Жрец со щитом – царь на щите

© Думер Э., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Предисловие

Приветствую вас, наши книжные друзья, в клубе «Родственные души»! В нем вместе с героями вы сможете побывать в волшебных мирах, отправиться в путешествия во времени и стать свидетелями зарождения связи между душами, что порой крепче родства и сильнее судьбы.

Уже ощущаете жар солнца и видите вдалеке виноградники? Мы на пути в Древний Рим, над которым властвуют своевольные боги! Люди там соседствуют рядом с волшебными созданиями, молва о которых еще не канула в Лету, а мир пропитан магией.

Поторопимся, чтобы попасть в самый эпицентр событий! Вот-вот совершится торжество, которое станет для Рима роковым и предопределит судьбу не только города, но еще и двух его слуг – Царя священнодействий и жреца Бахуса.

Но Рим – это лишь начало долгого путешествия, в которое нам предстоит отправиться… На пути поджидают смертельные опасности, тайны человеческие и божественные, давние пророчества и хитрые сделки, на которые стоит идти с осторожностью.

Вернемся мы обратно со щитом или на щите – решит только судьба или же тот, кто может на нее повлиять.

Добро пожаловать в книжный клуб «Родственные души»! Встретимся с вами снова в следующих историях!

Ксения Сонн, писатель и автор блога «Сонн (не) спит».

Моей маме Виктории. Люблю тебя до Луны и обратно.

Все события вымышлены и не претендуют на историчность. В романе могут содержаться исторические допущения для мифологизации сюжета.

Плейлист

Rkomi, Karakaz – HO PAURA DI TE

Maraton – Spectral Friends

Apashe, Sullivan King – Never Change

Death In Rome – Take On Me

Måneskin – LA FINE

Asper X – Держись

Tananai – MALEDUCAZIONE

Chiodos – Hey Zeus! the Dungeon

Darren Korb, Ashley Barrett – In the Blood

Måneskin – IL DONO DELLA VITA

Junius – Clean the Beast

OneRepublic – Mirage

Wiwo – Ночь (А. Губин Italian cover)

The Vaccines – Paranormal Romance

Пионерлагерь Пыльная Радуга – Гранаты

…Твой Рим доживёт, хотя и во прахе,

до окончания дней и вкупе со всею вселенной

сгинет в исходе времён.

Петрарка Ф. «Африка», II, 324–326. Пер. М. Гаспарова, Е. Рабинович

PROLOGUS. AVE CAESAR! MORITURI TE SALUTANT

* Идущие на смерть приветствуют тебя

– Анния, ты боишься смерти? – спросила Кирка, не обернувшись к вошедшей.

– Наверное, боюсь. – Тонкие губы Аннии опустились, а с опухшего века сорвалась слеза, которую она стёрла костлявой ладонью.

Анния расположилась на низком ложе, клинии, и прижала к груди сына, мирно спавшего в плотном коконе ткани. Огонь очага и персиковые стены, краску для которых Анния помогала разводить, благотворно влияли на дух. В северное крыло домуса Туциев, которое Кирка облагородила под собственные нужды после родов, не был вхож ни один муж, включая её супруга. Кирка Туций как-то пояснила Аннии, что посвящать мужа в материнские таинства – вздорное попустительство. Та постеснялась спросить, в чём оно заключалось, и всякий раз ломала голову, как бы вернуться к теме разговора, дабы не томиться в раздумьях.

Устроившись поудобнее меж расшитых подушек, Анния разглядывала, как покачиваются на сквозняке балдахины из тонкой ткани, коими был завешан потолок. Ветер приносил ароматы трав и масел, что хранились в горшочках на высоких полках. Ваза со сладкой смоквой отбрасывала на стену причудливые тени.

Анния Корнелий, отощавшая от продолжительной хвори, стыдилась того, что портила тоской чудный вечер.

Кирка, которую за глаза оскорбляли старородящей колдуньей, в свои годы выглядела безупречно: распущенные угольные волосы разметались по голым плечам, линия коих плавно скатывалась ниже. Из-под приспущенной туники виднелась грудь – она кормила младенца. Дитя Туциев появилось на три месяца позже ребёнка Аннии, однако в нём уже вырисовывались изящные сабинские черты, унаследованные от матери.

– У Ливия милая родинка, – произнесла Анния, желая сменить русло разговора. Когда Кирка, сидевшая к ней спиной, обернулась, демонстрируя на правильном лице полдюжины похожих пятнышек, показала на собственную щёку и улыбнулась. – Сколько сердец он разобьёт? Бедные девы.

Беспристрастное выражение её напугало Аннию, но Кирка, сморщив нос, рассмеялась, и плечи гостьи моментально расслабились. Кирка погладила личико сына пальцем и сказала:

– Ты права, тех дев, кого сегодня кормят грудью иные женщины, ждут двое прекрасных мужей, ведь и твой Луциан не уступает Ливию в стати. Погляди, какой он у тебя мужественный: как пронзительны его глаза, как крепко он хватает тебя за одежды, требуя груди…

– Мойры спряли для моего Лучика и Ливия удивительное будущее. Но я уверена, милая Кирка, не сыщется на свете ни один камень, что будет крепче дружбы между нашими сыновьями.

Кирка перевела взор на окошко. За решёткой серебрился лунный диск, что беззастенчиво следил за ними. Решившись, она оголила вторую грудь и протянула руку в приглашающем жесте:

– Твоё молоко пропитано дыханием смерти, Анния. Я буду кормить Луциана своим, чтобы он вырос здоровым.

Анния растерялась, предложение поразило её и огорчило – в минуты, когда сын питался её молоком, она ощущала крепость их союза. С разрывом связующей нити пропадал и якорь, что удерживал её в мире живых.

Анния заплакала, утирая слезу за слезой и кривя тонкие губы, она уже не страшилась испортить приятную атмосферу. Кирка подошла к ней и, присев рядом, обняла за плечо. Поглаживая подругу по почти облысевшей голове, она укачивала их троих, глубоким голосом вещая:

– Они не будут друзьями. Они – братья по молоку. У них разные матери, но единая энергия, что свяжет их. Мойрам придётся крепко подумать, как развязать гордиев узел их судеб. Поверь, Анния, с твоей смертью приключения Луциана ещё даже не начнутся.

Анния вытерлась и передала сына, который проснулся, что-то заподозрив, и, насупившись, приготовился оглушить присутствующих воплем.

– И с чего же, – она сглотнула солёные слёзы и улыбнулась, – с чего же они начнутся?

Кирка ловко заткнула малышу Луциану рот – теперь оба дитя питались, глазея то друг на друга, то на кормилицу. Будто прочитав ответ по звёздам, видневшимся в окне, Кирка ответила:

– С холмов.

Входная занавесь колыхнулась, и женщины вскинули головы в тревоге. Кто пожаловал в поздний час? Первой избавилась от наваждения Кирка. Она низко склонилась – насколько позволяли малыши – и кротко поприветствовала ночную гостью:

– Богиня, твой визит – честь для нас.

Анния вздрогнула и торопливо прикрыла капюшоном проплешины, опустив глаза.

В помещение вошла величественная женщина. Высокая, осанистая и плечистая. Её вечно фертильное тело окутывала тога небесного цвета, драпированная морскими волнами вокруг груди и крутых бёдер. Толстые и пушистые, как шмели, брови выделялись на снежно-белом лице, обрамлённом солнечными кудрями.

Водяная нимфа по имени Эгерия, прорицательница, законотворец, советница и супруга царя Рима Нумы Помпилия, вошла в дом Туциев, и у Кирки дрогнуло сердце в недобром предвкушении.

Её травянисто-зелёные очи глядели на крохотные макушки младенцев. Кирка прикрыла их собственной тогой, и Эгерия, подобно птице, вскинула острый аккуратный нос. Аннию не удостоили и взором.

Тонкий перст нимфы указал на Ливия.

– Твой родной сын будет испытывать вечную жажду, ибо ему не хватит молока, которое ты разделила. Упьётся вусмерть из рога изобилия вечный раб Вакха, сама кровь его обратится вином. Вакхант, которого воротит от капли вина, ибо сам он – вино. Травясь собственными парами, он будет нарываться на меч, сражаться, как варварский берсерк, как безумец, пока не выветрится спирт. Он будет терять себя и память, испытывать вину и часто думать о смерти.

Перст перенёсся на Луциана, и Анния с воплем преклонила колени перед Эгерией. Она сцепила пальцы, прося пощадить сына и не озвучивать страшных пророчеств. Она целовала золотые сандалии Эгерии, её десницы и дерево, на котором та стояла.

Но Эгерия осталась глуха к её мольбам.

– Молочный брат его будет воровать с тем же голодом, с которым отнял сейчас чужую грудь. В потеху Меркурию его вожделенными жёнами станут золото, серебро и медь, а любовницами – драгоценные камни, шелка и предметы искусства. Царь священнодействий, верховный жрец всего Рима, – плут и казнокрад. Но блеск золота померкнет для него в сравнении со святынями – в присутствии истинной реликвии чресла вора наполнятся горячей кровью, словно при виде обнажённой девы; желание отяготит его сердце, пока он не украдёт. А украв, будет испытывать душевную боль и непомерный стыд.

Патрицийки безмолвно взирали на свою царицу.

– В празднество божественных супругов Вертумна и Помоны, тринадцатого августа, когда юноши достигнут тринадцати зим, ровно в полночь с криком Каладрия проклятия настигнут их, – произнесла Эгерия и одарила взором Кирку. – Именно так хочет наказать тебя бог, которого ты оскорбила.

Кирка не позволила себе чувств. Она пусто глядела перед собою. Обе знали – сокрушительный удар ещё не нанесён, и они угадали.

Эгерия посмотрела прямо перед собой затянутыми пеленой очами и выставила руку, насылая проклятие, которое остановит сердце любой матери:

– Прожив два десятка лет, оба проклятых жреца погибнут страшной смертью. – Под истерический вопль Аннии и шёпот молитв Кирки Эгерия промолвила: – Путь их начнётся с холмов. Холмы, холмы… Сплошные холмы.

I. IN VINO VERITAS!

* Истина в вине!

– Холмы, холмы… Сплошные холмы. Все чужие… – Икота разбила фразу и мысль.

Из-за затуманенного ума я не мог вспомнить, как добраться до дома. Левая нога змеёй обвила правую, и я повалился в ров. Застонав от боли, попытался встать, но дрожащие колени подкосились – я свалился на частокол. Из иссохшего рта посыпались извинения. Дрянное тело развалилось среди вывороченных из земли кольев, как один из них, столь же беспомощный.

Дверь хижины со скрипом отворилась, и на порог вышел дубильщик. Он обнаружил источник грохота, который, видимо, разбудил его, и бросился с кулаками:

– О во имя Юпитера, ты сломал мой забор! Завтра праздник, а ты уже сегодня на ногах не стоишь, пьяный дурак!

– Не пьян я, глупый бык… – Потребовались усилия, чтобы сдержать в себе похлёбку, которую я влил в себя вечером. – А что за пр-разднество?

– Ты что же, пропил мозги так, что и забыл, как календарь читать? – Здоровяк возвысился надо мной: мне померещилось, что у него много глаз, расплывшихся по физиономии.

Дурнота достигла пика, и меня стошнило в его саду, он только успел подпрыгнуть, забавно перебрав ногами. Дубильщик потерял терпение, схватил меня одной рукой за шиворот и, скрежеща зубами от тяжести, поднял. Я был крепко сбит и физически развит.

Пока дубильщик готовился дать мне мощного пинка, ласковый ветер наполнил лёгкие свежим дыханием. Природа возвращала меня к жизни: я трезвел.

– Остановись, достопочтенный! – Я замахал руками. – Я не пьяница, я жрец!

Пальцы на одеждах разжались, но тут же подхватили вновь. Дубильщик уронил меня на землю и перевернул, а после лик его вытянулся от изумления:

– Да ты никак вакхант?[1]

– Всё так.

– Горе мне, – прошептал дубильщик. – Бахус разгневается на меня за то, что я едва не избил его жреца.

– Он милостив. – Я протянул руку, и меня тут же поставили на ноги. Отряхнувшись, хмыкнул и пожал крепкое плечо дубильщика. – Да не пил я, честно.

– Это не возлияния, а ритуал, – нравоучительно заверил он.

Он иначе осмотрел мои одежды: тога, не скрывавшая мускулистый торс, на плечах лоснилась львиная шкура, повязанная лапами на груди. В непослушных кудрях, торчавших из-под пасти, застряли измятые виноградные листья. Послушавшись внутреннего голоса, я сконфуженно сорвал венок и выбросил подальше.

– Меня пьянит не вино… – Мой взгляд схлестнулся с круглыми глазками дубильщика, вбитыми гвоздями под узким лбом. Вздохнув, я сдался: – Забудь. Я напился с вакханками и предался разврату во имя Бахуса. Так неистовствовал, что развеселил богов, и они решили подшутить надо мной, забрав из памяти важный фрагмент.

– Какой же? – Дубильщик сложил руки на груди, участливо хмурясь.

– Дорогу домой. Моя скромная хижина приткнулась к подножию Авентина[2]. – Я покрутился, указывая поочередно на четыре стороны и задумчиво потирая губы. – В толк не возьму, к какому холму вышел и куда мне идти?

Дубильщик прикинул что-то в уме и сложенными ладонями указал на дорогу. Она обвивала неизвестный седой холм, точно река – островок, и текла в направлении густо застроенного района. Оттуда доносились мелодии дудочки и весёлый смех.

– Иди, не сворачивая, по этой дороге, – заговорил он, поглядывая на меня особенно внимательно, как будто я был не пьяным, а умалишённым. – На первой развилке сверни направо. Потом – опять направо. Дальше обойдёшь кузницу и выйдешь к кратчайшей тропе. По ней не так часто ходят из-за клозетов – вонь жутчайшая. – Дубильщик поморщился и подбоченился. – М-да, чудна наша жизнь. У меня там друг так и скопытился.

– Скопытился? – переспросил я.

– Ну, как надышался отходами – так и свалился замертво. Вытащили его, бедолагу, зелёного всего. Недостойная смерть, а руки ведь золотые были. Он драгоценностями-то и занимался, украшения мастерил.

Из страха забыть путь я поспешил поблагодарить его и пойти.

Свежесть придавала сил, заставляя ноги, обутые в поношенные сандалии, шагать бодрее. Зима уступала весне – предвкушение флоралий пьянило крепче вина. Рим преображался, увешанный гроздьями цветочных венков. По улицам гуляли разодетые девы – топор войны зарыт, сабиняне пили с римлянами из одних кубков.

«Завтра март», – криво улыбался я.

Звёздный путь освещал колею моей дороги.

Отец рассказывал, что некогда год открывал март. С приходом к власти Нума Помпилий, второй царь Рима, утвердил новый календарь и начал год с января. Говорят, при нём многое изменилось. Я не застал правление великого Ромула, но старцы сказывали, что междоусобиц хватало. Царь сабинского происхождения, высокой морали человек, как и ожидалось, усмирил разрозненный Рим, привёл народы к согласию, объединил территории и связал в крепкий узел гражданскую и духовную жизни. Они стали неразрывны, а люди – счастливы. Иначе быть не могло: его правление одобрили боги. Небесные знамения, между прочим, видели все сподвижники царя. Нума был крайне благочестивым, но не лишённым смекалистости и простой человеческой дерзости. Он сумел запутать самого Юпитера, и громовержец, пребывая в добром расположении духа, наградил его Священным щитом – анкилом, – который и охраняет город от катастроф и войн десятки лет.

В раздумьях я остановился у первой развилки. Уголок губ непроизвольно дёрнулся.

– Так, мне нал… напр… а-ав, ле… – бормотал я, почёсывая взмокший лоб под львиной пастью. – Дубильщик чётко сказал: направо. Направо.

Занёс ногу над неприметной дорожкой, но в последний момент мой гений увёл влево. Туда я и направился, смятенно озираясь. Однако меня утешал шум празднества.

Моему взору открылись крупные лачуги и хижины, сбитые гурьбой. Мастерские отличались от иных зданий размахом двора, сараями и оселками. Дубильщик упоминал жилище кузнеца, но я предполагал встретить его после второй развилки. До неё я, впрочем, так и не добрался.

Обойдя кузницу, я просочился меж домусов[3] и усомнился в словах дубильщика. Про какие общественные уборные он толковал? Белый камень, обвитый плющом, фонтан и прекрасные служанки! Благо патриций, живший здесь, не слышал дерзких наговоров дубильщика, иначе тому было бы несдобровать.

Наконец я выбрался к предполагаемому Авентину. Наша с отцом лачуга находилась где-то поблизости. Окрылённый, я помчался к холму. Обошёл его раз, второй, но его окружали лишь богатые домусы, наряженные к агональским играм.

На территории одного из домусов, особенно внушительного и помпезного, я заметил сферический купол храма Весты, в котором теплилось «сердце Рима» – огонь богини очага. Дом Весталок.

Среди гама толпы слух разрезал внезапный девичий крик:

– Богиня, смилуйся! Оставьте меня! Нет!

Я кинулся на голос. Кричавшая заплакала, но вместо слов раздалось мычание – похоже, ей заткнули рот. Ноги привели меня в углубление между постикумом – внутренним садом – и стеной, отделяющей домус от соседнего здания. Увидев троицу хмельных мужей, напиравших на одетую в белое светловолосую девушку, я всё понял. Сжал кулак. Разжал.

«Ах, да. Я безоружен».

– Эй, достопочтенные! – гаркнул я, собирая взгляды. – Вас казнят за совращение весталки, сукины дети.

Три пары глаз, напоминавших поросячьи, уставились на меня. Насильники, походившие на животных, засмеялись. Один по-прежнему наматывал на кулак подол сто́лы синеглазой жрицы, которая вздрагивала от слёз и прижимала вздёрнутую тунику к бёдрам.

– Не ори ты, горлопан! Тогда и не покарают. И сам целее будешь, – пригрозил самый низкий из них.

Тот, что стягивал одежду с весталки, вытянул губы в трубочку:

– Или у тебя на неё встал? Тоже хочешь поиметь девственницу?

Третий хряк подрыгал тазом, и трое рассыпались в зловещем хохоте. Я не нашёлся с ответом и цыкнул: дело дрянь. Мне посоветовали проваливать.

Подобно волне, на меня обрушился пьяный дурман. Он возник спонтанно – мог поклясться на костях бедной матушки: я никогда не пил, но пьянел без вина. Моя кровь становилась бахусовой амброзией. По заверению отца, вино смывало печали, но что-то не наблюдал за собой хронического счастья и не хотел скакать по лугам от радости. Напротив, с уровнем брожения крови воспламенялось сердце и опалялась душа.

– Эй, достопочтенные. – Голос мой огрубел и понизился. Покачиваясь, я сжал кулаки, растягивая губы в ухмылке. – Эй, до-сто-почтенные!

Мучители обернулись. Один из них схватил весталку за шею и уронил в ноги. Она заплакала, пригибаясь к земле под его сандалией. Запачкал её столу, глупец.

– Вакхант, ты когда нажраться успел? – спросил низкий, двинувшись в мою сторону. Из его рукава выпало в ладонь что-то блестящее и острое. – Тебе проспаться надо! У Летуса[4] в объятиях.

– Хр-рю-хр-рю-хрю, свинки, – глупо засмеялся я, сорвав голос. Меня согнуло пополам; я едва избежал падения носом напропалую – одними пальцами коснулся земли и устоял. – Пор-росятки такие милые. – Я хрюкнул, приподняв пальцем кончик носа. На нём наверняка остался пыльный отпечаток. Выпрямившись, я засмеялся до слёз: – У них… у них пятачки!

Лезвие садануло по щеке. Я нелепо увернулся, закружившись. Тело, словно прохудившаяся ладья, накренилось. Это помогло мне избежать второго удара кинжалом.

– Хорош плясать! – выкрикнул здоровяк, елозя подошвой по позвоночнику весталки. Она пискнула, как сжатая в кулаке мышь. – Кончай его!

Услышав это, я расхохотался до хрипоты. Градус разгорячил – захотелось танцевать. Я пустился в пляс, покачивая бёдрами, как вакханты. Пальцы принялись выписывать в воздухе узоры. Представил себя мойрой, что плела из шерсти.

Вакханский танец произвёл на врагов впечатление. Они впали в ступор, пока я не перехватил клинок: он пронзил кожу между указательным и средним пальцами. По линиям ладони заструилась кровь. Приблизив лицо к испуганному врагу, я прибил его к стене домуса и обдал лик хмельным дыханием:

– Станцуем?

– Пьянчуга, недостойный и смерти, – брезгливо отозвался тот.

Он дёрнул рукой, но боль беспокоила меня в последнюю очередь. Мне показалось, что его морда порозовела и стала покрываться шерстью прямо на глазах. Я попытался сбросить наваждение. И, в очередной раз закрыв веки, провалился во тьму.

Мрак поглощал меня. Вспышками проявлялись нечёткие образы. В уши натекло воды – я тонул. Чувствовал, будто на шее смыкаются персты Тибра. Изо рта вместе с пузырями вырвался крик, и я пошёл ко дну. На грудь давило толщею воды.

«Нельзя. Рано умирать».

Я собрал остатки сил и попытался всплыть. Сделал резкий толчок, потерпел неудачу, но во второй раз Фортуна соблаговолила мне.

Вынырнув, я хрипло вздохнул. Набрался воздуха, как младенец перед первым воплем. Я был на суше, и утопление оказалось всего лишь пьяным сном.

Передо мной возникло лицо весталки, искажённое презрением.

– Ты сумасшедший вакхант, безумец! Из-за тебя меня выпорют! – Она плюнула мне в лицо и, оттолкнув, убежала.

«Весталка с характером вакханки, – подумал я, размазывая кровь по гравию. – А я вакхант снаружи, а внутри… Это что, моя кровь?»

Далее память поделилась на фрагменты. Первый – храм, окружённый колоннами. Второй – запах дыма от огня, который по сакральной традиции никогда не должен угасать. Третий – дерево, украшенное прядями волос, срезанных у жриц при посвящении. Четвёртый – истерзанные тела свиней.

Пятый – люди с факелами, бегущие ко мне. Шестой – звёздное небо, к горизонту уходящее в сливовый сумрак.

Меня звали Луциан Корнелий Сильва, и я с честью носил навязанный сан жреца Бахуса. Пожалуй, смерть вследствие пьяной поножовщины – не образец благодетели и явно расстроит отца. Однако я не помер от вони из выгребных ям, что порадовало бы дубильщика с городских окраин.

Летус явился в образе змеи с головой льва. Нет, существо не могло быть Летусом. Кто он?

Узоры на теле кружились вакханской пляской, пока морда оставалась недвижимой. Я был загипнотизирован взглядом чёрных глаз. Их наполняла космическая чернота, а блеск разбивался в них брызгами звёзд.

– Я готов, – произнёс я всем естеством.

Пасть разверзлась, зашелестели крылья. Затрепетало пространство, или так мерещилось от панического страха. Я закричал, перемалываясь в львином пищеводе, и крик возвратил меня в действительность.

Очнувшись в постели кубикулы, гостевых покоев чужого домуса, я вгляделся в морду льва, продолжая стонать от кошмара. Наваждение сошло. Потерев лоб, я осмотрелся. Узорчатые стены сгущались и оттеняли залитое светом окно. Гравюры изобиловали диковинными животными, в которых обращался Юпитер. Панорама описывала сладострастное путешествие бога: белый бык гарцевал рядом с прекрасной Европой; кукушку прижимала к груди великая Юнона; лебедь упокоил голову на ложе Леды… Муравей, орёл, баран – от пестроты изображений замутило.

Пусть я привык к недомоганию, но по утрам оно было наименее желанным гостем. Выбравшись из-под шерстяного одеяла, я продрал глаза и разлепил губы. На столике как нельзя кстати дожидались металлический графин и кубок.

– Прошу, только не вино, – взмолился я и сел на край, чтобы наполнить бокал.

Ледяная вода свела рот и освежила тело. Оставив этикет, я обхватил губами вытянутый носик графина и жадно напился из него.

– Ни в чём себе не отказывай, дорогой Луциан.

Я поперхнулся и вскинул голову на вошедшего. Стуча по груди, стиснул зубы. Лучше бы в кубикулу вполз змей о львиной голове – но только не он! Ярчайший представитель тицийской трибы – изнеженный юный патриций двадцати лет, мой ровесник. Астеничное тело драпировала пурпурная тога поверх белой туники, покрывавшая в том числе голову. Одна прямая каштановая прядь неизменно ниспадала на лицо. Плутовские глаза древесного оттенка, подведённые ритуальной подводкой, обрамляли пышные чёрные ресницы. Да такому лицу женщины завидовали!

И мириаде украшений: от браслета в виде змеи из витого золота на левой руке до спрятанного под тогой ожерелья. Этот человек слыл падким на украшения, хотя в обществе под влиянием аскета Нумы Помпилия тяга к роскоши, мягко сказать, не поощрялась.

Как высеченная скульптура, недруг был остр скулами, а вся спесь, казалось, сосредотачивалась в родинке под внешним уголком левого глаза. Она двигалась, когда на лице появлялась улыбка, раздражая.

– Священный царь[5], какая честь. – Я отсалютовал и заметил, что под одеялом совершенно наг.

– Неужели тебе отшибло память, бедный брат? Я Ливий, Ливий Туций Дион, твой лучший и единственный друг, а мой титул оставь в покое до начала церемонии.

– Извини, что я не в триумфальной тоге, – перебил я, не желая слышать что-либо про дружбу от этого презренного шакала.

– Повода для триумфа и нет, – с улыбкой съязвил Царь священнодействий.

Он потёр золотую серьгу – я носил такую же, не расставаясь с подарком Ливия. Доброго мальчишеского товарищества не сохранилось – оно свалилось в пропасть от вбитого меж нами семь лет назад кола.

