Охота на самоцветы

I

I

У меня не было никакой цели.

Я назвал это “путешествием в один конец”. Выключил телефон, запер дверь, снял со счета все деньги. Расплатился по квитанциям из налоговой, выписал чек хозяйке квартиры. Ключи выбросил с мостовой в реку, утопил их в равнодушном потоке, чтобы не было соблазна вернуться.

Я не взял с собой ни книг, ни плеера. Не взял ничего, кроме паспорта и наличных. У меня был рюкзак, пара башмаков и старая куртка с потертыми рукавами. В кармане лежал фантик от ириски и с десяток монет.

Стоя в очереди на самолет, я беспокойно мусолил этот несчастный фантик, пока не понял, что вместе с ним испортил еще и билет. Случайно стер с него влажными пальцами пункт отправления и помял отрывной край и потому на мрачный взгляд контролерши виновато пожал плечами, скорчив улыбку. Хотя, наверное, ей было все равно. Сколько таких – с рюкзаком за плечами, в потрепанной куртке и пробившейся, сонной полуночной щетиной – проходят мимо нее, протягивая измятые, надорванные билеты. Наверное, сотни. Может быть, тысячи.

Я протиснулся на свое место к окну. В иллюминаторе, этом маленьком окошке, зеркальце в прошлое, тускло горел аэропорт. На крыле самолета расползлась влажная изморозь, по стеклу пробежали несколько капель. Место рядом со мной пустовало.

Я ненавидел самолеты. Плохо переносил взлет, тряску разгона по полосе и турбулентность. Эта небесная молотьба, от которой желчь подскакивала к горлу, превращала меня в тряпичную куклу, зеленую и бледную, и всегда услужливые стюардессы – может быть, водички? не тошнит? можем предложить пакет, если станет совсем плохо – вынуждали ненавидеть меня ее еще больше. “Просто оставьте меня в покое!” хотел воскликнуть я, но выходило невнятное, унизительное бормотание. Я был твердо уверен – все, кто любит самолеты, просто безумцы. Потому что сама мысль о том, чтобы сесть в огромную железную машину с одной парой турбин и общим весом более трехсот тонн и поверить в то, что она взлетит на тысячи метров вверх и поплывет по воздуху, как какой-то летучий корабль, не могла прийти в голову здоровому человеку. Повезло, что я не был психом. Хоть один человек на этой чертовой железной птице должен быть в своем уме, раз уже его на нашлось у пилотов.

Из всего полета я не запомнил ничего. Разве что только то, что бортпроводница была хорошенькой и, наверное, если бы меня не мучила морская болезнь, я был бы не прочь спросить ее номер. Но, разумеется, я этого не сделал. У меня же не было телефона. Да и, скорее всего, не такой уж хорошенькой она и была. Говорю же, я почти ничего не запомнил. Пришел в себя только в тот момент, когда людская толпа вытолкнула меня в гулкие стены аэровокзала, и кто-то неосторожно задел меня чемоданом, волоча за собой сумки и какого-то несносного рыдающего ребенка.

Здесь, наверное, стоит сделать отступление и – пока я застыл в забегаловке у выхода, пожевывая остывший блин, запивая его таким же остывшим чаем – сказать, что я вообще ничего из этого не планировал. Все произошло в один миг. Это была среда. Если точнее, после пяти. В забитом до отказа вагоне метро, в духоте, сдавленной со всех сторон унылыми лицами и тупыми светящимися экранами телефонов безрадостно-уставших людей. Я запихнул себя внутрь, потеснил какую-то бабку с ее идиотской сумкой на колесиках, получил по лицу чьим-то откинутым капюшоном, вцепился в поручень, когда поезд, как одержимый тронулся с места. Наверное, все случилось в тот момент. А может быть, и гораздо раньше, просто я не понял этого. Сложно разделить время на четкие фрагменты, когда все дни слиплись друг с другом (ну, знаете, типа как пельмени в морозилке), и без потерь отделить один от другого уже не получается. Наверное, я думал об этом все время. Просто не мог осознать. Думал, когда шел через парк на обеденном перерыве, думал, когда открывал файлы на копьютере, когда отхлебывал дягтерно-черный кофе, ругался по телефону, пытался найти второй носок в барабане стиралки, кормил птиц, клевал носом на совещаниях, пылесосил, старался вникнуть в бестолковую речь девушки с сайта знакомств в дешевом китайском ресторанчике и понимал, что лапша вообще-то ужасна на вкус. Эта мысль не покидала меня. Она бродила за мной как тень, неуловимая, пропадающая только в минуты полной отключки, но всегда маячила где-то на периферии. Даже во сне. Судя по всему, тогда я еще просто не умел думать, чтобы понять это.

