Бонжур, Софи

Глава первая

В те годы Софи немало времени проводила в школьной библиотеке: она с тоской глядела, как за окном бесконечный дождь хлещет по ветвям деревьев и серебрит подъездную дорожку, а потом начинала в очередной раз подсчитывать, сколько триместров осталось до окончания школы.

– Ну разве это жизнь? – шепотом вопрошала она и нарочно прижимала растопыренную пятерню к оконному стеклу, чтобы оставить на нем грязноватые отпечатки. – Только где мне ее искать, настоящую жизнь?

Настоящая жизнь! Она казалась Софи неким Великим Предприятием – так она и решила свою будущую жизнь называть. Но понятия не имела, с чего ее начать. И не с кем было посоветоваться. Или, точнее, не было никого, с кем ей хотелось бы посоветоваться.

Читая книги (а многие из них совершенно сбивали ее с толку), она поняла, что жизнь почти всегда таит некую загадку, и вообще, это штука довольно сложная, а также зачастую невероятно жестокая и несправедливая, особенно по отношению к существам женского пола.

Годы в закрытой школе-интернате «Дигбиз» были, казалось, окутаны неизбывным леденящим холодом, вызывавшим постоянный озноб. Холод пробирал тела и души воспитанниц; с дьявольским весельем насквозь пронизывал тесные лифы платьев и убогие темно-синие панталоны; но особенно от него страдали обмороженные пальцы на руках и ногах.

Это были годы строжайшего режима, основанного на убежденности в изначальном девичьем слабоволии. «Соблазнить этих девиц ничего не стоит». – На сей счет воспитатели и учителя школы имели единое и абсолютно четкое мнение.

Софи была исполнена скептицизма.

Почему, хотелось бы знать, считается, что идти по улице в пальто нараспашку – значит притягивать такую судьбу, которая хуже смерти? Почему романы Лоуренса непременно растлевают читателей?[1]

Это были годы бесконечных повторений одного и того же – в каждом предложении обязательно должны быть подлежащее и сказуемое, а придаточные предложения следует непременно согласовывать с главным…

Софи вовсе не собиралась всем этим правилам подчиняться. Слова предназначены для игры, для забавы, для жонглирования. Мир слов был для нее почти равен свободе.

Это были годы жесточайшего школьного распорядка, отрицавшего, что жизнь есть дар. А потому Софи смертельно боялась поверить в правоту царивших в «Дигбиз» законов.

Софи также готова была утверждать (если бы Хетти, ее дорогая подруга Хетти Найт, не убедила ее в глупости подобных заявлений), что большинство воспитанниц школы «Дигбиз» вступают во взрослую жизнь, так и не сняв, фигурально выражаясь, свою ужасную школьную шляпку. Ту шляпку, которая будто намертво приварена у них к голове, благодаря чему их мозги так и остаются чистыми и нетронутыми – точно такими же, как в тот день, когда они впервые переступили порог школы.

«Ну все-таки кое-чему мы там научились, – возражала Хетти. – Будь честной».

И вот взошла заря их последнего дня в «Дигбиз». A bas[2] преподавателей! A bas школьные игры! (Особенно лакросс, гимнастику и кроссы по пересеченной местности!) Софи даже в этот день предпочла спрятаться в библиотеке, где ее и настигла ее вечная врагиня, мисс Чемберз, директриса, помешанная на Гражданской войне в Америке. Настигла и загнала в угол.

Сухощавая, в неизбывном платье из темно-зеленого крепа, которое она извлекала из недр своего гардероба всякий раз, когда встречалась с родителями учениц. На шее, как всегда, болтались очки на цепочке.

– Я хочу кое-что сказать тебе на прощанье, Софи Морель. Ты – девочка угрюмая. Очень угрюмая. И мне давно хотелось тебе посоветовать: не стоит быть такой угрюмой. Это совсем не интересно, а как раз наоборот – скучно и утомительно. – Она поправила завиток волос у себя на затылке. – И не нужно так на меня смотреть, Софи. Я давно за тобой наблюдаю, и мне захотелось убедиться, что ты понимаешь, в чем твой долг.

– И в чем же он, мисс Чемберз?

– В усердном труде на благо прихода твоего приемного отца. Преподобный Нокс очень рассчитывает на твою помощь.

Софи чуть не задохнулась от злости, и мисс Чемберз это заметила.

– Потворствовать своим желаниям – это грех, Софи.

А как же потребность побыть порой в одиночестве? И разобраться в тревожных мыслях о будущем? Как быть с той всепоглощающей печалью, которая иногда так некстати ее охватывает? Все это комом свернуто у нее в душе, завязано неким ненадежным узлом. Неужели и это называется «потворством собственным желаниям»?

– Жизнь в служении… – мисс Чемберз свернула на излюбленную тему, – это самое лучшее, чего мы можем желать. – Она вскинула руки в выразительном жесте, демонстрируя заплатки на локтях поношенного крепового платья. – Такой дар достается не каждому. – Свет фанатизма горел в ее глазах так ярко, что они казались Софи похожими на зажженные автомобильные фары. – Наше поколение это понимало и принимало. И вы тоже должны понять и принять.

Фонды библиотеки «Дигбиз» никак нельзя было назвать всеобъемлющими. Однако они были вполне достаточными (тут Хетти была права), чтобы Софи, прочитав немало книг, сумела понять, что в постижении любой вещи или явления существует несколько уровней. Что красота – понятие относительное. Что человечеству грозит множество опасностей.

– Возможно, – буркнула она.

– Не «возможно», а должны, – стояла на своем мисс Чемберз.

Симпатия… ну, совсем крохотный ее проблеск… к этой женщине, которая была существенно старше Софи, все же пробилась сквозь активную неприязнь. В жизни мисс Чемберз имела место настоящая трагедия. Ее жених ушел на войну и не вернулся, а она так и осталась в статистической группе «вечных невест». Сердце мисс Чемберз было разбито. Ситуация драматическая. Она ведь действительно потеряла возлюбленного. Однако каждый год очередная группа новеньких учениц заново наслаждалась этой историей, по-своему ее приукрашивая, веселясь или плача (фальшивыми слезами), рассказывая, как мисс Чемберз ищет останки своего жениха на итальянских полях сражений. «Очевидно, – говорила Хетти, – ей просто пришлось найти некий способ, чтобы сделать свою жизнь хоть сколько-нибудь сносной и осмысленной. И все же, по-моему, есть предел тому, сколько раз подряд можно прочесть Речь в Геттисберге»[3].

Сама Хетти придерживалась веры в то, что статус замужней женщины – это альфа и омега жизни.

Софи этой точки зрения не разделяла. Ее взгляды на супружескую жизнь сформировались при вполне определенных обстоятельствах, основой которых служили отношения между ее приемными родителями, Ноксами.

– Разве муж и жена, – спрашивала она у Хетти, – всегда должны спать в противоположных концах дома? Как Осберт и Элис?

Насчет «всегда» Хетти уверена не была и могла предложить лишь пример из собственной жизни: у ее отца, имевшего некие особые привычки, всегда была не только отдельная спальня, но и отдельная ванная комната. Но разве это могло хоть что-то прояснить?

И потом, чем ближе был момент расставания со школой, тем глубже Хетти погружалась в мечты о романтической любви (о, блаженство!) и о замужестве (с которым она связывала наличие определенного статуса, собственного дома, обеденного фарфора, слуг и т. д.).

– А все же, – говорила Хетти, – как это, должно быть, ужасно: брак без любви.

Хотя Софи казалось, что Хетти, пожалуй, уживется с любым мужем, если тот будет ласково приветствовать ее по утрам.

– Преподобный Нокс, – продолжала меж тем мисс Чемберз, – для тебя, может, и не родной отец, однако они с миссис Нокс потратили немало сил и средств, чтобы дать тебе хорошее, достойное воспитание. А теперь ты будешь работать с ними рука об руку, помогая им в приходе.

Однако Софи считала, что «достойным» воспитание, полученное ею в «Дигбиз», считать никак нельзя – во-первых, эта школа не стремилась дать своим воспитанницам академическое образование, а во-вторых, тут отчасти была виновата и сама Софи: слишком часто сердилась, слишком много печалилась и слишком любила противоречить своим наставникам, что очень мешало ей извлекать хоть какую-то пользу из скучных школьных уроков. И все же, как признавалась она в своем дневнике, она была отнюдь не глупа, а ее невнимательность не означала, что она не заполнит чем-то иным ту пустоту, которая столь часто оставалась в ее душе после занятий.

Мисс Чемберз явно начинала терять терпение, тщетно пытаясь заставить Софи слушать.

Школа «Дигбиз» была создана с самыми лучшими намерениями – дать образование девочкам из хороших семей скромного достатка. Увы, скудные средства, имевшиеся в распоряжении школы, не всегда это позволяли. В благих намерениях воспитателей и учителей никто не сомневался, однако без должных капиталовложений намерения эти превращались в битву с противником, занимающим господствующее положение на вершине холма. Средства, отпущенные на техническое оборудование школы и зарплату персоналу, были весьма лимитированы, что отнюдь не прибавляло оптимизма сотрудникам.

– Ты же знаешь, Софи, что воспитатели и учителя делали для вас все, что в их силах, – сказала мисс Чемберз.

Сейчас или никогда.

– И все-таки в школах для девочек учат гораздо хуже, чем в школах для мальчиков, – сказала Софи. – То, чему вы нас учите, не так… глубоко и осмысленно, как то, чему учат мальчишек.

Мисс Чемберз мучительно покраснела, но несогласия не выразила, и Софи продолжала:

– Как, например, насчет преподавания биологии? Логики? Настоящей математики? Искусства вести дискуссию?

– Софи Морель, ты просто не понимаешь, о чем говоришь!

– Так ведь в том-то и дело, мисс Чемберз!

– В нашей школе вы получили куда лучшее образование, чем то, которым вынуждены довольствоваться тысячи английских детей. Неплохо бы тебе об этом помнить. – Приколотые к груди мисс Чемберз часики приподнялись и опустились в такт ее тяжкому вздоху. – Ну, нам пора. – Она высоко подняла бровь, явно ожидая реакции.

Но Софи все еще была во власти мятежных чувств.

Вообще-то мисс Чемберз ожидала от своей выпускницы всего лишь элементарной благодарности. Но шесть лет ярости и отчаяния притупили в душе Софи более тонкие и нежные чувства, и слов благодарности она не находила.

Она бросила последний взгляд на то окно библиотеки, возле которого она столько мечтала и строила столько планов. Но что было ее главной целью? Этого она так толком и не поняла.

Она отвернулась от окна и снова посмотрела на мисс Чемберз. Только сейчас она заметила, какой болезненный след оставили резкие неблагодарные высказывания Софи на разочарованном, бледном, лишенном даже намека на пудру лице директрисы. И в самую последнюю минуту в душе Софи восторжествовали все же не столько сожаления о сказанном, сколько хорошие манеры.

– Спасибо вам за все, мисс Чемберз, – сказала она.

Когда Софи с чемоданом в руках наконец-то появилась в дверях школы, Хетти уже ждала ее на крыльце.

– Ты что так задержалась?

Мимо них с топотом пронеслась толпа младшеклассниц, спешивших навстречу поджидавшим их родителям. А выпускницы, слегка ошеломленные вдруг подступившей к ним вплотную перспективой самостоятельной взрослой жизни, спускаться со школьного крыльца не спешили. Некоторые из них, заметила, не веря собственным глазам, Софи, даже плакали.

Хетти переоделась в то, что ее мать именовала «приличным костюмом» – юбку и жакет из светло-серой шерстяной фланели; на лацкане жакета красовался значок выпускницы школы «Дигбиз». Шейку Хетти невинно обвивала скромная нитка речного жемчуга. Привычные школьные сандалии и гольфы исчезли, вместо них появились тонкие чулки и элегантные закрытые туфли со шнуровкой.

Короче, сейчас Хетти как две капли воды была похожа на собственную мать – не считая, естественно, отсутствия «перманента» на голове.

– Ты выглядишь очень мило, – заметила Софи, приспосабливаясь к новой версии старой подруги.

– Мне так жаль, что у тебя сегодня ничего нового нет! – смущенно пробормотала Хетти. – Я бы с таким удовольствием купила тебе какое-нибудь красивое платье.

В этом была вся Хетти. Щедрая, мечтающая, чтобы всем всегда было хорошо, чтобы у всех всего было много, но, увы, не имеющая для этого финансовых возможностей. Денег не было ни у нее, ни у Софи. Правда, отец Хетти, Морис Найт, человек весьма обеспеченный, обещал дочери некое содержание, как только она окончит школу, но пока что даже на карманные расходы ничего ей не выделил, так что с этой стороны Софи помощи ждать не приходилось. А у нее самой денег вообще не было. Dommage[4] – этому слову она научилась у Камиллы, своей матери-француженки.

– Я пришлю тебе платье. И тогда какой-нибудь богатый человек тебя заметит. Влюбится в тебя. Вы поженитесь, и он отвезет тебя в Париж.

Софи было уже восемнадцать, в сентябре должно было исполниться девятнадцать. «Осенние дети лучше всего, – говорила Камилла. – Это дети урожая». А Хетти еще и восемнадцати не исполнилось. Обе прекрасно понимали, что жизненного опыта у них, как у младенцев. Разговоры, одни только разговоры без конца насчет своих великих планов, хотя ни та ни другая понятия не имели, как воплотить эти планы в жизнь.

Софи на великодушное обещание подруги ответила как обычно:

– Вспомни, мне ведь там нарядная одежда вряд ли понадобится.

Шутка заключалась в том, что Софи грозилась сразу после школы уйти в монастырь и таким образом разрешить все связанные с будущим проблемы.

– Подумай о своих коленях, – сказала Хетти. – Ты же без конца будешь там на коленях молиться, так что они совершенно расплющатся и станут похожи на суповые тарелки.

Супруги Найт, изрядно сэкономив на образовании Хетти, теперь планировали ее участие в лондонском сезоне[5], чтобы не тратить особых средств на поиски подходящего для нее мужа.

– А вот тебе красивые платья как раз понадобятся. И много, – сказала Софи.

Хетти закусила губу.

– Это так несправедливо!

Софи много бы отдала, чтобы не расстраивать Хетти.

– Ты обо мне не беспокойся, – сказала она преувеличенно бодрым тоном. – Я постараюсь найти работу. Или начну писать стихи, а заодно разовью свои математические способности, глядишь, и гением стану. – Она посерьезнела. – Да не бойся ты будущего, Хет! Все будет хорошо.

– Я и не боюсь, – сказала Хетти. – Хотя нет, боюсь. Я ведь действительно просто хочу выйти замуж и родить детей. – И она с некоторой неуверенностью прибавила: – Но меня пугает сам процесс достижения этой цели.

Тема была опасная, ибо граничила с вопросом, который они старались никогда не поднимать: что такое мужчины и что они делают с женщинами в спальне? Однако их общие знания касательно противоположного пола были столь ничтожны, что их не хватило бы даже, чтобы заполнить почтовую открытку, так что разговоры на эту тему были непродуктивными.

– Мы должны внимательно наблюдать за мужчинами, изучать их поведение, – сказала Софи. – Не могут же они так уж сильно от нас отличаться.

– Да, да, конечно, мы должны наблюдать и сравнивать свои наблюдения.

Мимо них прошла Лидди Барнес с царственно поднятой головой; по презрительному выражению ее довольно-таки пухлого лица (не менявшемуся в течение всех школьных лет) легко было догадаться, что она привыкла всеми в классе помыкать; у нее и сейчас губы были надуты. На Софи и Хетти она глянула довольно злобно и небрежно бросила: «Ну, пока-а!»

Софи отвернулась. Один раз… нет, даже два раза… она украла шоколадку из принадлежавшей Лидди коробки. У Лидди, считала она, всего в избытке, а это, как утверждают коммунисты, требует перераспределения.

В краже она тогда так никому и не призналась. Она и самой себе никогда в этом не признавалась, но только днем – а ночью некий внутренний голос настойчиво нашептывал ей: ты украла.

– А ей я ничего не скажу, – сказала вдруг Хетти.

И Софи с благодарностью подумала: как же я люблю тебя, Хетти! Я всегда буду тебя любить.

Если не считать покойной Камиллы, Хетти была единственным человеком, вызывавшим в душе Софи искренние и глубокие чувства. Должно быть, она действительно очень ее любила. Она часто ставила благополучие Хетти на первое место, да и вообще заботилась о ней куда больше, чем о себе самой.

Через несколько дней после начала самого первого их триместра в школе «Дигбиз» разразилась страшная гроза, дождь лил стеной. Две маленькие, худенькие, насквозь промокшие девчушки нашли прибежище на крыльце часовни и, прижавшись друг к другу, стали пережидать ливень.

Потом, испуганно хлопая глазами, посмотрели друг на друга, и Хетти обвиняющим тоном сказала:

– И вовсе ты не мокрая, ты просто плачешь! – Мокрые волосы у нее прилипли к щекам, а зубы, еще не имевшие дел с ортодонтом, смешно выступали вперед, заходя на пухлую нижнюю губу.

– Ты тоже! – возразила Софи. Вот тогда-то они впервые и поведали друг другу свои горести. Софи тоску по матери, а Хетти тоску по дому.

– Я никому не скажу. – Софи давно поняла, как опасно признаваться в собственной слабости.

– И я никому.

Дрожащие первоклассницы, типичные представительницы школьного садка для мальков.

Софи была старше почти всех в классе – она запоздала с поступлением в школу из-за болезни матери, – но ее еще довольно долго презрительно называли «эта новенькая».

Чуть ли не с самого начала школьной жизни глаза у Хетти частенько бывали на мокром месте – несомненно из-за того, что вредная Лидди уже тогда начала ее травить, – и вот тогда, в грозу, укрывшись от дождя на церковном крыльце, девочки решили: Мы больше никого не боимся. Они были страшно горды этим заявлением и решительно настроены верить в столь храбро озвученную браваду. (Бравады вообще чрезвычайно полезны.) И теперь в карих глазах Хетти, еще подернутых дымкой слез, светилось куда больше надежды и уверенности в том, что они действительно больше никого бояться не будут. Шли годы, на зубы Хетти надели брекеты, в средней школе она без малейших усилий стала в классе префектом[6]. Она очень хорошо сдала экзамены на GCE[7] и провела довольно спокойный год в «младшем шестом»[8], но уже в качестве старшего старосты.

У Софи подобных успехов не было.

Одним из принятых в школе мучительств была практика помещать старших и младших девочек в одну спальню. Хетти с малышней была неизменно добра, и девчонки ее любили; она всегда умела их утешить, маленьких, испуганных (точно такими же были когда-то и они с Софи), но Софи их слезы, отчаяние и тоска по дому слишком резко напоминали о том, что и ее «я» еще до конца не сформировалось.

Накануне прощания с «Дигбиз» они с Хетти упаковали чемоданы, в унисон захлопнув крышки, и взялись за руки. Школе конец. Теперь все будет хорошо. Софи начала было писать в дневнике: «Моя психика…» И остановилась. А что это такое – «психика»? Этот термин она вычитала в книге. Но, как бы то ни было, эту психику, по всей видимости, можно было привести в порядок и заставить сотрудничать. Софи задумалась. Годы застывшей рутины, полуголодного существования, обморожений, ледяной корки на внутренней стороне окон в дортуаре – все эти годы, проведенные в учебном заведении, где главным принципом является «нет», не располагали к хорошему настроению.

Впрочем, к концу школы Софи стала смелее.

– Мисс Чемберз, а в молодости вам никогда не хотелось заняться чем-то иным?

– В молодости, Софи Морель, я помогала борьбе с фашистами.

Хетти даже не поверила, что Софи осмелилась задать директрисе подобный вопрос.

Но война давно закончилась. Гитлер мертв. На дворе июнь 1959 года. Никаких женщин в форме FANY[9], никаких пайков для окончивших школу. И все же некоторые молодые преподаватели не скрывали от учениц, что, по их мнению, театр военных действий просто переместился в другое место. А умная резкая мисс Лила, которая всегда отличалась самостоятельностью мышления, и вовсе заявила (и об этом сразу стало известно всем): Я феминистка. От одного этого слова атмосфера в учительской мгновенно накалялась и словно насыщалась электричеством, а ученицы и подавно были озадачены. Многие гадали, уж не является ли феминизм неким мудреным заболеванием.

Софи, впрочем, о феминизме уже слышала. И немало об этом думала – как и о своих религиозных штудиях. Феминистками она про себя даже восхищалась: вот это да!

– Ужасно жаль, что у тебя здесь нет никаких родственников, – сказала Хетти, глядя на подъездную дорожку и длинную очередь автомобилей, стремившихся выехать из главных ворот. – Я хочу сказать, твоих настоящих французских родственников.

– Да мне как-то все равно.

– Уж мне-то можно было бы и не врать, Софс!

– Да я, и правда, лучше так, сама доберусь.

– Ты такая храбрая, – восхитилась Хетти и тут же прибавила, нырнув в колодец одобренных школой ассоциаций: – Прямо как Сидни Картон, готовый отдать жизнь за любовь.

«Повесть о двух городах» Чарльза Диккенса (тяжкое бремя пятиклассниц) служила редким примером различий их литературных предпочтений. Хетти была в восторге от идеи абсолютного самопожертвования во имя любви. А Софи думала, что вряд ли согласилась бы пожертвовать собственной головой ради этой плаксивой дуры Люси Манетт.

Но до чего все-таки Хетти сейчас похожа на свою мать! Это было и странно, и тревожно. Какая-то беспокойная. Болтает всякий вздор. Словно отдаляется от Софи.

Софи взяла в руки чемодан. Настоящая, еще вчерашняя, Хетти носила гольфы и школьную блузку, и ее светлые волосы постоянно выбивались из-под ленты или обруча…

– Нам пора, – услышала она голос Хетти. – Если мы хотим на лондонский поезд успеть.

Однако ни та ни другая не двинулись с места.

На подъездной дорожке девчонки так и роились вокруг приехавших за ними родителей, а те щедро рассыпали приказания, предостережения, советы. Лидди и ее лучшая подруга Роз, опираясь на клюшки для хоккея и лакросса, стояли поодаль и смотрели, как родители укладывают их чемоданы в багажники совершенно одинаковых автомобилей «Форд Перфект». Потом мать Роз предложила им сэндвичи из эмалированной коробки с крышкой, и обе девушки стали с аппетитом закусывать. А отец Лидди, скрывшись за капотом автомобиля, хорошенько хлебнул из карманной фляжки.

Как сказал бы в своей проповеди Осберт Нокс: тем, кому дано, часто бывает дано больше, чем нужно, а это нехорошо. Мисс Чемберз преподносила эту мысль несколько иначе. «Ваши родители, – говорила она, – рассчитывают, что вы, закончив «Дигбиз», обрели не только хорошие манеры, но и способность быть глубоко благодарными за все те знания, которые вы здесь получили. Хорошие манеры и правильное поведение – это еще и умение понимать друг друга, умение в любом случае вести себя разумно. – И она прибавляла: – Если, конечно, не возникнет нового всемирного конфликта. – И, словно забивая последний гвоздь, завершала свою речь: – Война – это ужасно, девочки!»

Софи наблюдала за упитанными, важными, суетливыми родителями – женщины выглядели старше, чем она ожидала, – и за их возбужденными дочерьми. Ну, точно гусята, стремящиеся к воде!

Хетти слегка ущипнула ее за руку.

– Постарайся придать своей радостной физиономии хоть чуточку трагизма.

– Зачем? – Будущее казалось ей одновременно и страшно далеким, и пугающе близким, так что ее напускная храбрость и насмешливая улыбка выглядели довольно жалко, потому что… ей было страшно.

– Я знаю, ты считаешь, что здесь с нами обращались жестоко… – Хетти словно призвала на мгновение всю свою мудрость. – Так вот: они вовсе не были жестоки. Просто лишены воображения. И совсем нас не любили. Но мы не должны мешать всех в одну кучу, не должны смешивать понятия.

И все же что-то заставляло их медлить, по-прежнему стоя на школьном крыльце.

– Но все это теперь закончилось, – сказала Софи с какой-то незнакомой ноткой в голосе. – И нам пора в путь.

Глава вторая

Согласно всеобщему мнению, внешне дом приходского священника в деревне Пойнсдин выглядел совершенно очаровательно.

