Санкт-Ленинград

Товарищу ИВД

Уважаемый товарищ ИВД! Считаю своим долгом сообщить о том, что в стенах института под видом исследовательской деятельности, направленной на укрепление советского гена, ведется двойная игра. Заведующий институтом экспериментальной патологии и терапии академии медицинских наук СССР, Ильин Иван Ильич, проводит опыты над обезьянами, которые позволяют удостовериться в близости примата и человека.

Результаты поистине удивляют, товарищ ИВД! По возвращению из Африки профессор Ильин опережает намеченный график и уже в следующем году планирует первые совместные опыты. Я воздержусь от подробностей, товарищ ИВД, потому как опасаюсь за сохранность письма. В последнее время в стенах института происходят не просто удивительные, но и по-настоящему странные вещи. Сотрудники массово увольняются. Все как один объясняют свое решение холодящими душу криками и тенями, какие встречает всякий, кто работает с Иваном Ильичом в отделении приматологии.

Сам же профессор относится к частой смене кадров просто: он считает, что не каждому дано участвовать в революционных открытиях, вписать свое имя в научные труды. Я же считаю, что условия труда, которые создает Иван Ильич, а именно сверхурочная, зачастую – ночная, работа на протяжении месяцев – губительны для организма. Помимо этого, я полагаю, что профессор Ильин потребляет вещества, позволяющие ему спать не более двух часов в сутки и сохранять при этом ясность ума. Когда институт пустеет, профессор остается в лаборатории, я отмечаю это по тусклому свету настольной лампы в кабинете Ильина И.И.

Согласно моим наблюдениям и внутреннему расследованию, которое ведется мной единолично, Иван Ильич целенаправленно занижает опережающие все мыслимые сроки результаты экспериментов для того, чтобы не вызвать подозрений вышестоящих инстанций. Однако я могу ручаться, что реальная картина исследований известна не только профессору Ильину. Еженедельно, по четвергам, выходя глубокой ночью из института, профессор отправляется в противоположную от его дома сторону и всегда (как есть, товарищ ИВД, всегда!) выносит из института рабочий портфель.

У меня не остается сомнений, товарищ ИВД! Профессор Ильин Иван Ильич отправляет данные о результатах исследований по созданию <…> третьим лицам, наверняка, связанным с западными государствами. Не сомневаюсь, что иностранное влияние зародилось во время поездки в Африку. Темный континент таит в себе немало загадок, каким не место на советской земле. Советские ученые должны трудиться во благо Союза, не допуская возможности утечки информации нежелательным лицам.

Не сомневаюсь, товарищ ИВД, что мое послание увидят ваши глаза, и вы примите единственно верное решение. Тем не менее, до намеченного часа я оставлю свое имя за скобками.

16.12.1929 Аноним

Февраль 1930, г. Сухуми

Мария Ивановна смотрела на восходящее за горами солнце. Небесное светило поднялось над горизонтом с час тому назад, но здесь, за хребтами Кавказа, первый луч отразится в мраморно-черном от мороза море лишь с минуты на минуту. Мария Ивановна присела на край рабочего стола, сняла белую медицинскую шапочку и, сжав ее в сложенных между ног ладонях, приготовилась ощутить первое тепло нового дня.

Мария Ивановна переводила взгляд с берега моря на вершину хребта, покрытого золотой глазурью, и не могла выбрать, с чего следует начать день: с искры в кудрях соленой воды или же с возрождения солнца там, наверху. Глаза бегали. Мария Ивановна почувствовала в них бой часов и содрогнулась от детского смеха, наполнившего ее легкие в томительном ожидании.

Не успело солнце зажечь искру, как в дверь постучали. Мария Ивановна вздрогнула вновь, на сей раз от неожиданности, прервавшей долгожданный момент, чтобы увидеть который Мария Ивановна каждое рабочее утро откладывала документы, поднималась со своего места, повернувшись к двери в личный кабинет спиной, и ждала. За долгие годы это стало традицией. Мария Ивановна думала над тем, где сегодня ей встретить солнце, однако решено это было еще вчера. Вчера Мария Ивановна встретила солнце там, наверху. Стало быть, сегодня была очередь моря.

В любой другой день утренняя традиция не волновала нервов Марии Ивановны, но сегодня был необычный день. Необычность его заключалась в госте, который должен был приехать в институт экспериментальной патологии и терапии еще на прошлой неделе. Визита не случилось. Оттого все последующие дни Мария Ивановна проживала в волнении, и наконец сегодня ему суждено было иссякнуть.

Мария Ивановна повернулась к двери, в спешке надев шапочку и даже успев удостовериться в солидности своего вида, когда в маленьком круглом зеркальце взошло солнце. Сегодня Мария Ивановна упустила его.

– Входите! – сказала она, как могла твердо.

Дверь приоткрыла секретарша, Елена Николаевна, женщина молодая, на разрешенном каблучке, в брюках с выглаженными в утренних сумерках стрелками и незаметно для статного гостя подведенными ресницами. Елена Николаевна толкнула дверь, улыбнулась подчиненной улыбкой, и тогда Мария Ивановна увидела гостя. Им оказался сутуловатый мужчина лет шестидесяти, от которого плотно веяло табачным дымом и непреклонностью. Гостю хватило одного взгляда, чтобы Мария Ивановна поняла: гостем была она, та, что провела в стенах института больше двадцати лет, превратилась из подающей надежды молодой аспирантки в женщину средних лет, чьи дети со второго дня первого класса самостоятельно доходили до школы и не разменивались на ласки научного ума.

Взгляд мужчины, чеканившего шаг по деревянному полу, усадил Марию Ивановну в кресло; хлопнувшая дверь в кабинет дала понять, что обстановка имеет строго конфиденциальный характер. Наконец, неспешно осмотревшись, мужчина расцепил за спиной руки, в которых оказалась тоненькая папка.

Прежде чем приступить к делу, мужчина подошел к стене, где висел портрет. Задержав на нем взгляд, незнакомец пальцем подвинул нижний угол портрета вправо.

– Ровно. Вот теперь ровно, – голос, как и полагалось столь статному мужчине, был звонок даже в шепоте.

Мария Ивановна не смогла расцепить губ, чтобы предложить гостю место, но это и не требовалось. Свое место он знал, и оно было выше, намного выше того хребта, за каким встает солнце.

Мужчина сел, не представился. Не требовалось и этого. Было ясно: он пришел затем, чтобы зачитать приказ.

Содрогаясь от ожидания, Мария Ивановна гадала: что, какие слова окажутся в папке? Разожжет ли та искра, что скрывается на бумаге, новую жизнь или же испепелит ее?

Мужчина взял в руки документ и несколько секунд читал, насупившись. По лицу незнакомца нельзя было угадать ни мысль, ни последующие слова. Быть может, он супился оттого, что хотел чихнуть.

– Мария Ивановна… – сказал мужчина, подняв грудь.

Воздух наэлектризовался, Мария Ивановна, чье имя высекли уста незнакомца, почувствовала, как душа начала отделяться от тела, будто бы священник изгонял из нее нечистую силу. Мария Ивановна млела от ожидания и прижимала свое тело к стулу, мешая сознанию помутиться.

– Так… – сказал незнакомец.

Перед глазами Марии Ивановны показался Сашка, ее младший сын собирался в школу. Спросонья он перепутал правый ботинок и левый, криво застегнул дубленку и вышел из дома. Мария Ивановна хотела пожелать ему хорошего дня, но во рту было так вязко, что язык не поворачивался.

Мария Ивановна почувствовала в груди пустоту, дыру, зияющую от безмолвия, но сидевший перед ней мужчина все же снизошел до слов:

– Вы назначены заведующей институтом экспериментальной патологии и терапии академии медицинских наук СССР вместо арестованного Ильина Ивана Ильича, отправленного в ссылку, – сказал мужчина и добавил, подняв на Марию Ивановну глаза: – Отчитываться будете лично перед… – мужчина поднял глаза вверх, за ним повторила Мария Ивановна. Когда она опустила взор, его уже буравили стеклянные глаза незнакомца: – Удачной работы. Родина должна гордиться вами.

