Кольцо из крови

Глава 1. Аукцион

Пенсильвания. Октябрь Две Тысячи двадцать пятого года.

Холодный ветер с гор скребся по стеклу, как будто кто-то снаружи хотел попасть внутрь. Я сидел у окна за громадным обеденным столом из цельного куска древесины в своей квартире в Честере, глядя на экран ноутбука, и пил холодный кофе из забытой чашки. Листья за окном носились в хороводе, а небо было серым, как сталь. За последние месяцы таких дней было слишком много – и серых, и забытых.

Я архитектор и дизайнер интерьеров. Или был им. Работы стало меньше, заказчики – капризнее, а энтузиазм ушёл вместе с последней женщиной, которая называла моё имя с теплотой. Всё что оставалось – сканировать сайты с недвижимостью в поисках вдохновения или приключения. Именно в такой вечер я и нашёл его.

Дом. Каменный особняк, напоминающий миниатюрный замок. Башенки, узкие окна, фронтоны, словно с иллюстрации к старой английской сказке. На сайте было написано: Особняк на Уотсон-Хилл. Тысяча восемьсот девяносто третий год. Продаётся с аукциона. Без осмотра. Без права возврата. Начальная цена – 911 тысяч долларов.

Меня поразили фотографии. Они были словно сделаны через марлю или мутное стекло. На снимках был не просто дом. Он дышал. Камень на фасаде казался влажным, жёлтый плющ оплетал стены, как руки утопающего. На одном из снимков я заметил силуэт в окне. Возможно, это был отблеск света, но он напоминал лицо. Смазанное, неясное, глядящее прямо в камеру.

Меня пробрало. Не испуг, нет. Скорее любопытство. Дикое, почти детское.

Я изучил детали. Электричества нет, водоснабжение отсутствует. Предостережение – не рекомендовано посещение без сопровождения. Это не остановило меня. Я начал делать ставку. Рука дрожала, когда я нажал кнопку. И всё. Дом стал моим. Я не планировал это. Я не знал зачем. Просто почувствовал, что должен.

На следующее утро меня разбудил звонок. Женщина с нейтральным голосом сообщила.

– Мистер Левайн? Поздравляем. Особняк на Уотсон-Хилл 37 теперь принадлежит вам.

Она назвала адрес, словно проклятие. Меня окатило ледяным холодом – то ли от волнения, то ли от похмелья. В голове звучал один вопрос: Что я натворил?

Поездка заняла несколько часов. Я арендовал внедорожник, загрузил в него ящик с инструментами, фонари, портативный генератор, спальный мешок. На случай, если придётся остаться.

Дорога к особняку петляла между холмов, поросших голыми деревьями. Асфальт заканчивался, переходя в гравийную тропу. Местные дороги не обновлялись лет тридцать, и каждое колесо отзывалось гулом в позвоночнике. Чем дальше я ехал, тем тише становилось вокруг. Ни машин, ни людей, ни животных. Будто весь мир за этим холмом перестал существовать.

Особняк появился внезапно – за поворотом, среди дикой растительности, как зуб древнего существа, вынырнувший из земли. Он был гораздо выше и массивнее, чем казался на фото. Башни поднимались в небо, как пальцы молящегося. Камень фасада был серо-чёрным, оброс мхом и лишайником. Окна – без стёкол, темны, как глазницы черепа.

Я вышел из машины. Земля под ногами была мягкой, будто кто-то недавно её копал. Воздух пах гнилью и влагой, а ещё. Чем-то железным. Словно ржавым инструментом.

Гигантские двери , скрипя, распахнулись сами собой. Я вздрогнул. И всё же шагнул внутрь. Было ощущение, что дом ждал меня.

Холл встретил тишиной. Плесень на стенах. Ковёр с узором, почти стёртым временем. Старое зеркало в трещинах, в котором я отразился словно не полностью. В глубине – деревянная лестница, уходящая вверх. Она скрипнула, когда я наступил на первую ступень.

На перилах я заметил выцарапанную надпись: Вита. Эст. Лудус. Латинский. Я вспомнил университет: Жизнь – игра.

На стене – пятно от давно снятой картины. Под ним – буква B. Она выглядела свежей, как будто выцарапана недавно.

Я провёл пальцем по древесине. Кожа покрылась мурашками. В комнате вдруг похолодало. И в тот момент я ещё не знал, что именно я запустил, переступив этот порог.

Дом проснулся.

Глава 2. Замок с башенками

Я проснулся рано. Внутри машины было холодно, стёкла запотели. И казалось, что кто-то провёл по ним пальцем изнутри. Но, конечно, это был лишь конденсат. Я старался думать рационально. Хотя часть меня не хотела выходить наружу, не хотела возвращаться к этому дому, который уже заполнил сны – бесформенные, тревожные, липкие.

На рассвете особняк выглядел иначе. Свет едва касался его стен, и башни терялись в утреннем тумане, будто выросли из другой реальности. Над домом кружили вороны, карканье которых звучало как предупреждение. Туманный холод обволакивал деревья, как саван, а воздух был наполнен сыростью и тоской.

Я взял фонарь, молоток, блокнот, и снова вошёл внутрь. Дверь тяжело скрипнула, и за спиной что-то щёлкнуло – будто механизм закрывания захлопнулся сам по себе. Я обернулся. Дверь была приоткрыта, но ощущение – словно меня кто-то запер. Ощущение наблюдения не покидало с самой ночи.

