Бестия
Утро выдалось бледным, морозным и ветреным. Заполонившие небо облака загородили солнце, которое теперь напоминало о себе лишь еле заметным пятном над плотной стеной заснеженного леса. Потихоньку завывал ветер. Поднявшаяся поземка ядовито шипела и гнала над извилистыми снежными перемётами жесткую ледяную крупку. Эта крупка беспрестанно и зло била собравшихся на реке возле большой черной проруби людей по лицам, но люди не замечали нападок снежной мелочи. Они молились. Тон молитве задавал дородный багроволицый священник в тяжелом меховом тулупе, в шапке из шкуры волка и с большим серебряным крестом в руке. Громовым протяжным голосом он пел слова молитвы и сердитыми взмахами длани своей заставлял богомольцев часто кланяться. Те кланялись, глядя только себе под ноги и никуда более. Чуть поодаль, в стороне от кланяющейся толпы стояли три женщины с грудными детьми на руках. Два ребёнка кричали. Третий молчал и судорожно дёргался в руках матери. Женщин била дрожь – и от холода, и от ожидания важного таинства. Дрожащие руки их всё крепче прижимали к груди недавно рождённых детей…
Завершив молитву, священник положил на снег серебряный крест и, взмахнув рукой, обратился к женщинам.
– Давай! Чего трясётесь! Курицы!
Женщины немного помялись на месте, но ни на полшага не двинулись в сторону священника, никому из них не хотелось идти первой, потом они как-то разобрались между собой и мелкими шагами побрели к проруби. Самую маленькую и чуть горбатую пустил вперёд. Первой… И вот первая из них подошла к священнику и подала ему завернутого в лоскутное одеяло ребенка. Ребёнок истошно орал…
– Разверни, – прохрипел священник, насупив черные лохматые брови. – Живее, живей… У, копуша… Курица…
Дрожащей рукой мать торопливо стала разбираться с тряпьём, но никак не могла высвободить громко кричащего младенца. После очередной неудачной попытки она упала на колени, положила ребенка на жесткое ледяное крошево, торопливо развернула спутанные тряпки и, уже двумя руками, достала из смятого лоскутного одеяла бьющееся в истошном крике новорожденного человечка. Этот человечек, на фоне белизны окружающего снега, казался каким-то серо-желтым и совершенно беспомощным, только иссини красное кричащее личико показывало окружающему миру удивительное стремление к жизни.
Священник подхватил дергающегося младенца своими жилистыми бугристыми ладонями, словно филин зазевавшуюся мышь, глянул на его плечики и три раза макнул в ледяную воду. Ребенок на мгновение притих, а потом разразился таким громким воплем, что даже плечи священника невольно передернулись под тяжестью мехового одеяния. А тело младенца, между тем, тут же превратилось из слабенького да серенького в ярко красное живое и сильное.
– Давай! – крикнул священник второй матери, и та быстро подала ему уже голого ребенка. – Быстрее!
Священник глянул на тельце другого младенца, скрипнул зубами и окунул его в воду проруби раз, второй, а на третьем креститель вдруг вскрикнул, цепкие пальцы его разжались и белое извивающееся тельце, подхваченное течением, вмиг исчезло в черной воде. И все вокруг замерли от столь страшной нечаянности. Люди, будто окаменели, не в силах даже перекреститься… И даже ветер притих…
– А-а-а!!! – закричала мать, нарушая зловещую тишину и бросаясь к проруби, но священник резко оттолкнул её в сторону к куче из крошева промёрзшего льда.
– Не ори! Господь дал, он же и… Ещё родишь! Дура! Чего все раззявились?! Курицы! Другого давай! Быстро!
Баба захрипела и на четвереньках метнулась к ногам священника, но тот отшвырнул её, словно надоедливую собачонку, жестом приказывая мужикам оттащить несчастную мать от проруби и заорал что есть мочи.
– Другого давай!!!
