Тело текста
…и пускай как человеку мне знакома история
всё что пишу – начиналось с мгновения той пустоты
пустота всё вместит
могу вложить в неё сорванный лист и ядерный взрыв
истощенье и радость
у меня нет цели сгладить конфликт между смыслами
но как долго они смогут уживаться враждуя
Таникава Сюнтаро
Д. / НЕ-Д.
Д. часто ездил в поездах. К «поездной романтике» он привык куда быстрее, чем к самолётам, которые всегда вызывали у него временную диссоциацию. Во время взлёта, когда Д. не по-детски вдавливало в сиденье, он терял контакт с телом: пальцы рук и ног превращались в беснующихся, покрытых шерстью зверьков – он был готов вот-вот потерять сознание. К счастью, это состояние стало временным и больше не вызывало у него неподдельного страха о том, что его бессилие будет замечено окружающими.
В такие моменты Д., как принято у мужчин, изо всех сил пытался «держаться молодцом»: прилагал нечеловеческие усилия, чтобы сохранить невозмутимое выражение и серьёзный взгляд. Когда поблизости дама подглядывала украдкой, он выдавливал вымученную полуулыбку, приветствуя заинтересовавшуюся соседку. Иссиня-чёрные волосы Д., похожие на торчащие пружинки, казалось, ловили тревожный сигнал внутренней радиостанции.
С поездами было всё иначе. Там Д. часто читал политические журналы – вроде Foreign Affairs, New Statesman, 世界 (Сэкай), которые друзья привозили ему из-за рубежа. В дорогу он покупал несколько пачек lebkuchen – немецких имбирных пряников – и уплетал их почти сразу и запивая горячим чёрным чаем, который обжигал и без того болезненные губы, давно забывшие, каково это – быть мягкими от заботы, а не потрескавшимися от равнодушия.
Д. любил путешествовать на верхней полке в купе. Он был высокого роста и, живя в одиночестве, выработал привычку раскидывать во сне руки и ноги, стараясь полностью охватить доступное пространство. Верхняя полка внушала ему чувство безопасности, оберегая Д. от внешнего мира: назойливых попутчиков, резких звуков и запахов. Пребывая в Нирване, он получал особое наслаждение от неспешной ночной тряски, которая навевала сон.
Д. засыпал только тогда, когда забывал, что он – человеческое существо. Лёжа в своём укромном уголке, путешественник представлял себя поездом: чудесным образом руки превращались в массивные рельсы, позвоночник – в стальной каркас, изнутри обитый бархатом, череп – в кабину машиниста.
«Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук», – скрежетали зубы-колёса. Мысли исчезали – их глушили поездные вибрации и ночной, мягко кондиционируемый воздух. «Я – металл, звук, скорость и чётко заданное направление». В этом моменте для Д. сходилось всё: одиночество, страхи, непризнанность, подавленность, которая вводила его в состояние эмоционально-чувственного отупения. Он считал, что именно сейчас, став поездом (или поезд стал Д.?), ощущает себя неотъемлемой частью Вселенной: «Я не просто шестерёнка огромного, вечного механизма – я его пульс. Я – неустанно качающая кровь сердечная мышца».
Д. больше не различал, является ли он человеком, которому снится поезд, или поезд, которому снится человек. На одной из станций, взглянув вниз в окно, случайно оставленное приоткрытым, он увидел белого, почти прозрачного мотылька – или это был луч солнца, приветствующий всех существ?
КТО СМОТРИТ, КОГДА СМОТРЮ Я?
Вместо крови – изменения. Вместо спазмов – мучительное обрастание мужественностью. Вместо трёх дней боли – тридцать становления. Это инициация, которую никто не ожидал. Это не обряд – а полное разложение.
Ещё до пробуждения, в расщелине между сном и реальностью, снилось: тело больше не подчиняется. Оно росло, скелет удлинялся, рёбра выталкивались наружу. Голос, глухой и чуждый, ворочался где-то в горле – он говорил её мыслями, но это была не она.
Комната со светло-зелёными обоями, как чашка матча-латте. Подушка пахнет волосами, простыня – детским мылом. «С добрым утром, М.», – она всегда так приветствует себя после пробуждения. Сегодня – странное дело – её голос осип и стал грубым, гортанным. «Не заболела ли я?».
Лёжа в постели, М. нервно бегает глазами по потолку. Рука касается шеи – и натыкается на твёрдое, чужое: адамово яблоко. «Это что-то такое, что никогда не встречается у шестнадцатилетних девушек, да и вообще у женщин», – думается М.
Робко, словно за М. ведут тайное наблюдение, она поднимается с постели, откидывает одеяло, мягкое, как хлебный мякиш, и глядит в зеркало. Видит: лицо приобрело острые углы, шея стала шире, массивнее, взгляд твёрже, в нём появилась незнакомая прежде сосредоточенность. «Опоздаю в школу, если продолжу дальше пялиться. Для начала нужно сделать макияж, чтобы не испугать однокашников и учителей своим призрачным видом».
Девушка машинально открывает выдвижной ящик туалетного столика, отдающего пудрой и спиртом – как мамина косметика. Достаёт кисти и тени. Этот женский скарб кажется ей чужим: помнит, как в детстве наблюдала за мамой, а теперь не знает, как подступиться к нему.
Внутри смесь любопытства и лёгкого страха – а что если она сделает неосторожное прикосновение и её заметят? Берёт тюбик туши в руки, осторожно проводит щёточкой по ресницам – и вдруг понимает, что это не просто косметика, а способ спрятаться и одновременно заявить о себе. На губах помада оттенка пыльной розы. «Что за инфантильная маска?!», – тихо вскрикивает М. «Я бросаю это предприятие – наверное, даже вовсе перестану краситься». Резким движением девушка сваливает палетку и баночки в ящик, плотно его захлопнув.
