Письмо бывшему, которое я не отправлю

Книга 20

Глава 1. Черновик, который писалcя слезами

Я не помню, в какой момент именно мои пальцы потянулись к ручке. Может, это было в ту самую ночь, когда дождь стучал по подоконнику так навязчиво, будто пытался пробиться в мою тишину. Или в тот вечер, когда всё вокруг кричало о твоём отсутствии, а я, устав от этого беззвучного вопля, решила, что должна выговориться хоть бумаге. Я знала, что тебе эти слова никогда не будут адресованы напрямую, и всё же писала, как будто они способны пройти сквозь километры, время и твои равнодушные глаза, чтобы хоть на секунду задеть что-то внутри тебя.

Чернила ложились неровно, буквы плыли, и я понимала – это не из-за дрожи в руках, а потому что слёзы мешали видеть строчки. Каждое слово было не просто словом, а попыткой вытащить из себя что-то застрявшее, что так долго давило на грудь, что я уже забыла, как дышать свободно. Я не выбирала эти фразы – они сами рождались, вырывались, падали на бумагу тяжёлыми каплями.

Я начинала писать с простого – «Привет». Как будто ты сидел напротив, и я могла снова встретиться с твоим взглядом, который когда-то умел успокаивать. Но дальше всё превращалось в хаос. Я не могла решить, с чего начать – с боли, с обиды, с благодарности или с того вечера, когда я впервые поняла, что мы тонем. Письмо рвалось в разные стороны: то я пыталась объяснить, как именно ты ранил меня, то вдруг вспоминала наш первый смех, как мы стояли на мосту, и ветер путал твои волосы, а ты говорил, что счастье – это просто.

Но счастье оказалось слишком хрупким, и я всё это время пытаюсь понять – оно сломалось само или ты его уронил. Может, я сама подставила руки и позволила ему выскользнуть. В черновике я призналась, что много раз репетировала в голове разговор, которого так и не случилось. Я пыталась подобрать слова, которые будут звучать спокойно, без слёз, без дрожи. Но каждый раз внутри меня поднималась такая волна, что я тонула в ней ещё до того, как успевала открыть рот.

Я писала о том, как мы стали чужими ещё до того, как разошлись. О том, как сидела напротив тебя за ужином, а между нами была стена, которую невозможно было пробить ни словами, ни прикосновениями. Я вспоминала твои глаза – не те, в которые я влюбилась, а те, холодные, усталые, которые больше не видели во мне ничего, кроме привычного силуэта. Ты больше не замечал, когда я меняла причёску или когда мои руки дрожали от усталости. И я перестала ждать, что ты спросишь, как я.

Письмо превращалось в реку. В нём были и крики, и шёпоты. Я писала, что ты был моим домом, а потом стал местом, где я не могла оставаться. Я признавалась, что ненавижу тебя за ту пустоту, которую ты оставил, и всё же продолжаю хранить в телефоне наши старые фотографии. Я злилась на себя за то, что, перечитывая их, я всё ещё улыбаюсь. Как можно одновременно ненавидеть и любить? Как можно так яростно рвать связь и в то же время тянуться к ней?

Черновик не знал логики. В нём не было аккуратных абзацев, ровных предложений. Это был поток – живой, рваный, с острыми краями, которые резали меня саму. Я писала, как вспоминала ту ночь, когда мы молчали так долго, что даже звук часов стал оглушающим. Ты лежал спиной ко мне, и я помню, как тихо считала вдохи, пытаясь угадать, спишь ты или просто не хочешь слышать меня. Тогда я впервые поняла, что мы уже не «мы».

Я признавалась в том, что всё ещё иногда слышу твой смех, когда прохожу мимо того самого кафе, где мы сидели в первый раз. Что иногда мне кажется, будто ты идёшь за моей спиной, и я оборачиваюсь, но там – только пустая улица. И каждый раз я чувствую этот укол – почти физическую боль, как будто сердце напомнило, что оно всё ещё помнит твой ритм.

С каждым предложением я становилась легче. Не потому, что отпускала, а потому что переставала держать это внутри. Слова будто вытаскивали из меня осколки, и да, они всё ещё резали, но хотя бы больше не застревали. Я не ждала, что ты когда-нибудь это прочтёшь.

