила к простым МНСам – и что это на неё нашло?), чтобы поработать, теперь болит живот от голода. Из интересного (и, чего уж скрывать, слегка тревожного): оранжевая жижа увеличилась в размерах. Я могу бы списать это на разбухание от влажности, конечно, или то, что мне “кажется”, но образцы в самом деле увеличились в массе, судя по показаниям аналитических весов.

13 апреля 2032 года, вечер. Сходил на ужин, давали пюре из пакета. Невкусно. Почистил зубы и лёг спать, много думал о спектрах. Кремниевые макроциклы? Откуда бы им взяться?

14 апреля 2032 года, утро. На завтрак дали яблочное пюре из тюбика (много), крекеры (пачку на сутки) и воду. Ушёл в лабораторию. Обнаружил, что ИК-спектрометр зарос оранжевой жижей.

14 апреля 2032 года, день. Заходила Одегова, только смотрела, как я работаю. Под её взглядом было странно. Спросила, почему я не на обеде – сказал, что поем крекеров, сэкономлю порцию. Кажется, она недовольна.

14 апреля 2032 года, вечер. Мы так и не вышли к берегу, хотя по всем расчётам уже должны были если не врезаться, то по крайней мере заметить землю. Приборы и правда сбоят, так что пришлось воспользоваться старым методом – навигацией на звёздам; и всё бы ничего, вот только на небе не оказалось ни одной знакомой звезды. Команда в ужасе и панике, я тайком пригубил настойки на травах. Не знаю, что делать: заперся в лаборатории подальше ото всех и не открываю дверь.

14 апреля 2032 года, ночь. Я проснулся от того, что упал со стула. На полу густо росла оранжевая жижа. Сообщил о ЧП Одеговой по внутренней связи, но она не пришла. Убежал в свою каюту и заперся. Не нравится мне такая тишина. Дверь не открываю, подпёр тумбой (пришлось открутить её от пола подручной скрепкой). Не открываю никому, экономлю крекеры и воду.

15 апреля 2032 года, утро. Звуки снаружи мне тоже не нравятся. Не открываю дверь. Вода кончается. Не пойду сегодня в лабораторию. Одегова не появлялась.

15 апреля 2032 года, вечер. Стало тихо, стуки и стоны прекратились. Уснул, проснулся от удара: “Академик-4” сел на мель. Звонил по внутренней связи: тишина на линии. Открывать дверь не стал, пытался выбить иллюминатор – не получилось. Воды не осталось. Попробую выйти при свете дня завтра.

***

Агния закрыла маленькую записную книжку с оранжевыми разводами на страницах, не то принадлежавшую, не то принадлежащую, не то… какую? как в будущем времени? некому Антону из тридцать второго года. По спине пробежал холодок; Агния обернулась, нервически вглядываясь в темноту, но никого не увидела; ни шороха, ни вздоха, ни скрипа – молчал корабль, молчало и всё то, что могло скрываться в его недрах, затаившись в ожидании. На глазах сами собой выступили слёзы, и сердце забилось в груди, норовя пробить кости, и руки стали липкими от пота, и ноги подкосились, но Агния устояла – и вместо всего на свете побежала прочь, не разбирая дороги, спотыкаясь, ударяясь о вывернутые двери, запинаясь о хлам и мусор, как если бы за ней гнались твари, монстры, чудовища, инопланетяне, маньяки, но она не оборачивалась и не кричала, только дышала, хрипло и тяжело, разрывая лёгкие. Надо уплывать отсюда, любой ценой. Будь проклято дрянное любопытство. Агния поскользнулась на гальке и упала, разорвав джинсы и колени; встала и снова побежала, спотыкаясь.

– Надо уплывать! – крикнула она. – Надо уплывать!

– Одегова? Одегова, что случилось? – остановил её истерический бег капитан Коваль, схватив за плечи так крепко, что Агния пискнула от боли. – Ты где была?

– Там корабль… – пробормотала она. – Корабль с плесенью.