Мужчина перевернул папку и положил бумагу текстом вниз. Поднявшись, он отчеканил пройденные ранее шаги в обратную сторону, открыл дверь, не дожидаясь секретарши, и исчез.

– Спасибо, – сказала Мария Ивановна спустя несколько минут, когда шок прошел.

Мария Ивановна шла по длинному серому коридору. Ее каблуки мерно цокали, в то время как у семенящего позади новопризнанной заведующей институтом лаборанта с кипой бумаг в тощих объятиях пол под ногами расходился едким скрипом.

– Павел, – сказала заведующая.

– Да, Мария Ивановна.

– Сколько в питомнике обезьян?

Лаборант ответил без раздумий:

– Тринадцать самок и девять самцов.

В затянувшемся молчании Павел хотел было перечислить имена всех особей, но Мария Ивановна опередила его. Зайдя в питомник, где стоял животный гомон, заведующая сказала:

– Считай.

Питомник представлял собой просторное помещение, разделенное на две зоны: ту, где находились приматы и небольшой проход, где едва ли могли разойтись два человека. Разделяла две зоны толстая решетка, возвышавшаяся на неполные пять метров. Когда в питомник вошли люди, обезьяны оживились: несколько особей прильнули к решетке, другие же вылезли из нор и ожидающе заходили взад-вперед по вольеру, меря территорию перед незнакомцем.

– Раз, два… – считал Павел, остановившись вслед за заведующей в центре питомника.

– Про себя, – сказала Мария Ивановна, и питомник вновь погрузился в животные звуки.

Мария Ивановна подошла к решетке, постучала ногтем по металлу, и из дальнего угла к ней подошла самка гориллы, черная, с взъерошенной шерстью и усталым видом. Мария Ивановна знала каждую имевшуюся в приюте особь и обращалась с ней ласково, называя обезьян не иначе как своими детьми.

– Двадцать три, – сказал лаборант, досчитав. – Я ошибся на одну особь.

Виноватый вид Павла не разжалобил Марию Ивановну. Она гладила гориллу по плечу, перешла на спину и сказала:

– Вы ошиблись на целых три особи, Павел. У нашей Матильды скоро родится двойня.

Матильдой звали гориллу, которую гладила заведующая. Бледная ладонь Марии Ивановны терялась на широкой спине обезьяны. Густая шерсть выпрямлялась и хорошела от движений женщины. Заметив блаженство Матильды, к клетке стали подступать другие приматы, но беременная горилла не собиралась делить удовольствие. Матильда рявкнула, обнажив острые клыки, и ударила кулаком об пол, разогнав завистников.

– Прошу прощения, – сказал Павел. – Сегодня мой первый рабочий день.

Мария Ивановна провела несколько раз по спине гориллы и поднялась, рассматривая приматов.

– Сегодня и мой первый рабочий день тоже, Павел, – сказала она. – В новой должности. Меня назначили заведующей институтом.

Лаборант едва не опустил руки, в которых были документы. Вовремя сдержав удивление, Павел поправил плечом очки, открыл рот, но не нашел, что сказать. Внутри его захлестывала гордость от знакомства с человеком столь высокой должности и стыд от собственной оплошности.

– Каждый день вы, Павел, будете проводить в питомнике по несколько часов. Запомните главное правило работы с живыми существами: они не терпят ошибок. – Мария Ивановна не отрывалась от приматов, продолжая: – Работая с обезьянами, вы не можете позволить себе грубость по отношению к ним. Вы должны полюбить их, и тогда, возможно, они отплатят вам тем же. Однако не стоит ничего ожидать от них. Мы вмешиваемся в их жизни ради собственной выгоды и едва ли достойны снисхождения с их стороны. Тем не менее, мы должны быть благодарны им за возможность исследования и постараться сделать их пребывание здесь сносным. Это понятно?

Павел кивал.

В это время приматы мерно разгуливали по вольеру, приглядывая за новеньким, тощим лаборантом в очках, часть тела которого заслоняли громоздившиеся в его руках папки с документами. Новый запах интересовал приматов, после слов Марии Ивановны приматы возбужденно заговорили между собой.

Заведующая институтом отвела взгляд от приматов, повернулась к Павлу и сказала:

– В таком случае, я оставлю вас наедине, – она направилась к двери, добавив: – Вам следует лучше узнать друг друга.

Подойдя к выходу, Мария Ивановна оглянулась: в центре питомника стоял высокий худой молодой человек, глядя щенячьими глазами на покидающую его женщину.

– Я приду за тобой, – сказала заведующая и вышла из питомника, заперев дверь.

Неспешно, пройдя по тихим коридорам института, Мария Ивановна заново знакомилась с ними: стены и двери выглядели иначе, чем днем ранее. Имена на табличках дверей стерлись и забылись. Лестница, пронизывавшая институт, казалась длиннее обычного.

Эхо сопровождало каждый шаг Марии Ивановны, будто бы дух арестованного Ивана Ильича по-прежнему оставался здесь. Он брел по пятам Марии Ивановны, отзывался сзади, сверху, там, где новая заведующая не могла застать его, а лишь ускоряла, ускоряла свой шаг.

Поднявшись на третий этаж и оказавшись перед дверью своего кабинета, Мария Ивановна почувствовала, как дух оставил ее.

Секретарша, Елена Николаевна, поднялась, увидев начальницу, и сказала услужливо:

– Поздравляю.

Мария Ивановна не обратила на слова секретарши никакого внимания. Заведующая остановилась в нескольких шагах от двери и смотрела на табличку с чужим именем.

– Сменить, – сказала Мария Ивановна и вошла в кабинет, хлопнув дверью.

25 марта 1992, Республика Казахстан

Посадка космического корабля совершилась в городе Аркалык Кустанайской области республики Казахстан в 08:52:22 по местному времени. К остывающему паром кораблю подъехал трап, на нем стояли два человека, готовые вызволить последнего космонавта из космического судна.

За трапом, в нескольких метрах, по периметру космического корабля, выстроились журналисты. Велась прямая телевизионная трансляция. Резонанс был необычайный: все федеральные каналы транслировали встречу с последним космонавтом, Сергеем Григалевым, который провел в космосе рекордные триста одиннадцать дней и двадцать часов.

Желтушные издания прозвали Сергея Григалева «инопланетный агент», разносив ненаучные рассуждения о том, что в отдалении от Земли на более чем пять тысяч земных часов, что соответствует немногим более двумстам дней, человек теряет все человеческое. Главный аргумент был прост: недаром за всю историю освоения космоса ни один человек не пересекал роковую отметку в пять тысяч часов.

Несмотря на громкие заголовки, у «желтухи» была своя роковая черта – скромный тираж в десять тысяч экземпляров, не позволявший разносить ядовитую молву в массы. Другие газетные издания печатали все черным на серой рыхлой бумаге, без оттенков, а телевизионные новостные эфиры с подобными газетным листам лицами телеведущих не вызывали приступов массовой истерии.

Обшивка космического корабля остыла, металл заскрежетал, и люк корабля открылся. Сергей Григалев оттолкнулся от пола, приготовившись взлететь в невесомом вакууме, и почувствовал, как отяжелевшее после десяти земных месяцев полета тело парит в ароматном, пыльном воздухе, забивающим ноздри острыми клыками степи. Сергей сжал веки, наслаждаясь последними метрами полета. Наконец, двое крепких мужчин, держа Сергея за руки, вытянули его из космического корабля и усадили на откинутый люк.

Вой аплодисментов. Выкрики: «Ура!», «С возвращением!», «Герой!», «Слава!».

Камеры взяли крупный план: последний космонавт впервые после длительного пребывания в космосе открыл глаза. Щелкнув веками, Сергей Григалев зажмурился снова.

– Тускло, – прошептал он так, что слышали его лишь двое крепких мужчин, поддерживающих слабое тело космонавта с обеих сторон.

Вспышки камер. Волнительное ожидание, захватившее дух.