Свет фонаря выхватывал детали. Обои на стенах отслаивались, как старая кожа. Розетки без крышек, проводка тянулась, как засохшие вены. Лестница вверх вела к тёмному пролёту. Справа была дверь в гостиную. Я потянул за ручку. Она поддалась с усилием, и заскрежетала петлями, словно протестуя.

Гостиная встретила меня могильной тишиной. Воздух был густой, тяжёлый, пах чем-то запертым – смесь книг, старой древесины и чего-то ещё. Еле уловимого, но тревожного. Пахло временем. Оно застыло здесь, как мёд, липкое, медленное, пульсирующее. Я чувствовал его на коже.

Стены были завешаны пыльными гобеленами с едва различимыми изображениями. Охота, пир, корабль в бурю. На одном из них кто-то вырезал слово: STAY. По буквам, острым предметом.

Буквы были глубокими, как если бы царапал кто-то одержимый.

Кресла стояли полукругом у холодного камина, будто кто-то прервал разговор и исчез. На одном кресле лежал подсохший лист – дубовый, но совершенно чёрный, как обугленный. Я поднял его. Он рассыпался в пыль. Часы на стене остановились на 3:17. Маятник больше не качался, но, казалось, я слышал его звук. Тик. Так. Тик. Так. Только в голове.

Я открыл ящик старого комода – внутри были фотографии. Пожелтевшие, треснувшие по краям. На одной – мужчина с бородой и перстнем на руке. Тот самый, что был на фотографии в аукционном объявлении. На обороте – карандашная надпись.

ОН ПОМНИТ КАЖДОГО.

Рука, написавшая это, дрожала. Буквы прыгали, как будто писавший спешил. Или боялся.

Кто он? Старик? Хозяин?

Под потолком я заметил трещину, уходящую вдоль балки. Дом дышал, скрипел, оседал, но в этом было что-то живое. Каждый шорох казался направленным. Я поймал себя на мысли, что прислушиваюсь, как будто дом мог сказать что-то. Или уже говорил – просто слишком шёпотом.

Я направился к лестнице. Ступени протестовали под ногами, отзываясь скрипом и эхом. Вверх Спальни Вниз Подвал. Но прежде чем я сделал шаг, взгляд зацепился за щель между стеной и деревянной обшивкой лестницы. Она казалась слишком ровной, неестественной.

Там был сквозняк. Я приложил руку – изнутри тянуло холодом. Я постучал. Глухо. Простучал дальше – и вдруг. Звонкий стук, как по фанере. Пустота. За обшивкой что-то скрывалось. Пространство, которого не должно быть.

Я поставил фонарь, достал лом и начал разбирать обшивку. Пыль столбом, гвозди, треск дерева. Доски поддавались с усилием, будто сопротивлялись. Казалось, дом не хотел, чтобы я это делал. Но я продолжал. Я был не просто любопытен. Я был втянут.

За минуту я вскрыл деревянную обшивку и замер. Там была дверь. Каменная. Арка, уводящая вниз, и лестница – старая, обваленная, ведущая в темноту. Стены коридора были из сырого камня, на котором висели клочья паутины. Запах изнутри был затхлым, как из старого колодца.

Я направил туда фонарь. Свет поглотила чернота. Казалось, сама темнота внизу была плотной, почти живой. Мне стало не по себе. Сердце застучало. Я сделал шаг, потом ещё один. Внутри себя я чувствовал, что спускаюсь не просто в подвал. А в самое нутро этого дома. Туда, где скрывалось его настоящее лицо.

И мне почему-то казалось, что кто-то уже ждёт меня там внизу.

Глава 3. Спуск

Ступени под ногами были узкими и неровными. Камень осыпался, каждый шаг отдавался глухим эхом внизу. Стены всё ближе, потолок всё ниже. Я шёл, пригнувшись, фонарь выхватывал сгустки сырости, пятна плесени, нити паутины. Казалось, что лестница уходит не вниз, а куда-то вглубь сознания – в самые тёмные его уголки.

Запах был всё сильнее – затхлый, земляной, прелый, как будто я входил не в подвал, а в склеп. И чем дальше я спускался, тем сильнее возникало ощущение чужого присутствия. Что-то в воздухе подсказывало. Я не один. И не был один с того момента, как ступил в дом.

Наконец ступени закончились. Я оказался в круглой каменной комнате площадью метров 70 квадратных примерно. Потолок был сводчатым, с пятнами плесени и пауками в щелях. В центре – мозаика из тёмного мрамора: круг, внутри которого спираль. На первый взгляд – просто геометрия. Но чем дольше я смотрел, тем сильнее кружилась голова. Казалось, спираль вращалась. Или я падал внутрь неё. Под ногами был камень, но я ощущал зыбкость, будто ступал по льду, под которым что-то медленно шевелилось.

Вокруг по окружности – семь металлических дверей. Все одинаковой формы, но с разными символами над арками. Фонарь скользнул по ним: кобра, песочные часы, око, капля крови, ключ, треугольник, пустой круг. У каждой двери был медный поворотный запор. Всё покрыто пылью, но ни один замок не был заржавевшим. Будто кто-то недавно ими пользовался.

Я приблизился к одной из дверей – той, что с символом глаза. Поверхность была холодной. Я приложил ухо. Тишина. Но сквозь неё – будто дыхание. Лёгкое, еле слышное, но не моё. Казалось, само помещение вздыхало, втягивая и выдыхая воздух, как огромная грудная клетка.

Я прошёл по кругу, трогая каждую дверь. Символы вызывали разные чувства. У двери с песочными часами мне стало тревожно. У той, где змея – наоборот, словно тело моё отзывалось странной энергией, как будто я узнавал что-то забытое. Это было нелогично, но очень телесно. Мурашки бежали по позвоночнику, кожа зудела, будто кто-то невидимый дотрагивался до меня.

