Час искушения

Глава 1

Его руки, обветренные и шершавые, как наждак, впивались в ее бедра так, что обещали синяки фиолетовые, как спелые сливы. Каждым движением он демонстрировал грубую, животную силу, ломающую ее волю в щепки. Он не просто занимался с ней любовью – он брал ее, владел ей, как вещью, и с каждым толчком ее тело, предательское тело, отвечало дикой волной жгучего удовольствия, смешанного с отчаянным, до тошноты сладким страхом.

Она пыталась вырваться, но ее запястья были надежно зафиксированы над головой, в одной его могучей лапе. Взор ее метнулся вниз, и она увидела его – мощный, налитый кровью до синевы, весь влажный от ее собственного предательского возбуждения. Он входил в нее с глухим, хлюпающим звуком, откровенным и пошлым, и это зрелище – такое вульгарное и постыдное – заставляло ее сжиматься внутри еще сильнее, от чего по спине бежали мурашки стыда. Ей было пиздец как страшно. Но ее тело, тварь такая, трепетало и жаждало этого, выгибаясь навстречу.

И тогда в голове, глухо, будто из-под толщи воды, прозвучал голос. Низкий, хриплый, проступающий из самого дальнего, пыльного уголка памяти. Знакомый. До дрожи знакомый.

Нравится? Ты этого хотела. Так бери.

Голос звучал не в ушах, а прямо внутри черепа, и от него кровь стыла в жилах и одновременно бросалась в лицо, щеки горели. Это был не вопрос, а констатация. Констатация ее самого потаенного, грязного желания, в котором она боялась признаться даже самой себе, особенно самой себе.

Он снова двинулся, и это было уже не просто соединение тел. Это было наказание. И награда. Его мощь, вид его тела, входящего в ее податливую, мокрую плоть, и этот голос в голове свели все ее существо в одну точку невыносимого напряжения где-то в самом низу живота. Она зажмурилась, готовая наконец сорваться в блаженстве, которое уже пекло изнутри, как раскаленная лава.

Но вместо этого он резко выскользнул из нее. Сильные, жилистые пальцы вцепились в ее волосы, откинув голову назад. Перед ее глазами возникла та самая мужская сила, пульсирующая, грозная и с такой знакомой родинкой у основания. Она попыталась отвернуться, сжать губы, но было поздно. Грубо, без предупреждения, он проник глубоко в ее горло, заставляя ее давиться, задыхаться, слезы выступили на глазах. Воздуха не было. Только он. Его соленый, терпкий вкус, его подавляющее присутствие, его грубая сила.

И все это время в голове звучал тот самый насмешливый, знакомый голос: Бери. Все. Это твое. Ты это заслужила.

От удушья и переполняющих ее чувств – ужаса, стыда и дикого, непозволительного возбуждения – она проснулась.

Глава 2

Резко вскочила, судорожно хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Сердце колотилось, как сумасшедшее в клетке. Она была одна в своей постели. Утро. Тишина. Только стук в висках.

Она трясущейся рукой провела по шее – кожа горела, будто и правда обожжена щетиной. А низ живота все еще ныл от неудовлетворенного желания, напоминая о сне с пугающей, физиологической отчетливостью.

Марина пыталась отдышаться, уговаривая себя, что это просто сон, ебнутый сон. Но тогда почему ее тело помнило каждую деталь? Каждый шершавый прикосновение? И почему этот голос… он казался таким реальным, будто кто-то только что на ухо прошептал?

Ее взгляд, все еще затуманенный, упал на подушку рядом. На белой, накрахмаленной наволочке, прямо рядом с вмятиной от головы мужа, лежала короткая, темная, завитая волосинка.

Абсолютно чужая.

Тишина после взрыва чувств стала невыносимой. Она гудела в ушах навязчивым, монотонным звоном, в котором Марина слышала лишь эхо собственного неутоленного, разбушевавшегося желания. Воздух, еще недавно наполненный теплом его тела, теперь казался спертым и тяжелым, давящим на грудь. Она провела ладонью по простыне, по той самой вмятине, что хранила форму его бедра, и почувствовала, как по коже пробежала новая, более острая волна томления. Это было похоже на физическую боль – ноющую, сводящую с ума, сосредоточенную глубоко внизу живота, в той самой влажной, пульсирующей точке, что требовала внимания, требовала грубой силы.