– Тебя ранили, – продолжил он. – Я подлатал тебя, но впредь не испытывай терпения богов.

– Осуждаешь за помощь весталке? – с вызовом спросил я. – К тому же я не просил меня спасать. Упрёка в том, чего не выпрашивал, терпеть не стану.

Брови Ливия взметнулись, и он решительно шагнул ко мне в опочивальню. Я подобрал ноги, придвинувшись к изголовью. Присев на угол постели, Ливий перевёл дыхание и посмотрел в окно:

– Ты помог весталке, а я – тебе. – Он посмотрел на меня – глаза перелились сиянием прибрежного песка. Я прищурился. – Твоя злость разрушает тебя, Луциан.

Я вскипел и с жаром произнёс:

– Боги вымостили жрецу жрецов великий путь. Царской тебе дороги, сын Туциев.

Это я ещё мягко его послал.

Ливий откинул голову, усмехнувшись, и я невольно обратил взгляд к лепнине вслед за ним. Всегда он так делал – печально улыбался и накидывал на себя несчастный вид. Девы, быть может, и велись на игры хитрого шакала, но не я. Да и разница в статусе налицо: запретные отношения с наследником главы римского жречества пленили прелестниц, в отличие от доступной оргии с вакхантом.

Ливий был красив, но красота – клетка духовности. Я поискал змеельва, который по неведомой причине исчез с гравюр. Пьяный ночной кошмар степенно уступал жизненным неурядицам.

В возникшей тишине вспомнил, что Ливий недавно похоронил отца. Я произнёс не своим голосом:

– Соболезную твоему горю. Я по поводу отца… Антоний Туций был исключительным человеком.

«И погубил мою жизнь. Но о мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды».

– Он прожил славный век. Пусть послужит царству мёртвых. – У Ливия дрогнул голос, но он скрыл это за проворным взглядом, приложив палец к губам. В его очах мелькнула некая озадаченность, которую он скоропостижно спрятал. – Лучше поговорим о твоей вчерашней выходке…

– Клянусь девственностью Венеры! – Я округлил глаза, даже позабыв о клановой обиде. – Я не убивал их!

– Никого ты не убил. Так, избил до кровавых соплей. Преступников поймали, и они получат урок. – Ливий махнул рукой. – А ты, мой друг, отличился не меньше: улёгся в очаг Храма Весты, крича, что сохранишь священное пламя. Шкура, в которую ты был одет, чудом не воспламенилась, поэтому тебе удалось потушить огонь и не пострадать. Я погасил конфликт на этапе искры, но постарайся впредь не учинять вакханский разгул в царских угодьях, Луциан.

Я закрыл глаза со стыда. Вот отчего злилась весталка. Её накажут из-за меня, а могут и закопать заживо. Я не знал, в какой момент пришёл к ней – вдруг над ней надругались? При таком раскладе её ждал переезд поближе к Коллинским воротам[6].

Словно прочитав мои треволнения, Ливий проникновенно заглянул в глаза:

– Весталка в порядке. А что касается тебя, я по-прежнему ищу способы ослабить твоё… проклятие. Плотий – лекарь, помнишь его? – многому научил меня перед смертью, – деликатно выразился он, оглядывая меня как прокажённого. – Знаешь, пьяный ты так неуязвим, что сдаётся мне, это дар.

Я отбросил одеяло и в чём мать родила дошёл до окна, на котором для меня приготовили стопку вещей. Оделся в жреческую тогу, принадлежавшую Ливию, и подарил молчаливый поклон на прощанье.

– Луциан, постой. – Ливий закрыл дверь, которую я распахнул. Он навис надо мной, и я сделал над собой усилие, чтобы не отпихнуть его. – Сегодня мои первые агоналии. – Ливий приблизил ко мне лицо, преисполненное внутренним страданием. – Моя должность пожизненна. Я невольник статуса. Супругу и ту избрали за меня – Царицу священнодействий, с которой я и не знаком вовсе. Я должен быть благодарен за честь, оказанную отпрыску Туциев, но не могу пересилить себя.

Ливий опустил взгляд на ладонь, предупредительно упиравшуюся ему в грудь. Я закипал – и он это прекрасно видел. Он потянулся к моим плечам, но я остановил дружеский жест взором. Вместо этого Ливий сомкнул кулаки.

– Пойми, я не подхожу на должность Царя священнодействий. Выслушай меня. Ты же мой друг – мне более не к кому пойти, и все вокруг чужие: сенат, надменные фламины, ушлые авгуры… Я хочу сбежать и жить так, как велит сердце. – Его желваки дёрнулись. – Меня влечёт иной, порочный путь. Я проклят так же, как и ты.

Звук пощёчины разлетелся многократным эхом. Ладонь обожгло, как и щёку бывшего друга. Ливий прикоснулся к розовому пятну, испортившему бронзу кожи, и вытаращил на меня глаза. Они наполнились детской обидой на телесное наказание.

– Ты – дрянь, паршивый Туций, – гневно сказал я. – Мы с тобой расплачиваемся за грехи отцов. Твой обратился прахом, теперь ты, – ткнул его в лицо, – ответственен за моё увечье. Из-за тебя я такой. Не выдумывай себе проклятий, лишь бы я пожалел тебя и твою судьбу. Грязный вакхант из нас двоих я, моя кровь отравляет сама себя, а не твоя, а должно быть наоборот! Благодари богов, что я слишком мягок для того, чтобы взяться за оружие и отомстить. – Грубо отстранив Ливия, я открыл дверь и на пороге добавил: – Отныне ты – духовный защитник царя Нумы и всего Рима. Не опозорь свой сан. А пороки переложи на плечи жрецу Либера, рабу твоей милости.

Ни разу не обернувшись, я вышел и, заплутав на глазах у изумлённых слуг, вылетел через массивные двери наружу – но это оказался перистиль, внутренний садик, ограниченный по периметру широкими окнами. Выругавшись, я потоптался и вернулся в атриум.

Поймав взгляд слуги, я вздёрнул брови и покивал в сторону окон. Она приоткрыла рот с глупым выражением лица и указала на выход. Наконец-то я покинул проклятую Регию, административное здание и домус Царя священнодействий по совместительству, и шагнул на залитую солнцем улицу.

Как я сошёл со Священной дороги и углубился в менее привлекательную часть города, ощутил всей шкурой предпраздничный полдень. Я слился со скоплением людей и вслушался в разговоры. У ветхой инсулы – пристанища плебеев со множеством комнат – замер, якобы разглядывая гирлянду из сухофруктов, которой украсили фасад, а сам пригрел уши около двух горожанок. Молодая женщина судачила с подругой, и среди скучных небылиц я расслышал следующее:

– Это ещё что! Ты говоришь, дурные знамения – вчера, представь себе, погас Огонь в очаге Весты!

– Быть того не может! – охнула собеседница. – С утра всё горело. Августа живёт рядом с храмом Весты, она бы рассказала, ежели увидала бы что странное. Только крики какие-то посреди ночи. Но оно ж объяснимо, в чащобе вчера жрецы Бахуса бесновались. Как к вакханкам мужиков допустили, всё потеряли. И супругов наших увели, сучьи волчицы!

Я закатил глаза.

– По́лно тебе на вакахнок пенять, – устало возразила женщина. – Кому твой старый хрыч сдался? Они молоденьких жрецов принимают, божественно красивых юношей.

Я невольно оправил одежду, пригладив волосы. Уродом меня точно не считали, а кто-то даже находил привлекательными спортивное тело, могучие руки, редкую в наших краях светлую кожу и густые брови. Одна дева сказала, что серые глаза мои – два блюдца, наполненных лунной водой. Не скрою, польстило.

Моё тело – моя заслуга. С тринадцати лет, как меня настигло проклятие, я без устали отжимался, тренировал удары и упражнялся в спортивных играх, лишь бы отпустило похмелье. Я выработал привычку: если дурно, надо поприседать или поупражняться с метанием диска.

Отец диву давался, для чего мне пробежка, спарринги и подъёмы тяжести. С детства я перебил всю посуду и просыпал бесчисленное множество зерна. Я поднимал даже молодого хряка, из-за чего едва фатально не повредил поясницу. Бегал как проклятый вокруг Рима, вдоль лесополосы, возвращался порой под утро, ибо не мог вспомнить обратной дороги.

Во мне горело неуёмное пламя богини раздора Беллоны. Честно говоря, мне нравилось, как твердеют рельефы мышц, особенно после стабильных тренировок по месяцу. И на это обращали внимание прелестницы – тело говорило о моей выносливости, и им льстило.

Спорт помогал мне контролировать гнев, а его было ой как много.

– А что Августа не видела ничего, ясное дело, – продолжила одна из сплетниц. – Огонь погас глубокой ночью, но его быстро подожгла весталка, охранявшая очаг. Говорят, она сбила руки до кровавых ссадин, пока тёрла палочки для розжига.

– И что же, выпороли её? Сослали? – с кровожадным интересом спросила вторая.

– Тут уж не знаю. Раз поползли слухи, Священного царя весть не миновала. Уж он распорядится, как поступить с нерадивой жрицей. Есть мнение… – сплетница понизила голос, вынудив меня изобразить заинтересованность в ковырянии луковицы, – что кто-то из жрецов Бахуса учинил разгул. Может, даже попытался обидеть весталку! Помнишь Секстия?

– Банщик?

– Нет, Секстия, что живёт неподалёку от восточной стены в кожевенной мастерской.

– И что Секстий?

– Молчит как рыба, но соседи видели, что с утра по его забору будто ураган прошёлся. Из рва грязные следы сандалий вели – витиеватые, ноги у него заплетались. Точно тебе говорю, вакхант перебрал и в обитель Весты заявился. Весталка с ним не совладала, не ответила на приставания, вот и отомстил ей, затушив огонь.

– Какое святотатство! – вторила собеседница. – Боги нас накажут. Предчувствие у меня нехорошее. Посмотрим, что скажут авгуры.

На этом моменте я закончил подслушивать и позволил шумной массе вынести меня на базар.

Торговцы и лоточники заняли удобные позиции, чтобы завлекать горожан жареным мясом, уловом из Тибра и сочными фруктами. По каменистой дороге разливались жир и помои. Я прикрыл рот и нос тогой Ливия и с удивлением распознал аромат шафрана. Туций пользовался ароматическими маслами, как представитель знати.

«Предпочитаю дышать отбросами, нежели притворщиком Ливием», – рассудил я.

Боги, внемля недальновидному желанию, послали на мой путь брызги рыбной требухи. Я отшатнулся от лавочника, который вытряхивал чешую из ведра. Фыркнув, переступил зловонную лужу и подошёл к одной из лавок. Чернобородый этруск принялся наперебой нахваливать товар, подсовывать в корзину тушку курицы, виноград и персики, сверху доложил овсяную лепёшку и сунул в руку запаянный кувшин ослиного молока.

– Давай сброшу цену. Ну, сколько у тебя? – Этруск щербато улыбнулся.

Рот наполнился слюной, а желудок стянулся в узел. Вся прелесть голода ощутилась, когда в нос ударил аромат свежеиспечённой лепёшки. Я хотел отказаться, но в голову пришла мысль, и я снял с себя благоухавшую тогу.

– Э, так дела не делаются. – Торговец скривил лицо и отпихнул одежду. – Меняй на что-то достойное или проваливай!

Я воровато осмотрелся и подозвал этруска к себе. Мы притаились под дощатым навесом, и я заговорщически поделился:

– Ты слеп, достопочтенный? Вглядись! – Я пихнул к носу этруска скомканную красную ткань, пронизанную золотыми нитями. – Фригийская парча. Тонкая работа. Это тога самого Царя священнодействий.

– И что же она у тебя забыла, мальчишка? Украл? – Этруск подвинул корзину с дарами себе, покачав головой. – Нет, ворованное не приму.

– Окстись, я тоже жрец. – Слова должного впечатления не произвели.

Лишь я собрался уходить, этруск остановил взгляд на моей серьге. Он спросил:

– А это что у тебя? Золото?

Я сдавил кольцо пальцами и оттянул мочку, потерев. Глаза заволокла пелена воспоминаний, перебитая утренним жестом Ливия. Я мотнул головой, сбросив наваждение, и решительно освободил ухо от этрусского золота, а сердце – от груза памяти.

До дома добрался, когда солнце светило в зените. Хижина встретила кислым запахом забродивших ягод и липкой лужей, разлитой по гнилым доскам. Оставив выменянные у торгаша яства на заваленном столе, я пробрался к окнам и впустил мартовский воздух. С ветерком в комнату залетела птичья трель и далёкая музыка – подготовка к торжественному шествию салиев шла полным ходом.

Не сдержавшись, я вынул пробку из графина, надкусил лепёшку и запил молоком. Я жевал, остановившись посреди хижины в солнечном решете, отбрасываемом на половицы через окно. Допив молоко, потёр дырку в мочке уха и улыбнулся уголком губ.

Нашу с отцом обитель украшала матушка – она смешивала эссенции с фруктово-ягодными соками и кровью скота, а контуры обводила сажей. По крайней мере, так сказывал отец. Музы Аполлона, быть может, не целовали руки моей матушки, но её фрески, изображавшие виноградную лозу, птиц и шмелей, вьющихся подле, радовали всё детство, несмотря на то, что с её смертью к ним не притрагивались. Цвета померкли, покрытие облупилось, потрескалось. Лилии на изразцах, подаренных супругам, скололись.

Матушка представала передо мной эфемерной фигурой, как ипостась Юноны. Она умерла, когда я думал лишь о молоке и как бы напрудить где попало. Но я любил женщину, даровавшую мне жизнь.

Повсюду валялись сосуды с вином. Клиния, на которой пил и спал отец, пустовала – в эти часы он играл в кости. Фортуна не обделяла старика. На алтаре тлела свеча. Я подошёл к святыне, подобрал воск и выровнял идол Вакха.

Вдруг его лицо, грубо высеченное по дереву, преобразилось в львиное. Измученная морда с искажённой от боли пастью смотрела прямо в глаза.

– Забери тебя Орк в Царство мёртвых! – воскликнул я и со страха выронил идол.

Фигурка закатилась под алтарь. Меня повело в сторону, я опьянел. Как невовремя, параллельно лишаясь разума.

Припав щекой к дощечкам, заглянул в чёрную узость меж полом и алтарным сооружением. Полоска мрака пульсировала. Я потерял ориентир: то ли лежал на полу, уперев ступни в стену, то ли стоял на маминой фреске, прислушиваясь к шуршанию мышей в стене.

Терял себя.

Вспышка двух глаз – и я вдруг обнаружил себя в новом месте. Я испугался настолько, что забыл, как кричать. С сиплым хрипом, позорно вышедшим из горла, осмотрелся и спросил:

– Где я?

Сгущающаяся вселенная, обведённая фиолетово-синим сиянием космических дорог, сливалась в центр и одновременно исходила из него. Звёзды стягивались застывшими чёрточками.

– О почтенный великий Либер, неужели ты призвал меня? Прости меня, неразумного жреца, что уронил тебя… – Я жалко икнул и рухнул на колени, от которых разошлись круги, волновавшие отражение звёзд. – В смысле не тебя, а твой идол…

Послышался утробный клёкот. Я вскинул голову на центральную точку. Попятился, как был – на карачках. Но из точки показалась львиная голова, а следом в пространство вползло могучее змеиное тело, пестрившее невиданными красками. Чешуя мерцала и переливалась, затмевая звёзды. Они колыхнулись на небосводе – и звёздный ситец потянулся к хвосту существа, постепенно обматывая всего.

«Оно… ранено?» – всплыло в голове, когда я заметил отверстие, прикрытое небесным бинтом.

– Сейчас. Наступил этот момент, юноша Луциан… – Львиная морда не двигалась, пугая недвижимостью, пока тело исполняло вечный бег. – В путь, юноша Луциан.

– Куда? – спросил я, не услышав собственный голос. – Какой момент?

Змей подлетел, обвился вокруг бесконечным туннелем. Я задрал голову кверху: с высоты взирала львиная морда – не открывая пасти, сущность вещала:

– Я являлся тебе десять часов три минуты пятьдесят секунд назад; Я сказал тебе, как остановить Мою смерть; ты помнишь Мои слова. Поторопись, юноша Луциан.

Прежде чем я перешёл к вопросам, пространство меня исторгло.

Очнулся от резкого запаха – открыв глаза, увидел перед собой смоченную вином тряпицу и обеспокоенного отца. Держась за голову, приподнялся на локтях. Отец отставил графин и обхватил моё лицо. Его серо-зелёные глаза забегали, ища на мне увечья.

– Я в порядке, отец.

– Ох, Луциан, сын, ты напугал меня. – Обдав спиртными парами, он крепко обнял меня, прижимая к себе. Я погладил его по спине. – Здорово же ты набрался!

– Не то слово, – солгал я и ухмыльнулся. – Уронил наш идол, он… – Мой взгляд скользнул к алтарю, но Бахус стоял на месте. Свеча горела. – Я его поднял.

– Покровитель Вакх добр к тем, кто весел. Он не покарает тебя за то, что ты был неповоротлив в хмельном раже.

Лицо отца – квадратное и поджарое – из-за брылей и морщин стекло вниз, как протухшая улитка на жаре. Подёрнутые поволокой глаза умного пса, осознававшего близкий конец собачьей жизни, смотрели тоскливо. Тощий от возлияний и длительного голода, отец, тем не менее, не растерял ни харизмы, ни волос – аккуратная стрижка с ровной чёлкой обводила контуры высокого лба и улыбчивой физиономии.

Я подозревал его в связях с владелицей одного лупанария – дома девиц района восточных стен, – но мне, возможно, просто хотелось, чтобы он начал жить заново. Матушка умерла около двадцати лет назад, а отец всё воздерживался, хотя в доме не хватало женской руки.

Зато мы оба отменно готовили.

– Неужто боги смилостивились? – Отец подёргал кисточки винограда и улыбнулся мне, показывая на корзинку, полную яств.

– Они всегда милостивы. – Я подошёл, выдвинул скамью, и мы уселись трапезничать. – Особенно когда в кошеле находится кусочек меди.

– У тебя-то? Мой сын, горжусь! – посмеялся отец и выставил на стол графин с вином. Он наполнил кубки и выложил курицу на блюдо. Подхватив кубок, торжественно объявил: – Выпьем же за Рим, за царя Нуму, за Священный анкил!

Я ударил кубком о его и сделал вид, что пригубил. Мы принялись за курицу. Наевшись, отец, как привык каждый год на мартовские агоналии, рассказал мне легенду медного щита, охранявшего Рим от вторжений.

Задолго до моего рождения во врата Рима постучалась страшная проказа. Мор, загубивший сотни невинных душ, следовало остановить. Добрый царь Нума Помпилий молился богам денно и нощно – и в один роковой момент молитвы были услышаны.

– Тогда с небес прямо в руки царя упал медный щит, – продолжил отец. Я не перебивал его. – Нимфа Эгерия, супруга Нумы, поделилась с ним мистерией, а он – с народом: «Вот, будем хранить оружие, способное уберечь Рим от напастей. Доказательством выступает прекращение мора – глядите, как всё возвращается на круги своя. В таком случае следует изготовить одиннадцать подделок, чтобы спрятать подлинник. Найдётся ли среди вас искусный смелый мастер?» – Отец почесал подбородок и выпил ещё. Откусив от голени, прожевал и продолжил, вращая куриной ножкой: – Никто не осмелился, кроме Ветурия Мамурия, искусного художника, что славился росписью утвари и орудий. Когда Ветурий представил правителю двенадцать щитов, Помпилий был поражён, ибо не смог найти среди них анкил, низринутый богами.

На месте падения реликвии воздвигли священный источник, из которого набирали воду весталки, дабы орошать храм, а охранять двенадцать щитов призвали жрецов-салиев. В одну из календ, первого числа марта, салии проносят щиты по городским улицам, чтобы показать: Рим в безопасности.

– «Рим будет владыкой мира», так провозгласил Юпитер, – завершил речь отец: его уши и кончик носа горели от выпитого.

Доедали в тишине. Вино я незаметно сливал в декоративную амфору. Мелодия, доносившаяся со стороны Священной дороги, захватила слух. Уловив мой интерес, отец спросил:

– Пойдём на праздник?

– Что с тобой? Там же все одеты и трезвы, – отшутился я. – А их танцы – неистовство войны, но не любви и счастья.

– Так-то оно так, – согласился отец и выглянул в окно, прищурившись. – Мальчишка Туциев возмужал, а ведь тело его отца ещё не остыло. Ливий Туций Дион сегодня совершит первый ритуал Священного царя – как и Антоний когда-то. Как и я. Мы ведь живём по-настоящему лишь раз, прокладывая колею. Открыв календарное торжество, не самое сложное, Ливий заложит маршрут.

Сердце неприятно шевельнулось, пальцы, гладившие кубок, сжались в кулак.

– То не ваша вина, где мы есть. Воля Случая. – Отец погладил свою мочку, и я густо покраснел, взявшись за свою. Он понял, что я продал нашу с Ливием реликвию детства? – Обед был вкусен и стоил своей меди.

Потрепав меня за плечо, он вышел на участок, чтобы сделать вид, будто осматривает посевы. Они никогда не дадут всходов, и я, и папа об этом знали. Он оставил меня наедине с собой – выпустить пар.

Я подошёл к фруктам. Снял ягоду винограда и распробовал. Сладкий сок наполнил рот, и я снёс корзину: разноцветные ошмётки отпечатались на маминой фреске густыми подтёками. Сев на клинию, я свесил голову. Перед глазами стояли страшная морда змеельва и обиженное лицо Ливия.

Отец вернулся спустя некоторое время, держа мою красную тунику, кожаные наручи и львиную шкуру.

«Наконец-то оденусь в своё», – подумал я, не желая допускать мысли, что Ливий выстирал и прислал мою одежду.

На закате мы с отцом вышли к форуму и протиснулись в первый ряд к обочине Священной дороги. Она огибала западный Капитолий, вела к Регии, где жил Царь священнодействий, и простиралась на юг, к Палатинскому холму. Вдалеке я увидел круговую колоннаду Храма Весты и резко перевёл взгляд на первое попавшееся здание: им оказалось святилище Термина, покровителя путей и дорог. Бюст божества глядел вдаль, аккурат на выезд из Рима.

«В путь, юноша Луциан…»

Я передёрнул плечами.

Вначале жрецы совершили круговой ход. Они несли в руках имитацию волчицы, вскормившей двух младенцев – основателей нашего славного города: Ромула и Рема. В руках манифестантов пестрели украшения и цветы на шестах, которыми они подпирали длинное красно-золотое знамя.

Всё сопровождалось музыкой и народными возгласами. Я морщился – голова просто раскалывалась. Не любил празднества, всегда чувствовал себя как медуза на солнцепёке, на которую орут, чтобы она поднялась и танцевала.

– Смотри, идут, – сказал отец.

Процессия двенадцати анкилов возникла на горизонте. Облачённые в короткие пурпурные хитоны, в широких медных поясах, салии шагали, гордо возвысив головы в сверкающих шлемах. Толпа счастливым воем встретила щиты, один из которых был божественной реликвией. Я почесал в ухе от резонанса голосов и снова уставился на ритуал.

Салии перестраивали анкилы в геометрически привлекательные рисунки. Овальные щиты с волнистыми краями с двумя выемками и выглядели все как один. Моей забавой было угадать, какой же подлинный. Атрибуты из красного дерева, обитые военной арматурой, сияли в закатных лучах, и горожане, наблюдавшие шествие, вздыхали и улыбались.

В ложе Палатинского храма восседал Нума Помпилий, рядом – его супруга, нимфа Эгерия. Толпа обрадовалась правителю, и он, доблестный пожилой муж с волнистой бородой, похожей на скатанную овечью шерсть, и «улыбчивыми» морщинками около глаз, салютовал нам. Затем дал знак жрецам – и музыканты принялись наигрывать музыку для ритуального танца.

Сначала салии прыгали, а после выполнили изящные вращения, завершив поворотами. В отличие от развязных вакханских дрыганий их танец пронизывал мощью и чем-то хтоническим, определения чему я не мог найти.

После танца Нума вышел на край ложа и заговорил бархатным отеческим голосом:

– А теперь давайте же вознесём молитвы и благодарности нашим небесным отцам.

Жрецы заняли места в ложе ниже царского: фламины и фламинки, понтифики, жрицы Дианы, Минервы и Венеры, арвальские братья и, конечно же, весталки. Правитель сделал жест. Мы услышали блеяние – к плоскому алтарному камню вели белоснежного ягнёнка. Он ворошил копытцами землю, упираясь тощими ножками. Его вёл муж в жреческих одеждах, перетянутых ремнём, за которым переливались камни обсидианового церемониального ножа.

Жрец подтащил ягнёнка и мастерски прижал головку к алтарю. Агнец вяло брыкался.

– Священный царь, приступать? – Жрец обратил взор к острию ножа, направленного к багряному небу.

Воцарилось молчание. Не получив ответа, жрец опустил кинжал, продолжая держать голову ягненка. Он растерянно обернулся на жреческую коллегию, и фламин развёл руками в недоумении. Место Царя священнодействий пустовало.

– Где его духи носят? – прошептал я, вращая глазами.

– Невидаль какая, что жрец всех жрецов не явился, – прошелестела старуха над моим ухом.

– Вдруг из-за огня Храма Весты? То был дурной знак, аккурат в день, когда Туций-младший заступает на службу после отца! – отозвался муж позади, за что мне захотелось дать ему в зубы.

– Верно. Дурной знак!

Галдёж, суеверные придыхания и ругательства посыпались со всех сторон. Я не любил Ливия за то, во что превратилась моя жизнь, – не любил его клан и глубоко в душе стеснялся глупости своего отца. Но…

Голоса вокруг обратились в осиный гул. Я потёр осиротевшую без серьги мочку, и ясно, как тогда, увидел картину одиннадцатилетней давности.

Мы прятались в погребе домуса, и никто не догадывался, чем занимаются шальные жреческие мальчишки.

