О чем молчит Черный пруд

В глубине темных вод

Узкие бледные ступни, свесившись с камня, уходили в толщу воды, подобно прудовым растениям. Поодаль покачивали на ветру бурыми головками заросли рогоза, шелестя острыми длинными листьями. Тихо было на пруду. Изредка на зеленых плотиках кубышек резвились стрекозы, пока их хищные личинки наводили страх под водой. Бесшумно скользили по поверхности подле берега, расставив тонкие лапки, водомерки.

Можно было нырнуть. На дне пруда всегда спокойно и тихо. Мягок ил, проплывут, блеснув чешуей, несколько рыбешек, коснется зеленый луч через толщу мутной воды тонких, как тюль, листочков водорослей.

Скучно только. Тоскливо.

Ступить бы на берег, прогуляться под дубовой кроной, теперь еще более раскидистой, вдохнуть запах луговых трав, вместо созерцания илистых берегов и водных растений. Но сейчас невозможно…

А когда-то гуляла с подругами там, пела, плела венки, гадала на жениха, как другие девушки. Но то было давно, очень давно. До того, как она… Тяжелый всплеск, круги по воде. Рыбки пугаются. До того как утопилась. В этом пруду.

Теперь ступать на берег могла она лишь изредка, когда землю озарял свет полноликой луны. В такие ночи отпускал ее пруд, и она выходила на землю, поднималась на поляну, касаясь шершавых стволов деревьев. Танцевала под тем самым дубом, где раньше водили хороводы ее подруги. Их давно уже не было на этой земле. Но жили где-то их дети, внуки… Приносили цветы на их могилы. А она не покидала пруда с тех самых пор.

Пронзительно синяя стрекоза скользнула мимо. Насекомые всегда облетали ее. Рыбки прудовые тоже не стремились ко встрече. Долго тогда никто не ходил к этому пруду. Ныне стали изредка наведываться на берег рыбаки, да и то побаивались. Мало кто помнил почему, но поговаривали, что творится там что-то недоброе. Даже прошел как-то слух, что пропадают у пруда люди. Но это была неправда. Она людей не трогала. Бывало, шалили другие неупокоенные, даже с ума свести могли неосторожного путника ясной лунной ночью. Но она ждала.

Солнце пробивалось смутным заревом сквозь белесую завесу облаков и блестящим пятном плавало на поверхности колеблющейся от редких всплесков рыбьих хвостов воды. Хотелось наклониться и заглянуть в это естественное зеркало, как бывало, спустившись к пруду, делала она. Красивая была… Зеркало поди достань, а посмотреться хочется. Парни тоже смотрели…

От камня на дальней окраине озера пошли круги по воде. Русалка гневалась. Красота ее и погубила.

А теперь и этого нет. Смотри, не смотри в воду, а увидишь только, как облака отражаются в темной озерной глади, да высовывают носы глупые рыбы, охочие до букашек.

Скорей бы уж ночь. Днем совсем тяжко, а при лунном свете, кажется, будто и живая. Еще через несколько ночей лунный лик полностью округлится, и даже можно будет на землю ступить. А там закружишься в танце… Да, не те это подруги, что были раньше. Но те ушли, оставили ее. Мертвые же за смерть не осудят. Судили живые…

Мало что теперь она помнила о жизни, а тот день – хорошо, до самых подробностей. И тело свое, когда оно ей больше не принадлежало. Они вытащили его из воды, они осудили ее. Осудили лежать где-то за оградой церковного кладбища. Они осудили ее, но никто не осудил – его!

Круги от камня усилились.

Больше не было мо́чи. И она нырнула в пруд.

Одним рогом месяц запутался в облаке и никак не мог выплыть на небо полностью. Черный бархат усыпало мелкими горошинами звезд, но к рогатому светилу они не приближались, жались поодаль. Слишком светел. Лучи месяца с нежным звоном посыпались на фиолетовую во мраке листву. Сонно зашуршал дуб. Трава вздохнула, напитавшаяся росой после заката. Этот тихий перезвон не был доступен человеческому уху, даже животные, особенно те, что по ночам спали, различали его с трудом. Растения и ночные твари были более восприимчивые. Но более всех различали его они – утопленницы.