Его строители, безусловно, руководствовались классическими принципами гармонии и элегантности. И весьма успешно их применяли. Окна в доме были большие со скользящими рамами, а исхлестанные ветрами старые камни стен создавали ощущение, что здесь могут обитать только чистые духом, благонравные люди. Но, если верить слухам, здешние обитатели были людьми совсем иного свойства. В эпоху головорезов и контрабандистов, рассказывал Софи сосед, Фред Панкридж, жители этого дома прятали в подвалах контрабанду, в кладовой хранили оружие, а стены библиотеки не одно десятилетие уродовали кровавые пятна, следы жестоких расправ и столкновений.

Дом был обернут лицом к югу, подобно бдительному часовому возвышаясь над целым морем буйной растительности и чудесным лугом с мягкой травой, за которым тянулось болото с жесткими кочками, а за болотом расстилалось море. (То самое море, которое во время войны влекло мать Софи все дальше и дальше.)

Итак, холодным июньским днем Софи с чемоданом тащилась по Чёрч-лейн. В воздухе пахло дождем, как, впрочем, здесь часто бывало летом. Типичным английским летом.

Чемодан оттягивал руки. Неясное будущее давило, буквально пригибая к земле. Впереди маячила тоскливая жизнь в доме приходского священника.

– Здравствуйте, мисс… – Софи как раз проходила мимо огородов, и Фред Панкридж, подвязывавший бобы, на минуту приостановил это занятие и внимательно посмотрел на нее. Могла ли она считать его своим другом? Да нет, скорее просто знакомым. Но человеком Фред был верным, надежным. – Говорят, вы школу закончили?

– Ну да.

– Значит, теперь мы с вами будем чаще видеться, когда вы за овощами будете приходить.

– Да, мы с вами еще не раз увидимся, Фред.

Стоило перешагнуть порог дома священника, и любое радостное настроение мгновенно улетучивалось. Исчезало также сколько-нибудь оптимистическое восприятие жизни, и казалось, что тебе предстоит вступить в бой с некой чрезвычайной, поистине чудовищной запущенностью, которая, похоже, до сих пор вполне мирно сосуществовала с тотальной апатией здешних хозяев, особенно усиливавшейся, если речь заходила о ремонте или хотя бы временной починке чего-то. Оконные рамы просели и перекосились, двери невозможно было закрыть, полы обрели отчетливый наклон, свежая краска воспринималась как нечто чуждое. Отсутствовал даже элементарный комфорт. Стулья требовали ремонта. Кухня была оборудована кое-как, а те немногочисленные занавески, что были еще способны закрывать окна, представляли собой сущие лохмотья.

Осберта Нокса хозяйственные проблемы не интересовали. Элис, во время работы в приходе постоянно призывавшая к чистоте и добропорядочности, крайне редко (а может и никогда) решалась взять в руки тряпку, ведро с водой и мыло. Видимо, была уверена, что Всемогущий уж как-нибудь найдет время и сподобится сам отскоблить грязный унитаз.

Царивший в доме беспорядок Ноксы ухитрились превратить в некую добродетель. А Осберт, проживая в грязи и разрухе, даже поддразнивал прихожан собственными философскими установками, утверждая, например, что ничего хорошего в чрезмерном комфорте и изнеженности нет, и пытался с помощью риторических приемов скрыть реальные бытовые трудности.

– Нам повезло: у нас есть крыша над головой! Ну разве это не счастье?

Все это он произносил с уверенностью человека, на которого возложена невероятно важная миссия.

Хотя, если быть справедливой – вот только хотела ли она быть справедливой? – жалованья приходского священника Осберту Ноксу едва хватало на топливо и продукты питания, а на все остальное не оставалось почти ничего, так что приходилось довольствоваться уверенностью в собственной правоте да убеждать в этом других. «По-настоящему важно лишь то, как мы сами себя ведем, – вещал Осберт со своей кафедры. – Важна наша правдивость. Прозрачность наших поступков. Не вынужденное, а искреннее преклонение перед Всевышним и смирение перед Ним. И спокойное достоинство в присутствии вышестоящих лиц. А самое главное – никогда не лгите!»

По большей части прихожане его словам верили. Ибо хотели верить, ведь он желал им добра. Как ни странно, Софи тоже верила. Вера делала жизнь куда более терпимой.

Войдя в холл и поставив чемодан на пол, она глубоко вздохнула, чтобы побороть подступающий тоскливый ужас.

Столик в холле был покрыт толстым слоем пыли. Окна требовали тщательного мытья. Щербатые плитки пола заскорузли от грязи. Дверь в гостиную (ей, правда, пользовались крайне редко) была распахнута настежь, но Софи и так знала, что увидит там все те же два кресла и диван, просевший настолько, что сидеть можно было лишь на самом краешке, как на жердочке, а также маленький купленный по случаю столик, в основном служивший для демонстрации роскошной Библии в сафьяновом переплете, принадлежавшей Осберту (более дешевые версии Библии валялись по всему дому). В дальнем конце гостиной стояло фортепьяно с открытой крышкой; его пожелтевшие клавиши были похожи на нечищеные зубы.

Ах, это фортепьяно!

Душа Элис Нокс была для Софи, возможно, и непознаваема, но, боже мой, как же Элис любила свой инструмент! Словно любовника. Словно идеального мужа, которого у Элис никогда не было.

Из его недр она извлекала музыку, в которой слышался то сладкий соблазн, то дрожь гнева и страха, но все это, увы, исполнялось чересчур бравурно, а порой и фальшиво – в зависимости от настроения исполнительницы. Репертуар был очевиден: «Элизе» Бетховена, этюд Шопена и т. д. Но чаще всего и с наибольшей охотой она играла «Les barricades mysterieuses» (Таинственные баррикады) Куперена[10].

«Слушай внимательно… – так, помнится, сказала Софи ее мать, ее обожаемая мать, когда однажды Элис принялась разбирать эту вещь. А Камилла, которой было уже трудно дышать, продолжала: – «Les barricades» написаны французом. Таким же, как мы с тобой. И если ты будешь слушать внимательно, то, может быть, из его музыкального рассказа поймешь, кто ты такая. Или хотя бы начнешь понимать».

И, немного помолчав, она прибавила: «Знаешь, Софи, не может быть, чтобы Элис оказалась такой уж плохой. В ее игре так много страсти и тоски».

Да, «Les barricades»… Когда умерла Камилла, Элис играла именно эту вещь. Осберт бесился от ярости в своем логове, а она все играла. И вернувшись после очередного визита в «Питт-Хаус», Элис всегда играла именно эту вещь. Иногда ей неким волшебным образом даже удавалось передать красоту и загадочность музыки Куперена, мерцание калейдоскопической мелодии, гармонию переплетающихся и взаимопроникающих тем. Слушая ее игру, Софи плакала и думала: Я же француженка, мне здесь не место. Я должна жить в Париже. Затем она успокаивалась и, заинтригованная, пыталась разобраться: что же такое на самом деле эти таинственные баррикады? Кого и от чего они защищали, кому служили щитом?

Но в доме священника найти ответ на этот вопрос было невозможно.

И Софи начинала думать о любви Камиллы. О чуде этой любви.

«Пока твоя мать была жива, этот дом тоже был живым и действующим, – часто повторял Осберт. – А мы чувствовали себя благословенными».

Но Софи помнилось лишь то, как ее мать без конца занималась уборкой, стиркой, готовкой, не получая за это никакой благодарности. Зная лишь предельную усталость.

– Эти Ноксы – просто тупые свиньи! – именно так гневно высказывалась в их адрес маленькая Софи. Про себя, разумеется. Да и дом священника казался ей очень плохим местом. Но, став старше, она стала себя поправлять: во-первых, это несправедливо по отношению к свиньям, которых она считала весьма интересными существами, а во-вторых, хоть Осберт и Элис – люди и впрямь довольно противные, но все же не насквозь отвратительные. Они же стараются быть хорошими. И прихожан стремятся наставить на тот путь, что указан Господом. И для них всегда благотворительность выше собственного комфорта. И вообще, если не считать истории с Камиллой, они так подходят друг другу, что их брак можно считать практически идеальным.

А вот то, что говорил Осберт насчет хозяйствования Камиллы – сущая правда: пока домашним хозяйством занималась она, в доме не просто поддерживался порядок, но и сам дом в какой-то степени процветал.

«У нас, к счастью, – в отличие от гостиницы в Вифлееме[11] – места вполне достаточно», – сказал Осберт, выбрал в группе измученных французских беженцев, выстроившихся в ратуше Винчелфорда, глубоко беременную Камиллу и увез ее в Пойнсдин.

– Нам пришлось бежать от фашистов, перебираться через горы, драться из-за места в лодке, – рассказывала дочери Камилла. – И мы все время куда-то шли. А в итоге нас, как скот, загнали в эту ратушу, и люди подходили и рассматривали нас, точно и впрямь скотину покупали. Ох уж эти англичане… – Камилла помолчала. – Всегда такие надутые, важные.

Софи не совсем понимала тогда, о чем говорит мать, что именно она вспоминает. Теперь же она понимала уже почти все. Понимала эту униженность побежденных. Эту бесконечную усталость и чувство, что выжить попросту необходимо.

После смерти Камиллы у Софи навсегда осталось в памяти, как мать, нежно ее обнимая, прошептала:

– Ах, Софи, как мне жаль, что мы здесь оказались!

Софи посмотрела вниз и увидела, что ее ноги в школьных сандалиях буквально утопают в пыли и грязи, покрывающей пол. Это зрелище лишний раз напомнило ей, что теперь протест в ее душе окончательно созрел и укоренился. Что теперь у нее есть заветная цель, и она во что бы то ни стало должна этой цели достигнуть. Во всяком случае, здесь она ни за что не останется. Хотя ей еще во многом необходимо разобраться. Она должна понять, как устроен этот мир. Как взаимодействуют его части. Что такое она сама, какую роль она играет в этом мире.

Дверь в кабинет Осберта была открыта, и внутри никого не оказалось, так что Софи решила рискнуть и войти.

Ее, как всегда, поразила красота этой комнаты: по низу, примерно в половину человеческого роста, стены были обшиты панелями из английского дуба; широкое окно с тесными переплетами имело на редкость изящную форму. Общее впечатление портили лишь грубые книжные стеллажи, расположенные вдоль одной стены, да хаотическое нагромождение книг и бумаг на письменном столе Осберта.

«Преподобный Нокс – настоящий ученый, – утверждала Элис. – И пользуется всеобщим уважением как человек, обладающий твердыми устоями и глубоко мыслящий».

Слова и тон идеального послушания, но за ними, как догадывалась Софи, скрывался рвущийся у Элис из души вопль ярости.

Да, преподобный Нокс действительно был ученым. Его комментарии к очередному изданию сказок братьев Гримм получили весьма положительные отзывы в академических кругах. Он вдоль и поперек анализировал историю Синей Бороды и его «непослушной» жены.

Путь к обретению истинно духовной эрудиции долог и требует немалых усилий, и ему пока удалось преодолеть лишь часть этого пути – так, по крайней мере, скромно утверждал сам Осберт, – ибо у него не раз возникало острое искушение свернуть в сторону и попробовать другие жизненные удовольствия.

Если бы он этому искушению поддался, то мог бы, например, отложить написание трактата о реальных и потусторонних доказательствах тех изменений, которые претерпела англиканская вера, и заняться, скажем, сочинением романа со сложным переплетением сюжетных линий и – предпочтительно – основанного на любовной истории.

Помимо множества полок с трудами по теологии и истории, весьма сложными для понимания, в его библиотеке имелось и немало увлекательных исторических романов, и количество их запросто могло бы поспорить с библиотечным фондом Винчелфорда. «Полезно знать, что именно любят читать твои прихожане, – говорил Осберт, когда Софи спрашивала его насчет этих книг. – Исторические романы – это дверь в их души. – И предостерегающе подняв палец, он прибавлял: – Но такие книги не для тебя, Софи».

Осберт, должно быть, знал о ее налетах на библиотеку. О том, с какой жадностью девочка глотает книги и как неаккуратно украдкой сует их потом не на ту полку.

– Спроси меня, Хет, по истории, что хочешь. Хочешь, я расскажу насчет наследственного безумия королей Валуа?

– Господи, да какое мне до них дело!

– Ну тогда о резне во время Войны Роз? Или об отвратительном и подлом предательстве Жанны Д’Арк? Или о глупости Мэри, королевы шотландской, или о блестящем уме Елизаветы I, или о тупом упрямстве Карла I?

– Ну хорошо, раз уж тебе так хочется, рассказывай, – соглашалась Хетти, которая всегда стремилась сделать человеку приятное.

Да, читала Софи действительно много и жадно. Читала в постели. Читала за кухонным столом. Читала даже во время прогулки.

Она читала о «головокружительных страстях», о «беспомощности героя, пребывающего во власти чувства», об «испепеляющем желании», о «наивысшей радости – отдать свою жизнь ради спасения любимого человека», как все тот же Сидни Картон, да и многие другие герои сентиментальных романов. Софи, жизненный опыт которой был еще весьма короток и которая прекрасно сознавала собственную интеллектуальную неразвитость, некоторые пассажи, повествующие о мучительных хитросплетениях любви, политики и сражений, казались написанными на древнегреческом. Однако сладостное мурлыканье любовных романов с их примитивно-яркими эмоциями давало возможность забыться, хоть на время спастись от действительности. От неизбывной тоски по матери. От бесконечных тычков и замечаний. От смертельно надоевших требований «повернуться к жизни лицом» и «задуматься о собственном будущем».

Теперь, когда она стала уже почти взрослой, она могла запросто дать Осберту фору в плане критического изучения текста.

Хетти защищала Осберта, аргументируя это тем, что он, судя по его проповедям, «человек очень милый и добросердечный». «Возможно, – говорила она, – в нем просто больше женского, чем в большинстве мужчин».

Софи возражала, уверяя подругу, что Осберт, похоже, способен воспринимать любовь и страсть только в историческом контексте.

– Слава тебе, Господи!

Софи вздрогнула и обернулась, держа в руках очередную книжонку под названием «Дилемма Беренгарии»[12]. В дверях стоял Осберт.

– Вот ты где, оказывается.

И все началось сначала. А Беренгария вместе со своей дилеммой вернулась на полку.

«Когда преподобный впервые у нас появился, мы все решили, что он малость не в себе. Чудной какой-то. Высокий, тощий, солнца не выносит, но, по крайней мере, намерения у него вроде бы добрые», – так рассказывал Софи Фред Панкридж, ее добрый приятель, король здешних огородов. (Тот самый, что не раз прятал маленькую сиротку Софи в зарослях помидоров и сладкого горошка. А заодно, в качестве дополнительных услуг, снабжал ее всевозможными сплетнями и легендами из истории Пойнсдина.)

Но и теперь, в пятьдесят пять, кожа Осберта по-прежнему не выносила прямых солнечных лучей и воспалялась, и сам он все так же был похож на ходячий скелет, а его длинную тощую фигуру хотелось сложить, как рулетку. Сутана болталась на нем складками, обвисая в самых неподходящих местах. Ох уж эта сутана! На ветру она вечно хлопала, то раздуваясь, то опадая, и этот образ преследовал Софи в страшных снах. В этих снах Осберт Нокс превращался то ли в птеродактиля, то ли еще в какого-то неприятного, постоянно линяющего крылатого хищника, правда, крайне незадачливого: он вечно куда-то мчался с невероятной скоростью, однако никогда своей цели не достигал.

Осберт уселся за письменный стол, заваленный книгами и бумагами, среди которых было несколько экземпляров бюллетеня, посвященного бегам. Впрочем, как прекрасно знала Софи, хаос на столе был обманчив. В нем скрывалась некая закодированная система, согласно которой Осберт с легкостью в течение нескольких секунд отыскивал любой нужный ему документ.

– Итак, ты преодолела важную веху на своем жизненном пути, – промолвил он тем торжественным тоном, каким читал воскресные проповеди.

В церкви он всегда требовал предельного внимания и откровенно стремился подчинить себе аудиторию. Во имя этого он не пренебрегал ни драматическими жестами, ни риторической цветистостью, ни трескучими фразами. Весьма эффектно также выглядела и его привычка – дурацкая с точки зрения Софи – буквально занавешивать кафедру своей чересчур свободной сутаной.

Вот и сейчас, торжественно воздев руку, он провозгласил:

– Пора тебе с должной энергией взяться за дело, отставив в сторону всякие детские штучки. Твоя помощь необходима миссис Нокс, да и мне тоже.

Софи окинула взглядом книжные полки; где-то там был ключ к пониманию…психики Осберта, хоть она и не знала толком, что такое психика.

Он заметил, куда она смотрит, и постучал по лежавшей перед ним книге.

– А вот мое последнее приобретение. «Король должен умереть» Мэри Рено. Отличная книга, должен признаться. Написано очень хорошо. – Он немного помолчал и с удовольствием прибавил: – Весьма колоритно.

Его ежедневник лежал открытым на столе. «9.00 – молитвы. 10.00 – заседание Совета. Затем процедура экзорцизма. 14.00 – ежегодное общее собрание в воскресной школе…»

Туда-сюда, то в церковь, то из церкви, то в ратушу, то домой, то посещение прихожан… Всегда в черном, всегда исполненный энтузиазма, хищный… Он и Элис всегда были заняты воплощением в жизнь планов Господа, но при этом, ни на мгновение не ослабляя своей удушающей хватки, продолжали неустанно «заботиться» о правильном поведении и правильном образе жизни прихожан. В этом отношении запас их энергии был поистине феноменален; они безошибочно чуяли любой, даже самый крошечный грешок и с бесконечным упорством требовали покорности Господу.

– В твоей жизни наступают серьезные перемены, – говорил между тем Осберт, несколько сменив тон и теперь используя те отеческие интонации, какими обычно пользовался при подготовке детей к конфирмации. – Благодаря нашей, миссис Нокс и моей, предусмотрительности, а также тем деньгам, которые твоей матери удалось привезти с собой, ты получила достойное воспитание и образование.

А Софи вспоминала, как выглядит Пойнсдин – зеленые поля, хирургический кабинет, бакалейщик мистер Сили, продающий различные товары прямо с задка своего хлипкого грузовичка, – и думала: может, мне было бы легче принять здешнюю жизнь, если бы я никуда и не уезжала, а все это время прожила в деревне?

– Меня, наверно, следовало все же отдать в местную школу.

– Возможно. Но твой отъезд значительно облегчил жизнь миссис Нокс. Тем более, тогда ты была еще слишком мала.

Так вот в чем дело. Эта жестокая фраза была произнесена самым обычным тоном, но у Софи перехватило дыхание.

– Но ведь я считала, что это мой дом. Да у меня другого никогда и не было.

Осберт только руками развел, как бы подчеркивая неизменность тогдашнего решения.

– «Дигбиз» – очень хорошая школа. Тебе можно только позавидовать. Да и пора, наконец, понять, как тебе повезло, и начать отдавать долги.

– Отдавать долги? – Несколько мгновений Софи воспринимала это совершенно буквально.

Осберт охотно пояснил:

– За крышу над головой. За пищу насущную. За постель. Ты ведь могла и в сиротском приюте оказаться, знаешь ли. Но я уверен, что ты захочешь отплатить нам добром за добро.

Подводя итоги долгам Софи, он словно ощупывал взглядом ее хрупкую фигурку, отпущенный подол старого школьного платья, расплетшуюся косу. И в итоге явно остался удовлетворен осмотром, что, похоже, его самого удивило.

– А знаешь, ты ведь можешь стать почти хорошенькой. – И он, указав на книжную полку, прибавил: – Похожей на героинь тех романов, где их непременно спасает красавец-герой.

Интересно, подумала она, кого он имеет в виду? Эдит с прекрасными льняными косами из «Алфред и девушка», заставившую даже короля преклонить перед ней колени, или Даниэлу из «Бесконечного горизонта», беспризорную девчонку, которая во времена королевы Виктории работала в литейной мастерской, затем познакомилась с беглым преступником (его посадили в тюрьму за кражу буханки хлеба), сбежала вместе с ним в Австралию и в итоге стала хозяйкой скотоводческой фермы?

А Осберт, молитвенно сцепив пальцы рук, спросил:

– Софи, я надеюсь, ты мне доверишься, если когда-нибудь попадешь в беду или будешь испытывать некие трудности? Да?

Нет!

– Все-таки у меня богатый жизненный опыт, – он помолчал, – и я, как тебе известно, хорошо умею слушать.

Софи снова промолчала.

– Я просто хочу тебе помочь. Хотя, конечно, дети теперь совсем другие, не такие простые и покладистые. Однако наш долг – помочь тебе, поскольку теперь ты вступаешь во взрослую жизнь. Но мы постараемся относиться с пониманием к твоим новым чувствам и ощущениям. – Он многозначительно приподнял одну вислую бровь, почему-то похожую на креветку. – Ведь за то время, что ты жила здесь, знаешь ли, мы с миссис Нокс успели тебя полюбить. – Он взял со стола экземпляр журнала «Girl» и протянул ей. – Я подобные издания не одобряю, но миссис Мид сочла, что тебе этот журнал может понравиться. Он у нее от внучки остался. Я его полистал, и он меня приятно удивил. Там много говорится о девушках, которые нашли себе полезное дело по душе. Я тебе советую прочесть статью «Сьюзен способна приготовить настоящую бурю».

Подошва на правом ботинке Осберта была подвязана шнурком, что служило ярким свидетельством того, в каком состоянии находится все их безумное хозяйство.

– Из комиксов я давно уже выросла, – сказала Софи.

– Мы надеемся, что вскоре ты возьмешь на себя все наши хозяйственные заботы. И если в этом отношении ты хоть немного похожа на твою незабвенную мать, то наше совместное будущее будет прекрасным. Когда нашим домом занималась Камилла, у нее все было в полном порядке. Почти как в царствии небесном. Чистота и благоухание. Господи, какие же дивные ароматы здесь царили – полироль, свежеиспеченный хлеб… Неужели снова так будет? – воскликнул он, словно обращаясь к тому шнурку, которым подвязал разваливающийся ботинок. – Ну что ж, хорошо, что ты вернулась. Полагаю, мы прекрасно уживемся. А теперь ступай, поздоровайся с миссис Нокс. Она тебя ждет.

Глава третья

Если Элис не была поглощена приходскими заботами или игрой на фортепьяно, она удалялась в свой «командный пункт», то есть в спальню, которую Осберт, кстати сказать, посещал нечасто. Его выселение оттуда случилось еще в самом начале их совместной жизни, которую они упорно называли «наш брачный союз». Слух о выселении законного мужа из спальни быстро распространился по деревне, превратившись в отличную почву для всевозможных сплетен. Но если у кого-то и доставало смелости спросить, почему супруги Нокс спят порознь, Элис моментально приводила длинный список своих недугов, в том числе бессонницу и невралгию, и уверяла, что для нее отдельная спальня – единственное спасение.

Осберт по этому поводу никогда никаких комментариев не давал.

Из своей спальни Элис раздавала различные указания, требуя сделать то или другое, но, похоже, не замечала – а может, ее это и не заботило, – что многие ее требования и просьбы оставались как бы не услышанными. Всем в деревне было известно, что если уж в доме священника что-то и делалось по хозяйству, то не благодаря ее указаниям, а, скорее, вопреки им.

В детстве Софи считала Элис ужасно ленивой. Но, когда она повзрослела, ее стала даже восхищать тактика, взятая Элис на вооружение. Она, например, блестяще умела делать только то, что нравилось ей самой, и отлично маскировала свое нежелание делать что-то еще. Ее неадекватность в качестве домашней хозяйки давно стала в деревне притчей во языцех и вечной темой для пересудов. «Никогда и пальцем не пошевелит, а посмотрите, в каком состоянии дом!» Но Элис с легкостью уклонялась от стрел критики, ухитряясь уйти от любой темы, затрагивавшей беспорядок у нее в доме или ее неумение готовить. Если дверцу буфета удавалось закрыть после ее жалких попыток пополнить запас продуктов, то и обсуждать было нечего. А поскольку она была из числа тех «поварих», которые уверены, что свежие овощи следует варить как минимум все утро, то и на эту тему рассуждать было бессмысленно.

Два сильно поношенных башмачка, похожие на двух замученных маленьких зверьков, валялись у порога ее спальни, ожидая, что, может быть, кто-нибудь ими займется. По всей видимости, все надежды возлагались на Софи.