– Давай же, мы уже взрослые, жрецам украшения дозволены. – Я поднёс матушкину швейную иглу к уху друга, которое хорошенько оттянул. – Будет красиво.

– Я на самом деле жуть как не люблю боль, – нервно посмеялся Ливий. – Отец сказывал, что младенцем я перенёс серьёзную хворь, и после этого моя кожа стала чувствительнее.

– Раз – и всё. – Я уже и сам не был уверен, стоит ли истязать друга. – А потом ты мне.

Ливий зажмурился, и я что есть мочи всадил иглу в ухо, а следом воткнул простую металлическую серёжку. Внезапно потекла кровь, и я запаниковал. В страхе, что я совершил преступление, подхватил Ливия под поясницу и, расплакавшись, уронил голову ему на грудь:

– Ливий-Ливий! Не умира-ай… Я не хотел тебя убивать! Пожалуйста, живи вечно и никогда не умирай!

В носу лопались пузыри соплей. Ливий держался за продырявленное ухо.

– Я тоже сделаю тебе прокол… – Он улыбался, дрожа от страха и воодушевления. – Как моё заживёт.

Но случилось непоправимое: откинулась дверца погреба. Над нами возвысилась статная женщина с родинками по всему грозному лицу. Свет бил Кирке Туций в спину, подчёркивая длинные волны волос цвета воронова крыла и просвечивая крепкое тело через тунику.

– Вот вы где, негодники! – возмутилась она, осматривая место преступления. – Кровищу моего сына будешь сам оттирать, Луциан. Рабов ни на локоть не подпущу.

Я откинул голову и самозабвенно, как могли девятилетние дети, с искажённым ртом зарыдал и запричитал. Кирка застучала сандалиями по гнилой лесенке, выволокла сына с кровавым ухом и кинула в меня ветошью.

– Натирай до блеска.

– А Ли… Ли, – хныкал я, комкая тряпку.

– Ли-Ли твой ещё отхватит, не сомневайся, – с усмешкой, не сулившей ничего хорошего, ответила Кирка. – Сначала к Плотию. Наказаны оба.

Ливия потащили по лестнице, скрипевшей от тяжести, но он успел обернуться и подмигнуть мне. Друг щёлкнул пальцами по серьге, но тут же сморщился от боли.

Дверь захлопнулась, отрезая свет. Я хихикнул и сжал в кулаке свою половину украшения. Серьги носили сразу в двух ушах, но я держал в уме, что дружба – это одна душа на двоих, а значит, и набор серёжек мы разделим.

Сглотнув, я достал иглу и поднёс остриё к мочке уха. Одно движение – и нас с Ливием связала мелкая шалость, которая могла бы сохраниться на всю жизнь. Могла бы.

Я сомкнул кулаки, чтобы ответить им всем: Ливий больше мне не друг, но был для меня важным. Никому не позволялось осуждать его – он не мог уйти в загул и пропустить важное событие. Не мог не подчиниться Нуме.

«Меня влечёт иной, порочный путь».

Пальцы разжались. Именно. Ливий Туций Дион уже не был прежним, и оба мы стали мужами. Огульно защищать его опрометчиво – он мог отключиться в объятиях трёх луп, и ничего не попишешь.

– Священный царь вознесёт молитвы Янусу – нашему двуликому богу начал, входов и выходов, прошлого и будущего, – молвил царь, намеренно затягивая, чтобы дать запаздывающему жрецу фору. – Пусть начало нашего торжества будет положено. Пусть мы будем благословлены Янусом на свершения…

Нуму прервал крик, наполненный ужасом. К нему подключились другие. Кто-то указывал в небо и плакал, кто-то крутил головой, ища источник кошмара. Мы с отцом переглянулись: из-за толпы, ожившей и напуганной, мы не могли ничего увидеть.

– Отец!

– Встретимся у Авентинского холма, – бросил он, – будь осторожен. Что-то нехорошее… проклятье, ничего не вижу.

Я растолкал граждан и пробился на Священную дорогу. Суматоха и паника, которую пытались остановить Помпилий и жреческая коллегия, разрастались. Авгуры закричали:

– Вот оно! Знамение! Боги разгневаны!

Тогда народ взревел. Разрыдались женщины и дети, горожане бросились врассыпную, топча праздничные украшения. Я кое-как выбрался и побежал вдоль Священной дороги. Опять забыл, в какую сторону Авентин – распни его духи! В центре плакал малыш, которого оббегал люд. Я рванул к нему, проорал:

– Расступитесь! – и подхватил ребёнка, пока его не затоптали.

Его вырвала заплаканная женщина и исчезла в толпе.

Вдруг моему взору открылась ужасающая картина: в воздухе застыл косяк лебедей. Перья обдувал ветер, но крылья не двигались, а сами птицы не падали. Они просто висели в небесах, словно чучела.

Новый крик и плач – та женщина, чьё дитя я спас, не могла дозваться до мужа, который окаменел так же, как лебеди. Царь Нума Помпилий указывал в небо и… не шевелился, как и царица. Жрецы, вскочившие с мест, застыли в молитвенных позах, кого-то катастрофа настигла сбегающим по лестнице, а кого-то – падающим. Напуганный, я бросился искать отца, но, когда заметил мелькнувшую в толпе макушку Луция, дорогу мне преградил салий.

– Пропусти! – Я толкнул его в грудь. – Там мой отец!

Но салий не уходил. Осмотревшись, я напугался сильнее. Римляне застывали. Один за другим. Вернулся мор? Болезнь? Я рыком отпихнул салия и подбежал к папе. Но, коснувшись и обойдя его, убедился: поздно. Папин взгляд застыл в вечности. В страхе – его глаза искали в толпе родного сына… Меня.

– О Янус, божественный страж, я взываю к тебе! Пролей свет на величайшие мистерии силой дальновидения твоего, я взываю к тебе, находящийся между Вратами Вчерашнего дня и Вратами Завтрашнего.

Шокированный, я воззрился на салия, вещавшего до боли знакомым голосом. Он надвигался на меня, звеня цепями медного ремня. Плюмаж его шлема дрожал в такт ходьбы, пока повсюду вслед за лебединым полётом замирала жизнь.

– Позволь мне видеть твоими глазами, о Великий Привратник, пролей свет на секреты грядущего дня.

Салий обхватил шлем и снял. Отбросив его в траву, на меня посмотрел Ливий Туций Дион. Он стянул со спины щит и поднял над головой:

– Я разрушил весь страх грядущего дня, уничтожил боль дня минувшего и утратил сомнения в сегодняшнем дне. Я, Царь священнодействий, прошу Тебя благословить начало этих агоналий и принять жертву.

Всё случилось в одночасье. Горожане, будто покрытые вулканическим пеплом, каменели один за другим. Незримое вещество, превращавшее их в скульптуры, смыкалось кольцом вокруг нас.

Ливий привлёк меня к себе, уронил на землю и накрыл нас щитом.

– О Янус, бог времён и перемен, – прошептал Ливий, зажмурившись.

Покрываясь холодным по́том, я вслушивался в зловещую тишину.

II. AN NESCIS LONGAS REGIBUS ESSE MANUS?

* Разве ты не знаешь, что у царей длинные руки?

Энергия безвременья подбиралась к нашим сандалиям. Я поспешно убрал ногу, вылезшую за пределы тени, что отбрасывал анкил. Мы притаились на мучительные мгновения. Я слушал, как стучала кровь в висках и дышал от тяжести щита Ливий. Из страха быть замеченным незримым чудовищем, я прошептал:

– Нам надо выбираться.

Ливий не ответил на мой вопрос. Его рука дрожала, и я помог ему, придержав «купол». Ливий сменил положение и с облегчением выдохнул, размяв уставшее плечо.

– Я проверю, можно ли выйти. – Он потянулся, но я тут же перехватил его за запястье и вперил в него безумный взгляд.

– Ума лишился? А если ты застынешь? – с жаром прошептал я.

– Фатум. – Он округлил глаза, сделавшись серьезным. – Иного способа нет. Не переживай за меня, дорогой друг.

Ливий сжал моё плечо, но я вывернулся.

– Я не переживаю за тебя. Страшусь, что тайна твоего спектакля с переодеванием в салия погибнет вместе с тобой. А мне вообще-то до ужаса любопытно!

Ливий звонко рассмеялся и, качнув головой, предложил следующее:

– Тогда давай поднимемся вместе и пройдёмся под анкилом. Осмотримся.

Надо было признать, идея показалась мне разумной. Мы подхватили щит, уместившись под ним, и по моей команде одновременно встали. Я тут же пожалел о затее: наши ноги заплелись, и мы едва не рухнули. Ругаясь друг на друга, мы кое-как пробрались к лестнице, ведущей к храму Юпитера Капитолийского. Взор перекрывал анкил, посему мне были не видны восковые выражения лиц сограждан.

«Связана ли катастрофа с раненым богом, что мне явился на днях?» – размышлял я.

Сколько тайн! Терпеть их не мог. Зато Ливий – как гадюка в воде. «Повезло» же быть повязанным с неприятелем, который ничего тяжелее ритуального кинжала в руках не держал. Наши несинхронные шаги доказывали, что партнёров из нас не получится.

– Надо войти в храм, – объяснил я, приняв роль штурмана. За мной след в след вышагивал Ливий. – Там мы получим божественное укрытие.

– Подняться по лестнице тем, кто и по прямой шага сделать не может? Твой гений умён.

– Великое замечание, Священный царь, – хмуро отозвался я. – Как ни суди, иного решения у меня нет.

Вздох Ливия всколыхнул львиную гриву на затылке. Я осторожно шагнул на первую ступеньку. Он последовал за мной. По мере подъёма осторожные шаги превращались в спешные: тревога, уступившая ненадолго отчаянной решимости, возвращала контроль над телом. Мелькание сколотых ступеней и недвижимые силуэты, на которые я невольно заглядывался, изморили меня – и перед глазами поплыло.

Проявив недюжинную волю, я довёл нас до храма. Спасительная прохлада обступила нас, принимая в мраморные объятия. В умиротворении, под сенью божественной любви я слегка отвёл анкил. Сглотнув, выступил за пределы границ. Пошевелив пальцами, убедился в безопасности и поставил щит на ребро.

Ливий облегчённо захохотал, стискивая меня в объятиях. Я сорвался в нервный смех, и мы какое-то время наверняка выглядели как безумцы.

Взяв себя в руки, я откашлялся и расправил плечи. Рассмотрев небольшое пространство и подпиравшие мезонин колоннады, покрутился вокруг своей оси – неф завершался алтарным полукуполом, венчанный статуями богов. Центр занимала фигура Юпитера на троне, вооружённого молнией и скипетром. Деревянные перекрытия держали крышу, расписанную под звёздное небо.

Величие храма в условиях ужаса, что мы пережили, взывало к детской уверенности в отеческой заботе.

– Благодарим вас, боги. – Ливий сомкнул ладони и прикрыл глаза. От тембра его голоса у меня свело горло. Он обратил взгляд к божественной кафедре. – Благодарим, что спасли нас с братом Луцианом.

Мой взор зацепился за родинку под левым глазом. Он называл меня братом с младых ногтей – и был отчасти прав: нас вскормила одна женщина. Кирка Туций заменила мне мать. А её сын и его папаша предали. И теперь мы остались одни во всём Риме… Да уж.

Я сомкнул ладони на переносице и прошёлся, успокаивая океан мыслей. Шаги отдавались эхом по всему нефу. Подперев плечом колонну, я сложил руки на груди и потребовал Ливия выложить всё как на духу:

– Почему тебя не было среди жреческой коллегии? Для чего прикинулся салием? – атаковал я.

– Считаешь, самое время задавать второстепенные вопросы? – Он заломил руки и тут же расслабил их – те повисли мёртвыми змеями. – А как же хаос в городе?

– Подозреваю, ты причастен.

– Как винтик замысла Фортуны только лишь. – Ливий с готовностью покачал головой. Он мерил мраморный пол шагами, вытягивая носок, как танцор. Вдруг остановился напротив и, спрятав руки за спиной, сдался: – Хорошо. Я откроюсь тебе. Но, Луциан, несмотря ни на что, я дорожу нашими отношениями. Пообещай, что не будешь на меня злиться.

Мои брови поднялись. Я поискал на лице Ливия хоть намёк на шутку, но он был серьёзнее некуда. Поведя плечом, ответил:

– Хуже не будет. Твоя репутация для меня и так ниже Царства Мёртвых.

Ливий обладал «милой» чертой пропускать мимо ушей мои гневные речи. Вместо того чтобы оскорбиться, он обернулся: я отшатнулся от выражения, которое приняло его некогда благородное лицо.

Нет, я замечал грешные искры острого ума в бронзовых глазах и был уверен, что мой бывший друг с двойным дном. Однако порочное румяное лицо, зажатое между ладонями, и больной блеск в очах окончательно разуверили меня в его благочестии.

Мягким голосом Ливий изрёк:

– Видишь ли, братец, у меня есть страсть, которой я не могу противиться. – Он перебился вздохом и опустил глаза долу.

– И что же, страсть твоя победила священную цель служить Риму, царю, пантеону? – вспылил я.

Ливий загадочно улыбнулся и достал из складок тоги что-то драгоценное. Он протянул знакомую мне золотую серьгу. У меня едва глаза из орбит не выкатились. Я перевёл недоумённый взгляд с тонкого пальца, на котором блестело украшение, на улыбающееся лицо.

– Как-то к отцу приезжали этрусские послы, и у одного из них, упитанного негоцианта, я заприметил в ушах пленительного золотого отлива украшения. – Ливий воспользовался замешательством и, расстегнув серьгу, вонзил её в мою проколотую мочку. – Очарованный ими, я не мог ни о чём другом думать. Всё, чего я желал, – присвоить их. Пробыли гости три дня и три ночи, и перед отъездом я решил, что всю жизнь буду жалеть, если не выкраду этрусское золото.

От признания Ливия зашевелились волосы. Я не знал, как на это реагировать, поэтому стоял столбом, пока он не щёлкнул застёжкой и не отошёл.

– Так ты об этом проклятии толковал… – Я покусал внутреннюю сторону щеки.

– Нет. Не о нём. Я ворую с ранних лет. – Ливий покрутил кистью у уха и вновь спрятал руки. – Трудно сдержаться. Плотий знал, и он сказал, что у меня умственное помешательство.

– Поясни-ка. – Я скрестил руки на груди.

До меня стало доходить, что некоторые вещи у закадычного некогда друга появлялись неспроста.

С широкой улыбкой и тем же блеском в глазах Ливий охладил щёки ладонями и продолжил:

– В третью ночь я пробрался в гостевую кубикулу и, пока напоенный вином этруск пребывал во сне, снял с него серьги. Спрятав их у себя, переждал поиск и отъезд гостей – толстяк решил, что спьяну потерял их. Уж никто бы не подумал на сына Священного царя. – Ливий говорил, точно убийца, возбуждённый идеальным преступлением. – Когда всё улеглось, я подкинул украшения в угол, под постель кубикулы. Во время уборки слуга обнаружила драгоценности и отнесла отцу. – Он сделал паузу, припоминая. – Я выпросил отца оставить их до тех пор, пока не вернётся посол. Отец смалодушничал и не стал отправлять гонцов в Этрурию, чтобы сообщить о находке. Про драгоценности забыли, как о чём-то обронённом во сне. Так я заполучил желаемое.

– Так я носил ворованное? – не найдясь, выпалил первое, что пришло на ум.

Ухо горело от зуда. А может быть, гнева.

– Легенда происхождения вещицы объединяла нас, согласись. Ты верил в миф о том, что серёжка, подаренная тебе на день рождения, снята с мёртвой нимфы лесов моим предком. – Ливий мечтательно улыбнулся. – Наивные детские фантазии. Никто ни в чём друг друга не уличал.

– Прекращай юлить. – Я выставил ладонь. – Откуда у тебя серёжка, которую я выменял на еду?

Туций будто готовился к вопросу. Он быстро дал ответ:

– Тот торгаш с Бычьего форума обсчитал тебя. Этрусское золото стоит больше тощей курицы и жидкого ослиного молока. Купец обманул тебя, а я обобрал вора. Поделом ему.

Я не знал, что и думать.

– Понял. А что же с анкилом? С какой стати вырядился салием? – Я потеребил ворованную серёжку.

На лице Диона образовались ямочки от сладострастной улыбки:

– Целью моего существования было завладеть анкилом. Я жил грёзой и основательно к ней готовился. Я получил его хитростью. Правда, кто мог знать, что всё обернётся кошмаром?

С его уст стёрлась улыбка, плечи сникли. Мы оба обратили взгляды к выходу: арку заливало закатное солнце. Ветер совершенно отсутствовал, ни одна птичка или животное не пронеслось мимо; не было слышно ропота горожан, причудливых мелодий, смеха и плача; не лаяли псы, не скрипели тележки. Наши с Ливием лица окрасились перламутром заходящего солнца.

Выпивоха и вор. Рабы проклятий, шутка богов – мы были избраны, пусть и уродливы душами. Нас оставили в живых ради спасения Рима, а мы были напуганы, как младенцы Ромул и Рем, брошенные на берегу бурлящего Тибра.

К Ливию у меня остался вопрос, как он определил среди подделок подлинный щит, но я предпочёл отложить беседы на потом. Более всего волновало, как нам поступить дальше.

– Луциан, погляди-ка. – Ливий шаркнул по мрамору и поднял в воздух столб пыли.

– Что? – не понял я.

– Принеси что-нибудь. Какой-нибудь предмет.

Я бегло осмотрелся и подбежал к алтарю. Попросив прощения у богов, я вырвал лепесток у лилии, оставленной в качестве подношения, и отдал Ливию.

Тот подбросил его, и лепесток медленно слетел на пол.

– Время остановилось только для смертных, – сделал вывод он. – Боги ветров продолжают дышать, раз и мы с тобой способны. Я боялся, что небожителей постигла та же кара. – Ливий вжал голову в плечи, будто получил невидимую оплеуху. Он добавил шёпотом: – Вздор же, если боги мертвы, а двое смертных юношей – нет.

Я потёр висок. Страшно было даже помыслить о том, что мы единственные выжившие.

Дотронувшись до входных колонн, я высунулся и осмотрел вид с холма: солнце закатилось, оставив тонкую полоску над горизонтом. Ветер, пришедший с гор, пронизывал до костей. Точно статуи, он обдувал царя, царицу, жрецов с авгурами и подданных, но ни волосы, ни одежды не колыхались. Форумная площадь представляла собой сцену застывших в ужасе фигур. Мне казалось, что я в пьяном бреду – и вот-вот проснусь. Но, моргая, ощущал лишь покалывание в глазах и хруст песка на зубах, который приносил ветер.

Опустивши голову, поборолся с собой, но всё-таки пересилил:

– Эй, Ливий.

Тот в задумчивости обводил контуры анкила, присев пред ним на корточках. Он поднял взор.

– С-спасибо, – выдавил я, физически ощущая неловкость. Разворошил волосы на затылке. – Ты мог бы сам накрыться щитом, но отыскал меня в толпе, рискуя жизнью. Не думай, что я верю тебе, – поспешил договорить я, – ни единому слову, если хочешь знать. Но то, что я понадобился тебе, спасло меня.

– Я не мог допустить твоей гибели, друг. И строить козни не собирался.

– Мне-то яйца не выкручивай, Туций. У тебя фамилия с душком. – Я отвернулся от застывшей во времени улицы. – Но я считаю необходимым заключить с тобой перемирие, пока наши жизни связаны и висят на волоске. Только запомни, что я тебе не приятель. Нет ничего хуже ложного друга.

Ливий кратко улыбнулся.

– Что ж, не будем пасовать перед бедой. – Я приободрился и попытался найти светлые стороны: – Мертвецы лежат и не дышат, а римляне прочно стоят на земле, как птицы, поддерживаемые воздушными потоками.

– Очевидно результат ворожбы, следовательно, противоядие существует, – согласился Ливий.

«И змеельвиное создание пыталось мне что-то сказать…»

Меня осенило, и я спросил:

– Ты ведь допущен к мистериям, верно? Может, среди свитков есть рецепт, как нам всё починить?

– Рукописи Нумы Помпилия, – не раздумывая, ответил Ливий. – Нума общался с богами и дерзил самому Юпитеру. Его ум непомерен, и поэтому часть премудростей он перенёс на пергамент. Я слышал об этом от фламинов. Если какому источнику и стоит доверять, то выбор очевиден.

– Нагрянем в царскую резиденцию? – спросил я, но Ливий прервал меня, поморщившись с улыбкой:

– Ни к чему. Я там уже искал. Я же сказал, – добавил он, слегка зардевшись, – у меня нюх на священные реликвии.

Я посмотрел исподлобья. Ливий пожал плечами и встал. Отставив щит к колонне, он подошёл ко мне и пояснил:

– Царь хитро упрятал записи, среди которых найдётся и та, что связана с ходом времени. Правитель всё-таки создал календарь и много что систематизировал – он мудр.

– Раз шельма Ливий всё ещё не нашёл рукописи, – произнёс я, – дело в недоступности?

Ливий вспыхнул до кончиков ушей: то ли от обидного прозвища, то ли от высоты, которой не достиг в воровском деле. Он напустил на себя боевой вид, подбоченившись, и прошёл мимо.

Выйдя на помост, Ливий размялся – в пику мне, испугавшемуся вылезать на улицу. Он не закостенел, и я, переведя дух, двинулся следом. Выругавшись, вернулся в храм, подхватил щит и, закрепляя на спине, с концами покинул святыню.

Стемнело: редкие звёзды хладнокровно сияли на антрацитовом небе. Белые здания отливали синим. Царило непривычное безмолвие: не пели сверчки, не квакали лягушки, и резало слух молчание ночных заведений. Обычно гам и хохот не умолкали до крика петухов. Я знал, что тишина означала гибель. Мы во что бы то ни стало должны были прервать её.

Первым делом её нарушил Ливий:

– Ливий Туций Дион – грязный воришка и плут, быть может, но не сумасброд. Туда, где предположительно находятся нумийские свитки, мужам ходу нет. – Он поравнялся со мной, наблюдая мертвецкий порядок, воцарившийся в городе, и игриво толкнул плечом: – С сегодняшнего дня, выходит, священный закон нам не писан, шель-ма.

Я присвистнул, скользнув взором по колоннам, подпиравшим купол, вымощенный красной черепицей. Храм сферической формы был мне, конечно, знаком.

Меня даже замутило по старой памяти.

– Моё хмельное преступление меркнет на фоне зла, что творит шельма Ливий, – хмыкнул я. – Благо тебе совести хватило не таскаться к весталкам, чтобы обобрать их.

Мы стояли на лестнице опустевшей обители Весты. Внутри, на широком поддоне, пощёлкивая, горел Очаг. Позади раскинулся небольшой садик с фонтаном. На его чаше, в которой журчала вода, сидело, не шелохнувшись, два воробья, а третий, расправив крылья, купался в воде, не мочившей его.

– Пóлно тебе, – протянул Ливий. – Я уже начинаю жалеть, что поделился с тобой тайной.

– Ты так обидчив? Думал, вора непросто вывести из себя, – подначил я и принялся подниматься.

– Луциан, как я могу обижаться на тебя? – Ливий нагнал и побежал передо мной спиной вперед. – Мы не общались семь лет! Я до сих пор думаю, что мне это снится.

А ведь верно. Нам было по тринадцать, когда проклятия разбили нашу дружбу.

Я отбросил сторонние мысли и вошёл в храм с твёрдым намерением найти заклинание, что поможет вернуть сограждан к жизни. Следом вошёл и Ливий. Он сразу же окинул профессиональным взглядом скудное помещение, в котором не было ничего лишнего, кроме очага и полочек для подношений. Потирая подбородок, прищурился. Прогнувшись, посмотрел под купол, и я неосознанно отразил его позу. Ливий опустился на колени около медной чаши, на которой и разгорался пламенный куст. Я склонился, с любопытством наблюдая за манипуляциями воришки.

Распластавшись, Ливий ощупал кладку под толстым слоем пепла. Он методично коснулся каждого камня, формировавшего платформу для очага.

– Не обожгись, – фыркнул я.

– Они холодные.

– Тогда дотронься до огня. Интересно, он тоже холодный?

– Братишка, – хохотнул Ливий, – давай без экспериментов.

Я ухмыльнулся и походил из стороны в сторону, наблюдая.

– Тайник где-то здесь, – задумчиво произнес Ливий, разглаживая плитку.

– Кто же поместит бумагу в близости к огню? – усомнился я.

– Тот, кто властен над стихиями. А заодно и над магическими процессами. Всем известно, что Нума Помпилий наделён нечеловеческим даром. Так что не учи, – он прокряхтел от натуги, вытягивая брусок, выделявшийся тёмным на фоне остальных, – рыбу плавать.

Ливий отскочил, и вовремя: кольцо кладки поехало в одну сторону, тогда как чаша с огнём – в противоположную. Конструкция сдвинулась, обнажая вход в подземелье. У меня непроизвольно открылся рот, пока я наблюдал сверхъестественное движение.

Ливий захлопнул мою челюсть, похлопал по щеке и с победной улыбкой встал подле открывшегося прохода. Вниз по жёлобу вела спиральная лестница, выдолбленная прямо в каменной стене.

– Хочешь что-то спрятать – уменьши пространство визуально. Кто бы искал реликвию в самом маленьком храме Рима? – Ливий снял со стены факел, зажёг его от огня Весты и, подобравшись к краю, осветил темноту. Его волосы растрепал сквозняк, когда он наклонился ближе. – Ничего не видно… Возьми факел, спустимся.

Я повиновался. Обзаведшись источником света, подобрался к немеркнувшему божественному огню, но вдруг краем глаза заметил зарево.

В проёме между врат возвышалась фигура юной девы. Она была одета в белое, волнистые волосы, собранные на затылке, трепетали на ветру, а лицо скрывала медная маска, изображавшая солнце. Беспокойство вызвали сжатые кулаки незнакомки – они были объяты пламенем.