Я знала – даже если бы ты держал это письмо в руках, ты бы, скорее всего, пробежал глазами пару строчек и отложил, решив, что я просто снова драматизирую.

Но это письмо не для того, чтобы ты понял. Оно для того, чтобы я перестала задавать себе одни и те же вопросы, на которые никогда не будет ответа. Чтобы я перестала ночью прокручивать в голове наши разговоры, пытаясь найти ту точку, в которой всё пошло не так.

Когда чернила начали заканчиваться, я поняла, что время близится к рассвету. За окном уже серело, и мир собирался просыпаться. А я сидела, окружённая смятыми листами, на которых были только отдельные фразы – слишком больные, чтобы вписать их в основное письмо. Я не знала, перепишу ли этот черновик когда-нибудь в чистовик. Но я знала точно – это письмо уже исполнило свою задачу. Оно стало моим криком в пустоту, моим последним разговором с тобой, который ты никогда не услышишь.

Я сложила лист и убрала в ящик стола. Не потому, что хотела спрятать, а потому что этот разговор должен был остаться между мной и ночью. Там, где нет ответов, но есть тишина, в которой, наконец, можно дышать.

Глава 2. Между строками

Я всегда думала, что самое трудное в расставании – это сама минута, когда ты понимаешь: всё, мы закончили. Но нет. Оказалось, что труднее всего – это каждое утро после. Когда открываешь глаза, и мир уже не тот. Он выглядит так же: те же стены, та же чашка на столе, тот же шум машин за окном. Но всё другое, потому что в этом мире тебя больше нет.

Я села за стол и снова достала письмо. Не потому, что хотела его дописать или перечитать – просто оно лежало там, как немой свидетель моего вчерашнего отчаяния. Бумага слегка деформировалась от капель, которые оставили слёзы, чернила расплылись, превратив слова в пятна. Я провела пальцем по одной из размазанных строчек и подумала, что в этом есть какая-то честность: так и наши отношения – всё, что было чётким и ясным, расплылось и стало непонятным.

Я начала писать вторую страницу. Не продолжение, а скорее дополнение – как будто между теми словами остались пробелы, в которых прятались самые важные чувства. На этот раз я писала медленнее. Каждое слово взвешивала, проверяла, будто хотела убедиться, что оно действительно то, что я хочу сказать, а не просто всплеск эмоций.

Я написала, что ты, наверное, никогда не поймёшь, сколько тишины мы пережили. Не той тишины, что мягко обволакивает и согревает, а другой – холодной, режущей, как лёд. Когда молчание становится оружием, которым можно ранить сильнее, чем любыми словами. Я вспомнила вечера, когда мы сидели в одной комнате и будто находились в разных вселенных. Телевизор работал фоном, но мы оба знали – это просто способ заглушить пустоту между нами.

Ты всегда уходил от разговоров. Каждый раз, когда я пыталась начать, ты либо отшучивался, либо говорил, что устал. И я, как глупая, верила, что завтра ты сам всё скажешь. Но завтра никогда не приходило.

Я написала тебе, что, наверное, самой большой ошибкой было ждать, что ты изменишься. Что я всё время думала: ну ещё немного, ещё чуть-чуть, и он увидит, поймёт, оценит. Но люди не меняются от того, что их кто-то любит. Если они и меняются, то только тогда, когда сами решат, что пора. А ты никогда так и не решил.

Я вспомнила, как однажды сказала тебе, что боюсь тебя потерять. Ты усмехнулся и ответил: «Куда я денусь?» И тогда я почувствовала облегчение. А теперь понимаю, что в тот момент ты уже уходил – просто медленно, шаг за шагом, пока я уговаривала себя, что всё хорошо.

На второй странице письма было больше горечи, чем боли. Боль всё ещё была острой, но горечь – она обволакивала, проникала в каждое слово. Я писала, что ты, возможно, никогда не осознаешь, что потерял. И, может быть, тебе повезло, потому что осознание этого пришло бы слишком поздно, и оно бы тебя сломало.

Я писала о том, как тяжело перестраивать свой мир, когда из него исчез человек, который был его центром. Вроде бы я и до тебя существовала, у меня были свои привычки, свои мечты, своя жизнь. Но после тебя всё это стало другим, словно я смотрю на свои же воспоминания через мутное стекло.