Софи постучалась, услышала: «Войдите!», и нехотя, чувствуя неясный страх, подчинилась.

Бо́льшую часть комнаты занимала двойная кровать с просевшим матрасом. (В те дни, когда Осберту еще случалось бывать в этой кровати, супруги, должно быть, просто катались по всей ее необъятной ширине.) На ящике комода была отломана ручка. Узкие и короткие зеленые шторы вряд ли спасали от сквозняков, а ведь наверняка из окон с подгнившими рамами постоянно дуло.

В общем, все было как всегда.

За исключением одной вещи. О, это и впрямь было полной неожиданностью! В комнате появилось зеркало! Во всем доме раньше имелось лишь одно маленькое зеркальце для бритья, висевшее в ванной. Элис зеркал не одобряла. «Это всего лишь проявление жалкого тщеславия и чрезмерной любви к жизненным благам, Софи Морель. А такие грехи ведут к разврату».

Но теперь над комодом висело хорошенькое зеркало в прямоугольной золоченой раме, занимая довольно большую часть стены. И прямо перед ним торчала Элис, кокетливо поправляя на голове шляпку, более всего похожую на труп какого-то зверька.

Хетти, которая всегда была добрее Софи, утверждала, что Элис ненавидит смотреться в зеркало просто потому, что вечно пребывает в отчаянии из-за того, как мало у нее всяких хорошеньких вещиц. А «злая» Софи возражала, говоря, что Элис просто противно на себя смотреть, поскольку лицо у нее цвета манной каши.

Чтобы действительно кого-то ненавидеть, нужны силы и время. А они не всегда имеются в наличии. Так что в юном возрасте Софи прибегала к такому приему: раз десять писала на клочке бумаги: «Я ненавижу Элис Нокс», затем разрезала этот клочок на десять полосок и прятала их в стопках одежды и в книгах. Подобные действия помогали ей сохранять душевное равновесие.

Или еще она могла написать на своих бумажных полосках: «Ты уродина! Безобразная уродина!» – поскольку именно эти слова звучали у нее в голове. (Спрятанные бумажки помогали ей спокойно уснуть.) Она воображала, как высказывает все это вымышленной Элис, и та, обиженная, проливает слезы, а она, Софи, не желает даже носовой платок ей одолжить. Таким образом, достигалась некая моральная победа, Софи обретала свободу и могла в своем воображении плыть, куда душа пожелает.

Став взрослее и злее, Софи-подросток стала пользоваться более тонкими и действенными словесными снарядами. «Ты мне не мать, и я никогда тебя матерью не назову!» – это воображаемое оскорбление должно было бы произноситься ледяным тоном и восприниматься как плевок в лицо. Эскалация записочных вооружений достигла кульминации, когда Софи изобрела совсем уж дикарскую инвективу: «Ты бесплодна, как та женщина из Библии…»

Ничто из этого, разумеется, никогда не было произнесено вслух.

– Я уж думала, ты никогда до меня не доберешься, – сказала Элис, по-прежнему смотрясь в зеркало. – К трем часам ты должна быть в церкви. У шестилеток библейский класс, и за ними требуется хорошенько присматривать. – Она снова проверила, достаточно ли прочно сидит у нее на голове та загадочная штуковина. – Ну что ж, Софи, мне, наверное, следует сказать: «Добро пожаловать домой»?

– Да, спасибо.

Элис резко повернулась к ней.

– С приездом, Софи.

Морщины, возникшие на бледном лице Элис от постоянной привычки хмуриться, стали еще глубже, а сама она, всегда худая как палка, похоже, чуточку пополнела, особенно в области талии. На ней была блузка в синий цветочек – ее единственная уступка цвету и набивному рисунку, – которую она извлекала из хаоса своего гардероба лишь по особым случаям.

Софи догадывалась, что блузка извлечена отнюдь не в честь ее возвращения. Как и тот дохлый зверек, который притворялся коричневой шляпкой-таблеткой.

– У вас новая шляпа?

– Не совсем. – Ответ прозвучал странно резко.

Почти наверняка это означало, что шляпка приобретена в принадлежащем Дилли Харлип магазине секонд-хенд в Винчелфорде. Жительницы Пойнсдина любили обсуждать вкус и изобретательность хозяйки этого магазина, однако строго придерживались негласного правила: никогда не упоминать о том, что ту или иную вещь, купленную там, кто-то уже раньше носил.

– Преподобный Нокс подарил мне фунт и велел купить себе что-нибудь новенькое.

Так, защита выставлена.

– Понятно…

– Я приглашена на ланч к леди Питт. – Она ждала от Софи восторженной реакции, но, поскольку таковой не последовало, прибавила: – Уж такую-то маленькую радость я заслужила, не правда ли?

Софи ждала, зная, что в сознании Элис непременно возникнет некий люфт. И он, естественно, сразу же возник:

– Ты, конечно, считаешь, что мне не следует пользоваться гостеприимством тех, кто живет за счет чужого труда?

– Я вовсе так не считаю, – пожала плечами Софи.

Не совсем так. Она как раз думала, что для Элис будет очень даже неплохо, если она, надев новую шляпку, вскочит на велосипед, нажмет на педали и покатит туда, где Осберт абсолютно над ней не властен.

Подобные «выходы в свет», в частности в Питт-Хаус, давали Элис такой заряд энергии, что его хватало на несколько месяцев. А иногда и лет. И каждый раз она еще долго с завистью вспоминала ослепительно белые льняные скатерти, какие-то немыслимые подставки для пирогов, кофейные столики из разноцветной древесины и фантастические цветочные композиции в каждой из комнат. Все это явно свидетельствовало о том, что красивые рассуждения Элис о духовной силе и социальном равенстве мгновенно отбрасывались за ненадобностью, стоило ей переступить порог Питт-Хауса.

Софи не раз пыталась угадать, не скрывает ли Элис под личиной стойкой поборницы равенства самое настоящее низкопоклонство перед элитой? Впрочем, у нее отнюдь не было уверенности, сознает ли это сама Элис.

По крайней мере, выявить косвенное воздействие Инид Питт на обитателей пасторского дома было бы неплохо – хотя бы для того, чтобы отомстить за диктат полезности вареной капусты, предлагаемой к обеду по крайней мере четыре раза в неделю.

Но какая-то часть души Софи, не столь критично настроенная и более добрая, вставала на защиту Элис, доказывая, что Питт-Хаус является для нее неким убежищем. Причем убежищем весьма элегантным, обладающим множеством соблазнов. Элис, как писала Софи в своем дневнике, – это женщина, которой выпала несчастная судьба навсегда быть приколоченной гвоздями к дверям прихода, полностью посвящать себя приходским обязанностям и даже мысли не допускать о том, что в ее некрасивой, неуклюжей груди могли поселиться острая тоска и горячее желание перемен.

– Леди Инид занималась ремонтом и обновлением обстановки в комнатах для прислуги, – рассказывала между тем Элис, – и предложила мне забрать это зеркало. Его, представь, собирались попросту выбросить. Леди Инид считает, что у каждой женщины непременно должно быть хорошее зеркало. – Элис поправила прическу. – А еще она полностью согласна со мной насчет того, что тебе самое время взять на себя кое-какие мои обязанности. – Она снова поправила прическу. – Она часто повторяет: «Начни так, словно твердо знаешь, что непременно продолжишь».

Софи устало прислонилась к двери.

– Ну, раз уж леди Питт так говорит…

Элис глянула на нее с подозрением.

– Это что же, тебя в школе твоей так нагло разговаривать научили?

Ответа ей, впрочем, явно не требовалось.

Софи заметила, что ставшая почти беззубой расческа Элис по-прежнему лежит рядом с маникюрными ножничками, которыми она не раз жестоко ее мучила.

Заметив ее взгляд, Элис тут же схватила ножнички и потребовала:

– Покажи-ка мне свои руки. Я не хочу, чтоб ты появлялась в церкви с неприлично длинными ногтями.

Но Софи продолжала держать руки по швам и явно не собиралась ничего показывать. Времена подобных экзекуций миновали. Определенно и бесповоротно.

– С моими ногтями все в порядке, – спокойно сказала она. – Их совершенно не нужно стричь.

В кои-то веки Элис спорить не стала.

– Ну ладно.

У Софи даже настроение немного улучшилось. А Элис вполне миролюбиво сказала:

– На столе в кухне хлеб и «Спам»[13]. Сделай себе сэндвич и не опаздывай.

Она схватила старую свалявшуюся пуховку, попудрилась и гневно уставилась в зеркало: бледно-оранжевая пудра оставила на ее сероватой коже отчетливые следы, похожие на лепестки искусственного воскового цветка. Элис даже голову набок склонила, изучая свое, ставшее незнакомым, лицо. Потом опять принялась перемещать свою шляпку, похожую на дохлого зверька, – на этот раз на затылок. Одновременно она продолжала разговор с Софи.

– Осмелюсь заметить, тебе ведь жить здесь явно не хочется. У преподобного Нокса, правда, иное мнение, да только меня не обманешь.

– Вы правы, мне нужно поскорее отсюда уехать, – согласилась Софи.

– И как, интересно, ты это сделаешь? Девушки у нас просто так из дома не уходят. За исключением тех случаев, когда они совсем оторви-да-брось. – Она сдула на пол просыпавшуюся оранжевую пудру. – Это все влияние твоей матери, полагаю, эти ее вечные разговоры о Париже. – Она вдруг скользнула жадным взглядом по фигуре Софи. – Все время приходилось ей напоминать, что нас совершенно не интересует, откуда она родом.

Двадцать пять лет назад Элис угрожающе приблизилась к красной черте – тридцати годам – не имея никаких видов на будущее, и тут в город приехал Осберт и попросил ее руки.

– Сейчас 1959-й год, – сказала Софи. – Теперь все иначе. Девушки могут сами находить себе работу и самостоятельно оплачивать свое жилье.

– Да неужели? И это приличные девушки? Софи, тут ведь тоже необходимо отделять злаки от плевел. Так ты хоть попытайся это сделать. – Мягкий, но язвительный тон. И явное желание ранить. – Неужели кто-то из твоих вполне разумных школьных подруг решил вести такую «независимую» жизнь? Нет, думаю, никто. – Говоря это, Элис почему-то нервно сворачивала и разворачивала свой носовой платок. – Наверняка большинство останутся дома, с родителями, а потом повыходят замуж.

– Но разве мы не вольны сами решать, как нам поступить со своей жизнью?

Элис быстро взглянула в зеркало.

– Разве вы со мной не согласны, миссис Нокс? Разве вам самой не кажется, что это справедливо? – продолжала настаивать Софи.

– А что, разве за свободу выбора можно купить хлеб? – Элис наконец засунула свернутый носовой платочек за обшлаг платья. – Да ведь мы и не свободны. На нас, женщин, у Бога свои планы, бесполезно пытаться их обойти. Между прочим, именно в соответствии с Его планами ты и обязана помогать нам с работой в приходе. Именно с таким прицелом мы когда-то и взяли вас с матерью к себе.

– Но ведь я же не ваша рабыня, миссис Нокс. Во всяком случае, мои цепи не крепче, чем ваши.

– Все-таки ты еще очень глупа, Софи Морель.

Однако Софи уже поняла, что Элис, если уж говорить честно и откровенно, внутренне согласна с тем, что обе они угодили в одну и ту же ловушку.

– И потом, пока тебе не исполнился двадцать один год, за тебя по-прежнему полностью отвечает преподобный отец.

После смерти Камиллы в дом священника явились представители социальных служб с документами на подпись. Софи было семь лет, даже почти восемь, и она не хуже взрослых знала, что такое горе, но возражать не посмела, об этом даже речи быть не могло.

Иногда в качестве упражнений для ума (а подобные упражнения Софи считала весьма полезными), она представляла себе несколько иной вариант развития событий, согласно которому Ноксы действительно проявили доброту и приняли в свой дом пережившую немало горя беременную беженку, вынужденную скитаться. «Они не возражали, когда я призналась, что скоро должна родиться ты, – сказала по-французски Камилла, крепко прижимая к себе Софи. – И пообещали, что если я стану работать у них в доме, они позволят нам обеим остаться. Понимаешь, мы оказались им очень даже нужны. Здесь было так… deguelasse… отвратительно, грязно! А им хотелось… как это сказать? Им страшно хотелось быть чистыми».

«А почему мы не можем уехать и жить вместе с папой?» – спросила Софи.

И горе, которое Камилла старательно скрывала в глубине души, вдруг поднялось на поверхность, и она призналась: «Твой папа в Раю».

«А он хотел туда отправиться? В Рай?»

«Хотел, но не тогда, а гораздо позже. К тому времени, когда он был бы уже совсем старым. Но и он, и я, и многие другие понимали, что должны сражаться за Францию».

«Неужели тебе нравится здесь жить?» – спрашивала Софи, и Камилла отвечала: «Здесь безопасно. Только и всего».

Она рассказывала, что, поселившись здесь, вскоре обнаружила, что буквально каждый ящик комода, каждая полка в шкафу и буфете полны всякого хлама. В кухне на полу валялся мусор. На столе – объедки, оторванные пуговицы, чайная чашка с отбитой ручкой. На плите – ржавые сковородки, чайник без крышки. И весь этот дикий беспорядок сотворили в доме двое взрослых людей, которые, казалось бы, разбирались в вопросах духовности, но обычную жизнь простых смертных ни в грош не ставили.

«В доме твоих бабушки с дедушкой, в Пуатье, где я росла, всегда было очень уютно. – Камилла нечасто вспоминала свое детство, потому что эти воспоминания очень ее расстраивали. – У нас были Мари, которая очень вкусно готовила, и Агнес, которая содержала в порядке нашу одежду. А по воскресеньям Мари специально для меня варила горячий шоколад. Она наливала его в мою любимую чашечку, стелила кружевную салфетку, я садилась за кухонный стол и с наслаждением пила этот шоколад. Я часто его вспоминаю. И еще то, какие в доме царили чистота и порядок. Но смотри, никогда и никому нельзя рассказывать, что мы с тобой говорим о том, какие они здесь неаккуратные. Им будет обидно это слышать».

В те редкие моменты, когда Камилле становилось немного легче, она рассказывала Софи о том, каким был ее отец, Пьер Морель. «Он был высокий, и ты, похоже, будешь довольно высокой. И у него было очень интересное лицо. Хотя я все время над ним подшучивала, говорила, что рот у него слишком велик. Он ко всему относился серьезно, всегда с интересом воспринимал все, что происходит в мире. И очень любил картины. Нрав у него был горячий, но мне это даже нравилось. А он всегда говорил, как здорово ему повезло, что жена у него оказалась настоящим воином».

И о Париже она кое-что рассказывала. «К тому времени, как мне пришлось бежать из Парижа, почти у всех в городе кто-то из родных или знакомых был арестован. Весь наш огромный город был окутан тайнами. Приходилось без конца изобретать какие-то новые пути, чтобы попасть из одного места в другое. Мы старались держаться самых дальних улочек, самых темных переулков, передавали друг другу сведения о наиболее безопасных местах. Хотя опасность грозила отовсюду… – Камилла умолкала, о чем-то вдруг задумавшись, потом снова начинала говорить: – Фашисты жгли картины. Жгли произведения Пикассо и Эрнста… они называли их выродками. Это приводило твоего отца в ярость».

Софи запомнила незнакомое слово: выродки.

В воображении семилетней девочки Париж представал как город высоких башен, сверкающей реки и множества собак. Ей, правда, очень хотелось включить в эту картину еще и волшебных лебедей, и колесницы с чудесными конями, но о лебедях и колесницах мать никогда не упоминала.

Под конец очередной истории Софи, сжимая тонкую, одни косточки, руку матери, спрашивала: «Как ты думаешь, наш папа сейчас в Раю?», и замечала в ее глазах мучительную боль и тоску.

«Если ты веришь в Рай, то твой отец там», – говорила Камилла.

«А кто они, те плохие люди, которые его убили?»

«Именно это ты и должна будешь в первую очередь выяснить».

«А где находится Рай?»

«И это тебе придется самой выяснить. Это будет твое собственное приключение».

«Но как же я все это узнаю?»

Камилла не ответила; она все ближе соскальзывала к той опасной черте, что отделяет жизнь от смерти.

А потом Камилла умерла. И Софи пришлось как-то жить дальше – дышать, есть, ходить, разговаривать с людьми. Иной раз, оглядываясь назад, она сама удивлялась, как ей тогда удалось все это пережить.

Осберт и Элис уверяли ее, что «время лечит».

– Моя дорогая… – Осберт, надо отдать ему должное, горевал вполне искренне. – Это такая страшная утрата для всех нас! Но вот что я тебе скажу: Господь всегда заботится о том, чтобы люди могли пережить любые утраты.

Вот только о ней Господь и не собирался заботиться.

Ведь ее мать была беженкой. Бездомной вдовой. Совершенно оторванной от своей французской родни. Но продолжавшей бороться. И очень любившей свою дочь. «Ты моя любимая девочка, ты такая чудесная, что мне все время хочется тебя поцеловать», – говорила Софи мать.

Но ничего не поделаешь – жизнь все-таки продолжалась. И у Софи остались лишь драгоценные воспоминания о том, как она обретала убежище у матери под боком, как та казалась ей теплой оленихой с шелковистой шерстью. А еще она помнила, как крепко сжимала исхудавшую руку Камиллы, как страшно закричала, когда Элис, прокравшись в их комнату, объяснила ей, что мамы больше нет. Да, эти воспоминания по-прежнему жили в ее памяти, но очень многое померкло и расплылось в океане времени.

Тоска по матери превратилась в некую почти религиозную по своей силе убежденность в том, что Камилла все еще где-то рядом, просто прячется, но при этом внимательно следит за ней и все так же сильно ее любит.

В школе Софи постепенно удалось прибавить к своему скудному запасу сведений о войне и всю ту информацию, какую ей удалось раздобыть. Вторжение во Францию. Оккупация Парижа. Освобождение Парижа. Все это были столь значимые события, что Софи долгое время не могла понять, почему Камилла предпочитала рассказывать ей о своем детстве и горячем шоколаде, а не о том, что в итоге привело ее в домик приходского англиканского священника. Лишь став старше (и чуточку мудрее), Софи догадалась, что именно воспоминания о мелких домашних делах и событиях дают изгнанникам силы, чтобы выжить.

А еще Камилла часто повторяла: «Я сражалась за свободу. И ты тоже должна за нее сражаться».

– Ты должна разобрать и перестирать все ее вещи, – сказала Элис буквально через несколько недель после смерти Камиллы; это была несложная работа, но Элис корежило при мысли о том, чтобы сделать это самой. – Ты же знаешь, как мало у меня сил, а те, что у меня есть, я вынуждена приберечь для работы в приходе.

Спальня Камиллы была на самом верху, в одном из тех помещений, что предназначались для слуг. Софи даже показалось, что на лестнице все еще ощущается присутствие матери, словно она неким образом ненадолго там задержалась. Ее присутствие чувствовалось и в аккуратно свернутой блузе, и в залатанной юбке, висящей на вешалке, и в чулках из крученой нити, свернутых в клубок. А в ящике с ночными сорочками Софи обнаружила письмо, внутри которого оказалось еще одно письмо.

Первое письмо, адресованное Софи, было написано ее отцом; Камилла захватила его с собой, спасаясь бегством из Франции.

«Ты еще не родилась, – писал Пьер Морель, – но я все время думаю о тебе. Кто ты, что ты такое – это пока тайна. Но я очень люблю вас обеих, тебя и твою мать, и именно поэтому отсылаю вас подальше отсюда. Это мое письмо ты получишь, если мне не удастся выжить».

Второе письмо было от ее матери.

«Я так надеялась, что тебе никогда не придется читать эти строки, но, видно, время мое пришло. По опыту я знаю, что непредвиденное и ужасное может случиться в любой момент. Именно так все и случилось. Я пишу это с огромной любовью к тебе, Софи. Всегда помни об этом.

Как мы в итоге оказались в Пойнсдине?

Я сражалась на улицах Парижа вместе с твоим отцом, пока это не стало слишком опасно. Ведь вскоре должна была родиться ты, и Пьер хотел, чтобы я уехала. Я уезжать не хотела. Но в конце концов уступила, меня контрабандой вывезли из Франции, и в итоге я оказалась здесь, в Сассексе.

Твой отец был убит во время освобождения Парижа. Он сумел дожить почти до конца войны, но я уже никогда не узнаю, изменился ли он за это время. Хотя у меня постоянно было такое ощущение, словно он не просто помнит о нас, но и надеется, что вскоре мы все снова будем вместе и заживем, как нормальная семья.

У меня уже была ты, когда я поняла, что снова начинаю заболевать, и я решила остаться здесь, где у меня была работа и крыша над головой. А еще я пришла к выводу, что и в Париже, вполне возможно, буду чувствовать себя такой же отверженной, как и в этой чужой английской деревне. Здесь у тебя, по крайней мере, был какой-то дом, но я отнюдь не испытывала уверенности, что он у тебя был бы, если бы я прямо сразу вернулась во Францию.

Софи, есть определенная сумма денег, которые мне удалось привезти с собой. Это деньги твоего отца – он заработал их, продавая картины. Я сказала Ноксам, что эти деньги необходимо потратить на твое образование.

Возьми то, что от этой суммы останется, и используй для осуществления собственных планов. В жизни тебе придется порой хитрить, потому что мужчины любят брать командование на себя и диктовать женщинам свои условия. Но я хорошо усвоила преподанные мне жизнью уроки и твердо знаю, что полагаться можно только на себя. Ни от кого нельзя зависеть. Твои душа и мысли всегда должны оставаться независимыми.

Оказывается, веру (любой вариант веры) сохранить очень сложно. Кто знает, что будет с нами после смерти? Но я отчего-то уверена, что навсегда останусь с тобой, моя дорогая девочка. И в течение всей твоей жизни буду за тобой присматривать. И в свое время, когда и тебе придет пора умирать, я буду рядом. Я буду ждать тебя. Вместе с твоим отцом.

Я пишу тебе по-французски, потому что только так сохраняется некая возможность сохранить все сказанное исключительно между нами. Англичане ведь обычно очень слабо владеют иностранными языками – они островитяне, а все островитяне немного странные».

И не было у Софи ничего дороже этих двух писем.

Глава четвертая

Кухня. Арена пыток и мучений. Кухня изобретена, чтобы заживо похоронить женщину.

«Не перегибай палку, – говорила Хетти. – Некоторые женщины свою кухню просто обожают».

Но эта кухня была в ужасающем состоянии. И насквозь пропахла плесенью.

Подбоченившись, Софи обозревала поле предстоящего сражения.

В раковине навалены немытые кастрюли и сковородки. Всюду какие-то объедки. Кухонные полотенца настолько заскорузли от грязи, что просто умоляли Софи немедленно их сжечь. Стены требовали тщательного мытья, сиденья стульев, зараженных жучком, были омерзительно липкими.

После смерти Камиллы дом священника быстро и неуклонно погружался в трясину отвратительной запущенности. Детская невинность – вещь поистине спасительная и чудесная, так что до поступления в «Дигбиз» эти мерзости Софи не тревожили; но стоило ей оказаться в царстве чистой кожи, тщательно выстиранной одежды и вымытых шампунем волос, и она решила, что грязь и беспорядок в доме – это и есть происки дьявола.

Софи подмела пол, отскребла столешницу, совершила набег в прачечную и даже предприняла попытку кое-что выстирать, буквально содрогаясь от отвращения, ибо между пальцами у нее текла не просто грязная вода, а липкая жидкая грязь. Было ясно: надо отсюда бежать и для этого как-то раздобыть деньги. Свои собственные деньги. Вот только как до них добраться? И как вообще устроить переезд в другую страну? Нужно ли заказывать билеты заранее? Или, может, сперва стоило бы подыскать во Франции какое-то жилье?

Устроив себе перерыв, Софи очистила местечко рядом с хлебницей, сделала себе сэндвич со «Спамом», уселась и стала есть. Это было ужасно. Просто ужасно. Она почти с ностальгией вспоминала школьные булочки (с неизменным привкусом соды) и поджаренный хлеб (больше похожий на сухари), который они с Хетти обычно намазывали мармеладом.

Но куда хуже, чем состояние кухни, оказалась та ситуация, с которой она столкнулась, едва успев вернуться в домик священника. Она пробыла здесь всего несколько часов, но сразу оказалась замешана в тот разлад, что царил в брачных отношениях Осберта и Элис.