Надписи под арками были на латыни. Я смог разобрать только одну.

"КРОВЬ. ОТКРЫВАЕТ. ИСТИНУ".

Надпись была именно над дверью с каплей.

Вдруг фонарь мигнул. Раз, другой. На третий – погас. Я остался в полной темноте. Сердце ударило сильно, больно. Я не видел ни стен, ни дверей. Только слышал своё дыхание. И ещё что-то. Шаг. Или капля? Нет – шаг. Лёгкий. Позади. Где-то рядом – шорох. Шепот. Или это были мои собственные мысли, отражённые искажённым эхом?

Фонарь ожил. Свет дрожал, как свеча. Я обернулся. Комната была пуста. Никого. Но одна из дверей – та, с символом капли – приоткрыта. Я был уверен, что все были закрыты.

Тогда я заметил – под дверью растекалась тонкая струйка жидкости. Не вода. Она была тёмно-красной, густой. Я наклонился. Это была кровь. Настоящая, со специфическим запахом железа. Она текла медленно, как будто из вены чего-то живого, спрятанного за дверью.

Холод пронзил мою спину. Что-то внутри меня шептало: уходи. Сейчас же. Но я стоял. Потому что другая часть – глубже, гораздо более архаичная – говорила.

Зайди. Найди. Пойми.

Любопытство, как всегда, оказалось сильнее страха. Или, может быть, это была уже воля – не принадлежащая мне?

Я потянулся к двери. Рука дрожала. Петли издали стонущий скрежет.

Я шагнул вперёд.

Глава 4. Ар-деко. Комната 1

Когда дверь с гравировкой в виде изогнутого пера и солнечного диска распахнулась, я оказался в вестибюле, который будто бы вырвали из времени – элегантность ар-деко сияла здесь в своей вычурной, зловещей красе. Чёрно-белый мраморный пол был выложен в виде гигантской спирали, затягивающей взгляд к центру, словно в водоворот. Стены были облицованы глянцевым чёрным деревом, инкрустированным золотыми молниями и угловатыми лучами, напоминающими солнечное излучение, но в этой геометрии чувствовалась опасность – как будто сам стиль пытался навязать свою волю.

Над головой свисали массивные люстры, состоящие из острых хрустальных граней. Свет, падающий сквозь них, дробился и танцевал по полу, создавая иллюзию движения. Тени от этих узоров жили своей жизнью, скользили по стенам, иногда будто бросались мне навстречу, а потом отступали в тишину.

Вдоль стен тянулись зеркальные прямоугольники – высокие, в человеческий рост, но без рам, без искажений. Однако отражали они только меня. Интерьер в них отсутствовал. Я шагнул – и одно из зеркал откликнулось звонким щелчком. Мелькнула надпись, тонкая, как резец по стеклу:

«Тщеславие – твой первый суд».

Из пола выдвинулась конструкция – кресло, выполненное в гламурном, но зловещем стиле: подголовник, подлокотники, блестящие застёжки из полированного металла. Оно напоминало нечто среднее между косметологическим креслом и электрическим стулом. Сбоку – массивный рычаг с гравировкой в виде глаза. Над креслом – зеркало, в котором я увидел своё лицо, но искажённое: глазные яблоки вытянуты, зрачки отсутствуют, рот растянут в фальшивой, болезненной улыбке. Оно смотрело на меня и говорило тем же голосом:

– Ты ведь любишь, когда на тебя смотрят? Когда тобой восхищаются? – произнесло оно, не шевеля ртом.

Пол заходил ходуном. Стены начали сдвигаться, из их швов выдвигались острые хромированные орудия: длинные ножницы, циркульные крюки, изогнутые иглы, сверкающие хирургические лезвия. Они двигались медленно, ритмично, издавая металлическое пение, похожее на оперную арфу, но с жутким послевкусием боли. Рычаг за креслом начал светиться алым, словно дыхание в темноте. Надпись изменилась. Скажи правду – или познай, какова цена быть красивым.

Я понял: игра началась. Нужно было сесть в кресло и признаться. Но в чём? В своём эго? В тщеславии, которое подталкивало меня к показному ремонту особняка, к роликам в Инстаграм, к тому, чтобы превратить своё имя в брэнд. Может, даже в бессмертие.

Я сел. Холод металла ударил по мышцам спины. Ремни сомкнулись мгновенно, вонзаясь в плечи и грудную клетку. Казалось, они впивались в кожу и пульсировали, как змеи, дышащие металлом. Из зеркала снова донёсся голос:

– Ради чего ты на самом деле сюда пришёл? Только честно. Не для зрителей. Для себя.

– Ради славы, – прохрипел я, сжав зубы. – Я хотел, чтобы об этом доме говорили. Чтобы он был не просто недвижимостью, а легендой. Чтобы моё имя осталось в каждом гвозде, в каждой плитке. Чтобы. Чтобы меня боялись и уважали.

На долю секунды – тишина. Лезвия остановились. Воздух вокруг кресла сгустился, словно всё затаило дыхание. Затем орудия начали убираться обратно в стены. Зеркало побелело, отражая наконец комнату за моей спиной. Кресло отпустило меня, ремни отстегнулись с хрустом, оставив на теле следы, как после укуса.

На стене вспыхнула надпись. Один из трёх.

Сбоку открылась дверь – плавно, бесшумно, как щель в шкатулке ювелира. За ней – тьма и новый отсек. Я шагнул в неё, сдавленно дыша. Зал ар-деко не прощал фальши. Он обнажал сердце и жаждал увидеть его бьющееся на витрине.