Другого окрестили удачно. Священник взял со снега крест, прочёл молитву, отворотился от проруби и пошёл прочь, а следом за ним и остальные побрели гуськом к серым избам, видневшимся на пригорке. Только одна женщина, та самая безутешно несчастная мать осталась на реке. Она, упав на жесткий лед, так страшно билась, царапала ногтями лёд и кричала так, что никто не осмелился увести её от этого злого места. Оставили одну обезумившую от горя мать. Она царапала лёд с такой силой, что ободрала ногти в кровь. Но не чувствуя боли, лежала около проруби, пачкая кровью холодный серый лёд. Ветер опять завёл свою заунывную песнь и стал посыпать страдалицу мелкой снежной крупкой. А чуть поодаль, ниже по течению, на крутом повороте реки, возле никогда незамерзающей стремнины испуганно захрустел едва нарождавшийся ледок…
***
В помещении канцелярии обер-прокурора Святейшего Синода пахло дымом, известью, льняным маслом и драценой. Всё здесь блистало новизной: картины, иконы, мебель и паркетный пол, а яркое солнце озаряло просторный кабинет каким-то особенным радостным светом, только вот радости в кабинете было – кот наплакал… Забота и тоска на лицах обитателей кабинета. Директор канцелярии сидел за новым широким столом, чуть щурился от светившего в левый глаз солнца и сердито глядел на стоящего перед ним тощего лысоватого человека в поношенном мундире, обильно обсыпанном серой перхотью.
– Верные сведения? – спросил директор, переводя взор с испуганного подчинённого на окно. За окном мужики собирали с заледеневшего тротуара в корзины строительный мусор и грузили его на телегу. Одна корзина порвалась, мусор рассыпался. Мужики засмеялись.
– Его предсказания всегда сбывались, ваше высокопревосходительство, – дрожащим голоском ответил человечек. – Неоднократно подтверждено, а мы ещё раз на всякий случай сверились… Опять всё в точку… Всё, что бы не написал он, всё сошлось. Аким Коротич нашёл в дальней вологодской обители ещё свиток с его записями, ваше высокопревосходительство… В том свитке и было всё сие записано… Так записано, ваше высокопревосходительство, что невозможно не поверить… Коротич так сказал… Мы ещё и у Шарлоты Кирков послали спросить… А эта всё знает… Любого спросите… И она подтвердила… Даже поклялась… А ей теперь все верят… Так что, по всем приметам…
– И чего теперь делать? – костяшки пальцев на сжатых кулаках директора побелели. – А? Чего молчишь?
– Если вовремя не пресечь, – человечек нагнул голову ещё ниже. – Страшная зараза повсюду расползётся, ваше высокопревосходительство… Трудно будет остановить, ваше высокопревосходительство, даже, говорят люди знающие, совсем невозможно… Если вырвется…
– Говори толком! – повысил голос директор, чего случалось с ним чрезвычайно редко. – что ещё за люди?!
– Трёх старцев ещё мы опросили. Самых что ни на еасть нашли… Сказали они, ваше высокопревосходительство, что всем им видение было, будто невозможно злобу эту остановить… Как ни старайся…
– Подожди о старцах! – махнул директор. Ты мне лучше скажи, почему именно сейчас все так всполошились?
– Так, ваше высокопревосходительство, в том свитке напрямую сказано, родится этот исчадие на святки именно этого года, ваше высокопревосходительство… Именно… Перед Крещением… В городке возле реки Шера…
– Так разве на той реке только один город! – очи директорские гневно засверкали. – И не один там младенец родился!
– Города три. Но младенца того признать не так уж и тяжело.
– Что ж, всех по-твоему надо перебить? – директор сжал кулаки. – Как царь Ирод?
– Не надо как Ирод, – часто замотал головой человечек. – Не надо. На плече левом, ваше высокопревосходительство, у него пятно аки сердечко перевёрнутое остриём в сторону левую, вот по этому пятну и можно опознать… И кусаться он будет, ежели в купель его… Так в свитке написано. Мы послали наших людей по тем городам, чтобы священников предупредить… Велено им в реке младенцев крестить…
– Только предупредили?!
– Не только, но и повелели изничтожить… Потому и в реке, чтоб, в случае чего, под лёд… Коротич всё им сам сказывал, чтоб всё как велено делали…
– Как велено?!
– Кто как сможет… В книге сказано, что на куски мелкие разрубить надо и куски эти в огонь бросить, пепел по ветру рассеять, а если рассечь на куски да сжечь не получится, то: либо утопить, либо просто сжечь… Всё им сказано, чтоб под лёд… Тому, кто исполнит награда великая обещана… Теперь ждём…
– Вы только и делаете, что ждёте! – топнул ногой директор. – Неужели не понимаете, чего нас ждёт, если вовремя не изничтожим?!