Высунулись из рек и озерец их бледные лица, растеклись по воде длинные незаплетенные волосы. Не носили они кос, как при жизни, не покрывали голов. Их холодные руки обхватывали камни, берег, тянулись к ветвям близрастущих деревьев. Но сияющий света перезвон был еще недостаточно силен, чтобы дать им ступить на землю. Еще несколько ночей: он окрепнет, окрепнут и они.

Привлеченная лунным светом и тихой жалобной песней подруг, вынырнула и прудовая русалка. Подняла голову над серебристой рябью, посмотрела с тоской на месяц. Нет, не так и скоро. Ждать долго еще…

Подплыла к берегу, он глинистый – вылезать на него сложно. Провести рукой по траве, обрызганной месяцем-недоростком. Русалка кладет голову на берег, но трава не приминается. Ее белые руки «затмили бы белизною луну», да некому их сравнить. Помнит она хорошо, как соскальзывают босые ноги по глине в воду. Холодно, хоть и лето. В пруду бьют ключи, оттого и боятся здесь плавать – коварно озеро. Нет, лучше весело посидеть на бережку.

Тихая песня тянется по ночному воздуху, вспугивает сов. Утопленниц влечет на землю, но не отпускает их вода. Вода – плохая могила, ненадежная. Ни уйти навсегда, ни вернуться. Вечные они пленники студеной воды.

В деревне за полем завыла собака. Вот ей уже вторит другая. Хозяева недовольно высовываются из окон теплых спален, прикрикивая – «Что воешь, дура! Смерть кличешь? А ну замолчи!»

Но собаки не унимаются. Они слышат тихое пение русалок, не на луну они воют. Месяц неспешно закатывается за гребенчатый край леса, и гам унимается. Теперь уже спокойно на больших бесшумных крыльях скользят совы, ища в траве теплые пушистые комочки грызунов. Посапывают в дуплах белки, и собаки больше не мешают спать хозяевам. Тиха и недвижна черная поверхность пруда.

В череде подобных каждой последующей, эта ночь была иная. Луна отрастила недостающий бок. Тихо стало на поляне. Русалка подняла голову из воды. Ее длинные волосы разошлись ореолом по поверхности пруда, пока она плыла к берегу. И вот уцепилась рукой за него, потом второй, и начала подниматься. Показалось в лунном свете ее белое девичье тело в длинной рубахе без узора. Что смерти до семейных вышивок, до амулетов – перед ней все едины, будь ты хоть из царского рода, хоть из самого что ни на есть незначительного.

Показались белые руки с цепкими пальцами, гибкий стан. Босые узкие ступни встали на траву и примяли ее слегка. Двинулась русалка ногами по земле, вверх к ширококронному дубу. Старое дерево помнило их девичьи гулянья, и танцы их матерей, и их бабушек. Дочери подруг ее ходили к нему рассказывать свои истории. Могла бы среди них быть и ее дочь, если бы не он…

Холодом дохнул летний ветер.

Приходили читать книги дети дочерей, внуки ее подруг, а быть может, уже и правнуки… Они-то сами книг тогда не читывали, а внуки их уже с детства грамоте были обучены. Совсем иные люди приходили под дерево, а мысли и стремления их были все те же. Менялся облик их деревеньки, но русалка о том не знала. Так далеко не ходила она. Лунная ночь коротка и всего одна. Хочется побыть там.

Вот и ее дерево. Она касается пальцами коры и чувствует ее шершавые прожилки. Как хорошо…

И тут замирает. Сама деревенеет и будто еще телеснее становится. Запах человечий. Прямо здесь, под ее деревом! В голове уже слышаны голоса подруг-утопленниц, зовущих присоединиться к их танцу. Но она тянет воздух, и все в ней горит огнем. Не любой это запах, не какого-то человека! Эту кровь ей ни с чем не спутать. Может измениться все, а кровь не изменишь.