Она как симптомы простуды. Сначала поверхностно: утомляешься, много спишь, немного сопливишь, мерзнут щиколотки. А потом набегает, как снежный ком, и все катится и катится без остановки, и вот ты уже с температурой под сорок лежишь знобливый в трех одеялах, и вздыхающий терапевт выписывает тебе больничный. Пейте больше воды, вот ваш рецепт, купите это и то, и еще вот это, и постельный режим, конечно же, разумеется. И ты киваешь, ага, да, шмыгаешь гнусаво, и ни черта не соображаешь.

Вот и я также в том самом вагоне метро. Раз, и все. Я ехал на очередное свидание (заранее провальное, я в этом не сомневался), купил какой-то жалкий букетик из белых гвоздик, вжался в стенку вагона и понял, что если еще хоть минуту проведу в этом чертовой подземке, наверное, вышибу себе мозги. Да, прям здесь. Выхвачу пистолет у какого-нибудь жандарма, суну дуло в рот и нажму спусковой. Вот и цветочки как раз пригодятся. Такие только на могилку и класть, честное слово. Так что я вылетел на следующей же станции, с гипервентиляцией и тупой болью в груди, и прошел – пробежал – через половину города пешком, пытаясь дышать, пока не оказался у порога своего дома. Промокший, голодный, с бешеными, как у бродячего пса, глазами.

Было ли это импульсивно? Да, было. Было ли это, возможно, самым непредсказуемым шагом за всю мою жизнь? Абсолютно точно. Жалею ли я об этом?

Здесь, в том месте, куда я прибыл, как скорый, уже подступала осень. То самое состояние, переходное, когда небо уже немного растеряло свою синеву, чуть пролило дождем дома и дороги, но еще не в полную силу, а так, пробуя, примеряясь. Это был, кажется, сентябрь. Или конец августа. Впрочем, не так важно. За полярным кругом все равно не было никакого смысла пытаться измерить погоду мерками континентального климата.

Я поймал такси. Договорился за сносную цену добросить меня до города. Таксист (крайне разговорчивый, с явным несеверным акцентом) все пытался выведать у меня, зачем я забрался в такую даль. Я хотел спросить у него тоже самое, но сдержался. Какая мне разница, зачем кому-то таксовать аж у самого края страны в городке с населением чуть больше двухсот тысяч человек за гроши. Может быть, он такой же, как я, подумалось мне, может быть, его тоже подхватило стихийно, и, по инерции раскачивающегося маятника закинуло так далеко, что он сам не понял, как тут оказался.

Изобразив бодрый вид, соврал, что приехал на заработки. Вахта и все такое, сами понимаете, северный коэффициент. Прибыльное дело. Он, похоже, поверил.

Мы въехали в город – и, господи, подумать только, какой он был крошечный. Одна центральная площадь, разве что два торговых центра, сияющих пестрыми рекламами, порт и здоровенный отель на той же самой площади с горящими буквами “Азимут”. Ни тебе небоскребов, ни широченных проспектов, ни толп народу. На этом город как будто бы исчерпывался, и все, что не было освещено фонариками панелек пряталось в темноте.

Мы распрощались, и я, измученный, получив на ресепшене ключи, наконец, забрался в своей номер. Аж на пятнадцатом этаже под самой крышей, с низким потолком и бесконечным коридором, и блаженно мягкой, свежей постелью. Никогда еще в своей жизни я так не радовался простой кровати.

Хорошенько отмыв с себя запах аэропорта и самолета, последствия дурноты и усталость, я рухнул на нее, распластавшись звездой, вознося молитвы всем богам за то, что те создали подушку и одеяло. Рефлекторно потянулся поставить будильник на телефоне и снова вспомнил, что у меня его нет. Стало как-то неловко. Я лег на спину, уставившись в потолок, сложил руки на животе, чувствуя почти зуд от того, что не могу взять и полистать новости или смешных котят. Повернулся на бок, подгреб к себе одну из подушек. За окном, плотно закрытым, было слышно вечно бодрствующий порт.

Всего на несколько секунд я вспомнил свою квартиру. Маленькая темная прихожая, электрический тусклый свет, ванная с надтреснутой плиткой. Табурет у стола, следы от чашки у раковины. Одинокая змеиная нора – даже не холостяцкая берлога – вот чем была моя квартира. Я выполз из нее, сбросив старую шкуру, и бросился наутек, как уж.

Я закрыл глаза. Планета вращалась, а под веками вращалось все мое существо. Мне казалось, я плыву, подхваченный каким-то диким потоком, не штормом, но чем-то достаточно сильным, чтобы выбросить меня на скалы, где чайки закружились бы надо мной, и, пикируя, склевали бы мое тело. Как клюют тела китов, умирающих на суше. Гладких, черных северных китов.

Больше я не успел ни о чем подумать. Киты и их мертвые тела не сумели удержать остатки моего сознания на поверхности – сон оказался сильнее, и я, не сопротивляясь, провалился в беспамятство.

II

Здесь стоит уточнить, что мои импульсивные действия, какими бы безрассудными они ни показались читателю, на самом деле имели под собой основания. Ну, по крайней мере, я хотел так думать.

