Флинт. Мемудры сентиментального панка

© Юлия Селез, 2025

© Издательский дом «BookBox», 2025

Собеседник

«Юля, мне нужен собеседник».

Телефон в беззвучном режиме прорезал вибрацией сон, высветив на экране одинокое сообщение. Как правило, она отключает в телефоне на ночь интернет, особенно когда хочется выспаться, а спать хотелось очень. Рука потянулась к тумбочке, по пути опрокинув крем для рук. Кто еще может написать в два часа?

«И тебе доброй ночи. Что у тебя?»

«Ты говорила, что я могу тебе написать, когда мне будет нужен собеседник. Вот нужен».

Чтобы экран не слепил глаза в контрасте с темнотой комнаты, ей пришлось сесть и дотянуться до бокового света у кровати. Пока глаза привыкали, нужно было что-то ответить.

«Мне сейчас подъехать?»

Пауза в две минуты: уснул, что ли? А она уже – нет. Сама не зная зачем, она потрясла телефон в руке, как будто от этого сообщение придет быстрее.

«Нет, этого не нужно, можно тут, перепиской».

Вот как. С развитием технологий разговоры за чаем в два часа ночи больше не подразумевают нахождение собеседника рядом. Это кажется просто, но по факту все усложняет: ты напряженно смотришь в экран, пытаясь угадать интонации и настрой человека на том конце сети.

«Ок, давай так. Что случилось?» – Она считала, что никто не звонит ночью просто так. В случае с сообщениями может быть скука или бессонница, но не в этот раз. Она повторила вопрос в попытке понять, что произошло и насколько все серьезно.

«Да так-то ничего, просто поговорить нужно с кем-то».

О как, и темы нет. Сон потихоньку отступал.

Этот человек пишет аранжировки к ее песням. Реже и медленнее, чем иногда хотелось бы, но они достаточно давно дружат, даже на тему музыки, и он ни разу не писал ей ночью что-то кроме: «Вот еще вариант, надеюсь, он будет последним». Ну точно пьяный. Однако пауза, нужно отвечать.

«Ты дома сейчас? Как чувствуешь себя?»

«Дома, не спится. Хреново как-то. Слушай, а ты правда можешь вот так приехать?»

«Ну да, собеседник предполагает беседу».

«Я просто спрашиваю, не нужно. Слушай, а ты ведь тоже не спишь? Так быстро ответила. Или привыкла к ночным перепискам?»

Написать, что он у нее один такой полуночный и что она на самом деле спала?

«Я чутко сплю. – Добавим смайлов, ей не в тягость. – Признавайся, выпил?» – Угадать было несложно, он пил по возможности каждый день.

«Есть такое. Вот ты думаешь про меня всякое, а мне ведь так хорошо в этом во всем. У меня правда хорошая компания, друзей много, и работа мне нравится, и менять я ничего не хочу. Когда-то у меня были серьезные переживания, и тогда мне был знак, что пора что-то менять, а сейчас мне комфортно».

Когда видишь, что человек пишет, но сообщение долго не приходит, это подогревает интерес, потому что понимаешь, что сейчас будет что-то длинное и, вероятно, интересное. Не выпил, а пьяный, точно.

Но следующее сообщение пришло на удивление быстро для такого объема.

«В одном из выпускных классов, в девятом, случилась одна очень неприятная история в плохой компании, к которой я тогда примкнул. И одного из этой компании посадили в тюрьму. Он взял на себя вину за другого, а мы, пацанята, больше как „стайка за шайкой“ за ними там. Дело в том, что в Приморске в то время ты либо падаешь на дно и бухаешь до конца, либо сваливаешь из Приморска, потому что делать там нечего. Ну и после всех этих историй я все же понимал, что что-то надо менять, скоро будет поступление, я уеду из Приморска, буду жить в Калининграде, а там прямо весь центр жизни, там же совершенно все по-другому.

Как и сейчас говорят: „Вот, в Москву уеду, там совсем другая жизнь, все будет по-другому, прям там везде сказка, приеду – попаду в нее“. Вот тоже так тогда думал про Калининград. Но для того чтобы это произошло, мне надо было разойтись с этой компанией и вообще прекратить те связи, начать вести себя хорошо. Перестать бухать, наркоманить и прочей всякой штукой заниматься. Нужно хорошо закончить школу и хорошо поступить, только так. Это – единственное, что от меня требовалось, мне даже деньги не нужны были, мне просто надо было нормально поступить, нормально сдать экзамены при выпуске.

И вот с этими думами я вышел тогда из дома. Так-то я обычно гулял с друзьями, а тут вышел один. Прямо совсем один, одинокий одиночка. Взял себе бутылку портвейна и стал ходить теми же маршрутами, где мы гуляли с друзьями. И я присел на вокзале на нашем, сижу такой, пью, весь в своих раздумьях, людей никого нет, ночь поздняя. А там, получается, такие рельсы, а через рельсы бетонная площадка, на которую с другой стороны из вагонов выходят. На ней стоят фонари, я тебе как-то фотку присылал. За ней еще рельсы. И вот я сижу на лавочке на вокзале, смотрю на эту освещенную бетонную площадку, бухаю, думаю о своем, и тут прямо под фонарь выходит белый волк. Останавливается напротив меня и начинает на меня смотреть. Прямо волк-волк, прямо белый-белый. И прямо смотрит-смотрит.

Я такой думаю: „Ну не может быть. Сколько я портвейна ни пил, не бывало у меня такой отчетливой галлюцинации, это реальный-реальный белый волк! Реально под фонарем. Ну, то есть знамение, никак иначе! Не может такого быть“. Сначала я думал, что никому эту историю не буду рассказывать, потому что подумают, что я сбрендил, все. И я на самом деле так никому ничего и не рассказал.

Увидел, значит, вот это знамение, отставил полбутылки портвейна, развернулся и пошел домой, чтобы лечь пораньше спать, чтобы завтра начать учиться, с бодуна проснуться, все подготовить, ну и вести себя хорошо. Волк ушел в ночь, и я ушел в ночь.

И вот, когда я уже поступил в академию на вышку, это уже конец первого курса был, на бюджете, все как надо, сижу я дома, и заходит папка мой домой в Приморске. А у нас сосед был на втором этаже – Бровко, охотник. И папка заходит и говорит:

– Видел, какую соседи собаку взяли? Такую лайку, с разными глазами. И знаешь, как назвали? Мишка назвали, в честь тебя, у него такие же глаза разные, как у тебя.

– О, прикольно.

А он продолжает:

– У него же хаски была, уже старая белая собака, она же у него сбежала несколько лет назад и бегает по городу. Кто-то ее даже видел, говорит. А дома она не прижилась.

– А что за собака? – спрашиваю.

– Ну, белая такая, большая, видел ты ее много раз.

А я ни разу ее не видел у соседа. Как оказалось, однажды все-таки встретил… Кстати, я ее потом несколько раз в городе видел, даже уже много после того, как закончил академию, приезжал к родителям в Приморск. Такая с провисшей спиной, старая-старая собака, уже совсем бездомная стала. Вот такая история про знамение».

Очень большая история для мгновенного сообщения.

«Ты как за минуту написал все это?»

«Ну, я готовился, на самом деле думал однажды начать с этой истории».

«Начать?»