Религия, благотворительность, глубоко въевшаяся грязь и бесконечные запреты.

«Спам» противно прилипал к языку и – если такое вообще возможно – имел вполне розовый вкус и, в общем, являл собой отвратительное розовое месиво.

Хетти утверждала, что Софи очень сильная и храбрая – это мнение основывалось на умении Софи отбить любую атаку Лидди, которой было все равно, кого травить. Софи нашла весьма радикальное решение этого вопроса. Достаточно было всего лишь рассказать одноклассницам, что у Лидди груди разного размера и в этом очень легко убедиться. Как же хохотали девчонки, они прямо-таки выли от смеха. Но то был смех недобрый, хотя и очищающий.

После первичной уборки запах плесени, похоже, стал еще сильнее, и Софи принялась искать его источник. Но обнаружила его лишь минуты через две, сунув голову под стол, где в щель, как оказалось, завалился кусочек бекона, настолько заплесневевший, что им пренебрегли даже мыши. Софи веником извлекла эту гадость из-под стола, завернула в газетный лист и бросила в мусорное ведро.

Дегтярного мыла она старалась избегать – от него кожа на руках начинала трескаться и кровоточить – и решила для начала попросту замочить грязную посуду в холодной воде. Открыв кран, она посмотрела в окно, находившееся прямо над раковиной. На западе уже собирались тяжелые облака, обещая в скором времени дождь.

А какую, собственно, жизнь она сочла бы для себя лучшей, чем эта?

– Хорошая жизнь прежде всего должна быть полна любви, – как-то сказала она Хетти. – Не к прекрасным юношам, а к самой жизни, ко всему живому. К тому, что эту жизнь составляет. К хорошей еде, к красивой одежде, к прекрасным картинам. К чудесным людям. И к горячим пончикам.

Хетти слушала ее с таким восторгом, словно стала свидетельницей первого чтения Нагорной Проповеди.

– А ты кого-нибудь любишь, Софи?

– И ты еще спрашиваешь! Я люблю тебя, Хет. Очень люблю.

Умение любить всей душой должно было быть непременным условием хорошей жизни, но в данный конкретный момент Софи, будь проклято все на свете, не знала больше ни одного человека, которого ей хотелось бы одарить щедрой благодатью своей любви.

Однако пора было идти в церковь.

Прихватив с собой остатки сэндвича и – в связи с явной угрозой дождя – свой школьный габардиновый макинтош, Софи первым делом направилась к птичьей кормушке.

Кормушка была повернута лицом к переулку, ведущему к церкви. Очень удачно, ибо это позволяло и птицам, и прихожанам рассматривать друг друга.

Фред смастерил эту кормушку для десятилетней Софи из обрезков досок и старой шины, и она получилась прочной, способной противостоять любой непогоде.

Птичий замок. Ее замок. В те дни, когда все казалось ей черным и мысли куда-то утекали из головы, она ходила смотреть на птиц. Птицы прилетали и улетали, а она слушала их болтовню, шелест их крыльев, и это исцеляло ей душу.

В линованном блокноте, выигранном в приходскую лотерею, она тщательно записывала свои наблюдения за птицами. Следила за их перебранками, замечала проявления малодушия или, наоборот, достойное отступление перед более сильным противником. «Лесная завирушка прилетела первой, – записывала она огрызком карандаша. – А синица-московка еще кружит».

Первыми получали добычу те, кто покрупнее – домовые воробьи и ленушки. А лазоревки и московки были вынуждены ждать в зарослях лавра. Щеглы и лесные завирушки составляли некую среднюю коалицию.

Вот где действительно можно было получить уроки жизни, хотя и несколько беспокойные. А также кое-что понять и насчет любителей травли, и насчет тех, кому изначально дано значительно больше, чем всем прочим.

Возле дома священника птицы, похоже, просто процветали, благо отбросов там всегда хватало. Остатки рыбного пирога и рагу из бычьего хвоста, селедочные хвосты и головы – вряд ли, правда, такая пища была птицам полезна, вполне возможно, они даже травились этими вонючими отходами, но тогда одну стаю сменяла другая, состоящая из двоюродных сестер и братьев первой. Впрочем, об этом Софи никогда в точности известно не было.

Она отошла от кормушки, пробормотав: «Вы уж меня простите, что я вам “Спам” подсовываю».

И сразу же забыла о сожалениях, потому что птицы, маленькие, ясноглазые, прожорливые, шумливые, так и накинулись на предложенное угощение. Казалось, они кричат: «Добро пожаловать, Софи!» А насчет еды они и не думали капризничать.

Мелкие синички, как всегда, прятались пока под уродливым лавровым кустом. Софи всегда старалась их защитить и все остатки высыпала к ним поближе.

Ее вдруг охватила волна благодарности – просто за то, что эти птички существуют. А еще за их доверие, пусть даже кажущееся, за то, что они с таким аппетитом поедают ненавистный «Спам». И за то, что под перышками у них бьются настоящие сердца, такие крохотные, такие хрупкие, такие недолговечные.

Всего за несколько минут, проведенных в обществе птиц, ей удалось полностью избавиться от всех своих беспокойных мыслей. И сейчас вокруг нее не существовало ничего, кроме земли, неба, близящегося дождя и мелькания птичьих крыльев, поскольку за пиршественным столом, как всегда, устанавливалась своя иерархия.

Обернувшись, Софи посмотрела в сторону моря. От него, казалось, исходило некое полуденное свечение, в котором словно расплывалась темная линия горизонта.

Итак, где же она теперь оказалась?

В типичной английской деревне. Такие деревни она когда-то рисовала и описывала, выполняя домашние задания по географии. Население равно примерно полутора тысячам. Самые старые дома толпятся у скрещенья улиц и дорог, а остальные вытянулись в одну линию по направлению к Даунз, меловым холмам Южной Англии. «Эти дома словно умоляют, чтобы их подняли повыше на холмы», – говорила Камилла.

Дорожное движение в деревне минимальное – скрежет тормозов или захлебывающийся взвизг заднего хода на центральном перекрестке вполне способны заставить здешнего жителя подскочить от неожиданности. Мужчины обычно работают в поле или уезжают и нанимаются в порты южного побережья. Горстка наиболее прогрессивных молодых женщин старается найти работу в ближайшем рыночном городе Винчелфорде, но там существует жестокая конкуренция, особенно из-за мест в открывшихся после войны магазинах «Вулворт». Замужние женщины остаются дома, занимаясь детьми и хозяйством. На людях они появляются только для того, чтобы выполнить некую неоплачиваемую общественную работу, на что правительство всегда очень рассчитывает (но никогда в этом не признается).

Нет, все-таки пора в церковь.

Извилистая улочка, ведущая на холм к церкви, была вся в рытвинах. Кирпичи, вывалившиеся из стен окрестных домов, прятались в грязи, словно поджидая, чтобы какой-нибудь неосторожный прохожий об них споткнулся. Глубокие лужи, до которых никогда не добирались солнечные лучи, грозили намертво засосать башмаки. Ближе к церкви над улочкой, словно оберегая ее, склонились деревья.

Ворота, ведущие на кладбище, так поросли белым, зеленым и серым мхом, что стали похожи на кружево. Отворяя ворота, Софи испачкала пальцы и вытерла их о траву.

Церковный двор являл собой некое замкнутое царство, населенное маргаритками и маками и окаймленное старыми тисами и кипарисами. Ряды старых деревьев охраняли неровные ряды старинных надгробий рядом с церковью. А относительно недавние могилы, в том числе и могилы погибших на минувшей войне, веером расходились к самым границам кладбища.

Камиллу похоронили под тисом. Травы со всех сторон наступали на маленькое надгробие, грозя совсем скрыть и его, и куст розмарина – «розмарин, роса моря», – который Софи попросила Фреда Панкриджа посадить на могиле матери. «Когда цветет розмарин, богородица правит миром», – говорил Фред.

Камилла Морель, 1917–1948.

Софи судорожно вздохнула.

Может, ее кости и покоятся под этим камнем, только самой Камиллы здесь нет. Она где-то в другом месте.

Как и домик приходского священника, эту красивую церковь построили в те времена, когда цветные витражи решено было заменить простыми широкими окнами. В солнечные дни свет буквально заливал алтарь, суля каждому добро и просвещение. Софи давно обратила внимание на то, какая в этом содержится ирония. Здешние жители были в основном людьми мрачноватыми, предпочитавшими для своих религиозных обрядов огонь и известняк. А уж если кто-то из них грешил – а согрешить в Пойндсдине было легче легкого, – то прихожане готовы были аплодировать уже самой идее сбросить согрешившего в геенну огненную.

Церковные двери были прочны и обиты гвоздями. Перед тем как Софи удавалось толчком их отворить, она каждый раз с мрачным видом была вынуждена бороться с дверной ручкой в виде тяжелого железного кольца.

– Ну вот наконец и ты! – возвестила миссис Беньон, когда Софи удалось-таки преодолеть сопротивление дверей и проскользнуть внутрь. – Опаздываешь! Я уж решила, что ты снова сбежала в эту твою школу для богатеньких. – Она ткнула пальцем в сторону молельных скамей, где в рядок сидели дети, охваченные свирепой скукой. – Ну и как ты этих-то Библии учить собираешься?

Бетти Беньон ни добротой, ни ласковым нравом отнюдь не славилась. Ей, девушке из Ист-Ридинга, вышедшей замуж за кузнеца Эрика, понадобились долгие годы, чтобы в Пойнсдине ее приняли. Не способствовал расположению к ней и жаркий слушок о том, что некогда Бетти осмелилась поработать контролером в универсальном магазине. Была она высокой, худощавой и такой же злобно-шипучей и беспокойной, как пойманная змея в коробке.

«Родом я из Йоркшира, как хочу, так и говорю!» – не раз заявляла она, а это означало, что она вот-вот пульнет в какого-нибудь несчастного и абсолютно невинного человека яростным глагольным вариантом V–2[14]. Ей явно была скучна жизнь деревенской жены, однако она все же заставила себя подчиниться здешним законам и нормам.

Пребывая в явном раздражении, Бетти продолжала в упор смотреть на Софи, словно пытаясь внушить ей, что занятия с группой шестилеток – это некая особая форма пытки.

Софи быстро глянула в сторону маленького Мики, известного под кличкой «Бедоносец», который уже настолько извертелся, что был готов грохнуться с края молельной скамьи. Он в ответ скорчил ей рожу, и Бетти, заметив это, тут же заявила:

– Еще раз так сделаешь, Мики Хадд, и ветер мигом переменится. Интересно, где ты тогда окажешься? Только попробуй рожи тут строить – прямиком к своему папаше отправишься. Ты ведь знаешь, что тогда с тобой будет, да?

Мики тут же пнул ногой «Крысеныша» Ридда, сидевшего с ним рядом – собственно, чуть более бледную версию самого Мики, – и проныл:

– Мисс, меня Крысеныш заставил!

Оскорбленный Крысеныш сжал кулаки.

– Врешь! Ничего я тебя не заставлял!

По обе стороны от них тут же зашевелились разномастные головенки остальных сопливых шестилеток. При мысли о возможной драке по их нестройному рядку пробежал возбужденный шумок.

Крысеныш, разумеется, пинка не стерпел (и правильно сделал, подумала Софи), и мальчишки моментально сцепились; тощие руки и ноги так и мелькали, молотя воздух, как мельница. Остальные с наслаждением наблюдали за схваткой. Все это они видели много раз, но смотреть на драку им никогда не надоедало. Боб и Кейти, сидевшие по обе стороны от этих дерущихся петушков, создавали звуковой фон, подражая разрывам артиллерийских снарядов.

В солнечных лучах плясали пылинки, мелькали возбужденные лица драчунов и зачарованные лица зрителей. Софи усмехнулась. Если Господу действительно полагается присутствовать в церкви, то в данный момент он явно на минутку вышел – наверное, захотел выпить чашечку чая.

Бетти попыталась вмешаться, бубня что-то насчет безобразной свалки, но ее, похоже, никто не слышал – а может, дети просто притворялись, воспользовавшись столь удачной возможностью не обращать на ворчунью внимания.

Вдруг Крысеныш пронзительно вскрикнул, и Кейти громко позвала:

– Мисс, мисс…

Софи моментально сунула два пальца в рот и так оглушительно свистнула, что эхо разлетелось по всей церкви. Мальчишки сразу перестали тузить друг друга и застыли, глядя на нее в глубочайшем изумлении.

– Хватит, – спокойно сказала им Софи.

Брови Бетти Беньон тут же взлетели на лоб от возмущения, и она злобно рявкнула:

– Карандаши в ризнице! Сама найдешь.

Когда Софи вернулась, неся карандаши, Бетти Беньон попыталась нанести ей последний, «смертельный», удар:

– А она хоть чего-то стоила, эта твоя школа для богатеньких, в которую тебя отправили по настоянию твоей бедной, замороченной матери?

Софи приостановила раздачу карандашей.

– Миссис Беньон, моей матери никто голову не морочил.

– И все равно она была какая-то странная!

– И никакая она была не странная. И перестаньте, пожалуйста, говорить о ней всякие гадости.

Но Бетти Беньон все-таки рассчитывала, что последнее слово останется за ней.

– Как же не странная, когда она была иностранкой. Как и ты.

Дети не совсем понимали, в чем смысл этой словесной перепалки, но все же догадывались, что это тоже своеобразное сражение. Хоть и совсем не похожее на ту драку, которой они только что были свидетелями.

А Бетти, почуяв близкую победу, уже неслась во весь опор.

– Тебе, раз уж ты окончательно вернулась и хочешь со здешними ужиться, придется-таки избавляться от твоего шикарного акцента. – Бетти позволила себе секундную передышку и тут же продолжила: – И спесивый язычок прикусить придется. – Еще одна секундная передышка. – Так у нас только кошки разговаривают, мисс Софи Морель, ясно тебе? Или тебя надо «мадмазелью» называть?

С невероятным удовольствием Софи спросила:

– Вы ведь, миссис Беньон, насколько я знаю, тоже сюда из других краев приехали? Вот ведь и выговор у вас тоже несколько странный, нездешний?

Ответом ей было молчание.

Софи достала с книжной полки рядом с купелью «Детские молитвы» – рядом с ними было еще немало и других бессмертных произведений вроде «Истории баптистских выступлений» или трактата «Как достичь Недостижимого», – и начала урок.

Когда занятия были окончены, дети цепочкой потянулись из церкви и вскоре рассыпались по всему церковному двору. Возле Софи остался лишь Крысеныш Ридд, и она спросила, не нужно ли ему чего-нибудь. И он, ткнув в нее пальцем, выдал:

– А мой папа говорит, что твоя мама была беглой лягушатницей!

До моря от деревни было, пожалуй, мили три, однако вся внутренняя жизнь Пойнсдина была связана с морем. Достаточно было пересечь заливные луга, где летом пасли коров, а зимой – овец, и болотистую низину, старательно огибая лужицы и бочажки, и окажешься на широком и низком берегу, который во время приливов неизменно заливает водой, а дальше раскинется море, неизменно превосходящее любую воображаемую, привычную или обычную действительность.

Территория болот была захвачена чибисами и красноножками; там, среди бесчисленных сливающихся друг с другом и переплетающихся ручьев и бочажков, они вили гнезда на кочках, покрытых жесткими, растущими на засоленной почве травами – морской лавандой, болотными астрами, тростником. Их крики перекрывали порой даже гул моря, и, пожалуй, именно они побуждали здешних жителей складывать таинственные истории о контрабандистах, привидениях и утопленниках, о таинственным образом спасшихся во время кораблекрушения матросах.

Сбежав из церкви, Софи, прикрыв глаза рукой от слепящего солнца, смотрела на реку, в некотором отдалении протекавшую через заливные луга.

«Мой папа говорит, что твоя мама была беглой лягушатницей!»

Заливные луга были любимым местом Камиллы. «Я вышла из вод морских, Софи. Вода спасла нас с тобой и принесла сюда».

В жаркие дни на берегу реки, неторопливо прокладывавшей себе путь сквозь густую траву, заросли кустарников и небольшие рощицы деревьев, Камилла и маленькая Софи устраивали пикники. Зимой же, когда приходилось все время двигаться, чтобы не замерзнуть, они играли на берегу реки в догонялки или бросали палки в неглубокие лужи, разбивая еще не окрепший ледок. И Камилла в этих развлечениях не уступала дочери.

Именно сюда приходила Софи, чтобы поговорить с матерью. Именно здесь, дыша соленым морским воздухом и чувствуя под ногами податливую болотистую почву, она чувствовала ее присутствие. Здесь, а не на кладбище.

– Ты бросила меня!

– Прости, Софи, но так уж вышло. Я этого не хотела. Тяжелее всего мне было с тобой расстаться.

Здесь Камилла как бы снова становилась живой – в тиши и неподвижности ясеней и грабов, в журчании бегущей по камням удивительно чистой речной воды, в сплетении мощных побегов осоки, в летних запахах, которыми был напоен жаркий слегка дрожащий воздух. Во всем этом Софи чувствовала, казалось, саму сущность матери, хрупкой женщины, сильной духом и упорно стремившейся выжить, пока болезнь окончательно ее не сломила. А зимой в туманном морозном дыхании, словно проплывающем над пожухлой листвой и замерзшими ягодами, в душе Софи особенно остро оживали воспоминания о Камилле, и порой… порой ей казалось, что она видит свою мать живой, стоящей на берегу и смотрящей вдаль на волны морские, которые когда-то принесли ее сюда.

Где ты, мама? Прячешься за своими barricades mysterieuses, где тебе не страшен ни птеродактиль в черной сутане, ни бездарная пианистка?

Окутанная тишиной, которая безмолвной отнюдь не была, Софи еще некоторое время постояла, наблюдая за тем, что происходило вокруг нее.

Но искомого покоя в душе она так и не сумела обрести. Ее вновь охватило то черное, пронизывающее насквозь отчаяние, которое однажды погнало ее к реке, ибо она твердо решила немедленно утопиться.

Но, оказавшись на берегу, она была моментально убаюкана плеском воды, шумом ветра, щебетаньем птиц, которых она особенно любила. И ей вдруг стало легче, так что топиться она в итоге передумала.

Но это было давно.

А что теперь?

Софи невольно прищурилась, заметив вдали фигуру человека, явно направлявшегося к реке. Это был довольно высокий мужчина в армейской шинели нараспашку, под которой виднелся обычный фермерский комбинезон. Незнакомец остановился, закурил, несколько раз затянулся, потом почему-то бросил окурок и затоптал его. Прикрывая глаза рукой от слепящего солнца, он с явным раздражением пнул ногой какую-то кочку и сунул руки в карманы. Казалось, он чем-то встревожен, разозлен, исполнен нерешительности и, одновременно, какого-то яростного неистовства. Может, и он здесь такой же аутсайдер, как и она? Или, может, просто слишком много пива выпил?

Постояв буквально несколько секунд, незнакомец вдруг резко развернулся и быстро пошел в обратном направлении, потом вдруг снова остановился – возможно, его встревожила неподвижная фигура Софи, – и, прикрыв глаза рукой от солнца, стал в нее всматриваться. Потом поднял руку и помахал ей.

Она невольно ответила, приветственно подняв руку.

А он тут же опять повернулся и решительно двинулся прочь, сунув в рот очередную сигарету. Полы его шинели так и хлопали на ветру.

Вернувшись домой, Софи принялась за работу. Почистила картошку и морковь, сложила овощи в эмалированную миску и залила их водой. Поскольку она слегка обрезалась, ей хотелось немного подержать палец под струей холодной воды, но оказалось почти невозможно ни повернуть, ни завернуть кран, настолько он зарос известью.

Обедать полагалось в половине седьмого – Элис давно составила для Софи расписание домашних дел и сказала: «Внимательно все учти и не опаздывай!»

Наверху, в той спальне, которую она когда-то делила с матерью, Софи распаковала свой чемодан. «Пока походишь в школьной форме, а потом, когда сможем, купим тебе новую одежду, – писала ей Элис, когда она была в последнем классе школы. – Твоя серая юбка еще вполне ничего, а джемпер и вовсе прилично выглядит. Если намотать на шею теплый шарф, твой габардиновый макинтош вполне сможет заменить зимнее пальто. Кстати, не забудь его отпустить. Здешние жители не любят, когда подол слишком короток».

Книги – учебники и сборники упражнений – рассыпанные по кровати, казались ей теперь абсолютно ненужными. Софи присела на краешек и раскрыла «Начальный курс математики», весьма потрепанный, с загнутыми уголками страниц.

Она перелистала учебник. Теорема Пифагора, «сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы» – эта формула была старательно выписана еще и на последней странице обложки, но теперь оказалась для Софи совершенно бесполезной. Она понимала, конечно, что теорема Пифагора применяется во множестве интереснейших случаев, но она-то как могла ее здесь применить? Она ведь не строитель, не архитектор и не топограф.

История. Каковы были последствия отмены Нантского эдикта[15] для британцев?

Как проявили себя ткачи шелкоткацких фабрик? Все это было ей безразлично.

Софи судорожно вдохнула и с трудом подавила внезапно вспыхнувший – абсолютно иррациональный, но весьма ощутимый, – гнев на родителей: как они могли бросить ее одну, заставить со всем в жизни справляться самостоятельно! Постепенно гнев утих и опустился куда-то на дно души в виде горького осадка.

Занавески из вощеного ситца износились до почти полной прозрачности, так что проку от них не было никакого. Но Софи все же рывком задернула их, прежде чем раскрыть дневник на чистой странице.

Затем она отыскала в пенале ручку и написала: «Кто же они такие, те люди, которых я так давно знаю? С которыми живу?

Элис – просто губка, жадно всасывающая любую информацию. Осберт – отвратительный птеродактиль, пребывающий в состоянии постоянного нервного возбуждения. Бетти Беньон – змея, которая просто не знает, чем себя занять. Хетти – чудесная собака, верная и любящая. – А кто такая мать Хетти, Мойра? – спросила себя Софи. И с удовольствием написала: Мойра – овца».

Возможность писать на чистой странице дневника Софи считала одной из самых приятных вещей в жизни.

Глава пятая

Хетти прислала письмо. «Жизнь убога. Или, может, это я убога? Я ненавижу эти бесконечные вечеринки, которые устраивает мама. После них все мы выглядим такими усталыми, едим куда больше чем нужно, и я пухну, как вывихнутый палец. А мама еще и придирками меня изводит. Как видишь, положение мое ужасно. Мама отвела меня к одной особе, и та учила меня, как полагается носить перчатки и сумочку, а как – пальто! Она требует, чтобы я каждый день по десять минут вращала локтями, чтобы руки не полнели, и шлепала себя под нижней челюстью во избежание второго подбородка.

Нет ни минуты, когда я могла бы быть самой собой. В плане разговоров с мужчинами я, похоже, безнадежна: они предпочитают в качестве собеседниц блондинок, смеющихся их шуткам. В общем, пока что я полностью проваливаю свое главное и единственное задание – найти мужа. Тебе не кажется, что судьба обрекает нас обеих на одиночество? Ведь некоторые люди и впрямь обречены оставаться одинокими. Такая уж у них карма».

Софи с одиночеством была знакома очень хорошо и знала, сколько у него всевозможных трюков и вывертов. Но знала она и то, что все их вполне можно пережить. «Хетти, дорогая, – писала она, – все это вскоре останется в прошлом. И одиночество ты переживешь. Обещаю. Да и зачем тебе сейчас какой-то муж? Тебе сейчас работа нужна».

Софи росла под присмотром Элис, и это тоже было одной из форм одиночества. Библейские классы. Варка благотворительных супов. Посещение стариков. И все это второпях. Однако Элис ни на секунду не решалась оставить Софи в покое.

«Первым делом дела Божьи», – говорила она.

«Божьи дела» – это в первую очередь собрания WI[16]. Дождь или солнце, но эти собрания Элис посещала непременно и возвращалась домой с целым чемоданом сплетен и новостей о болезнях, плохом поведении и смертях, а также с различного рода пожертвованиями на благотворительность – от вязаных квадратиков для будущего диванного пледа до фунтовых кексов и банок с вареньем, которые Софи даже трогать не разрешалось.

Вот и на этот раз Элис настойчиво требовала, чтобы на предстоящее собрание Софи пошла вместе с нею.