Спустившись ранним утром к завтраку, я долго не мог понять, как именно всего за каких-то шестнадцать часов, я переместился из того злополучного вагона метро – сюда. В отдаленный, одинокий, брошенный у самого моря городок без связи с внешним миром и крайне, крайне, расплывчатым планом действий.

В аэропорт я несся, точно спасаясь от наводнения, и лишь световое табло с расписанием рейсов, в которое я едва не влетел, немного меня отрезвило. Куда я собирался? Я даже не знал, куда вообще можно отправиться. Я лихорадочно высматривал пункты назначения, дрожа и и теребя лямку рюкзака. Анталия, Перу, о, возобновили авиасообщение со Стамбулом, Прага, Анкара, Абу-Даби, Пекин, Шарм-Эль-Шейх. Застрять в стране, чьего языка я даже не знаю, не хотелось вообще. Да и английский у меня был на уровне класса так четвертого. Ландан ис зе кепитал оф Грейт Британ. Лет ми спик фром май харт. Так что половину приятных вариантов с теплым нежным солнышком и ласковым океаном пришлось отмести. Хотя бы потому что рациональная часть моего сознания весьма верно рассудила, что где тепло – там люди. С этими представителями дикой природы я встречаться не хотел от слова “совсем”.

А потом я увидел его. В самом низу табло, он подсветился зеленым заманчивым светом, и надпись открыта регистрация на рейс стала для меня отмашкой. Я купил билет. В один конец. В этом было что-то такое Ахматовское. Немного обреченное, как в том двустишие про Самарканд, но почему-то это только больше укрепило меня в моем выборе. Мне нужно было туда. Где никого нет, где на отшибе цивилизации нет вышек сотовой связи, нет железных дорог, нет ничего, и только пустота-пустота-пустота на сотни километров вокруг. Я решился, зажмурился и прыгнул в кроличью нору.

И теперь, стоя по ту сторону изгороди, я понял, что поторопился. Я остановился у кофемашины, глядя, как медитативно наливается молоко. Было без малого шесть утра – в такую рань никто не просыпается – и только парочка туристов с баулами и каким-то снаряжением дожевывала круассаны в дальнем углу зала. Снаружи было темно. Я взял кофе, сообразил себе пару бутербродов с сыром и забрался за высокий столик у окна. В путеводителе, который я стащил со стойки ресепшн вчера вечером, туроператоры в красках разрисовывали прелести местных достопримечательностей. Но меня не интересовала ни история города, ни тем более памятники каким-то там капитанам и генералам. Цивилизация мне опротивела. Если бы я искал общества, поехал бы на Гавайи. Курить, танцевать, загорать голышом на пляже.

Я покрутил брошюру, бросил взгляд на туристов. Перед тем, как окончательно отключить телефон и оставить его на пункте досмотра, я кое с кем все же связался. Его имя не должно вас волновать, поскольку в этой истории оно не имеет никакого значения, важно лишь, что я знал его номер наизусть. Почти как детский стишок. Он прикрепился к той моей мысли, что стирала со мной одежду и засыпала в пустой квартире, и напоминал мантру в минуты, когда переполненный вагон метро сдавливал меня со всех сторон, когда я засыпал перед компьютером с открытым экселем, оплачивал очередные счета или спешил домой поздним вечером. Наверное, все дело было в его нумерологической точности, каком-то магическом объединении чисел в ряд. Или в том, что он был симптомом моей стремительно съезжающей крыши. Кто знает.

Я позвонил ему. После долгих гудков на линии возникли помехи, какой-то скрежет, и кто-то бухнул хриплое “ало”. Я прижал телефон к уху с такой силой, что мог слышать, как бьется пульс у меня в виске. Мы договорились встретиться в восемь. Меня подхватит кто-то из его людей, добросит до места, а там меня встретят. “Только это, плати наличными, – прожужжал он в трубку, кашлянув, – связь там ни к черту, сам понимаешь”. Цена была астрономической. Но я согласился. Наверное, в тот момент я согласился бы на что угодно, за любые деньги. Только бы вырваться из каменного плена бессонных ночей, перестать чувствовать себя подконвойным в собственном разуме, и просто бежать-бежать-бежать. Как можно дальше, как можно глубже, в лес, в чащу, тайгу, на дно океана, в черные дыры. Бежать со всех ног, не оглядываясь.

Этот номер – мой золотой ключик – хранился при мне последние несколько лет. Я носил его как медальон на груди, спрятав в самый укромный уголок памяти, гордо, но осторожно, скрывая ото всех. Он встретился мне в какой-то газете, одной из тех, что стопками хранились в нашем отделе, как отработанный материал, на последней странице, там, где обычно печатали анекдоты и гороскоп. Ну, знаете, все эти: “Рыбы. Избегайте разговоров с незнакомцами и не соглашайтесь на спонтанные вечеринки. Ожидайте приятных новостей”. Бессмысленные и беспощадные пророчества. Они меня всегда веселили, но никогда не интересовали. Кому какая разница, что там сегодня ждет Козерогов, и в какой фазе луны лучше высаживать озимые, если ты не Козерог и не высаживаешь озимые.