Пока оно ещё билось.

Глава пятая. Ар-деко. Комната 2

Комната была вытянута и длинна, словно коридор, превращённый в бальный зал. Пол – чёрный лак с геометрическим узором в виде переплетённых стрел и пирамид, отражал свет ламп, скрытых в потолке. Эти узоры не просто украшали поверхность – они завораживали, казались живыми, словно подчинёнными некому неведомому ритму, которому должен был подчиниться и я. По обеим сторонам стояли великолепные колонны из стекла и бронзы, стилизованные под пальмы и копья, а между ними – металлические балконы, словно галереи для знатной публики. Только они были пусты.

Музыка звучала негромко – фрагменты свинга, запетые женским шёпотом, будто игравшие прямо в черепе. Иногда между тактами проскальзывали стонущие ноты, чуждые гармонии, как плач тех, кто уже танцевал здесь до меня.

Центр зала занимала подсвеченная платформа – сегменты вспыхивали в такт, словно приглашая к танцу. Когда я ступил на неё, пространство отозвалось механическим щелчком, и вся комната ожила. Из боковых стен вышли две фигуры – манекены в костюмах ар-деко. Фрак, цилиндр, маска, лицо покрыто зеркальной эмалью. Их движения были плавными, но неестественными, как будто их тянули невидимые лески.

Один из них вытянул ко мне руку. Я не успел отступить – свет потух, и откуда-то сверху посыпались тонкие нити, как струны рояля, натянувшиеся вдоль комнаты. Они начинали вибрировать, издавая зловещий гул, словно гигантский орган настраивал свою жуткую симфонию. Струны пересекались, образуя паутину, и в воздухе запахло озоном и кровью.

Голос, будто из радиоприёмника тысяча девятьсот тридцатых, заговорил.

– Сальса тщеславия завершилась. Начинается вальс боли. Каждый неверный шаг будет отмечен нотами плоти.

Платформа под ногами начала крутиться. Свет стал мигать, как при пробое напряжения. Мне пришлось двигаться, уворачиваться от натянутых струн, которые резали воздух с пронзительным визгом. Казалось, они чувствовали меня. Одна коснулась плеча – и острая боль пронзила кожу. На одежде проступила кровь.

Манекены приближались. Один из них начал танец, двигаясь по траектории, вынуждающей меня отступать назад – в ловушку. Второй расправил руки, и из его пальцев выдвинулись ножницы, вращающиеся, как вентиляторы.

Снова заговорил голос – но теперь он был другим. Тише, хриплее. Старым. Это был он. Старик.

– Не споткнись, мальчик. В этом зале уже звучали сто симфоний смерти. Ты просто новая мелодия. Может быть, фальшивая. – смех обрушился на голову.

Я пытался сосредоточиться. Двигаться. Найти ритм. Свет метался. Струны звенели. Лезвия отражались в зеркальных масках, в полированных стенах, в моих собственных глазах.

Под потолком мигала надпись. Танцуй до истины. Или упади в ноты разрезов.

Мои ноги сбились с ритма. Левая рука задела струну – и крик вырвался из горла. Боль была +острая, как укус гадюки. Кровь потекла по запястью. Я падал – но вскочил. Схватился за бронзовую колонну. Сердце колотилось так, что в ушах шумело.

Тело дрожало. Ноги подкашивались. Грудь горела от натуги. Но я не мог остановиться. Манекены преследовали, не сбиваясь с ритма. Казалось, они не знали усталости. Один из них внезапно заговорил моим голосом.

– Ты только и можешь – двигаться, как кукла. Никакой индивидуальности. Никакой силы. Лишь страх быть никем.

Я закричал – и заметил, что под одной из плит мигает свет. Маленький, почти незаметный, но настоящий. Я бросился туда, скользя по полу, перепрыгнул через вращающиеся нити, перекатился, словно по маслу – и рухнул на холодный мрамор.

Позади стихла музыка. Манекены остановились. Нити втянулись в потолок, как нервы, скрывающиеся под кожей. Свет погас. Комната снова замерла, будто ничего не происходило.

На стене вспыхнуло. Два из трёх.

Я не знал, как долго лежал, хватая ртом воздух. Рана на руке кровоточила, кожа горела, пульс в висках стучал в такт недавнему танцу. Но впереди уже открывалась третья дверь.

И она вела глубже.

Глава шестая. Ар-деко. Комната 3

Дверь закрылась за моей спиной, оставляя позади нити боли и искажённый вальс страха. Комната, в которую я попал, была другой – зловеще торжественной, как сцена театра, где уже зажгли свет, но зрители так и не пришли. Пространство было оформлено как огромный амфитеатр. Сцена в центре – круглая, поднятая, освещённая множеством точечных ламп. Красные шторы с золотыми кистями висели в нишах, а стены были усеяны барельефами с гротескными масками – трагедия и комедия, но в каждой улыбке скрывался крик. Воздух был тяжёл, как перед бурей, и пахло старыми костюмами, пылью и чем-то сладко-гнилостным.

Я сделал шаг – и пол поддался, словно мембрана. Внутри него будто что-то шевельнулось. Голос, теперь почти шепчущий, донёсся отовсюду.

– Ар-деко любит финалы. Финалы – это истины. А ты приготовился к истине?

Под ногами вспыхнули знаки: размытые символы театральных масок, глаз и перевёрнутых часов. Сцена медленно стала вращаться. Я оказался в центре, и лампы ударили в лицо, слепя, как допрос. По кругу вспыхнули прожекторы, освещая пустые кресла в ложах. И тут они появились.