– Ливий, берегись! – Словно не впервые, я прикрылся щитом и присел за ним. Поток огня, который враг направил на нас, ударил об анкил и раздвоился. – С ума, что ли, сошла?! Кто ты такая?

Дева безмолвствовала – маска монолитом закрывала лицо, а в прорезях для глаз сияло пламя. Вдруг она атаковала со второй руки и в последний момент перенаправила огонь на Ливия, который заползал в открывшийся проход. Он с криком свалился, уцепившись пальцами за кирпич. Факел упал и погас на дне. Судя по запоздалому всплеску, падать с такой высоты не стоило.

Прикрывшись щитом, я подобрался к Ливию, не спуская взора с девы. Подал руку – он ухватился за неё ближе к изгибу локтя. Я вытянул его из ямы и отвёл за спину. Осторожно вышагивая боком, оценил обстановку: выход дева закрывала спиной, а лезть в подземелье означало собственноручно загнать себя в ловушку.

Мы встряли.

Кулаки девы разгорелись ярче: она готовилась к атаке. А я качнулся. Это не ускользнуло от Ливия – он придержал меня за плечи и с беспокойством шепнул:

– Луциан, ты как?

Ощущая, как поднимаются спиртовые пары со дна души, насыщая кровь, я захохотал. Дева склонила голову к левому плечу, и пламя на время утихло. Ливий правдами и неправдами пытался привести меня в порядок, но было уже поздно.

– Достопочтенная, а достопочтенная? – пьяно протянул я и воздел Священный щит над головой. Он показался мне легче гусиного пера. – Почему же ты не представилась, злобная коза? С тобой говорит Луциан Корнелий Сильва собственной персоной! А ты что за фрукт?

Ливий, закрыв ладонью рот, засуетился вокруг, как надоедливый щенок. Он попытался меня вразумить, махал руками, будто свежий воздух был способен замедлить опьянение. Я отпихнул Ливия и, как был, с анкилом двинулся на деву.

Её оцепенение сошло на нет – наполнив руки огненными шарами, она выстрелила в меня пять раз.

Качка на ватных ногах позволила мне увернуться и подобраться к ней на короткий шаг. Отскочив, дева атаковала длительным огненным потоком с двух рук, но я, оставшись ступнями на земле, изогнулся в мост, опёрся на щит и кувыркнулся через голову.

Огонь пролетел мимо, а я отряхнулся и сплюнул на плитку святыни. От моих трюков у Ливия вытянулось лицо.

– Противная коза, а что козочки говорят? – неестественно прогнувшись в спине, будто нежить, я обратился к посеревшему от происходящего Ливию: – Ну же, шельма, ты знаешь, ты умник! Я забыл совсем, как же они… – Почесав макушку, я растрепал волосы и прыжками увернулся от серии атак. Поставил щит и облокотился о него. Подперев подбородок, хмельно вздохнул: – Бее или ме-е-е? Бее – это бяшки. А бяшки такие ми-иленькие, верно ведь? Бяшки-бар-рашки… А вы все кто такие? Чего уставились? – Я пытался сфокусировать взгляд на маске. – Все трое, козы проклятые, пошли вон!

Дева, троившаяся в глазах, приготовилась к массированному удару. Она расставила ноги, присела и сжала ладони. Ливий схватил меня за шиворот и, проявив недюжинную силу, уволок в туннель. Я кубарем полетел по ступеням, а следом, хватаясь за анкил, влетел и Ливий. Жар и рыжина огня заполнили всё пространство храма. Мы едва успели сбежать.

Ливий пытался помочь, но, хватаясь за одежду, лишь усугублял положение: я спотыкался весь спуск по витиеватой лестнице. В спину сбивчиво дышал Ливий, скорости которому придавало тепло пожара. Когда головокружение лихо завертело мой мир, в сандалии натекло воды. Мы спустились, а меня чуть не стошнило от круговерти.

Опьянение постепенно спало, как всегда бывало по истечению некоторого времени. С трудом моргая, я попытался осмотреть подземелье. Контуры растекались причудливыми орнаментами, и я пошатнулся, согнувшись в спазме тошноты. Ливий не дал мне отстать – забрав анкил, перебросил ремень через плечо и накинул мою руку себе на шею.

– Держись. Уверен, у катакомб сквозной выход, – подбодрил он.

Меня хватило на немощный кивок. Мы потащились по узкому пространству. Пещера, залитая водой по щиколотку, пропиталась плесневелым и сырым зловоньем. Настораживало отсутствие человеческого следа.

– Она… преследует нас, – вымолвил я, показав большим пальцем за спину.

Ливий подхватил мою руку, и я крепче ухватился за его шею. Он обернулся, но мигом отвёл взгляд. Туннель осветило всполохом огненного зарева. Послышались всплески – дева догоняла нас бегом.

Свернув в углубление, мы резко встали. Ливий, простонав от разочарования, ощупал стену. Осветив пространство факелом, он запричитал, обращаясь к богам. Я погладил шершавый камень и сглотнул – жар настигал.

– Мы попытались. Орк ведь примет это во внимание? – спросил я, вставая на свои две, чтобы облегчить ношу Ливию.

– Орк – да, – не своим голосом ответил он.

– Ливий?

С решительным видом он развернулся и вышел вперёд, прикрывая собой. Я не узнал изнеженного зажиточного патриция: скулы заострились, как клинки, а глаза потемнели до оттенка погребальной корицы. В образе марсова салия мой бывший друг всё меньше походил на утончённого Священного царя и всё больше – на воина.

Дева в маске выпрыгнула на нас и, наращивая огненные шары, направила кулаки вперёд.

– Ливий, что ты творишь?

– Орк бы простил меня, Луциан. – Ритуальный кинжал, предназначенный агнцу, выскользнул из одежд, угодив в ладонь. Так он ещё и вооружён! Ливий выставил тонкий нож, крепко сжав резную рукоять, и улыбнулся мне: – А Лаверна[7] – нет.

С кличем, сбившим с толку врага, Ливий бросился на неё. Он повалил деву в воду и прижал заточенное лезвие к горлу. Огонь погас – Ливий зафиксировал руки девы коленями и содрал с неё маску. Он пресекал слабые попытки вырваться.

Изогнув в удивлении бровь, я оглядел блаженное лицо друга, любовавшегося маской на ладони. Он разве что в губы с ней не целовался, упиваясь медным блеском.

После мой взор опустился на лицо девы – и изо рта вырвался вздох: хмурое лицо, надутые губы цвета молодой вишни, аквамариновые глаза и размётанные по воде канаты светлых волос.

– Весталка?

– Я заговорю только после того, как твой подельник прекратит нарушать священный обет и соблазнять весталку! – воскликнула разрумяненная жрица. Она засучила ногами и руками, расплескав вокруг россыпь брызг. – Слезь с меня, изврат!

– Успокойся! – Очнувшийся от наваждения Ливий, прикрылся маской от капель. Он попытался перекричать весталку: – Я не пытаюсь тебя соблазнить, дура! Ты хотела нас убить, и я остановил тебя!

– Ага, а это у тебя клинок, хочешь мне сказать? – Дева вильнула бёдрами, чтобы спихнуть с себя Ливия. У меня вытянулось лицо от удивления. – Тоже мне, благочестивый Царь священнодействий.

Между тем фраза, которую произнёс раскрасневшийся Ливий, во сто крат усилила всеобщее смятение:

– Я возбуждаюсь от воровства, а не от насилия, испорченная ты девка! – Он надавил лезвием кинжала на её шею. – Я не выпущу тебя, пока не объяснишь, зачем напала на нас.

– Ты – шкатулка сюрпризов, Ливий Туций Дион, – присвистнул я, глядя на его румяный затылок. – А ты, весталка-вакханка, тоже не так проста. Давай говори, зачем швырялась огненными шарами?

– Я не собираюсь отвечать на расспросы, пока его штука упирается в меня. – Весталка отвернула голову, обнажая и демонстративно подставляя шею под нож. – Предпочту смерть бесчестью.

– Ты меня не интересуешь, понятно? – Ливий охладил правую щеку маской. Он потёрся о неё, словно ласковый кот, и блаженно улыбнулся. Взглянув на лицо весталки, хмуро добавил: – Это мощнейшая реликвия, – он вновь улыбнулся в «лицо» маске, – сомнений нет.

Весталка скривила губы.

– Венера наградила меня чрезмерной привлекательностью, упрямый осёл, – возмутилась она и ошпарила Ливия взглядом. – Это моё проклятие. Я источаю что-то вроде афродизиака – и мужи вокруг сходят с ума. Из-за чего мать с отцом отдали меня на попечение весталкам… с юного возраста. – Она отвела взгляд, и с её ресницы сорвалась слезинка. Весталка моментально стёрла её. – Я через многое прошла, чтобы так просто сдаться двум дуракам.

Похлопав себя по щекам, я решительно подошёл к Ливию и коснулся его плеча. Он с неуверенностью убрал кинжал от горла девы и, перекинувшись со мной многозначительным взглядом, всё-таки ушёл. Я поднял весталку – тонкая и лёгкая, она вспорхнула, точно те воробьи в фонтане, и отжала края сто́лы.

Встав между двумя, я расставил руки, точно спортивный судья, и приложил палец к губам. Ливий показал на весталку:

– Она же сбежит.

Я шикнул на него. Как по команде, вступила дева:

– Вы оба напали на меня!

– Тш-ш-ш… – Прикрыв глаза, я показал обеим сторонам указательные пальцы, призывая к тишине. Посмотрел на них поочерёдно. – Помолчи, Ливий. Дева, ты тоже. Прошу.

– Атилия, – представилась весталка и скрестила руки под грудью.

Изобразив почтительную улыбку, я кивнул Атилии. Указав на маску в руке Ливия, сказал:

– Вещица проклята.

– Вздор. – Он оскорбился, будто я назвал его мать служительницей лупанария.

– Я, кажется, никому не разрешал открывать рта, – напомнил я, постучав по губам. Обратился к Атилии: – А вот ты можешь ответить: где ты взяла маску?

Она втянула носом воздух, обратив страдающие очи к пещерному своду. Я прожигал её взглядом, пока её белая шея не покрылась розовыми пятнами – видно, от натуги. Атилия, закусив красные губы, попросила нас разойтись. Мы с Ливием обменялись взорами, и он мотнул головой.

– Вы испугались тощей жрицы? – с недовольством спросила она.

– Напомнить тебе, моя золотая, как жалкие мгновения назад ты поджаривала нас жертвенным огнём, будто взбесившаяся кухарка? – Ливий надменно посмотрел на Атилию.

– Жаль, не довела до конца, – заартачилась та, подойдя вплотную к нему. – Испепелила бы тебя, мужлана, со всеми твоими подлыми мыслишками!

– Проходи, жрица, – не выдержал я и, отступив, пнул Ливия локтем в надежде урезонить хотя бы его.

Гневно покусывая губы, Атилия подошла к тупиковой стене и положила на неё ладони. Она прикрыла глаза, её ногти заскребли по каменистой поверхности. Мы безотрывно наблюдали за ней – и уже засомневались, когда её персты охватил ореол свечения.

– Юпитер всемогущий! – воскликнул Ливий, вцепившись мне в плечо.

По стене разошлась белёсая паутинка света. Атилия зажмурилась. Внезапно камень раскрошился, как от удара кувалды. Обрушившись, булыжники испарились в серебряном сиянии – иллюзорная стена растаяла.

Атилия кивком пригласила нас следовать за собой. Мы шагнули в помещение, наполненное призрачной синевой. Зыбкие деревянные перекладины огибали пространство под куполом, стягиваясь к круглому отверстию в центре. С опор сыпалась пыль, поблёскивая в лунном свете. Стена была испещрена ровными углублениями, словно мы попали в погребальню для крохотных людей.

– Вот здесь. – Атилия похлопала по нише. – Я давно заприметила маску – в ритуалах её не использовали. По указанию царя мы обязаны охранять палату реликвий.

Я огляделся, приподнимаясь на носках, чтобы посмотреть содержимое высоких углублений. Ливий уже вынюхивал, чего бы подержать в руках.

«Точно лиса пустили к разжиревшим птицам в курятник, – подумал я с усмешкой. – Сплошное раздолье».

– Для чего тебе маска? – Я еле отобрал у Ливия сворованное, и он страшно огорчился, пока не отвлёкся на нечто более стоящее. Невесело улыбнувшись, я покачал маску на ладони. – Тяжёлая. Судя по коррозии, старше Рима.

– Вызванное Солнце, – вдруг сказал Ливий. Он повернулся к нам лицом, обвешанный ожерельями, и повертел пальцами почерневший дамасский клинок. – Один из индигетов.

Я похлопал ресницами. Ливий считал по лицу моё непонимание и упрекнул:

– У нас в декабре праздник, посвящённый Вызванному Солнцу вообще-то.

– Что такое «эндегеты»? – спросил я.

– Индигеты, – поправил Ливий, – это люди, что некогда населяли соседний регион, Лаций, когда им правили Янус и Сатурн. Впоследствии они были обожествлены, как Ромул, возвысившийся до Квирина.

Атилия намотала руками незримое веретено, подгоняя к сути:

– Да внемлите вы наконец, на ритуалы маску не берут. Она просто покоится здесь с остальным хламом, который твой озабоченный дружок, – взор пал на меня, – на себя нацепил.

Ливий навис над Атилией, которую скрутило от отвращения. Он ощерился и протянул:

– Вместо язычка заточила бы ты кое-что другое, подруга. – Он постучал двумя пальцами по виску. – Маску потому и не носят, она – божественный атрибут. Это лицо существующего бога. Стоило тебе нацепить её на свою мордашку, – он ткнул Атилию в нос, получая, видимо, удовольствие от игры с опасным зверёнышем, – ты стала им. Приняла божественный облик.

Она помотала головой, но тут вступил я:

– На вакханалиях мы играем роль Бахуса. Границы реальности размываются сами по себе – порой мы ощущаем, что бог внутри нас. Наверное, это так и ощущается.

– В тебе была Веста, – догадался Ливий и посмотрел на меня круглыми глазами. – А ты назвал её овцой.

– А мне почём было знать, что в деве сидит богиня?! – вспылил я. Провёл по лбу. – Хоть бы надпись какую высекали!

У Атилии вспыхнули щёки. Она отводила голову то в одну, то в другую сторону от надоедливого Священного царя. Он не отстранялся, а после с наглой усмешкой спросил:

– Зачем тебе маска, жрица?

– Лучше ответь, он въедливый. – Я скрестил руки на груди, кивнув на Ливия.

Атилия, будучи бледной, быстро «окрашивалась» в оттенки красного. Дойдя до багряной точки кипения, она оттолкнула Ливия.

– Хотела на Агоналии! И что? – Она часто дышала, и её губы дрожали – мне показалось, она балансировала на грани истерического припадка. – И что с того? Думала, если спрячу своё проклятое лицо за маской, никто меня не тронет. – Атилия поскребла ногтями по щекам, оставляя алые борозды. – Я ни на одни праздники не ходила – остальным весталкам можно, а я особенная, и меня всегда оставляют у Очага. Сёстры говорят, что я хорошо охраняю Священный огонь, но я-то знаю, что причина всегда в одном. – Её крик иссяк, уступая хрипу. – Я – объект вожделения поневоле. Надо было не в весталки меня отдавать, а в лупы. Ненавижу!

Атилия судорожно вздохнула, и в её глазах замерцали слёзы. Ливий прекратил давить на неё и с неясным выражением лица убрался в тень.

Я пожалел её. Из нас троих Атилии досталось самое жуткое проклятие. Потупившись, крепко подумал и предположил:

– Ты проклята. Мы с Царём священнодействий, – не верил, что это говорю, – тоже. На нас твои чары не сработают, можешь быть уверена. Пусть тебя порадует хотя бы это.

– Вас тоже невзлюбили боги? – усмехнулась Атилия. Она по-новому осмотрела нас. – Жрецы… и я наследная жрица. Не думайте, что я всецело доверяю вам, вы ведь муж-жи, – протянула она. – Но, видя, что стало с римлянами, не могу остаться в стороне и не помочь – многие из них были добры ко мне, как и мои сёстры-весталки. А если не спасти палачей, кто казнит ублюдков, напавших на меня?

У меня вырвался смешок. Ливий со всей серьёзностью обратился к Атилии:

– Здесь нет того, что мы искали. К тому же Веста вела себя враждебно по отношению к нам, и я несколько запутался, правильным ли путём мы идём.

– Не уподобляйся суеверным авгурам, Ливий, – осадил я. – Да, мы вступаем в борьбу с неизвестным, но сдаваться после первой битвы не в моих правилах. – Пожав плечами, я улыбнулся. – И не в твоих, шельма.

Атилия слабо улыбнулась, но, попавшись мне на глаза, оправилась и откашлялась. Ливий подпёр локоть руки, которой коснулся губ в задумчивости. Он походил из стороны в сторону и промолвил:

– Реликвии упасли нас от катастрофы. Ты была в маске Вызванного Солнца, а мы с Луцианом – под анкилом. Из всего, что хранится в тайнике храма Весты, – он обвёл взглядом помещение, – подлинная лишь маска. Остальное – пустышки. А мы ищем свитки Нумы Помпилия – в них, верю беспрекословно, скрыт ответ на все изыскания.

Я взглядом дал понять Атилии, что с профессионалом спорить бесполезно. Она скрестила руки. Пожевав кроваво-красные губы, набралась воздуха и произнесла:

– Думаю, я знаю, кто может вам помочь. А заодно и мне. Не очень-то мне хочется к нему, но… – Она обняла себя за плечи, ведя внутреннюю борьбу. – Ладно. Выспитесь. Выдвинемся с рассветом. Встретимся с петухами у Авентина.

– С восходом, – поправил я. Встретив непонимание, объяснил: – Петухи уже не поют.

Ливий, расцветшая физиономия которого уже голосила об опасной затее, наклонился, выставляя указательный палец:

– А можно мне одну штуковину забрать?

– Нет, – отрезала Атилия, с каменным лицом проходя мимо Ливия.

Вздёрнув брови с улыбкой, я с почтением поглядел ей вслед. Рядом образовался Ливий.

– Взбалмошная девка. Я – действующий Царь священнодействий. Отхлещу её, – фыркнул он.

– Для лучшей манёвренности, – я изобразил размах с незримой розгой, – сбрось балласт.

Похлопал Ливия по животу до предательского звона под одеждой и в приподнятом настроении зашагал вслед за весталкой. Тот, судя по звукам и кряхтению, опустошил одежды от награбленного и потащился за мной.

Я остановился, чтобы Ливий врезался мне в спину:

– И дамасскую сталь. – Я выставил ладонь.

– Нет, дорогой друг, – не своим голосом ответил Ливий, – это лучше оставить при себе. Как и это. – Он приподнял тогу: на бедре, закреплённая под ремнём, висела солярная маска.

– Это что ещё за конструкция? – Я потянулся к ремням, оплетавшим змеями тело Ливия, и получил по руке. – Штучки для воровства, да?

– Не важно. – Он смутился. – И всё-таки маску и анкил мы возьмём в дорогу.

Ливий посмотрел на меня столь проникновенно, что я не стал спорить – он обладал божественной интуицией.

И дрянным нравом.

В опустевшей родной хижине я не мог находиться слишком долго. Надо мной довлели настенные росписи, над которыми корпела матушка, и винные амфоры отца. Неубранная после моей юношеской истерики корзинка лежала на полу: над догнивающими фруктами завис рой мух.

Я не сдержал усмешки:

«Каким пустым и наивным кажется любое переживание в сравнении с настоящим горем».

Я посмотрел в зеркало: красная туника полностью открывала голый торс, зато львиная шкура – семейная реликвия, которую отец выиграл в кости у легионера, – замечательно грела. Я так с ней сросся, что не мог пойти в путь без неё.

«Решено, пойду как есть. Разве что…»

Оглядел ноги: сандалии износились. Я снял их и заменил удобными калигами, выдерживавшими длительные походы в лес. После накидал в суму из козьей кожи остатки еды и достал из сундука обшарпанную флягу. Откупорив её, понюхал и отшатнулся от кислого запаха забродившего винограда. За неимением иного варианта сунул флягу в суму и перебросил её через плечо.

В дверном проёме замер. Оглядев тёмное помещение и алтарь, откуда недобро глядел идол Бахуса, прикрыл глаза и мысленно помолился Янусу о том, чтобы вернуться целым и невредимым, вместе с отцом и всеми, кого я знал и любил.

– Придай мне смелости для начинания, в которое я втянут высшими силами, – прошептал я, и от сердца отлегло. – Молю.

Постучав по дверному косяку три раза, я вздохнул и вышел вон. Заперев за собой, направился пережидать ночь на холме.

Более март не казался мне привлекательным и добрым, он отдавал январскими заморозками – среди пустых людских оболочек я чувствовал себя одиноким. Взобравшись на холм, откуда мог разглядывать жилища, храмы и форум, бросил вещи, Священный щит и расположился на влажной от росы земле. С высоты не видать было несчастных людей, застывших изваяниями, и я не горел мыслью их разглядывать. Ночь окутывала тяжестью стоглазого звёздного взора и хлестала колючим ветром; сидя на сизой траве, я стучал зубами и кутался в накидку.

Думал, не усну. А ведь желание встретить раненую химеру, чтобы расспросить о происходящем, было велико. Мысли уносили сознание далеко, в Лаций, полный богов, где солнце светит жарче, а любое горе – не беда. Постепенно клубок образов перерос в дрёму – и я не заметил, как подбородок упал на грудь.

– Замёрзнешь насмерть, Луциан.

От чужого голоса я вскочил. Стерев струйку слюны с подбородка, уставился на взявшегося из ниоткуда Ливия. Он переоделся и стоял в пурпурной царской тоге, застегнутой золочёной пуговицей на плече. Руки – в браслетах, в том числе змеином, голова прикрыта тогой. На поясе Ливия болтался мешочек с медью и маска солярного бога. Выкраденный у весталок кинжал скрывался, видимо, под одеждой, среди запутанных ремешков.

Ливий прерывисто дышал, прижимая к груди глиняный графин. Оглядев его с ног до головы, я хмыкнул:

– Лучший удел, чем быть зарезанным грабителями с большой дороги. Ты куда так вырядился?

Ливий рассмеялся. Он поставил графин в траву и, опустившись рядом, ответил:

– Хочешь верь, хочешь не верь, Луциан, но чует моё сердце, путешествие одним «знакомым» весталки не ограничится. Нас ждёт великий путь, из которого мы вернёмся в Рим со щитом или на щите.

Пожелание скорого пути от змеельвиной сущности вновь потревожило ум. Окинув взором болотистую долину, я сел напротив Ливия, скрестив ноги.

– Тогда тем более не понимаю, к чему одеваться римским патрицием. – Я притворно улыбнулся и похлопал по анкилу. – Только чтобы показать – вот, со мной идёт плебей Луциан, мой оруженосец.

– Именно. Я сабинянин, а у тебя латинские корни. Неизвестно, как за римскими стенами относятся к чужакам. А к чужакам-союзникам и подавно. Нам не следует трепаться о жречестве – притворимся, что я киликийский торговец[8], а ты – мой проводник.

– И что мы продаём?

– Пряности, специи и лекарственные травы. – Ливий порылся в складках тоги и выудил бархатный мешочек. Он опустил его мне в ладонь. – Думал передать его тебе перед агоналиями, но ты гневался на меня, и я не решился. Хотел нарядиться салием и прийти к тебе, сказать: «Вот, Луциан, твой друг нечист на руку. Ты по-прежнему считаешь, что он пройдёт испытание саном Царя священнодействий?»

Пальцы, развязавшие мешочек, замерли. Я открыл рот, чтобы уколоть побольнее, оспорить звание друга, но сомкнул губы. Ливий неизменно любил меня, как в детстве, а я вымещал на нём злость за весь его род. Почему? Я не мог злиться на своего отца, вот почему. Ливий Туций был молод, как я думал, и мне казалось правильным соперничать с ним, а не с отцом, падким на вино и оргии.

Тогда я озвучил более оскорбительную вещь, обозначив, как далеки мы друг от друга:

– Я не собираюсь распускать руки на Священного царя. Меня покарают боги.

Взгляд Ливия потемнел, и теперь его натянутая улыбка, приподнявшая вздорную точку под левым глазом, выкорчевала искренность.

– Я однажды сам ударю тебя. Хоть бы и ритуальным клинком. – Он приподнял трабею, обнажив дамасскую сталь – глубинно я испытывал некоторые опасения из-за оружия. Вдруг нам придётся сражаться? – Надеюсь, твоя кровь выведет весь шлак, которым ты пытаешься отравить меня, но портишь лишь себя.

Его слова задели. В глубине души я знал, что он прав – мы оба оставались пленниками обстоятельств. Агоны, борцы с собственными тенями.

Ливий отвернулся, уставившись на россыпь оставленных градских зданий. Ночь продолжала углубляться.

Я запустил палец в мешочек и растёр между подушечек зелёный порошок. Обоняние тут же уловило цветочный приятный аромат.

– Чабрец?

– Душица. – Ливий пытался подцепить пробку кувшина, но терпел неудачу: пальцы соскальзывали. Сдавшись, он обнял горлышко. – Там не только она. Пустырник для успокоения души, хвощ, аир, календула, даже тимьян – целый сбор для снятия пьяного дурмана. По рецепту Плотия.

– Его… пить?

– Желательно развести кипятком и остудить. Но если времени в обрез – проглоти щепотку. Должно отпустить.

Я выхватил кувшин и помог откупорить. Протянул сосуд Ливию со словами:

– Спасибо. Проклятие может помешать нам – и если оно послужит причиной проблем, беги. Не думай обо мне, я справлюсь.