– Понимаем, ваше высокопревосходительство… Неужто не понимаем? Если б точно место знать, то мы и насчёт воинской команды договорились бы… Не извольте сомневаться, ваше превосходительство… Всё бы сделали… Всё, ваше высокопревосходительство… А то, ведь, не знаем… Наощупь всё… Словно по тонкому льду в оттепель… Тишком да бочком… Оступиться боязно да нужное пропустить, ваше высокопревосходительство.. . А уж как точно узнаем, тогда уж… И Аким Коротич уже там на страже, так сказать, ваше высокопревосходительство… Всё как надо он сделает… Не извольте сомневаться, ваше высокопревосходительство…
– А я сомневаюсь! – теперь директор грохнул по столу кулаком. – Всё у вас так! Обещаний всяческих с воз, а дела с ноготок младенца! Ничего сразу не можете! Ничего! Всё через пень да колоду! Иди! И смотри у меня! Если упустите, то я всех! И не болтать нигде об этом! Язык на привязи! Узнаю если, на каторге сгною! В шахтах сибирских! И ещё – всем своим скажи, кто к тайне хоть малым боком допущен, чтоб ни словечком, ни намёком нигде… Понял? Нельзя, чтобы люди прознали по такое… Никак нельзя… Кто проболтается, в порошок сотру… Иди!!!
– Как не понять, ваше превосходительство… Не извольте…
– Иди! – взревел директор. – С глаз моих!
Человечек ушёл. Директор сжал кулаки, соединил их и костяшками пальцев ударил себя по лбу, потом ещё раз и ещё. Ежели бы увидели его подчинённые этакие покушения на начальственный лик, то непременно потеряли бы дар речи, но не видели они, а потому и перешёптывались в просторных коридорах нового здания Синода. Всем было боязно и любопытно… А мужики за окном, начавшие грузить мусор на другую телегу опять смеялись… Не ведали они, какая напасть народилась в дальнем лесном городишке… И во всей державе мало кто ведал о беде великой…
А в углу у самого потолка нового кабинета директора обживался паук. Он посмотрел вниз на всё новое великолепие и начал плести свою сеть…
***
Священник Петр медленно подошел к своей избе, стоявшей недалеко от храма, поднялся на крыльцо, потопал там немного, чтобы сбить с валенок снег, оглянулся, осмотрелся по сторонам и взялся за дверную ручку. Вместе с клубами пара священник ввалился в натопленную горницу и плотно прикрыл за собой дверь.
– Батюшка! – навстречу Петру бросился русоголовый мальчонка лет семи. – Батюшка! Как я тебя жду! Иди, иди… Почему долго? Пироги, ведь… Иди…
Отец Петр улыбнулся, лицо его оттаяло. Священник быстро провёл тыльной стороной ладони по глазам и погладил сына по голове. Его, всего минуту назад, строгое и твердое лицо сразу обмякло, подобрело, а глаза подернулись теплой влагой. Голос чуть дрогнул.
– Пришёл я, сынок, пришёл. Вот он я… Пришёл… Дух-то какой у нас в избе – праздничный…
Едва священник скинул с плеч тяжелую шубу, а сын его тащит за руку к накрытому столу.
– Пироги, пироги, батюшка. С праздником! С Крещением!
– С клещением! – тут же подбежали к отцу две девочки погодки: пяти и шести лет. – Батюска! Пилоги… Пилоги… Хочу пилоги!
Священник поднял руку, чтобы погладить дочку по голове, и уж коснулся ладонью её русых волос, но тут вместо волос о почувствовал что-то противно-слякотное… И глаза девочки как-то разом сверкнули каким-то особенным злым огнём, словно желая прожечь насквозь священника. И будто это уж не дочка его, а тот самый младенец, утонувший в проруби.
– К столу, – мотнул головой отец Пётр, прогоняя наваждение, и быстро смахнул лёгкую влагу с краешка глаза. – Давайте праздновать… Всякая душа празднику рада… Рассаживай, мать… Делу время, а час праздника грех упустить… Ой, грех… А на мне грехов на сегодня в достатке уже… Прости, Господи! Садитесь детки, садитесь… С праздником!