Сергей Григалев приоткрыл глаза, осмотрелся через щелочки и поднял тяжелую руку, помахав. Публика взревела новой волной ликования. Послышались выкрики, аплодисменты, вспышки фотокамер.

С каждой вспышкой Сергей шире открывал глаза и привыкал к земным краскам. Блеклые, будто в каждом цвете было вкрапление серости, вязкости, от какой свело челюсти, парализовало язык. Сил хватило на сухую улыбку и движения одной рукой.

Сергей махал, махал, жадно вдыхая воздух и не понимая, на какой он оказался планете. Перед ним стояли знакомые гуманоиды, говорили на языке, которому космонавт обучался с детства, однако равнина, пустыня и запах, что окружили Сергея, не были знакомы ему. Серо-желтый воздух, через фильтр которого космонавт воспринимал картинку, походил на тот, что космонавт представлял, думая о планете Сатурн, плавая в черной густоте космоса. Снаружи Сатурн напоминает пыльную оболочку другой планеты – Марс, чья красная безжизненная поверхность снилась порой космонавту и манила таинственной красотой.

Сергей среагировал быстро, мысли не атрофировались в невесомости, в отличие от мышц. Приземлившийся космонавт решил наблюдать за встретившими его гуманоидами. Подняв другую руку, Сергей заметил на земле еще более оживленное возбуждение, чем было прежде.

«Ура!», «Герой!» – повторялись выкрики. Но была фраза, которой Сергей не слышал прежде и вызвавшая в нем странное чувство. «Новый человек!» – выкрикнул мужчина из толпы. Сергей смутился, но не успел одуматься, как из толпы послышалось новое, незнакомое, слово, какое защемило космонавту грудь и сдавило костюм своей членораздельностью: «Ро-сси-я! Ро-сси-я! Ро-сси-я!».

Сергей Григалев, стараясь не выдавать признаков паники, окруженный незнакомыми ему созданиями, осмотрел себя. «Что могло вызвать столь бурную и необъяснимую реакцию этих гуманоидов?» – думал Сергей. К рукаву на левой руке его был герметично приклеен красный флаг со скрещенным серпом и молотом в верхнем левом углу. Флаг Союза Советских Социалистических Республик, красным морем разлитых на космическом пространстве, за которым Сергей наблюдал изо дня в день на борту станции «Мир». Более трехсот одиннадцати дней назад Сергей покинул Землю и вернулся на неизвестную, серо-желтую землю.

Под гул толпы двое крепких мужчин подняли последнего космонавта, вытянули из последнего космического корабля и спустили по трапу на твердую почву, на которой суставы Сергея Григалева заскрипели и изогнулись, угрожая не выдержать под гнетом неизвестного пространства, уже наполнившего легкие космического гостя.

Толпа по-прежнему ревела. Сергея подвели к черному большому автомобилю, какой-то невысокий гуманоид в широком костюме пожал космонавту слабую руку, и гостя усадили в машину. Горизонт тронулся, Сергей с сопровождавшей его группой двинулись в неизвестном направлении. Космический корабль, на котором прилетел пришелец, стал отдаляться, отдаляться, пока ни исчез.

Март 1930, г. Сухуми

Георгий открыл дверь в операционную и скомандовал:

– Кладите ее на стол.

Два медбрата затянули каталку в ярко освещенную операционную, подняли бездыханное тело и на «три» переложили его на стол, куда била трехглазая лампа. Надев маску и перчатки, Георгий, хирург, выгнал медбратьев из операционной и взялся за скальпель.

В мгновение раздумья Георгий успел рассмотреть лежавшую перед ним гориллу. Вызволяя самку из вольера, где она начала рожать, но быстро потеряла сознание, Георгий пронес гориллу на руках до ветеринарного отделения и положил на каталку. Казалось, время летело, однако, замерев со скальпелем в руке, Георгий не мог вспомнить, как подозвал медбратьев, дежуривших в пустой больнице, как скомандовал им везти обезьяну в операционную, пока бежал рядом с ними, выкуривая две традиционные папиросы перед последующими часами кропотливого труда.

Не мог вспомнить Георгий и собственных рук. Тряслись ли они перед операцией? Должны бы. Всегда трясутся. Но сегодня… что-то не давало покоя Георгию, что-то выжигало его между ребер.

– Ну…, – из-за лампы послышался голос. Георгий не разглядел стоявшего напротив него человека, но заметил пол белого медицинского халата с набитыми карманами спокойными и тяжелыми руками.

Георгий услышал дыхание. Шумное, с хрипом. Надо бы меньше курить. Он все-таки врач, знает, что дело это гиблое, несмотря на уловки торгашей.

Взяв лезвие тремя пальцами, выпустив из шприца с анестезией воздух, хирург отложил его. Язык гориллы выпал из приоткрытого рта, обезьяна перестала подавать признаки жизни.

– Ее уже не спасти, – сказал Георгий и по привычке посмотрел на часы, стоявшие на хирургическом столе. Врач зафиксировал время смерти. 05:32. И продолжил: – У нас всего пару минут, чтобы достать плод.

Из тени показалась Мария Ивановна, заведующая институтом. Под светом лампы все обретало белесый оттенок, однако лицо и губы Марии Ивановны имели голубоватый характер. Покрасневшие глаза, уставшие от бессонной ночи.

– Там два плода, – сказала Мария Ивановна и встретила озадаченный взгляд хирурга, делавшего надрез.

Металл вспорол брюхо гориллы. В лицо ударила струя крови. Свет высветил внутренности обезьяны и ворочающийся в них комок шерсти. Он жив, – думала Мария Ивановна.

Георгий достал из гориллы плод, перерезал пуповину и похлопал детеныша обезьяны по спине, чтобы легкие очистились от маточной слизи и раскрылись. Три, пять, десять ударов. Детеныш кричал, захлебываясь.

– Ну же… – причитал Георгий, не догадываясь до ценности этого детеныша. – Давай!

Новая череда хлопков. Детеныш кричал, но голос с каждым выкриком становился все слабее. Георгий стучал, пытаясь выдавить из легких слизь. Вера покидала его, как вдруг изо рта детеныша гориллы вылилась бурая жидкость, и малыш закричал звонко, с живительной силой.

Георгий незаметно улыбнулся под маской и передал новорожденного детеныша Марии Ивановне, принявшись доставать второй плод.

Заведующая институтом осмотрела детеныша Матильды. Младенец извивался в руках женщины и открывал рот, вытягивая губы. Едва появившись на свет, детеныш выказывал не дюжую тягу к жизни. Он хотел обвить губами сосок матери, впитав первое молоко, но этого никогда не произойдет. Рта детеныша коснулась искусственная, резиновая соска, и по губам обезьяны потекло коровье молоко.

Мария Ивановна поила детеныша и несла его к тазу с теплой водой, пока Георгий перерезал новую пуповину и пытался привести в чувства второго детеныша. Младенец едва заметно всхлипывал, дергал ручками и ножками, не поддаваясь на старания хирурга.

– Давай… – Георгий хлопал детеныша по спине, но тот увядал на глазах.

Как ни силился врач, ночь забрала детеныша Матильды и накрыла его темным полотном вместе с матерью. Георгий снял перчатки, маску и посмотрел на разинутый зев живота гориллы, в котором лежал неподвижный детеныш. Георгий не знал, как поступить, и вернул младенца матери.

Открыв окно, хирург уставился в темноту. Звезды окаймляли Кавказские горы. Георгий закурил, не обращая внимания на всплески за спиной. Мария Ивановна обмывала выжившего детеныша. Затягиваясь и выдыхая, Георгий отпускал упущенные жизни. Когда-то он слышал, что горцы верят, что небо плачет не дождем. Оно плачет упавшими звездами. Оттого, Георгий вглядывался в ночное полотно и ждал, ждал, когда души поднимутся к небу и рухнут с него в вечность.

В это время всплески воды стихли. Мария Ивановна тенью расползалась по полу и, обтирая руки о халат, испачканный новорожденной кровью, шла к двери. Невесомые шаги ее оставались на светлом полу бурыми следами и выходили в пустой, по-ночному освещенный коридор больницы.