Ливий иронично ухмыльнулся и принял графин со словами:

– И тем самым подтвердить, что я злостный предатель? – Он пригладил волосы над ушами и сделал два глотка из сосуда. Скуксившись, вытер губы. – Пошёл ты, Корнелий-младший.

Вино стремительно раскрывало обратную сторону его души. Откровенность Ливия подкупила меня, и я не стал его прогонять со своего «лежбища».

– Ты не пьёшь? – Он погладил сосуд. – Я тебе не предлагаю.

– Веду здоровый образ жизни и качаюсь, – пояснил я и согнул руку, выпячивая рельефные мышцы. Шлёпнул по бицепсу. – Камень.

Ливий потыкал в него пальцем, и я невольно напрягся посильнее, чтобы впечатлить. Он присвистнул и похвалил мою выдержку.

Ветра завязывались корабельными узлами, обдували со всех сторон. Я лёг и положил затылок на сцепленные ладони.

– Ума не приложу, как всё это случилось, Ливий. – Я растирал меж пальцев щепоть лекарственного порошка, просыпав часть на себя. – Как произошло, что все наши близкие, соседи и даже царь обратились в камень? Разве это угодно богам?

– Ты спрашиваешь меня как старого товарища Ливия или как Царя священнодействий? – сделав акцент на втором варианте, вопросил он. – Как жрец жрецов, даю ответ: боги лучше нас ведают, что нам по плечу. А если сплошаем, так уйдём в Царство Орка и будем встречены сердечно, как те, кто пытался.

– А что бы ответил старый товарищ Ливий?

Я слизнул зелёный порошок и отплевался от вязкости. Ливий ничего не сказал, в его молчании ощущался укор. Он напивался.

Посыпав кончик языка целительным порошком, я с трудом проглотил это и откашлялся, хватаясь за горло.

Затем принялся нервно полировать ворованную серьгу, глядя на сизую луну. Спросил отвлечённо:

– И когда венчание с Царицей священнодействий?

– Неуместно, Луциан. – Ливий округлил глаза. Из-за выпитого его лицо полыхало.

– Ну, извини…

– Неуместно задавать вопрос «когда» в условиях замершего времени, – устало выдохнул Ливий. – Из-за чего ты извиняешься? Ты просто сын своего отца. Однажды твой отец, Луций Корнелий Марий, и мой, Антоний Туций Квинт, заключили сделку. Ею мы можем быть недовольны, но римлянину не пристало поносить главу клана. А мой отошёл в Орк, что усугубляет моё положение. Я должен понести ответ перед тобой – но что мне тебе сказать?

Широкими от недоумения глазами я посмотрел на Ливия и ничего из себя не выдавил. Во рту горчило от трав.

Я потёр ложбинку между бровей и улёгся на бок, отвернувшись от Ливия. Травинки щекотали лицо, а звёзды, понятные и непостижимые одновременно, убаюкивали. Я хотел слиться с действительностью, чтобы не брать на себя ответственность за слова.

Я уложил голову на плече, обвив её рукою. На меня навалилось природное одеяло, сотканное из болотистых испарений, тянувшихся с низин, и речных ветров, дующих с Тибра. Я ощутил сонную тяжесть. Вместе с тем пришло спокойствие – ведь нас было трое, и мы можем свернуть горы, если придётся. Мне мерещился аромат Священного огня Весты, который поддерживала единственная выжившая весталка; слышался скрип врат Януса, которые завтра отворит последний Царь священнодействий, чтобы мы сошлись в схватке со сверхъестественными силами. Меня навестили пёстрые рисунки матушки, сплетавшиеся в образ добродетельного Либера-Вакха – он улыбался, подняв кубок, и вещал: «Живите в мире, будто кровь ваша – общая, будто пьёте вы её чарками, как терпкое вино, крепче которого лишь узы между братьями по оружию…»

Сквозь сон я слушал, как трясся от холода Ливий, стучал зубами и ёрзал. Посреди ночи я встал, чтобы отправить его в свою хижину, но обнаружил рядом пустое место и графин. Оставшиеся часы до взлёта солнечной колесницы я провёл в полубреду, окоченев.

Змеелев так и не навестил меня.

III. POTIUS MORI, QUAM FOEDĀRI

* Лучше умереть, чем опозориться

Наутро мы с Ливием встретились у Авентина, откуда вела дорога на другую сторону Тибра. Вчера Атилия не поделилась подробностями, ограничившись точкой отбытия, а сама ещё не явилась. Я списал её странное поведение на тайну, окутавшую личность, которую мы навестим по её наводке.

Ливий пил отвар из фляги и, морщась, прикладывал сосуд ко лбу. Мне было хорошо знакомо его состояние – муть, тошнотворный голод и небольшая дезориентация. Я с этим жил.

– Выспался? – поинтересовался я, чтобы развеять неловкое молчание.

Он помотал головой и заскулил, прикрыв рот: крутиться стоило с осторожностью. Разговор не клеился. Я шаркнул ногой, поднимая клубы пыли. Солнце отражалось от светлых стен, заставив прикрыться ладонью, но оно норовило ослепить и сквозь пальцы.

От нечего делать я прогулялся вдоль дороги, поглядывая в сторону угла инсулы, из-за которой должна была появиться проводница. Никого – лишь ветер со скуки гонял какую-то ветошь. Подобрав камень, размахнулся и бросил в сторону блестящей полоски реки. Тибр тёк далеко, хоть и пропадал из вида полностью, а мы ничего не делали, чтобы приблизиться хоть на пару шагов.

Ливий уселся на край резервуара с водой для скота. На лоб ему упали волосы, которые он зачесал и придержал, чтобы посмотреть на меня глазами измученного щенка. Я упёр кулаки в бока и признал:

– Вижу по тебе, ты тоже переживаешь, что Атилия пропала. Ссылаюсь на то, что она дева, а женские сборы могут быть более вдумчивыми, нежели наши. – Я осмотрел блестяшки Ливия и мрачно подметил: – За редким исключением.

– Луциан, – вяло улыбнулся он, – со вчерашнего дня с нами происходит сплошная мистика. Давай поищем весталку, вдруг она так же из рук вон плохо ориентируется на местности.

– Так же, как кто? – Я почесал нос.

– Как ты.

Ливий встал и отряхнулся от пыли – с изысканной грацией, будто только что не помирал от похмелья. Он умело держал лицо: из него вышел бы великолепный вакхант.

Мы вышли к Священной дороге и двинулись к южной части. С резями в сердце я вглядывался в неподвижные лица. Кто-то испуганно глядел в небо, а до кого-то не успела дойти паническая волна. Вот безмятежна оставалась плебейка, что сидела на пороге халупы; к её груди прилип младенец – она с улыбкой кормила дитя, когда всё случилось.

Я храбрился, но пустое: зрелище вызывало тошнотворную тревогу. Колоннады мелькали, раздражая зрение, и я накрыл глаза, замедляя ход. Но голос Ливия, подёрнутый хрипотцой, вернул меня в реальность:

– Иди в Дом Весталок, а я поищу Атилию в храме.

– Если узнаю, что ты спустился в катакомбы и обобрал весталок – отрублю руку, как вору, – пригрозил я.

Ливий посмеялся, хлопнув меня по плечу:

– Я неспроста вызвался идти в храм. С контролем у меня всяко получше – за Священный огонь можно не переживать. Отделаемся разбитой спьяну вазочкой в кубикуле верховной жрицы. А уж когда заносчивая дева очнётся – отпилит твои руки первее, чем ты произнесешь: «Ливий, зачем ты своровал?»

Смех снял напряжение.

На развилке с улицей Весталок мы разошлись, и я направился по крытой галерее. Между колонн проблескивала вода в фонтане, сочились зеленью ухоженные деревья. Благоухали жасминовый кустарник и плетистые розы, обвившие арки, горчил на языке аромат ковра резеды, и пленило свежее дыхание весны. Сквозь душистые потоки пробивался непривычный запах, сырой и сладкий.

Выйдя из портала, я обогнул водоём с уткой, которую качали колебания воды, и поднялся по лестнице – Дом Весталок располагался на возвышении – в низине остался сад и фонтан. В центре сиял купол храма Весты – домус словно окружал его объятием. В конце тенистой аркады ждал вход в помещение, но что-то заставило меня свернуть к балюстраде и наклониться. С балкона открывался вид на прилегавшую территорию. Взгляд зацепился за нишу между галереей, по которой я проходил мгновения назад, и бортами прудика.

И картинка расплылась.

Я вцепился в поручень, пошатнувшись. Сердце погнало во весь опор, как испуганная лошадь, ударяясь о рёбра. С губ сорвался стон, и я сполз по балюстраде. Хватаясь за колонны, я встал и на мягких ногах побежал по лестнице. Внизу уловил вонь, что на фоне садовых запахов распознал не сразу. Понял. Я понял, что её источало.

– О, нет-нет… – лепетал я, слепо протягивая руки.

Атилия лёжа смотрела в упор, осуждающе, только брови её поднялись в лёгком удивлении. На разверзнутый рот налипли белые волосы – ими играл ветерок, что раздувал её сто́лу.

Ком в горле увеличился и уплотнился. Я не мог сглотнуть и видел лишь, как остыл багрянец губ, побледнела голубизна радужек, посерела кожа.

Кровь. Я опустился на колено и оттянул одежду, пропитанную красным. Она с чавканьем отлипла от кожи, и у меня задрожала верхняя губа. Я опёрся на ладонь и вляпался в липкую жидкость. Вскричав, пополз назад, брезгливо вытираясь о пенулу.

Хуже того – спонтанное опьянение навалилось внезапно и утроило кошмар. Происходящее походило на белую горячку. Я не мог поверить, что Атилия мертва. А когда одна страшная мысль сменилась ещё более жуткой, я похолодел.

«Мы втроём – не одни в Риме. Не одни, кто не застыл».

Поздно: на меня напали со спины. Завязалась потасовка, но я уже был пьян и неуязвим. Несмотря на это, сталь, саданувшая по коже в опасной близости с пульсирующей артерией, несколько разубедила в божественной защите. Я зарычал и перехватил врага за запястье. Совершив немыслимый перекат, как в необузданной пляске, выбил оружие – булькнув, оно упало в чашу фонтана.

Не в силах сфокусировать взгляд, нащупал руку нападавшего и заломил до хруста. Некто заорал. Я попытался сломать её, стиснув зубы и упираясь что есть сил пятками в невесомую землю. Боль придала врагу сил – той же могучей рукой он поднял меня и опрокинул на лопатки.

От удара из лёгких выбило воздух. Не теряя времени, убийца взял мою шею в захват и придушил. Я схватился за волосатые руки – абсурдная мысль: они были мне знакомы.

– Ли… ли… – сипел я.

Ступни елозили по брусчатке, но с каждым импульсом движения слабели. У меня темнело в глазах. Неужели травы ослабили не только синдром, но и вместе с ним непобедимость?

– Л-ли… вий.

– Сдохни уже наконец! Или ты зовёшь на помощь? Так ты не один! Отлично, пришибу и второго. Откуда же, – прокряхтел противник, – откуда вы все повылезали…

«Что я наделал? – на выселках сознания подумалось мне. Я заволновался. – Он же… теперь убьёт Ливия».

Мои глаза закатились, ноги разъехались, а руки безжизненно обвисли.

Внезапный звук рвущейся ткани и последующий вопль привели меня в чувство. Я выпал из ослабевшего захвата и вскочил на ноги. Чернобородый торговец, который выменял серьгу на еду прошлым утром, покачивался на ногах. Он скривил губы, вынимая дамасский кинжал из плеча.

Ливий часто дышал, совершенно растерявшись. Короткое замешательство оборвалось моим криком:

– Ливий, беги!

– Паршивец! – Торговец вынул кинжал и выбросил его в кусты, второй рукой схватил Ливия за лицо и поволок к фонтану.

Заметавшись, я шлёпнул себя по лицу, чтобы быстрее соображать, и бросился к кустам, куда улетел кинжал. Но торговец сделал подсечку – я упал и разодрал подбородок. Он грязно выругался, взял Ливия за волосы на затылке и сунул головой в фонтан.

Я вновь сделал попытку бежать, но тяжёлая нога торговца надавила на поясницу. Второй рукой он легко, как котёнка, топил Ливия – нас орошали брызги, поднявшиеся из-за попыток Ливия не захлебнуться.

– Прекрати, сука! – сорвался я. – Заклинаю всеми богами! Убийцу верховного жреца Рима ждёт страшная расплата!

Торговец засмеялся, жмурясь от брызг. Его толстые губы изогнулись:

– Живучий тварёныш. Девка, вот, сама просила её добить – кто же, интересно, столкнул её, бедняжку, с высоты? – Масленый взгляд взметнулся к балюстраде. – Даром что сдохла, не раскрыв, где маска Тиния.

Горячие от гнева слёзы застилали мне глаза. Губы зашевелились. Торговец нахмурил брови и гаркнул:

– Что ты там мямлишь, грязный вакхант?!

– Умоляю. – Я будто видел себя со стороны, наблюдавшего, как разглаживается и успокаивается вода, как бессильно вытягиваются ноги Ливия. – Безымянный бог, кем бы ты ни был, пошли крохотное чудо. Услуга, – сдавил горсть песка в ладони, – за услугу.

Я повернулся на бок и позвал торговца:

– Хрю-хрю, свинота!

Он обратил ко мне яростный взор – я швырнул гальку в его морду и выкатился из-под ноги. Торговец взвыл, проклял меня и отпустил обмякшее тело Ливия, чтобы протереть глаза.

Я стрелой метнулся к фонтану и вытащил Ливия. Он был мертвецки бледен и не дышал. Но я не давал себе времени думать: наугад кинулся в воду и нащупал на дне оружие торговца.

Меня подхватили за ноги и окунули в резервуар. Вода затекла в рот, я закашлялся. Торговец беспорядочно хватал и бил меня о бортики. Послав его в этрусский мир мёртвых, я всадил нож наугад.

Миг. Второй. И меня сшибло волной от падения грузного тела. Пузыри перестали выходить из носа и рта, и искажённое толщею воды лицо исчезло в кровавом облаке. Как в кубке с водой, в который мама окунала кисть, чтобы отмыть от красной краски.

Выбравшись, я первым делом бросился к Ливию. Откинув мокрые волосы с оливкового лица, наотмашь ударил по щеке, чтобы привести в сознание. Вспомнились пощёчина и собственные слова:

– Ты дрянь, паршивый Туций! – Схватив за грудки, я потряс безжизненное тело. – Мы пойдём вместе. И вернёмся. Со щитом, и только со щитом. Слышишь меня?

Мысли, как мошкара, разлетались. Но одна, чужеродная и глупая, ворвалась непрошено. Один фрагмент – как вакханка напилась вина на солнцепёке и свалилась замертво. Мой отец рванул к ней и проделал лишь одно действие, чтобы вырвать её из лап смерти.

Я надавил Ливию на челюсть, чтобы открыть рот, и засунул внутрь два пальца, прижав язык. Не знал, что творю – лишь держал в голове строгую установку: вызвать рвоту во что бы то ни стало.

Когда вакханка очнулась на глазах у напуганных жрецов, моего отца возвели в культ. Он отказался от лавров, потому что не любил славу и ответственность.

Отец сказал: «Я уступил Туцию статус Царя священнодействий не ради того, чтобы вы обожествили меня здесь».

Натянув тогу Ливия, я глубже погрузил пальцы.

А ещё папа сказал: «Мальчишка Туциев возмужал, а ведь тело его отца ещё не остыло».

Наваливаясь всей массой и раздражая язычок нёба, я вдруг вздрогнул – ощутил, как ледяные перья Летуса осыпались на нас. Я был не согласен. В одночасье я остался без новой подруги и бывшего друга.

Ещё отец сказал: «Мы ведь живём по-настоящему лишь раз, прокладывая колею».

– Ливий… Твою ж мать. – Я вынул пальцы и уронил голову.

Всплеск. Кашель. Ливия стошнило водой: он отхаркивался, сплёвывал и часто дышал. Мне осталось только подскочить и засуетиться:

– Порядок? – спросил я, поймав осоловелый взгляд Ливия.

С облегчением заметил, как наливаются краской впалые щеки, а взгляд ореховых глаз обретает осмысленность. Ливий открыл и закрыл рот, как рыба, вытянутая на сушу. Он потрогал шею, сглотнул и просипел:

– Спа… сибо, друг.

– Мы квиты, – ухмыльнулся я и изобразил, как он всаживает кинжал в плечо этруска. – Это было смело для неженки-патриция.

Улыбка растянулась. Я почувствовал, как все двадцать зим наваливаются на меня словно сорок.

Ливий поджал ноги, мелко дрожа. С волос и носа капала вода, он поглядывал в ту же сторону, что и я, – на раскуроченный труп весталки Атилии.

Я снял львиную накидку, оставшись в одной тунике, и накинул на плечи Ливия. Он укутался и вновь попытался что-то сказать, но только опустил взгляд. Как по команде, мы посмотрели на мёртвую деву.

Я выругался и пнул камень, а Ливий спрятал лицо меж коленей, накрывшись с головой влажной шкурой. Мы не проронили ни слова, окутанные цветочными запахами и кровавым зловонием посреди обители весталок. Два жреца, еле выжившие, остались не у дел. Во второй раз в тупике – и впервые некому открыть нам потайную магическую дверь.

Я наклонился над замученной Атилией и водрузил на плечо. Голова повисла, с ножки слетела сандалия. У меня свело челюсть, когда её волосы хлестанули по бедру.

– Надо похоронить, – пояснил я, одеревенело шагая мимо Ливия.

Он подскочил, чтобы пойти за мной, но я остановил его:

– Обойдусь без помощи.

– Ты мне подчиняешься, Луциан Корнелий Сильва. – Несмотря на измятый вид, Ливий живо возглавил маленькую процессию. – Священный царь должен прочитать над могилой молитву – только тогда боги допустят Атилию в царство упокоенных душ.

Я замедлил шаг и обернулся. Следы борьбы, лужи крови, воды и недвижимые воробьи, плескавшиеся в фонтане со всплывшим спиной вверх мертвецом, – вся эта картина натолкнула на грешную мысль:

«Кто пронесёт через янусовы врата тело Луциана Корнелия Сильвы верхом на щите? Кто прочтёт надо мной погребальную молитву?»

IV. ABIENS ABI!

* Уходя, уходи!

Если и была во всём безумии положительная сторона, то это агоналии. Благодаря празднеству люди высыпали на Священную улицу, и мы могли свободно посещать любые места, не тревожась наткнуться на остолбеневших.

В харчевне неподалёку от Бычьего форума, куда мы намеревались отправиться после обеда, чтобы разузнать об этрусском губителе, царил покой. Вдоль помещения тянулись ряды лавок и столов, под потолком висели сушёные грибы и травяные скрутки.

Скрытый перегородкой, я помешивал варево в почерневшем от копоти котле, периодически засыпая туда специи и кроша травы. Порой я застывал, уставившись на густой пар – на мысленный взор налипали комья чернозёма из вырытой мной могилы. Руки ещё тряслись.

Поле для похорон выбрали в некрополе за городской чертой, чтобы позволить Атилии выйти из безвременного Рима. Я всё ещё слышал зычный голос Ливия, возносившего молитвы. Всё, как мне казалось, отражалось в солнечном диске, просвечивающем сквозь прорези медной маски.

Маска – вот, что послужило причиной раздора. Тиний – это этрусский бог Вызванного Солнца. Складывалось, что подлый торговец каким-то образом прознал про ритуальный атрибут и объявил на него охоту.

«Он не застрял во времени, как и мы. Почему? Под воздействием реликвии? Ведь маска, которая уберегла Атилию, и анкил, спасший нас, – божественные артефакты! Но что, если…»

– Проклятье! – Я очнулся, когда из котла перелилась бурлящая пена и едва не ошпарила мне ноги.

– Тебе точно не нужна помощь? – подал голос Ливий из общего зала.

– Почти всё готово, ваше сиятельство Царь священнодействий! – с язвительной усмешкой отозвался я.

– Отраву не подсыпь с такой «любовью» ко мне, – буркнули в ответ.

Я усмехнулся и наполнил две плошки душистым супом. В золотистый бульон, приготовленный из найденных на кухне овощей, добавил крупы – скудно для самого обильного приёма пищи, но лекари не советовали употреблять испорченные мясо, молоко и сыр. Особенно если время для тех, кто отвечал за хранение продуктов, застыло.

Потушив огонь, я подхватил глиняные горшочки и вынес к столу. У Ливия загорелись глаза, когда он увидел меня. Он уже приготовил ложки и раздобыл ещё не зачерствевший хлеб, который выложил на доске вместе с оливками и латуком. С крынкой мёда и кувшином воды я поставил плошки и уселся напротив Ливия.

У меня на поясе висел мешочек с лекарством. Я потрогал содержимое – порошок превратился в кашицу после сражения в фонтане. Зато теперь из трав стало удобнее лепить пилюли. Так я и поступил: положил одну в рот и запил водой.

Я равнодушно помешал суп и со вздохом отложил ложку. Обошёлся оливкой, да и то, как назло, косточка неприятно хрустнула на зубах.

Ливий, уплетавший за обе щёки, заметил отсутствие у меня аппетита и с набитым ртом прошепелявил:

– Еф дафай. Неисфестно, когда ефё поедим.

– В горло не лезет. – Я поморщился и придвинул свою порцию ему поближе. – А ты за двоих справишься, обжора. Такое ощущение, что и не помирал ещё на рассвете.

Ливий заулыбался, как будто ему отвесили комплимент. Он надломил хлеб и протянул мне, не выдержал препирательств и пихнул в раскрытую ладонь.

– Легко тебе осуждать меня, братец, а я ведь на ледяную воду и не взгляну теперь, – вздохнул он, косясь на графин.

Я сжалился над Ливием – откусил от хлеба. Подивившись силе собственного голода, съел всё до крохи и выхватил из жадных туциевых лап плошку. Смётший свой обед и уже позарившийся на мой, Ливий изменился в лице. Он вздохнул и покачал пальцем пустую посуду, подперев щёку кулаком.

– Опять ты это делаешь. – Я ткнул в него ложкой, обрызгав только высохшую тогу. – Завязывай.

– С чем?

Я прикончил остатки супа, выпив через край, и вытер губы тыльной стороной ладони. Тело и душа пригрелись, и печали на некоторое время уступили покою. У меня проснулось задиристое настроение.

– Да вот с этим.

Хлопая ресницами, я вытянул руки в замке и, имитируя присущую голосу Ливия хрипотцу, протянул:

– О-ох, дружище Луциан, ешь, пожалуйста, всю мою еду, а ещё не надо было меня спасать, ведь я такой исключительный. – Войдя в раж, я перешагнул лавочку и обратился к воображаемой женщине: – О дева, с тебя упала одежда, прикрой груди моим золотом, которым я кичусь вопреки приличию. Возлечь с тобой? Да, можем полежать – буду всю ночь рассказывать тебе, какой я горемычный.

Я не выдержал фарса и засмеялся, выплёскивая боль и страх. Нас, жрецов Бахуса, учили радости – всемилостивому, благословенному счастью, способному залатать любую брешь в душе.

Тем не менее мой соперник был силён. Пусть от меня не укрылось негодование, отпечатанное на эмоциональном лице, Ливий добродушно улыбнулся и обезоружил меня:

– Как же здорово у тебя получается изображать меня! – Мало того, он похлопал в ладоши, словно я перед ним выступал, и склонил голову к плечу. Он провёл пальцем по кромке плошки. – Я придерживаюсь строгих правил. Однако тебе стоит знать: Плотий говаривал, что питаться стоит из своей посуды и мыть её песком и водой. – Он состроил лицо весталки, зачитывающей мораль. – Иначе можно подцепить заразу из-за слюны кого-то из тысячи предыдущих хозяев.

– Венера, смилуйся над этим убеждённым целомудренником. – Я округлил глаза. – Он собрался мыть Царицу песком и водой. Лучше б ты, Священный царь, держал рот под замком – какой только вздор он не порождает.

Я удовлетворился душевной перебранкой. Сволочью Ливий был, ею и остался, зато сволочью живой. Путь ещё не начался, а мы уже потеряли соратницу – порочное колесо стоило остановить, пока оно не переломило нам хребты.

Улыбка померкла от свежих воспоминаний. Я постучал по столбу, подпиравшему потолочные опоры, и тихо произнёс:

– А ведь мы по уши в дерьме, Ливий. Маска и анкил – святыни, притягивающие зло. Взять их с собой, может, решение и верное, с другой стороны – мы идём в неизвестном направлении с оружием, о котором известно проходимцам. Будто приносим отравителю яд со словами: «Плесни мне в вино».

– Хуже того, – согласился Ливий, – если в соседнее государство просочился слух о реликвии бога Тиния, одним убийцей не обойдёмся.

На самом деле я чрезмерно полагался на ум Ливия и свою силу. Только моя мощь дала однажды брешь, едва не стоившую жизни соратника, а его мудрость проиграла коварности врага. Первого, но не последнего. Нет, мы определённо не были готовы.

Я махнул ладонью:

– Игра на скорость. Осуществим задуманное, только спешно, пока нас не ограбили и не лишили жизни.

– Предположим, мы разыщем того, к кому обещала сопроводить покойница. – Ливий потёр серьгу, его лоб прорезала морщинка. – Или же самостоятельно определим, где найти свитки. Но, Луциан, мы мыслим недальновидно.

– О чём ты?

Он сцепил руки в замок и положил их на стол. Я помнил, что поза эта предшествовала важному умозрению. Ливий обладал рядом качеств, вызывавших неприязнь, но укорить его за скудоумие никто бы не осмелился. Даже я.

– О людях, Луциан. Наши границы защищены Священным щитом Марса.

– Который мы забираем с собой, – подхватил я и вонзил пальцы в волосы, с болью расправив непослушные пряди. – Ох, Юпитер. Я уже размышлял об этом.

«И наш суп едва не убежал, когда меня осенило».