Она вцепляется когтями в кору и бесшумно карабкается на дерево. Садится на большую ветку и вывешивается вперед, заглядывая, принюхиваясь. Но тут не ошибиться – это кровь человека, что пролил ее кровь. И теперь она заберет его.

«Убей его! Растерзай! Пролей под луной кровь его!» – кричат в голове голоса потерянных душ.

Вот он, сидит под деревом, вытянув одну ногу в странных синих штанах из грубой ткани, другую поджал к себе, голова опущена, и светится белая нежная шея. Медленно спускается русалка с дерева, обходит. Что для русалки увлечь, утащить, умотать, утопить ночного путника. Вот он сидит. Совсем еще молодой, моложе даже того… Дремлет. Но не дремлет кровь. Бежит по жилам кровь его потомка. От этого запаха не уйти, не скрыться. Что бы ни было, а связь остается. По каждой веточке внутреннего дерева течет, струится, бьется в каждом зернышке тела память всех, кто был до него. Человек – что древняя книга, в нем написано все, что было в каждом поколении до начала времен. При жизни, может, читать она не умела, зато сейчас ей доступно чтение иное – запах ей скажет куда больше, чем любому зверю лесному.

Ах, как долго ждала она этого часа. Часа мести. «Сын да ответит за грехи отца его!»

Юноша медленно поднимает голову, глядит большими карими глазами на девушку в белом одеянии, такую красивую в лунном свете, не зная, что клыки под ее нежной улыбкой и когти на ее изящных пальцах ждут напиться его крови, растерзать его плоть.

На нее смотрит юношеское лицо, убеленное лунным светом. Печальные овечьи глаза, скулы невысокие, нос, губы – всё не то! Совсем не похож! Конечности длинные несуразные, как у только что родившегося жеребенка. Но запах-то его! Ее не обманешь.

Все тише в ее голове голоса утопленниц. Смотрит на него и не знает.

– Привет! – говорит ей человек вдруг. И голос другой совсем… – Тоже любишь ночные прогулки? Я тут к родственникам в гости приехал. А ты местная?

От неожиданности она просто кивает.

– Меня Андрей зовут.

Русалка медлит. Сказать ему свое прижизненное имя? Но отчего нет? Пусть знает. Так даже лучше: человек должен знать, за что умирает. За что? Ведь и она тогда задавалась этим вопросом. Но никто не ответил ей на него. Молчало безоблачное небо, не нашептал ей ответа ветер, и даже ее дуб – ведь они видели все, но не заступились. И только пруд, тихий темный пруд, затянутый копытцами кубышек, утешил.

– Мария, – голос ее тих, глуховат, но при луне все-таки членоразделен. Если нужно, русалка может прибавить ему и нежности, и звонкости, как своим песням, чтобы приворожить и утащить, заморочить и заморить. Но сейчас она не сильно старается. Ей ничего не стоит растерзать его прямо сейчас. Заморыш какой-то, а не потомок. Она почти не видела людей последние луны, изредка только пожилых рыбаков, которых с приближением смерти меньше пугают поверья и приметы. Может, повыродились люди-то?

– Не знал, что в деревне кто-то еще моего возраста есть, – он ее рассматривает, но ни длинное одеяние, ни распущенные волосы, кажется, его совсем не смущают, не вызывают вопросов. – Ты на лето приехала погостить?

– Нет. Я всегда здесь бываю, – и поправляется: – в любое время года. Но изредка.

– Значит, регулярно навещаешь, – его голос звучит то ли грустно слегка, то ли виновато. – Я вот нет… Честно сказать, вообще недавно узнал, что у меня тут родичи есть. Это по маме. Вот решил перед поступлением навестить…

По матери, значит, вот оно в чем дело. Она медленно тянет носом: сильно пахнет. Ее заполняет медленная ярость. Вокруг все затихает. Лягушки в пруду, прячутся под кубышки, сдувая мячики зобов. Совы притаиваются в ветвях…

– А ты? Ты уже школу закончила? Думаешь, куда поступать будешь?