«Тогда все было плохо, и нужно было, чтобы стало лучше, я ведь это понял тогда, хоть и маленький был. А сейчас вроде все хорошо и знамений не нужно. Только собеседник».

«Я все-таки приеду, буду через 20 минут. Захочешь, чтобы ушла, нальешь чаю и потерпишь десять минут, я хоть посмотрю на тебя. Ну и поговорим».

«Не начинай, пожалуйста. Я попросил собеседника, просто поговори со мной».

«Ты знаешь меня не месяц, Миш. Ты знаешь, что я приеду. Я уже волнуюсь».

«Ты – волнистый попугайчик».

«Так точно, жди».

Зомби-апокалипсис

– Привет! Спасибо, что сразу открыл, не успела замерзнуть.

– Тише ты. Ты ж весь дом разбудишь, если тебе сразу не открыть.

Временами, по ситуации, она могла быть очень сдержанной и спокойной, но он привык видеть ее наводящей суету вокруг его спокойствия.

– Сумку поставь, вот печенье.

– Сколько звуков от тебя сразу… Только большой свет не включай!

Откуда у нее с собой печенье ночью, он спрашивать не стал. Скоро он снова пошутит про то, что она пьет чай исключительно без сахара, потому что так полезнее. При этом за чаем она спокойно съест половину этих печенек.

Она прошла на кухню и теперь печально осматривала узенький столик в поисках места для печенья: команда пустых пластиковых бутылок собралась напротив алюминиевых банок, таких же пустых. Они были меньше ростом, но превосходили количеством.

– Тут не все сегодняшние, некоторые с пятницы стоят, – он предугадал ее вопрос.

– Ты серьезно? – Сейчас уже ночь понедельника. Он точно выходил вчера на улицу, он работает по субботам, и в воскресенье тоже. А бутылки стоят; можно же было с собой захватить. Понедельник – выходной у обоих; может, вынесет. Но столик нужен сейчас. – Очисти стол, пожалуйста, печенье некуда положить.

Он плюхнулся на стул по другую сторону диванчика, на котором расположилась она.

– Ща чайник закипит. Вон там, нижний ящик открой.

Она странно искоса поглядела на него, но поднялась и подошла к шкафу. Если человек еле держится на ногах, пусть лишний раз не встает.

– Ну?

– Наклонись. Видишь там мусорные пакеты? Дай один.

Она оторвала пакет и протянула ему. С полузакрытыми глазами он начал по одной сваливать в него банки и бутылки со стола, освобождая покрытую крошками столешницу. Его руки двигались рывками, неловко, что выдавало степень опьянения. Она молча намочила кухонную тряпку и прошлась по столу.

Чайник закипел. Чайные пакетики – в кружки, печенье – в тарелку; красота.

Она села на диванчик, подперев рукой подбородок и глядя ему в межбровье с выражением, в котором можно было прочесть и теплое отношение, и сочувствие, и что-то еще, не очень цензурное. Вдруг ей так захотелось впустить в кухню прохладную весеннюю ночь с ее свежестью и невероятным обещанием чего-то нового и прекрасного, которому мы все верим каждую весну, но дотянуться до ручки окна можно было только с его стороны. Он же еле фокусировал взгляд, поэтому просто смотрел в стол перед собой. Что ж, свежесть весны будет в другой раз; она знала, что он не проветривает квартиру и даже жалюзи по возможности не открывает, чтобы было темно.

– Как ты? Что-то случилось?

– Да ничего не случилось, просто что-то накатило на меня, и я решил накатить. Сейчас покурю и вернусь.

Там, в коридоре, слегка приобняв его при встрече, она уловила свежий запах сигарет. Любой некурящий человек очень хорошо различает все эти запахи.

Курил он исключительно на балконе, чтобы крохотная однушка не пропиталась сигаретным дымом. Но она пропиталась. А еще там же, на балконе, иногда сохли выстиранные вещи, так что даже на работу он ходил с этим запахом. Она уже говорила ему об этом: все-таки он ведет занятия и у детей. Так-то, наверно, было бы все равно.

Он вернулся через пару минут, слегка посвежевший от ночного воздуха.

– Ты совсем не можешь без этого? – она кинула взгляд на мусорный пакет с бутылками, имя в виду и вторую его пагубную привычку.

– Я вообще выбираю наркотики, которые меня не убьют, – он убеждал, что наслаждается каждой своей вредной привычкой.

– Синька тебя убьет.

– Убьет, еще как! Но попозже. Я бы вот только героин попробовал, но игл до смерти боюсь, я даже зубы лечу без анестезии.

– А ты лечишь зубы?

– Неа, лет десять там не был. Не суть. Одна подруга мне как-то сказала, что героин можно не только колоть. Я ей: «Зачем ты мне это сказала?» Вот сижу теперь, понимаю, что это дно, но думаю. Хочу все попробовать.

– Тогда попробуй семь лет не пить алкашку, вообще.

Он знает, что она не пьет уже несколько лет. Это не табу, а просто решение человека, который научился получать радость без этанола. Никаких религиозных или идеологических запретов – можно и выпить, но удовольствия не будет. Она не любит алкоголь, как он не любит черный шоколад. И в этом они друг для друга как с разных планет.

– Пробовал. Я же ЗОЖником был! Не семь лет, конечно, но блин!

– Серьезно? Ты зожничал? – она даже подалась вперед, отодвинув кружку.

– Ну, сперва потому, что жрать нечего было, потом втянулся. Я ж вообще голодал и бегал! Ща расскажу. И расскажу, до чего ваши книжки могут довести. – Он привстал, стряхнул со стола крошки и сел обратно.

Она достала из кружки чайный пакетик и переложила в другую: потом можно будет заварить второй раз. Дома бы выбросила, но в этом месте добром не разбрасываются. На тесной кухне было тепло и душно, отчего его снова разморило, и было видно, насколько сильно на самом деле его навесило. Он потер руками лицо и продолжил.

– Я очень не люблю читать, – у него заплетался язык, а она удерживала смешок, прикрыв рот ладонью. – Прям очень сильно не люблю читать. Точно не знаю, с чем это связано. А брат мой старший читать очень любит. И знаешь, вот когда у тебя есть близкий человек и ты прочитал какую-то классную книгу, тебе прямо так хочется, чтобы он ее тоже прочитал, так сильно хочется, но ты знаешь, что читать он ее не будет ни хрена?

– Знаю, очень знакомо, – с грустью она вспомнила о попытках разделить с близкими свои любимые книги.

– Так вот. Сначала брат меня долго готовил, видел, что мне нравятся зомби и прочее всякое в этой теме, и начал сперва ссылки кидать на эту книжку: «Ты ж фанат зомби, вот от автора, который сделал „Войну Z“, есть книжка, что делать в случае зомби-апокалипсиса». Я ему: «Ой, в интернете почитаю, да-да-да, интересно». И он эту книжку заказал. Она к нему пришла, он ее прочитал и мне вручает: «На! Где-то к середине книжки ты не узнаешь себя. Ты и так параноик, а так станешь еще большим параноиком». О, – думаю, – это уже интереснее. С чего это я стану тут параноиком? – рассмеявшись, он ненадолго прервал рассказ, разведя руками в воздухе. – Ну и как тебе сказать? К середине книги я не просто стал другим человеком. Я бросил бухать, бросил курить, стал вегетарианцем, занимался скорочтением, голоданием, блин, ну и всячески развивался.