Священник глубоко вздохнул, перекрестился, посмотрел как крестится его семейство и первым взял кусок пирога с блюда. Начался обед праздничный – всё чин по чину… Только вот посидеть в покое за праздничным столом семье долго было не суждено. С визгом распахнулась дверь. Визг тот прозвучал так неожиданно и противно, что младшенькая ложку из рук выронила. Ложка стукнулась о пол и завалилась за ножку стола. Только на ложку никто не обратил внимания все смотрели на дверь. В избу вместе с клубами пара ввалился господин в собольей шубе, в модном картузе и с побелевшими от мороза ушами. Пришелец настороженно осмотрелся, потом как-то особо недобро глянул на домашних священника и те мгновенно скрылись за печкой. Убегая, младшая девчонка схватила со стола кусок рыбного пирога.
Лицо у незваного гостя крупное, точно вырублено из каменный глыбы, а глаза на том лице: холодные, цвета непонятного и неподвижные.
– Ну, сказывай? – прохрипел незваный гость, не отрывая взора от потупившегося священника. – Нашёл?
– Нашёл…
– Сделал?
– Всё сделал, как велели, – вздохнул священник и еще ниже опустил глаза.
– Кусался он?
– Кусался, только всё равно… Грех же это.. Грех, ведь, я великий совершил нынче … Грех…
– Какой грех? – пришелец схватил хозяина за грудки. – Нельзя его было живым оставлять… Нельзя…
– Я и не оставил…
– На вот! – гость бросил на стол мешочек из черной кожи туго набитый монетами. – Заслужил, стало быть…
– Не надо! – священник отпрянул от денег, словно от ядовитого гада. – Убери! Не нужно мне твоё серебро! Нельзя за такое плату брать… Никак нельзя…
– Можно, – шумно выдохнул пришелец. – За всё можно брать, а уж благое-то дело тем более… Бери…
– Какое же оно благое?! – завопил поп. – Душу невинную в пучину ледяную швырнуть! Это благо?! Прости меня, Господи! Убери серебро подлое! Оставишь, так я его в тот же прорубь брошу!
– Себе не хочешь брать, так храм поправишь, – усмехнулся гость, вступил на порог и остановился. – Бери, чего кобенишься? Деньгами так не бросаются… Не любят они этого… А насчёт блага, так я тебе вот что скажу: ты такое благо сотворил, что десять праведников тебе теперь и в подмётки не годятся… Вот так вот… Не могу я тебе всего рассказать… Может, оно и к лучшему, что не могу… Страх от правды той превеликий, такой, что… Ладно… А деньги убери, за великое дело они тебе дадены… Ну, всё, я пошёл… И, смотри, Пётр, чтоб никому о поручении моём. Тайна это что ни на есть великая. Понял?
– Понял…
– Хорошо, что понял… Ну, всё… Спаси тебя Бог, Пётр… Многих ты спас сегодня… Целый город, а то и поболее того…
Гость тяжело вздохнул и в вышел, впустив в избу клубы холодного пара. Только дверь за пришельцем захлопнулась, из-за печки осторожно выглянули домашние священника. Жена с детьми тихонько подошли к столу и сели. Отец протяжно вздохнул и попробовал улыбнуться, только ничего путного из этого не получилось. Вместо доброй улыбки, на глазах его появились слёзы злой обиды, которые он в одно мгновение пресёк, крепко сжав зубы. И аж заскрипели зубы… Весь вечер за столом никто слова не вымолвил. Всё праздничное настроение – как корова языком слизала…
***
Аким Ефимыч Коротич сошёл со скрипучего крыльца поповского дома, сел в сани и велел править к большой дороге, той, какая к губернскому городу вела. На душе у Акима Ефимыча муторно до полного безобразия: с одной стороны надо бы радоваться, что задуманное исполнил, но что-то уж очень мешало радости той, словно мелкая, но больная заноза тревожила душу.
“Уж очень просто всё, – думал Коротич, кутаясь в тёплую шубу. – Раздел, опознал и в воду ледяную… Почему он не сопротивлялся? С его-то силой да злобой… Если предсказание из той книги верно, то, вроде, всё мы сделали правильно… Или не всё? В свитке сказано, что зело он хитёр и за жизнь свою подлую до самой крайности цепляется. С его силищей он бы и попа самого под лёд затащил… А он не цеплялся…”
Аким Ефимыч прикрыл глаза, но тут же распахнул их: привиделись ему строки из той старинной книги, и будто огнём они писаны.
“Бойтесь! – каким-то дьявольским светом сверкали те строки. – Бойтесь! Бойтесь! Бойтесь!”