Она смотрит на него непонимающе, и на время ярость, сбитая этим набором слов, утихает.

– Ну вот я так же, – интерпретируя это по-своему, вздыхает юноша и опирается ладонью на дуб.

Русалка невольно продолжает взглядом это прикосновение к коре. К ее дереву.

– Не знаю, что делать.

– С чем делать? – она медленно возвращает взгляд на его лицо.

– С поступлением, конечно. Я подал документы, куда отец хотел. Он видит во мне как минимум инженера. Вечно отправлял на всякие олимпиады. Хотел, чтобы я и вовсе на мехмат в МГУ поступал, представляешь?

Она слегка покачивает головой. Конечно, не представляет. Это какие-то войска, отец шлет его на службу?

– Но я вообще не уверен, что технические специальности – это мое.

– Против воли отца не пойдешь, – соглашается она. Да. Куда уж. Особенно девице. Узнай отец тогда, сам бы, пожалуй, утопил… И грех бы на душу брать не пришлось. Так был ли у нее, в сущности, выбор?

Юноша смотрит на нее своим овечьим взглядом, притом благодарным:

– Значит, понимаешь…

В лунной ночи потихоньку снова раздается песня прудовых обитателей, шебуршит в траве вспугнутая мышь, где-то совсем тихо поют русалки.

Ей снова тоскливо.

– Расскажи, как у тебя? – говорит он ей, но она не понимает. – Свою историю расскажи?

Знаешь ли ты, чего просишь? Она приближается к дереву, прислоняется к его теплой коре. Теплее, чем ее кожа.

– У меня не было особого выбора. Но я не сразу поняла это. Вначале казалось, что он есть.

– Мне это знакомо.

– Разве?

– Да. Мой отец тоже так умеет, он будто бы предоставляет выбор, но выбрать надо непременно единственно правильное, то есть то, что он считает таковым. Может, поэтому мать меня сюда и отправила. Чтобы я мог немного побыть наедине с собой. Родственников навестить. Только раньше никогда мы к ним почему-то не ездили. Да, ты знаешь их наверняка, Михалыч с дальнего участка, тот, что ближе к церкви…

Внутри все сжалось. К церкви… С дальнего участка…

– И баба Люба. Их тут все так, кажется, и зовут. Так ведь? Знаешь? Они какие-то двоюродные тетя и дядя мамы, что ли. Своих детей у них нет. Говорят, Бог не дал… Разве не знаешь? – он разглядывает ее. Но русалка опустила голову, смотрит в траву.

– А, понимаю… – продолжает тогда он. – Так ты, наверное, в курсе этих историй. Вроде как детей у них нет, поскольку их Бог за что-то наказал. Но послушай, мы же в двадцать первом веке живем. Таким делам есть медицинское объяснение. Они же не проверялись… Какие-то там проклятья. Правда, веришь?

– Проклятье? Над ними? – она поднимает голову.

– Так вот и я говорю. Ну немного угрюмые они старички, это да. Но будешь, наверное, не очень приветливым с такими историями и судьбой. Лично я ни в какие проклятия не верю.

Русалка смотрит на него внимательно, на шею, под тонкой кожей которой бьет горячей кровью важная жила. А в месть ты веришь?

– Ты бы чем хотела заниматься в жизни?

– В жизни? – она снова вскидывает глаза.

– Ну да… – смущается он немного. У нее такие темные глаза, а лицо, наоборот, очень светлое. Или это краски ночи?

– В жизни я хотела… – много хотела чего. Жить она хотела. Замуж пойти. Детей родить. Все же девицы этого хотят, разве нет? Кто хочет один приживалкой в отцовском доме куковать, на подаянии у братьев жить? – Хотела быть счастливой…

– Верно, – задумчиво говорит Андрей и опирается спиной о ствол дуба. Смотрит на луну, – человек в жизни должен быть счастливым…

Теперь он в профиль к ней. Его недлинные волосы паучьими лапками обхватывают ухо, шея длинная местами уже шершавая. Уже мужчина, хоть бороды и не растит. Уже не безгрешен, и может отвечать за грехи рода. Она смотрит на него печальными глазами. А оскала нет. И силы в руках нет… Отворачивается.