Я призналась, что иногда мне хочется стереть все дни, проведённые вместе. Не потому, что они были плохими, а потому что без них сейчас было бы легче. Но я не могу – память не спрашивает, готова ли я. Она просто выкидывает передо мной случайные обрывки: твой голос в телефонной трубке, твоя рука, поправляющая мою шапку, твои шаги в коридоре.

Я написала, что, наверное, это письмо – мой способ поставить точку там, где её никогда не будет в реальности. Потому что мы так и не договорили, не объяснили, не попрощались. Мы просто перестали быть, и в этом была своя жестокость. Ты ушёл, оставив открытые двери, через которые всё ещё задувает сквозняк.

В какой-то момент я поняла, что пишу не только тебе, но и себе. Каждое слово было напоминанием: всё это было, и это нельзя отменить. Я смотрела на бумагу и видела не тебя, а своё отражение – измученное, но всё ещё живое.

Я дописала вторую страницу, сложила её вместе с первой и убрала обе в конверт. Я знала, что никогда его не подпишу и не отправлю. Но мне было важно, чтобы он существовал. Чтобы где-то, пусть даже только в ящике стола, лежало доказательство того, что я смогла сказать всё, что копила.

Я вышла на улицу. Воздух был холодным, почти колющим, и я вдохнула его так глубоко, как давно не дышала. Я шла и думала: может, однажды я смогу сжечь этот конверт. Или, наоборот, оставлю его навсегда, как напоминание о том, что я могу пережить даже такую пустоту.

Но сегодня – я просто позволила себе идти дальше, зная, что между строками этого письма я уже оставила всё, что больше не хочу носить в себе.

Глава 3. Третий лист

На третий день после того, как я начала писать письмо, я поняла: первые две страницы были только разминкой. На них я выгрузила очевидное – боль, горечь, обиды. Но под этим был ещё один слой, самый плотный, который не так просто разорвать. Это не о том, что ты сделал или не сделал, а о том, кем я была рядом с тобой. И кем перестала быть.

Я достала чистый лист бумаги и долго на него смотрела. Пальцы дрожали не от холода – я просто знала, что сейчас придётся признаться в том, от чего всё это время отворачивалась. Я начала писать с фразы: «Я стала маленькой». Она показалась мне странной, но в ней было всё. Маленькой – не в росте, а в душе, в мыслях, в своих желаниях. Я ужалась, чтобы поместиться в рамки, которые ты для меня построил. И самое ужасное – я сама согласилась в них жить.

Я писала, что перестала смеяться громко, потому что тебе казалось это «слишком». Перестала носить яркие вещи, потому что ты предпочитал спокойные цвета. Перестала встречаться с некоторыми друзьями, потому что тебе они были «не по душе». Я обрезала из себя куски, чтобы быть удобной. И каждый раз говорила себе: это любовь, это компромисс. Только компромисс ведь не должен убивать человека.

Я вспомнила, как в первые месяцы ты часто говорил: «Ты такая настоящая». А потом, шаг за шагом, начал переделывать это «настоящее» в то, что тебе было комфортно. И я позволила. Потому что, как мне тогда казалось, любовь – это и есть стать такой, какой тебя хотят видеть.

Я написала, что теперь, когда тебя нет, я смотрю на себя и вижу пустоты. Как будто внутри меня комнаты, из которых вынесли мебель, и остались только голые стены. Я пытаюсь вспомнить, что в них стояло раньше, но память упрямо подсовывает только образы, связанные с тобой. Всё своё я заменила на твоё.

Я призналась, что мне страшно начинать возвращать себя. Страшно, потому что я уже не уверена, что помню, какая была. Может, я уже не смогу смеяться громко, потому что это стало чужим. Может, яркие вещи будут казаться маскарадом. Может, даже мои желания теперь подменены на твои. И самое странное – ты, возможно, даже не хотел этого осознанно. Просто так получилось, что твоё «я» оказалось сильнее моего.

На этом листе я написала про мелочи, которые больнее всего. Как ты однажды сказал: «Не делай так, это странно», и я больше никогда не делала. Как я перестала спорить, потому что твой тон в споре был как холодный душ – обжигал до костей. Как я всегда подстраивала свой график под твой, потому что ты редко делал шаг навстречу.