– А все для чего? – она не совсем улавливала связь между скорочтением и зомби-апокалипсисом.

– А еще у меня был собран тревожный чемоданчик. И все к тому, что будет зомби-апокалипсис и нужно быть к нему готовым. Мясо же ты не будешь есть? Потому что мясо, скорее всего, будет переносчиком зомби-вируса, и тогда не надо будет его есть, не стоит.

Она продолжала тихо смеяться, прикрыв глаза. Такой мотивации к здоровому образу жизни ей еще не встречалось. Подумать только!

– И голодать тоже вдруг придется? То, что я спал по три часа в сутки на протяжении года, – это тоже были отголоски вот этого всего. То есть смотри, если ты один, то ты можешь обеспечить себе безопасность на полчаса, а вот на всю ночь – вряд ли. Поэтому спать можно только урывками. Испытания на себе ставил, эксперименты. И вот я такой весь из себя, бегал каждое утро по пятнадцать километров, не пил, не курил…

– А ты километраж измерял? – перебила она.

– Ну, я по карте смотрел, сколько я бегаю, до какого ориентира. Пару раз тридцать километров было. Один раз было, хорошо. Причем без остановок, но долго, конечно. Я бежал четыре часа, такой прогулочный бег. А потом решил еще больше вырасти над собой и, мало того что занимался своим здоровьем, решил тогда, что все-таки поступлю в музыкальный колледж, что мне нужно подготовиться к этому, то есть полностью вырасти над собой, стать тем, кем я всегда мечтал стать – музыкантом! И это был первый раз, когда я поступил в колледж.

На слове «первый» рассмеялись оба.

– Когда я второй раз поступил в колледж, у меня уже были совсем другие мысли. И вот бегаю я, бегаю, спортом занимаюсь, уже с завода тогда уволился. И меня начала беспокоить левая лопатка. Болела, болела…

– Подожди, – снова перебила она. – А сколько ты не ел, когда эксперименты ставил?

– Ну, по две недели иногда почти ничего не ел.

– А как ты к концу первой недели передвигался? Энергии же не было.

– Ну, на воде, воду пил.

– У тебя кругов не было перед глазами?

– Не, это от недосыпа. От недосыпа да, круги под глазами.

– Нет, не под глазами, – рассмеялась она. – А перед. Не штормило тебя, нет?

– Нет. Не знаю даже почему. Я воду пил, а когда не голодал, то ел без соли и без сахара. Но заменял соль и сахар другими приправами, например яйца ел с васаби или с горчицей.

– Ну конечно, при зомби-апокалипсисе соли не будет, только васаби.

– Не-не, это ж к разговору о здоровье, соль и сахар – вредно, а хоть какие-нибудь другие приправы я пытался использовать, чтобы хоть как-то подсластить, потому что питаться нечем. Мучное – такое себе, мясо совсем нельзя, каши влом готовить, на фиг, а вот вареные яйца с васаби я жрать буду. Своеобразно, конечно, но пойми: когда мозг голодает, он же работает неистово во все стороны. Но для этого он должен реально поголодать.

Он закинул в себя печеньку.

– И беспокоила меня постоянно левая лопатка, – продолжал он, уже усевшись поудобнее. Видно было, что для него в удовольствие делиться этой историей. – Я думал, что мне нужно как-то особенно повернуться, чтобы она перестала болеть, а она не проходит, и все тут. Потом боли стали настолько дикими, что я ни сидеть, ни стоять, ни лежать не мог, она ныла постоянно. И вот в конце лета было принято решение сходить в какую-нибудь платную клинику, потому что с бесплатными у меня что-то не заладилось совсем. А в платную можно в любой момент прийти провериться. Никто ж не думал тогда, что у меня там что-то серьезное. А когда сделали МРТ, оказалось, что там две грыжи, протрузия, это все нужно лечить, причем срочно.

И в этот самый момент мы с братом ссоримся с предками. Причем так капитально, что они выгоняют нас из дома, отбирают у брата квартиру, у меня тачку, пугают ментами. Такая вот история. Но лечение было продолжено: мой брат ценой невероятных долгов каждый день по три тысячи отдавал в течение месяца. Его жена со мной на капельницы ходила, потому что я боялся вот этой всей штуки – уколы мне делали. А потом взял и поступил, переселился в общежитие. Хотя, по-хорошему, должен был с Латишевой жить, но я с ней и жил, у нее претензии ко мне такие и были: «Ты жил со мной на деньги мои и моих родителей». Я жил на стипендию! Пятьсот рублей в месяц тогда, рис и вода. Брат снял квартиру, они жили тогда на Сибирякова. В общем, мы съехали из этой квартиры, – он обвел руками кухню.

– Ты здесь с девушкой тогда жил? – она сделала акцент на слове «здесь».

– И с братом, и с его женой. Я жил вон там, – он указал пальцем на угол единственной комнаты, который был виден из кухни. – У меня там была мини-комнатка.

Для понимания: небольшая комната однушки была разделена на две части широким проемом без двери. В одной части помещалась небольшая кровать и старый сервант, в другой – диван и шкафы с телевизором. Там же был выход на балкон. От одной части комнаты к другой было около десяти шагов в длину.

– Вы вчетвером тут жили? – Она была знакома с отсутствием личного пространства, но, видимо, не настолько.

– Кладовочка, да.

– Вчетвером, тут? – она повернула голову в сторону комнаты, хотя с ее места был виден лишь коридор.

– И с кошкой! У нас еще кошка была!

– А-а-а-а-а, – все, что у нее получилось выдавить из себя.

– У меня туда помещалась кровать, и вот эта ширма закрывалась, и нам там хватало места, у меня там был ноутбук, наушники…

– И девушка с тобой там ютилась…

– Жена.

– Подожди, она же не была женой.

– Ну и когда жена была до этого, мы тоже тут жили.

– Вчетвером… – шепот и круглые глаза, смотрящие в сторону небольшой комнатки, разделенной на две зоны.

– И кошка! – он потряс в воздухе указательным пальцем. – Кошка – это важно.

Наступило молчание, было слышно, как над головой тикают часы. Сегодняшняя ночь щедра на истории, пущай продолжает.

– Что пошло не так? Почему опять пить начал?

Он посмотрел исподлобья, и по взгляду было понятно, что нить разговора утеряна. Очевидно, обоим пора спать, ему – в особенности.

– Ты сегодня выходной?

– Да, но все равно нужно будет съездить, ведомость отдать.

– Будешь в моем районе – пиши, увидимся. Поделишься, как опять пить начал. Сейчас тебе поспать нужно.

Он клевал носом, в попытке поддержать разговор приоткрывая слипающиеся, собравшиеся в кучу глаза.

– Ты такая хорошая. Уже уходишь? Ложись тут спи, вон диван есть.

Она поднялась с места, поправив футболку и откинув назад волосы, собранные в длинный хвост.

– Мне нужно завтра утром быть у себя на районе, работаю с утра. По песне завтра поговорим, сейчас спи.

Она обошла стол и приобняла его, обхватив руками голову. Это был первый раз, когда она его так обнимала, до этого всегда обхватывали друг другу плечи или давали пять. Голова его обмякла и приготовилась уснуть на животе. Пришлось легонько постучать пальцами по макушке и отстраниться. На самом деле работы с утра у нее не было, но нужно было зайти к родителям и проехаться по делам, а шуметь и будить через несколько часов мертвецки спящего человека, да еще без возможности нормально принять душ – такое себе. Помыться в этой квартире в принципе уже подвиг. Она помнит, как один раз он мыл при ней посуду: старенькая газовая колонка выдавала горячую воду маленькими порциями с большими промежутками ожидания.