Манекены. Снова они. Но теперь их было десятки. Все в вечерних нарядах: платья, фраки, шляпы. Их лица были зеркалами, но искажёнными. Я видел в каждом – себя, но разного: трусливого, жестокого, тщеславного, сломленного. Один отражал меня с горящими глазами и окровавленными руками, другой – в костюме, полном золота, со змеями вместо пальцев. Отвращение к себе проникало под кожу, как яд.

Голос возобновился:

– Признай, кем ты был. Кем стал. Кем мог бы быть. Только тогда откроется выход. Но. За каждое молчание – будет боль.

Из потолка медленно опустился механизм – нечто, похожее на театральный канделябр, но из него выдвигались три шипа, как когти хищной птицы. Они застыли прямо над моей головой, в окружении мелких вращающихся лезвий. Сбоку задвигались панели с вопросами – чёрные таблички с белыми буквами, светившимися тускло, как на табло старого поезда.

Ты когда-нибудь предавал?

Я сжал кулаки. Лёгкий скрежет сверху. Шипы начали движение вниз, медленно, угрожающе, как капля яда, текущая в вену. Сердце стучало в горле.

– Да! Я предал – своего друга. Когда у нас был проект. Я украл его идею. Сделал её своей. И получил контракт, а он ушёл ни с чем. Я знал, что это сломает его. И всё равно сделал это, – голос дрожал, как занавес перед провалом.

Щелчок. Механизм остановился. Но лишь на секунду.

Следующий вопрос. Ты когда-нибудь хотел смерти другому?

Сцена чуть наклонилась, и я почти потерял равновесие. Пот со лба капал на пол, растворяясь в чернильной краске пола.

– Хотел. – прошептал я. – Когда умер мой друг, я винил его жену. Я хотел, чтобы и её не стало. Я представлял, как бы это было – если бы их дом остался пуст. Мне было страшно. Я был зол. И слаб.

Треск. Лампы моргнули. Зеркальные лица в зале качнулись вперёд, будто внемля исповеди. Шипы на мгновение застопорились, но остались в боевой готовности.

Третий вопрос. Ты готов умереть за то, кем стал?

Шипы снова опустились. Теперь быстрее.

– Нет! – закричал я. – Но я готов убить того, кто сделал меня таким! Я готов сломать эту машину. Этот дом. Тебя. Старик, слышишь?! Я иду за тобой!

Механизм задрожал, взвыл, но затем замер. Шипы остановились в сантиметре от моего лица. Комната погрузилась в темноту. Шум прожекторов исчез. И одна точка света появилась – в полу, у самого края сцены. Она пульсировала, как сердце.

Я шагнул туда. Кровь сочилась из ран, боль в плече, спине и груди накатывала волнами. Я чувствовал, как слабею. Но внутренний голос – уже не чужой – говорил. Иди. Ещё немного.

На стене вспыхнуло. «Три из трёх».

Пол под сценой раскрылся, и я скатился вниз по гладкому тоннелю, словно в глотку чудовища. Когда я наконец упал – вновь передо мной оказался круглый зал. Тот самый. Семь дверей. Сердце зала. Возвращение. Но теперь одна из дверей была закрыта намертво – ар-деко остался позади, как страшная опера, что завершилась, оставив шрамы и тишину.

Я поднялся. Шатаясь, задыхаясь, с трясущимися руками, я потянулся к следующей двери. Та, что дышала прохладой и пахла ладаном.

Я не знал, что ждёт меня дальше. Но теперь я знал – этот дом не просто ловушка. Это было зеркало моей души, выкованное безумцем. И я должен был пройти всё, чтобы добраться до его сердца.

Я положил руку на шестую по счёту дверь. Она медленно начала открываться.

Глава 7. Восточный стиль. Комната 1

Дверь с тихим щелчком отворилась, выпуская в лицо прохладный поток ароматного воздуха. Он был наполнен запахом лотоса, тлеющих благовоний, сырой земли и слабой горечи, словно в нём скрывался дым прошлого. Я шагнул внутрь и оказался в зале, напоминающем японский дзэн-сад, но всё здесь казалось. Искажённым. Камни были выложены в странные спирали, искавшие глаз, песок – чёрный, как зола, с блёстками, похожими на стёклышки. Посреди сада возвышалась пагода с множеством ярусов, покрытая трещинами и темными пятнами, словно она когда-то горела. Её верхушка еле заметно раскачивалась, как маятник.

Небо над садом было имитацией – потолок, выкрашенный в тёмно-синий цвет, украшенный точками звёзд. Но эти звёзды двигались. Медленно, неумолимо, и в обратную сторону. Нарушение астрономии било по подсознанию. Я чувствовал тревогу, которая усиливалась от каждого вдоха. В этом месте царила тишина, настолько густая, что звенела в ушах. Казалось, даже собственные шаги гасли в воздухе, не оставляя следа.

Я ступил на гравийную дорожку, устланную круглыми белыми камешками, и раздался глухой гудок, как дыхание в чугунной маске. Из песка начали подниматься каменные столбы, и между ними натянулись тончайшие нити. Их почти нельзя было заметить – прозрачные, блестящие, но в воздухе стоял еле ощутимый гул натяжения. Я замер. Стены сада задрожали, словно в такт сердцу.

Голос старика прозвучал будто внутри черепа, искажённый, как скрип старого граммофона.

– Здесь проверяется путь. Покой – это иллюзия. Любая ошибка ведёт не к смерти тела, а к разрезу по душе. Здесь ты расколешься на части, если не поймёшь ритм своего страха.