Ее пальцы, будто против ее воли, вновь скользнули под шелк трусиков. На этот раз прикосновение было не осторожным, а настойчивым, почти яростным, злым. Она зажмурилась, пытаясь воскресить в памяти сон – ту самую грубую силу, то чувство полной власти и подчинения, когда ты ни за что не отвечаешь. Она представляла его руки – не легкие, вечно спешащие, почти девичьи ладони мужа, а те, сновидческие, шершавые и уверенные, с обкусанными ногтями, что сжимали ее бедра, обещая синяки. Представляла его губы – не мимолетное, сухое прикосновение к щеке, а жадные, влажные, чуть потрескавшиеся поцелуи, что оставляли синяки на шее и груди.

Дыхание ее участилось, стало прерывистым, свистящим. Она водила пальцами по своей воспаленной, невыносимо чувствительной плоти, пытаясь догнать ускользающий призрак наслаждения. Картины из сна смешивались с реальностью: вот он над ней, его тень закрывает свет, его горячее дыхание обжигает кожу, а низкий, хриплый голос, тот самый, что звучал так знакомо, шепчет на ухо похабные, пьянящие слова. «Вот видишь, какая ты мокренькая… Вся течешь… Как ты этого хочешь… Ждешь…»

Внезапно ее тело напряглось, выгнулось в немой судороге. Волна нарастающего удовольствия, долгожданная и мучительная, наконец накатила, смывая все – и стыд, и мысли, и пустоту комнаты. Ее сжатые губы сорвал короткий, сдавленный стон, больше похожий на хрип. Сотрясение было глубоким и сладостным, но таким мимолетным. Словно кто-то щелкнул выключателем, оставив в полной темноте.

Все кончилось. Наступила тишина, еще более гнетущая, чем прежде. Пустота.

Она лежала, раскинувшись, как подбитая птица, прислушиваясь к бешено стучащему сердцу. Физическое напряжение спало, но его место тут же заняла гнетущая, знакомая пустота, как после пьянки. Стыд накатил новой, холодной волной. Что это было? Супружеская измена в собственном воображении? Она провела рукой по лицу, чувствуя, как горит кожа.

И тут ее взгляд, блуждающий и растерянный, снова упал на подушку. На ту самую, чужую, темную, противную волосинку. Она лежала там, как материальное доказательство ее греховных, больных фантазий, как насмешка. Сердце Марины екнуло. Она медленно, почти боясь дотронуться, как до ядовитой змеи, подцепила ее кончиками пальцев.

Волос был жестким, упругим, жирноватым на ощупь. Совершенно точно не ее шелковистый светлый и не мягкий, тонкий волос мужа. Чужой.

Тишина в спальне вдруг стала зловещей. Воздух, казалось, замер, и в нем явственно прозвучало эхо того самого голоса из сна, такого знакомого, что по коже побежали мурашки. Это был не просто сон. Это было что-то другое. Что-то очень опасное.

А за окном беззаботно пела какая-то дура птица, и мир продолжал свой обычный день, не подозревая, что в этой тихой, опрятной спальне только что рухнуло что-то важное. Что дверь в прошлое уже открыта.

Глава 3

Телефонный звонок впился в предрассветную тишину, как нож в масло, заставив Марину вздрогнуть всем телом под одеялом. Сердце колотилось где-то в горле, бешено и испуганно. Сонно, на ощупь, она нашла трубку, чуть не уронив ее.

– Алло? – голос был хриплым от недавнего сна.

– Марин? Это Семен.

Знакомый тембр, пробивающий годами и расстояния, проступающий сквозь хрипоту и помехи, прозвучал неожиданно близко, будто он звонил из соседней комнаты.

– Я тут по делам в городе, проездом. Уезжаю сегодня на Север, вахта. Думал, может, заскочу на часик? Повспоминаем родину… Как там озеро, лес за околицей? Помнишь, как с пацанами купались голышом? – он хрипло рассмеялся.

Марина натянула одеяло выше, будто от внезапного холода, пробежавшего по коже.