– Постой! Где ты живешь? – он устремляется за ней.

– Далеко, – глухо отвечает русалка.

– Но ты же здесь бываешь, ты сказала?

– Только раз в… 28 дней.

– Хорошо, я приду… – он догоняет ее, спускающуюся с пригорка, и вдруг хватает за руку. – Ты замерзла? – отпускает, хочет снять с себя куртку.

Русалка прижимает к себе запястье, обожженное прикосновением теплых человеческих пальцев.

– Нет, мне не холодно. Не иди за мной.

– Но ведь мы еще увидимся, Мария?

– Придешь сюда в следующую полную луну – увидимся.

Он стоит в нерешительности. Это их деревенские шуточки такие? Он знает, что над горожанами частенько посмеиваются, особенно молодежь. Кивает. Но ее уже нет.

Пруд принимает ее с последним отблеском луны. К подругам она не пошла. Теперь еще долго не ступить ей на землю. Она ведь ждала. Именно этого ждала столько лун!

И не смогла.

Вода в пруду мутная. Бегут чередой выхваченные из ила рыбками обрывки чего-то, что было частью живого, клочки водных растений, лапки жучков… И свет, преломляясь на поверхности воды и воздуха, озаряет их, как пылинки в полу-темной комнате, или снег в оконном свете зимним вечером.

Она лежит на дне, и медленно ил окружает ее, рыбы привыкают, совсем не боятся, плавают рядом. Не хочется даже приближаться к поверхности, где свет и жизнь. Лучше уж лежать здесь, может, даже до следующего полнолуния. Если так долго не двигаться, она исчезнет?

Нет. Пробовала это. Почти сразу как… Так только хуже.

Но отчего она упустила свой шанс? Быть может, единственный. Что если он не придет больше? Как ей тогда разыскать его? А те люди в деревне, о которых он говорил? Проклятие, если и лежит, то на ее семье. И позор. Ведь он-то, как и любой мужчина, вышел сухим из воды. Никто не отомстил за нее. И это она сошла в воду. Навсегда!

Рыбки бросаются врозь.

Она раскладывает руки в стороны, пытаясь вспомнить жизнь, но не вспоминается почти ничего, кроме отчетливого и яркого дня смерти. Его она вспоминать не хочет.

Лица отца и матери, братьев и сестер теряются в охристой дымке ила. Вначале она еще звала их к пруду из-под тяжести темной воды, жалуясь, как давит на грудь. Но никто не приходил. С тех пор, как вытащили тело в этом самом месте.

Только однажды спустилась ее мать на берег, на сороковой день. Сидела одна, плакала. Сетовала, что даже на церковном кладбище не похоронить дочь. Вопрошала, за что на всю семью такой позор навлекла. Выплыла тогда к ней русалка. На берег ступить не могла: рядом сидела, руки тянула. И говорила, все ей тогда рассказала, как было. Да разве мог кто ее услышать?

Мать так и ушла в слезах. И больше уже не приходила.

Ночью на пустом небе заиграли звезды. Теперь яркие особо, словно дырки в креповой занавеси в солнечный день. А месяц совсем растаял. В эту ночь сил почти нет. Плаваешь на поверхности пруда, даже головы не поднимаешь, а звезды так и рушатся с неба летним снегопадом. Интересно, что они, звезды? Может, так горят настоящие души, те, что при жизни себя не загубили? Может, так ярко могла гореть и она, если бы ее не загубили?

Почему, почему же кто-то может вот так легко, как соломинку сломить, разрушить чужую жизнь? А ответить даже нельзя. Если бы ей прямо в то мгновение, когда это случилось, стать тем, что она сейчас, и загрызть, растерзать ее мучителя, может, и не страшно было бы провести всю вечность в этом пруду? Вечность… Одна… В мутной водице… Но отомщена. Тогда отчего не загрызла, не растерзала она его отпрыска? Прекратила бы весь его дурной род, изъяла бы с земли этой дурное семя. Отчего просто ушла?