Такси приехало почти сразу. Удивительно, как дорого стоит машина ночью с воскресенья на понедельник: ажиотажа нет, но и таксистов почти нет, поэтому тройной ценник.

– Хорошо, что написал, зови, если что. Я всегда рада тебя видеть.

– Ну какая ты, всегда добрая… – Стена вежливо поддерживала заваливающуюся спину. Он смотрел куда-то через нее и улыбался.

– Доброй ночи, Флинт, – она приобняла его напоследок и вышла в коридор.

Уже в такси она поняла, что прокручивает в голове все сказанное. Йога, преподавателем которой она и была, учит останавливать внутренний диалог. Но что-то происходило в том человеке. И это что-то очень передавалось ей, буквально меняя восприятие происходящего. Химия или магия. Подумать только, и кошка…

Детство. Папка

На следующий день правда нужно было увидеться. Он пишет музыку к ее новой песне, и пишет давно, хотелось бы прояснить сроки. Совсем скоро, через пару месяцев, начнется концертный сезон, и ему будет не до новых песен, так что хотелось бы выжать из этого времени максимум.

Она подошла к его работе, когда он уже выходил из студии.

– Ты как, проснулся после вчерашнего?

– Ой, не спрашивай. Но заодно деньги получил, можно сигарет купить, что я сейчас и сделаю.

Она молча наблюдала за дрожащими руками, пока он, выйдя из ларька, судорожно распаковывал пачку над мусоркой.

– Ты – наркозависимый, – в ее голосе не было насмешки или злости, просто констатация факта.

– Да. И мне норм.

Она подняла глаза вверх, показывая в очередной раз неодобрение этой привычки. А потом улыбнулась и взяла его под локоть.

– Раз я при бабках, шаву хочу, ты со мной? – После пары затяжек он становится добрее – проверено.

Что за вопрос? Шаверма – тот самый ЗОЖ, от которого внутри становится Здорово и Очень Жизнерадостно.

На переходе им встретились ребятишки, по всей видимости из начальной школы, перебегавшие дорогу в неположенном месте. Вся компания радостно шумела по случаю окончания учебного дня у первой смены.

Он затянулся.

– Меня мамка никуда далеко не отпускала гулять. Вот во дворе и чуть дальше, чтобы видно было. Все после того случая у нас, в Приморске.

Пока переходили дорогу, возникла пауза.

– Что за случай?

– Ну это же военный городок, закрытый был, и дети там мину нашли. И пошли в бункер ковырять. Вот сколько там было ребятишек, шесть или восемь, всех по бункеру и размазало. После этого мамка строго-настрого сказала, чтоб больше никуда. Один мой друган, Илья Асунин, лучший друг детства, с ними тогда не пошел. Вот с ним и гуляли вместе.

Вот так история, рассказанная вот так, на ходу. Она не сразу поняла, что какое-то время идет, не моргая. Любые истории про происшествия с детьми отзывались в ней очень остро; она в принципе была довольно впечатлительна, отчего он и прозвал ее «волнистым попугайчиком».

Повернув к нему голову, она сказала первое, что пришло на ум:

– А научи меня играть на гитаре. Я к тебе в студию приходить буду, взрослым же можно там? А то детский центр так-то.

– Можно, я уточню у Насти. Почему бы и нет, какая разница, кто приходит. Но такса там как обычно, без скидок.

– Как скажешь, – она улыбнулась, представляя, как сейчас будет искать гитару для уроков.

– Только ногти придется подпилить.

Она задумчиво посмотрела на свои ногти, которые никогда не считала особо длинными: «Вот теперь хорошенько подумаю, прежде чем пойти на гитару».

В шаурмичной очереди на заказ не было, а вот на получение – несколько человек скучали, листая телефоны. По всей видимости, на кухне работал стажер, он старался и сворачивал лаваш аккуратно, но так долго.

Они встали у узкого длинного столика вдоль стеклянной витрины. Заведение само по себе не предполагало, что в нем кто-то задержится, единственный стул был занят.

Он посмотрел на нее, окинув взглядом длинный хвост темных волос и красивое лицо, а потом вздохнул. Если бы он взялся ее описывать, то получилось бы коротко: «Я не познакомлю ее ни с кем из своей компании. Я понимаю, что человек передо мной пьян, когда он начинает вести себя неадекватно. А она всегда ведет себя странно, при этом всегда трезвая».

Она может начать танцевать на улице, если слышит музыку, или даже запеть. А еще она улыбается куда чаще, чем принято. Он где-то читал, что такие люди на самом деле много грустят, но это точно не про нее. Отчего она может грустить, если у нее есть все, что нужно: еда каждый день, зубы вылечены, работа стабильная, понимание, как жить, – тоже есть. Вот если бы у него…

– А ногти на обеих руках спилить придется? – На него смотрели горящие зеленые глаза, светящиеся только что пришедшей идеей.

– На правой можешь оставить. Так даже удобнее будет.

Он посмотрел на ее тонкие пальчики с аккуратным неброским маникюром и представил ее с гитарой. Ну да, ну да. Он знает, что она играет на пианино, нечасто, для себя, но играет хорошо. Пусть приходит на гитару, деньги всегда нужны. Облокотившись поудобнее, он решил разбавить ожидание своей историей:

– Жили мы в воинской части в Приморске, прямо в одном из химических классов, прям в штабе. Вот. А в штабе, там так получилось, что очень много каморочек, и одна самая дальняя каморочка – для связиста. И папка как-то раз приносит мне гитару. Говорит, типа, вот, так и так, гитара, все дела, я тут узнал, есть ребятки, которые тебя даже научить могут на гитаре играть.

– Папка не знал, чем это все аукнется…

– Угу. – Он поднял палец вверх и добавил тоном сказочного рассказчика: – «Говорила мне мама, не играй на гитаре, музыкантом станешь. Я, дебил, не слушал». Ну и говорит: «Отнеси им гитару». Я так понял, он их уже предупредил, что я приду. Я туда захожу, а они мне: «О, привет!»

– А сколько тебе лет было?

– Очень чуть-чуть лет мне было.

– Шесть-семь?

– Может, даже меньше.

– Ты только в пять сюда переехал.

– Те новые года, что мы здесь отмечали, там девяносто третий точно есть, а прожили мы там довольно долго. Ну и притаскиваю им гитару. Они мне рассказали про нижнюю звездочку, верхнюю звездочку, нижний якорь, верхний якорь. И научили играть кузнечика на одной струне, вот.

– Нижний якорь? Че это?

– Я не помню, что из этого чему соответствует на самом деле, но подозреваю, что звездочки – нижняя – это ля мажор, верхняя – ми минор, а нижний якорь и верхний якорь – это, короче, ля минор и ми мажор. Ре минор, он же реально широкий такой, и до выглядит широким. А ля мажор и ми минор – они маленькие аккорды, на два лада. А, тебе не понять.

Он махнул рукой, она легонько засмеялась.