Бессонная ночь пошла прахом. Восемь с половиной месяцев беременности, выхаживания, заботы. Псу под хвост.

Мария Ивановна шла по коридору и бормотала без устали:

– Обычная… обезьяна. Обычная… обезьяна…

Поднявшись в свой кабинет, заведующая сделала несколько записей и открыла стол, который некогда принадлежал Ильину И.И., предыдущему заведующему институтом, которого по анонимному доносу отправили в ссылку. В голове Марии Ивановны мелькнуло: «Я могу быть следующей».

Порывшись в столе, открыв тайник, двойное дно, Мария Ивановна достала пузырек без имени, взболтнула его, услышав плотный перелив таблеток (пузырек был полный) и переложила поближе, не опасаясь чужих глаз. Впредь никто из сотрудников института не мог перечить Марии Ивановне. Мария Ивановна подняла глаза, задвинув ящик с пузырьком, и откинулась на спинку стула.

Спать. Марии Ивановне необходимо было как следует выспаться, однако стоило ей прикрыть глаза, как блаженную темноту развеял детеныш гориллы, погруженный под воду.

25 марта 1992, Республика Казахстан

Поездка проходила в безмолвии. Сергей Григалев находился в машине с охраной. Так он определил сидевшего с ним на заднем ряду автомобиля крепкого мужчину в черных очках и полупрозрачной спиралью, ведущей из-под ворота пиджака в левое ухо. Наушник. За рулем сидел одетый по форме водитель, в тех же черных очках, что и сосед космонавта. Сергей Григалев всматривался в зеркало заднего вида, когда машину раскачивало на ямах. Наушника у водителя он не заметил, но посчитал, что тот должен быть.

Что за подвид? – думал Сергей. Форма голов идентична. Форма одежды идентична. Молчат. Но любопытного взгляда космонавта им не удалось избежать. После долгих месяцев скитаний по космосу Сергей Григалев чуял, нос его скрежетал от насыщенности воздуха, глаза цеплялись за мельчайшие детали, которых нельзя было не заметить. Сидевший справа от космонавта охранник временами поглядывал на коллегу за рулем через зеркало. Должно быть, им что-то передавали, и они хотели убедиться, что оба услышали это.

За окном автомобиля иссякла степь. Появились кусты, выросли деревья. Под колесами чувствовался ровный асфальт. Сергей перебирал в ученом уме термины, сыпал гипотезы и силился их доказать. Самому себе и только после – озвучить. Космонавт поглядывал на охранника, рассуждая. Бесконечные дни в космосе научили Сергея не задумываться над словами. Их можно было говорить. Вслух. Космосу. Земле. Солнцу. И никто не бросал в него предосудительных взглядов. Здесь же, на твердой земле, приземлившись в серой пустыне, Сергей не знал, кому может доверять, не знал он и того, слышат ли клоны гуманоидов его размышлений. Ученый мозг не подвластен воле. Это Сергей Григалев знал давно. Он размышлял, сыпал гипотезы и наконец нашел. Слово. Термин, которым обозначит сидевших с ним в автомобиле клонов.

Гуманоид форменный молчаливый.

Не успел Сергей Григалев насладиться открытием, как под колесами снова почувствовалась дрожь. Брусчатка. Деревья сменились однотипными зданиями, на улицах стояли машины. Ни одного человека – подумал Сергей.

Через момент машина остановилась у желтого здания с белыми колонными. Гуманоид форменный молчаливый, сидевший с космонавтом на заднем ряду, открыл дверь, вышел, обогнул автомобиль и остановился напротив Сергея. Космонавт сглотнул, успел пожалеть о скоропостижных выводах, которые посмел сделать после часа пребывания на чужой планете, после однократного наблюдения за человекообразными гуманоидами, но скоро сомнения развеялись. К автомобилю подошел мужчина, пожавший Сергею руку после приземления космического корабля. Все это время тот ехал в машине, за которой следовали Сергей Григалев и пара охранников, как их называли на родной Сергею планете.

Гуманоид форменный молчаливый открыл дверь, мужчина, стоявший на улице, вновь протянул Сергею руку. Космонавт смутился, но не подал вида. Он протянул руку в ответ, надеясь на быстрое рукопожатие, как это было при их первой встрече, однако мужчина сцепил пальцы в ладони Сергея и потянул того наружу, на свет, какой после тонированных стекол казался еще более бедным на цвет.

– Ну, здравствуй! Здравствуй, дорогой! – сказал мужчина, выманив Сергея из автомобиля. – Ждали. Ждали мы тебя. Старались, как могли, но… сам понимаешь. Время. Время, оно ведь…

Сергей знал, что такое время. Не понаслышке. Не по книжкам. Он видел его, чувствовал каждой фиброй, что притупились тут, на чужбине, стоило сойти с корабля.

– Пойдем. Пойдем, дорогой! Все расскажешь. Мы тебе стол накрыли, борщ стынет, водка стынет, хлеб черствеет… – мужчина продолжил вполголоса: – А то ты после этих тюбиков… сам как тюбик.

Космонавт многозначительно посмотрел на мужчину. Под тюбиками тот, вероятно, понимал сублимированную пищу, какой на космическом корабле было вдоволь. Что же он хотел сказать, назвав тюбиком Сергея, оставалось для космонавта загадкой. Ясно ему было одно: язык, тот язык, что знал сам Сергей, был далек от того, что населял эту планету и походил разве что на диалект, имевший схожий алфавит, но вмещавший в себе незнакомые смыслы.

– Пойдем. Пойдем же! – тянул Сергея мужчина. – Борщ стынет. Водка стынет… – повторял тот и заставлял космонавта быстрее перебирать ногами, чтобы поспеть за резвым незнакомцем.

Войдя в пышно обставленный кабинет, в центре которого вытягивался длинный стол, Сергей Григалев заметил темную фигуру в пиджаке, брюках с выглаженными стрелками и остроносых блестящих туфлях на небольшом каблучке. Мужская фигура заметно нервничала, стуча пальцами по, как казалось, мраморному столу и не сразу заметила вошедших.

За спиной Сергея Григалева закрылась дверь, и трое мужчин остались наедине в кабинете с высокими потолками и позолоченными подоконниками, завешанными шалью. Сидевший за столом мужчина встрепенулся и подошел к гостям:

– Здравствуй! Здравствуй, дорогой! – обращался он к космонавту с высоты двухметрового роста, жав руку. – Ждали, ждали и наконец…

– Дождались! – вмешался третий мужчина, обратив на себя внимание.

– Привет, Юра, – не отпуская руки космонавта, сказал хозяин шикарного дворца, куда привезли Сергея Григалева. – Спасибо, что доставил нашего героя в целости.

– Служу России! – ответил мужчина и приставил к виску ладонь, отдав честь и выпрямившись, как ростральная колонна.

– Виссарион Павлов, – представился хозяин космонавту, который начал было открывать рот, но Виссарион остановил его. – Твое имя мы все знаем, Сережа, не стоит этих формальностей.

Виссарион Павлов разжал ладонь, приобнял Сергея Григалева за плечо и подтолкнул к столу, где дымилась посуда. Космонавт сел за один край стола, Виссарион – в паре метров от него, за другой край. Юрий сидел на месте правой руки Виссариона Павлова.

– Ни в чем себе не отказывай, Сергей, – сказал хозяин дворца. – Ты свой долг перед родиной исполнил, теперь наша очередь.

Сергей Григалев принялся за обед. Как и говорил Юрий, в тарелках был борщ, наваристый, с ребрышками и толстыми ломтями капусты. Слева от тарелок стояли блюдца с горбушками черного хлеба. Сергей взял одну из них, обнюхал, постарался понять, из чего приготовлен столь темный и непривлекательный объект, но глубина аромата заставила забыть космонавта о науке, о том, что Сергей приземлился на неизвестной планете. Обмокнув горбушку в красный суп, космонавт обсосал ломоть, словно находился на космической станции «мир» и выдавливал из тюбика с надписью «первое» аморфную жижу с нотками рыбьего жира.