Спросил еще этот юнец желторотый, кем она хотела быть в жизни… Кем бы ни хотела, а все отнял у нее тот, чья кровь течет у него в жилах! Разве есть достаточная кара за такое?

А остался жить, когда она покоилась на дне пруда. Женился, видать… Ее всю затрясло, и она ушла чуть глубже в воду, но продолжала плавать на поверхности, как когда-то ее тело.

Звезды становились все ярче. Вот и при жизни любила она выйти в такую ночь из дому, да смотреть на небо, пока светящиеся мушки не начнут танцевать в ее глазах. А ведь чем более глядишь, тем больше их становится… «Век бы глядела!» – как-то воскликнула она. Вот и глядит теперь… Уж век, а то и более. Сколько прошло лун – не сосчитать.

Песнь поднялась по ручью и достигла пруда. Забегали осколки лунного света на поверхности холодных вод, и вынырнула из воды голова, это они звали ее… Что же это, с новолуния она так и пробыла в забытьи? Неспешно выбралась на берег и пошла вслед за песней. Сегодня будут танцевать они на поляне… будут… как-то странно все путалось. В этом бреду пришло к ней видение, что она встретила его. Словно сон, вот только русалкам не снятся сны.

Уже приблизилась к дереву, под которым всегда задерживалась, и тут замерла. Здесь был человек. Тот самый человек… Значит, не видение. Она прижалась к коре и бесшумно высунулась из-за ствола. Ненавистный запах и тот же несуразный паренек. Он сидел теперь, как и в прошлый раз, облокотившись на ствол, и смотрел на луну. Но стоило приблизиться – вскочил. Как почувствовал…

Русалка немного отпрянула.

– Ты все-таки пришла… – сказал юноша. – А я почти каждую ночь приходил. В деревне о тебе расспрашивал – никто не знает.

– Я давно там не живу, – она все еще обхватывала руками ствол, присматриваясь к человеку. Услышать он ее приближение не мог. Разве и правда почувствовал.

– Но ведь каждый месяц навещаешь, ты сказала. И вот… – он кивнул на небо, – снова здесь, как и говорила. И потом, даже если давно уехала из этих мест, разве можно так быстро забыть, что у кого-то есть внучка Маша?

Последние слова кольнули ее. Так ее никто не называл, очень давно никто не называл. Еще до того, как ее вообще перестали называть человеческим именем.

– Люди быстро забывают.

– Я так не считаю.

– Сам-то много ли помнишь? Про семью свою здесь даже не знал.

– Ну, – он наклонил голову, – мать почему-то не говорила. Я знал, что вроде есть какие-то родственники в деревне… Она не рассказывала особо. А я не спрашивал.

Все настойчивее звали присоединиться русалки. Увести его, что ли, с собой. А там уж сомнений не останется. Сестрицы из водицы быстро его одурманят, заморочат, запутают. Тут она и…

Снова смотрит на нее.

– Так ты действительно приходишь на это место раз в месяц? Это какая-то традиция? Памятное место?

Она чувствует ступнями касание травинок, ствол под ладонью, как если бы сейчас была во плоти. Памятное место. Все внутри содрогается. Эти воспоминания не растворились в прудовой воде, они живы, будто все только что случилось. От того запах становится все ненавистнее. Смотрит на него, слегка сузив глаза.

– Да. Памятное, – здесь теперь ты и останешься лежать пока не найдут тело твое эти деревенские родственники. Пусть знают. Кто-то скажет – волки загрызли. Но они будут знать!