– Я там видел, как они из одной струны делали более тонкую струну, макали в краску, раскрашивали ею гору на гитаре, бант к ней прифигачили. В общем, делали из нее дембельскую гитару. Потом они дембельнулись и разъехались, прихватив с собой и ее. Мне было очень обидно, что гитару увезли, а меня оставили. Но факт в том, что я к ним ходил до поры до времени, потому что один связист, тот самый, который гитарист, попал в очень неприятную ситуацию. Когда я по вечерам выходил, – продолжал он, – я там знакомился с часовыми. С восьми вечера они выходят ходить. Так-то они весь день стоят как на тумбочке рядом с флагом, а после восьми, когда все уходят из штаба, они типа патрулируют весь штаб, но зачастую просто стоят. Ну и я вечерами выходил, знакомился, разговаривал с новыми людьми. И в один из таких вечеров я сижу, разговариваю с часовым, он мне какие-то истории рассказывает, откуда он приехал, все дела. Тут прям в штаб заваливается по гражданке тот самый связист. Часовой на него начинает: «Какого хера ты в таком виде». А от него перегаром шмонит, слово за слово, этот связист раз – и достает нож, огромный, и кидается на часового.

Я испугался, побежал. Он же не знал, что в соседней каптерке сидят все офицеры, человек семь-восемь, видак смотрят. В том числе и мой папа, тогда еще не майор, начальник штаба, где мы жили.

Я залетаю туда: «Там связист с ножом напал на часового!»

Они, естественно, все тут же подрываются и за угол. Скрутили они этого связиста-паренька, мне сказали бежать домой, в свой класс. Видишь, как интересно получилось, я жил в химическом классе, а потом заканчивал академию как военный химик. На гитаре учился у связиста, вот и выучился на гитариста.

Выдержав небольшую паузу, он закончил рассказ:

– Ко мне потом этот связист подошел, говорит: «Зачем ты меня сдал всем остальным?» Я ему: «Так ты ж пьяный с ножом полез, ты его убить мог, у тебя же нож был». Он мне: «А у него автомат был». Я ему: «Ну он бы не стал в тебя из автомата стрелять». – «А ты думаешь, я бы его ножом резать стал?» Вот и че мне, мелкому, решать какие-то философские психологические моменты? Кто бы что стал, кто бы кого не стал.

– Конечно, все ты правильно сделал. А как еще можно было?

Тридцать шестой заказ! Он принес поднос с чаем, латте и двумя куриными шавермами: одна двойная, другая – мини.

– Сейчас все это потечет вниз. – Горячий соус словно ждет первого надкусывания, чтобы отправить человека за дополнительными салфетками. – Я слышал, что если ее поломать надвое, то она не будет течь; ща попробую.

– Так можно потом просто вытереться. – Она все равно умудрялась есть аккуратно, периодически вытирая соус только с носа.

– У тебя шава маленькая, она протечь не успевает. – Он разломал свою надвое и откусил огромный кусок. – А вообще, когда мы жили в Литве, папка ходил в патруль. И у него был пистолет. Он заходил в квартиру, чтобы перекусить, что, естественно, было нельзя, но он, короче, забегал, чисто супа похавать, чтобы типа уже с патруля вернуться. Ну, патруль по городу дезертиров ищет. Ну и, собственно говоря, чтобы я не пищал и не мешал, он мне давал поиграть пистолет.

– Он же патроны доставал перед этим? – Она бросила на него странный взгляд.

– Ну конечно!

– Предусмотрительный папка.

Она засмеялась, продолжая наблюдать за его мимикой. Очень выразительные черты лица, и он определенно любит рассказывать о себе да и вообще.

Он мне: «На, нравится?» А я, мелкий: «Да!» И он такой: «На, отстань от меня».

– Тебе тогда было года четыре?

– Блин, да еще меньше, ты чего! Может, годика три. – Он рассказывал и смеялся, периодически вспоминая про соус. – Я тогда в школу точно еще не ходил, а в школу я с пяти лет пошел, с подготовишки. Так вот. Так его надо было перезарядить, и тогда он щелкает. А у меня сил не хватало перезарядить, и я все время к папе: «Пап, перезаряди». Он мне: «Да, блин, на тебе». Я опять щелк – и к нему. Он мне: «Да дай ты мне поесть спокойно, на!» Поэтому, чтобы папку сильно не беспокоить, я, когда он мне перезаряжал, уходил в комнату и расстреливал только самые избранные игрушки. Смотрел, куда можно стрельнуть, экономил патроны, можно сказать.

– И сколько раз он щелкал?

– Да пока не доконает отца, пока он ест.

– Не, сколько раз он с перезаряда щелкал?

– А, один. Один раз перезарядил – один раз щелкает. Там же система другая. Как-нибудь расскажу тебе, как пистолетная система устроена, а как – автоматная.

– Угу.

– И пулеметная, и всякая… – Любимая тема плюс приятные воспоминания ненадолго увели человека из ларька с шавермой. – А стрелял я на стрельбище уже с пяти лет. Когда в Приморск переехали, в школу пошел, папка меня на стрельбы стал водить.

– Ну ты когда игрушки расстреливал, там же просто воздух был?

– Ничего там не было, просто пружинка срабатывала. А потом я обнаружил, что на пистолете Макарова можно отгибать эту скобу под курком и потом отпускать. Она щелкает, бьет. И я такой: «А, прикольно!» И стал щелкать уже этой фигней, задалбывая отца щелчками. Кстати, из времен, когда пистолета у меня не было, у меня был вот этот пистолетик, который зажигалка бензиновая.

Она видела этот старый пистолетик у него дома, он давно уже не заправлялся.

– Мне кажется, у всех в детстве была зажигалка-пистолетик.

– Нет, там особенный звук был, как тот самый. По-моему, даже ля.

Она прыснула со смеху и выдала точное ля. Абсолютный слух очень помогал ей когда-то на музыкальных диктантах.

– Ты так классно рассказываешь! – она светилась, глядя на него, но он привык. Она всегда светится.

– Пойду покурю.

– Ты недавно курил, вот перед едой! – Да, пора перестать обращать внимание, но она все равно будет каждый раз про это говорить и при всяком удобном случае напомнит ему о вреде курения.

– Так теперь после еды пора. – Он знает, что она при всяком удобном случае напоминает о его привычках. – Ты давай доедай, вытирайся, и на студию уже двинем.

О, студия! Он работает в нескольких, но только в двух – систематически. И сейчас они пойдут в ту одну из них, где есть стол, два стула, синтезатор, который никогда ничем не накрывали, и пара тарелок, напоминающих, что где-то ходит по рукам его барабанная установка. Ну и гитары. У гитариста нельзя спрашивать, зачем ему столько гитар. Даже если гитарист – басист.

Концерт КиШей

Запустить программу – это полдела. Сделать так, чтобы звук шел из колонок, – вот задачка со звездочкой. И так каждый раз. Он берет гитару и аккуратно садится на стул. Она видит, что движения причиняют ему боль, и снова смотрит вопросительно.

– Я же говорю, что я старый, разваливаюсь. А вообще – что-то спину потянул, и ишиас опять. Может, спал неудобно.

– Ты старше меня на год. – Сложив руки, она наблюдала, как он настраивал гитару, двигаясь на полусогнутых.

– Ну, ты тренер, тебе положено двигаться.

– Ты правда считаешь такую подвижность нормой?

– Ну, я никогда подвижным не был.