Я написала и о том, что ненавижу себя за это. Не за то, что любила, а за то, что позволяла любви превращать меня в тень. Ненавижу, что была готова отдать всё, лишь бы не потерять тебя, и при этом потеряла себя.

В какой-то момент я остановилась, потому что поняла – это письмо уже не про тебя. Оно про меня. Про ту, что выжила в этих отношениях, но осталась поломанной. И, возможно, это первый раз, когда я честно говорю с собой.

Я закончила третью страницу фразой: «Я хочу вернуть свой голос». Потому что именно его я потеряла раньше всего. Голос, который мог сказать «нет», «я так не думаю», «мне это не нравится». Я сложила лист, положила к первым двум. В руках теперь было не просто письмо – это было моё признание себе в том, что всё, что случилось, – не только твоя вина.

Вечером я пошла в магазин за хлебом и случайно увидела женщину, которая смеялась так, что оборачивались прохожие. Смех был громкий, звонкий, с лёгкой хрипотцой. Я поймала себя на том, что завидую ей. И в ту же секунду поняла: я хочу уметь так снова.

Дома я взяла четвёртый лист. Не для того, чтобы продолжать обвинять или вспоминать. А чтобы написать себе список – не того, что ты забрал, а того, что я хочу вернуть. Это уже было не письмо тебе. Это было письмо в будущее, в котором меня будет больше, чем боли, и меньше, чем тени.

Я поняла, что это письмо бывшему, которое я не отправлю, превращается в письмо себе, которое я должна прочитать ещё много раз. И, возможно, именно в этом и есть его настоящая ценность.

Глава 4. Четвёртый лист

Четвёртый лист я начала не спеша, будто боялась испортить его поспешными словами. На нём не было привычного «ты». Не было обращений, упрёков, воспоминаний. Это был чистый разговор со мной самой, без свидетелей, без масок, без попытки выглядеть сильнее или слабее, чем я есть.

Я написала вверху: «Хочу вернуть». И начала перечислять.

Первое – утреннее чувство, что день может принести что-то хорошее. Я помнила, как когда-то просыпалась и, не успев открыть глаза, уже улыбалась. Без причины, просто от ощущения, что жизнь впереди. С тобой я перестала так просыпаться. Мои утренние мысли стали похожи на таблицу: где и что нужно сделать, чтобы избежать конфликта или недовольства. Я хочу вернуть это чувство лёгкости, когда первый вдох утром – это радость, а не страх.

Второе – свободу говорить, что думаю. Не в том смысле, чтобы спорить постоянно, а просто иметь право на своё мнение без того, чтобы оно оборачивалось холодом в голосе или молчаливой обидой. Я вспомнила, как однажды сказала тебе, что фильм, который тебе понравился, показался мне скучным, и как потом целый вечер мы провели в тишине, а наутро ты сухо бросил: «Ты всегда всё критикуешь». После этого я перестала говорить, если думала иначе. Теперь мне хочется вернуть себе голос.

Третье – смех. Тот, который идёт из глубины, откуда-то из живота, и вырывается наружу, как поток. Я поняла, что за время с тобой он стал редким гостем. Ты мог морщиться от моих шуток, говорить, что они глупые, и я училась сдерживать этот поток. Хочу смеяться так, чтобы не думать, как это выглядит.

Четвёртое – мой стиль. Я вдруг вспомнила ярко-жёлтое платье, которое так любила носить летом, и как однажды ты сказал: «Слишком вызывающе». После этого оно висело в шкафу до тех пор, пока я его не отдала. Таких вещей было много – и не только в одежде. Я убирала из своей жизни всё, что тебе казалось «слишком». Теперь я хочу вернуть обратно все эти «слишком».

Пятое – встречи с людьми, которые для меня важны. Ты мог сказать: «Не понимаю, что ты нашла в этой подруге», и я, чтобы не спорить, отказывалась от встреч. Постепенно мой круг общения сузился до тех, кого ты одобрял. Теперь я хочу вернуть людей, с которыми можно просто быть, не объясняя, зачем.