Да, плесень. Другого объяснения быть не могло.

– Корабль с плесенью, – повторил за ней Коваль. – Какой?

Агния достала телефон, готовый вот-вот разрядиться, и открыла галерею, но вместо надписи “Академик-4” обнаружила смазанный чёрный фрагмент.

– Был там, – жалобно проговорила Агния. – Академик. Четвёртый. Он был там, на мель сел. И там оранжевая плесень.

Вокруг собирался экипаж “Академика-3”, и посматривали на Агнию со смесью жалости, усталости и тревоги – за её психическое здоровье, не иначе.

Коваль нарушил тишину:

– Астрова, Афанасенко – можете сходить посмотреть, что там за корабль?

– Не надо! – взвизгнула Агния. – Только не туда! Там…

Но договорить она не успела: Коваль плеснул ей в лицо холодной водой.

– Вернись в каюту, пожалуйста. Немедленно. Это приказ.

Коллега по цеху, Евгения, прихватила свою соседку за плечо и увела на борт.

Оставшись в одиночестве, Агния, вдруг пошарила руками по куртке и извлекла из внутреннего кармана пухлую книжицу, записки Антона. Она ведь не дочитала: там что-то было на следующих страницах, пропитанных сыростью.

***

тишина была обманом я так и знал господи боже мой я так и знал что это обман не надо было выходить надо было выбить любой ценой окно

его можно было как-то выжать давлением я не знаю хоть чем-то только не выходить туда а воду можно было взять из пожарной системы это было лучше чем выйти а там бы я что-нибудь да придумал

я не знаю смогу ли выбраться но сейчас стало тихо так что я решил спрятавшись на кухне она вся в какой-то жёлто-серой пыли от бесконечных пищевых порошков что ли и заперевшись кое-что дописать вдруг кто-то станет нас искать или найдёт и поймёт что сюда нельзя надо бы найти какую-то чёрную тряпку так люди отмечали что корабль заразен чтобы никто не подплывал и не разносил заразу как же я хочу к маме и домой пожалуйста я разве много прошу

может показаться что они люди

но они не

серогубчатой кожи не бывает у людей

имрояр имрояр имрояр имрояр заунывно шепчут они как будто молятся может так зовут их бога который должен забрать их страдающие души из этого мира с не нашими звёздами

я выглядывал из иллюминатора и это не нормально когда звёзды составляют ровные квадраты как на контурной карте так не бывает у нас

надо что-то решить что-то сделать

они скребутся и нудят имрояр имрояр

одегова если ты это прочтёшь

да даже если нет

умри

П̷̵̲͍͎̘͍̟̭̹̎ͤͮͤ̄̊ͫ͒͟͜͟͡͠͠о̏͒̆̏̄̉ͥ̃̀́͜͟͏̶̶̼̪̥̦̮̯̞̤͟м̷̵̸̧̭̺̩̯̻̪͖̽ͬ̅̓̿ͮ̒̍̕͘͞͠ͅо̵̶̧̢̨̘̺̱̤͔͍͖̥̔ͯ́̈̊̆͛ͬ́̕͞г̸̨̛͂ͬ̌ͯͤ̓̓͆͟͡͠͏̱̪̬̘͓̺̙̝̀и̾ͪ̂̌ͭͬͩͤ̕͟͢͠͡҉̨͉͖̦̫̱̳͈̫͝т̷̴̶ͣ̾͐͂ͧ͑̔͋̀͠҉̭̦̻͇͉̖͖̞̕͡е̵̨̢̡̢̦͔̘̦̱̣̺͎̓̔̌ͮͦ͆̅͐͢͢͡,̧̛̪̩̬̖̱̭̝͓̆́ͧ͊ͦ̉ͣ̀̀̀͘̕͠͡ ̵̵̵̧̡͎̤̬͔̟̲̥̰̑ͪͪ̌́̓ͫ̚̕͜͟п̴̨̛͙̤̭͈̭̯͚̂ͮ̀́ͮ̾ͤ̅̕͘͢͟͠ͅо̔̊ͧ͗̒̑̎ͣ͠͏̴̷́͠͡͏̮͍͚̹̼̟͈̦ж̸̴̧͙̥̰͔̰̘̣̟͛ͦ̍̈͒̈̓ͥ́͘͢͜͝а̴̵̨̢̛̤͉͓̜̣̯͇̪ͪ̃̊͌ͯ͐̾̀̚̕͠л̴̸̡̧̛̠̬̱͍͉̥͔̔ͧͥ̊̓͗̒ͤ̀͡͡ͅу̷̨̃̔̀͛ͫ̅ͩ͗͘͏̴̘͎̭̲̼͓̩͎͘͘͜й̸̧̽ͣ̀ͩ͑͑ͨ̉̕͟͠͡҉̷͈͇͙̤̦̯̘͖с̴̵̷̸̴͈͇͔̪͇̺̱͕̍ͫ̔͌̓ͮ̔̽̀͢͠т̧ͣͬ̃͊ͯͯ̌̈̀͢͜͟͞҉͔͖̦̫͎͉̹͚̀а̸̢̨̛̛͎̞͍̙̻̘̼̽ͯ̆̆̈̽͗̚͜͡͠ͅ