– Я опасаюсь, что во время нашего путешествия Рим поработят, а жителей легко, как статуи, сровняют с землёй. – Ливий безупречно облёк мои опасения в слова.

Присев на край стола, я снял крышу крынки и обмакнул два пальца в ароматный мёд. Облизнув их, ощутил прилив положительных чувств и сказал:

– М-м-м, будем решать проблемы по мере их поступления. Следует осмотреть лавку и тушу этрусского грабителя. Вдруг обнаружим подсказки, как нам поступить дальше?

Ливий соблазнился и тоже подобрал круговым движением мёд из сосуда. Отрешённо глядя в сторону, он растёр сладость по жемчужным зубам, облизнулся и изрёк:

– Разумно. Я осмотрю тело, а ты – прилавок.

Я поднял брови:

– Ты что-то путаешь, шельма. Мертвеца я беру на себя, я же его и прикончил, пока ты плясал с ножичком. Ты же ободрал его лавку как липку, – я щёлкнул по серьге в напоминание, – будет разумно оставить всё как есть.

– Послушай меня, друг, – перебил Ливий. – Ты либо доверяешь моему опыту, либо и дальше полагаешься на щит и хмельные попрыгушки.

Я так и застыл с пальцами во рту. В низинах души взволновались яростные реки – я ясно видел, как скромный жрец обретал черты бесчестного манипулятора; то было как метаморфоза ягнёнка на заклании, если бы тот под ножом обнажал клыки и выпускал отравленные шипы. Впрочем, ему бы и вырываться не пришлось: яд, пущенный под кожу, подействовал бы на жреца раньше. О Ливий-Ливий. Плод гнилой оливы.

Мои глаза непроизвольно сузились, а на губах заиграла усмешка.

Авторитарному Туцию однажды удалось подмять под себя уступчивого Корнелия. Но не Сильву, ибо Сильва – выродок лесной матери[9], что не ложится ни под кого, в особенности под властолюбцев.

На пике злости я был готов срубить росток дружбы, пробившийся в трещине посреди пустыни, но усилием воли разгладил грозное лицо и ласково, насколько это возможно с моим низким голосом, ответил:

– Убедил. Обшарю лавку, может, поучусь взламывать витрины, а ты подаришь мне смокву как старательному ученику.

Ливий стёр с лица усталость, протерев его ладонью, и свёл брови домиком, придав выражению особенную мучительность. Глаза цвета мёда, что мы распили, вопреки этому глядели проворно – Ливий испытывал меня.

Он не поверил мне.

Ливий встал и протянул руку. Я с улыбкой обхватил его запястье, чуть дёрнув на себя, в то время как он отразил моё действо, и на удивление его рукопожатие оказалось цепким.

Одним лишь взглядом я вопросил: «Ты уверен, что я не знаю, где ты на самом деле прячешь клинок?»[10]

Мне ответили: «Уверен, что знаешь. Но мы начали агоналии – и будем играть в них до победного».

Приходилось воображать людскую трель, которая в обычные дни наполняла торговые ряды Бычьего форума. Слышались резкие запахи скисшего молока и гнилого мяса, древесины, сена и навоза. Уголком глаза я улавливал хаотичные облака из мух – и они впрямь зависли над коровами в стойлах и говядиной. У коров не шевелились хвосты, которыми они отгоняли насекомых.

Я обошёл рынок по кругу, увязая сандалиями в грязи. Солнце склонялось к горизонту – почти весь день ушёл на похороны Атилии. Мне думалось, что несправедливей удела и представить сложно. Проклятая с детства, жрица нашла спасительное пристанище в ногах богини очага, но и там её попытались растлить. А завершился короткий век жестоким убийством.

Утренний кошмар камнепадом обрушился на голову. Я остался посреди дороги, облокотился о скособоченную телегу. Под ногами хлюпала земля, пока я переступал, ощущая, как сгущаются сумерки вокруг и внутри. Ничто не обнадёживало меня – и я не мог положиться ни на кого, кроме себя. Стоило подумать об отце, оставленном на Священной дороге, – и тут же посещали мысли о том, как кто-то из северян или восточных захватчиков перережет ему горло. От уха до уха. И нашему добродушному царю. Вот «потеха»!

– И ждать нельзя, и торопиться чревато! – Я со злости пнул телегу, и она окончательно развалилась.

Похлопав по щекам, я собрался и, минуя указы Ливия, отправился к Дому Весталок, чтобы застать его врасплох.

Возвратившись на место бойни, я спрятался за арочную колонну домуса и выглянул. Как и ожидалось, силёнок у Ливия не хватило, чтобы полностью вытащить здоровяка-этруска из воды. Что сказать: пусть я был крепко сбитым, сильным и широкоплечим, но сволочи удалось на раз-два уложить меня на лопатки. Так могли немногие: разве что дубильщик Секстий. Торгаша Ливий вынул частично и свесил наполовину с бортика водоёма. С чернявых волос и бороды капала зеленоватая вода.

Мне пришлось высунуться, чтобы найти Ливия: он пришёл со стороны храма со странным набором в руках. Я распознал курильницу, палочки для розжига, сосуд с неизвестной мне жидкостью и камешек необычной формы. Ливий разложил предметы перед собой и принялся растирать палочки, чтобы вызвать огонь. Когда над курильницей затянулся дым, Ливий достал жертвенный кинжал и поднял на ладонях к небу, шепча неразборчивые слова.

«Что он вытворяет?»

У меня упала челюсть и сползлись к переносице брови.

Ливий отложил нож и выпил из сосуда. Взяв мертвеца за загривок, влил содержимое ему. Багровая жидкость вытекла у того изо рта. Схватив нож, он уверенно саданул торговцу по шее и омыл камень в крови.

Я не выдержал и покинул укрытие. Сдавив до хруста кулаки, которыми потрясал в сторону сумасшедшего Царя священнодействий, осыпал его проклятиями:

– Ты некромант! Я так и знал, что ты такой! Чёрная маг… – Меня прервало просвистевшее лезвие: кинжал, вылетевший из рук Ливия, вонзился в землю в дигите[11] от кончиков пальцев на ногах. От багрянца на чёрном лезвии мой взор медленно поднялся к Ливию.

Он смотрел на меня в позе, из которой метнул нож. Выпрямившись, кинул в меня чем-то ещё. Я поймал и кровавый булыжник. Разглядев вещицу, заметил обвислые груди, дряблый животик и источенную безносую физиономию. Истыканная иглами фигурка безликой женщины.

– Колдуны насылают порчи с их помощью, – пояснил Ливий. Он сложил руки на груди; его взгляд не сулил доброго исхода нашей беседы. – Нашёл при этруске. Похоже, как анкил и маска, реликвия упасла гадину от злого рока.

– Да покарает тебя Марс праведным копьём, ущербный Туций! – Я переступил кинжал и в два счёта оказался перед Ливием. Схватив его за грудки, приблизил своё лицо к его. – Что ты себе позволяешь?

– Зачем ты следил за мной? – Он совсем не боялся, что я его ударю. Печальная улыбка так и зрела на устах. – Разыграл для тебя представление. Ты, наверное, так меня не любишь, что готов поверить в любую черноту, лишь бы она соответствовала твоему мнению.

Не верил, что я был в шаге от того, чтобы подпортить правильные черты его лица? Какая неосмотрительность с его стороны.

– Да, Ливий, да, – ответил я, вперив взгляд, – да, я вспыльчив и несдержан – лёгкая причина для твоих страдальческих поз. Только посмотри, – мой палец завис над его носом, – не я развёл жуткую сцену с ритуалом, чтобы позлить кого-то.

– Суровый, но урок, – ответил он, вцепившись в кулак, который я держал на уровне пояса. – Бей, если не умеешь их усваивать.

– Урок? Кто их даёт? Духовный наставник Ливий Туций Дион? – я засмеялся и ослабил захват. Оттолкнул Ливия, покачивая у лица фигурку. – Обшаривая труп, по-мальчишески воспылал к грудастой Венере. Мыслитель, ну куда деваться! – Я со злостью плюнул под ноги Ливию и разбил с размаху гипсовую деву. Она раскололась натрое. – Пошёл ты!

Ливий вздрогнул и шумно сглотнул, когда реликвия рассыпалась. Его кадык ходил ходуном. Казалось, Ливий был готов впасть в слёзы или в ярость и нашпиговать меня клинками, как куклу вуду.

Я гневно потряс руками и, ничего не вымолвив, сопя от негодования, потащился по улицам. Темнело – и я отправился в тёплое место, чтобы переспать со всем кошмаром, свалившимся за день.

Приснился дурной сон – я проснулся, с шумом набрав воздуха. Сердце бешено колотилось, и я таращился вокруг, смутно ища в расплывавшихся стенах остатки кошмара. Протерев глаза, пригляделся – предметы обрели чёткость. Меня окружало скромное убранство, вазы с цветами, вышитые полотна и ритуальные таблички с молитвами.

Я уединился в экусе – гостиной домуса – в окружении колонн, окон, цедивших лунный свет через ромбовидные решётки, и амфор, покрытых угольной глазурью. Лектус подо мной представлял собой кривую и неудобную конструкцию, от которой ныла спина. Я потянулся, хрустнул суставами, наклонил голову к левому, затем к правому плечу.

«Не можешь уснуть, Луциан, займись спортом», – сказал я себе и стал отжиматься.

На Дом Весталок, избранный мною для ночлега, опустилась ночь. В объятиях сонной, томной богини ночи Нокс я собирал мысли по крупицам, поднимая и опуская тело в идеально ровной планке.

Положение шаткое: уйти означало оставить беззащитный народ, остаться – сдаться и не решить проблему. Уйти куда? Остаться ради чего? Многие вопросы занимали беспокойный ум, пока на втором этаже, прямо над макушкой не раздался грохот и звон, будто что-то разбилось. Я прервал тренировку и, промахиваясь впотьмах, с горем пополам нашёл священный щит. Вооружившись им, взбежал по лестнице.

По стенке бесшумно прокрался к помещению, из которого доносились шорохи. Замахнувшись щитом, опустил его пару раз со свистом разрезаемого воздуха, чтобы проверить, хорошо ли бьёт.

Я прислонился к косяку. Новый шум: мне показалось, что я услышал голос воскресшего этруска. Шок вытеснил страх, я с боевым кличем залетел в ценакулу и нанёс отработанный удар.

Но щит всколыхнул гладкие волосы на знакомой башке. Ливий согнулся в три погибели, устояв лишь с помощью клинии, в которую вцепился. Я перевёл дух и приставил анкил к стене.

– Слышал, что Рим был некогда деревней, – заметил я, – но чтобы двое не могли разминуться… Погоди-ка, что это с тобой? Ты ранен?

Я схватил Ливия за плечо, но он выкрутился. Поставив его на ноги, вдохнул и со вздёрнутыми бровями отпрянул.

– Бахус милостивый, ты налакался, что ли? – засмеялся я.

Особенно потешно смотрелось, как Царь священнодействий, с персиковыми от румянца щеками, искал горизонтальную поверхность, но находил, судя по нетвёрдому шагу, лишь кривые оси. Затуманенные очи пьяно взирали меж суженных век. Ливий икнул, положил палец поперёк губ и глубокомысленно изрёк:

– Чу-чу-чуть-чуть.

– Заметно.

Я уже покатывался со смеху. Ливий юмор не разделил – по-детски сдвинул брови и хмыкнул:

– Смеёшься. А я ведь… пытаюсь в твою шкуру вле-ой. – Шатаясь, он крест-накрест закрыл рот пальцами. – Влезть.

– В мою шкуру? – Смех сменился ступором. Я опустился на клинию и усадил упирающегося Ливия рядом. – Да сядь ты! Если ты из-за проклятия…

– Что с того? – Ливий шумно дышал через нос. Он облокотился о спинку, сделавшись похожим на кота, который пробрался на кухню, сожрал всё, что нашёл, и занемог от переедания. – Мне жаль, что проклятие опьянения затронуло тебя, а не меня.

М-да. Как ему не думать иначе, если при любой удобной возможности я проклинаю его род? В конце концов, до той поры, пока Фортуна не столкнула нас лбами, мне было неведомо, что хворь настигла и самого Ливия.

– Баран ты, что надрался. Мы должны держать ухо востро. – Я глянул на то, как Ливий сдерживает тошноту, и закатил глаза. – Отвлеку тебя разговорами. Мне помогает, если не думаю о… – Я изобразил рвоту и посмеялся. – Ну ты понял.

Со вздохом я закинул локти на спинку и обратил взгляд к скромным стенам. Потолочные перекладины, расписанные под плетение ольховых веточек, расплывались перед глазами, которые застилала пелена воспоминаний. Поглаживая серьгу, я поделился с Ливием одним эпизодом из прошлого.

День был солнечным: в лазури неба плескались кучевые облака, очертания холмов растворялись в осенней дымке. В открытые окошки хижины залетал ветер и обдувал приятным холодком кожу. Молясь, чтобы очередной гребень не сломался о спутанные волосы, я методично расчёсывал их и шипел от боли.

Дверь была открыта или приоткрыта – не мог вспомнить наверняка.

Я находился в радостном предвкушении. Ливий, который считался мне больше чем другом, – названым братом – праздновал свой десятый день рождения. Мне на тот момент уже исполнилось столько же, но я непременно заявлял ему, что он младше, а потому мне следовало защищать его как старшему брату.

– Вот и готово. – Любуясь в зеркало, я расправил короткую юношескую тогу и отложил гребень на столик.

– Как же ты напоминаешь мне Аннию. – Отец вернулся в дом, совершенно неожиданно появившись в отражении.

Я обернулся, сияя от предвкушения повидаться с другом и наесться до отвала. Отец был моложе и подтянутее, чем теперь, но в глазах глубоко залегла скорбь.

Я был слишком мал, чтобы осознать потерю, но всегда поддерживал его, когда он тосковал. Мы часто отдыхали от жизни в Регии в скромной хижине на окраине города – в той, которую расписала талантливая матушка.

Тогда мне было неведомо, что убогая халупа вскоре станет пристанищем двух вакхантов.

Отец выложил на клинии одежды Царя священнодействий, выстиранные мной. Он улыбнулся, и я опустил взгляд, отразив его эмоцию. Хорошо, что он заметил: я мог быть хозяйственным. Мне хотелось, чтобы отец разрешил засадить сад в перистиле лилиями и завести несколько уток с пресноводными рыбками в писцине.

– Матушка была красивой, а я муж. Мужи не могут быть красивыми, – сказал я и подбежал к нему. – Погляди, отец, я поднимаю мешки с зерном по много раз, и у меня крепнут руки.

Я сомкнул кулак и напряг бицепс. Похлопал по каменным мышцам и оскалился: один зуб недавно вышибли в уличной драке с мальчишками, но отец пообещал, что у меня скоро вырастит новый, крепче прежнего.

Отец обнял меня, прижав голову к груди. Он взлохматил старательно уложенные волосы и ответил:

– Вы оба – мой дар богов. Я каждый день просыпаюсь с благодарностью, что Орк держится, чтобы не вернуть в царство моё второе сокровище. Видно, ты – моя отдушина, и боги потому не разлучают нас.

– Ну что ты, отец, я тебя никогда не оставлю. – Я смущённо шмыгнул носом, потеребил ноздри и привычно коснулся серёжки. Подпрыгнул. – Ой, у нас же с Ливием был уговор встретиться пораньше, чтобы он проводил меня.

– Так и не научился ориентироваться в городе? – улыбнулся отец, и я покраснел. – Передавай добрые пожелания юному Туцию. Не опаздывайте к обеденной трапезе.

– Нас угостят вином? – спросил я, занеся кулак перед дверным косяком, чтобы по привычке воздать почёт богу дверей. – Мы уже взрослые мужи.

– Полагаешь, если Антоний Туций Квинт – жрец Бахуса, он позволит двум мальчишкам набраться?

Я вздохнул. Что ж, причин для расстройства не было – мне ничего и не обещали. Однажды, думал я, когда вырасту, напьюсь вина, зацелую дев, а затем позабуду про блуд, отдам сердце служению и Царице священнодействий.

Обняв отца, я наспех собрал сумку, задержав довольный взгляд на льняном мешочке с подарком, и поспешил на встречу с Ливием.

На перекрёстке мы и столкнулись, ударившись лбами. Лишь посмеявшись боли, нашли ближайший холм – название затянулось былью. Взбежав, завалились на пушистый травяной ковёр. Пастух увёл рыжих коров к вершине, мимо проскрипела телега с громоздкой поклажей и, хихикая, промчались смуглые босые плебейки.

Быстрый ход массивных облаков отвлёк нас от дружеской драки, похожей на возню зверят. Я положил темя на сцепленные ладони, пожёвывая кончик мятлика. Ливий попытался оттереть зелень с тоги, но плюнул на это дело и сел, обхватив колени.

– Матушка заругает, – пояснил свои действия он со смущённой улыбкой. – Она не шибко радуется, когда я балуюсь.

Мы без договоров дотронулись до серёжек – шалость, за которую Кирка Туций здорово нас отчитала. И рассмеялись. Я выронил травинку, поэтому вытянул новый мятлик и пожевал сочный стебель.

– Ливий, а Ливий? Почему тебе дали такое имя? Небо было таким же синим в твой день рождения[12]? – поинтересовался я, продолжая любоваться облаками.

– В честь прадедушки, – ответил Ливий. – А ты родился солнечным утром?[13]

– Тёмной ночью, – передразнил я. – Отец рассказывал, что матушка быстро принесла меня в мир, то есть я был порождением стремительного света, пришедшего на этот свет.

– Лихо!

Мы замолкли, обдумывая разговор. Тишину нарушил Ливий – показав на несущееся по небосводу облако, предположил:

– Похоже на гуся.

– И ничуть не похоже.

– Похоже. На румяного запечённого гуся. А вокруг – ты погляди! – цитрусы, пропитавшие соком волокнистое мясо. Оно прямо отходит от костей, пальчики оближешь!

Я вскочил на ноги. Отбросив мятлик, закрыл собой солнце и спросил:

– Ты голоден?

– Пожалуй, да.

Удачнее момента для моей задумки и придумать было нельзя: я засунул руку в набедренную сумку и вызволил мешочек. Положив его в ладони друга, попросил поскорее открыть. Ливий так и поступил: вытащил засахаренный цукат необычного тёмно-зелёного оттенка.

– Во время януарских агоналий принято дарить сласти, чтобы не гневать Януса, – поделился я тем, что успел выучить, готовясь к обязанностям Царя священнодействий. – Сейчас ноябрь, а не январь, но раз сегодня начался твой следующий год, то пусть он будет урожайным и сладким.

– Луциан, ты приготовил лакомство сам? – Ливий бережно держал сласть в ладони, поднимаясь на ноги.

Он встал, счастливый до безобразия. Я остался очень доволен собой – признаться, переживал, что Ливию подарок покажется глупым.

– Да. Я не расскажу, какой у сласти состав, но, поверь, во всём Риме не сыщешь подобного рецепта! – бахвалился я. – Особенный подарок для особенного друга!

Ливий со смехом обнял меня и поблагодарил. Оторвавшись, он разломил угощение напополам и протянул мне одну часть. Я с непониманием склонил голову к плечу, но Ливий настойчиво положил половину в руку, а сам отправил в рот свою. Так мы разделили трапезу.

И тёплая осень, и голубое небо с цепью облаков, похожих на гусей, и холм, и наша с Ливием Туцием Дионом дружба – всё казалось вечным, незыблемым. Я отплевался, потому что идея смешать полынный порошок с лимонной начинкой оказалась дурной. Именинник жевал, старательно корча довольное лицо. Как мы смеялись, когда шли к домусу Туциев, чтобы насытиться до отвала и натворить забавных шалостей!

Всё казалось вечным. Всё казалось незыблемым.

– Кто мог знать, какое горе нас постигнет ровно через год, – закончил я, разглядывая мазки, которыми изображалась на перекрытиях ольха. Стены серебрил лунный свет. – Надо сказать, с тех пор я научился готовить – за мои десерты теперь и убить не грех.

Я негромко посмеялся и окинул взором Ливия: его плечи едва вздымались в ровном дыхании. На каком моменте рассказа он сбежал под крыло Сомна? Можно было только порадоваться, ибо даже страшный кошмар не тошнотворнее креплёного вина, которое Ливий спёр на рынке.

Сна не было ни в одном глазу. Я поднялся с ложа, чтобы побродить по Дому Весталок, предавшись глубоким думам. Перед дверью вспомнил о полезном мешочке – отвязав от пояса, оставил лекарство на столике около графина с водой. Так, чтобы похмельный Ливий сумел обнаружить его по пробуждении.

Я побродил между колонн, едва не вписался в домашний алтарь, посвящённый Весте, извинился парой поклонов и впечатался задом в кувшин. Он пошатнулся, но я сумел выровнять положение тумбы-подставки. Лёгкая дезориентация была моей вечной спутницей, с которой ни одна дева не сравнится.

«Погуляю в перистиле, чтобы не заблудиться, – подумал я, – а под утро приму травы, чтобы не опьянеть в дороге».

Только выйти из домуса мне не дали. В конце крытого перехода расплескалась жидкость. Вспышка – и разразилось пламя. Стремительный поток жаркими клубами повалил на меня. Расширенными от ужаса глазами я пару мгновений наблюдал буйство стихии.

– Проклятье… Пожар! – Я подорвался, поскользнувшись, и рванул что есть мочи к лестнице, чтобы разбудить Ливия.

По пути сорвал портьеру, отделявшую складское помещение, и накрылся с головой.

Распахнув дверь ценакулы с ноги, я приготовился разбудить Ливия и забрать анкил, но тот уже не спал. Продемонстрировав невооружённые ладони, я обвёл помещение беглым взором, и вновь посмотрел в центр, где развернулась картина более жаркая, чем бушевавший в цоколе пожар.

– Луциан, – прошептал испуганный Ливий.

Его стиснул в объятиях серо-зелёный труп этрусского торговца. С бороды и волос капала розовая от крови вода; в серых слепых глазах уже не теплилась жизнь, а окровавленная туника прилипла к телу, которым он льнул к Ливию. Абсурдности ситуации прибавляло то, что этруск бесконечно повторял бессвязные слова вроде:

– …Как же я тебя люблю, сынок! Вот знал я, что вернёшься ко мне, будем теперь вместе торговать, общее, семейное ремесло, правда же, Арунт? Тот злодей-римлянин похитил тебя, но я сделаю, как он просит, и он отпустит. Я люблю тебя и никогда не оставлю!..

– Твою мать, – выдохнул я, потерев переносицу. – Ливий, приворот. Приворот сработал.

– Хорошенькое проявление любви, – хмуро шепнул Ливий и скосил глаза на острие клинка, направленного ему в спину рукой торговца.

У меня забегали глаза, будто в поисках адекватного ответа, но хватило лишь на то, чтобы развести руками с нервным смешком:

– Любовь зла.

V. E CANTU DIGNOSCĬTUR AVIS

* Птица узнаётся по пению

Огонь облизывал перила лестницы. Я убедился в этом, выглянув ненадолго и захлопнув дверь. Поводя ладонью перед лицом, закашлялся и незаметно юркнул к анкилу. Прикрыв реликвию собой, едва не уронил с плеч портьеру, и тут меня посетил мой гений.

– Арунт, ты ведь всё ещё любишь отца? Не бросай меня! – Мёртвый торговец доставлял не меньше проблем, чем живой.

Он размахивал клинком и не замечал меня. Ровно до тех пор, пока я не приблизился на шаг. Незрячий покойник учуял меня, ноздри судорожно раскрылись и слиплись. Из щелей потянуло гарью – я вдохнул её поглубже и скомкал на голове портьеру, которой укрывался от огня.

– Не мешай нам с сыном! – завопил торговец и, прижав Ливия спиной к груди, кинулся на меня.

Я содрал балдахин, чтобы набросить на голову торговцу и дезориентировать…

…но опьянел, запутался в ткани и пустился в чудной пляс. До меня издали долетал голос Ливия – мир превратился в черноту с проблесками серебряных нитей, которыми была пронизана портьера. Собственное дыхание пьянило, и я травил сам себя. Разум поплыл в одну сторону, а я в другую.

Хлопо́к – и живот обожгло, будто его охватило пламя. Согнувшись, я рухнул на колени. Духота укутывала меня в саван, мелодия жизни замедлялась, а глаза закатывались.

– Арунт, Арунт… – бормотал торговец. – Арунт… Аргх!

Полотно исчезло. Держа занавесь как флаг, надо мной возвысился Ливий. По его лицу гроздьями стекал пот, а я медленно моргал, жмурясь с ослепительного великолепия Священного царя. Медленно повернул голову: торговец дёргался и рычал, пришпиленный к стене кинжалом за тогу.

Ритуальное орудие глубоко вошло в дерево, как в мясо, – из отверстия высыпались опилки.

– Остерегайся, Ливий. Любая змея… – мой взгляд «отточил» черты лица, на котором светились ядовитым янтарём очи, – без головы – не змея.

Я провёл ногтем поперёк шеи, оставляя красный след. Зашипел на Ливия и засмеялся. Ужимки вернули его в нормальное состояние, но от меня, даже в стельку пьяного, не утаилась приоткрывшаяся потайная дверь в тёмную часть его души.

Какое пламя разгоралось за ней – неведомо было и Весте, а открыть её не смог бы и сам Янус Двуликий. Один лишь я видел, как остры и ядовиты его клыки. Раз в сезон, когда никто не видит, Ливий сбрасывает кожу эскулаповой змеи и предстаёт в виде чёрной как смоль гадюки.

Ливий помог мне подняться, прикрыв рот кулаком.

– Давай, братец, держись, – подбодрил он, подымая меня на ноги.

– Меткий удар-р-р, – прорычал я, опираясь о плечи Ливия. – Как тогда, когда ты мне ножик в ноги швырнул.

– Вспоминая старую обиду, вызываешь новую, – мягко заметил Ливий.

Его взгляд скользил в рыжеватой дымке.