Шестое – мои мечты. Я когда-то хотела поехать в горы зимой, научиться кататься на сноуборде, хотя ты говорил, что это опасно и глупо. Я мечтала научиться готовить сложные десерты, хотя ты считал, что это пустая трата времени. Я хочу вернуть себе право мечтать и пробовать.

Писала я долго. Каждое «хочу» тянуло за собой воспоминание, как и почему я от него отказалась. И в каждом этом воспоминании я видела не только тебя, но и себя – ту, что соглашалась, молчала, уступала.

В конце я написала: «Я больше не хочу жить так, чтобы всё во мне измерялось твоим удобством». Это была, пожалуй, самая честная фраза за всё письмо.

Я отложила ручку, посмотрела на стопку листов – четыре страницы, полные разных смыслов. Первые две были криком боли, третья – признанием в собственной слабости, четвёртая – тихим, но твёрдым планом возвращения себя.

Я поняла, что мне нужно будет ещё много таких листов. Может, двадцать, может, сто. Чтобы достать из себя всё, что застряло, и дать этому выйти. Но уже сейчас я чувствовала – между мной и тобой больше нет незакрытых дверей. Всё сказанное на этих страницах для меня важнее, чем любое «отправить» в мессенджере.

Вечером я вышла на улицу без цели. Просто идти. Впервые за долгое время я надела яркий шарф, который всегда лежал глубоко в ящике, потому что «слишком». Никто не обернулся, никто не сказал ни слова, но я чувствовала себя так, будто сделала что-то большое.

Дома я взяла новый лист и написала вверху: «Я учусь жить без тебя». И поняла, что, может быть, когда-нибудь эти письма закончатся. Не потому, что я забуду, а потому, что перестану чувствовать необходимость объяснять тебе что-то – даже в своей голове.

Но пока я продолжала. Потому что каждое слово на бумаге возвращало мне маленький кусок меня самой. И эти куски медленно, но верно складывались в образ женщины, которая уже не боится быть «слишком».

Глава 5. Пятый лист

Пятый лист начинался тише, чем предыдущие. В нём не было резких слов и боли, которая бьёт, как удар по стеклу. Это было письмо из глубины усталости – не той, что проходит после сна, а той, что скапливается годами, пока живёшь не свою жизнь.

Я написала: «Я устала». И остановилась. Долго смотрела на эти два слова, чувствуя, как они весят куда больше, чем кажутся. Усталость была не только в теле – она жила в каждом моём решении, в каждом взгляде в зеркало, в каждом разговоре с тобой. Она просачивалась в кожу, в мысли, в то, как я двигалась.

Я устала подстраиваться. Устала угадывать, в каком ты настроении, чтобы выбрать слова и интонацию. Устала откладывать свои планы, потому что твои казались важнее. Устала делать вид, что всё в порядке, даже когда внутри всё рушилось. Эта усталость была похожа на плотный туман – в нём ничего не видно, и даже движение вперёд кажется невозможным.

Я написала: «Я устала от тишины». От той тишины, которая появлялась, когда я говорила что-то, что тебе не нравилось. Она была хуже крика, потому что в крике есть жизнь, а в этой тишине – только холод. Я помню, как мы могли сидеть рядом и молчать часами, но не в уюте, а в напряжении, от которого хотелось спрятаться.

Я устала от того, что моя радость зависела от тебя. Если ты был в хорошем настроении – я тоже могла улыбаться. Если нет – любое моё веселье выглядело как неуважение. Я перестала радоваться сама по себе, без повода. А ведь когда-то умела.

Я устала быть удобной. Быть той, кто всегда поймёт, простит, примет. Я помню, как ты однажды сказал: «С тобой легко, ты никогда не устраиваешь сцен». Я тогда даже почувствовала гордость, а теперь понимаю – это была не лёгкость, а полное отсутствие границ.

Я устала объяснять себя. Каждое моё решение, каждое желание требовало аргументов, как будто я была на допросе. Почему хочу встретиться с подругой? Зачем мне новый блокнот, если старый ещё не закончился? Почему я не отвечаю на сообщение сразу? Постепенно я сама начала спрашивать у себя эти вопросы, даже когда тебя рядом не было.