Я стоял среди этого ада, построенного подвидом гармонии. Это место давило на психику, как молчаливый суд. Оно было слишком идеальным, слишком утончённым, чтобы быть реальным. И в этом – его ужас.

Сад стал полем для невидимого боя. Нужно было двигаться с точностью монаха, чувствовать под ногами вибрацию камней, угадывать, где прячутся ловушки. Я наклонился и увидел, что каждая плитка под песком – это нажимной механизм. Некоторые слегка дрожали, выдавая скрытые пружины. Ступив на такую, можно было активировать нечто страшное.

Я сделал шаг. Щелчок. Один из камней под ногой провалился. Пагода издала странный треск, и из её основания вылетел острый металлический клинок – быстро, как змея, будто чувствующий тепло. Я отпрянул, споткнулся, чуть не задел нить. Тень от клинка оставила порез на щеке. Кровь была яркой, как лепесток сакуры, и быстро впиталась в песок.

В другом углу сада я заметил что-то похожее на фонарь – старый каменный светильник с резным верхом. Свет в нём мерцал. Было ощущение, что если я доберусь до него, он даст подсказку или откроет проход. Но путь был заминирован. Над песком еле заметно колыхались нити, образуя нечто вроде гигантской паутины. Я двинулся ползком, по кругу, выискивая пустоты.

Каждое движение сопровождалось всплесками боли – из порезов на руках сочилась кровь, песок забивался в раны. В голове гудело. Появились видения. Тень матери, падающей назад в кресло; голос друга, чью идею я украл; и лицо старика, искажённое в ухмылке, будто он наблюдает за мной сквозь стены.

Я чувствовал, как трещит моё терпение. Хотелось закричать, разбить эту пагоду, вырваться из сада. Но сад требовал смирения. Он ждал, когда я сломаюсь – или приму правила.

Я остановился у маленького пруда, где в чёрной воде плавала единственная живая рыбка – золотая. Она смотрела на меня, замирая всякий раз, когда я двигался. Мне показалось, что её глаза следят и судят. И только тогда я понял – проход не в физике. А в наблюдении. В терпении.

Я прикрыл глаза. Подождал. И только когда вода в пруду перестала дрожать, сделал последний шаг – к фонарю.

Свет в нём мигнул. Прозвучал щелчок. Песок начал осыпаться. Камни ушли вниз. Пагода опустилась в пол. И среди руин открылась трещина – проход дальше.

Я стоял в этом почти разрушенном раю, залитом золотым светом, в лохмотьях, изрезанный, с пылающим телом.

Комната была прекрасной. И в этом – её самая страшная суть.

Глава 8. Восточный стиль. Комната 2

Проход, открывшийся среди руин пагоды, вёл меня в новый зал. Узкий коридор был выложен серым камнем, гладким, будто отшлифованным ладонями монахов за века. Он вёл к массивной двери, украшенной изображением лотоса, окружённого кольцом из семи глаз. Когда я дотронулся до неё, она отворилась сама – без звука, как будто меня уже ждали. Я чувствовал, как холод струится изнутри, будто дверь не вела в комнату, а в само сознание.

Я вошёл в тёмный зал. Пространство было круглым, как сфера, и полностью зеркальным. Стены, пол, потолок – всё отражало мой образ. Но отражения были не точными. Они запаздывали, шевелились, моргали не в такт, улыбались, когда я был серьёзен. Некоторые двигались раньше, чем я, словно знали, что я сделаю. Один отражённый Я вовсе не моргал – его глаза были пустыми.

В каждом зеркале – я, но не я. Я, каким мог бы стать, если бы был честнее. Я, каким стал бы, если бы продолжал воровать чужие идеи. Я, если бы остался с отцом. Я, если бы однажды не повернул в переулок. Комната не просто отражала – она обвиняла. Она предъявляла версии меня, о которых я не просил знать. И каждая версия смотрела с упрёком. Или жалостью.

В центре стояла статуя Будды, чёрного, как обсидиан. Его глаза были закрыты, руки сложены в мудре, но не покоя – в мудре разрушения. Под его ладонями находился диск, усыпанный иероглифами, медленно вращающийся. Над статуей висел механизм – круглая бронзовая плита с длинными иглами, направленными вниз. Она была прикреплена к потолку цепями, от которых исходил тихий лязг, будто кто-то невидимый время от времени дёргал их.

Голос снова проник в сознание. Не голос – дыхание в голове:

– Здесь ты должен выбрать, кто ты. Не тот, кем стал. А тот, кем ты себя считаешь. Ложь – боль. Правда – освобождение. Но за правду тоже придётся заплатить. Будь честен – и тебя накажут. Промолчи – и ты умрёшь.

На диске вспыхнули семь символов, мерцающих тускло-красным светом. Я не знал языка, но чувствовал их смысл. Один означал тщеславие. Другой – предательство. Третий – страх. Четвёртый – зависть. Пятый – гордыню. Шестой – равнодушие. Седьмой, горевший тусклым синим светом, был тем, что я прятал даже от себя. Он тянул меня, как могильная плита.

Я хотел коснуться его, но зеркало напротив дрогнуло. Из него медленно вышел мой двойник. Он был выше, плечистей, и его улыбка была хищной. Его глаза – моими, но лишёнными света. Он сказал:

– Не тронь правду. Она тебя сломает. Ты и так пуст. Осталось только крикнуть – и ты рухнешь. Зачем тебе знать?