Я перекинул ремень анкила через голову и закрепил щит на спине. Ливий приоткрыл дверь и моментально захлопнул её, заходясь в приступе кашля.

– Дур-рацкий огонь, так бы сбежали нор-рмально. – Я изобразил двумя пальцами спускающегося по лестнице человечка.

Из-за снизившейся видимости мы не заметили главного – целеустремлённый торговец раскачался и спрыгнул на пол, оставив после себя лишь клочок ткани, прибитый к стене ножом. В самый неожиданный момент чернобородая туша вырвалась из пламенной завесы и с именем некоего Арунта на устах сбила Ливия с ног – падая, они сломали оконные решётки и вывалились со второго этажа.

– Сволочь!

Я подорвался и выпрыгнул в развороченный оконный проём следом за ними.

Мир завертелся оранжево-алой палитрой: спутанные лучи восходящего солнца, реки крови, пропитавшие латинские земли, пушистые колосья, мандариновые деревья и я посреди благолепия. Лечу вслед за тем, кто не был мне уже ни врагом, ни другом.

Сгруппировавшись, я свалился на навес, сломал его, уронил статую Весты и покатился по земле. Изваяние разлетелось. Божественная покровительница очага всё же отомстила мне: я угодил мордой в осколки и рассёк «орлиную» переносицу. Растянувшись со стоном на земле, коснулся поперечной ссадины – короткой, но глубокой. Вдруг услышал всплеск.

Меня оросило водой, и я обрёл второе дыхание. Бросился в тот же водоём, где состоялась вчерашняя битва, и оттащил мертвеца от Ливия. Наваливая по мясистой морде, выволок торговца на сушу и забрался сверху. Стянул в кулаке тогу и принялся колотить.

– Что живой ты скот, – процедил я; волосы рассыпались по лицу, и я глядел сквозь мокрые пряди, словно через решётку, – что дохлый. Атилию загубил, свинота! Ты, ведомый… – Удар. – Своими! – Ещё – обескровленная физиономия измялась под кулаком. – Алчными! – Удар. Удар. Удар. – Порыва-ми!

Четыре удара в такт слогов – и я, обессилев, уронил голову. И вновь хмель отпускал – уползал постепенно поражённой змеёй. Дороги только начали петлять, а я уже мертвецки устал.

– Луциан, у него кинжал! – предупредил Ливий: я увидел его, стоявшего посреди фонтана, и моё тело, словно обретя змеиные повадки, извернулось.

Торговец перевернул меня на спину и замахнулся оружием.

Металл блеснул на солнце, ослепив меня. Я зажмурился, не желая видеть свою смерть. Но торговец выронил оружие и закричал. В горло вонзился осколок факела, отколовшийся от статуи Весты. Выкрашенный в оранжевый, он залился чёрной кровью. Торговец схватился за шею и со слезами в глазах повернул голову на Ливия, который и всадил осколок. На мгновение глаза торговца обрели ясность.

– Арунт, тебя отпустили… – прохрипел он. – Римлянин отпустил тебя?..

Договорить он не смог: конвульсивно дрожал челюстью, пока не упал замертво. Во второй раз.

«Да о каком римлянине он всё говорил?».

– Молния стреляет дважды в одно место, если направлена Юпитером. – расслабленно посмеялся я. – Видимо, мы с тобой – полубоги, не меньше.

– Не богохульствуй, – осадил Ливий. На его губах сияла слабая улыбка. Вдруг она исчезла, когда его лицо окатило огненным заревом. – О боги. Надо срочно потушить пожар, пока он не перекинулся на все здания вдоль Священной дороги.

Название улицы возвратило в реальность – пожар угрожал жизням римлян. Я встал и спросил у самого сообразительного из нашей пары:

– Как поступим?

– В цистернах хранятся резервы дождевой воды, – проговорил Ливий, сведя брови. Он отстранённо взирал на пожар: языки пламени объяли крышу. – Но они остались внутри домуса. Нам вовек не пробраться.

Я дёрнулся к вестибюлю, но Ливий схватил за локоть и удержал:

– Бесполезная жертва. Мы придумаем что-то другое.

– Я намочу ткань и проберусь внутрь, зажав нос и рот.

– Без толку. Дом Весталок – старая постройка, древесина легковоспламеняющаяся. Ты получишь балкой по затылку. – Он ударил меня ладонью по темени. – На этом геройство закончится.

– Иные предложения? – Я потряс его за плечи. Огляделся и ткнул пальцем в водоём. – Имплювий?

– Мало воды. Нет сосудов. Всё бесполезно, только если…

Ливий пожевал нижнюю губу, раздумывая. Вдруг его взгляд застыл над моим плечом, а лицо исказилось от страха. Он не успел что-либо сказать.

Я услышал, как порвалась ткань. После накатила горячая волна боли, что вытекла кровью и замарала руку. Краем глаза заметил блеск ножа и разбитое рыло дохлого хряка. Моё плечо пронзило насквозь.

Нежить вновь восстала – с факелом Весты в шее, живучая и агрессивная.

Я вцепился зубами в запястье торговца, будто взбесившийся хищник. Болезненный стон заглушила ткань его рукава. Торговец начал побеждать силой, болтая меня, как львёнка, повисшего на предплечье. Пахнуло кровью и гарью. Трещали поленья, обнажая скелет Дома Весталок – а в голове вращались по кругу слова Ливия: «Надо срочно потушить пожар, пока он не перекинулся на все здания по Священной дороге».

Мертвец сбросил меня и схватился за клинок – я пнул его в бок, но безуспешно. Доставать щит было слишком долго. Я прикрылся руками от золотого солнца, оранжевого пожара и кинжала, направленного в мой глаз.

Торговец ощерился, не произнеся ни звука. Видимо, речевой аппарат повредился после второй отлучки из подземного царства. Но эту улыбку смыло. Как и всю фигуру торговца.

– Что за?! – Я отскочил, чтобы не попасть под валовую волну.

Обернувшись в панике, я узрел лик Вызванного Солнца, что надменно сиял в утренних лучах своего небесного светила.

«О нет. Нет, Ливий. Что же ты наделал?»

Придержав маску, Ливий опустил руку, которой без труда осушил фонтан и обрушил воду на мертвеца. Сделав дело, Ливий закрепил святыню на лице и медленной походкой направился к ещё корчившемуся на земле торговцу. Он остановился в нескольких шагах и поднял обе части обезглавленной мною фигурки. Сжав вуду-реликвию в кулаке, без усилий раскрошил в труху.

Торговец прокряхтел, его скрутило, и он упал замертво.

Обвалилась перекладина Дома Весталок, и огонь перекинулся на садовые кустарники.

Я терял сознание от кровопотери. Мне пришлось огреть себя по лицу, чтобы вернуться в себя. Упав под ноги божеству, я растянулся, чтобы не дать ему уйти. Ливий перешагнул через меня, но я схватил его за щиколотку. Он обернулся: меня пробрало до мозга костей, обдало и жаром, и хладом. Я будто умер и возродился – и всё из-за серого дыма, клубившегося в прорезях маски.

– Молю, помоги. Спаси Рим, божество.

Медный лик опустил взор на щиколотку, за которую я держался. Ливий с разворота ударил свободной ногой в лицо. Меня откинуло на лопатки. Кровь залила нос и рот, я отплевался ею, окончательно теряя ориентиры. Безымянный бог возвысился надо мной, затмевая зарево пожара. У меня двоилось в глазах или лик и вправду сделался двойным?

Божество наступило на рану в плече, вырвав у меня крик. Я зажмурился, корчась от боли. Видимо, сунул нос, куда не просили. Но бог, прижимая меня к земле, склонил монолитное лицо к левому плечу и щёлкнул пальцами.

Земля задрожала. Я с трудом открыл глаза: горизонт подчеркнула сияющая линия. Света вдруг не стало – будто его выключили. Но вместе с осознанием, что закрыло собою небосвод, у меня отвалилась челюсть.

На воздушных волнах, неясно как держась, на нас плыл «лоскут», срезанный с поверхности Тибра. Полоса воды задержалась над нами, пока я ясно видел медную маску, смотревшую на меня, а сверху – парящую реку, что проливалась дождём. Капнуло на щеку, в глаз, лоб, уголок рта – я онемел и мог лишь созерцать, трясясь жалким детёнышем под сандалией бога.

Он повторно щёлкнул пальцами: устье наклонилось и обрушилось водопадом на горящий Дом Весталок. Поднялась стена пара. Я закашлялся. Прижатый к земле, не мог пошевелиться, но у меня было обманчивое чувство: анкил, на котором я лежал, и бог, придавивший моё плечо, защищали меня.

Неиспользованная вода вернулась в русло Тибра. Солнце уже поднималось. Пожар бог потушил, но не торопился покидать тело Ливия.

Он удалялся – его священная фигура утекала песком сквозь пальцы. Он растворился в мареве дыма тлеющих брёвен. Я глянул на чёрный каркас, оставшийся от Дома Весталок, и без промедлений бросился за небожителем.

Меня шатало, и я норовил упасть, но божество не думало обо мне. И верно, ведь я жалок и мал, а своевольные боги всегда были чуточку вздорны. Я боялся разгневать его, посему держался на почтительном расстоянии.

Ход замедлялся, ноги заплетались. Я старательно удерживался в сознании, не давая себе даже моргать, чтобы не упасть в обморок. Рана ужасно болела, а левая рука повисла плетью.

Мало-помалу, в непонятном трансе мы вошли под арку Януса. Наши шаги отдавались гулким эхом под сводами. В центре восседал на троне медный двуликий бог: в одной руке держал ключ, во второй – посох. Длинные одежды струились по мощному телу; пожилое лицо глядело на запад, а младое – на восток.

Бог в маске выставил ладонь перед вратами, ведущими наружу: они разверзлись, и я прикрыл глаза. Врата Януса открывались, когда начиналась война, но при Нуме стояли запертыми с самого его вступления на царский престол. Мы оставили двери храма распахнутыми, и это значило, что Рим объявил первую за тридцать один год войну.

Войну кому?

Враг ещё не явил себя, но мне верилось, что поджог Дома Весталок и попытка уничтожить Время – вероломная диверсия.

Облизнув пересохшие губы, я прошёл под аркой.

Мы покинули Бычий форум, обогнули Авентинский холм – я это понял по собственной лачуге, которую мы миновали. После начали пологий подъём. Просёлок, тянувшийся между заброшенных плебейских жилищ, уводил петлями в сторону леса. Местность была мне знакома – в рощах подле Авентина с завидной регулярностью устраивались вакханалии.

Где грунтовая дорога перетекала в пролесок, нас обступили согнутые аркой веточки кустарников – дышалось сыро, сипло, и на раненое плечо опустилась благодатная прохлада. Около белел ципп, межевой камень, обозначавший, что мы пересекаем черту Рима. Я занёс ногу над священной границей города – померием, – чтобы перечеркнуть сакральную грань, но в небе раздался свист, перешедший в скрипучий крик. Я поднял голову и насчитал как минимум дюжину коршунов, которые парили кругами.

Они двигались, а значит, за пределами города время шло как положено.

Я не смыслил в ауспициях, но зато помнил, что ровное число тех же птиц напророчили Ромулу правление Римом.

«Что ж, сделаю как могу, а кто может лучше, пусть попробует после меня».

Я постучал по межевому камню, как по дверному косяку хижины. По старой памяти.

Ступая по мягкому мху, я вдыхал смолистый запах сосен и кипарисов. Они тянулись к лазурному небу остроконечными шпилями – свод из крон укрывал от палящего солнца. Тонкие лучи в редких местах достигали почвы. Шумела листва, журчали своевольные ручейки, берега которых заселяла живность – роща дышала, и в каждом вздохе её таился парад голосов: лес квакал лягушками, жужжал шмелями, шуршал ветерком, запутавшимся в кустарниках.

Пленённый ароматом жасмина со свежестью мятных листьев, я позабыл о боли в плече. Авентинская роща волновала мою кровь, взывала к истине, сокрытой в вине. Я связывал пребывание здесь со свободой от оков. Быть может, я и хотел сковать себя обетом Царя священнодействий, но порой втайне от самого себя желал напиться из ручья, впрок натанцеваться и всю ночь ласкать вакханку на цветочном ложе.

Сбежать хоть на ночь от обязательств защитника Рима. Но Ливий не сбегал – он надел маску и отдал тело одному из тех богов, кому возносил молитвы. Я бы не хотел дать слабину и оказаться ущербнее кого-то из Туциев. Ведь он не трусил, так почму я должен?

Мы вышли на опушку. Над травой клубилась росистая дымка. Я замер в пертике[14] от Ливия: он не обернулся на меня. От его головы исходили медные лучи маски, обрамляя её подобно царскому венцу.

Зелёная изгородь огораживала поляну, на которую мы выбрались. Везде мне виделись блестящие глаза. Я забеспокоился, что за нами наблюдают, и приятную щекотку в животе от радости нахождения в родной роще сменило тревожное покалывание.

Ливий обхватил маску ладонями и снял. Я подбежал к нему, решаясь наконец-то заглянуть в лицо, но боясь не увидеть друга. Ан нет: те же древесные очи, напоенные коварством, и игривая родинка на левой скуле. Одно меня обеспокоило:

– У тебя кровь. – Я коснулся своей выемки под носом.

Ливий спохватился и размазал тыльной стороной ладони кровоподтёк. Он посмотрел на испачканную руку несколько отстранённо, и я заметил, как он бледен.

Отодрав лоскут от собственной туники, я подбежал к ручейку и смочил ткань. Вернувшись, отжал хорошенько и, обхватив затылок Ливия, грубо стёр кровь.

– Больше не надевай маску, – тоном, не терпящим возражений, приказал я. – Убьёшься.

– Не за что, Луциан. – Ливий забрал тряпку и заткнул ею ноздри. Он заговорил в нос: – Ты забываешь, что перед тобой Царь священнодействий. Реликвия Вызванного Солнца призывает в тело жреца то божество, которому он поклоняется.

– Ты хочешь сказать, в Атилию вселилась Веста? О боги! Звучит логично, – осенило меня.

– Да. А я, дорогой друг, взываю ко всем богам. И первым делом – к доброму создателю, что очень быстро меняет милость на гнев и склонен топить тех, кто ему не нравится[15], – с хрипотцой проговорил Ливий.

– Так и знал, что это был Янус.

Ливий убрал от лица пропитанный кровью лоскут и опустил на него взор, комкая:

– Я не мог допустить твоей смерти. Ты чересчур полагаешься на силу и неуязвимость вакханта, это беспечно и несерьёзно.

– Но ведь это работает. – Я махнул рукой с ухмылкой. – Я же до сих пор в строю. И ты ещё не помер благодаря моей «беспечности». Брось…

Ливий перебил меня – ткнул в грудь пальцем, пронзительно заглянув в глаза:

– Любой лев, Луциан, без головы – не лев.

Мог бы ответить, но признал, что он грамотно победил меня моим же оружием. Я почесал бровь и вздохнул.

На фоне лесного шума проявился вдруг звонкий смех нескольких юношей и дев одновременно, и мы соприкоснулись с Ливием спинами, чтобы обозреть окружение. Мы крутили головами от шороха к шороху, цепляясь взглядом за шевеления в кустах, откуда разлетались мелкие птицы.

– Смотри, Ливий! – Я указал на кустарники, среди которых показались копытца то ли оленёнка, то ли козлёнка.

– Где?

– Уже ничего. Тут кто-то есть. – Из-под нахмуренных бровей я досматривал лесную чащу, наполненную шепотками и смешками.

– Мальчишки, не напрягайте зрение, я сверху, – донёсся до нас кокетливый голос.

Мы подпрыгнули на месте и устремили взгляды к высокому суку, на котором, свесив одну ногу, а вторую держа рукой, восседал муж лет сорока на вид. Он обладал внешностью колдуна: длинные волосы украшали иноземное лицо с заострённой рыжей бородкой, аккуратно обритой по краям. На узкой переносице рассыпались бледные веснушки, а глаза напоминали мои тем, что под зрачком виднелась полоска белка. Бирюзовые радужки были полуприкрыты веками, отчего широкая улыбка с ямочками отдавала чем-то зловещим.

– Ты кто? – спросил я.

– Ах, значит, из вас двоих лидер – мальчишка в львиной шкуре? – незнакомец смеялся со звоном жемчуга, рассыпанного по мраморному полу.

Одетый в шёлковую чёрную рубаху, расстёгнутую на белой груди, и персидские шальвары кремового цвета, перетянутые широким красным поясом, он выдавал своё варварское происхождение – на свободно болтавшейся ноге повисла шерстяная тапка с причудливым закруглённым носком. На плечах лежал походный плащ из чёрной шерсти, а в медных волосах виднелись рубиновые бусины и перья.

– Ты иллириец? – спросил Ливий, чем перетянул внимание чудака на себя.

Тонкие рыжие брови сошлись домиком, и варвар панибратски показал на Ливия пальцем:

– Вы гляньте! Не отмалчивается, знаниями не обделён. Предо мной братоубийственная история. Плавали – знаем. За статус не грех и отравить друга, норовившего перегрызть тебе горло. Грязненько, – сморщил нос варвар, – но чего не сделаешь ради алчного звона. Или власти? Вот ты, с дурацкой родинкой, – он постучал отросшим ногтем по правой скуле, – склонен к честолюбию.

Я в упор не понимал, о чём толкует сумасброд.

– Ты не ответил, – процедил Ливий.

Я не без удовольствия отметил, как залились охрой щёки Ливия.

«Правда глаза колет?»

– Сейчас же отвечу, а то ты так злишься, и я весь трепещу, – наигранно испугался незнакомец. – Я – немного иллириец, немного мессап, отчасти горец Ретийских Альп, галл, авзон и эллин. – Он приложил руку к груди и прикрыл подведённые веки. – Скромный бродяга, если угодно.

Нас отвлёк стук по дереву. Мы отвернулись, а когда вернули взгляды, сук опустел.

– Попался! – крикнул мне на ухо варвар, и я едва не пришиб его кулаком.

Он извернулся и, как эластичный танцор, прошагал с руками за спиной. После развернулся и взобрался на камень – варвар не вышел ростом. Вообще, тощее тело напоминало розгу, гибкую и хлёсткую, как его длинный язык.

Раздалось хлопанье крыльев – и на плечо чудаку приземлился красно-чёрный дятел с белоснежной грудкой. Он почистил пёрышки под крылом и уставился на нас бусиной глаза. Цвет одежд варвара походил на окрас этой птицы.

– Где же мои манеры, ну верно варвар! Я авантюрист, пират и актёр, – сообщил он. – Плиний Илларион Клавдий. Наслышаны ли обо мне в Риме?

Мы покачали головами, не припоминая никакого Плиния.

– Люблю этрусский театр. Послушаете мою роль? – Плиний почесал грудку дятлу. – Я играю второстепенную роль сильвана, этрусского лесного демона. Он обличает двух братьев, царя и жреца.

– И в чём же обличает? – По тону Ливия и скрещенным на груди рукам я счёл, что он крайне раздражён хамством Плиния.

Тот пригласил нас присесть на поваленное дерево. Он притягательно улыбался и виделся мне не более чем сбрендившим иноземцем. Может, склонным к мелкому колдовству.

Ливий же, похоже, невзлюбил его с первых мгновений.

Я присел, поморщившись от боли в плече – прострел сохранился пульсацией.

Плиний смотрел с улыбкой на оппозиционера Ливия, который не торопился вестись на спектакль. Я подёргал того за тогу, взглядом призывая не спорить с дурным путником. Он будет полезен нам как проводник, я не торопился ссориться.

Ливий не смог мне противиться. Его отвращение выдала лишь дёрнувшаяся верхняя губа. Он сел, скрестив ноги, а я полулёжа устроился рядом, снимая всякое напряжение с левого плеча.

Дятел считал мысленный сигнал хозяина и слетел с плеча, устроившись на ветке. Плиний Илларион Клавдий втянул воздух и расставил ладони. Наконец он запел:

Плиний изменился в лице, сделавшись каменным, как древний идол. Глядя исподлобья страшными глазами, подчёркнутыми белками, он поднёс ко лбу обращённые к нам ладони. Он сделал их похожими на рога и продолжил пение, лишь на полутон снизив голос:

Мне нравилось. Хорошо пел. Я никогда прежде подобных спектаклей не видел и был поражён. Ливий радости от увеселения не разделял и сидел мрачнее тучи.

«Янус, Термин и Меркурий, – вспомнил я свой путь сюда. – Один бог начал мой путь, второй помог пересечь границу, а третий сопровождает».

Иллирийский чудила – авгур? Прочёл по полёту дятлов нашу историю?

Плиний спустился с камня и вальяжно прошагал до нас. Он опустился на корточки и пристально заглянул каждому в глаза. Вместе с тем чётко и зычно пропел:

Меня пронзило. Напугало, я даже погладил анкил в неуверенности: стоило ли его брать? Я мог лишь кидать растерянные взгляды то на Плиния, то на Ливия, которого я «похитил» из Рима. Между тем последний оказался смышлёным и, поднявшись, раскритиковал:

– Чушь. – Ливий прошипел фразу подобно гадюке. – От и до. Ересь.

Плиния дерзость не смутила: он вытянулся сам и вызволил из кармана щёпоть чего-то, напоминавшего зерно. Посыпав свою макушку, спрятал руки в длинные рукава и дождался, когда дятел спикирует с ветки на голову. Он принялся выклёвывать из рыжих волос пшено, лохматя шевелюру и отрывая бусины.

– Сказка есть фантасмагория, мальчик. Я не предупреждал? Моя история – фантазия и иллюзия. То ли дело – ваша.

– Пудришь нам мозги, – хмыкнул я, решив всё-таки занять циничную сторону Ливия. С тяжёлым выдохом я встал и сотряс ладонью воздух. – Мы ищем кое-кого. Ты не из здешних краёв, так что вряд ли нам поможешь.

– Опрометчиво. – Плиний улыбался, пока дятел агрессивно колотил его по макушке. Кончик чёрного клювика обагрился, и меня замутило от увиденного. – Я ведь пират, милые юноши, и смогу проводить вас за Океан. За Край Мира, куда лежит, смею предположить, ваша душа.

– Нет, нам пока за Край Мира не надо, – поспорил я.

– Не томи же, я ведь начну читать мысли. – Плиний засмеялся, потрясая рукой. – Шучу-шучу.

Дятел клевал его череп – сумасброд, но я не стал прерывать его странную игру с птицей. Птицей, которая способна пробить дыру в дереве.

– Наша знакомая весталка…

Плиний согнал дятла и прервал мои слова. Со взъерошенными кровавыми волосами и безумными обведенными глазами он смотрелся жутко.

– Атилия?..

«Она предложила встретиться у Авентинского холма – имела ли она в виду лесного отшельника, когда говорила о знакомом?»

«Не очень-то мне хочется к нему, но…»

– Да. Мы её повстречали. – Я взглядом поискал у Ливия поддержки.

– Она сказала, что знает кого-то, кто может нам помочь… в магическом деле, – витиевато добавил тот. – Она говорила про тебя?

– А где, где моя девочка? – Плиний осмотрелся, как будто мы могли бы спрятать Атилию неподалёку.

– Она погибла, – ответил Ливий, отведя взор.

– Её убили, – поправил я.

У Плиния Иллариона Клавдия из глаза выкатилась хрустальная слеза. Его необычайно белое лицо обратилось гипсовым оттиском посмертной маски. Я не знал, как утешить друга – друга ли? – покойной Атилии. Дятел вцепился в плечо Плиния и стукнулся головкой в шею хозяину. Ластясь, дятел посмотрел на нас – и мне показалось, он видел нас насквозь.

С пустыми очами Плиний вымолвил:

– Она страдала перед кончиной?

– Не более, чем при жизни, – ответил Ливий. – Изверг мёртв, уверяем тебя.

– Дважды. Теперь наверняка.

Ливий стрельнул взглядом, а я развёл руками: правду ведь сказал, чего он распсиховался?

Плиний сморгнул слезу и сообщил нам, что мы можем укрыться в роще, но нам нужно было не это. Я попытался поспорить, хотя и не спешил доверять чужаку. Плиний настоял и сказал, что знает о «временно́й яме».

Охваченный волнением, я сомкнул кулаки и кинул уходящему Плинию в спину:

– Весть о том, что в Риме застыло время, просочилась за пределы померия?

Он удалялся, и резные по краям полы его накидки чернели, как дятловы крылья, раскрытые в полёте. Шагал – неизвестно откуда, неизвестно кто, неизвестно кем приходящийся Атилии, – но мы доверились ему, потому что не видели иного выхода. Плиний будто парил, не оставляя следов на мхе. Когда я разуверился в его поддержке, он остановился и воздел ладони к небу. Ощутимо потемнело.

– Нет, юноша. Мне рассказал Эгида. И да, он – самец. Я придаю большое значение именам, знаете ли. – Дятел спикировал Плинию на голову; тот поднял глаза, намекая на птицу. Птица Эгида? Что за тип этот Плиний… – Но, вижу, вас ждёт далёкий путь. На кого оставить Рим, верно думаете вы?

Он очертил ногою круг по своей оси и остановился в центре. Хлопнув в ладоши, озарил нас широченной улыбкой и, заложив в рот два пальца, пронзительно засвистел.

Ливий приблизился, толкнув плечом. Мы настороженно осмотрелись, когда кустарники ожили, зашуршали, зашевелились; вновь отовсюду послышались молодые энергичные голоса.

– У каждого уважающего себя актёра должна быть преданная публика, – мелодично произнёс Плиний, слегка поклонившись. Он облизнул кромку верхнего ряда зубов и расправил плечи, спрятав ладонь в слоях верхней одежды. Кротко отметил: – А у пирата – команда.