В тот день я маялся с больной похмельной головой. Положив подбородок на стол и пытаясь доспать положенные здоровому человеку восемь часов, к обеду я возненавидел экран своего монитора и уповал на милость небес, чтобы те послали мне скорейший вечер буднего дня. Но вместо этого они послали мне коллегу, хлопнувшую пачкой газет по столу.

– Вставай, солнце еще высоко, – бодро произнесла она, и мне захотелось нащупать от нее какой-нибудь пульт, чтобы убавить громкость. – На, вот, поскреби чего-нибудь для следующего номера.

Не отрывая подбородка от стола, я поднял на нее глаза, затем посмотрел на стопку газет с колонками полугодичной давности и снова на нее.

– Так мы же это уже печатали.

– А ты думаешь, их кто-то читает?

Я читаю, хотелось ответить мне, но вместо этого только пожал плечами. Надо, значит, надо. Видимо, у отдела юмористов закончились дедовские байки, раз теперь даже шуткам суждено было попасть в колесо этой журналисткой сансары.

Так я его и нашел. В мутном состоянии между болезненным бодрствованием и сном, когда занимался тем же, чем и всегда. То есть, ничем. Бессмысленным переливанием из пустого в порожнее, переписыванием переписанного, то что сейчас называется модным словом “копирайтинг”. Вероятно, я бы выкинул эту газету, если бы не, ох, надо же, гороскоп и шутка про заходящих в бар русского, немца и американца. Я посмеялся и перелистнул страницу.

“Рыбы. Благоприятный день для чудес и физической активности. Не налегайте на белковую пищу и будьте готовы к случайным знакам”.

И ниже:

Путешествие на край света. Домик у залива, бессрочная аренда с предоплатой. Звонить по номеру ***. Д.О.

Несколько минут я просто пялился на этот клочок текста, под которым была прикреплена пожелтевшая мелкая фотография, и чувствовал, что проваливаюсь в нее. Меня как будто затягивало в это газетное зазеркалье, в ее изрезанный острыми мысами архипелаг, голубой прибой – берег хрустальной шершавой гальки, нежную полосу тумана, горы – покатые горбы лесов в утренней дымке. И тишину. Мне казалось, я слышал ее и крики птиц над штормящим заливом, слышал, как воды с треском разбиваются о скалы. О, невозможный, тайный, неведомый мир.

Я вырвал лист, содрогаясь как вор в картинной галерее, крадущий шедевр искусства. Вырвал, скомкал, сунул под пиджак, прижал к молотящему сердцу. Зачем я это сделал? Я заозирался по сторонам, оцепенелый, и понял, что никому нет до этого никакого дела. Вот идиот. Газетный разворот с оторванным краем посмотрел на меня в ответ, и, наверное, подумал также. Вот идиот.

Затем я также быстро вынул его из-за пазухи и кинул в мусорку под столом. Но номер, эта числовая комбинация, как будто пароль, отпечатался под моими веками. И если бы кто-нибудь разбудил меня посреди ночи, я бы без запинок назвал все одиннадцать.

Я допил кофе, прикончил бутерброды и стащил из вазочки администратора пару карамелек, пока ждал оформления выселения из номера. Приятный паренек в жилетке вернул мне паспорт, забрал ключ-карту и пожелал приятной дороги. Я чуть было не пожелал в ответ.

Честно говоря, когда я звонил, стоя посреди аэропорта, прислонившись к стенду с объявлениями, и смотрел на снующих туда-сюда людей, я даже не думал, что кто-либо вообще возьмет трубку. Я чувствовал себя Нэо, звонящим во внешний мир, куда-то вне матрицы, умоляя незримого Морфеуса ответить мне, вырвать меня из плена двоичного кода, и в тоже время надеялся, что этого не произойдет. Вот сейчас гудки закончатся, и милый электронный голос произнесет незабвенное “неправильно набран номер”, и я останусь с собой один на один. Не будет ни красной, ни синей пилюли, потому что никакого там никогда и не существовало. Я выдумал себе этот дивный далекий мир, чтобы цепляться за его фата-моргану, возвращаясь домой в пустую квартиру, включая очередной фильм или стоя в клубах пара под струями горячего душа в полном изнеможении, и за ее счет оставаться в реальности.

Я вышел из холла, прошел через автоматические двери, и холодный утренний ветер растрепал края моей куртки. Я съежился, дернул молнию, сунул руки в карманы. Снаружи едва занималось слабое послесвечение и не было ни души – разумеется, если не считать угрюмо курящего у входа охранника – и только вдалеке продолжал гудеть порт. Интересно, смолкал ли здесь хоть когда-нибудь этот непреходящий грохот? Может быть, хотя бы зимой здесь становилось как и положено тихо, и все замирало до весны, как замирает у нас?