– Приходи на занятие, это не совсем йога, мы делаем несложные упражнения и асаны, чтобы оздоровить тело. Я с таким работаю, я бы сама, если бы не занималась, с такой спиной, как у тебя, была бы.

– Я с детства сутулый.

– Тебе станет легче, двигаться начнешь, поверь мне.

– У меня и штанов спортивных нет.

О, условие – значит, пошел торг: то, что нужно. Она правда переживает за него. Как специалист лечебной физкультуры, ну и йоги, она знает, как помочь, ведь свою спину тоже восстановила когда-то…

– Этот вопрос решим. В счет оплаты за песню возьму тебе штаны. А вообще странно, что у тебя нет спортивок.

– Я панк, у меня одни штаны на все времена, и у меня скоро снова будут дреды!

Она посмотрела на его отрастающие к плечам волосы и пожала плечами.

– С ними же неудобно голову мыть!

– А зачем ее мыть с дредами? Почесал – и клево. А еще ими можно спину чесать, когда они отрастают. – Он запрокинул голову и повертел в стороны, показав, как делал это раньше.

Наступило молчание, в котором она листала ленту, а он настраивал аппаратуру.

– Нет, погоди, – не выдержала она. – Что значит – не мыть? Какая разница, панк – не панк?

– Ну вот так. – Он встряхнул плечами и потянулся к медиатору. – У меня майка есть «Боцман». Видела на фотках? Так я ее вообще не стираю, это же вайб! – Он покрутил в воздухе указательным пальцем.

– Какой еще вайб? – Она отложила телефон, не сводя с него глаз.

– Концертный! Она в себе держит энергию концертов. Я в ней на каждом отжигаю! – Воодушевление побудило отложить гитару и схватить телефон.

– Она держит пот, какая еще энергия? И грязь еще…

– Не-е-ет, я ее потом на балконе кладу, она выветривается. Вот, смотри. – Он быстро нашел в телефоне видео с последнего концерта. Ну, так и есть, мокрый и очень нетрезвый прыгает в своем «Боцмане» по сцене с басом. – Мне ее друг отдал, она мне большая, я ее булавками закалываю. Ты че, она для меня…

Он снова потряс в воздухе пальцами и продолжил набирать аккорды. Затем посмотрел куда-то перед собой и широко усмехнулся.

– Концерты… Тоха, блин… Кореш мой, Антон Ланандин… Когда я учился на первом курсе, я очень хотел попасть в рок-тусовку. И я узнал, что на семьсот пятидесятилетие Калининградской области собирается тусовка, приезжают ночные волки на «Мэд Максе», и я туда попасть захотел. Был в косухе, билеты нарыл, но никого из тусовки не знал. Думаю, где, у кого ночевать. Тоха и говорит: «Можешь у меня переночевать». А он тогда жил, как и я когда-то, в одной из воинских частей, в общежитии, в старом немецком здании. Он, кстати, мне и рассказал, как распознать немецкие военные здания: окна, двери, двери, окна. А посередине – коридор. То есть, если взрывается внутри, чтобы взрывная волна выходила через окна, а не через стены. Тогда здание можно было бы использовать второй раз. Чтобы прошибало насквозь, а само здание чтобы стояло. У немцев вообще фортификационных премудростей до фига, у них в фортах под лед талая вода всегда затекала, чтобы легкая корочка была обманчивая, чтобы можно было утопить противника.

– Как утопить?

– Ну, наступаешь – и сразу же проваливаешься в ледяную воду. По поверхности теплую воду загоняешь, и получается, что теплая вода стелется поверху через весь форт, и если лед только берется, то под него сразу теплая вода заходит, и он не промерзает снизу, а только сверху. И получается, что лед все время тонкий. Есть видимость льда, на него наступаешь и тут же проваливаешься, его всегда поддерживают тонким. Ловушка такая! Вот ты отвлекла меня.

Он отложил гитару и подпер рукой голову.

– И Тоха спрашивает меня: «Во сколько придешь?» Я говорю: «Наверно, в двенадцать, в полночь приду». Он мне: «Вряд ли ты в полночь придешь, но как сможешь».

А у него двухъярусная кровать, я у него уже ночевал до этого, прикольно там. И был еще такой Сережа, со второго потока, мы с ним даже группу делали, на гитарах играли, даже где-то видео есть в Сети. Но он тогда не пошел. И я тогда попал на «Короля и Шута»! На них-то я и шел, они как раз там, на Девау, и выступали. Там интервью Горшка было, где он на фоне самолета стоял: «Сколько заплатили? Тьфу», то самое скандальное интервью.

И я думал, как я на этом концерте себя буду вести? Я же там никого не знаю! Еще и не выпить, денег нет. И только я захожу (а там басы туц-дуц), вперед-вперед, узнаю песню «Разбежавшись, прыгну со скалы», уже такой: «Ееееее». И уже не помнил ничего. Меня ноги туда несли, сцена была далеко. Причем это был второй раз, когда я на КиШей попал, первый был в Доме железнодорожников.

– Они у нас в Железнодорожниках выступали? Серьезно?

– Да, и в Доме искусств, где Ленина сейчас ремонтируют, дважды причем. Ну и добежал я до первых рядов, просочился! Меня там даже подняли на руки в прикол. Это было незабываемо! Я ходил на другие шоу, мотоциклы, все дела, но тогда я уже много кого знал, а на Девау это был очередной сон из моей жизни. Ну и потом, чтобы попасть к Тохе в часть, пробирался через дырку в заборе, совершенно секретно.

Они еще посмеялись, потом поговорили о том, как что-то, что кажется необыкновенным, может стать со временем обыденным. КиШи больше не приедут, оставив вайб молодости и того абсолютного счастья. Может, и майка «Боцман» имеет сакральный смысл. Кто знает?

Уже выходя из студии, он взял полторашку пива.

– Без этого не расслабиться? – не столько в упрек, сколько с интересом спросила она. В ее мире можно не только хорошо расслабиться без специальных веществ, но и хорошо чувствовать себя на следующее утро после этого. Некоторые еще умудряются поймать ощущение некоего превосходства над теми, кто догоняется с помощью травы или этилового спирта, но не в ее случае. Она давно работает в системе оздоровления и, будучи плотно знакомой и с йогой, и с музыкантами, порой глядя на некоторых из ЗОЖ, ловит себя на мысли: «Лучше б ты курил…»

– Да как же ты… Ну какое тебе дело?

– Вообще – никакого, но тогда на КиШах ты же не пил, а все равно был на кураже.

– Да кто тебе сказал, что не пил? Просто очень мало тогда пил. Тусни своей не было тогда еще, чтобы много пить.

Воздух пах весной, но вечером все еще было очень прохладно. Она переплела руки перед собой в попытке согреться и втянула свежий воздух. После душной студии хотелось побыть на улице, она по привычке подняла глаза в небо в поисках первых звезд, но там были облака.

Сейчас бегом к нему за книгой о том, как писать песни, потом пару остановок пешком – и можно будет садиться на автобус домой.

Байкерский фестиваль. Ток

Он поставил гитару в углу прихожей и прошел на кухню ставить чай. У него правило: пришел гость – на́ тебе чай.