М. приступает к выбору наряда. Она натягивает рубашку, брюки, чулки, хватает жакет и сумку-сэтчел. Выбегает из квартиры, не попрощавшись с домашними.
«Что-то странное происходит сегодня: я напялила помятую одежду и вышла из дома; забыла, как наносить макияж. Наверное, тело сбилось со своего женского ритма, и теперь шепчет мужским голосом».
На улице зябко, как у М. внутри. Она чувствует дрожь то ли из-за того, что опаздывает на занятия, то ли от неожиданных метаморфоз с телом и психикой, которые, кажется, не остановить. Поднимает воротник жакета, чтобы никто не смог увидеть чужеродный выступ.
Она забегает в школу, бодро приветствуя встречающихся ей преподавателей и знакомых учеников. Здесь всё, как всегда, но иначе. Пахнет пылью и старым линолеумом. Рядом с классом математики пустынно: «Вокруг меня никого нет – какое счастье! Одноклассники не улучили момента, чтобы подразнить меня».
Под лучами утреннего солнца, украдкой пробивающегося сквозь осеннее небо, девушка замечает, что её пальцы выглядят длиннее, благороднее. Горло давит смертельная хватка: «Я становлюсь мужчиной. Я. Становлюсь. Мужчиной».
Ещё немного – и лицо М. превратится в уродливую, вытянутую, застывшую в беззвучном крике маску, как на картине Мунка.
Звенит первый звонок. Всё начинается.
В эти месяцы М. можно часто застать в полумраке крошечного кинозала «для избранных». Словно на впаянном в стену экране молчаливые герои бродят по пустынным улицам, задумчиво разглядывают своё отражение в воде или лежат, не двигаясь, под монотонный голос закадрового рассказчика.
В нос ударил привычный запах – попкорн, бумажные билеты, чужая одежда. М. рада, что в моду вернулись мешковатые кожаные куртки: в свою она прячет стыд и неловкость; в ней она укрывается от не прошеных взглядов. Руки по-мальчишески засунуты в карманы. Ладони влажные. Ноги согнуты в коленях.
Зал полупустой, но всё равно кто-то шелестит голосом то тут, то там. Она предчувствует: фильм будет неспешный, вязкий, как сырая верёвка. От его названия вибрирует жаром.
Когда свет постепенно гаснет, и первые кадры заполняют экран, М. скользит по спинке кресла и выдыхает. Внутри неё шевелится не тревога, а ожидание. Грядёт что-то важное. Как будто она сама фильм, сюжет которого переписывается.
«Женщина в песках».
Песок повсюду: в волосах, на коже, во рту. Самое страшное – его нельзя полностью стряхнуть. Чтобы не засыпало, песок нужно каждую ночь сгребать лопатой и погружать в ведро – снова и снова, так как от этого зависит сама жизнь.
В прошлом «заслуженный учитель» – теперь копатель. Бывшая жена и мать – угрюмое тело в песочной яме. Здесь у них нет ни имён, ни профессий. Они едва говорят между собой. Вряд ли любят друг друга. Их прошлое и будущее навечно развеяно пустынным ветром.
«Что остаётся, когда исчезает личность?».
Плоть. Поры, из которых медленно сочится пот. Животное ненасытное тело.
Кожа героини липкая – отчасти отталкивающая, отчасти притягательная, особенно когда та спит нагишом или когда герой омывает её. В один момент она наклоняется к мужчине, по случайности судьбы попавшему в ловушку её мира, – и касается его руки. Песок становится сцеплением между героями. Уже не разобрать – что насилие, что близость, а что выживание.
М. ощущает резкий толчок внутри себя – и замирает. «Нет, это не страх. И не жалость. Это осторожное, отдалённое – но желание».
Она не может отвести взгляда от женщины. Как та передвигается. Как поднимает взгляд, в котором – нет, не пустота, – а принятие и горечь.
«Что вызвало во мне это чувство? Неужели их грязный, тревожный акт?».
Во тьме душного зала девушка нащупывает маленький мешочек с мятными леденцами, и один из них закидывает в рот. Приятная свежесть обволакивает её горло, пересушенное кинолентой.
М. встаёт с кресла и проникает в узкий проход между рядами. Её ноги – ватные. Тело, как у сомнамбулы. В фойе почти никого. Едва ощущается запах выпечки и зернового кофе. В уборной М. задерживается у раковины. Ладони мокрые, но не от воды, а от волнения. В зеркале другой человек, у которого смещается центр тяжести и угол зрения. Не мужчина, но уже и не прежняя М.
Во рту тает мятный леденец, но сладость уже не спасает.
На выходе из кинотеатра М. вдруг ловит себя на желании: возвратиться, утонуть в кресле ближе к экрану и ещё раз увидеть эту женщину. Она впервые осознаёт: влечение человека может быть направлено не только наружу, но и вовнутрь, к своему Я.
Ледяной ветер заворачивает людей в шерстяные кардиганы и демисезонные куртки. М. стоит против ветра и своего естества. Она делает шаг – не в сторону дома или метро, а в сторону неприметного кинотеатра, чтобы увидеть не женщину – а себя.
В комнате темно. Везде разбросаны стопки тетрадей и разнообразных книг – учебников и художественной литературы. За столом виднеется крупный силуэт – неужели спина М. настолько расширилась? Постель не убрана, да и в последние дни девушка чувствует себя настолько подавленно, что едва находит силы перемещаться из дома в школу и обратно. От подобной хандры её раньше спасали J-pop и indie. Сейчас они не помогают: их светлая грусть кажется слишком поверхностной, слишком человеческой. Мелкие, звонкие голоса, пузырящиеся, как лимонад, раздражают.