Я устала ждать. Ждать, когда мы «разберёмся» и всё наладится. Ждать, когда ты поймёшь, что причиняешь боль. Ждать, когда я наконец смогу быть собой. Это ожидание стало образом жизни, а я даже не заметила, как перестала жить настоящим.

Я устала бояться. Бояться сделать что-то «не так», сказать «не то», бояться, что моё «нет» вызовет раздражение. Этот страх был в мелочах – в том, как я ставила чашку на стол, как выбирала слова в сообщении. Даже смайлики я подбирала, чтобы не показаться слишком холодной или слишком навязчивой.

Я устала от того, что любовь у нас стала похожа на сделку. Ты даёшь внимание – я даю комфорт. Ты даёшь одобрение – я даю покорность. Всё было измерено и взвешено, и любое отклонение воспринималось как нарушение договора.

Писать это было тяжело. Каждое «устала» будто открывало новую рану. Но я продолжала, потому что понимала – пока я не вытащу из себя эту усталость на бумагу, она будет тянуть вниз.

В конце я написала: «Я устала быть версией себя, которая удобна тебе, но чужая мне». Это стало итогом не только этого письма, но и, кажется, всех лет рядом с тобой.

Я сложила лист и положила его в стопку. Теперь она казалась тяжелее, как будто бумага впитывала в себя всё то, что я носила в сердце. И впервые за долгое время я почувствовала лёгкость – маленькую, хрупкую, но настоящую.

Вечером я пошла на кухню и сделала себе чай с мятой. Раньше я редко позволяла себе пить его вечером, потому что ты говорил, что запах слишком сильный. Но сегодня я заварила его крепко, чтобы мята била в нос и очищала дыхание. Я сидела с кружкой в руках и думала о том, что, возможно, усталость не исчезнет быстро. Но у неё теперь есть форма и слова.

Я вспомнила, как когда-то писала тебе длинные письма, чтобы объяснить, что чувствую, и ждала ответа. Сегодня я поняла, что мне не нужен ответ. Мне нужно было услышать себя. И этот пятый лист стал шагом в этом направлении.

В комнате было тихо, но эта тишина уже не пугала. Она была моей. И в ней я могла быть любой, не подбирая слова и не боясь «слишком».

Глава 6. Шестой лист

Шестой лист я начала писать медленно, будто проверяя каждую букву на прочность. Слова давались тяжелее, чем в предыдущих письмах. Возможно, потому что на этот раз я решила коснуться того, что всегда обходила стороной, даже в мыслях.

Я написала: «Я злюсь». И это было честнее всего, что я могла сказать. Долгое время я притворялась, что не умею злиться, что злость – это что-то недостойное, уродливое, что её нужно прятать, потому что она разрушает отношения. Я прятала её так глубоко, что сама перестала понимать, когда она возникает. Но она жила во мне – в зажатых плечах, в бессонных ночах, в сжатых кулаках под одеялом.

Я злюсь на то, как легко ты переписывал нашу историю под себя. Любой спор заканчивался твоим «Ты всё неправильно помнишь» или «Ты всё воспринимаешь слишком остро». И я верила. Сначала спорила, но потом перестала – просто принимала твою версию за истину, потому что так было проще.

Я злюсь, что ты никогда не просил прощения. Даже тогда, когда явно был неправ. Ты умел обходить это стороной, как будто извинение – это признание слабости, а слабым ты быть не мог. И я научилась извиняться за двоих. Даже за то, что сделала правильно.

Я злюсь, что мои успехи всегда были «ничего особенного». Я помню, как принесла тебе первую напечатанную статью, а ты сказал: «Ну, молодец, конечно, но это не книга». Когда я получила новую работу, ты заметил: «Только не зазнавайся». Как будто любое моё достижение было угрозой твоему миру, и его нужно было обесценить, чтобы я не почувствовала себя выше.

Я злюсь, что ты требовал честности, но сам всегда оставлял за собой право на полуправду. Когда я находила несостыковки в твоих словах, ты смотрел так, будто я лезу туда, куда не должна. «Не всё тебе нужно знать» – говорил ты, и я чувствовала, как внутри опускается холодная стена.