– Было время, когда у меня совсем не было денег. А когда у меня… Когда у человека в принципе нет денег, то он в принципе гуляет везде, он свободен, – сделав акцент на последней фразе, он положил гитару поудобнее и продолжил: – Кстати говоря, о свободе и всякой другой херне: когда у тебя есть деньги, ты реально думаешь о том, что бы тебе такое купить для того, чтобы ты был рад. Когда у тебя нет денег, ты ищешь людей, которые уже рады, и хочешь присоединиться к ним. Но ты свободен в выборе этих людей.

– Я могу не согласиться?

– Со мной – нет, потому что они всегда рады меня видеть. И вот один случай как раз из таких.

Тут он молча встал и вышел за дверь.

– Ты что, опять курить ушел? Да ладно! Наркозависимый!

– Да, и мне норм. – Он вернулся через минуту – значит, докуривал бычок. – У меня был велосипед. Страшный, убогий велосипед, но этого было достаточно, чтобы доехать до точки дислокации. Туда же приехали реконструкторы Второй мировой, ну и другие, то есть большой байкерский фестиваль. Приехав туда, я вдруг почувствовал себя просто обычным чуваком. Тем более без денег. Я не мог никого угостить. Обычно, если у меня есть бабки, а рядом девчонки – я их всех угощаю, а тут у меня не было ничего, я просто приехал на велосипеде.

И первые полдня я был трезвый абсолютно, потому что алкоголь… Рядом со мной ребята были тоже нищие, то есть они тоже ничем не могли угостить. НО! Там был бункер, в котором давали сто грамм! Но не просто так тебе могут дать сто грамм красноармейчики – они тебя ударят током. Ну, типа пытки, а потом тебе в алюминиевую кружку наливают немножко водки, и ты это пьешь. Так вот: я там зае%@^, походу, всех. Мне рассказали легенду про девочку, которую реально ставило, когда ее бьют электричеством в пальцы. То есть ей прямо нравилось.

Суть такова: армейский телефон, который крутится на динамо-машине. Это пытка для новобранцев, обычно для солдат; как мне брат говорил: такое было до две тысячи второго года, у ребят пальцы дымились.

– Почему до две тысячи второго?

– Ну, потому что это старая пытка, и она считается, так сказать, разрешенной в среде армии. Это не пытка заключенных, это просто ты приходишь призывником, и тебе е%@#@t вот этим вот. Просто за то, что ты тупой. Отвратительная тема. Ну и вот за это типа наливают.

И вот на пятый раз, когда я туда пришел, они сказали: «Давай мы тебе полкружки нальем». – А это алюминиевая кружка большая, представляешь? – «Но давай посерьезней тебя вмажем током. Клади руку на ногу, руку сверху, и поехали». На ноге не осталось, на руке… – Он внимательно осмотрел правую ладонь. – А, вот! Видишь, белое?

– Да, вижу, это тот шрам?

– Да, здесь тоже должен был шрам остаться, но не вижу. В общем, ладонями нужно было прижимать контакты и два провода от телефона. Они сказали: «Десять секунд продержишься?»

– Ради водки?

– Б^***… Они считали все вслух. Вечность приобрела какой-то новый смысл. Это когда тебе зуб лечат и делают анестезию, ты думаешь, что это делают вечность.

При этих воспоминаниях его передернуло, он отвернулся и выругался.

– Я слышал, что эсэсовцы пытали током, но это… это очень сильно больно!

– А зачем ты терпел?

– Я бухать хотел, а у меня не было денег.

– Водка вкусная? – она закрыла глаза, понимая, что история не выдуманная.

– Я хотел упороться, я не хотел вкусностей. Меня хлопали по плечу, потому что думали, что я сознание потеряю. Меня трясло, у меня онемели не только пальцы рук – кисти онемели. Нога онемела, я упал. Мне дали, как обещали, половинку, но это было очень много. Половина алюминиевой кружки – это очень много на самом деле. И я вышел даже с этой кружкой, стоял и видел, как люди туда заходили. Ну, для всех это вроде как аттракцион: продержишься или не продержишься. А тот чел, который самый веселый был, он вышел и говорит: «Девочка была одна, она вот за такой фигней приходила уже семь раз, типа словила оргазм». А я стою, говорить особо не пытаюсь даже.

И интересно, что, когда я выходил из этого бункера, посторонним людям на самом деле плевать, что ты переживаешь, что ты из себя представляешь. Они просто думают, какой ты вот такой. На всем том фестивале было полное предположение, что я – гей.

– Почему? – от неожиданности она расхохоталась.

– Я не знаю почему.

– А почему ты решил, что там все так думали?

– Ну, потому что мне там говорили об этом.

– В смысле, говорили: «Ты че, педик?»

– Да, но все же меня и защищали. Говорили: «Помнишь, пели песню „Да конь мой вороной?“ Вот, это он пел». И другие: «Не может быть, он же педик, у него ирокез, длинные волосы». – «Нет, это он пел». – «А ну давай песню спой». И я пел там, и они говорили, что я крутой чувак. И вот так это достается. Каждый раз, когда ты приходишь в тусовку, тебе нужно зарабатывать всю эту херню кровью и потом, страданиями.

– Ты пробовал никому ничего не доказывать?

– Тогда тебя задавят.

– Нет.

– Да.

– Они потому и давят, потому что видят, что ты пытаешься. А раз доказываешь, значит, доказывать действительно что-то нужно. Человек, которому ничего не нужно доказывать, который тверд внутри себя, ему все равно. И остальные нутром чувствуют, что ему все равно. И до него никогда не докопаются.

– До этого я дошел много позже. А тогда казалось, что есть планка, которую нужно превысить, чтобы тебя зауважали. Странная фигня, но даже с Вадиком я иногда вижу, что я его не переборю.

– Фронтмен вашей группы, ты про этого?

– Но я вижу, что он не просто смеется надо мной, а… Закончим. – Он махнул рукой и снова ушел на балкон.

– Я буду звать твой балкон «Курилы»: он далеко, и ты там куришь!

Холмогоровка

– Давай тебе зубы сделаем?

– Ты чего, у меня нет таких денег.

– Так можно по полису сделать, у меня подруга лечит по полису, очень довольна.

– У меня нет полиса. Был, но потерялся давно, когда переезжал.

– Давно это было? – Она убрала телефон и подняла глаза на него. Как можно жить без полиса? Вдруг что, а тебе даже помочь не смогут.

– Очень давно.

Они шли по одной из центральных улиц в час пик, вокруг было очень много людей, и они периодически расходились в стороны, чтобы кого-то обогнать.

– Так полис можно сделать заново. Я узнаю, где тебе ближе, и сходишь.

– Лучше, чтобы кто-то со мной пошел. Я обязательно все перепутаю. Я даже похороны перепутал, на чужие похороны пришел.

Она теперь держалась рядом, догоняя его в быстром шаге.

– Я хочу услышать эту историю! Как можно перепутать похороны?

– Очень просто. Ну, у меня – просто. Давай в более тихом месте.

Он рухнул на лавочку в сквере за центральной площадью и снова закурил. Прежде чем сесть рядом, она отследила движение дыма, чтобы он не летел в ее сторону.

– Учился у меня, значит, ученик. Взрослый был, бизнесмен. И звали его Алексей, фамилию не помню. Когда учился, купил дорогущую гитару за сто пятьдесят кусков, «Гибсон», и комбик у него огромный тоже был. Все очень дорогое. Заобщались с ним, такой прикольный мужичок был примерно сорока лет, профессиональный волейболист. Как-то раз он со мной советовался, ему нужно было куда-то деньги вложить: открыть музыкальную студию или спортивную, рекреационный центр. Общались хорошо, беседовали много.