Я шагнул к диску. Рука дрожала. Двойник двинулся вперёд, отражения на стенах начали двигаться: один бил себя кулаком в грудь, другой плакал, третий разрезал себе вены. Механизм наверху задрожал, цепи звякнули. Одна из игл сорвалась вниз и с рёвом пронеслась мимо головы, рассекая воздух. Я в панике отшатнулся.

– Нет! Я не хочу больше лгать! Я не боюсь! – закричал я, и с каждой фразой зеркала дрожали сильнее.

Я сделал шаг вперёд, почти касаясь диска. Механизм завыл, ещё одна игла пронзила воздух и впилась в плечо. Боль была яркой, как удар током. Я рухнул на колени, схватившись за рану.

И тогда двойник подошёл ближе. Он наклонился ко мне и прошептал:

– Если ты правда хочешь знать – тогда ты должен заплатить. Покажи. Признай. Скажи это вслух.

Я поднял голову и с криком ткнул в символ. Синий. Холодный.

– Я вор. Я крал чужие идеи. Я предал. Я хотел смерти. Я трус. Я испугался своего будущего и спрятался за маской архитектора. Но я хочу знать, кем был до всего этого. До лжи. До маски. До боли.

Статуя Будды приоткрыла глаза. Свет, исходящий из них, был не добрым. Он был пронизывающим, как рентген. Зеркала на стенах взорвались ослепительной вспышкой. Из одного из них вырвалась тень – и исчезла в потолке. Двойник растаял в воздухе.

Плита с иглами дрогнула, но не упала. Вместо этого цепи ослабли, и вся конструкция медленно поднялась вверх. Механизм отступил.

Дверь вперёд открылась. Свет из неё был тёплым, как утренний. Я вышел, пошатываясь, раненый, изрезанный, но ясный внутри.

Правда не спасла меня. Но сделала крепче. И именно это было нужно, чтобы пройти дальше.

Глава 9. Восточный стиль. Комната 3

Коридор был узким, как горлышко сосуда, и длинным, как век. Стены были покрыты старым лаком с узорами журавлей, сосен и закатного солнца – краски тускнели, но формы дышали чем-то затаённым. Каждый шаг по полу отдавался гулом, будто я ступал по крышке деревянного гроба. Воздух постепенно становился сухим, насыщенным ароматами сакуры, жжёного риса и чего-то похожего на сырой металл.

Когда я вошёл в комнату, всё выглядело до невозможного аккуратно. Стены обтянуты рисовой бумагой, низкий стол из чёрного дерева, расстеленные татами, простая глиняная чашка – как в образцовом доме мастера чайной церемонии. Лишь в тени между бамбуковыми ширмами таилось что-то неуловимо неправильное. Свет был тёплым, но неестественным – будто шёл не от лампы, а от давно потухшего солнца.

Я опустился к столу. Передо мной стояла чашка – простая, но идеально симметричная. На ней был выгравирован знак бесконечности. Когда я дотронулся до неё, металл ручки оказался тёплым, почти живым. Рядом стояла запечатанная коробочка – чабако – в ней хранился порошковый чай маття.

Вдруг воздух содрогнулся от скрежета. В углу комнаты поднялась платформа – из неё выдвинулся механизм, напоминающий гигантский чайный венчик, но его кончики были заострены, как иглы. Он вращался медленно, но с возрастающим жужжанием. Из-за панелей на стенах вышли две механические руки с зажимами.

Голос старика, почти доброжелательный.

– Настоящая церемония требует полной остановки ума. Но если ты солжёшь себе – механизм начнёт очищение.

Система пытки была изобретательна: механический «венчик» приближался к лицу, двигаясь ровно тогда, когда мои пульс и дыхание учащались. Он реагировал на страх. Он не наказывал ложь, он наказывал страх перед правдой.

Я налил чай в чашу, руки дрожали. Вкус – горький, землистый, с ноткой железа. Сразу после глотка механизм на мгновение замер. Тишина. А затем – скрежет. Одна из стен отъехала, обнажая два постамента с чашами: одна с символом луны, другая – с драконом. Над каждой чашей – маятник с лезвием, готовый упасть.

Голос вновь прозвучал:

– Одна чаша освободит. Другая – вонзит в тело твою самую глубокую ложь.

Выбора не было. Время шло. Потолок медленно опускался. Механизм с венчиком начал жужжать быстрее. Секунды. Сердце колотилось. Я выбрал чашу с луной и сделал глоток. Комната затихла. И вдруг – ослепляющее видение.

Я стою в своей квартире. Мать зовёт меня. Её голос такой настоящий, как в детстве. Моя комната в порядке, за окном утро. Я улыбаюсь. Всё кончилось.

Нет.

Сквозь окно в комнату медленно входит тень. Всё начинает таять. Голос матери превращается в скрежет. Я осознаю: это иллюзия, я всё ещё в ловушке.

Пол начал исчезать. Из раздвижных панелей выползли металлические клешни, тянущиеся к ногам. Я прыгнул, в последний момент ухватившись за выступ. Кожа на ладонях ободрана. Клешни захлопнулись в миллиметре от ног.

С треском в стене раскрылась дверь. Ветер из коридора пах кровью и древесной пылью. Я едва встал на ноги. Сердце стучало в ушах. Комната исчезла за мной, как мираж. Всё снова растворилось в круглом зале с семью дверьми.

Я рухнул на колени. Я чувствовал, как чай ещё бурлит внутри, как кости дрожат от изнеможения. Это был не отдых. Это было прощание с иллюзией.

Я посмотрел на следующую дверь. Она словно ждала.

И я пошёл.