Я злюсь, что ты умел превращать мои страхи в шутку. Когда я говорила, что боюсь высоты, ты звал меня к самому краю, смеясь. Когда я признавалась, что не люблю громкие голоса, ты повышал тон в два раза, «проверяя», как я реагирую. Это всегда подавалось как игра, но игра, в которой побеждал только ты.

Я злюсь, что ты никогда не видел, сколько сил мне стоит оставаться рядом. Я ведь старалась. Я училась твоим привычкам, меняла свои, чтобы тебе было удобно. Я молчала, когда хотелось кричать. Я оставалась, когда надо было уходить. И всё это – в тишине, без благодарности, без признания.

Я злюсь на себя, что позволяла этому продолжаться. Что выбирала терпеть, вместо того чтобы разорвать. Что убеждала себя: «Он изменится», хотя в глубине знала – нет. Я злюсь, что боялась остаться одна сильнее, чем боялась потерять себя.

Писать это было похоже на то, как сдираешь с кожи пластырь, под которым рана так и не зажила. Больно, но иначе она будет гнить.

В какой-то момент я остановилась и просто сидела, держа ручку в руках. В комнате стало душно, и я открыла окно. В лицо ударил холодный воздух, и вместе с ним пришло странное облегчение. Я поняла, что злость – это не враг. Она – как пламя, которое может согреть или сжечь. Важно лишь, куда его направить.

Я написала: «Я злюсь, потому что любила». И это, пожалуй, было самым точным. Если бы мне было всё равно, я бы не чувствовала ничего. Злость – это обратная сторона привязанности, и, наверное, признать её – значит признать, что я была жива в этих отношениях, даже если жила в боли.

Я сложила лист и положила его поверх остальных. Стопка стала выше, и теперь она выглядела как маленькая башня, где каждый этаж – это кусок меня, который я возвращаю себе.

Вечером я зажгла свечу на подоконнике. Просто так, без повода, без мысли, что это кому-то должно понравиться. Смотрела на пламя и думала о том, что, может быть, когда я напишу всё, что накопилось, мне больше не придётся носить это в себе. И, возможно, именно в этот момент злость перестанет быть тяжестью, а станет силой, которая выведет меня из прошлого.

Глава 7. Седьмой лист

Седьмой лист начинался медленнее, чем я ожидала. Я долго сидела с пустой страницей, слушая, как за окном кто-то идёт по снегу, оставляя хрустящие следы в тишине. Казалось, что тишина эта не снаружи, а внутри меня – густая, вязкая, как туман. И в этой тишине я наконец решилась написать о том, о чём боялась даже думать – о пустоте, которая осталась после тебя.

Я написала: «Мне тебя не хватает». Эти слова дались тяжелее, чем признания в злости или боли. Потому что они звучали как предательство самой себя – как будто, признавая это, я возвращаю тебе право быть важным. Но это правда. Я привыкла к твоему присутствию, к твоим привычкам, даже к тем, что раздражали. Привыкла к твоему дыханию ночью, к тому, как ты всегда наливал себе чай и забывал про него, оставляя кружку остывать на подоконнике.

Мне не хватает наших утренних диалогов, даже если в них было больше иронии, чем тепла. Не хватает того, как ты подшучивал над моими странными ритуалами, вроде того, что я всегда проверяла замки по три раза перед выходом. Мне не хватает твоего голоса, даже если половину времени он звучал раздражённо.

Я понимаю, что скучаю не по тебе настоящему, а по тому, кем ты был в редкие, короткие мгновения. Когда мы могли смеяться до слёз. Когда ты мог обнять так крепко, что исчезал весь мир. Когда мы шли по улице, и ты держал меня за руку, словно боялся отпустить. Эти моменты были как островки в океане – редкие, но такие, ради которых я продолжала плыть.

Я скучаю по нашей иллюзии. По тому, что мы называли любовью, даже если это больше походило на привычку. По нашей истории, в которой всегда был сюжет, даже если он был полон боли. Ведь без тебя жизнь стала тише, и эта тишина пугает не меньше, чем твои крики когда-то.

Я скучаю по спору. По остроте, которая держала меня в напряжении. По предсказуемости твоей непредсказуемости. Ты умел быть бурей, и после тебя штиль кажется слишком глухим. Я ловлю себя на том, что ищу этот шторм в других, но нахожу только пустые разговоры и тихие взгляды.