Я спустился по парадным ступеням, подтянул рюкзак, как школьник, огляделся. Он опаздывал. Часы над входом показывали почти десять минут десятого. Но не успел я подумать, что меня опрокинули и никто на самом деле не приедет, как на пустую парковку, хрустя и ворча, въехал старый, изношенный серый джип с широченным кузовом. Резко затормозил, сдал чуть назад, развернулся, подкрался ко входу, как рак. Со скрипом опустилось стекло у водительского.

Высунувшись наполовину, как какой-то техасский гангстер, он поглядел на меня поверх очков, пожевывая зубочистку. На вид ему было за шестьдесят. Небрежная короткая борода, кое-как приглаженные волосы, мягкие обветренные щеки, морщинки в уголках глаз. Он оглядел меня с ног до головы, вскинул широкие седые брови.

– Это вы?

Я растерялся.

– Я.

Он понятливо кивнул и еще раз оглядел мой глуповатый вид.

– Ну запрыгивай, раз ты. Холодно на улице, – и скрылся в салоне, подняв стекло.

Я помешкал, наверное, секунду. И это все? Я заозирался, снова нашел глазами охранника, но он даже не смотрел в нашу сторону, туша сигарету в песочке на вазе. Снова глянул на джип. В кузове валялись какие-то рыбацкие снасти, палки, куски брезента. Сама машина выглядела так, будто прошла афган, грязная и местами помятая, и у меня мелькнула мудрая мысль, что, наверное, не стоит садится в машину к незнакомцу, чьего имени я даже не знаю. Но надолго она не задержалась. Я обошел машину, хлопнул пассажирской и плюхнулся на заднее сидение.

И не успел я снять рюкзак, как кто-то оглушительно гавкнул мне в ухо. Я отпрянул, ударился затылком о дверцу и в ужасе уставился на бессовестно-рыжего, огромного плюшевого пса, потирая ушибленную голову. Он быстро дышал, пах собакой, глядя на меня карими глазами-пуговками, и его хвост беспорядочно бился о сидения, как будто жил отдельно от всего остального тела.

– Ты, это, не пугайся, – пророкотал мой провожатый, перекинул руку через спинку кресла и поглядел на меня поверх очков. – Это Тай. Северное Солнце.

Я снова посмотрел на пса. Пес, склонив голову, посмотрел на меня. Я протянул ему руку.

– Очень приятно, Тай, – пробормотал я, и он положил лапу мне в ладонь. Я пожал ее. Как мужчина мужчине.

Провожатый улыбнулся, и я заметил у него пару золотых зубов. Его внешне грубое лицо, похожее на лицо бандита с большой дороги, на самом деле не пугало. Я даже не мог заставить себя испытывать настороженность – в ответ на его улыбку хотелось улыбнуться в ответ. У него были крупные ладони, тоже обветренные, с цыпками и как будто надутыми пальцами. Глаза невыразительного серого цвета. Да и сам он был большим, хорошо сбитым парнем. Северянином.

– Меня Романом звать, – прохрипел он и крепко встряхнул мою ладонь (на его фоне, я со своими журналистскими ручками выглядел, конечно, как кисейная барышня). – Но можно просто Ромыч. Это ведь ты звонил вчера?

      Я кивнул.

– Главный сказал, какой-то столичный житель к нам собирается. – Он прикусил зубочистку, пожевал, задумчиво глядя на меня. – Съезди, мол, забери. Думал, может, депутат какой.

Я рассмеялся и покачал головой.

– Нет, не депутат. Просто турист.

– Ну, раз турыст… Деньги-то взял? Предупредить должны были, что связи у нас нет. – И едва я полез в рюкзак, тут же остановил меня. – Ой, столичники, суетливый народ. Обожди, не ковыряйся, сейчас не надо. Потом отдашь.

Я застегнул молнию, резко почувствовав себя неловко, и конверт с пачкой красных остался лежать внутри.

– Точно?

– Да точно-точно, – отмахнулся он. – Пристегивайся давай, и едем, путь-то неблизкий. Раньше выйдем – раньше будем.

– Верно, – немного растерянно поддакнул я.

Он включил зажигание. Машина вздрогнула, затряслась, ворча как будто бы не проснувшимся двигателем. Я пристегнулся, и мы тронулись с места. Роман, Тай, распластавшийся на заднем сидении и вытеснивший меня к самому краю, и, собственно, сам я. Я проводил потерянным взглядом удаляющийся от нас вход “Азимута” и нервно почесал нос.

– Ты, это, я смотрю, совсем налегке, – снова заговорил Роман, глянув на меня через зеркало заднего вида, когда машина затормозила на перекрестке. – Ненадолго к нам, что ли?

– Да, нет, – я пожал плечами. – Не знаю. Так получилось.

      Роман понятливо хмыкнул и задумчиво забарабанил по рулю, гудя какой-то знакомый мотивчик.