– Для меня теперь тоже, – говорит Андрей русалке, – я хотел тебе еще тогда сказать, что очень рад встретить тебя здесь. Ты понимаешь, мне нужно с кем-то поговорить. Все друзья заняты поступлением, или уже уехали отдыхать. С родителями о таком говорить не выходит. А ты… Я тебя совсем не знаю, но у меня такое ощущение, что ты понимаешь, о чем я. И когда ты сказала так просто: «быть счастливой», я все думал, сделает ли меня выбор профессии таковым. Или это вообще не важно, счастье – совсем иной выбор в жизни… Выбор жизни. Что ты думаешь? Ты счастлива?

– Нет, – отвечает она сразу.

– Почему? – он стоял рядом. Ей даже не нужно было его подманивать. Одно быстрое движение, недолгие судороги, и все будет кончено. Но вместо этого, песням подруг не потакая, она выбрала ответить на его вопрос. Ей хотелось этого.

– Потому, что еще до того как узнать, что́ может сделать меня счастливой в жизни, я это потеряла. У меня был отнят любой шанс на счастье. У тебя есть выбор, как ты говоришь, и мучаешься ты от него. Но он у тебя есть. У меня никакого выбора не было. И все же я могла бы жить счастливой и без него, возможно, именно от того, что я не знала, что выбор даже существует, – она сделала паузу, удивленная собственным словам. А потом запечатала фразу: – Но у меня отняли и это.

Он молчит, только изучает ее бледное лицо, освещенное луной.

– Как это, отняли?

– Просто. Для таких это просто… У каждого можно что-то отнять, даже если у него как будто бы и нет ничего. У меня отняли то, без чего девушка не может идти под венец. И случись бы это еще по моей собственной воле, или дурости, как бы мать сказала…

На лице юноши все еще застыла маска непонимания. Но вдруг она осы́палась, обнажив ужас в широко раскрытых глазах. Он протянул руку, чтобы коснуться ее плеча, но не сделал этого.

– Подожди… Ты ведь не хочешь сказать, что… Но ведь нужно что-то делать… Я не знаю, как это, но ведь куда-то сообщить. Твои родители знают?

– Да если бы узнали, то умерли бы со стыда!

– Со стыда? Да ты что! Тебе стыдиться чего? Преступник должен быть наказан, а не ты. Тебе же помощь нужна.

– Вина не на мне, то правда. Но стыд всегда на женщине. Так уж заведено.

– Нет, нет, это не так. Не может быть так… Что же теперь стыд может быть на ограбленном, например, человеке, или убитом? А не на том, кто это совершил?

– Нет, на убитом не может, – соглашается русалка. – Это-то и приносит облечение.

Он смотрит на нее, силится найти правильные слова. Но не знает, что стоит сказать и сделать. Будь он женщиной, может, ему было бы понятнее. Теперь и он чувствует стыд. Просто за принадлежность к тому полу, который может так поступить. Она на него не смотрит, ее взгляд обращен к ночному светилу. И белое лицо озарено. Очень белое, даже для ночи.

Сейчас она кажется ему особенно красивой. Возможно, виной тому лунный свет, или же ее история – сочувствие делает пронзительнее остальные ощущения, но разве он может по-настоящему со-чувствовать такому? Даже представить сложно. И оттого Андрей молчит.

– Все-таки, – размыкает пересохшие губы, – сделать что-то нужно. Правосудие какое-то, в конце концов, – он чувствует, как путается в словах, зацепляясь за отголоски смыслов, как муха за паутину, и снова умолкает.

– Правосудия не существует, – русалка глядит теперь на него. Взгляд ее тяжел, – каждый судит в меру собственного удобства. А проигрывает всегда слабейший. Так было испокон веков, и не думаю, что мир как-то сильно изменился. Может быть, только внешне. Наволочка иная, а подушка все та же. И солома в ней давно прогнила. Но есть месть. Понимаешь?

– Мне не кажется, – Андрей взирает на нее с сомнением, – что месть может изменить что-то или сделать кого-то счастливее…

– А чем отличается твое правосудие, а? Оно тоже ничего не вернет. Только навлечет еще больше позора на жертву и, скорее всего, даже не накажет преступника. А коли жертве уже не помочь, то терять ей нечего. Наказание же должно прийти неминуемо!