– Покажи всей деревне, что тебе это интересно. Мне-то хорошо известно, что вас, мадам, – это слово было зловеще подчеркнуто, – домашние дела не интересуют, но там, право, есть, чему поучиться. В общем, для тебя это было бы очень полезно.

– Но ведь и вас домашние дела совершенно не интересуют, – сказала Софи.

– Это совсем другое дело, – отрезала Элис.

Деревенская «ратуша» являла собой довольно большое, но рассыпающееся от старости деревянное строение с ржавой железной крышей. Реквизированное местными ополченцами во время войны – это славное деяние было запечатлено на групповом снимке, висевшем над входом, – здание символизировало собой передний край борьбы жителей Пойнсдина с немецкими захватчиками. В период между ланчем и пятичасовым чаем, то есть в те часы, когда, согласно общему мнению, вполне могли появиться «джерри»[17], ополченцы попросту перекрывали движение по прибрежной дороге. Этот план действовал отлично, пока однажды утром леди Инид не подъехала к ополченцам на своем черном автомобиле и не потребовала, чтобы они немедленно ее пропустили. Разгорелся жаркий спор насчет того, стоит ли ее пропускать, и леди Инид, утратив самообладание, гневно спросила:

– Я что, похожа на фашистского генерала?

– Да! – выкрикнул кто-то в толпе. И леди Инид так никогда ополченцев и не простила.

Ходили разговоры о сборе средств на строительство более приличного и прочного здания ратуши. Собственно, с самой идеей все жители были согласны – пока их не попросили выложить денежки. Ведь понимание того, что «сердцу деревни» необходим ремонт, отнюдь не равнозначно желанию этот ремонт осуществить, да еще и за свой счет.

Мало того, злословили в деревне, если бы и впрямь имелись какие-то свободные средства, то их в первую очередь следовало бы использовать на приведение в порядок полуразвалившегося здания местного Совета на Ист-стрит, а там до сих пор даже сточные канавы не вычищены.

Слава богу, стоял июль, так что единственный источник тепла в ратуше – плиту, пожиравшую неимоверное количество угля, – не растапливали, и собравшиеся были, по крайней мере, избавлены от пытки чрезмерной сухостью горла и аллергическим насморком, вызываемым угольной пылью и дымом. Окна были распахнуты настежь, и соленые ароматы моря сражались с запахами плесени и карболки из примитивного отхожего места.

В шляпках, накрепко пришпиленных к волосам (Элис, естественно, опять водрузила на голову, точно на насест, своего «дохлого зверька»), женщины активно обменивались мнениями по различным вопросам. (Особый интерес вызывали моральные устои молодого поколения.) Некоторые были заняты игрой в карты, кто-то рассказывал о результатах соревнования по выпечке – такие соревнования время от времени налетали на Пойнсдин подобно буре. Бетти Беньон даже прочла краткую лекцию, сообщив секреты выпечки бисквита высшей пробы. А Сьюзен Севедж объяснила всем, как самостоятельно прочистить засорившуюся внешнюю трубу канализации, если мужа дома не оказалось.

Слова «…если вы готовы хорошенько пролить вашу трубу родниковой водой, то отвратительный запах почти сразу исчезнет» едва успели сорваться с губ Сьюзен, когда дверь вдруг распахнулась настежь, а в дверном проеме возникла неуверенно покачивающаяся фигура. Это был Уилл Беньон, муж Бетти.

У Софи, может, и не хватало светского опыта, но даже она с первого взгляда поняла, что Уилл Беньон слишком долго просидел в пабе.

– Дамы! Которая из вас хотела бы сопроводить меня до дому?

– Уилл… – Карты Бетти рассыпались по полу, сверху упал туз червей. Она неуклюже поднялась на ноги, вид у нее был злобный. – Что это еще за представление?

Он в ее сторону и не глянул.

– Заткнись, женщина!

Дочка Сьюзен, Линда Севедж, сделав вид, что тоже уронила карты – пару мелких треф, – незаметно подхватила туза червей.

Все было сделано на редкость четко и профессионально.

Бетти залилась болезненным румянцем.

– Ступай домой, Уилл Беньон. Мы с тобой позже поговорим.

Но Уилл обратился к заворожено слушавшей их аудитории:

– Ну так что? Я вроде как приятное предложение сделал. Жаль, что она все испортила.

Сьюзен Севедж вскочила.

– Убирайся отсюда!

Элис подобрала рассыпавшиеся карты Бетти.

– Сюда только женщин пускают, да? – возмутился Уилл. – А мужчинам теперь уж и войти нельзя?

Бетти взяла его за плечи, вытолкнула за дверь, захлопнула ее и вернулась на свое место.

Элис протянула ей карты.

– Ты только что взятку брала, – напомнила она.

Уилл что-то ревел на крыльце, но никто и глазом не моргнул. Игроки внимательно смотрели в карты, вязальщицы вновь застучали спицами, взбодрился и разговор.

Восхитительно, думала Софи. Просто блеск. Фашистам следовало бы дважды подумать, если бы они решили противостоять этой армии решительно настроенных женщин в шляпках, намертво пришпиленных к голове.

Когда собрание закончилось, к Софи подсела Линда Севедж. На ней был зеленый жакет из искусственной замши, облегающий свитер и розовые «велосипедки» до колен. Выглядела она сногсшибательно. Софи ее почти ненавидела.

– Если я услышу еще хоть слово об этом «совершенно воздушном» бисквите, я закричу, – сказала Линда.

– По крайней мере, твоя мать знает, как устранить засор в канализации.

– Это точно.

Они посмотрели друг на друга. Знакомы они, конечно, были давно, но контакта друг с другом никогда не поддерживали.

– Я видела, как ты подменила карту, – сказала Софи.

Нежное – персик с кремом – личико Линды озарила улыбка.

– Как говорится, в любви и на войне все дозволено. А Бетти – просто злобная дура под стать собственному муженьку. – Она коснулась руки Софи. – Я понимаю, ты у нас образованная, шикарная и все такое, но, может, присоединишься к нам в «Черной лошади» сегодня вечерком? Ничего особенного, зато можно поболтать на свободе.

Схватка с Элис (которая, правда, вскоре сдалась) из-за разрешения куда-то пойти вечером оказалась сущей ерундой по сравнению с тем, какую борьбу Софи вела с самой собой, когда убедилась, что вся ее одежда выглядит просто ужасно.

Собственно, выбор у нее был невелик: либо рыдать от отчаяния, либо закатать рукава блузки, быстренько ушить пояс школьной юбки, плюнуть на состояние туфель – их все равно уже ничто не спасет – и сказать себе: зато фигура у меня просто отличная!

– Только ни в коем случае не ходи в такие места, посещение которых мы не одобряем, – предупредила ее Элис.

– Я иду в гости к Севеджам, мы будем пить какао, – сказала Софи.

Ложь с удивительной легкостью соскользнула у нее с языка.

Спиртное женщинам разрешалось пить только в зале. Линда заказала на двоих полпинты сидра – «джин стал немыслимо дорог» – и девушки, устроившись за одним из столиков, стали прислушиваться к громким голосам мужчин, собравшихся в баре. Это были в основном фермерские работники; они пинтами поглощали крепкое пиво, запивая его водой.

За соседним столиком сидела какая-то крупная женщина в твидовом костюме. Она маленькими глоточками пила виски и курила сигареты одну за другой. С другой стороны устроилась какая-то парочка, которой никак не удавалось найти для своих рук какое-то занятие и не шарить без конца по телу друг друга.

– Правда, здесь очень мило и уютно? – спросила Линда. Теперь на ней был уже другой свитер, но тоже в обтяжку, и юбка-карандаш. И она очень сильно накрасилась.

Сидр оказался крепким, и сумел несколько поднять Софи настроение и развязать язык. Гул разговоров, сигаретный дым, грубоватые деревянные столы и стулья, громкие мужские голоса, доносившиеся из бара подобно взрывам, – все это заставляло Софи предполагать, что свой первый шаг в здешнем «светском обществе» она уже сделала.

– Как мило, что ты меня сюда пригласила, – сказала она Линде.

Та удивленно вытаращила свои и без того большие глаза.

– А что тут такого? Ведь кошке позволено смотреть даже на короля. И потом, у нас в деревне принято делиться. И свой нос во все совать. Я что хочу сказать: ты, может, и из Франции, но по твоему виду этого не скажешь.

– А если б по моему виду это сразу было заметно, для тебя это имело бы значение?

Линда склонила голову набок, словно озадаченная подобным вопросом.

– Ну, – неуверенно пробормотала она, – нет, наверное. Но тогда ты бы тут торчала, как больной палец, выставленный напоказ. А ты не торчишь. На самом деле ты выглядишь точно такой же, как и все мы.

– Приятно слышать.

– А ты сказала своему Скруджу[18] и его жене, куда идешь?

– Я сказала, что иду к тебе и мы будем пить какао.

Линда расхохоталась, но в ее смехе чувствовалась капелька страха.

– Господи, что они за парочка, эти Ноксы!

Еще несколько глотков сидра, еще через несколько ничего не значивших фраз, и Софи вдруг спросила:

– Ты где-нибудь работаешь?

– Да, в магазине «Вулворт» в Винчелфорде. Продавщицей в отделе косметики. – И Линда, опустив веки, продемонстрировала во всем великолепии густой слой зеленых с искрами теней для глаз. – Эти тени я бесплатно получила. – Она снова приподняла веки и посмотрела на Софи. – Ты непременно скажи, если тебе что понадобится.

– А платят хорошо?

Линда сунула в рот сигарету без фильтра, сняла с языка табачную крошку, затянулась, выдула изо рта облачко дыма и сказала:

– А ты как думаешь? Хотя, конечно, Чарли в «Товарах для дома» за час работы получает в два раза больше, чем я.

Опять то же противопоставление…

– А как же ты ухитряешься платить за квартиру и еду покупать?

Линду, похоже, такая постановка вопроса несколько удивила.

– За квартиру? Я дома живу.

– А разве тебе не хочется быть совсем независимой?

И Софи представила себе спокойное пробуждение по утрам, неторопливый подъем, покой, возможность быть собой…

Линда снова с наслаждением затянулась.

– Да не имеет смысла воду мутить. Я уже давно все распланировала. Поработаю там, пока замуж не выйду, что, надеюсь, случится через год-два. Но сперва хочу все-таки немного повеселиться. Хотя судьба старой девы меня совершенно не привлекает. – Теперь она говорила серьезно. – У меня сохранилось подвенечное платье моей тети. Красивое – шелк, кружева. Его только надо чуточку на меня подогнать, и я буду самой великолепной невестой в Пойнсдине за несколько последних десятилетий.

Оказалось, что среди посетителей «Черной лошади» Линда весьма популярна. С ней то и дело здоровались мужчины, заходившие в бар или выходившие оттуда.

– Это Чарли… – объясняла она, понизив голос. – Его мать так никогда замужем и не была, так что нелегко им пришлось, и теперь Чарли почти всех на свете ненавидит… А это Саймон, он полиомиелитом болел, ноги у него до сих пор плохо слушаются… Это Йен, он на здешних судах работает. Лидия Беньон все хочет за него замуж, только он ее уже сколько времени за нос водит.

Они продолжали болтать, но через некоторое время Софи все же догадалась, что Линда кого-то ждет.

И когда дверь в бар в очередной раз приоткрылась, Линда вдруг резко повернулась в ту сторону и умолкла, а ее нежные щечки – персик-со-сливками – залил яркий румянец.

– Привет, Джонно!

Парень был высокий, светловолосый, как и подобает настоящему саксу. Он по-хозяйски обнял Линду, и та сразу принялась притворно сопротивляться:

– Ну, Джонно…

Он тут же убрал руки, выпрямился и спросил, глядя на Софи.

– А это, значит…?

Линда представила их друг другу.

– Софи, это Джонно Брайден с Хоум-фарм. Знаешь, наверно, – это та самая ферма, что на склоне холма, почти что на вершине. Джонно в армии служил, только недавно домой вернулся. Теперь уж навсегда. Джонно, это Софи. Она у этих Ноксов живет.

Она, должно быть, видела его когда-то давно. И, должно быть, когда-то давно о нем слышала. Как и он о ней. Еще бы: та французская девчонка. Но знакомы они не были.

Она растерянно на него смотрела, понимая, что на самом деле хорошо его знает. Только на каком-то ином, очень странном уровне.

– А, ты и есть девочка из дома священника, – сказал он. Голос его звучал ласково. – Я тебя помню.

– Просто он долго в армии служил, – еще раз с каким-то странным возбуждением пояснила Линда. И покраснела. Что это? Ревность? Собственнический инстинкт?

Ах, да, вдруг вспомнила Софи. Она же и впрямь совсем недавно видела этого человека. Когда он, явно чем-то встревоженный, мерил шагами речной берег. Золотистый лев, крадущийся в густой траве.

– До службы по контракту я еще и воинскую повинность[19] отбыть успел, а теперь вот снова домой вернулся. – Джонно протянул ей руку.

Синие глаза. Очень синие. Светлые волосы и загорелая кожа; загар, полученный когда-то давно, еще не совсем сошел. Джонно, пожалуй, был собой не так уж и хорош, а может, и вообще не хорош – но Софи почему-то казалось, что это не имеет ровным счетом никакого значения.

Брат Линды, Грэм, сунул голову в дверь, поманил Линду, и она вышла.

А Джонно сел напротив Софи, и у нее сразу возникло ощущение, что шум вокруг резко уменьшился, а само помещение словно съежилось. Она судорожно пыталась сообразить, что бы такое умное и значительное ему сказать. Но, как ни странно, уже через пару секунд это абсолютно перестало ее волновать.

– А я тебя видела недавно, – сказала она. – Там, у реки. Ты выглядел очень сердитым.

– У реки? А, да…

Зачем она это сказала? Охваченная легкой паникой, она уставилась в свой стакан, еще наполовину полный.

– Так ты действительно был сердит? Тебя кто-то достал?

– Да. – Он, похоже, с легкостью ей в этом признался. – Именно так. И, по-моему, тебя тоже кто-то достал, потому что ты сразу это состояние узнала.

Итак, он наблюдателен.

– Я не уверена, что понимаю, куда движется моя жизнь, – сказала она.

Он мрачно улыбнулся в ответ:

– А я уверен.

Линда, весьма шумно распрощавшись с Грэмом, вернулась за столик и спросила:

– Ну что, Джонно, так мы едем в Винчелфорд?

– Конечно! – легко откликнулся он, не сводя при этом глаз с Софи. – Когда тебе угодно?

– У Джонно есть мотоцикл, – пояснила Линда.

А Джонно, вопросительно приподняв бровь, спросил у Софи:

– Ты когда-нибудь на мотоцикле каталась?

– Нет. Никогда.

– Ну так я тебя прокачу, – пообещал он. Затем, кое о чем догадавшись по выражению лица Линды, поспешно прибавил: – Но сперва мы съездим с Линдой, конечно.

Затем Джонно перебазировался за барную стойку, а Линда, бросив на Софи выразительный взгляд из-под зеленых век, предупредила:

– Ты только никому ничего не говори, ладно? Отец считает, что я могла бы найти жениха и получше Брайдена.

– Он тебе нравится?

– О, да… – выдохнула Линда. – Очень!

– А ты ему?

– Он и сам этого еще не понял, но я знаю, что нравлюсь ему. Его просто нужно довести до кондиции, а когда он поймет, что влюблен, я уж его из своих сетей не выпущу. Он просто немного старомоден, как и все здешние парни. Считает, что это его дело – проявлять инициативу. – Линда смахнула крошку со своей модной узкой юбки. – Я тут в одном журнале прочла, что девушка, если она достаточно умна и никогда не выдает своих истинных намерений, всегда в итоге сумеет воплотить эти намерения в жизнь. – Она слегка улыбнулась Софи – но сколько в этой улыбке было сладости, коварства, надежды.

– Я и понятия не имела, что это так сложно.

Линда бросила на Софи полупрезрительный-полунасмешливый взгляд.

– Да все ты прекрасно знаешь! Только все это у тебя там, – она похлопала себя по груди, – глубоко внутри. У каждой из нас все это там имеется.

А Софи думала: о да, теперь я, кажется, понимаю.

Или, если точнее, она вдруг поняла, что имел в виду Джонно.

В «Дигбиз» тема секса обсуждалась шепотом; девочки сообща пытались понять, что таится за словом «секс». Большинство представляли это лишь в самых общих чертах, но реальных подробностей не знал никто. Во время мрачного и бесконечно долгого Великого Поста проповеди мисс Чемберз, которые она читала им в часовне, частенько касались темы похоти как некого гнусного порока, ее власти над человеком и невыразимой тягости ее последствий. «Мужчины крайне примитивны по своей природе, девочки». И отсюда следовал вывод, что Примитивная Мужская Природа способна полностью разрушить девичью жизнь.

В дортуарах старшие девочки, собравшись в кружок, шептались о… пенисе… проникновении… оргазме… но не понимали этих слов и пребывали в лихорадочном возбуждении. (А Тилли Уотсон сказала, что ей кто-то объяснил, что оргазм – это такая губка, которая водится близ острова Самоа в Южных морях…)

Их собственные тела (и души тоже) переживали удивительные, иногда болезненные изменения, которые им никогда толком не объясняли.

Но до последнего времени Софи не улавливала самого главного – той иронии, которая была в основе их воспитания.

Да, школа «Дигбиз» стремилась подготовить своих учениц к выходу в широкий мир, в то же время ограждая их от всяческого распутства. Однако же поощрялось умение взрослой девицы пробуждать в мужчинах ту самую опасную и весьма смущавшую старших учениц страсть, ибо считалось, что они в первую очередь должны найти себе мужа, который будет в состоянии полностью их обеспечить.

Софи мыла посуду на кухне, когда ее плечо стиснула рука Осберта.

У него за спиной стояла Элис.

– Тебя видели в «Черной лошади», – сказал он. – В обществе Линды Севедж и молодого Брайдена.

Элис в знак осуждения негромко поцокала языком – тц-тц-тц – и со скорбным видом упрекнула:

– А ведь ты сказала, что идешь совсем в другое место!

– Ты должна понять, – продолжал Осберт, – что такие парни, как Джонно Брайден, побывавшие за границей и вернувшиеся оттуда с этими новыми идеями насчет взаимоотношений с противоположным полом, могут… как бы это попроще выразиться… не просто проявить определенную настойчивость, но и полную безнравственность.

– Не нужно подробностей, Осберт, дорогой, – быстро сказала Элис.

А ведь он ждал этого момента, догадалась Софи. Надеялся, что это вот-вот произойдет.

И говорил он сейчас не столько с ней, сколько с неким внутренним демоном, жар которого пожирал его душу.

– Ты не умеешь проявлять достаточную осторожность, – снова заговорил Осберт. – И мой долг тебя предостеречь и защитить. – Шаркая ногами, он придвинулся к ней совсем близко. Она чувствовала на щеке его дыхание.

Ей страшно хотелось стиснуть кулаки, и она лишь огромным усилием воли заставить себя этого не делать.

– Ты должна сразу же мне сообщить, если он хоть пальцем до тебя дотронется.

– Да, ты должна сразу сообщить, – усталым эхом откликнулась Элис.

Глава шестая

Отныне каждый день в доме священника превратился для Софи в некий сизифов камень. Но она, как и Хетти, была вынуждена терпеть и стараться как-то пережить это время. Она часто брала в руки почтовую открытку с видом Парижа, принадлежавшую матери и стоявшую у нее в комнате на каминной полке, и всматривалась в нее так пристально, что начинали слезиться глаза, а изображение начинало расплываться, становясь таким же текучим и неопределенным, как и ее намерения.

И вот однажды во время ужина – жаркое из холодной вареной солонины, смешанной с овощами, – Элис выступила с неожиданным заявлением.

Осберт в это время держал речь, яростно нападая на программу «Строгая Британия» – «У нас так много нуждающихся!» – и одновременно аплодируя новой, пока еще пребывающей в пеленках, программе National Health Service[20]. Все, в общем, было как всегда. «Наш долг внимательно следить за текущими событиями». Но затем Осберт почему-то переключился на тему Розы Люксембург, что было действительно удивительно.

Расстрелянная в 1919 г. польская коммунистка и организатор революционного движения явно не слишком подходила для разговоров за ужином, но Осберт, оказывается, случайно наткнулся на некую газетную статью и теперь не мог остановиться.

– Она боролась с капитализмом, считая, что он ведет к войнам и имперским грабежам, – вещал он, и Софи заметила, что у него на свитере поблескивает кусочек вареной капусты. – Она воспринимала революцию как некий способ существования. И я ее революционный пыл одобряю. – Он рассмеялся и глянул вокруг со свойственным ему чувством превосходства. – Ее целью была борьба за общество равных. – Кусочек капусты свалился на пол. – Нам тоже необходимы революционеры, чтобы вымести из нашего общества допотопные принципы.

Жаркое Софи явно пересолила и сама же теперь страдала, заставляя себя его есть. Но ни Осберт, ни Элис, похоже, пересола даже не заметили. Они на такие вещи никогда и внимания не обращали.

Вечерний свет за окном приобрел золотистый оттенок, и Софи неуверенно сунула в рот очередную порцию жаркого, стараясь отвлечь себя мыслями о том, будет ли у нее когда-нибудь возможность поступить в университет? Что для этого нужно? Как подать заявление? Что она могла бы там изучать?

– Осберт… – Элис вытерла рот носовым платком и продолжила более решительно: – Осберт, я считаю, что пора уже мне отойти в сторону. Пусть Софи возьмет на себя мои обязанности по приходу.

Осберт аккуратно положил на тарелку вилку и нож. На лице у него одно странное выражение сменялось другим, не менее странным.

– Я правильно тебя расслышал?

Софи смотрела то на одного, то на другого и пыталась понять: а она-то, Софи, правильно расслышала?

Элис приняла боевую стойку: плечи отведены назад, жилы на шее натянуты, как струны.

– Я решила несколько изменить свою жизнь. Поскольку теперь Софи вернулась к нам навсегда. – Она очень четко выговаривала каждое слово. – Дело в том, что леди Питт… что здоровье Инид в последнее время пошатнулось. Ей требуется компаньонка. И она предложила эту роль мне. И я с радостью ее предложение приняла.

В кухне долгое время царила тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. Потом Осберт взорвался:

– Ты хочешь переложить свои обязанности на кого-то другого? – Дома у Осберта часто не хватало запасов святости. – Но это просто возмутительно!

То, что жена сочла свои потребности более существенными, чем его собственные, в представлении Осберта уже граничило с богохульством.

– Но как же приходу справиться без тебя? И что подумают прихожане? Ведь это неслыханно! – Он оттолкнул тарелку в сторону. – Это попросту безответственное заявление, Элис! Ты готова нарушить свой долг?

Лицо Элис приобрело восковой оттенок, и она пролепетала:

– Разве я служила недостаточно преданно?

– В твоей преданности я не сомневаюсь. Ты делала больше, чем можно было бы ожидать.

В этом слышался легкий намек на былую нежность и оптимизм – что было неожиданно и воспринималось, пожалуй, скорее болезненно.

Софи встала из-за стола, надеясь улизнуть.

– По-моему, мне лучше уйти.

– Останься, Софи Морель, – сказала Элис. – Ведь мои намерения самым непосредственным образом затрагивают и тебя.

– И ты… – Осберт был настолько потрясен, что даже не сразу нашел нужные слова – а такое с ним случалось нечасто. – Тебе даже в голову не пришло предварительно посоветоваться со мной! Ты сразу дала леди Инид вполне конкретный ответ!

– Я просто сказала, что была бы счастлива стать ее компаньонкой. – Софи впервые заметила в бледных глазах Элис некий воинственный отблеск. – По-моему, я полностью отслужила тот срок, что был вынесен мне приговором.

– Приговором? – Осберт явно был не только растерян, но и глубоко уязвлен. – Но ты же сама дала согласие совместными усилиями осуществлять нашу жизненную миссию. Ты же поклялась в этом, став моей женой.

– Я устала, Осберт.

Софи собрала грязную посуду. Отнесла ее в раковину. Кран по-прежнему не был отрегулирован, и сперва требовалось несколько раз с силой нажать на отверстие в трубке. Софи попыталась включить горячую воду, но кран бездействовал (еще Камилла вечно его проклинала), и лишь через некоторое время горячая вода все-таки потекла. Впрочем, вынужденное ожидание оказалось даже кстати: Софи как раз успела понять, о чем, собственно, Элис ведет речь.