«Он… Семен. Черт.»

Это тот же самый Семён, где в духоте номера в дохлой гостинице на побережье, куда они поехали классом после выпускного, прокуренный воздух, смешанный с запахом местного вина и перегара. Они лежали под одной колючей простыней, оба пьяные в дрова, оба голые. Его рука, шершавая и настойчивая, скользила по ее бедру к самому сокровенному, вызывая мурашки. Ее пальцы робко, неумело касались его напряженной, волосатой груди, твердых сосков. Она была девчонкой, тело горело от страха и неизведанного, острого желания. Он, старше, сильнее, опытнее, в темноте играючи, с усмешкой притянул ее к себе. Она почувствовала горячую, упругую гладкость его головки, прижавшуюся к ее невинности. Жар, паника, инстинктивный спазм – она сжала колени. Его член выскользнул, а через мгновение тепло разлилось у нее на лобке – он кончил от напряжения и досады, прошептав похабное проклятье. Рано утром он исчез, так и не лишив ее девственности, а она так ждала… ждала этого до дрожи в коленках.

Эту «честь», этот обрубленный первый раз, позже взял другой. Васька-механик из соседнего села, который всегда на неё пялился. На следующий день она сама нашла его.

– Согреешь меня сегодня? – спросила она просто, без улыбки.

Он, конечно, согласился. Повёл к себе.

Она легла на его потную постель, смотрела в потолок. Он возился, пыхтел, был грубоват, но старался. А она думала только об одном: «Вот, Семён. Видишь? Кому я сейчас отдаюсь. Из-за тебя».

Потом ещё несколько раз пускала его к себе. Не потому что хотела. Просто так. Чтоб не одной быть. Он был рад, таскал ей конфеты, рассказывал глупости. А ей было всё равно. Пусто.

А когда надоело – просто перестала открывать дверь. Выбросила из головы. Как странный, чужой сон.

– Семен… Привет. Ну, я не знаю… Василий… – Голос предательски дрогнул, выдав все ее смятение. Он может вернуться? Увидеть? Понять? Учуять что-то неправильное в воздухе.

– Да что он, ревнивый, что ли? – Семен фыркнул, и в трубке послышался хрипловатый, самодовольный смешок. – Мы же просто земляки. Старые друзья. Повспоминаем старину. Когда еще увидимся? Вахта – это надолго, на полгода как минимум. Буквально на часик, с утра. Пока город спит…

Он сделал паузу, и в тишине Марине почудилось, что слышно его дыхание – тяжелое, чуть учащенное. Или это ее собственное?

– …а мужья на работе, – закончил он, и в его голосе вдруг прозвучал такой знакомый, влажный подтекст, что у нее перехватило дыхание. Тот самый оттенок, что был в том сне. Низкий, проскальзывающий под словами, как змея под камнем.

И ей вдруг показалось, будто сквозь шум в трубке и его фразу про мужей прорвался другой, тихий, но отчетливый вопрос, вложенный в его хриплый тембр, будто он прижался губами к мембране и прошептал прямо в ее ухо, в самое нутро: «…Я пришел трахаться. За тобой должок. Не забыла?»

Не «увидимся ли», не «поболтаем ли». А именно так. Грубо, по-хозяйски, без вариантов. Как в том сне. Как будто он уже знал ответ. Чувствовал ее сквозь километры проводов.

Сердце екнуло и забилось чаще. Она замерла, сжимая трубку так, что пальцы побелели. Мысль о глотке воздуха из прошлого, где она была не женой Василия, а просто Маринкой, молодой, глупой и желанной для многих ухажеров, вспыхнула обжигающе ярко, смешавшись с физическим, постыдным воспоминанием о том сне. О тех руках. О том голосе. Наваждение еще не прошло, оно висело в воздухе ее спальны, как густой дым, и его голос был частью этого дыма.