***

– Значит, Ситаев у вас – лучший студент?

– Всё верно, – кивнул Сергей Васильевич. – Очень достойный молодой человек, всегда желавший войти в состав морской экспедиции, и я думаю, что он в Вашей команде достойно себя проявит, Агния Владимировна.

Одегова кивнула:

– Я сегодня же пришлю ему приглашение в таком случае.

– Почта у Вас есть?

– Да, она была указана в резюме. Спасибо, Сергей Васильевич!

– Всегда пожалуйста, Агния Владимировна… Вы, кажется, выглядите немного больной. Давно были у окулиста?

– Кое-что с печенью, Сергей Васильевич, – улыбнулась она. – Я пью лекарства, не волнуйтесь так за меня.

– За здоровьем следить надо, – закивал он. – Ну, выздоравливайте!

Она моргнула и вежливо улыбнулась. Утром белки её глаз окрасились в бледно-жёлтый, а кожа на спине и ступнях мучительно посерела, став похожей на старую губку; а значит, отправляться в плаванье надо незамедлительно. Шёпот во снах становился настойчивее, а звёзды в её снах вставали на небе ровными квадратами.

Имрояр не любит ждать.

Пикниды

[СИСТЕМНОЕ СООБЩЕНИЕ: Обнаружено, что текущее время – 23:02. Это совпадает с временем первого контакта на “Взморье-9”. Не волнуйтесь. Это совпадение. Возможно.]

Кто бы что ни говорил, а таилась в плацкартных поездах некая едва уловимая романтика, познать которую можно только, пожалуй, по крайней мере спустя сутки путешествия под прерывистый стук колёс, уставшее гудение проходящих встречных составов, суетливый отдалённый гул крохотных городков, где поезд останавливается будто мимоходом, всего минуты на две-три, и бесконечное множество звуков, издаваемых соседями по вагону. По ночам иные из них храпели особенно злачно, точно желали разорвать как можно больше барабанных перепонок; разговаривали – преимущественно днём и вечером; ударяли то и дело дверями, переходя из тамбура в вагон и обратно; кряхтели, взбираясь на скрипучие верхние полки; топали в разношенных тапочках по узкому лазу между лежанками; шуршали фольгой, газетами, журналами, судоку, кроссвордами, комиксами, книгами; хрустели сочно огурцами; зевали рано утром, стоя в очереди к умывальнику; в общем, вели себя как совершенно обыкновенные люди, за которыми я, притаившись на верхней полке сбоку, украдкой наблюдала.