– Ладно. Приедем – приоденем тебя во что-нибудь. А то ты так окоченеешь. Не месяц май все-таки у нас тут.

Настал мой черед глядеть на него через зеркало, и я сдавленно кивнул, ощущая одновременно благодарность и скребущее чувство неловкости.

– Спасибо.

Сжимая на коленках свои пожитки, я пытался сделать вид, что крайне увлечен пейзажем за окном. На самом деле, до этого момента я как-то и не задумывался, как вообще выгляжу со стороны. Наверное, как босяк. Весь такой помятый, зашуганный и тощий. С блеклым, потерянным взглядом. Отбившийся от стаи офисный планктон.

Над городом к тому моменту поднялся рассвет. Кое-где погасли дорожные фонари, над огромной красно-белой трубой вился слабый дымок. Этот город был мне незнаком, но за одну эту ночь, полную отсутствия сновидений и портового грохота, я успел притереться к нему. Странно. А ведь чтобы привыкнуть к тому городу, откуда я приехал, мне потребовалась половина жизни.

Мы миновали центр. Улица Гагарина. Челюскинцев. Шмидта. Взобрались вверх и вниз по узкому серпантину, прежде чем впереди показался мост. Дорога раскинулась и вытянулась через беспокойную реку, расстелилась как будто сама собой эдаким Биврестом. Здесь – мир живых, там – край света, и, наверное, за горизонтом водопад океана падает в бесконечную пустоту космоса. Может быть, даже есть черепаха и слоны, и змея, свернувшаяся кольцом.

Тай повозился на сидении, перевернулся и нагло устроил свою голову у меня на коленях. Я непроизвольно тут же почесал его за ухом.

С одной стороны, встреча прошла лучше, чем я ожидал. Меня не собирались похитить (вроде как) или, обокрав, выбросить у обочины с мешком на голове, и наличие смешно сопящего пса невольно заставляло меня отбросить предосторожность. С другой же стороны, с каждым пройденным перекрестком, на меня надвигалось странное чувство потерянности. Я смотрел сквозь мутноватое стекло и видел, как все, что я знаю и понимаю, уплывает куда-то за край оконной конструкции. Дома, дороги с серым асфальтом, человеки. Я словно бы чувствовал – вот сейчас мы проедем этот бесконечный мост, и все, что было, исчезнет. Растворится в тумане, растает миражом, и никто и никогда не сможет доказать, что когда-то там был город. Может быть, я и сам никогда о нем больше не вспомню.

      Я прислонился лбом к окну. Почему-то только сейчас до меня медленно начинало доходить, что же я все-таки сделал. Еще вчера вечером у меня было все: работа, квартира, какая-никакая карьера, симпатичная девчонка, с которой, вполне вероятно, могло что-то получиться. План. Стабильность. А теперь? Я как какой-то анахорет, аскет и отшельник, отринувший цивилизацию, в один миг перечеркнул, все, что имел.

Ведь наверняка через пару часов кто-то придет в офис, плюхнется в кресло потрещать с коллегами, нальет кофе, оглянется и спросит: “а где этот?” – кто-то пожмет плечами, уткнется в компьютер, согнувшись креветкой – “проспал опять, наверное. тебе-то что?”

Да, так, ничего. Нет меня, и что с того? Стоит, пустое, мое рабочее место, выключен монитор. Никто не придет. “А разве что-то изменилось бы, если бы я пришел”, – подумал я. Включился бы монитор, зашумел процессор, кофе снова пролился бы на клаву. Вещи бы случились, но случился бы в них я?

III

Я не заметил, как задремал. Наверное, меня так утомил перелет и бесполезный слишком короткий ночной сон, что на бодрствование просто не осталось сил. Едва продрав глаза, чувствуя ломоту и тяжесть во всем теле, я обнаружил, что сполз вниз по сидению и спал запрокинув голову с по-идиотски открытым ртом. Как ребенок на экскурсии, ей богу. Помешкав, я осторожно убрал морду Тая с колен (он недовольно сощурился на меня и, зевнув, демонстративно свернулся клубком) и блаженно вытянулся, чувствуя, как в онемевших ногах, покалывая, восстанавливается кровообращение.

Мы неслись по пустой дороге – хотя мне казалось, что мы летим над ней, отрастив пару крыльев – и на километры вокруг, не важно из какого окна я смотрел, не было ничего. Ни линий электропередач, ни домов, ни вывесок. Здесь как будто бы кто-то невидимый переключил настройки графики, и все знакомые модельки урбанистического пейзажа откатились до заводских настроек. Вместо панелек нас приветствовало, ликовало нашему присутствию необъяснимо воздушное небо, холмы и горы катились синхронно с вращением колес – такая синусоида тундры, зеленая и острая, с крошечными елками, косыми валунами, рекой, виляющей, бурлящей порогами, и той самой… тишиной.