Она должна сказать «нет». Резко, четко, хлопнуть трубку. Но язык не поворачивался. Губы онемели. Внутри все сжалось в тугой, болезненный комок страха и… предвкушения. Как будто тот сон бросил ей в кровь какую-то дрянь, какое-то зелье, которое теперь диктовало ей волю. Оно шептало: «А что если?.. А вдруг это судьба?.. Один разок… чтобы узнать… чтобы наконец перестать трястись по ночам…»

– Ну… – выдохнула она, и голос прозвучал чужим, сдавленным. – Ладно. – Словно не она это сказала, а кто-то другой ее устами. – Только действительно, ненадолго. Час, не больше. – Она попыталась вставить в фразу строгость, но получилось жалко и неубедительно, как оправдание самой себе.

– Отлично! Через пару часов буду. Жди. – Удовлетворение в его голосе было почти осязаемым, жирным. Он не сказал «спасибо». Он сказал «жди». Как приказ. И она поняла, что только что подписала какой-то договор с дьяволом, которого сама же и вызвала из прошлого своим проклятым сном.

Глава 4

Марина положила трубку. Рука дрожала.

Возбуждение? От чего? От голоса? От воспоминания о том неудачнике?

Сердце забилось учащенно, настойчиво, как барабан перед боем,отдаваясь глухим стуком в ушах. Она зажмурилась, и перед внутренним взором возник он – Семен. Не тот юнец из прошлого, а взрослый, грубоватый мужлан, каким он сейчас стал. И она увидела себя его глазами.

Он видит не просто женщину. Он видит долг, который она ему так и не отдала. Всплыло воспоминание, резкое и нестерпимо яркое, будто это было вчера.

Тогда, на той вечеринке у одноклассника, когда родители уехали. Он, старшеклассник Семен, уже с щетиной и наглым взглядом, прижал ее, щуплую восьмиклашку, в углу застолья, шепча, что все девчонки из ее параллели уже «в шоколаде», и только она ломается, как последняя дура. Пахло перегаром, сигаретами и его мужским одеколоном. Он увел ее, полупьяную от одной рюмки водки, в баню во дворе. Пар еще стоял, было душно и страшно.

В полумраке, на скользком деревянном лавке, он задрал ее юбку, сдернул трусики. Его пальцы, пахнувшие табаком, грубо лезли между ног, вызывая смесь омерзения и щемящего любопытства.

– Расслабься, Маринка, все через это проходят. Все уже сделали это, одна ты как монашка, – хрипел он, прижимаясь к ней всем телом, а его твердый, непонятный тогда для нее бугорок давил в лобок.

Она плакала, упиралась, боялась, что войдут. А он, злой от ее сопротивления, прошипел:

– Ладно, дура недоделанная. Но после выпускного – моя будешь. Обещай! Или я всем расскажу, что ты у меня тут чуть не обкончалась от счастья.

Она, вся в соплях и слезах, кивнула, лишь бы он отстал. Лишь бы отпустил.

И тогда, вонзив пальцы ей между ног, он, поерзав и постанывая, внезапно весь затрясся. Что-то теплое, липкое и обильное брызнуло ей на кожу, на самые сокровенные места. Она застыла в ужасе, чувствуя, как эта белая, пахнущая странно жидкость стекает по внутренней стороне бедра.

– Вот, получи, – он отдышался и отступил, поправляя штаны. – Почти твой первый раз. Почти.

А она потом, дура, почти месяц тряслась, заглядывая в трусы, слушая подруг и думая, что может забеременеть от этой липкой гадости. Месячные ждала как приговор. И он, сволочь, еще подмигивал ей в школе, спрашивая: «Ну что, Марин, животик не болит? Может опять укольчик вставим?».

И вот теперь он смотрел бы на нее и видел не ту перепуганную девочку, а ту, что тогда недополучил. Он видел бы ту самую попу, которую тогда лишь успел помять, те самые бедра, между которыми кончил, ту самую грудь, до которой тогда не добрался. Он видел бы выросшую, созревшую для него добычу. И самое поганое, что ее тело, вспоминая тот унизительный, липкий момент, отзывалось не отвращением, а тем самым предательским, глубоким теплом. Оно помнило не страх, а дикую, запретную близость чего-то взрослого, рискованного, того, что заставляло кровь бежать быстрее.

Он увидел бы не замученную бытом хозяйку, а женщину, которая вышла к нему почти обнаженной, мокрой от душа, с распаренной кожей – и воспринял бы это как расплату по старому долгу. Как молчаливое: «Я готова отдать то, что обещала».