Поезд следовал за Северный полярный круг, к одному из новейших академгородков, основанному в рамках многочисленных программ по освоению крайнего севера и названному Новоакадемсеверском – и веяло от этого названия песочно скрипящим на зубах канцеляритом; я же направлялась в Институт проблем освоения Севера как новая аспирантка – изучать морское микологическое биоразнообразие. Аэропорт в Новоакадемсеверске ещё не воздвигли – даже по-чумикански крохотную взлётно-посадочную полосу метров в восемьсот, куда приземлялись бы разве что спецрейсы по строгому согласованию, не выровняли, но зато, как ни странно (и мне действительно интересно, окупилась ли железка), провели железную дорогу. Строго говоря, ничто не мешало мне и сесть на пафосный атомоход в Санкт-Петербурге, однако билет обошёлся бы на него чрезмерно дорого: и пусть ИПОС обещался всенепременно возместить траты, но на моём частном счету не оказалось нужной суммы. Поэтому – поезд и плацкарт, чтобы сэкономить.

Чем севернее становилась широта, тем меньше остановок делал поезд; и тем меньше людей садилось в вагон, и тем светлее становилось небо, а в какой-то момент и вовсе перестало краситься в ночной мрак, обернувшись полярным днём. Обманываться, впрочем, не стоило: насколько я помнила, уже после двадцать шестого сентября должна начаться полярная ночь. Но и до двадцать шестого сентября – ещё долго; на дворе – конец июля, и по согласованию с будущим научным руководителем, Михаилом Сергеевичем, я приезжала значительно раньше срока.

Когда часы на телефоне показывали ровно восемь вечера, я уснула; а ранним утром следующего дня поезд остановился. Конечная – малолюдная шестьдесят девятая широта, где меня встретил будущий коллега, аспирант второго года, представившийся Алексеем. Он порывался перехватить мою дорожную сумку, набитую вещами, но я вежливо отказалась, и он не стал настаивать – только помог загрузить в багажник.

– Приятно видеть здесь новые лица, – Алексей улыбнулся, едва мы оба пристегнулись. – Надеюсь, тебе тут у нас понравится. Холодновато, конечно, и ветра сильные, но привыкаешь… Ты сама откуда родом?

– Из Сыктывкара.

– К морозам, получается, привычна?

Я повела плечами:

– Да, вполне.

Новоакадемсеверск являл собой всё то, что может представить себе обыватель, услышав слова наподобие “академгородок”, “северный” и “серый”. Выстроенный точно по линейке, Новоакадемсеверск состоял из серо-бетонных коробчатых зданий, по большей степени – научно-исследовательских институтов; местами угадывались и жилые дома, на первых этажах тускнели вывески, обещавшие и продукты, и почту, и стоматологию, и банкоматы, и крохотное кафе, и парикмахерскую, и даже бар – впрочем, не думаю, что там отыщется лавандовый сидр или бананово-клубничный смузи-стаут, скорее уж светлое и тёмное на розлив. Остановились мы у приземистой, коренастой коробки, готовой противостоять всем лютым ветрам с океана, – точно такой же, как и все дома в округе; надпись над крыльцом гласила: “Общежитие”, и, по всей видимости, жить мне предстояло здесь, но после шести лет скитаний по университетам и городам это не то, что могло бы стать проблемой.

Неужели правда целый город на пустом месте построили? Посреди пустоши, около холодной реки, в какую даже в августе не сунешься без страха схватить паралич какого-нибудь там лицевого нерва?

– А сколько здесь людей живёт, кстати?

– Ну, не очень много… – протянул Алексей, вытащив ключи и кивнув мне, мол, пора на выход. – Преимущественно научные сотрудники, есть обслуживающий персонал, но едва больше тысячи наберётся.

– И живут тут в основном? – я кивнула в сторону общежития, пока вытаскивала сумку.