Глава 10. Викторианская гостиная. Комната 1

Дверь закрылась за мной с мягким щелчком, и я оказался в совершенно ином пространстве – будто шагнул в викторианскую открытку. Просторная комната была освещена тёплым светом от множества ламп с кружевными абажурами. Всё выглядело уютно, старомодно, но это только на первый взгляд.

На полу расстелены ковры с восточными узорами, мебель – резные кресла, диван с цветочной обивкой, деревянные комоды с позолоченными ручками. Витрина со старинным фарфором мерцала. На стенах висели картины в тяжёлых рамах, а под потолком качалась хрустальная люстра. Но больше всего привлекала внимание одна деталь: повсюду стояли куклы.

Они были везде: на полках, в креслах, на каминной полке, на полу и даже в люстре. Большие и маленькие, фарфоровые, тряпичные, с деревянными телами, с глазами стеклянными и чёрными, как пустота. Некоторые улыбались. Другие казались испуганными. Несколько были повернуты лицом к стене. Некоторые были зашиты красными нитями. Другие – с прорезанными ртами.

Я сделал шаг – и пол заскрипел. Глубокий, плотный скрип, будто кто-то прятался под досками. Куклы не двигались, но я чувствовал их взгляды. Спиной. В шее. В животе. Мурашки пробежали по коже. Сердце учащённо забилось.

На одном из кресел стояла музыкальная шкатулка. Я коснулся её крышки – и она сама открылась. Зазвучала мелодия. Нежная. Печальная. Детская. И в тот же миг – люстра качнулась, одна из кукол на полке уронила голову, и из стены выдвинулся механизм: часы с кукольными ножницами вместо стрелок. Они начали отсчитывать время назад. Пять минут.

Голос старика:

– В этой комнате правда лежит в глазах. Но каждый взгляд может ослепить!

Тень проскользнула между креслами. Один из шкафов приоткрылся. Изнутри выползла кукла с шарнирами вместо суставов и лезвиями вместо пальцев. Она двигалась, как паук – прерывисто, скрипя суставами. На груди у неё был счётчик. Я заметил: каждый мой взгляд на неё уменьшал цифры. Взгляд – минус три. Взгляд – минус пять. Она «питалась» вниманием.

С потолка начали свисать тонкие цепочки с крюками, которые медленно опускались, создавая ощущение ловушки, сжимающейся со всех сторон. Я попытался пробежать в дальний угол – и едва не задел одну из кукол. Её голова повернулась на 180 градусов и захлопнулась, как капкан, выбросив иглу на пружине. Я едва успел пригнуться.

Я заметил одну куклу, которая смотрела прямо на небольшую дверь в стене – внизу, почти у пола, как у кошек. Я подошёл. Едва коснулся ручки – из потолка выпали тонкие металлические нити, переплетаясь в решётку, блокируя проход. Куклы начали поворачиваться. Медленно. Одна за другой. Их шеи хрустели. Из глаз у некоторых потекла чёрная слеза.

Я понял: нужно найти ту, чьи глаза настоящие. Иначе – решётка сожмётся. Стены начали съезжаться. Время шло. Взгляд на часы: три минуты. На полу стояла кукла с трещиной на щеке. Я наклонился – глаза были настоящие. Не стекло. Человеческие. Зрачки сузились. В них была жизнь. И ненависть.

Я дёрнулся назад – кукла взорвалась. Но за ней – маленький рычаг. Я дотянулся, дёрнул – решётка дрогнула. Куклы начали кричать. Не орать – именно кричать. Как дети. Как взрослые. Как умирающие. Их рты раскрывались до ушей. Изо ртов сыпались иголки.

Я кинулся к двери. Решётка поднялась на секунду – я проскользнул, чувствуя, как что-то рвёт одежду на спине. Один из крюков оцарапал кожу, оставив тонкую горящую рану. На мгновение мне показалось, что я слышу собственное имя, прошёптанное десятками голосов в унисон.

Я оказался в другом коридоре. Позади – тишина. Или мне показалось? Или кто-то шёл следом по пятам? Я не обернулся.

Впереди ждала следующая комната. А может – худшая.

Глава 11. Викторианская гостиная. Комната 2

Коридор вывел меня в новую часть викторианской секции. Здесь царила тишина, как в запечатанном мавзолее. Стены были украшены картинами в массивных золочёных рамах. Но не пейзажами или натюрмортами. Это были портреты. Мужчины, женщины, дети – у каждого взгляд будто следил за тобой. Масляная краска будто не высохла, и зрачки отражали свет, как настоящие.

Чем дольше я стоял, тем сильнее становилось ощущение, что я окружён живыми существами, заключёнными в краску и холст. У некоторых губы были приоткрыты, будто они вот-вот что-то скажут. Другие – прижимали пальцы к губам, умоляя молчать. Один мальчик на портрете тихо плакал, и мне почудилось, что по стеклу действительно скатилась капля.

В комнате не было мебели. Только паркет, картина за картиной и тёмно-красные обои. С потолка свисала огромная рамка без холста. Под ней – пюпитр с пустым полотном и кистями. На мольберте надпись, выжженная в древесине. Нарисуй себя, если хочешь

выйти.

Голос старика раздался откуда-то сверху, как будто изнутри самой рамки.

– Кто не нарисует свою душу – станет чьим-то отражением.

Я подошёл к пюпитру. Кисть была липкой от чего-то вязкого, почти как кровь. Вместо красок – три баночки. В одной – жидкость цвета ржавчины. В другой – вязкая чёрная, как нефть. В третьей – серая, как пепел. Я наугад выбрал серую и сделал первый мазок. В ту же секунду одна из картин на стене изменилась: мужчина на портрете повернул голову.