Для того, кто никогда не бывал настолько далеко за пределами больших городов, было довольно тяжело описать то, что открывалось передо мной. Я с детства был косноязычен в том, что не касалось кричащих заголовков. Но если бы вы вернулись назад, туда, в третий класс, где на уроке окружающего мира учительница в толстых очках впервые говорит вам открыть учебник, вы бы, наверное, увидели то, что видел я.

– Уже проснулся? – Я едва не подпрыгнул от внезапного громогласного оклика Романа, и он засмеялся. – Сонное царство. Через пару километров будет КПП. Так что, это, подготовь документы.

Я сонно заморгал, растер лицо ладонями и рассеянно кивнул.

– Сколько я спал?

– Минут сорок. Но ехать еще часа два, так что можешь после снова вздремнуть.

Я автоматически кивнул.

В окне, куда я уставился, борясь с вялостью пробуждения, показался обрыв. Мы взлетели по серпантину на покатый бок холма, обогнули крутой выступ, и пространство справа от нас, оборвавшись, со всей силы ухнуло вниз. Я вцепился в ручку двери, холодея от ужаса (говорю же, ненавижу высоту), но никто не разделил моего страха – Роман бесстрашно держал руль, как штурвал наземного корабля, и, казалось, дорога сама по себе удерживала наше суденышко от падения в бездну. Там, внизу, в бурлящем потоке, ворочающем огромные валуны, где гремящая, белоснежная от порогов река бежала из ниоткуда в никуда, открывалась водная пропасть – чудовищно огромная, которую не перешли бы вброд и великаны Ётунхейма, и мое бедное сердце, болезненно сжавшись, упало куда-то в желудок. Под нами было метров двадцать чистой высоты, не меньше. Извилистая дорога безжалостно вела нас по самому краю обрыва, и, наверное, там, где кончалась эта река, если она вообще кончалась, начинался вход в мир мертвых. По крайней мере иначе я не мог объяснить, почему от одного взгляда на нее я немедленно воображал свое бледное, безвольное тело, раздираемое на части течением.

Хотя, возможно, это просто воображение играло со мной злую шутку, и река, какой бы могучей она ни казалась, была просто рекой. И не существовало великанов, не было Модгуд, сторожащей врата в Хель. Просто речка, крошечный горный ручей.

Но в тот момент я куда охотнее поверил бы в обратное.

Через каких-то двадцать минут мы затормозили у шлагбаума. Посреди тундры, где за весь путь мы видели разве что с десяток машин, избушка пограничников выглядела нелепо. Бетонная коробочка, оцепленная егозой, с красной шапочкой-крышей и двумя овчарками у двери была словно вырвана из старого советского фильма и вклеена сюда как детская аппликация. Нелепо и немного жутко.

Суровый погранец с автоматом за плечом рассматривал наши документы так долго, что я невольно успел запереживать, не объявили ли меня в розыск те немногие мои знакомые, которые могли заметить мое исчезновение. Но, нет. Спустя мучительно долгие несколько мгновений он, наконец, вернул нам документы, и, смягчившись, они с Романом разговорились про рыбалку.

Я не был уверен. Возможно, все дело было в моем воспаленном после пробуждения разуме, а, может, в естественной магии этой земли, но с каждым пройденным метром, с каждым поворотом меня безвозвратно поглощала эта северная красота. За всю свою жизнь, я не видел ничего прекраснее. Я видел океан и видел горы, я видел холмы зауралья и экзотику южной Азии, видел джунгли, пальмы, статуи языческих божков, пирамиды, пещеры и затерянные каменные города Петры. Видел Рим, Айя-Софию, творения Гауди, водопады реки Квай. Я видел сотни прекрасных мест, но все они обращались в ничто, блекли и рассыпались, в беспощадном, безмолвном величии здесь.

Даже пограничник – этот суровый вояка в камуфляже – был скорее каким-то призраком или духом, стражником Севера, пропускающим только тех, кто достаточно смел и добр, чтобы понравиться вечной мерзлоте. Леший без леса, Баба Яга без ступы. А калаш за спиной, это так, для придания веса духовным аргументам.

Мы проехали еще около четверти пути и снова затормозили. Тай выл и скулил почти всю дорогу от КПП, потому что ему страсть как нужно было по своим собачьим делам (при том, что остановку у погранцов он показательно проспал), и мы съехали с трассы на обочину. Я выбрался из машины, кряхтя и потягиваясь, и пытался просто дышать. Мы остановились на верхушке одного из холмов, и всюду, куда ни кинь взгляд, возвышались горы. Горы-горы-горы, покатые, маленькие, зеленые, с проблесками золотого мха и разлитой киноварью лишайника. Не Тянь-Шань и не Уральский хребет, но они волновались, как океан, и пахли так одуряюще, так сладко, что от запаха соли и сырой земли, казалось, я делался пьяным. Я не мог надышаться этой чистой, божественной эссенцией минувшего лета. И если бы воздух здесь можно было пить, я бы собрал его к себе во фляжку и провез контрабандой домой. Если бы у меня, разумеется, еще был дом.