– Да, но в основном студенты, практиканты, всевозможные стажёры, визитёры, младшие научные сотрудники и аспиранты… Старшие, профессора и остальные привилегированные живут в хатах от государства. Но, говорят, скоро каждому официальному работнику дадут по квартире. Маленькой, правда, но своей. А уж если перевезти семью…

Подхватывать разговор я не стала – только обернулась вдруг, поддавшись порыву. Там, за домами, насколько хватало глаз, вальяжно раскинулась припорошенная снегом равнина; и ни горы, ни холма, ни возвышенности – неприхотливая плоскость, открытая всем океаническим ветрам, под чьим натиском жались к земле карликовые берёзы, не смея поднять голов и смирившись с участью едва ли не травянистого покрова, такого же, как пестротканное полотно мхов, лишайников и живущих только летом трав, хватающихся за краткие мгновения, когда ещё можно расцвести пышным цветом, отплодоносить и вновь закопаться в снег, до следующего тепла.

Общежитие встретило молчанием – тяжело ожидать чего-то подобного от обыкновенных студенческих дормиториев; обыкновенно по утрам, чуть после начала пар первой смены, уже стояла тишина: подавляющее большинство разбежалось по занятиям и по работам (особенные счастливчики сидели за мониторами), а здесь же – здесь тишина казалась совсем другой, как будто и вовсе никто не жил – только мрачные уставшие тени сновали по углам и вжимались в стены, бормоча неведомые тайны себе под нос. Впрочем, администратор встретила тепло и сопроводила до комнатушки на четвёртом этаже, четыреста восьмую; кровать, стол, шкаф, свой санузел – мне доводилось жить и в худших условиях, так что жаловаться оказалось решительно не на что.

А на утро мы с будущим научным руководителем назначили встречу.

Человек торопливый и деятельный, Михаил Сергеевич казался мне отличным вариантом: как минимум на его счету значились уже три кандидата наук, с двумя из которых я водила знакомство, так что, как надеялась, бездарно в Новоакадемсеверске время я не потрачу, не выйдя в итоге с приличной диссертацией, за какую не станет ужасно стыдно в приличном научном обществе. Кроме того, чтобы иметь какой-никакой индекс Хирша и успешных аспирантов, Михаил Сергеевич ещё оказался заядлым любителем бумажных распечаток, поэтому из его кабинета после полуторачасового обсуждения я вышла с весомой пачкой макулатуры – и я обещалась, что прочитаю до конца недели.

Грибы в донных грунтах Баренцева и Карского морей; Почвообитающие микроскопические грибы в экосистемах Арктики и Антарктики; Комплексное исследование бентосной микобиоты арктических морей и оценка её трансформации при нефтяном загрязнении;Первые сведения о грибах арктических морей Сибири;Новые для Белого моря виды морских грибов;Грибы в донных грунтах Чукотского моря; Распространение терригенных микромицетов в водах Арктических морей;Грибы в песчаных грунтах прибрежной зоны Балтийского, Белого и Баренцева морей;Почвенные микроскопические грибы прибрежного района Баренцева моря (окрестности поселка Варандей); Разнообразие мицелиальных грибов в грунтах литорали и сублиторали Баренцева моря (окрестности поселка Дальние Зеленцы); Культуральные свойства и таксономическое положение изолятов Helminthosporium-подобных грибов из Белого моря; Грибы в донных грунтах Охотского моря; Распространение терригенных микромицетов в водах Таймырского залива… Старые и новые, прочитанные ранее и впервые увиденные, статьи и диссертации, монографии и тезисы – под грузом знаний я согнулась и пожалела, что не приехала на самосвале.

Поездка до приморской биостанции же намечалась через полторы недели. Помнится, в прошлой вылазке в тундру, в какой мне довелось поучаствовать ещё будучи магистранткой, один из наших энтомологов на Чукотке наловил килограмма два комаров, не успев толком выйти за лагеря, так что лето в отдельных островках тундры – такое себе удовольствие. Вот только тундра очень неоднородна: в арктической зоне комаров уже или нет, или почти нет.

Из кабинета Михаила Сергеевича я направилась в аспирантскую комнату: планировала разобраться с талмудами; и та оказалась открыта. За столов у окна сидел Алексей; он посмотрел на меня, когда я вошла.