И вот всё кончено, сделали всё как предписано – и бояться, вроде уж, нечего, но душу Коротича скребли страшные тощие кошки тревоги: не всё ещё, не всё… Рано возрадовался… Рано… Не всё…
Вроде и не порадовался ещё вволю Аким Ефимович, но кошки ввергли его в такую тоску, что хоть в петлю лезь, хотя и грех это превеликий…
“Ладно, блажь всё это, – подумал Коротич, – мне надо было найти, я нашёл… Надо изничтожить, я изничтожил… Малой кровью обошёлся… Не пришлось город жечь… Все складно получилось. А то, что душе покоя нет, так это лукавый от злости бесится… Перехитрил я его… Всё, моя взяла! Через три дня в Петербурге буду, доложу как полагается и…”
Дальше Аким Ефимович вдруг размечтался и как-то слегка посветлело у него на душе от предчувствия великой награды. Награда за такое дело должна быть действительно великой, весь род людской сегодня Коротич спас от горя великого. По такому случаю грех жадничать. Это все понимать должны… Понимать… И забылся чиновник, быстро, разом, будто в вязкую чёрную, но всё-таки, вроде как приятную жижу провалился. И радость ему великая привиделась… Захотелось улыбнуться, но тут опять глас скрипучий:
– Бойтесь…
***
Ночью священнику никак не спалось. Он часто вертелся ужом на широких полатях и не мог угомониться; стоило ему смежить очи, тут же, словно молния, являлся взгляд утопающего младенца из черной воды. Успел утопающий младенец глянуть убивцу своему прямо в глаза. Страшный был тот взгляд. Чёрный и жуткий. До дрожи в поджилках. Не приведи, Господи, кому ещё жуть того взгляда испытать.
– Не приведи, Господи, прости и помилуй, – прошептал священник и перекрестился. Жена, лежащая по правую руку вздрогнула и подняла голову.
– Чего ты?
– Спи, – еле слышно велел Пётр и укрыл плечи супруги лоскутным одеялом.
Сам же он долго лежал с открытыми глазами, глядя в черноту закопчённого потолка, а когда, уж вроде, стал забываться, то почудилось батюшке, что кто-то в сенях за дверью: то ли скулит, то ли стонет. Священник поднял голову и прислушался. Сперва он услышал только протяжный вой ветра за окном, а потом опять тот же жалобный скулящий звук, будто прищемили щенку лапу. Петр слез с широких полатей, сунул ноги в валенки с обрезанными голенищами и осторожно пошмыгал к двери. Стоило ему приоткрыть дверь, как морозный воздух сразу ринулся в натопленную избу. Батюшка высунул голову в темные сени и прислушался. Тихо, только ветер шумит да брёвна сруба потрескивают от яростных нападок мороза. В сенях темно, однако робкий лунный свет через небольшое оконце, хотя и с большим трудом, кое-где все-таки слегка растворил непроглядную тьму. Из тёмной серой мути еле видно проглядывали пожитки, коим уготована участь коротать дни зимние в холодных сенях. Священник постоял немного, поёжился от холода, присмотрелся и, не узрев ничего из ряда вон, уже хотел плотно прикрыть дверь да идти поскорей к теплой печи, но тут из дальнего угла сеней, оттуда, где стояли старые кадушки и валялся прочий хлам, раздался жалобный стон. Стон этот был таким явственным и пронзительным, что батюшка в приступе жуткого любопытства не смог устоять на пороге и шагнул в сени.
Отец Петр ступил на неровные половицы, и они под его ногами протяжно заскрипели. Священнослужитель сделал шаг, второй, а потом остановился и опять прислушался. Сперва всё было тихо, потом неведомо кто тихонечко заскулил прямо под ногами Петра, из-за кадушки, вроде… Священник быстро нагнулся, и тут же взвыл от нестерпимой боли. Зубы остроты необычайной вонзились в его шею.
– А-а-а! – Петр резко выпрямился, мотнул головой, пытаясь сбросить неведомую гадину, но та только дернулась немного и продолжила впиваться в дрожащую человека плоть.
У священника от боли в глазах заплясали круги разных цветов, голова пошла кругом, а из горла вырвался хрипящий стон.
– Пусти! Сволочь!!!
Да куда там! Неведомый враг, не выпуская из зубов окровавленной шеи, разорвал когтистыми лапами рубаху на спине и кожу принялся в клочья драть. Больно! И нет спасения. И тут искоркой мысль мелькнула в затуманенном болью сознании священника.