Чуть дальше, на одном из холмов, стоял крест. Простое деревянное распятие около двух метров в высоту, сколоченное руками тех, кто, вероятно, ездит по этим тропам, слегка покосилось от времени. Местами с него осыпалась известка, а цемент, в который оно было вмонтировано, пошел трещинами. Жалкое и жуткое зрелище. Заброшенный, стоящий слишком высоко, чтобы кто-то сподобился ухаживать за ним, он выглядел как-то обреченно. Никогда не любил кресты. Всю эту печальную христианскую символику. Как вид того, на чем умер Спаситель, вообще может вселять надежду? Тем более в пути. Но Роман, выпустивший Тая из машины, отвернувшись от меня, тоже посмотрел на крест, а затем неожиданно сказал:

– А, это, – с оттенком странного смущения пророкотал он. – Здесь в войну проходила линия фронта. – Пауза. – Единственное место, где за все дни войны не смогли прорвать оборону. Тут, куда ни ступи, все братская могила – от сих и до моря. Муста-Тунтури никого не пустила. Все здесь остались.

– Муста-Тунтури? – переспросил я.

– “Черная гора”, – ответил Роман. – Хребет между большой землей и полуостровом. Дальше нее войска противника пройти не смогли. Вот крест и поставили, и памятник там, внизу, защитникам Севера. – Он посмотрел на меня и добавил: – Ты сам, как, верующий?

От неожиданной смены темы я смутился и пожал плечами. До этого времени я никогда не задумывался о, как это сказать, своих отношениях с Богом. Меня вполне устраивало, что мы с ним вроде как друг друга не касаемся. Я живу, и он где-то там живет, высокий и недосягаемый. И хотя мне никогда не хватало смелости назвать себя атеистом (да и никому, наверное, в постсоветском пространстве), воцерковленным я себя никогда не считал. Я снова взглянул на крест.

– Крещеный, – сдавленно ответил я, не зная, к чему был этот интимный вопрос.

Роман понимающе покачал головой, а затем перекрестился и приложил руку к груди. Он сделал это так легко и естественно, что мне моментально неловко.

– Это хорошо, – почему-то произнес он, как будто не мне, и я невольно напрягся. – Дальше – Север. А на Севере почитай богов Севера.

А затем, бросив быстрое сейчас, пропал на пару секунд, хлопнул передней пассажирской и вернулся с походным коробом. Как будто этого разговора и не было.

– На вот. Это с капустой. – И, привалившись к капоту, он проигнорировал мою сонную тормознутость и сунул мне в руки пирожок. – А этот с картошкой и грибами. Белыми, не какими-нибудь. Бери-бери, не стесняйся. Это жонка моя пекла. Ты таких отродясь, поди, не едал в своих столицах.

Я принял его скромное подношение и вспомнил, что вообще-то почти ничего не ел, кроме кофе и сухих бутербродов, с самого утра. И эти пирожки, нежные, теплые, сладко пахнущие сдобой… Я глянул на Романа, ожидая, что он возьмет и себе, но он только сорвал какую-то былинку у дороги, обтер ее рукавом, и зажевал, отмахнувшись, мол, не голоден.

      Отбросив подозрительность, я надкусил тот, что был с грибами, и чуть не прикусил язык. Мягкий, ароматный, как будто кто-то взял весь домашний уют, закатал его в тесто, а после сунул в печь, чтоб он хорошенько запекся в любви и сердечной бабушкиной заботе.

Меня словно швырнула, как котенка, какая-то неведомая сила воспоминаний куда-то назад. Туда, в речку с камышами, жаркое летнее солнце, знойный полдень в высокой траве, где куры и утки, стрекоза садится на кончик рогоза, где заноза в пальце и содранные коленки, репей и душистая крапива. Где, уставший, раскинешься на траве, в легких горит, рядом валяется велик, шмель пролетает над головой, и кто-то зовет тебя, но блаженная летняя истома не отпускает, и ты в ответ кричишь, что идешь, хотя знаешь, что не собираешься вставать.

Я доел второй пирожок. Он должен был попасть в желудок, но мне казалось, застрял и растаял где-то в груди. Расщепился на тепло и уют, и капуста превратилась в покой. Сдоба развернулась, окутав меня, как пуховое одеяло с квадратной дыркой посередине. Как вечерняя тень на веранде, пар от бабы на самоваре. Я поборолся с желанием вытереть руки о куртку – как раньше: схватишь на бегу, сунешь горячущий в рот, пальцы в соке, а вымыть негде, оботрешь о рваные штаны и помчишь дальше вращать колеса, под мышкой держать мяч, солнце печет затылок.

Неужели все пирожки на вкус такие?

– Воно, голодающее поволжье, – протянул Роман, и я невольно смутился своей чувствительности, стоя с набитым ртом. – Говорю же, у вас такого нет.