Мысли пронеслись в голове Марины дерзко, вызывающе, и от этой самой дерзости по коже побежали мурашки стыда и возбуждения.

«Пусть увидит, что я не растерялась, что из той дурнушки-подростка выросла ничего так женщина, – подумала она с стыдной наглостью. – Пусть оближется, сука, и пожалеет, что тогда, в том номере, не довёл дело до конца».

Мысль обожгла, как щелчок по оголённому нерву, и отозвалась тёплой, влажной волной где-то глубоко внизу живота.

Она отложила телефон и принялась нервно ходить по комнате, а в голове, словно против её воли, плыли воспоминания. Тот выпускной, та ночь… а потом годы. Они толком и не виделись после того раза. Семён будто испарился, а потом и она уехала учиться. Их пути как-то всегда расходились. Они оказывались в одном городе, на каких-то редких общих праздниках на родине, но всегда на отдолении – через всю комнату. Обменивались парой незначительных фраз, но между ними всегда висело то невысказанное, тот незаконченный поединок, тот пьяный, неловкий секс, который не состоялся.

Она всегда, всегда чувствовала на себе его взгляд. Непрошенный, тяжёлый, жаждущий. Он смотрел на неё так, будто мысленно сдирал с неё всю одежду и помнил каждую родинку на её тогдашнем, юном теле. Этот взгляд заставлял её краснеть, злиться и… тайно сжиматься внутри от какого-то тёмного, запретного любопытства.

А последние лет пять… пять лет они вообще не пересекались. Не случайно. Она знала, что не случайно. Её муж, Василий, почему-то сразу, с первой же их случайной встречи после свадьбы, невзлюбил Семена. Не говорил этого прямо, но она чувствовала – его коробило от этого наглого, слишком уж уверенного в себе «земляка». Василий как-то раз, уже после того, как они уехали с родины, обмолвился с лёгкой усмешкой: «Твой друг Семён… смотрит на тебя, как на кусок мяса. Неудивительно, что он до сих пор не женат, с такими-то манерами».

После этого она сама стала избегать любых упоминаний о нём, любых возможных встреч. Будто боялась, что это прошлое, это дикое, неукрощённое чувство, которое она когда-то испытала к Семёну, настигнет их и разрушит её новую, такую правильную, чистую жизнь с Василием.

Но сейчас… сейчас этот запретный, отравленный плод сам постучался в её дверь. И она, вместо того чтобы захлопнуть её на все замки, прогнать его прочь, испугавшись последствий, совершила куда более страшную вещь.

Она мысленно уже раздвинула перед ним ноги.

Её тело, её предательское, помнящее всё тело, сделало это за неё. Внутри всё сжалось от животного страха и дикого, неподконтрольного возбуждения. Она почувствовала, как по внутренней стороне бедра потекла тёплая, обильная влага, смазывая её, готовя к принятию его – такого большого, такого страшного и такого желанного. Ей даже не понадобилось бы никакой искусственной смазки – её собственное тело, вопреки всем доводам рассудка, уже сказало ему «да». Сказало тем самым постыдным, мокрым, готовым к проникновению образом.

И эта мысль – что он войдет и войдет легко, без усилий, потому что она уже вся мокрая для него – была одновременно унизительной и пьяняще сладкой. Она уже предала себя сама, ещё до того, как он переступил порог.

«Что со мной происходит? – с ужасом подумала она, чувствуя, как предательская влага снова проступает между ног. – Я сама себя на это подставляю». Но остановиться уже не могла.

Глава 5

Она вскочила с кровати, как ошпаренная, и почти побежала в ванную, сметая на своем пути тапочки и край покрывала. Её движения были резкими, порывистыми, будто она пыталась убежать от самой себя, от своих же мыслей.