Собственно, речь шла о бегстве Элис из этого дома. Софи склонилась над раковиной, повторяя про себя: будь справедливой, будь справедливой. Равные возможности означают, что Элис тоже заслужила право высказать свое мнение по поводу Великого Предприятия, как она, Софи, называет жизнь, и выжать хоть капельку удовольствия из собственного бездарного существования.

Софи быстро оглянулась через плечо.

Осберт и Элис молчали, гневно глядя друг на друга.

Софи прожила с ними всю жизнь, и все же она их не знала, не понимала и не любила. Где-то в глубине, под масками их лиц, все больше старевших, покрывавшихся морщинами, изношенных, скрывались такие мысли и желания, о которых она ни малейшего представления не имела. И, как никогда прежде, ее поразило то, насколько люди не похожи друг на друга и сколь сильна порой эта их «инаковость».

Составив вымытые тарелки на кухонную панель и взяв в руки посудное полотенце, Софи приготовилась слушать дальше.

Впрочем, ей уже и так было абсолютно ясно, что происходящее сейчас с Элис, женщиной замужней, это одно, а то, что может произойти с ней самой, будет чем-то совершенно иным.

– Элис… – Осберт обращался к жене как бы с вершины собственного морального превосходства. – Сейчас не подходящий момент для самооправданий. Я знаю, тебя время от времени переполняют чувства, ты устаешь, тебе кажется, что ты перегружена делами. Но ведь и со мной, честно говоря, бывает то же самое. Однако нам еще так много нужно сделать. Я должен помочь духовному развитию своей паствы, а ты – позаботиться об их телесном благополучии. Вокруг так много нуждающихся в том и в другом, и заботам о них никогда не приходит конец. Но бросить все было бы попросту безнравственно, это было бы отвратительным нарушением долга. И ты должна сказать леди Инид, что никак не можешь принять ее предложение.

– А если я откажусь?

– У тебя нет выбора, ты обязана меня слушаться. Позволь еще раз напомнить, какое обещание ты дала мне, вступая со мной в брак. – Элис издала какой-то странный звук – нечто среднее между рыданием и шипением, а он продолжил: – Я объясню леди Инид, что у тебя есть определенные обязанности и ты не имеешь права ими пренебрегать. – Голова Элис совсем поникла. – И ты, конечно же, должна понимать, что Софи с твоими обязанностями справиться не в состоянии. – Осберт тяжко вздохнул. – Боюсь только, что все это я говорю напрасно, моя дорогая.

– Я заслуживаю лучшего отношения с твоей стороны. – В полутемной кухне Элис выглядела так, словно ей в бок изо всех сил воткнули шпильку.

Софи была поражена силой ее горя. Эта женщина столько лет была вынуждена ухаживать за престарелыми родителями, да еще и выполнять требования пастыря с его приходом, страстно мечтая при этом о белых льняных скатертях, о роскоши прихотливо составленных букетов и о простой возможности смотреться в зеркало, не испытывая при этом чувства вины.

– Разве я недостаточно верно служила тебе и приходу?

– Ты сомневаешься в справедливости моих суждений? – Осберт встал так резко, что стул под ним скрипнул.

Элис вздрогнула и подскочила к нему.

– Нет, Осберт! Конечно, нет! – Она то закручивала, то раскручивала носовой платок дрожащими пальцами.

А он стоял с ней рядом, возвышаясь точно колонна. Тощий. Разгневанный. Потом тяжело уронил руку ей на плечо, и она снова вздрогнула.

– Но в таком случае окно в помещении для молитвенных собраний совершенно точно останется не починенным, Осберт, а ведь ты хотел, чтобы я напомнила об этом леди Инид. – Это был ее последний выстрел, больше зарядов у нее не осталось. Но эти слова она произнесла тихим, исполненным злобы голосом.

Впрочем, и боевой запал в ней уже почти угас.

А ведь этот маленький мятеж имел две стороны, с неожиданной проницательностью догадалась Софи. Элис и сбежать хотелось из этого дома, и получить у Осберта твердые указания насчет того, как ей лучше поступить. Она к таким указаниям привыкла. И ожидала, что получит выговор. И вполне допускала, что удушающие оковы ее брака должны быть незыблемы.

В общем, Элис пришлось вновь засунуть свои собственные желания в тот сундучок, где их некогда запер Осберт. Но самым ужасным было то, что в принципе такого исхода желали обе противоборствующие стороны.

Впрочем, ей, Софи, не было до этого никакого дела. И не будет.

– А ну-ка убери со своей физиономии это ехидное выражение! – злобно прошипела Элис, мельком на нее глянув.

Софи не раз доводилось читать о кухонных драмах, когда главные герои буквально рвали друг друга на куски и пили друг у друга кровь. Подобные пьесы на лондонской сцене производили сильное впечатление. По всей видимости. Хотя до конца Софи уверена не была.

Осберт праздновал победу и – чисто метафорически – решил по-прежнему держать вожжи в своих руках.

– Разумеется, – довольно миролюбиво заметил он, – лучше было бы вести подобные разговоры в приватной обстановке.

Элис только глянула на него из-под опущенных век. Понятно, подумала Софи. Элис специально выбрала для своего сообщения время ужина, полагая, что тогда Софи точно будет при этом присутствовать.

– Вы оба хотите только одного, чтобы я на вас работала, – сказала она. – А у меня самой разве права голоса нет?

Муж и жена тут же объединились для нанесения ответного удара.

– Нет, – сказала Элис.

– Нет, – подтвердил Осберт. – Вот когда тебе исполнится двадцать один, тогда и подумаем.

– А если я все-таки поступлю вопреки вашим желаниям?

– Но разве у тебя есть какой-то выбор? – спросила Элис ровным тоном человека, собственные желания которого только что были не просто подавлены, но и полностью растоптаны.

Липкий запах только что съеденного ужина, атмосфера только что разразившегося скандала, полумрак, сквозь который с трудом пробивается тусклый желтый свет электрической лампочки, грязная посуда в раковине… Значит, это и есть сценарий будущего Софи?

Осберт откашлялся.

– Нам нужно обсудить, как лучше распределить в будущем выполнение наших общих задач. А с тобой, Софи, я хотел бы поговорить отдельно.

– Осберт…? – Элис явно с трудом сдержала себя. А Осберт спокойно продолжил:

– После того вечера мы с миссис Нокс довольно обсуждали случившееся и вынуждены еще раз предупредить тебя: девушкам следует остерегаться некоторых молодых людей, проживающих у нас в Пойнсдине.

Софи промолчала.

– Ты поняла меня, Софи? Не был ли этот молодой человек с тобой… недопустимо фамильярен? Или, может, непристойным образом прикасался к твоим рукам или ногам? Или подходил к тебе чересчур близко?

Из крана у Софи за спиной капала вода, и звук падающих капель чередовался с тиканьем часов. Тик – кап. Тик – кап.

– Ты меня действительно поняла, Софи?

– Да.

– Ну хорошо, пока закончим на этом.

Элис все это время не сводила с Софи пристального взгляда своих блеклых глаз, потом повернулась и вышла из кухни. А через несколько минут из гостиной уже донеслись фальшивые аккорды бетховенской «Элизе».

– Она за мной следит! – возмущенно заявила Софи, разговаривая по телефону с Хетти.

– Ты в этом уверена?

Человек, не знакомый с бытом дома священника, никакого наблюдения, скорее всего, не заметил бы, но Софи все уловки Элис были хорошо известны.

Она успевала перехватить каждый ее настороженный ускользающий взгляд, а когда Осберт вызывал ее к себе в кабинет, слышала шаркающие шаги Элис в холле под дверью. И ее безумно раздражали исполненные фальши «заботливые» вопросы Элис: «Где ты была? Зачем ты туда ходила? С кем ты разговаривала?»

Иногда, всего лишь зайдя в кабинет Осберта, чтобы забрать чайный поднос, она обнаруживала, что Элис уже караулит ее на кухне, чтобы с неестественной заботой осведомиться:

– Преподобный отец хорошо себя чувствует?

Когда Софи принесла Осберту чай, он, совершенно расслабленный, задрав ноги на стол, дремал в кресле.

– Полагаю, что да.

– И настроение у него приличное?

– Да, по-моему.

Элис только слегка вздыхала; примерно такой же вздох испускали созревшие грибы-дождевики, когда Софи протыкала их палочкой.

– Разумеется, мне нет нужды уверять тебя, что преподобный отец – очень хороший человек? – высокомерно спрашивала Элис.

«Понимаешь, Хет, – удивлялась Софи, – Элис нравится защищать этого человека, хотя я совершенно уверена, что на самом деле она его ненавидит. Странно, не правда ли?»

В иных случаях Элис использовала интонации человека, который одновременно и нуждается в сочувствии, и исполнен презрения.

– Я уверена: ты пытаешься понять, как не стать такой, как я…

Чем не полновесная тема для анализа?

А Элис, заглянув в чайник, слила себе в чашку остатки заварки вместе с чаинками и добавила туда молока.

Софи при виде этого «супа» чуть не стошнило.

– Давайте я вам свежий чай заварю.

– Совершенно ни к чему, – возразила Элис, прижимая к груди чашку с коричневатой бурдой. – Это будет расточительством.

– Чашка чая – расточительство?

Взгляд Элис блуждал по кухне; казалось, она ожидает, что слушатели незамедлительно появятся в дверях и окнах.

– Преподобный отец тоже счел бы это совершенно не обязательным.

– Но если вам захотелось чаю…

Элис энергично помотала головой.

– Ты же сама слышала на днях: я должна быть хорошей женой.

Она неторопливо уселась за стол и продолжила:

– Тебе тоже следует к этому стремиться, Софи. У хорошей жены всегда есть крыша над головой. Я знаю, ты считаешь меня безнадежной в плане домашнего хозяйства. И это правда. Мои таланты заключены в ином… А домашнее хозяйство… противно самой моей природе. Да и силенок у меня маловато, как тебе известно. Но мы пережили ужасную войну, и порядок должен быть восстановлен. – Очевидно, те жалкие останки чайной заварки, которые Элис слила в свою чашку, поставленной перед ними задачи не выполнили и не сумели ее взбодрить. А потому она, как всегда, заныла: – Тебе не понять, какой урон нанесла эта война всему на свете.

Ну, насчет войны Софи и сама все понимала. Или думала, что понимает.

– Но война давно закончилась, – сказала она.

Элис некоторое время изучала чайную чашку и ее отвратительное содержимое. Потом возразила:

– Неверно, Софи. Война еще не закончена. Она сумела изменить сам образ наших мыслей. И мы больше никогда не сможем чувствовать себя в безопасности, никогда не будем знать покоя.

– По-моему, вы слишком все драматизируете.

Элис все-таки допила свой «чай».

– Твои слова лишь доказывают, что ты пока действительно мало что понимаешь.

А через пару дней Элис устроила засаду в задней буфетной, где Софи обычно чистила обувь.

Ей удалось, хоть это и потребовало немалых усилий, открыть разбухшую дверь, выходившую в сад, и воздух в бывшей буфетной сразу значительно посвежел.

Сперва она проверила, все ли необходимое на месте. Щетка для черного гуталина. Другая – для коричневого. Бархотка для финального блеска. Постепенно приводя в порядок вереницу грязных поношенных башмаков, Софи то и дело поглядывала на садовую дорожку, ведущую в заросли кустарника на дальнем краю неухоженного сада. В детстве она очень любила там прятаться.

Элис маячила в дверях, бледная, даже слишком бледная, а потом вдруг сказала так тихо, что Софи с трудом ее расслышала:

– Я знаю, ты мне не веришь, Софи, но на самом деле я хочу тебе помочь. Мой долг дать тебе тот совет, который дала бы тебе и твоя мать.

Софи стерла с большого пальца мазок черного гуталина. Ее вдруг охватила бесконечная усталость. Ей всего восемнадцать, а чувствует она себя на восемьдесят!

– Миссис Нокс, вы не обязаны что-то для меня делать.

Но Элис уже приготовилась исполнить свой долг.

– Я знаю, ты со мной не согласна… о да, Софи, я способна с легкостью прочесть любую твою мысль… но я все же скажу: женщинам полагается вести себя тихо и осмотрительно.

Софи сильно сомневалась, что Камилле, некогда отважно сражавшейся на парижских улицах, могло бы когда-либо прийти в голову посоветовать ей нечто подобное, а потому она возразила, раздраженно дернув за язычок шнурованного ботинка Элис:

– Однако женщинам все же позволено самим выбирать свою судьбу, не так ли?

Элис так пристально смотрела в крошечное окошко буфетной, словно прикидывала, не сможет ли она вылететь через него на волю.

– Всем на свете распоряжаются мужчины, – не оборачиваясь, сказала она. – И если они порой бывают грубоваты, то только потому, что им приходится принимать огромное количество решений. Подобная ответственность их утомляет. И потом, они, в отличие от женщин, не способны понять чувства других людей. – Она снова повернулась к Софи. – Такое понимание даровано только нам, женщинам.

Софи плюнула на бархотку и в последний раз отполировала ботинок, думая о том, что подобные умозаключения доказывают, что Элис отнюдь не находится на грани умопомешательства, как ей это иногда раньше казалось.

– Значит, по-вашему, единственная цель женщины – это замужество и умение вести домашнее хозяйство?

– Да. Мы должны отработать свой хлеб и крышу у себя над головой.

Софи взяла в руки следующий башмак и под ним на расстеленной газете обнаружила некий интересный заголовок, свидетельствовавший о том, что Англия и Исландия вновь затеяли войну из-за ловли трески.

– Но если женщины сами станут зарабатывать деньги на хлеб и жилье, разве ситуация не изменится? Разве хорошая зарплата не позволит им жить достойно и независимо?

Элис вздрогнула.

– Ну как ты не понимаешь, Софи! Ведь творились ужасные вещи. Столько домов разбомбили! Столько людей осталось без крыши над головой!

Снова все те же старые песни.

– Да, я знаю. Мой отец тоже погиб на этой войне.

– И к концу войны, – продолжала свою мысль Элис, – единственное, чего всем хотелось, это наглухо закрыть входные двери и наконец почувствовать себя дома. Всем – и женщинам, и мужчинам.

Сломанные жизни. Разрушенные дома. Разрушенное общество. Но сколь бы ни были ужасны последствия войны, Софи понимала: добровольное тюремное заключение не сделало Элис счастливой.

– Я была неправа, согласившись с предложением леди Инид. Это огорчило преподобного отца.

– Но ведь вам так хотелось у нее работать, миссис Нокс.

– Да, хотелось, и я бы отлично справилась. Но исполнение долга прежде всего; это дарит нам иные вознаграждения. Да ты и сама впоследствии в этом убедишься.

Удовольствоваться философией, возвышающей жену-домохозяйку? Смириться с насилием Осберта? Ни за что!

– Миссис Нокс, а почему все-таки одной половине человечества дана такая власть над его второй половиной?

– Но так было всегда!

Последний башмак уже сиял ярче полной луны.

– Теперь многие девушки думают иначе. – Софи вручила Элис башмаки Осберта, наклонилась, чтобы поднять с пола собственные туфли, и неожиданно получила удар по затылку. Удивленная, она выпрямилась и гневно спросила: – Да вы что?

Элис так и впилась в нее своими блеклыми глазами.

– Ты у меня смотри! Поосторожней.

Распорядок домашних дел был согласован, и список их пришпилили на кухне к «доске объявлений».

Понедельник был прачечным днем. Подвязав волосы платком, Софи с утра до вечера кипятила, отстирывала и катала белье; потом еще натягивала веревки и развешивала оставшиеся мокрые вещи; под их тяжестью веревки сразу провисали чуть ли не до земли. Иногда, пытаясь сделать этот трудоемкий процесс более приемлемым, Софи пела, и ветер разносил над полями звуки ее голоса.

– Ты чудесно поешь, – хвалила ее еще в «Дигбиз» мисс Чемберз. – Надеюсь, ты используешь свой замечательный голосок во благо Господа.

А зачем Господу сопрано? Наверное, все-таки может зачем-то понадобиться. Во всяком случае, Ему определенно не помешает еще один звонкий голос в хоре тех немногих, что поют во время воскресных церковных служб, поскольку обладают приличным голосом и слухом.

Интересно, что мокрое белье способно вести какую-то свою, отдельную от человека, жизнь, заметила Софи. На ветру, например, оно яростно хлопает, встает на дыбы, брыкается с яростью пойманного в ловушку зверя и стремится облепить тебя со всех сторон. В ясные морозные дни замерзает и становится похожим на доски, так что его совершенно невозможно согнуть и уложить в корзину. А в жару оно, похоже, начинает потеть, и кажется, что твой собственный пот смешивается с этой дополнительно выделяющейся из белья влагой.

«Каждый понедельник чисто выстиранное белье должно быть вывешено на веревках и закреплено прищепками, – не уставала повторять Элис. – Как ты не понимаешь? Это же пример для всей деревни. И потом, как известно, чистота соседствует с благочестием».

Утро вторника предназначалось для всевозможных закупок – либо в деревне, либо, что было предпочтительней, на рынке в Винчелфорде, куда приходилось ехать на автобусе. В этот день можно было услышать благодарность в адрес Камиллы, что случалось нечасто. «Твоя мать, – говорила Элис, – научила меня, что делать закупки лучше всего именно по вторникам. Ко вторнику лавочники как раз успевают пополнить свои запасы после выходных».

Закупка продуктов занимала очень много времени. Хотя после войны прошло уже более десяти лет, очереди все еще выстраивались и в мясной лавке, и в булочной. «А ведь, казалось бы, – говорила миссис Хикс, с которой Софи часто встречалась у мясника, – очереди и нехватка продуктов должны были бы уже остаться позади». Софи как-то упомянула об этом в разговоре с Элис, и та сказала, что миссис Хикс слишком много о себе воображает с тех пор, как им удалось построить дом на новой территории, выделенной деревенским Советом.

Когда Софи возвращалась домой, еле таща битком набитые авоськи, ей еще нужно было выдержать непременный допрос со стороны Осберта. Сумела ли она добиться скидки на сыр? Неужели цена на яблоки действительно столь высока? В таком случае по 6 пенсов за фунт их и вовсе не следовало покупать. Всю сдачу требовалось непременно отдать, и Осберт заставлял ее пересчитывать каждый грош и бросать монетки в жестянку с замочком.

«Нам следует беречь каждый пенни, – говорил он, – и никогда не позволять себе тратить деньги зря».

В среду Софи вела в церкви занятия с детьми, толкуя им Библию, затем помогала в бесплатной столовой и посещала стариков, вынужденных оставаться дома.

Четверг был у нее свободным – если она, разумеется, не потребуется Осберту.

Пятница отводилась для глажки.

Будущее разворачивалось перед Софи с унылой ясностью. «Великое Предприятие» превращалось в обыкновенную груду домашних дел.

«Какой же злой шуткой обернулась моя жизнь», – писала она Хетти.

Из статьи в «Сассекс Экспресс» (эта газета в разорванном виде была найдена в автобусе во время поездки в Винчелфорд) она узнала следующее:

«Недавние обследования показали, что сироты довольно часто подвержены беспокойству и депрессии, а также склонны к неожиданным поступкам, антиобщественному поведению и даже самоубийству. Именно среди них многие начинают увлекаться наркотиками и алкоголем. А в целом большинство сирот отличаются заниженной самооценкой и слабым здоровьем.

Отчетливо это заметно в послевоенной Европе, где потери населения были особенно велики. Семьи, друзья, целые общины были стерты с лица земли. Исчезло жизненно необходимое чувство порядка и стабильности, и это изменило психологию всего континента.

Уже в течение пятнадцати лет, прошедших после войны, различные агентства помогают тем, кто выжил, отыскать хотя бы следы их исчезнувших близких. И агентства эти буквально завалены работой. Так, например, в Париже активно действует Le Bureau des Personnes Disparues (Бюро по поиску пропавших лиц), возглавляемое Дени Морисом…»

Пойнсдин, дом священника

1 июля 1959 г.

Дорогая Хетти!

Ты счастлива? Глупый вопрос, я же знаю, что нет. Но стала ли ты хоть чуточку счастливее? Я, например, пришла к выводу, что счастье обладает различными оттенками. Как цвета.

Быть по-настоящему счастливой – это, должно быть, что-то невероятное. Впрочем, откуда мне это знать? Да и в той газетной статье говорилось, что сироты часто чувствуют себя совершенно несчастными. Хотя и у меня порой бывают мимолетные вспышки радости. Например, когда я наблюдаю за птицами или гуляю на солнышке. Но длятся они, правда, всего лишь мгновение.

Возможно, настоящая радость может возникнуть, только когда человек хорошо себя понимает.

Мы с тобой должны непременно попытаться себя понять.

Можешь оказать мне маленькую услугу? Купи, пожалуйста, соответствующую марку и отправь во Францию прилагаемое письмо. Дело в том, что в настоящий момент у меня совершенно нет денег даже на марку, а марку для письма к тебе я украла у Осберта из письменного стола, и теперь он вполне может причислить меня к списку деревенских преступников и даже наказать… Письмо во Францию, возможно, поможет мне выяснить судьбу моего отца. А тебе я непременно за все отплачу.

С любовью,

Софи.

10, rue de l’Universite

A Paris, le10 juillet 1959

Chere Mademoiselle[21],

Спасибо за ваш запрос. Мы можем помочь вам в поисках сведений о вашем отце, но нам требуются некоторые дополнительные данные. Не могли бы вы быть так любезны и ответить на следующие вопросы…

Гонорар составит…

Дени Морис, директор Бюро…

Пойнсдин, дом священника

11 июля

Хетти, извини, но я вынуждена просить тебя еще об одном одолжении. Не могла бы ты купить открытку для денежного перевода по почте и вложить ее в прилагаемый конверт? А потом отослать в Париж?

Эту марку я тоже украла, да и у тебя я уже двойная должница. Тройная. Но расплачусь с тобой сразу, как только смогу…

PS: Готовясь к поездке во Францию, я откопала в Винчелфордской библиотеке книгу по истории Парижа. Я и понятия не имела, что там было столько революций. В 1789 буквально каждому голову рубили. А в 1871 подняли восстание коммунары (communards), очень бедные люди. Шансов на победу у них не было, и некоторые отступили и попытались укрыться на кладбище Пер Лашез, где и были зарублены прямо среди могил.

Меня просто преследует одна фотография из этой книги. На ней мертвых коммунаров запихивают в гробы. Они выглядят такими хрупкими. Такими изголодавшимися. Когда они вышли на улицы, то стали строить баррикады из мебели, но оружия у них практически не было. И национальная армия Франции их буквально скосила.

Я все время возвращаюсь к этой фотографии и смотрю на их лица. Они ведь, должно быть, отлично понимали, насколько они уязвимы. Как легко их уничтожить, да попросту отмести в сторону. Как дешево ценятся их жизни. И это так оскорбительно, что никто, похоже, не знает их имен.

Лондон

13 июля

Дорогая Софи!

Я все сделала, как ты просила. Насчет денег не беспокойся. Папуля наконец-то расщедрился и выдает мне деньги на карманные расходы – довольно много, и от этого я чувствую себя просто ужасно, какой-то подлой предательницей, ведь на самом деле мне ненавистны те планы, которые родители строят на мой счет.

А что касается тех несчастных храбрых бедняков, то я все-таки думаю (и не могу думать иначе), что им, наверно, не стоило выходить на улицы и строить баррикады. Не годится уверять себя, будто ты должен непременно пойти и принести себя в жертву во имя какой-то безумной политической идеи… На самом деле и безумными политическими идеями голову себе забивать не стоит. От этих мыслей лишаешься покоя. Софи, мы вынуждены как-то сосуществовать с имеющимся в настоящий момент порядком вещей. Да, мы вынуждены сосуществовать…

А Софи записала у себя в дневнике:

«Помните нас! – велят из своих гробов коммунары всяким любопытствующим. Хоть что-то мы все-таки сделали. И мы не струсили.

Они были настоящими героями. А любой герой чист душою. Герои – это те, кому можно доверять. Такими были и мои родители.

Хетти этого не понимает – не хочет понимать. И тут мы с ней расходимся. Однако ее, как и меня, тревожит будущее. А я тревожусь за нас обеих».