– Удивительно… – сказал Сергей Григалев и смутился, увидев пристальные лица новых знакомых, уставившихся на космонавта. Сергей впервые за долгое, очень долгое (он и сам не мог вспомнить, насколько долгое) время озвучил слова раньше, чем проговорил их внутри.

Действие атмосферы этой планеты непредсказуемо – отметил, на сей раз про себя, космонавт.

– Кушай, кушай, Сережа, – сказал Виссарион. – Как говорится: за все уплачено.

Юрий издал неясный смешок и вернулся к борщу.

Сергей Григалев кивнул в ответ на одобрение Виссариона и тоже вернулся к тарелке. Яркий вкус борща перебивал неловкость, а грубый ломоть черного хлеба, пропитанный жирным супом, растворял мысли и сомнения, увлекая в насыщенное путешествие по вкусовой палитре неизвестной планеты. Космонавт макал хлеб в тарелку, обсасывал, причмокивая, и сам не замечал, как от борща остаются кости, лавр и несколько крупинок черного перца на дне тарелки.

Сергей поднял глаза, желая осмотреть соседей: справились ли они с обедом, когда на космонавта уставились две пары округленных глаз.

– Выпьем! – сказал Виссарион, держа запотевшую рюмку двумя толстыми пальцами. – Сегодня исторический день, Сережа. Ты вернулся из космоса спустя почти год. Не буду скрывать – мы сомневались, опасались, но делали все, чтобы вернуть тебя. – Виссарион Павлов поднялся, стул со скрипом отъехал, и хозяин дворца сказал: – За тебя! За человечище в необитаемом космосе!

Сергей Григалев встал, взял рюмку, та едва не выскользнула из пальцев, но космонавт не терял хватки. Сергей не успел обдумать слов Виссариона и вслед за товарищами опрокинул стопку, моментально ощутив горькое жжение. Взяв ломтик лимона и закусив им, Сергей почувствовал, как его вновь что-то ужалило: в голове завертелись образы и силуэты, а затем, вместе с лимонным соком, скатывающимся по языку прямо в горло, из глаз брызнули слезы.

Космонавт ясно ощутил наваждение, которое обуяло его за этим столом. Находясь в одном помещении с гуманоидами, Сергей Григалев перенял их привычки: пользовался столовыми приборами, закусывал и вытирался полотенцем. Все казалось космонавту чужим: от собственных действий до мыслей, которые после глотка ледяной водки забурлили и начали царапать Сергея за горло, желая вырваться и наговорить глупостей, каких ему до того даже не снилось.

– Хо-ро-ша! – сказал Виссарион и со звоном ударил рюмкой о стол, принюхиваясь к ломтику лимона.

Сергей разомлел, почувствовал слабость в ногах и вернулся на стул, стараясь не подавать вида. Тем временем Юрий, справившись с рюмочкой, занюхивал горечь от водки рукавом пиджака, на что обратил внимание Виссарион:

– Ты в каком веке живешь, Юра? – спросил он и поднес к губам Юрия дольку лимона, которой только что занюхал водку, и вырезал: – Культура, Юра! Куль-тура!

Юрий съел лимон из рук старшего товарища. Все сели.

– Ты нас прости, Сережа, – сказал Виссарион, косясь на Юрия. – Время меняется, но не все за ним поспевают.

Как по команде Юрий поднялся с места, подошел к Сергею, убрал тарелку с костями, лавром и перцем и поставил новую: чистую, широкую, плоскую со свежими приборами.

– Крылышки или ножки? – спросил Юрий, взявшись за ножи.

Сергей посмотрел на Юрия, затем на Виссариона, цыкающего языком, ковыряя между зубами, и выбрал первое, что пришло в опьяненную голову:

– Ножки.

Юрий ударил ножами, высек искру и принялся разделывать запеченную индейку. Отрезав ножки, он бережно положил их на тарелку Сергея и подвинул к нему салатницы с выбором гарнира.

– Пожалуйста, – поклонился Юрий и направился к Виссариону.

– Спасибо, – сказал Сергей Григалев.

Сергей дождался, когда Юрий отрежет Виссариону индейки, и только после взял приборы и продолжил трапезу. В качестве гарнира на столе были овощной салат, рагу и жареная картошка. Из научных побуждений, Сергей Григалев решил попробовать все три блюда.

– Ну и аппетит… – подметил Виссарион и откупорил кувшин с водкой.

В кабинете царило умиротворение. Дневной свет гладко ложился на стены, тени тусклыми пятнами растекались по столу. Сергей Григалев выпил вторую рюмочку, на груди потеплело, вкус на языке расцвел, и еда показалась знакомой, родной. Жареная картошка лопалась на зубах, и из нее вытекало горячее пюре. Рагу ученый ум разложил на элементы: морковь, кабачок, баклажан. Вкусно. Необычайно вкусно. Сублимированная пища вдруг вспомнилась жидким пенопластом, Сергей Григалев инстинктивно взялся свободной от вилки рукой за край стола, опасаясь, что невесомость вот-вот подхватит его и вытолкнет из трапезной, что за окном вновь разверзнется нескончаемая мгла, замкнется в стальной иллюминатор, и голоса космонавту будут слышаться лишь единственный раз в сутки, по рации. Голоса прошуршат, удостоверятся, что их слышат, и скажу: «конец связи».

Сергей Григалев заметил на стене круглые часы, пригляделся. 13:45. Стало быть, подумал космонавт, время на этой планете течет схожим образом с тем, к чему он привык. Удивительно. Просто поразительно. Какая удача – приземлиться к гуманоидам, говорящим с ним на схожем языке, употребляющим схожую с земной пищу, да еще и представляющим мироздание круглым циферблатом с часовой и минутной стрелками. Нет слов.

Тарелка опустела, желудок благодарил космонавта за трапезу, за то, что ученый ум не мешался гипотезами и размышлениями, не искал на чужой планете отравы, а наслаждался благами вселенной. После долгого путешествия сложно было представить себе исход лучше.

Сергей Григалев поднял уставшие от водки глаза и увидел возвысившегося на другом конце стола Виссариона. Он стоял, держа полную рюмку наготове.

– Выпьем, – сказал Виссарион в неизменной манере. – За новую жизнь.

Космонавт не заметил, как его рюмка наполнилась, а затем опустела. Горло почти не жгло. Лимон не понадобился. Сергей вдохнул теплый воздух и смахнул с губ горечь.

– Наш человек! – буркнул Юрий, не вставая.

Трапеза завершилась. Трое мужчин сидели с надутыми животами, откинувшись на спинки стульев и положив руки на стол.

Юрий совладал с собой, поднялся и начал хлопотать по столу: убирать грязную посуду и компоновать в центре пира остатки.

Сергей следил за выверенными движениями Юрия, но голос Виссариона его отвлек:

– Ну как, Сережа? Славно? – спросил он.

Сергей кивнул, не найдя лучшего ответа. После водки шея расслабилась, и голова показалась тяжелой, качающейся как маятник при малейшем движении.

– Да, Сережа… – продолжал Виссарион, отталкивая разговор, который он долго готовил, как лодку от берега. Достав папироску и закурив, Виссарион наконец решился: – Ты многое пропустил, Сережа. Многое… Все изменилось. Все. Страна другая, власть другая, люди… другие, – папироска закончилась, и Виссарион зажег новую. – Как видишь: прислуги не осталось, только мы вдвоем с Юрой, все на нас держится.

Разум Сергея очистился от науки и сосредоточился на разговоре. Он спросил:

– Куда делась прислуга?

Виссарион, как показалось Сергею – в досаде, ударил ладонью по коленке, отчего посуда на подносе Юрия задрожала:

– Все подались в предприниматели, – сказал хозяин дворца и рассмеялся прокуренным визгом. – Понимаешь, Сережа? Какое время!

Сергей Григалев посмотрел на часы. 14:30. Впереди был еще целый день.

– Барское время кончилось, – продолжил Виссарион. – Каждый теперь обслуживает себя сам, от мала до велика. Скажи, Юра!