Струи воды ласково стекали по её коже, смывая остатки сна, но то тревожное, липкое, назойливое тепло, что разгоралось между ног, вода смыть не могла. Оно лишь разгоралось сильнее. Она закрыла глаза, прислонившись лбом к прохладной плитке, и вдруг ей показалось, что это не вода, а чьи-то грубые, шершавые пальцы скользят по её плечам, по спине, плавно огибают грудь, сжимают её, щипают соски до легкой боли…

Чьи? Семена? С его наглым, оценивающим взглядом и уверенными, властными руками? Или… Василия? Доброго, предсказуемого, надёжного Василия. Но в постели… всегда такой правильный, осторожный, будто боится её сломать, как хрустальную вазу. Его ласки были нежными, почти робкими, но… ей иногда так, до зубного скрежета, до внутренней дрожи, хотелось, чтобы он схватил её грубее, вжал в матрас, вошёл глубже, требовательнее, чтобы было больно и хорошо, чтобы она почувствовала его силу, его власть над ней.

Она с горечью ловила себя на крамольной, предательской мысли: «А если бы у Васи… был чуть покрупнее? Как у того самого парня после Семена, с которым она на первом курсе…? Может, тогда… может, я бы не заглядывалась на других мужиков и не было бы этих… этих случайных романов?»

Мысль о других пролетела, как удар тока. Она резко открыла глаза, будто поймала себя на чём-то ужасном. О других. О тех, кто был до Василия, – это ещё куда ни шло. Но о тех… о тех, кто появлялся уже во время брака… о них она даже мыслить боялась, старательно вымарывая эти эпизоды из памяти, как постыдные пятна.

Мельком, краем сознания, пронеслись образы. Случайный знакомый на курсах керамики, с которым закрутился страстный, но короткий роман во время её «кризиса тридцатилетия». Молодой бармен из того коктейльного бара, с которым она переспала просто чтобы почувствовать себя снова желанной, после того как Василий забыл про их годовщину. Коллега с предыдущей работы, с которым они засиживались допоздна в офисе, и однажды всё зашло слишком далеко…

Она гнала эти воспоминания прочь, с мысленным воплем «Нет!». Они были мимолётными, ничего не значащими, попытками заполнить какую-то внутреннюю пустоту, которую не мог заполнить Василий со своей нежной, но такой… безопасной любовью. Она боялась думать об этом, потому что это значило бы признать – проблема не в нём. Проблема была в ней. В её ненасытности. В её вечном поиске чего-то большего, чего-то острого, запретного, того, что могло бы разорвать её изнутри.

И теперь Семён, это ходячее воплощение её самого тёмного, неудовлетворённого прошлого, стоял на пороге. И она, вместо того чтобы запереть дверь, мылась, готовясь к его приходу, как к свиданию, с тайной надеждой, что он и есть то самое «большее», чего ей так не хватало.

Она резко выключила воду, стыдясь самой себя, ощущая, как влага между ног стала гуще, тягучей. "Что за дурацкие мысли! Идиотка!"

Она вытерлась насухо жестким, колючим полотенцем, пытаясь стереть назойливые фантазии, как стирают грязь. "Просто встреча с земляком. Чай, разговор о старине. И все". – сказала она себе строго и надела обычную, домашнюю, застиранную одежду – просторную, безразмерную футболку и выцветшие джинсы. Но тело, тварь бессовестная, помнило тепло и предательски волновалось.

Прошел час. Два. Семена не было. Марина пыталась заниматься делами – помыть посуду, протереть пыль, но мысли путались, пальцы не слушались. Тело предательски напоминало о себе. Она почувствовала, как промежность стала влажной, слишком влажной, а тонкая ткань старых трусиков прилипла к коже, раздражая ее. «Это все воспоминания», – оправдывалась она, краснея перед самой собой, но знала – это ожидание. Ожидание Семена, его наглого взгляда, его шершавых рук, его… размера, который она смутно, по-девичьи помнила по тому давнему, жгучему, неудачному прикосновению в темноте.

«Что со мной, совсем ебнулась?» – с досадой подумала она и снова отправилась в ванную, будто за спасением. Она сняла одежду, бросила ее в корзину, тщательно подмылась прохладной, почти холодной водой, пытаясь унять непонятный, постыдный жар, но он лишь разгорался, как огонь от ветра. И в этот момент – громкий, настойчивый, ухарский стук в дверь!