Из рощи выползли девушки и мужи, вооружённые копьями, луками со стрелами, мечами, палицами; они были одеты в шкуры, шальвары, лёгкие доспехи, рогатые шлемы. Светловолосы, бледны. Девы – с косами до талий, скуласты и мускулисты. Мужи косматы и рыжебороды – жилисты, широкоплечи, с мясистыми обветренными лицами.

– Как бы варвары нас не поработили, – шепнул Ливий.

– Границы очерчены, Рим под защитой пиратов, – торжественно объявил Плиний.

Жуя травяные жвачки и посмеиваясь, легион обступил предводителя. Бравые, преисполненные силы.

Ливий был резок, но прав: кто бы защитил нас от «защитников», перемкни у них что-то в головах? Как козла в огород пустить.

– Щедро, Плиний Илларион Клавдий, – громко заявил я, подбоченившись. – Какова же цена твоему одолжению?

– Ваши имена, – просто ответил Плиний. Он, птица по кличке Эгида и несколько дюжин пиратов разом обратили к нам внимание. – Ваши имена в обмен на защиту римской границы. Цена невелика, но и у вас нет ничего сакральнее ваших имён. – Он рассмеялся, и толпа поддержала его. Сквозь смех, задыхаясь, он воскликнул: – Так назовите их!

На задворках сознания подумалось, что желание Иллариона в большей степени странное. Я допускал, что мы на пороге союза с кем-то таинственным и непростым. Однако, руководствуясь тем, что мы вышивали узор нашего пути стежок за стежком, я не видел проблемы «распустить» и начать заново. Назовём чудаку имена – так я рассудил и заговорил:

– Л…

Лёгкий, но предупредительный хлопок по груди остановил меня. Ливий не спускал глаз с улыбчивого иноземца. Он растягивал слова, как будто не хотел допустить дипломатического промаха:

– У нас два имени. Ежели считать по составным, шесть. Значит, ты окажешь нам шесть услуг?

Я выпучил глаза на Ливия, одним взглядом возвестив, что за жадность нас могут проучить. Вдруг передумают и просто перережут нас? Северянам мы – на один зубок.

Аристократическое лицо Плиния выделялось на фоне надменных варварских рож – оно передало возросшее уважение к нам.

– Алчный и мудрый – из тебя бы вышел неплохой купец, но с коротким сроком жизни. Знаешь, такие, как ты, плохо кончают. – Плиний сипло посмеялся, поглаживая по шее кончиком чёрного ногтя. – Ну что ж. Мне даже любопытно побыть на побегушках у двух молокососов. И как вас величать, римские подданные?

– Не гони лошадей, – вмешался я. – На многое же ты готов, чтобы получить наши имена. Значит, они ценны для тебя в равной степени, как медь. Мы не станем ими раскидываться.

– Сначала услуга – затем имя, – сказал Ливий. – Нам нужно убедиться, что твои люди выполнят обязательство.

– Они выполнят. Твои сомнения оскорбительны, юнец. Я заключаю с вами долгосрочный контракт, так что заплатите авансом. Одно имя – и мои люди прямо сейчас отправятся в Рим и окопаются там. В качестве дара бесплатно установим частокол.

Я посмотрел на Ливия и кивнул, готовясь себя назвать, но Ливий меня опередил:

– Сильва. Это мой номен.

«Блефуешь, Ливий. Как бы нам твоя игра не вышла боком», – только и подумал я, стараясь, чтобы ни один мускул на лице не выдал моего изумления.

Напряжённый момент – клюнет ли Плиний, предположить никто не мог. С застывшей улыбкой тот разглядывал нас, а затем хлопнул и направил собранные ладони на нас:

– Не верю.

Моё нутро обрушилось. Я приготовился к сражению насмерть, но рана, оставленная клинком, бесперебойно болела, а сам я, кроме анкила, ничем не владел. Однако волнения оказались излишни: Плиний растянул улыбку, подчёркнутую доброжелательными ямочками, и шуточно пригрозил пальцем:

– Не бывает ведь таких совпадений, что имя так удачно соответствуют месту нашей встречи! – Он покружился вокруг себя, и меня окутал землистый запах; от него ли или от возобновившейся боли меня повело вправо. – Лес принял вашу плату!

Чужеземец показал на Ливия и сказал:

– Пожалуй, я дам тебе прозвище, чтобы твоё имя не выдохлось с частым произношением. Будешь Негоциатором. А ты, – перст перевёлся на меня, но от боли я плохо фокусировал взгляд, поэтому острый ноготь перепутал с птичьим когтём, – Сателлит.

Что ж, нам воздалось за наши образы богатого купца и его наёмного телохранителя. Но сил мне не хватило даже на то, чтобы кивнуть. Я чувствовал себя дурно, и от Плиния слабость не укрылась:

– Ох, видно, вы устали с дороги. Голодны? Мы зарубили двадцать куропаток, двух оленей и отбившихся от стада коров и намерены отобедать на славу. Честь для нас, если двое храбрецов из Рима разделят скромную трапезу.

Я потёр виски, вспомнив почему-то своё посвящение в вакханты. Некоторым думается, что нет ничего проще – плясать, совокупляться без разбора и впадать в неистовства. Так судачат те, кто не видел омерзительные мистерии жрецов Вакха. От воспоминаний вдруг стало отвратительно от самого себя и жарко, хоть кожу снимай.

Наверное, началась лихорадка.

Я захотел охладить тело и спросил:

– Где можно смыть грязь и пот?

– Здравая мысль, Сателлит. К вашему возвращению стол будет накрыт. – Плиний вывел из оравы пиратов крепко сбитую деву с волосами, заплетёнными в мелкие косички, похожие на тонкие бечёвки. Её подбородок рассекал белёсый шрам крест-накрест, а одна бровь была опалена. – Лен тебя проводит.

Зелёноглазая воительница перекинула ремень колчана со стрелами через шею и передала его вместе с луком коротко стриженной подруге. Выйдя ко мне, улыбнулась, обнажив выдающуюся щель меж передних зубов.

– Я с тобой. – Ливий начинал подозревать, что мне нехорошо.

– Останься и глаз с чудака не своди, – шепнул я, наклонившись к его уху. – Сдаётся, он лишь сделал вид, что проглотил приманку.

– Выглядишь дурно, братишка. – Ливий, не послушав, потянулся к моему плечу. – Тебя серьёзно ранили?

– Мне повторить дважды? – нагрубил я, увильнув, и одёрнул его одежды с усмешкой. – Давай, богатый купец, помоги хозяевам ощипать пару птиц к столу.

Плиния как не бывало: видимо, начал приготовления к обеду. В оживлённых беседах народ принялся таскать на поляну срубленные пеньки и хворост для костров. Одна дева вынесла, держа за ноги, по три птицы разом, а мужи вытянули связанную тушу оленя. Вскипела жизнь, напомнившая о бурлящем Риме.

Воспользовавшись заминкой, я оставил Ливия и нагнал Лен, держась, чтобы не свалиться без чувств в плющевые заросли. Хвала богам, шли недолго. Лен раздвинула кусты, открыв вид с обрывистого берега. В центре серебрилось озеро в окружении высоких берегов. На другой стороне водоёма зеленела чаща. Посреди озера выделялся горбатый островок с плакучей ивой.

– Доброе местность. Хорошее местность. – Лен плохо владела латынью, и её речь походила больше на попытку говорить с горстью орехов во рту.

– Спасибо, дева. Не поспоришь, «доброе местность», – усмехнулся я и разулся.

Вонзив пальцы в молочный песок, ощутил, как тепло поднимается от согретой земли вверх. Меня бросало то в жар, то в холод. На пляже, вдыхая сырой глинистый воздух, я понемногу приходил в себя. Даром что боль не унималась, даже нарастала – плечо жгло.

Я взялся за шкуру, которой прикрывал рану, и покосился на Лен. С щербатой глупенькой улыбкой она таращилась на меня, не собираясь уходить. Раздеться перед ней мне было бы не зазорно, так как я не стеснялся наготы, однако я не знал, какие порядки водятся среди варварских женщин – вдруг моё обнажение воспримут как призыв завести семью? Или, напротив, как фамильное оскорбление, за которое меня убьют или, чего хуже, оскопят?

– Спасибо, – повторил я громче и оголил правое плечо, медленно, словно заигрывая, снимая накидку.

– Хорошее. – Улыбнувшись, Лен кивнула.

– Ты можешь идти, я сам справлюсь, – снова попытался прогнать её я.

– Не поняла.

– Э-э, «доброе» Лен – это «уходящее» Лен. – Я потоптался, активно жестикулируя здоровой рукой в сторону примятых кустов, из которых мы вышли. – Мне, знаешь ли, омыться бы в одиночестве. Не оставишь меня?

Её шрамированное лицо вытянулось и озарилось пониманием. Рано было радоваться, что Лен перешагнула языковой барьер: дева уселась в песок, приговаривая «Лен не оставишь», и достала курительную трубку. Она подожгла табак и затянулась дымом, от которого у меня заслезились глаза. Кашляя, я фыркнул:

– Замечательно.

– Замечательно, – повторила Лен и покивала, укусив мундштук. Из уголков рта повалил зловонный дым, как из уст огнедышащего чудовища. – Хорошее Лен.

– Наши жрицы раскуривают табачные травы на таинствах. Их кровавый кашель свидетельствует о том, что увлекаться чревато. – Встретившись с полнейшим непониманием в ясных глазах, я закатил свои, оставив попытки вразумить. – Вот и поговорили.

Я спустился под откосный берег, который утаил меня от любопытных глаз Лен. Укрывшись в нише, сполз на влажную гальку, испещрённую камешками и осколками раковин. Колени омыло тёплой водицей. Я нагнулся и ужаснулся своему отражению: на носу алел маленький, но глубокий серп, оставленный статуей Весты, каштановые локоны смешались с грязью – мне их вовек не расчесать; Янус же оставил ударом ноги трещину поперёк нижней губы. Я умыл горящий лоб и щёки.

Убедившись, что за мной не подглядывают, подхватил шкуру, чтобы снять её. Но приступ боли вынудил спрятать рот в сгибе локтя и глухо вскрикнуть. Кое-как изгибаясь, я разделся, но шкура прилипла к ране. Надув щёки, я тяжко выдохнул.

Превозмогая боль, потянулся и подобрал толстый обломок палки. Закусив его, прикрыл глаза и отодрал накидку: агония вырвалась сдавленным воплем, я засучил ногами, взрыхлив камни. Палка вывалилась изо рта, я наклонился над ней, сипло дыша и капая слюной, как раненый зверь.

– Боги, пощадите, – прошептал я.

Я подполз к воде и жадно умылся, намочил шею и полулёжа осмотрел рану. Она смердела гнилым зловонием, взвороченные края обросли гнойными выделениями, плечо покрылось сетью синих вен. Я, может, не слыл лекарем, но ясно предвидел: выздоровления без лечения не наступит.

Найдя наиболее чистую часть туники, смочил её и прижал к ране, кусая губы до крови и скуля. Больно – это ещё мягко сказать. Я облокотился о песчаную стену. Лихорадка спровоцировала сонливость – веки тяжелели, голова свешивалась.

Плеск крупной рыбины неподалёку разбудил меня. Я встрепенулся и похлопал себя по щеке. Проморгавшись, увидел водяные круги. Озеро заволновалось, и к моим ногам прибило пару выпуклых бурых водорослей. Отродясь таких не видывал: формой они напоминали лопухи, только в синюю крапинку. А внутри, как подушки, наполнены соком.

Я замёрз и потянулся к брошенной львиной шкуре. И всё же взор вновь зацепился за экзотическую флору.

«Ничего не потеряю ведь, если прилеплю странную штуку на мерзкую рану? И без того одной ногой в могиле».

Удивительно, как листья вмиг приняли форму плеча и налипли на увечье. Спасительная прохлада окутала тело, взбодрила его и наполнила энергией. Одевшись, я взобрался на берег и, нахмурившись, поглядел на озёрную зыбь. Поёжившись, подобрал сандалии. На месте Лен обнаружил лишь табачный пепел.

Не думал, что пожалею об уходе Лен, но её сопровождение мне бы не помешало. Прав был отец, когда говорил, что я могу заплутать в трёх пиниях: будь то Рим или знакомая Авентинская роща, терялся я одинаково позорно. По дороге к озеру думал, будто путь короткий, но на перепутье, похоже, я повернул не туда.

Потерявшись в куще, я проклял всё на свете. Нога соскользнула с торчавшего из-под земли корня, и я, не удержавшись, свалился в кусты, за которыми оказался пустырь. Не в силах остановиться я летел, пока не столкнулся с препятствием.

«Препятствие» упало, выронив корзину, я приземлился сверху. Разлетелись гранаты, покатились в стороны. Ливий распластался, потирая ушибленное темя, а я с хохотом откатился и развалился посреди красных плодов.

– Заблудился? – Он улыбался в ответ на косые взоры проходящих мимо пиратов.

– Моя спутница исчезла, как только я обнажился.

Закатив глаза, Ливий придвинул корзину и, ползая на коленях, начал собирать фрукты. Я подал гранат – Ливий обернулся и не принял подачки, пока не оглядел мою руку.

– Ведь ему удалось воткнуть кинжал в тебя, – с подозрением произнёс он. – Не скрывай, если болен, друг. Я кое-чему научился у Плотия и могу осмотреть рану, а в лесу полно полезных трав и кореньев…

– Само совершенство, шельма! И во врачевании преуспел. – Я опустил гранат в корзину. Сжал и разжал пальцы левой руки, подивившись, что та внезапно прекратила болеть и даже не дрожала при движении. – Спасибо, обойдусь.

Неосознанно погладив плечо, ощутил влажную подозрительную вязкость. Выглядели как ламинарии. Они исцеляли меня – стоило озадачиться поиском волшебных водорослей про запас, чтобы взять их в дорогу.

Ливий спешно пихнул оставшиеся фрукты в корзину и поднялся, отряхивая пурпурную тогу от травы. Повесив ручку на сгиб локтя, он посмотрел устало на моё смущённое лицо. Я прикусил язык, смакуя грубость собственных слов в ответ на беспокойство Ливия. Всё-таки зачастую я страшно перегибал с гневом.

– Я кажусь тебе дураком, так ведь? – спросил Ливий, поглядев презрительно.

– Чего нет – того нет, – неопределённо ответил я и прилёг, закинув ногу на ногу. – Разве что чрезмерно… мечтательным и наивным в каком-то смысле.

– Мечтательным? – Бровь Ливия изогнулась. – И какая же у меня мечта, братишка?

– Известно какая: вернуть былые отношения. – Я издал язвительный смешок. – Время способно замереть, однако воротить прошлое – задачка не из простых.

– Обратив лицо к прошлому, предполагаем будущее, находясь в моменте – как служитель культа Януса, придерживаюсь вот какого мнения. Всё меняется, и ты не можешь помешать мне переживать за тебя или мечтать о чём-либо. Я опираюсь на то, что у нас было, кто мне запретит бережно хранить воспоминания об этом, о семье? Ты, что ли? – Ливий распалился, и у меня неприятно сжалось сердце. – Матушка рассказывала, как кормила нас двоих…

– О нет, Ливий, только не затягивай трель про молочных братьев! – взмолился я, прикрыв уши.

Меня колотило от беспомощной злости на самого себя. Ни один наш дискурс не заканчивался дружелюбно. Моя вспыльчивость становилась виновником большинства конфликтов. Я – как лев, посадивший на лапу занозу: мучился сам и рычал на окружающих, а мне бы хотелось разом всё это прекратить. И ни к кому я не испытывал столько противоречивых чувств, сколько к названому брату Ливию.

Я смотрел на перевёрнутое лицо Ливия, а видел землисто-серое, мокрое, мёртвое. Наверное, он тоже боялся, что я скопычусь от инфекции или кинжала в горле. У Ливия не осталось никого, кроме никчёмного брата по материнскому молоку.

Он шумно выдохнул и сказал:

– Перед смертью отец приоткрыл мне завесу тайны.

– Выкладывай, – я резко сел, воззрившись на Ливия, – что за тайна?

– Он заходился в кашле, и приступ не давал ему полностью раскрыть это. Отец сказал, что матушка под страхом смерти запретила ему распространяться, поэтому он решился на это лишь на смертном одре. – Ливий не улыбнулся, несмотря на остроумный поступок Антония Туция.

– Не томи.

– «Вы с Луцианом Корнелием Сильвой прокляты злым намерением». Затем… не знаю, может, рассудок его уже помутился… – Ливий утёр лицо, в сомнениях прикрывая рот. – В общем, он заговорил про какую-то игру, известную в далёких южных землях – поле они расчерчивают чёрно-белыми квадратами и ходят фигурами, составляющими вражеские легионы, соответственные по цвету. Задача каждого легиона – защитить царя, цель – уничтожить вражеского. И вот отец сказал, что есть хитрость, которая называется «рокировка». Когда одна дворцовая фигура меняется местами с другой того же цвета, чтобы запутать врага.

– Ты провернул рукировку, Сильва? – усмехнулся я.

– Рокировку. И не болтай, – шикнул Ливий, озираясь. Он наклонился – меня окутал аромат шафрана, смешавшийся с гранатовой свежестью. – Из спутанных речей отца мне удалось понять лишь то, что обмен должностями наших отцов – продуманный ход.

– Почему ты раньше молчал? – обескураженно спросил я.

– Потому что ты меня и слушать бы не стал.

«Антоний Туций Квинт умом не шибко блистал, чего не сказать о мудрой Кирке, – подумалось мне. Я вспомнил её строгость и заботу змеиной матери. – Сыну достался её характер, умело скрытый под накидкой отцовской простоты».

В общем, чем глубже я погружался в фамильную историю наших родов, тем тяжелее становилось перешагнуть рубеж собственных заблуждений. Порочный круг замыкался в ярости и давал новый оборот.

– Я уже и не знаю, что думать, – признался я.

Ливий поджал губы – он ожидал не такого вывода. Он ждал конкретного: «Прости, что поносил тебя и весь твой род до пятого колена – я не знал, что ты тоже проклят, потому что не интересовался твоей жизнью с тринадцати лет, не догадывался о рукировках отцов, ибо создать образ врага и свалить на него ответственность за неудавшуюся жизнь мне проще».

Ждал, конечно, ждал. Хрен ему.

Я начал с малого шага навстречу – решил рассказать о ранении и чудо-водорослях. В момент, когда Ливий отвернулся, чтобы уйти, я позвал его и приподнял накидку с левой стороны.

– На самом деле я тут обнаружил кое-что…

– К трапезе! К трапезе! – завопил один из пиратов, и голодные варвары, гогоча от радости, начали стягиваться к центру, где растянули тент, ломящийся от яств.

Ливий метнул взор от моего плеча к разбитому лицу и, не вымолвив ни слова, отправился вслед за остальными. Один из пиратов пнул неучтённый гранат, и я, подхватив фрукт, встал, размахнулся и запулил его со злости в самую чащу. Погладил серьгу, глядя на «остывшие» следы Ливия.

Меня раньше не пускали в западное крыло Регии, где отец проводил встречи с представителями жреческих коллегий, поэтому в день, когда меня впервые позвали туда, заподозрил, что повод особенный – взрослые совсем не улыбались и выглядели подавленными. Помещение запомнилось подтопленными во мраке колоннами из светлого мрамора, что поддерживали рельефный потолок. Купол украшала фреска, изображавшая Совет богов, и у меня закружилась голова, когда я впервые разглядывал её.

Фреска врезалась в память и после часто приходила во снах. Юпитер восседал на облачном троне с молнией в руке. Рядом с мужем – Юнона со скипетром, подле – Минерва, вооружённая копьём, справа от богини мудрости Марс с анкилом и копьём. В нижней части были Венера, выходившая из морской пены, Диана, воздевшая перст к небесам, со стрелой во второй длани; Портун, одетый как мореплаватель, которому указывал на путеводную звезду Термин. В противоположной части божественного круговорота смелый Меркурий взмыл в небо на крылатых сандалиях, а внизу, в окружении танцовщиц и виноградных лоз, возлежал пузатый Бахус с рогом изобилия. Замыкали кольцо, приблизившись к Юпитеру, Веста с чашей огня в руках и рогатый Фавн.

В круге Совета богов водили хоровод три богини судьбы, мойры. Красная нить жизни в их руках замыкала кольцо: одна мойра с доброй улыбкой пряла, вторая со средоточием наматывала пряжу, а последняя протягивала нить меж раскрытых ножниц.

Но меня, десятилетнего юношу, сковало животным страхом от центральной композиции. Порой дети страшатся некоторых образов, недоступных их пониманию, но и возмужав, я по-прежнему с тревогой вспоминал об этом фрагменте. В подбитой пурпуром царской тоге и венце, со связкой ключей на бедре стоял Янус. Привыкшие видеть бога на троне смутились от решения художника изобразить его на ногах. Да и позу он принимал еретическую: отвёл руку с посохом, будто нападал, пожилой лик на темени был опущен и затянут тенью, а молодой, женственный, с вызовом смотрел прямо на бородатого Сатурна, останавливая его протянутой дланью. Бог времени и жатвы, рельефный и сильный телом, замахивался косой на соперника.

А на переднем плане, перед повздорившими богами, разворачивалась сцена сражения льва и змеи: мощные когтистые лапищи наступали на изящное тело; мускулистый лев разверзнул зубастую пасть, а над ним, изогнувшись, шипел, высунув раздвоенный язык, пёстрый змей, обвивавший хвостом его заднюю лапу.

Я старательно не смотрел в центр купола. Перебегал от колонны к колонне, и, слава богам, никому, кроме богов на потолке, не было дела до мальчонки в «детской» тунике. Пока ещё не полноценный член общества, зато попавший на жреческий совет, – я ликовал, но, как открылось позже, повестка у духовенства в тот день значилась прескверная.

Спрятавшись за колонной, я ощипывал веточку винограда и отправлял в рот ягоды горстями. Набивать щёки и пережёвывать махом казалось самым вкусным способом лакомиться.

До меня донеслись приглушённые голоса фламина с авгуром. Фламин, поглаживая круглый живот, спорил с тоненьким, как верба, гадателем:

– И отчего же Янус конфликтует с Сатурном? Так и дойдёшь до мысли, что трон лацийский они всё же с боем делили.

– Элий, ты мыслишь в плоскости жреца Юпитера – всё про власть да про власть… Позволь растолковать с точки зрения прорицателя.

– Что ж, пролей свет истины, Нибур, – сипло посмеялся Элий.

Я обратился в слух. Мне и самому не нравилась картина в центре фрески, посему интерес только возрос.

– Значит, слушай. Молодое лицо Януса смотрит в будущее, что и враждует с Сатурном, а вывод один: ему ведомо, когда наступит конец времён. Разве по душе это богу времени? Время всегда взращивает и уничтожает посевы, но оно как бы вечно. Оттого здесь и змея, символ Уробороса, кусающего себя за хвост. Это время.

– Тогда что же лев? Сила?

– Война. – К говорившим присоединился новый голос. Я украдкой взглянул на его обладателя, салия с мясистым носом и кустистыми бровями.

– Красс! – обрадовался Элий. – И что же думает марсов жрец?

– Думаю, что против косы посоху не выстоять. Время побеждает любое пророчество, как и любую другую ложь.

Нибур оскорблённо закашлялся, что вызвало у меня тихий смешок – я заел его виноградом.

– Так ты, Красс, мыслишь ещё более плоско, чем почтенный фламин, – парировал Нибур. – Посох – символ власти, а голову Януса, как вы могли заметить, украшает царский венец. Зачем властителю коса, если он может нанять себе ликторов[16] с сотней кос?

– Теперь я наверняка уверился, что Сатурн пришёл забрать власть, – протянул Элий, тяжко вздохнув от собственного веса. – Сильный лев одолеет даже самую мудрую змею.

– Но не ту, что предрекает каждый шаг льва, – возразил Нибур.

– Тогда змея понимает, что её век кончится в пасти хищной кошки, – поспорил салий Красс. – Свою смерть она тоже обязана напророчить, так ведь? Время забирает всех, Нибур, и жрецов, и царей. Даже пророков. Сатурн пожнёт Януса.

– А вот и нет! – прошипел Нибур.

– Совершенно да, – холодно отозвался Красс.

– Вы так уверены, а я не знаю, как оно на самом деле… – вздохнул Элий.

– Я скажу вам, как на самом деле.

Я вздрогнул от голоса отца и выронил угощение. Ягодки раскатились.

– Янус и Сатурн – братья, ибо их обоих породил Первозданный Хаос. Мойры – их сёстры. Братья, как Ромул с Ремом, обязательно убьют друг друга. – Все молча слушали отца, пока я ползал по мраморному полу и собирал виноград. – Они сильны, оба совершенны, и каждый – в своём. До определённого момента, некой Точки Отсчёта, братья любят друг друга и защищают: так пыль времён, застывшая меж дверей прошлого и будущего, остаётся в сохранности. Однако…

Виноградины ударились о сандалии. Стоя на четвереньках, я поднял взгляд на знакомого мужа и виновато улыбнулся.

– Однажды Ромул убьёт Рема, чтобы на обагрённых руинах взошёл новый град – Рим. Мойры обрежут красную нить, что связывает братьев. Вот как оно будет. Тогда ход времени оборвётся, будущее не наступит, а прошлое никогда не случится, словно и не существовало.

Последних слов я уже не разобрал.

– Здравствуйте, – сказал я, смущённо хихикнув, тому, к кому меня привёл виноград.

– Луциан, здравствуй, дружок, – отстранённо отозвался Антоний Туций. Он подхватил меня под мышки и поставил на ноги. – Где твой отец? Нам надо поговорить.

Глава рода Туциев, несмотря на вакханский сан, всегда выглядел опрятным: гладко выбрит, ровная стрижка по патрицианской моде, чистая тога. Чёрные глаза горели остроумием, квадратная выпирающая челюсть «смягчалась» пухлыми губами, а поджарое тело источало здоровую силу. Его таинственный стан покорил тридцатилетнюю Кирку, не обошлось, видимо, без венеровых чар, ибо оба были красивы.