Глава седьмая

В школе закончились занятия, и в Пойнсдине сразу стало неспокойно: повсюду носились стаи моментально одичавших детей.

Ехавший на тракторе по кромке заливного луга отец Джонно, Джон Брайден, чуть не задавил близнецов Поттер. Случившееся настолько его потрясло, что он приклеил на деревенской доске объявлений записку, что по средам в дневное время предоставляет все северное поле Хоум-фарм для любых игр и занятий спортом.

Активистки WI, словно услышав призыв к оружию, тут же самоотверженно кинулись заполнять эту брешь, организуя дурацкие соревнования по бегу с эстафетой и с яйцом-в-ложке, а также футбольные матчи, во время которых в качестве ворот использовались клетки для кур.

Элис отрядила Софи на помощь активисткам.

– Мне приходится беречь силы, а ты сама только что школу окончила, так что наверняка в этих играх разбираешься.

– Я всегда подобные игры ненавидела, миссис Нокс.

С тех пор, как Элис открыла карты насчет леди Инид, она стала гораздо чаще давать Софи самые разнообразные указания, причем вполголоса. Она также стала гораздо чаще играть на фортепьяно и постоянно сообщала, что по тому или иному поводу могла бы подумать леди Инид.

Чтобы добраться до Хоум-фарм, Софи сперва пришлось пройти по своей улице из конца в конец. Из открытых окон доносились обрывки передач БиБиСи-Хоум-Сервис. В садах виднелись банки с побелкой для деревьев, велосипеды, колесные тележки и компостные кучи.

Поднимаясь по склону холма, она примерно на полпути остановилась и оглянулась на Пойнсдин. Домишки стайками расположились вокруг заливных лугов. Несколько коттеджей отступили чуть дальше. На Ист-стрит виднелись сплошные развалюхи. Но церковь была хороша. Все строения тонули в зелени садов и огородов.

Длинной и широкой полосой на запад и восток тянулись поля, как распаханные и оставленные под паром, так и засеянные, а за ними простирались зеленые луга. На севере высились Меловые холмы. На юге река, заливные луга, болота и море, как бы замыкали Пойнсдин и соседние с ним деревни в пределы своего королевства.

Красота этого пейзажа была неоспоримой. Однако Софи отнюдь не заблуждалась насчет его картинной красивости, ибо знала, что под этим часто таятся нужда и жалкие надежды на лучшее будущее.

Дорожка привела ее прямо к ферме. В поле справа виднелись развалины двух коттеджей, по сути дела груды камней. Коттеджи явно пали жертвой миграции их хозяев в большие города в эпоху промышленной революции.

Тему промышленной революции в Великобритании, как и тему Гражданской войны в Америке, мисс Чемберз считала своей любимой и умела ярко ее раскрыть. «Тяжелая, тяжелая жизнь, девочки. Большие и малые города окутаны вонью красилен и сточных вод, дымом фабричных труб, угольной пылью… Живя в промышленном городе, нечего было и ждать милосердного отношения; город сулил своим обитателям лишь беспросветную нищету, голод, болезни и раннюю смерть. Однако, – продолжала мисс Чемберз, – никому из вас, девочки, никогда не придется ходить по улицам, заваленным мусором, или умирать от холеры на груде тряпья в своей жалкой норе. Ваша взрослая жизнь придется на вторую половину двадцатого столетия со всеми ее преимуществами. Но никогда не забывайте, что еще недавно миллионам людей окружающий мир представлялся темным и ужасным, а их существование было поистине убогим».

– Вот ведь противная старая летучая мышь! Да она просто от злости так говорит, потому что не замужем, – со знанием дела утверждала Лидди.

– Она просто с приветом, – подхватывала Роз Грин.

Ходили также слухи, что мисс Чемберз – опасная коммунистка, так что о ней, пожалуй, следовало бы донести.

Однако кое-что из адвокатских выступлений учительницы в защиту бедноты просочилось в душу Софи, да так там и осталось, особенно описания темноты и страданий.

На сухой тропе привычная грязь Пойнсдина сменилась потрескавшейся землей, комочки которой то и дело попадали в школьные сандалии Софи. На опушке леса и в полях весело цвели смолёвка, герань и хрупкие маки.

«Я здесь топаю по пыльным тропам и грязным деревенским улочкам, – думала Софи, – а шофер возит Хетти по улицам Беркшира в сверкающую кулинарную школу, где она учится готовить виндзорский суп и правильно складывать салфетку. И чай она пьет в «Ритце». А еще коктейли из таких сухих вин, что невольно морщится. Хетти носит пышные юбки, которые очаровательно колышутся в такт джазовой музыке, и каждое утро просыпается с революционным пониманием того, что отныне весь день может делать то, что ей заблагорассудится».

У въезда во двор Хоум-фарм на кирпичной ограде торчали три пустых маслобойки, ожидая, чтобы их захватила повозка, отвозившая на рынок молочные продукты. Рядом в жидкой грязи копались две неряшливые утки, с полным безразличием взиравшие на Софи.

Ее внимание привлек василек, и она остановилась, чтобы получше его рассмотреть. Он был такой удивительно синий. И такого четкого рисунка. И такой свободный – сеет свои семена, где захочет!

– Чудесный, не правда ли? – услышала она чей-то голос.

Это был Джон Брайден. Остановившись неподалеку и опираясь о палку, он, видимо, уже давно за ней наблюдал.

Похож ли он на своего сына? – пыталась понять Софи. И да и нет. На вид Джону Брайдену было лет шестьдесят. Высокий, массивный, на румяных щеках бачки, а взгляд такой цепкий, что сразу ясно: он ничего из виду не упустит.

– Это хорошо, что я успел тебя перехватить, – сказал он. – Видишь ли, мне летом небольшая помощь по хозяйству потребуется. Как ты думаешь, преподобный отец и его миссус смогут отпускать тебя на несколько дней в неделю в ближайшее время? Я тебе заплачу. – Он шевельнул бровями. – И притворяться перед ними тебе не придется.

Заплатит. У нее появятся собственные деньги. Она их заработает.

– Да не нужно мне ничего платить, мистер Брайден.

Он выпрямился.

– Как это не нужно? Обязательно нужно. Ты должна научиться ценить собственные деньги. Они дают человеку возможность выбора. Без них он так и увязает на одном месте.

– Тогда да, пожалуйста, заплатите мне, – сказала она.

– У тебя это особо много времени не потребует.

– Я могла бы приходить по четвергам. Возможно, и чаще. Если удрать сумею.

– Я с ними сам поговорю, – пообещал он.

– Только, пожалуйста, не говорите им о деньгах.

Он долго и задумчиво на нее смотрел.

– Ладно, не скажу.

Собаки решили было погонять уток, но те явно приготовились дать им отпор.

– Трикси! Тоби! Сейчас же оставьте уток в покое, – прикрикнул на собак Джон, – иначе вас самих в пирог запекут! – И он снова повернулся к Софи. – Летом всегда много разных дел, и все их нужно переделать. А тут еще сенокос. В этом году он поздний, так что рабочие руки мне очень нужны. Ты молодая. Сильная. И работать, насколько я понимаю, готова.

Софи сорвала василек и воткнула в петлицу своей блузки.

– Вот это правильно, – одобрительно заметил Брайден. – Радуйся ему подольше. Кто знает, что тут будет, когда всякими новыми химикатами начнут повсеместно пользоваться. Многие мои знакомые фермеры на них прямо-таки уповают. Но только не я. А полевые цветы лучше всего собирать вон там, у перекрестка, – и он указал на дорогу, ведущую наверх, к Меловым горам. Он, как и многие жители Сассекса, при разговоре сглатывал некоторые гласные, и у него получилось «у перкрестка». – Или даже еще выше, на тамошней нетвердой земле. Там красота – стоит сходить да посмотреть. И уж там химикаты точно распылять не будут.

Она кивнула.

– Моя Шейла сказала, что ты, вроде бы, окончательно вернулась? Только, по-моему, ты вряд ли тут надолго задержишься.

– А что, это так очевидно?

– Ты же совсем другой жизнью жила. Вдали отсюда, как и мой Джонно. Вряд ли тебе наша жизнь по душе придется, мы ведь все больше в земле копаемся. – Он прочнее оперся о палку. – В общем, когда с этими сорванцами на лугу разберешься, приходи к нам, выпьешь чайку со мной и моей Шейлой.

Позднее, когда измученная Софи уселась за тщательно отчищенный щеткой дубовый стол на кухне Хоум-фарм, кружка с горячим чаем показалась ей истинным благословением, а ломоть фруктового кекса из заварного теста – райским угощением.

На кухне было тепло. Уютно посвистывал чайник. На сиденье ее стула была подложена мягкая подушечка. Это был настоящий дом. А для нее – некое новое понятие, воплощенное в жизнь.

– Ешь, сколько душе угодно, – сказала Шейла Брайден, когда Софи с упоением принялась за второй ломоть кекса.

– Небось, наш преподобный отец настолько божественными делами занят, что тебя ему и покормить некогда. Да и жене его, видно, тоже недосуг. Ей все хочется этих джентри из Питт-хаус подмаслить, – пробурчал Джон.

– Пустое говоришь, Джон, – остановила его жена.

Шейла выглядела явно моложе мужа. Она была худенькая, но крепкая и мускулистая – физической работы на ферме хватало. Присев за стол напротив Софи, она сказала:

– А я ведь хорошо твою мать знала. Очаровательная была женщина. По-английски она так, правда, толком говорить и не научилась, но мы с ней отлично друг друга понимали. Она рассказывала мне о твоем отце. Очень романтичная история. Он, по-моему, был старше нее. Она все говорила, что вскоре вернется с тобой в Париж, а потом вдруг так тяжело заболела. – Шейла ложечкой разбила в сахарнице комок. – Твоя мать очень тебя любила. Это сразу было видно.

Софи, опустив голову, изучала содержимое своей чашки.

А Шейла продолжала:

– Она была не такая, как все. Но это же естественно – француженка и все такое. А какое платьице она надевала по воскресеньям! Нежно-розовое, по-моему. Да, именно так. Мягкое, легкое, летящее. Одному Богу известно, где она его раздобыть сумела, у нас ни у кого из женщин такого не было. Камилла под конец, правда, очень похудела, но кожа у нее так и осталась замечательной. На удивление чистая и какая-то светящаяся, прямо как жемчуг. Она очень любила сливки, а они в доме священника были под запретом. Хотя я считала, что это они по злобе ей запрещают, и часто ее сливками угощала. С малиной.

– Миссис Брайден, а друзья у нее были?

– Называй меня Шейла. Настоящих, пожалуй, нет, но в Пойнсдине к ней все неплохо относились – скорее даже, совсем хорошо. Жалели ее люди, понимая, что она просто вынуждена у этих Ноксов жить, которые ни в чем свою выгоду не упустят. – Шейла помешала ложечкой в чашке и прибавила: – Да только Пойнсдин для нее не годился. – Она быстро глянула на Софи. – И ты ведь наверняка захочешь отсюда уехать? Захочешь выяснить, откуда ты родом?

Джон Брайден, раскуривая трубку, заметил:

– Шейла, дорогая, так ведь Софи решит, что ты хочешь, чтобы она уехала.

Шейла отрезала и подала Софи третий ломоть кекса.

– Ешь, такого фруктового кекса ты во Франции не найдешь. – И, обращаясь к мужу, сказала: – Я ведь не говорю ни о чем таком, чего бы тебе и самому в голову не приходило. Все мы из разной материи скроены, так уж Всевышний распорядился.

Софи ела, слушая их и испытывая блаженное ощущение семьи и тепла. Этот мир был ей до сих пор практически не известен.

Неожиданно в кухню ворвался Джонно, и Софи с удивлением почувствовала, как сильно забилось у нее сердце.

– А, девочка из дома священника! Ну что, вы уже весь кекс без меня съели?

Шейла тяжело поднялась на ноги.

– Ты, наверно, тоже чаю хочешь?

– Ты, мам, сперва свой чай допей, – Джонно плюхнулся на свободный стул. – Что-то давно тебя, Софи, в пабе не видно. И Линда тебя искала.

– А ей, наверно, не очень-то и разрешают по вечерам из дома отлучаться, – сказала Шейла. – Очень разумно и правильно.

А Софи и Джонно вдруг посмотрели друг другу прямо в глаза.

– Не думаю, что тут слово «разумно» годится, – сказал его взгляд.

– Согласна, – сказал взгляд Софи.

Собирать куриные яйца оказалось трудно.

– Эти маленькие шалавы разбрасывают их, где попало, – говорила Шейла. – Похоже, нравится им меня дразнить.

Куры неслись действительно, где попало. Софи рыскала в густой зеленой изгороди, раздвигала высокую траву, внимательно осматривала старые автомобильные покрышки и «уютное» местечко под грудой мешков для насыпки.

Она и не знала, что в квохтанье наседок таится некая музыка. Не знала, какое это удовольствие – найти целую кладку яиц, белых, коричневых, иногда слегка испачканных, а иногда чистых, как жемчуг, но с прилипшим к скорлупе перышком. Не знала, какие мечты могут возникнуть всего лишь от прикосновения к коже робкой травинки, от земляных запахов, от скольжения по телу горячих солнечных лучей.

Тот день оказался очень теплым. Решительно настроенная продемонстрировать свое умение выслеживать несушек, Софи кралась по следам особенно вредных Жемчужинки и Бидди, которые в последний раз были замечены возле старых развалившихся коттеджей.

На дорожке сухая земля была твердой, как кость, и вся покрыта меловыми разводами. Голубая, как горицвет, красавица бабочка пролетела мимо Софи, и та, завидуя ее свободе, долго следила за ней, кружившей близ лесной опушки, но потом вспомнила, что жизни этой красавице отпущено всего-то несколько дней.

За развалинами коттеджей трава была какой-то особенно густой и мягкой. Солнце приятно пригревало, и усталая Софи, плохо спавшая ночью – ее мучили дурные сны, вызванные тревожным вопросом «Что же я делаю?» – прилегла на траву, перевернулась на спину и закрыла глаза.

Когда она вновь их открыла, над ней стоял Джонно Брайден.

– Хочешь покажу гнездо сони?

Софи села и сердито сказала:

– Я и не слышала, как ты ко мне подкрался.

Он усмехнулся, и от этой улыбки сразу стал выглядеть гораздо моложе.

– Значит, кое-чему меня в армии все-таки научили!

Она вытащила из волос травинку и спросила:

– А что, в армии было так ужасно?

Он сел рядом.

– Я служил королеве и своей стране, помогая в самых горячих точках нашей империи. Мой личный номер 07939–254848.

– Это не ответ.

Джонно очистил от внешней оболочки сочный конец травинки и сунул его в рот.

– Если тебе не по душе абсолютная невозможность уединиться, чудовищно вонючие сортиры и грубое нижнее белье, швы которого способны стереть кожу до крови, если тебя раздражают бессмысленные марши с полной выкладкой и глупые командиры, которые занимаются откровенной травлей неугодных, тогда да, служить в армии довольно тяжело. С другой стороны, армия помогла мне вырваться отсюда, я смог повидать мир. Я встречался с разными людьми. И обнаружил, что мне могут нравиться люди, ничуть не похожие на мою семью. – Он выразительно помолчал, выдерживая почти театральную паузу. – А также понял, что способен буквально возненавидеть тех, кто абсолютно на моих близких не похож. Когда тебя впервые определяют в казарму, то запирают там и приказывают день и ночь все отмывать под присмотром ублюдка-сержанта. Брань стоит феноменальная, однако недели через две новобранцы становятся настоящей командой.

– Но ты же все-таки сам сюда вернулся, да? Ты хотел работать вместе с отцом. – Софи помолчала. – Его-то ты ненавидеть никак не можешь, верно ведь?

– Так было задумано. И так было всегда, нравится это мне или нет. Мой тебе совет – никогда не рождайся старшим сыном в семье.

Она рассмеялась.

– Ну а ты? Чем ты хотела бы заняться? – спросил он.

Впервые кто-то в Пойнсдине поинтересовался, чего бы хотелось самой Софи.

– Не знаю, пока еще не решила. Но много об этом думаю.

– Ага, значит все-таки Allons enfants de la Patrie…?[22]

Она была поражена.

– Ты говоришь по-французски?

– Нет, но, пребывая на заморских территориях, кое-какие фразы выучил. – И он произнес одну из таких фраз, носившую весьма сомнительный характер.

– В этом плане ты куда лучше знаешь французский, чем я.

– Зато ты наверняка говоришь на нем совершенно свободно. Твоя мать и все такое…

– Ну, в общем да, – согласилась Софи. – Но все-таки я знаю французский недостаточно глубоко. Пока что. Это возможно, только если постоянно живешь в стране.

– Что значит «пока что»? Ты и впрямь собралась уезжать?

– А что?

– Да ничего. Это даже хорошо, что ты осторожничаешь. – Он смотрел куда-то вдаль, через поле, хозяином которого вскоре должен был стать. – Я бы на твоем месте только об этом и думал.

У нее возникло такое ощущение, словно он, протянув руку, ласково коснулся ее сердца – прямо сквозь грудную клетку. Своим плечом Софи чувствовала тепло его плеча, и в душе ее вдруг вспыхнула искра некого незнакомого возбуждения, из-за чего она словно перестала быть собой, превратившись в кого-то, совсем на нее не похожего.

– Ну а пока мы с тобой должны довольствоваться тем, что достаточно хорошо знаем Пойнсдин.

– Который, по-моему, почти не изменился со времен саксонского завоевания, – сказала она. – Но именно это делает его таким, какой он есть.

– Вот и Египет такой же.

– Правда?

– Нас туда отправили, чтобы как-то урегулировать обстановку после Суэцкого кризиса[23]. И жители тех деревень, которые нам довелось посетить, отличались весьма непокладистым нравом и любовью к традиционному укладу. Как и жители нашего Пойнсдина. – Высосав весь сок из одной травинки, Джонно тут же сунул в рот вторую и продолжил: – Хотя, конечно, особой возможности понаблюдать за ними у меня не было. А жаль, потому что бог знает, когда мне выпадет второй шанс там побывать. – Он криво усмехнулся. – Но так оно обычно и случается.

– У нас в школьной библиотеке я часто брала журнал «Нэшнл Джеогрэфик» и однажды видела там фотографии египетских пирамид, – сказала Софи. – Никак не могу себе представить, как их сумели построить.

– Это не так уж трудно, если в твоем распоряжении имеются гениальные архитекторы и ты готов пожертвовать тысячами человеческих жизней.

Софи задумалась.

А Джонно уже развел пары, и его было не остановить.

– В Египте мы оказались совсем мальчишками, к тому же нас постоянно гоняли на задания, так что особенно задумываться и времени-то не было. Ну и пили, конечно. Пожирали глазами женщин, когда случалась такая возможность, и надеялись, а вдруг повезет. Жены экспатов пили как лошади, потому что их грызла тоска. А в общем, счастливое было времечко. Правда, много времени и сил уходило на то, чтобы избежать укусов москитов и дизентерии. Да и тренировки в пустыне были просто убийственными. Чудовищная жара молотом била по башке. Под конец дня я только и думал, как бы не подохнуть от жажды и не утонуть в собственном поту. То же самое было и в Иордании: жара и пыль. А вот в Сингапуре все было иначе. Там я служил оператором радиоустановки. – Джонно помолчал. – Эта работа уже требовала определенной квалификации. Хотя там я служил не слишком долго. – Он снова помолчал. – Я по той работе скучаю.

– А ты убеги.

Его синие глаза смотрели скептически.

– Ты считаешь, что это возможно?

– Поговори с отцом. Расскажи ему о своих чувствах.

– Мой отец унаследовал эту ферму от своего отца, а тот – от своего.

– Тебе повезло. Ты знаешь, кто твой отец, кем были твои предки. Я бы тоже очень этого хотела.

Он коснулся ее руки.

– Извини. Я не подумал.

– Но неужели все непременно должно было сложиться именно так? – Она думала о доме священника, о Ноксах, о расписании на неделю. – Ведь все могло быть совершенно иначе.

И она вновь наткнулась на его скептический взгляд.

– Джонно, как мне узнать насчет покупки билетов во Францию?

Он улыбнулся.

– Так кто у нас бежать собирается?

– Ну, я. Да, я собираюсь отсюда бежать.

– Тебе нужно будет попасть на тот лондонский вокзал, где продаются билеты на паром. Я могу выяснить, какой вокзал тебе нужен.

Он встал, протянул руку, помогая ей подняться, и спросил:

– Так ты хочешь посмотреть гнездо сони?

Она вскинула на него глаза. Джонно, может, и был опытнее, чем она, в смысле знания мира, и выглядел он очень сильным, но сейчас он показался ей раздавленным в лепешку.

И так на нее смотрел, что она вытаращилась от удивления.

Это было явно нечто новое.

Гнездо сони являло собой кучку травы, листьев и коры жимолости.

Спрятанное между зеленой изгородью и зарослями орешника, оно выглядело изысканным и хрупким, но на самом деле было, видимо, достаточно прочным. Все же сони обладают многовековым опытом по строительству гнезд.

– Можно я посмотрю поближе?

– Лучше не надо, – остановил ее Джонно. – Там, вероятно, четверо или пятеро детенышей. Ты можешь их напугать, так что рисковать не стоит.

Софи посмотрела на него. Наверное, она не сумела бы описать каждую его черту в отдельности. Какова, например, форма его подбородка? Под каким углом спадают на лоб волосы? Зато она отчетливо чувствовала, что от него, словно от некого загадочного существа, исходят электрические эманации, окутывающие ее целиком.

Некоторое время они стояли неподвижно и в итоге были вознаграждены возвращением мамаши-сони. Темноглазой. Длиннохвостой. С коричневой, как орех, шерсткой. И очень осторожной.

Джонно нашел руку Софи и крепко ее сжал.

Глава восьмая

Как и было обещано, Джон Брейден ей заплатил. Не слишком много. Но и не слишком мало.

– Я вам так благодарна, – сказала она. – Вы правы, я должна сама зарабатывать деньги.

– Деньги – могучая сила, Софи Морель.

Она спрятала деньги в кухонной кладовке за бутылками с моющими и чистящими средствами. Там Элис и за миллион лет их не нашла бы.

Ферма Брайденов, может, и выглядела несколько неряшливо, заваленная пустыми жестянками из-под креозота, засохшими экскрементами животных и ржавеющим сельскохозяйственным оборудованием, зато там правила доброта. Никакой особой сентиментальности по отношению к животным там не наблюдалось, но и никакой жестокости тоже. «Почва здесь чертовски вредная, – говорил Джон. – С вершины этого холма и до самых Меловых гор в ней жуть сколько извести и мела. А здесь, ближе к нам и вплоть до заливных лугов, она закисленная и чересчур песчаная. Так что… я предпочитаю держать коров галлоуэйской породы с черной спиной[24]. Они традиционно выносливые. А еще я держу седлистых свиней».

Двое младших детей Брайденов – «Они у нас неожиданно поздние крокусы, – говорила о них Шейла. – Большой был для нас сюрприз. Я-то думала, мы на Джонно и Клэр остановились», – беззлобно дрались из-за места в старом тракторе, качались на ветвях деревьев, шлепали по лужам.

– Если ты ищешь Джонно, – сообщила Шейла, – то он к Эвансам на ферму пошел, там помочь надо. Мы всегда друг другу помогаем, соседи все-таки.

– Да нет, я вовсе его не ищу.

– Нет? Ну и ладно. – Шейла улыбнулась.

Сенокос был в самом разгаре.

Джонно уже успел кое-чему научить Софи, и она знала, что в такие моменты фермеры одалживают друг другу трактора, а доблестные мужи Пойнсдина пребывают в состоянии боевой готовности. Разговоры за столом идут исключительно о погоде и количестве убранного сена.

Даже Софи понимала, что урожай сена может быть загублен в один день, так что все жители Пойнсдина, молодые и старые, высокого или низкого происхождения, приучены во время сенокоса следить за появлением даже клочка подозрительного облака, а также за сменой ветра. Собирая в окрестностях фермы куриные яйца, Софи наткнулась на младших Брайденов, которые несли вахту на северном поле, запасшись домашними булочками с глазурью и бутылкой шипучки.

Дождь то собирался, то раздумывал идти, и тогда Джон Брайден сразу бросал приказ всем выйти на поле.