– Не помешаю?

– Нет, садись.

Аспирантская представляла собой небольшое помещение с тремя письменными столами, одним громоздким книжным шкафом, продавленным диваном (вероятно, поспать, если придётся задержаться) и окном, из которого открывался чудесный вид на приземистый и серый Новоакадемсеверск – на общежитие в частности. В аспирантской – всего три посадочных места; и третье пустовало. Кажется, в этом году Михаил Сергеевич мог позволить себе только одного аспиранта, так что остались у него только двое в услужении; и, помнится, сколько-то магистров, чтобы раскидать их на совсем неблагодарные лаборантские работы.

Миленько и совершенно ничего необычного.

– А ты когда-нибудь бывала в экспедициях в тундре?

Я отвлеклась от ровных строк слов в распечатках статьей и перевела взгляд на Алексея, устроившегося за соседним столом и что-то печатающего на ноутбуке.

– Ты же читал мои статьи, – не то спросила, не то утвердила я.

– Да, но…

На миг мне сделалось стыдно: человек поговорить пытается, в конце-то концов, а я только и делаю, что огрызаюсь.

– Да, была, – попыталась я разрядить атмосферу. – В крайний раз, в прошлом году, служила штатным микробиологом на борту “Академика-2”. За одну навигацию прошли от Питера до Чукотки и обратно, сделали аж двадцать остановок на берегу, и материала набрала столько, что статьи последние вышли вот только в апреле… Специалистов по леммингам и северным оленям было очень много, но это ожидаемо, наверное. Больше разве что тех, кто называл себя экологами всех мастей.

– С таким опытом – и в нашу глушь? – недоверчиво уточнил Алексей.

– Не глушь, – я покачала головой. – Я вижу в этом месте потенциал. Да и давно хотела куда-нибудь…

– На край света?

– Именно.

Мы замолчали.

– Знаешь, – нарушил рабочую тишину Алексей, откинувшись на стуле и оторвавшись от печатанья, – что раньше на месте Новоакадемсеверска был научно-исследовательский институт? Даже вроде не просто институт, а крохотный городок подле него, на улиц пять максимум.

А вот это уже интересно.

– Серьёзно?

– Абсолютно, – он кивнул. – Северный геолого-биологический научно-исследовательский институт перестал существовать аж в пятнадцатом году. Городок, вероятно, тоже. Про него вообще мало что известно.

– Я ничего такого в интернете не находила…

– А ты верь интернету побольше.

[…]

Тундра неоднородна.

Она, как лоскутное одеяло, будто соткана из множества разных В каменистой тундре цветут, окружённые вьющимися лишайниками, белые дриады и розовые рододендроны; в заболоченной тундре можно найти пушицу Шейхцера, которая при цветении напоминает лёгкие комочки ваты; или же можно наткнуться на утонувшую в отмёрзшей мерзлоте забытую давным-давно узкоколейку. Травянистый покров, быстрый и эфемерный, летом прогревался так, что на нем можно лежать, а за гулом ветра слышалось утробное дыхание ледяного моря. Плодоносили шикши и брусники, мягко прогибался под ногами плотный толстый ковёр из мхов, но мне больше были понятны грибы: Stereocaulon alpinum, Flavocetraria cucullata, Peltigera aphthosa, Cetraria islandica – уже, к сожалению, описанные не мной.

Мы выехали утром двадцать седьмого июля. Типичная мохово-осоковая тундра, поросшая змеевиками, копеечниками, грушанками, незабудками, овсяницами, арктополевицами, мятликами, брусниками и дриадами, менялась, чем ближе мы подбирались к морю. В одной из статей я прочитала, что местность, в которую мы следовали, охарактеризовывается как низкие верхнечетвертичные и современные сильно заболоченные заторфованные и заозеренные аккумулятивные плоские морские и аллювиально-морские равнины, сложенные преимущественно песчаными толщами с плоскобугристыми торфяниками.