– Правда, – сказал Юрий из дальнего угла комнаты, куда относил грязную посуду.

– Во-от! Если раньше все в Москву ехали, то теперь остаются у себя в городишках, а то и в селах, развиваются, строят, богатеют и туда, – Виссарион оторвал от губ сигарету и показал двумя пальцами вверх, – Не смотрят. Власть дала нам свободу. Каждый может выбирать себе судьбу сам.

Юрий вернулся к столу, разлил водочки. Выпили. Сергея слова Виссариона не убедили. Тот говорил о Москве. Но где она, Москва? Та Москва, которую знал Сергей, осталась на планете с красным морем. Следил за ней космонавт, приглядывал. Видел и Москву, и Байкал, и Урал – и все было красное.

Нет здесь Москвы – думал Сергей – осталась она на другой планете, и как до нее добраться – немыслимо.

– О чем задумался, Сережа? – спросил Виссарион.

Сергей Григалев посмотрел в окно. Не видно красной планеты. В ясном небе не было ничего, что напоминало бы жизнь.

Тоска одолела Сергея. Захотелось туда, в Москву, на Красную площадь, пройтись по брусчатке, прикоснуться к величественным стенам и припасть пред ними на колени. Триста одиннадцать дней! – восклицал Сергей, преклонив пред красной звездой колено – Я не видел Москву.

По щеке Сергея пробежала слеза. Юрий подскочил, наполнил рюмочки. Выпили без слов. Все всё понимали.

Виссарион зажег третью папироску, сглотнул горечь святого напитка.

– Понимаю, Сережа. Соскучился ты по Москве. Должен был полгода тому назад вернуться, но… тебе оттуда виднее было, что небеса повернулись иначе. – Виссарион докурил и поднял новую рюмку: – За твое возвращение, Сережа! Скоро ты будешь дома!

Лицо Сергея от слов Виссариона переменилось. Утомленный от водки ум воспрянул, краски кабинета сгустились, и космонавт, опрокинув рюмочку, посмотрел сидевшему напротив мужчине в глаза. Густые брови заслоняли веки, отчего взгляд Виссариона казался скрытным, ехидным, будто за словами содержалась какая-то тайна. Сергей Григалев точно знал, какая именно.

В иллюминаторе показалась Земля. Космонавт мысленно чертил границы родины. Линия проходила с запада на восток, как вдруг прервалась, задержалась, и Сергея Григалева прижало к стеклу, в котором появились пугающие картинки. По знакомым ему улицам, в известных городах шли танки, свистели пули и рушились здания. Наступил новый век, ознаменовавший собой кровь и боль. Реки окрасились в багровый цвет, вышли из берегов и насытили моря. Брат шел на брата. Сын резал отца. Мать душила дитя в утробе.

Человеческая жизнь сравнялась с жизнью подопытной мыши. Болезни расползались по ногам, горло душила жажда. Сыпь безвольности покрывала кожу. Пыль порока наполняла легкие. Гвозди перерезали сухожилия. Кресты перечеркивали роды человеческие. Сама судьба раскрывала глаза космонавту, выбрав его пророком.

Страны, которую знал космонавт, больше не существовало.

Стиснув челюсти, Сергей Григалев произнес, прощупывая почву:

– Как это, скоро?

– Самолет сегодня же вечером, мой друг, – сказал Виссарион. – Через несколько часов ты будешь в Москве. Я лично провожу тебя к Красной площади.

Космонавт сильнее сжал зубы. Брови Виссариона поднялись, но взгляд остался прежний. Лживый. Лживый взгляд – думал Сергей.

В этот момент космонавт ясно ощутил разницу между родной планетой и здешней: в этих местах, куда попал Сергей Григалев, гуманоиды умели лгать.

– Вы полетите со мной? – спросил Сергей.

– А как же. Из рук в руки передам, все как полагается, – ответил Виссарион.

– И кому же вы меня передадите?

– Начальству, Сережа. Кому же еще?

Сергей повертел в пальцах рюмку, Юрий думал подлить водочки, но космонавт отказался. Он обдумывал слова гуманоида, хотел понять, с какой стороны к нему подступить, но ученый ум оказался бессилен.

– Ты чего, Сережа? – спросил Виссарион. – Домой не хочешь?

– Хочу, – ответил Сергей. – Но нет его здесь. Дома.

Виссарион усмехнулся, налил сам себе водочки и сказал:

– Здесь нет, в Москве – есть.

Нервы космонавта не выдержали. Ухмылка Виссариона разожгла в нем ярость.

– Хватит! – сказал Сергей и ударил кулаком по столу. – Хватит лгать!

Юрий скатился под стол, услыхав тон космического гостя. Виссарион словно бы не заметил грубости: прикурил очередную папироску и откинулся на спинку стула, ожидая, на что космонавт решится далее.

– Конец Москве! Расстреляли! Обокрали! Унизили! – вопил Сергей Григалев, не сдерживаясь. – Все в крови! Везде трупы!

Юрий как впечатлительная натура заполз под стол и схватился за мраморную ножку. Виссарион курил и молчал.

– Я собственными глазами видел! – продолжал Сергей. – Мне было видение, когда я был в космосе. Там человеческий организм испытывает чудовищные нагрузки, сознание меняется, и перед человеком является истина. Я видел! Москвы больше нет! Революция! Кровь! Бомбы!

Сергей Григалев стих. Кабинет населял восстановившийся аппетит хозяина дворца. Виссарион накалывал на вилку жареную картошку и, не убирая папироску из губ, стягивал ее зубами. Казалось, ничто не могло поколебать его спокойствия, но когда космонавт вышел из-за стола и направился в сторону пустого стула Юрия, Виссарион поднял глаза и насупился.

Крадучись, Сергей повторял:

– Было или не было? А? Было или не было?

Когда космонавт подошел к стулу Юрия, Виссарион не выдержал. Поднявшись, он вздохнул широкой грудью и в свойственной ему манере громко и грозно выдал:

– Не было и не будет. Власть сменилась, а Москва осталась.

С Сергея Григалева полил пот. Ученый ум замутился и не мог подсказать, что значат эти слова. Что все это значит? Куда приземлился космонавт? На какую планету он попал? И самое главное: кто ее населяет?

Виссарион выпил последнюю рюмочку и скомандовал:

– Едем! В Москву!

Апрель 1931, г. Сухуми

Мария Ивановна шла по глухому коридору. Ночь. За окнами института – тьма. В кармане заведующей институтом звякали таблетки в стеклянной баночке. Сегодня Марии Ивановне потребовались две таблетки. Впервые за год. Накопившаяся усталость давала о себе знать: начался тремор, тревожность усыпляла и не давала уснуть. Сверху приходили приказы. Из всех слов Мария Ивановна помнила несколько: «Срочно!», «Требуем!», «Результат!». В глазах множились эксперименты. Обезьяны, люди – приматы. Слишком много общего и различий. «Не совместимы» – повторяла про себя Мария Ивановна, стоило выйти из лаборатории, где ее снова настигла неудача.

Как там Сашка? Он сейчас спит, видит счастливые детские сны.

В каком он классе? В третьем. Или во втором…

А Егорка? Он уже совсем взрослый. Скоро окончит школу и уедет учиться в Москву или Ленинград. Он мечтал стать ученым, как мама. Но прошли годы, прошли мечты, и теперь Егорка видит себя в театре. Необычная профессия. Но Егорка справится. Его с ранних лет тянуло в фантазии. Когда мама рассказывала ему об обезьянах, он представлял себя, пробирающимся сквозь джунгли с биноклем и большим ножом, каким искусно прорубал себе путь в большую науку. Над его головой прыгали обезьяны, под ногами струились змеи, но он шел, не боясь, к великим открытиям.

Став актером, Егорка сможет быть кем угодно.

Мама. Бабушка. Как она сейчас? Тоже спит или дремлет, сквозь сон волнуясь о дочери, появлявшейся дома глубокой ночью, когда все уже спят или делают вид, что спят, дожидаясь скрипучего в замочной скважине шанса хотя бы услышать мать, которая исчезнет до того, как бабушка разбудит внуков в школу.