Глава 6

Она вздрогнула всем телом, обернулась, будто пойманная на месте преступления. «Семен! Черт, он здесь!» Мысль, что он пришел сейчас, когда она голая, мокрая, возбужденная, вызвала панику. Переодеться? Сделать вид, что нет дома? Но он уже стучит! Он знает, что она здесь! Он подумает, что она дура, что стесняется, боиться его…

Бездумно, на автомате, она схватила первый попавшийся халатик – тот самый, короткий, шелковый, бледно-розовый, почти прозрачный, подарок Василия на годовщину, который она надевала только для него утром, выходя из ванной, – и накинула его на голое, влажное тело. Тонкая, прохладная ткань скользнула по коже, едва прикрывая тело, вызывая мурашки. "Ничего страшного, закроюсь полой, он ничего не увидит", – подумала она, спеша к двери, не замечая, как халат разъезжается, обрисовывая контуры груди, сосков и бедер.

Семен стоял на пороге, пропахший табаком и терпким, потным мужским запахом. За плечами – помятый армейский рюкзак, набитый бог знает чем.

В его голове – усталая каша из мыслей о предстоящей вахте, о деньгах, о родине, о простой, ни к чему не обязывающей встрече за чаем со старой знакомой. Он буквально заставлял себя думать об этом, накручивал: «Повидаемся, потрещим о своем, о девичьем, вспомним молодость, и поехал. Никакого тебе напряжения». Он даже мысленно репетировал фразы – простые, дружеские, без подтекста.

Но под этой тонкой, хлипкой пленкой благих намерений клокотало и булькало нечто другое. Что-то темное, настырное, знакомое до боли. Старый демон, которого он давно загнал в самый дальний чулан памяти, теперь скребся когтями и рвался на свободу.

Этот демон шептал ему на ухо совсем другие сценарии. Не про чай и разговоры. А про то, как она тогда, на рассвете, вся испуганная и голая, выгнулась под ним. Как пахло ее кожа – дешевым шампунем и девичьим потом. Как он, дурак, сплоховал тогда, кончил ей на живот, сгорая от стыда и желания. Этот проклятый стыд жгло его все эти годы, как незаживающая рана.

«А вдруг она все помнит? – лихорадочно думал демон. – Вдруг она тоже ждала этого все время? Замужняя, ухоженная, такая недоступная теперь… А на самом деле – та самая Маринка, которую когда-то чуть не лишил невинности».

Семен сглотнул комок нервного возбуждения, чувствуя, как по телу разливается предательское тепло. Он пытался давить на это, как на педаль тормоза: «Прекрати, болван! Чего ты разнылся, как пацан? Человек просто по-человечески встретить хочет, а ты…»

Но тормоза уже плохо работали. Мысль о том, чтобы просто увидеть ее, поговорить, вдруг показалась до тошноты пресной, нестоящей всей этой дороги. Гораздо ярче, огненней, была мысль – увидеть в ее глазах не просто радость узнавания, а искру. Не дружескую, а женскую. Животную. Проверить, осталось ли что-то от той дрожи, того страха и томления.

Он хотел одновременно и простого человеческого тепла от землячки, и свести с ней счеты прошлого. Показать и ей, и самому себе, что он уже не тот сопливый пацан, а мужчина, который может взять то, что хочет. Эта двойственность разрывала его изнутри. Он боялся этой встречи и ждал ее с лихорадочным нетерпением.

«Просто поболтаем. И точка», – снова попытался убедить себя Семен, уже почти подходя к ее двери, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Он искренне пытался в это верить.

Но когда дверь открылась, все эти наигранные, правильные мысли разлетелись в прах от первого же взгляда на нее. Победил демон.

Перед ним стояла не та Маринка из прошлого, тощая, угловатая девчонка. Перед ним стояла Женщина. В почти прозрачном, мокром от воды халате, накинутом на явно голое тело. Солнечный свет, пробивавшийся из-за ее спины, заливал её фигуру, обрисовывая сочные, высокие груди с отчетливо темными, набухшими от холода или возбуждения сосками, стройные ноги и светлый, манящий треугольник лобковых волос внизу. Её волосы были влажными, капли воды блестели на ключицах и скатывались в узкую ложбинку между грудями. Она пахла чистотой, дорогим мылом, теплом кожи и… чем-то запретным, пряным.