Там развивалась поистине бешеная активность. Люди трудились от зари до темна, стремясь как можно скорее скосить траву и выложить ее в валки. Птицы, гнездившиеся в траве, были обречены на отчаянный исход и взлетали с земли с дикими криками; кролики и мыши бросались врассыпную, ища спасения. Не один мохнатый окровавленный трупик кролика был подобран косцами и дома отправлен в кастрюлю.

Пронзительные крики зверьков то и дело заставляли Софи морщиться и отворачиваться.

К ней подъехал Джонно на взятом взаймы тракторе. Торс обнажен. Весь в поту, на который налип изрядный слой пыли.

– Что случилось?

От жары воздух между ними как бы пульсировал.

Софи посмотрела на него сквозь слезы. Все ее лицо было в грязных потеках.

– Я как-то не догадывалась, что могут пострадать животные.

Трактор тоже был весь грязный – в пыли, навозе и, как подозревала Софи, в крови убитых зверьков, – и так рычал, что она с трудом расслышала ответ Джонно, но ей показалось, что он сказал что-то вроде: «Ничего, привыкнешь».

Сено требовалось ворошить, прежде чем скатывать его в тюки и грузить на тележки. «Легкая работа, в самый раз для девушек», – сказал Джон Брайден. Но, как оказалось, шутил. Через некоторое время каждая мышца в теле Софи вопила от боли, одежда была насквозь мокрой от пота. Грузить тюки на телеги оказалось еще тяжелее – тут на помощь пришел бочонок деревенского сидра, припасенный под зеленой изгородью, из которого каждый понемногу угощался.

Если Джон Брайден не работал на тракторе, то, тяжело ступая, ходил с одного поля на другое, проверяя работу других. «У сена запах должен быть легкий, травянистый, – говорил он. – А если запах кислый и немного сладковатый, значит, там завелась плесень».

Софи казалось, что сено пахнет свежестью, солнцем и фруктами. Это вызывало у нее восторг, и она снова и снова черпала руками это колючее богатство и вдыхала аромат полевых цветов и трав.

Это было… как бы самой сутью лета, плодородия, и позволяло понять, как приятно порой уступить чувствам. И подумать о том, что зимой такой вот клок сена способен накормить животное.

К субботе тюки сена были убраны в сенной сарай. «Слава Богу, Джон догадался заранее об этом подумать и построил этот сарай, – говорила Шейла. – Уж больно нам не хотелось накрывать стога парусиной или брезентом, как приходилось делать моим родителям. А однажды они с этим припозднились, так Билла Ярна молнией убило, когда он на стог залез и пытался его накрыть».

По случаю окончания страды в фермерском доме устроили обильный ланч. Софи отрядили угощать присутствующих сэндвичами, и она ходила с огромным блюдом, предлагая: «Кому с яйцом? Кому с рыбным паштетом?»

Все были страшно голодны. Каждый, казалось, был готов съесть лошадь. И выпить бочку сидра.

Джонно о чем-то беседовал с Грэмом, братом Линды Севедж, когда Софи подошла к ним с полупустым блюдом и предложила сэндвичи.

– Твоя мама говорит, что можно сделать еще, – сказала она и потянула носом, чуя в воздухе солнечное тепло и запах земли, глубоко въевшейся в кожу после полевых работ. – Сухая трава, чуточку ежевики и яблок, старые рубахи и капелька мыла – да такой аромат можно разливать в бутылки и продавать! – Джонно в ответ на ее слова рассмеялся, а Грэм натянуто улыбнулся.

Руки и плечи у Софи немного обгорели на солнце, и Джонно, ласково коснувшись ее воспаленного предплечья, сказал:

– Ты бы это чем-нибудь смазала.

А Грэм, жуя сэндвич с рыбным паштетом, тут же спросил специально для Софи:

– Ты с нашей Линдой вечером встречаешься?

– Конечно, – чуть помедлив, ответил Джонно.

Грэм выбрал себе еще один сэндвич.

– Сестрица моя – девушка порядочная. И, к счастью, семейного темперамента не унаследовала. Он мне достался. – И это тоже говорилось специально для Софи. – После смерти отца я один в ответе за всех женщин в нашей семье.

Софи снова отправилась на кухню, а когда через некоторое время вернулась с полным блюдом свежих сэндвичей, Грэм уже отошел и разговаривал со старшим Брайденом, Джоном.

– Насчет чего это он меня так старательно предупреждал? – спросила Софи, глядя Джонно в глаза, словно обведенные полоской пыли.

– Просто он сестру защищает.

– Ну и что? Я-то какое к этому отношение имею?

– Грэму приятно считать себя настоящим мужчиной, – сказал Джонно. – Постарайся понять меня правильно: вообще-то, он хороший парень, но часто видит вещи не такими, какими они являются на самом деле.

Софи переварила эту сложную мысль и сказала:

– Ясно, – хотя ничего ей ясно не было.

Джонно усмехнулся, и эта усмешка свидетельствовала о том, что ему ведомы такие вещи, о которых она ни малейшего понятия не имеет.

– Да ладно, не бери в голову.

Как только мужчины вышли во двор покурить, двое младших Брайденов, воспользовавшись этой возможностью, стащили с блюда оставшиеся сэндвичи и пирог. Их мать и Софи наблюдали за этим мелким воровством.

– Ну вот, ты хоть немного отвлеклась от чтения своих книжек, – сказала Шейла, прислонясь к кухонному шкафу. – Для девушки такая работа куда более естественна. А когда замуж выйдешь, тебе держать всю эту чушь в голове и вовсе не захочется.

– А разве чтение книг – это так плохо?

– Конечно, нет. Только тебе все твои силы для семьи понадобятся. – Шейла стряхнула хлебные крошки с фартука из сурового полотна. – Ты же все-таки хочешь замуж, насколько я понимаю? Хочешь детишек иметь? – Она мотнула подбородком в сторону своих проказников, корчивших друг другу рожи. – Дети – это самое лучшее в жизни, знаешь ли. Нелегко с ними, но это самое лучшее. А оставаться старой девой… – было заметно, с какой осторожностью она подбирает слова, – …это, пожалуй, и вовсе женской натуре противно.

– Но ведь помимо детей на свете много и всего другого, разного, верно?

Шейла не ответила. После сенокоса и уборки урожая в ней явно скопилась усталость. Она нашарила на кухонном столе жестянку с табаком, свернула две самокрутки и одну предложила Софи.

– Приятно было все время тебя под рукой иметь. – Она потрепала Софи по плечу. – Я тебя уж и полюбить успела. Может, я некстати скажу, да только беспокоит меня, что ты все у этого священника в доме живешь. Обстановка там уж больно странная. Очень даже. – Она немного подумала. – Да нет, это прекрасно, что они так много времени церковным делам уделяют, но, по-моему, такой молодой девушке, как ты, жить с ними вместе не годится.

Софи хотела спросить, почему. А еще ей вдруг показалось, что Шейла с легкостью могла бы кое-что разъяснить ей насчет секса, но тут внимание Шейлы отвлекли преступные действия ее малолетней дочери, с ножом приступившей к фруктовому кексу, и она бросилась спасать кекс.

Вернувшись домой, Софи первым делом столкнулась с Элис, которая кралась по коридору одетая так, как всегда одевалась для визитов к леди Инид. На голове у нее, естественно, была шляпка, которую лучше было бы снять и больше никогда не надевать, чтобы не позориться.

– Где ты была?

– На холме, в Хоум-фарм.

– А, у твоих новых друзей.

Только бы спрятанные в карман монеты не зазвенели, думала Софи.

– А о том, что ты должна была помочь преподобному отцу с отчетами, ты забыла? – Элис обхватила руками талию, в последнее время несколько растолстевшую, словно желая ее защитить. – Он, кстати, хотел тебя видеть. И нужно еще картошку к ужину почистить. А пока будешь этим заниматься, поразмысли заодно над тем, что люди вроде Брайденов у тебя за спиной над тобой же будут смеяться и пальцем на тебя показывать.

Ох, Элис, думала Софи, да я спорить готова, что ты никогда и в руках не держала свежескошенное сено.

И никогда не пила холодный сидр на полуденном солнце.

И тебе никогда не улыбался такой мужчина, как Джонно Брайден.

Возле двери в кабинет Осберта она минутку постояла, стараясь взять себя в руки, прежде чем шагнуть в преисподнюю.

Осберт особенно любил рассказывать историю о том, как он был призван для исполнения своей жизненной миссии и в ушах у него «прозвучал глас Божий». В правом ухе, не в левом – это он как-то особенно подчеркивал.

Но был ли то глас Бога?

У Софи на сей счет имелись свои соображения.

В своем дневнике она записывала местные шутки: «Пусть, мол, старый пустозвон думает, что трудится для Того, который на небесах, ведь на самом-то деле он трудится для меня, Люцифера, который в преисподней».

Бедняга Осберт.

– Войди. – Осберт сидел, согнувшись пополам, за письменным столом. Перед ним лежал открытый гроссбух с домашними расходами. Он в очередной раз вел сражение с цифрами, и выпадение радиоактивных осадков при взрывах его бешеного гнева могло быть весьма значительным.

Если один из таких взрывов заставал Софи врасплох, она старалась защититься с помощью скопившегося в ней злорадства. Ей было даже приятно вслух перечислить его недостатки. Взрослый человек, викарий, духовный пастырь – а совсем не умеете держать себя в руках. Да ведь это вас просто унижает! И т. д.

Убрав с сиденья стула стопку бумаг, она села и внимательно осмотрела комнату в поисках новых книг. Одна, видимо, последняя, валялась на полу. Софи придвинула ее к себе ногой и прочла название: «Женщина Уинтроп», автор – Аня Ситон.

Осберт, не поднимая глаз, пояснил:

– Это о первых поселенцах в Бостоне и о женщине, защищавшей пуританских священников и за это подвергнутой гонениям.

Софи минутку подумала.

– Вы хотите сказать, что этот роман посвящен женщине, которая осмелилась думать независимо, и ее заставили за это заплатить?

– Ах, Софи Морель, неужели ты считаешь, что у тебя на все есть ответы?

Окнам в кабинете Осберта так и не дано было испытать на себе преимущества занавесок, и любой, кто проходил по Чёрч-лейн, мог видеть, как преподобный отец склоняется над очередной проповедью. Таким образом его тяжкий труд становился всем очевиден, что, безусловно, повышало его статус в деревне. Может, большинство прихожан и недолюбливали преподобного Нокса, но все же говорили: «Он старается изо всех сил… трудится не покладая рук…»

Сутана, похоже, стала еще свободней болтаться на его тощем теле, в горящих глазах читалось отчаяние и с трудом сдерживаемое бешенство. Он указал Софи на колонку цифр и с раздражением бросил:

– Вот! У меня недостача в ¹/₆ пенса.

– Вы хотите, чтобы я все это перепроверила?

Он молча подтолкнул гроссбух по столу в ее сторону. Едва заглянув туда, она сразу поняла, где он ошибся.

– Вот здесь, в графе «Расходы», маленькая ошибка.

– Ты уверена?

– Вы поступления не туда записали.

– Должен ли я напоминать тебе, что Господь ожидает от нас смирения и скромности?

Большую часть времени, проведенного в «Дигбиз», Софи мечтала о тепле и о том, чтобы наесться досыта. А еще – о некоем убежище для души. Здешняя жизнь вызывала у нее иную реакцию. Больше всего ей хотелось стать умнее приемных родителей. А еще – как-то уколоть их, лишить спокойствия. Иногда же ее и вовсе преследовало непреодолимое желание засунуть обоих в мешок и утопить в реке. Или даже схватить нож и воткнуть каждому прямо в сердце.

Выбирать какое-то из этих наказаний было всегда приятно. И Софи сидела тихая и задумчивая, на самом деле мысленно перебирая варианты возможного убийства.

– Многие испытывают сложности в обращении с цифрами, – сказала она.

И тут же была вознаграждена, заметив, как обиженно Осберт нахмурился. Он очень не любил, когда ему напоминали о его недостатках.

Убрав на место гроссбух, Осберт встал, подошел к окну, сунул руки в болтающиеся рукава сутаны, словно ему было холодно, и сказал:

– А теперь поговорим о тебе. Миссис Нокс считает, что с тех пор, как ты вернулась, у тебя нет желания участвовать в нашем общем деле. Это весьма прискорбно.

В деревне преподобного Нокса считали человеком добрым. Странным, но добрым. Но Софи-то знала, чего стоит его доброта. Достаточно того, что вынесение любого наказания в первую очередь согласовывали именно с ним.

– Она чувствует, – продолжал Осберт, – что пребывание в школе тебя испортило, внушив отвращение к тяжелой работе. Права ли она? Это ведь она хотела отправить тебя в школу. Ей казалось, что учение пойдет тебе на пользу. Будет крайне печально, если в итоге ты отплатишь миссис Нокс непослушанием и неблагодарностью.

– Я постараюсь быть благодарной.

Воспламененный чувством собственной праведности и еще каким-то незнакомым ей чувством, Осберт то ли с обидой, то ли с гневом воскликнул:

– Но быть благодарной, моя дорогая, тебе, по всей видимости, чрезвычайно трудно!

Удивленная, она вскинула на него глаза. Что-то вроде сочувствия шевельнулось в ее душе. Что-то вроде понимания. И от этого вся ее предубежденность против него сразу как-то сникла.

– Я хочу для тебя только самого лучшего, Софи. Но и ты должна следовать моим указаниям.

– Скажите, почему вы не отослали меня назад, во Францию, когда умерла моя мать? Она же наверняка пыталась связаться со своей родней.

– Твоя мать долгое время была больна. И всякие решения давались ей с трудом. – Он тяжко вздохнул. – Хотя она, по-моему, все же написала несколько писем. Ответа, впрочем, ни разу не получила.

Софи снова принялась изучать книжные полки. Ей казалось, что Осберт говорит правду.

– Это вы или миссис Нокс выбрали «Дигбиз»? – спросила она.

– К счастью, я был знаком с мисс Чемберз, для которой помощь таким девочкам, как ты, – самое главное в жизни. – Он вернулся к прежнему занятию, но потом снова заговорил: – Ты ведь стала для нас настоящим подарком, знаешь ли. Даром Всевышнего. Нас-то с миссис Нокс Он детьми не благословил. И вдруг судьба привела к нам твою мать вместе с тобой. Мы дали вам кров и возможность жить в соответствии с наилучшими принципами. И теперь, наверное, не так уж неразумно с нашей стороны ожидать от тебя некого сотрудничества.

– Но в будущем я… – начала было Софи.

Осберт жестом прервал ее, потом долго смотрел в стол. В пол. В окно.

– Пока что все твое будущее связано с нами, – изрек он наконец. Однако Софии не сдалась:

– Но в будущем я все же намерена поехать в Париж и отыскать моих родственников. И узнать об отце.

– Боже мой! Да поезжай, пожалуйста! Но все в свое время. На самом деле я как раз собирался поискать документы твоей матери и кое-какие ее записи… Их не так много… у нее вообще всего было очень мало… но они, возможно, дадут тебе некий ключ к пониманию того, кто ты есть. – И он одарил ее своим знаменитым взглядом, известным всему Пойнсдину: «Благословляю тебя, дитя мое!» – Мне даже представить себе трудно, каково это – не знать, кто ты такой.

Он вовсе не собирался проявлять жестокость, уговаривала она себя. А потом вдруг решительно отвергла эту мысль: да нет, собирался!

– И моя главная цель – помочь тебе, направить твои мысли, узнать, чем они заняты. Утишить твои тревоги. Ведь в твоем возрасте возникает так много внутренних конфликтов и неразрешенных вопросов.

И снова в его голосе Софи послышалась искренняя забота. Но, привыкнув приписывать ему самые худшие намерения, она просто не знала, как эту заботу истолковывать.

Глаза Осберта вдруг вспыхнули. Адамово яблоко напряглось.

– Надеюсь, ты всей душой восприняла мой совет осторожней вести себя со здешними парнями? – Молчание. – Надеюсь также, что ты будешь со мной откровенна, если у тебя возникнут какие-то проблемы?

Осберт, Элис, ее собственное положение в этой семье, ее бессилие – все эти кандалы она просто обязана с себя стряхнуть.

– Скажите, пожалуйста, а где те деньги, которые моя мать привезла с собой? Мне бы хотелось их получить.

– Получить их и немедленно сбежать в Париж? Моя дорогая девочка, я просто не понимаю, откуда у тебя этот требовательный тон. Мы ведь все еще несем за тебя юридическую ответственность. Именно мы принимаем все решения. А деньги ты в свое время, конечно же, получишь. – Он бросил на нее сочувственный взгляд и прибавил: – Ты все-таки очень еще молода, Софи. Будь спокойна: твои деньги хранятся в надежном сейфе нашего почтового отделения. И как только тебе исполнится двадцать один, ты сможешь ими распоряжаться.

Их окружали сплошные книжные стеллажи грубой работы, сплошь забитые книгами в разноцветных, блестящих, ярких обложках, и в этих книгах говорилось о любви, страсти, сражениях, переворотах, теологии… И обо всем этом она так мало знала. Почти ничего.

– Я планирую найти работу. Возможно, в Лондоне.

– Ну, конечно, пожалуйста! – Снова искорка сочувствия. – И мы с миссис Нокс желаем тебе интересной, богатой событиями жизни, даже не сомневайся в этом. На самом деле я даже поговорил о тебе с миссис Тарбер, школьной учительницей, и нам обоим кажется, что работа с детьми – это как раз для тебя. Ей нужна помощь с младшеклассниками в плане развития у них навыков чтения. Эту работу было бы нетрудно совместить с твоими обязанностями по дому.

Осберт встал, обошел свой стол и остановился у Софи за спиной.

– Ты слишком молода, Софи, чтобы это оценить, но приход – вещь поистине драгоценная. В его рамках мы постоянно осуществляем заботу о душах людей, нуждающихся в руководстве и духовной пище. Это не самая простая задача, и мне, а также, разумеется, миссис Нокс, требуется помощь.

– А если я вовсе не о такой жизни мечтаю?

– Если ты как следует подумаешь, а я очень советую тебе это сделать, то пока у тебя никакой альтернативы нет. – Он вдруг уронил свои тяжелые руки на плечи Софи. – Пока ты не станешь взрослой, твой дом здесь. У нас в деревне. Ты привита к ней, как черенок к яблоне. – Софи охватила дрожь. – Но, насколько я понимаю, у тебя куда более высокие устремления. Этот мир полон искушений, но ты пока не понимаешь толком даже, как он устроен. Откуда тебе знать, как выжить в таком змеином гнезде, как Лондон? – Последние слова были произнесены с каким-то грозным шипением. – Неоткуда тебе было это узнать! Что наводит меня на весьма грустные мысли. – Осберт вдруг с силой стиснул ее плечи, потом слегка отступил, и она тут же вскочила.

– Я бы предпочла, чтобы вы ко мне не прикасались.

На это заявление он ничего не ответил, но, указав на ящик, в который только что убрал свой гроссбух, сказал:

– Ну что ж, спасибо за помощь. Если работа у миссис Тарбер тебе не подойдет, можно было бы подумать о месте библиотекаря. Нужно же чем-то занять твои чересчур развитые мозги.

Софи постаралась как можно скорее убраться из его кабинета.

Позже она записала в дневнике: «Я никак не могу решить: то ли он плохой человек, то ли хороший. Но в любом случае наклонности у него весьма странные».

Софи привыкла стоять в очереди возле телефонной будки – она частенько прибегала сюда, когда хотела, чтобы ее никто не подслушивал.

Если погода была теплая, стоявшие в очереди миролюбиво обменивались всякими полезными сведениями типа: «Автобус наш совсем сломался». Или: «Яблоки нынче в Винчелфорде невероятно дешевы». Зато в холодную погоду особо нетерпеливые парни начинали барабанить в дверь будки и кричать: «Твое время давно вышло, старый мудак!» А Софи приглашали: «Да бросьте вы с ним трепаться, миссус, идите лучше к нам».

Будка стояла на деревенском лужку прямо напротив дома Беньонов, так что Бетти Беньон было отлично видны все, кто приходил звонить и с кем потом уходил. С самого покоса стояла жара, и Пойнсдин дремал, погруженный в апатию. Над узкой полосой леса, окаймлявшей Хоум-фарм, и над тропой, ведущей к Меловым горам, дрожало перегретое марево.

Сегодня очереди не было. А в будке был Грэм Севедж, который с кем-то весьма оживленно и, видимо, давно разговаривал. Он поднял палец, давая Софи понять, что заметил ее, но потом повернулся к ней спиной, и она некоторое время обозревала его здоровенную загорелую шею и мощный торс.

Выйдя из будки, Грэм воздвиг свою квадратную тушу перед носом у Софи и спросил:

– Ну что, заставил я его подождать?

Софи тут же нашлась:

– Ничего, он привык, что я никогда вовремя не звоню. – Она, очень рассчитывая, что сплетни о «страстной любви этой француженки» уже через час достигнут ушей Линды, а к вечеру разнесутся и по всему Пойнсдину.

Грэм, придержав для нее дверь, заметил:

– Понимающий парень, значит.

– Еще бы, славится своим терпением.

В телефонной будке пахло металлом, окурками и мочой. Грэм явно перед этим пил пиво, так что к тем ароматам прибавилось еще несколько острых запахов – хмеля и разгоряченного потного мужчины. Софи оставила дверь приоткрытой, придержав ее ступней, опустила в щель автомата двухшиллинговую монету и нажала на кнопку «А». Хетти взяла трубку, и Софи нажала на кнопку «В».

– Это я, – сказала она. – Я бы просто сошла с ума, если б не смогла прямо сейчас с тобой поговорить.

Держать дверь приоткрытой было неудобно – она больно давила на большой палец ноги, – и Софи, убрав ногу и вдыхая противный запах мужского пота, посмотрела сквозь грязное стекло на деревенский лужок.

Междугородние звонки были лимитированы тремя минутами, и из-за этого разговор часто получался каким-то скомканным, неловким. Раньше Хетти иной раз с увлечением принималась описывать какой-то очередной выход в свет или загородную прогулку, но потом поняла, что это несправедливо по отношению к Софи, и стала сдерживаться.

– Ты вполне можешь рассказывать, где еще побывала, – сказала ей Софи, догадавшись, в чем дело. – Я завидовать не стану.

И все же завидовала.

– Ох, Софи, это просто ужасно, что ты вынуждена так тяжело работать!

Теперь им было уже не так легко понимать друг друга. А ведь в «Дигбиз» связь между ними возникала мгновенно. Там это было легче легкого. Но сейчас все изменилось.

А Хетти, даже слегка задыхаясь от волнения, рассказывала:

– Помнишь, мы с тобой считали кулинарию дурацким занятием? Ну так оно и есть. Мне тут пришлось готовить яичный мусс с желатином, а я не сумела правильно подобрать ингредиенты, и у меня все застыло. – Возникла маленькая пауза. – Следующим будет «цыпленок по-королевски». – Хетти снова помолчала, уже интуитивно догадавшись, что Софи думает совсем о другом. – Софи? Мы непременно должны друг с другом разговаривать. Я просто не вынесу, если мы разойдемся. Ты – это все, что у меня есть. – Она слегка всхлипнула. – Софс, я полностью от тебя завишу, я так на тебя рассчитываю…

Этот cri de сoeur[25] и был самым главным в их разговоре; только он и имел для Софи значение. Ее тут же затопила волна горячей любви к Хетти.

– Ты не думай, Хет, я тебе ни капельки не завидую. Ни тому несчастному «цыпленку по-королевски», ни твоей нынешней жизни. Нисколько!

– И не завидуй.

– Хотя, может, иногда я чуточку все-таки завидую. Так, с чайную ложечку. Знаешь, я тут помогала на местной ферме и так здорово загорела!

– Ах, как мне бы хотелось быть там с тобой. Ты же знаешь, как я ненавижу эти вечеринки и все остальное, что мама заставляет меня делать.

– Я помогала убирать сено, – продолжала Софи, думая о красивых нарядах и вечеринках – о той жизни, которой у нее не было. – Я и не знала, что такая работа может нравиться.

Но Хетти, похоже, это не убедило.

– Обещай мне, Софи, что скажешь, если твое неприятие окружающего станет невыносимым. Обязательно скажи. А я обязательно скажу тебе, если почувствую, что вот-вот стану полным психом из-за ужасной необходимости вечно быть милой с теми, кто про себя считает меня дурой и уродиной.

Софи рассмеялась.