Ей тяжело. Им всем тяжело. Такая она – ученая доля. Сотканная из детских обид, которым не объяснить, что мать занимается великим делом, и государственного бюджета, которому плевать, что мать-одиночка пропадает ночами в институте, пока ее мать с больным сердцем воспитывает чужих детей.

Отец. Моряк. Капитан второго ранга матросил пуще былого юнги, появлялся в жизни Марии Ивановны дважды, с разницей в пять лет, и успел оставить наследие, скрывшись в глубинах Черного моря без весточки. Ей проще думать, что он погиб. Она хотела бы, чтоб так и было.

За спиной Марии Ивановны послышался скрип. Она обернулась, не дойдя до питомника нескольких шагов. Что это было? В этом отделении института не должно быть людей, ночами оно принадлежит исключительно Марии Ивановне.

Весна. Здание прогревается после заморозков. Такое бывает: доски рассыхаются, побелка крошится. Ничего необычного.

В кармане звякнули таблетки.

Нет. Не сейчас. Еще слишком рано. Если быстро повышать дозировку…

Снова скрип. На сей раз ближе. Мария Ивановна должна была увидеть источник звука, но в лунном свете мало что удавалось разглядеть. Тьма заполняла коридор и, казалось, начала двигаться в сторону заведующей институтом, стала подпирать ее к стенке. Мария Ивановна сделала несколько нерешительных шагов назад, не нащупала опоры и пошла дальше. Шаг за шагом тьма проглатывала ее, не позволяя остановиться и опереться о стену, почувствовать безопасность, пространство с осязаемыми границами.

Усталость играла злую шутку: в глухой тьме показали живые сгустки. Они двигались в хаотичном порядке, поднимались к потолку и устилали пол, увеличивались и уменьшались, ускоряя темп, возбуждая дыхание Марии Ивановны. Женщина смотрела, не отрываясь, во тьму, пытаясь нащупать позади себя стену. Каблуки Марии Ивановны стали заплетаться, шаркать по полу, цепляясь за рваные линии дерева и наконец подкосились. Тьма подхватила Марию Ивановну под руки, женщина успела почувствовать ледяную морось страха, проступившего на спине, когда вдоль позвоночника прошел импульс удара. Стена оказалась так близко, что Мария Ивановна не ударилась головой – она шлепнулась о бетонную глыбу, не позволившую ей упасть на пол.

Скатившись по стене, Мария Ивановна улыбнулась. Страх отступил, коридор института очистился от сгустков тьмы и наполнился ясным лунным светом. Стоило замереть, как усталость разлилась по конечностям, заполнив их тяжелой ватой, смоченной морской пеной. Сон парализовал Марию Ивановну, руки ее упали на пол и тогда коридор наполнился явственной музыкой, вернувшей Марию Ивановну к жизни.

Таблетки ласково звякали в стеклышке. Металлическая крышка протянула заветную ноту «да!», и Мария Ивановна положила под язык сладкий орешек, от которого стало тепло и светло.

Придя в себя, Мария Ивановна заползла обратно по стене, надела туфли и привела себя в порядок. Осмотревшись, она поняла, что находится у входа в питомник, откуда едва уловимо доносились животные звуки.

Мария Ивановна вошла в питомник, чем привлекла внимание обезьян. Свет в вольере был приглушен, однако большая часть приматов не спала, обступив решетку, вдоль которой шла Мария Ивановна.

Остановившись в центре питомника, заведующая институтом спросила:

– Что ты здесь делаешь?

На полу, перед решеткой, сидел лаборант, Павел, держа за руку самца орангутанга.

– Он переживает за Бетти, свою возлюбленную, – сказал Павел и повернулся к Марии Ивановне. – Ее забрали на операцию на прошлой неделе и до сих пор не вернули. Вы знаете, что с ней?

Мария Ивановна знала. Беременность протекала нормально. Бетти была здорова, еженедельные анализы не давали повода для беспокойства, и все думали, что худшее уже позади, эксперимент вот-вот удастся после стольких промахов.

Схватки начались на седьмом месяце беременности. Бетти провели экстренную операцию, но не успели спасти плод. Несколько дней самка провела в реанимации, после чего погибла, не приходя в сознание.

После гибели Матильды в прошлом году Бетти была третьей самкой. Популяция питомника снижалась. Эрти был последним самцом-орангутангом, а значит шанс скрещивания с этим видом исчерпал себя.

Мария Ивановна осмотрела вольер. Пять самок шимпанзе. Одна самка гориллы. Остальные – бесполезный придаток, который приходилось держать для того, чтобы сохранять покой в питомнике.

Заведующая институтом наткнулась на ожидающий взгляд Павла.

– Нет. Не знаю, – ответила Мария Ивановна и пошла дальше по питомнику. Ей нужно было в лабораторию, которая находилась в следующем отделении.

Проходя мимо обезьян, женщина почувствовала на себе взгляд. Замедлив шаг, Мария Ивановна посмотрела на шимпанзе, держащихся вместе и провожающих насупленным взором человека, который запер в клетку диких животных. Мария Ивановна пустила взгляд дальше: все бодрствующие обезьяны сидели без движения, лишь их глаза смыкались в одной точке – на женщине в белом халате. Последним жестом был протянутый сквозь решетку самый длинный палец на руке орангутанга Эрти, которого успокаивал Павел.

Мария Ивановна рассекла питомник и открыла дверь с надписью «не входить».

В темном коридоре стояла звенящая тишина, женщина повернула направо, прошла по знакомому маршруту и уткнулась в дверь лаборатории, очерченную аркой света. В двери было мутное окошко, через какое читались две медицинские фигуры, а также койка с привязанным к ней человекоподобным силуэтом, вертящим в разные стороны головой с кляпом.

Мария Ивановна не стала входить в лабораторию, она прильнула к окну, чтобы проследить за ключевым этапом эксперимента. Осеменением.

В руках медицинского работника была пробирка с густой полупрозрачной жидкостью. Второй человек стоял рядом, наклонившись над испытуемой.

Все произошло быстро. Несколько секунд. Люди в медицинской одежде расступились, и перед Марией Ивановной предстала самка шимпанзе. Она перестала сопротивляться.

Первый этап эксперимента подошел к концу. Скоро Мария Ивановна получит результаты тестов.

26 марта 1992, г. Москва

Самолет приземлился в темноте. Глядя в иллюминатор, Сергей видел огни города, но не узнавал его: не к тем высотам привык космонавт, не в той плоскости смотрят его глаза, чтобы ясно разглядеть: Москва или не Москва.

Весь полет Сергей Григалев вжимался в кресло, царапал подлокотники, будто не было тысяч часов перегрузки, не было центрифуги, в какой его готовили к космическим путешествиям. Инструктор Сергея говорил, что в космосе человек ощущает себя подвешенным за ноги и раскачивающимся в разные стороны в хаотичном порядке. Космонавт привык к тем нагрузкам, но то, что ждало его по прилету, било по организму сильнее невесомости.

Водочка выветрилась, затмив пеленой марева ученый ум, тревога росла с каждой воздушной милей и накрыла космонавта капюшоном паники в момент соприкосновения шасси и посадочной полосы. Сергей Григалев разжал глаза, лишь когда Виссарион положил свою могучую руку на плечо космонавта, спустившегося с орбиты. Почувствовав прикосновение, Сергей осмотрелся, шаря дрожащим взглядом по салону, пытаясь разглядеть что-то в кромешной темноте аэропорта.

– Приехали, – сказал Виссарион.

Ноги Сергея Григалева казались ватными, руки – неподъемными, а голова трещала так, словно в отсек космического судна проникла солнечная радиация и начала заражать воздух. Табло «пристегните ремни» погасло, Виссарион помог Сергею подняться с места, и они направились к выходу.

Люк частного борта открылся, подъехал трап, и Виссарион с Сергеем медленного, шаг за шагом, спустились с высоких ступеней трапа. Когда они спустились на землю, за их спинами послышался голос:

– Я! Меня забыли! – кричал Юрий, выбежав с сонливым видом в обнимку с портфелем.

– Не забыли, Юра, – сказал Виссарион. – Без тебя бы дальше – ни шагу.

Юрий прыгал по трапу, держась за поручень, пока Сергей Григалев приходил в себя. Космический сон, который он видел на борту корабля, расстилался перед ним темной завесой. Сергей знал, что его ждет, он уже видел окутавшую Москву тьму, кишащую жуткими тварями. С каждой секундой космонавт ощущал тяжесть притяжения неизвестной планеты, как внутренние органы резонируют от дуновения прохладного ветра, обедненного кислородом.

Сергея Григалева охватил озноб. Обступившая его тьма то загоралась черным светом, то меркла и терялась вместе с телом космонавта, который не мог разглядеть собственных рук. Удерживая равновесие благодаря крепким рукам Виссариона, Сергей Григалев услышал шаги, чеканившие по его барабанным перепонкам. Во тьме возник силуэт, черный, как те существа, которых космонавт видел в своих снах. Они захватили Москву, ограбили народ, а затем выверенными до остервенения ударами стали его истреблять.

Шаги гремели, перебивая вой останавливающегося двигателя самолета. Сергей Григалев все плотнее припадал на руки Виссариона и терял сознание. С момента посадки его космического корабля прошло менее суток, но планета, на какой приземлился Сергей, уже успела выжать из него все соки.

Сознание загорелось в последний раз. Сергей Григалев успел увидеть протянутую ему руку, знакомые черты лица, но мозг не выдержал перегрузки и выключился.

В коридоре стояли двое.

– Что он сказал?

– Говорит: нет больше Москвы. Революция. Кровь. Бомбы.

– А ты что?

– А что я? Я говорю: не было такого и не будет.

– А он?

– Он испугал Юрку, да так, что тот под стол забрался. Ранимая душа.

Юрий, словно услыхав о себе, сквозь сон задергал ногами на скамейке и закричал: «Это не я!», «Не я это!».

Виссарион приблизился к Юрию и, не успев поджечь папироску, зашептал:

– Чи-чи-чи-чи-чи. Спи, Юрка, никто тебя не тронет. Чи-чи-чи…

Юрий сжал крепче документы на груди, истошно причмокнул и, так и не раскрыв глаз, провалился в безмятежный сон.

– Бедняга, – сказал Виссарион и закурил, поглядывая на Юру. – Теперь у него травма, надо вести к психотерапевту.

– К психологу, – поправил его собеседник. – Сперва к психологу, а там видно будет.

Виссарион испепелил папироску, потянулся за новой и увидел, как рука собеседника манит его двумя пальцами.

– Вы же не…

– Иногда можно.

Закурили. Не выдерживая тишины, Виссарион выкурил три папироски, когда собеседник затушил ополовиненную сигарету.

– Дрянь. Но иногда можно. Я ведь больше не летаю. А земных лет мне отмерено еще много.

Виссарион не успел ответить, как услышал из приоткрытой двери в кабинет шорохи.

– Проснулся, – сказал он и почувствовал, как сто с лишним килограмм его тела одолевает усталость. Виссарион не сомкнул глаза с приезда космического гостя. Больше суток он держался на ледяной водке и папиросах, но, услышав звуки своего беспокойства, которое посапывало в дверную щелочку последние четыре часа, понял, что стоило тоже прилечь, хотя бы, как Юрка, – в костюме, туфлях, на скамейке. – Пойдемте.

Когда двое подошли к двери, ведущей в кабинет, на них выскочил космический абориген в одной майке и трусах, держа в руке острозубую вешалку с чьей-то шляпой и размахивая ей как саблей.

– У-ух! Убью! – кричал Сергей Григалев. – Откуда вы здесь взялись? Захватили Москву!

Космонавт пошел на Виссариона, держа вешалку как вилы, желая насадить на них голову пришельца, захватившего родную обитель Сергея. Виссарион отступал, карабкался на подоконник, казалось, кривой рог вот-вот пронзит его грузное тело.

– Сережа.

За спиной космонавта послышался шелковистый голос, слегка огрубленный несколькими затяжками табака. Голос имел на Сергея Григалева повелительное действо. Космонавт медленно, ощущая, как каждая мышца сопротивляется незнакомому притяжению, обернулся и выронил вешалку.

Вслед за грохотом от падения металлической вешалки, едва не напоровшей Виссариона, в конце длинного коридора, освещенного утренним солнцем, ударила дверь. Юрий выбежал прочь.

Перед Сергеем Григалевым стоял седой мужчина в приятном костюме, гладко выбритый, с блестящей кожей, но ничто не могло скрыть его возраст. Мужчине было порядка шестидесяти лет, громоздившихся на его плечах тяжким грузом, отчего старик припадал на дорогую трость.

– Неужели не узнал? – спросил старик.

Сергей Григалев осунулся, опустился на уровень глаз старика. Всматриваясь в морщинистые веки, космонавт не мог понять, кто перед ним стоит. После отчаянного броска силы покинули Сергея, и тот стоял, согнувшись, как крюк вешалки.

– Алексей Королев, – представился старик и протянул свободную от трости ладонь.

Слова старика ударили космонавта в самое нутро. Сергей Григалев припал на колени, затем подогнулись и они, и Сергей распластался на деревянном полу.

– Не разглядел. Чуть не убил… дурак! – Сергей схватился за голову и начал бить по ней тяжелыми ладонями. – Дурак! Дурак! Что со мной происходит? Где я?

Алексей Королев пытался успокоить космонавта, но голос его был так тих, что не мог перечить страданиям Сергея. Придя в себя, Виссарион подхватил невесомое тело космонавта и занес в кабинет. Водрузив его на диван, Виссарион отстранился, оставив Алексея и Сергея наедине.

– Сережа, – говорил Алексей Королев. – Это же я, твой учитель. Мы провели с тобой тысячи часов, изучая космос и путешествуя по симулятору земной орбиты. Я провожал тебя на корабль год назад, ты не помнишь?

Глаза Сергея Григалева метались из стороны в сторону, с губ срывалось бормотание, словом, ничто не выдавало в нем мыслящее существо. Алексей Королев гладил космонавта по плечу, когда тот прожевал:

– Они танцуют в моем ангаре…

Старик не выказал удивления, спросив:

– Кто?

– Дети. Рядом с корпусом симулятора весит шар и крутится разноцветными огнями. Повсюду музыка, дети беснуются под иностранные песни.

Алексей Королев задумался. Он пытался объяснить самому себе, о чем говорит космонавт, но старик не знал ничего, кроме космоса, устройства электронных приборов, питающих жизнь на борту и того, что случится, если в черной бездне, усыпанной звездами, произойдет ЧП. Стандартный набор знаний каждого, кто имеет честь покинуть Землю. Это и поразило Алексея Королева. Он не мог представить, откуда у его ученика, с которым он провел времени больше, чем с родными детьми, в голове взялись отличные от космических образы.

Старик постучал тростью как посохом и забормотал:

– Что еще ты видел?

Сергей Григалев, извивающийся в ознобе, замер. Глаза его округлились, ребра проступили на вдохе, и из горла вырвался потаенный хрип:

– Москва горит. Танки. Окопы. Тела…

Со лба Алексея Королева спустилась капля пота. Ледяная, как водочка, она проплыла рвы морщин и, прежде чем упасть на колено, ужалила подбородок, словно тончайший скальпель полоснул до кости.

Учитель Сергея Григалева не находил слов. На языке ворочались причитания и стенания старого ума. Втайне от самого себя Алексей Королев молился. Зная, что там, за облаками, нет ни бога, ни ангелов, старик крепче сжимал трость, желая понять, что происходит с Сергеем, которого он лично провожал в космическое путешествие и силился вернуть его в назначенный срок. Сергей Григалев пробыл в космосе слишком долго. Дольше, чем кто-либо, и те изменения, за какими наблюдал теперь Алексей Королев, были и на его совести тоже.