И вот через какое-то время он берет перерыв в занятиях, и спустя еще какой-то период пишет мне женщина, спрашивает, учился ли у меня такой-то Алексей. Кидает мне ссылку на него. Я смотрю – да, учился, помню его хорошо, это Леха. А она мне: «Представляете, ему делали четвертого числа операцию, сердце не выдержало, и он умер». Я думаю: «Во дела». Такое прямо шоковое состояние было, такой хороший мужик был. Я ей пишу соболезнования, все дела, а она мне пишет, что инструменты остались. Две акустики шикарные и электруха, та самая, за сто пятьдесят кусков мастеровой «Гибсон». Говорит, выкинуть рука не поднимается, продать – тоже как-то не то. Он, говорит, много про вас вспоминал и рассказывал, возьмите к себе в студию, будете учеников учить. Я думаю: «Ни фига себе, вот это благородная тема».

Ну и я на следующий день прихожу к напарнику своему, у которого студию снимал, говорю ему, что такая ситуация, не знаю, как быть. Вроде как инструменты, но мертвого человека, не знаю, насколько это все корректно. А он мне отвечает: «Во-первых, скажи, что тоже хочешь проститься, приди на похороны, ну и там уже поговоришь с ней, скажешь, что благородной цели послужит, будет учить детей».

Я так и сделал. Мне написали, что в субботу, в двенадцать, вроде как повезут его на Холмогоровское кладбище. Это сами похороны. А отпевать будут в Балтрайоне в церквухе, адрес такой-то. А по времени – уже послезавтра эти похороны, у меня черных штанов нет, хотя я тогда довольно готично выглядел, фотку можешь потом посмотреть. Весь черный, в пирсинге черном, в высоких гадах, а вот штанов не было черных, я взял у своей девочки тогдашней; их когда надеваешь, они как будто кружевные. В общем, готичный был со всех сторон, еще пальто черное было, ирокез черный, набок зачесанный. И к двенадцати я прибываю на место. С собой взял пять тысяч, чтобы потом еще кредит оплатить. Я думал, что быстро все закончится.

На этом месте он рассмеялся, давая понять, что быстро ничего не закончилось.

– Ну и стою. Народ возле меня толпится, косится. Кто-то с цветами, кто-то без цветов. Слышу разговоры в толпе: «Сердце не выдержало, четыре операции». В таком духе. Ну я и подумал, что ну вряд ли кто-то еще такой будет, по-любому мой вариант. И жду на улочке, пока все выйдут из церкви. Цветочков покупать не стал, не подумал, стеснялся.

Время – двенадцать, открываются двери, выходит какой-то мужик и говорит: «Кто на машинах – те на машинах, кто без машины, те могут в автобус прыгать, места еще есть». Ну, думаю, надо же догонять, надо же засвидетельствовать, вдруг вообще опоздал. Вдруг двенадцать – это когда из церкви выходят и уже куда-то двигаются. Я ж не знаю, как это все делается. Может, меня специально так пригласили, чтобы я туда не заходил, а только на кладбище потом поехал. Мужик же солидный был, может, там, внутри, только семья была. Народу и так много.

В общем, прыгаю в автобус, еду. Смотрю, еду с какими-то бабками и с гробом. А гроб полностью не видно, автобус такой. По сторонам от гроба сидят родственники, все ревут, плачут, на меня иногда косятся. Думаю: «Если спросят, скажу, что наставник по гитаре».

Едем дальше, на меня продолжают коситься. Бабка, которая рядом со мной сидела, другой говорит: «Вот, проезжаю мимо дома сестры…» Вторая ее успокаивает, чтобы в тишине ехали. Ну, думаю, значит, тишина должна быть, никто лишних вопросов мне задавать не будет.

Приезжаем мы, значит, на кладбище. А там, когда едешь, не видно, куда именно едешь: все же в черных шторках. Выходим. Начинают разбирать всякую утварь: венки, кресты. Одна женщина подходит, говорит: «Подержите, пожалуйста, фотографию». Конечно, думаю, подержу. Ну и решил глянуть.

Переворачиваю, и в голове: «Чужая свадьба…» Я не знаю, почему именно эта песня, но понимаю – пN3 %@. Какой-то мужик, причем черный. А Леха – прямо славянской, откровенно славянской внешности. Думаю: ожидал, что, когда человеку много операций делают, он может стать на себя не похож, но этого я точно не узнал. Передаю фотографию женщине, говорю: «Возьмите, подержите». А сам бочком, бочком, за автобус, за другой автобус, на выход. Оборачиваюсь – а там: «Цветковское кладбище». Зае***сь. Еще и не то кладбище, другой конец города. Хотя Холмогоровка – это даже не город, а другой населенный пункт. Думаю: может, закончить всю эту ересь, дождаться автобуса и поехать домой. Но мне интересно, чем это все закончится, тем более что «Гибсон» за сто пятьдесят кусков. Назвал себя другом, а сам…

Короче, вызываю такси. А у меня пять тысяч одной бумажкой кредит заплатить. Черт с ним, приключения мне дороже. Звоню в такси, там спрашивают, куда я поеду. Отвечаю: «Я поеду на Холмогоровское кладбище». Они такие после паузы: «Откуда вас забрать?» – «С Цветковского кладбища». Слышу, там смешки на том конце провода. «Ожидайте машину». Попросил предупредить водителя, что у меня пять тысяч одной бумажкой, чтобы сдача была.

Сижу на остановке, думаю: сейчас люди будут выходить – и меня как пробило! Сидел, ржал. Люди будут выходить, а тут сидит гот в гадах, весь черный, и хихикает в уголке на остановке, ничего святого.

Тут звонок из такси: «Слушайте, сдачи нет вообще никак, посмотрите, там же ларьки у кладбища, может, разменяют». Захожу в цветочный, спрашиваю, будет ли разменять, а они отвечают, что у них нет такой выручки.

Дождался такси, там тетенька сидит. Говорю ей, что уже по дороге найду, где разменять, тут негде. Она мне отвечает: «Хорошо. Только вот что. Где Холмогоровка, я знаю, а вот где там кладбище городское – нет. Там есть одно маленькое их местное, а где прямо городское, непонятно».

Ну, думаю, где я это спрашивать буду? Вспомнил, что мой компаньон на Боге немного закручен, может, он знает. Это как раз тот чел, с которым мы вместе работали и который сказал, что надо бы проститься и сходить на похороны. Я до этого и не знал, что в таких ситуациях делать нужно.

Ну и звоню ему: «Димон, такие дела, ты не знаешь, где Холмогоровское кладбище находится?» А он мне: «Ну ты че, в Холмогоровке, конечно. Не заешь, что ли, где Холмогоровка находится?»

Я говорю, что знаю, где она находится. Водитель вот не знает, куда ехать, где там городское кладбище. Ну, он отвечает: «Ну не знаю, загугли там, где Холмогоровское находится».

Б^*. У меня ни ноутбука, ни смартфона, кнопочный телефон у меня тогда был. Еще бы я ноутбук сюда с собой взял, кочевряжился бы с ним по всем этим кладбищам.

Думаю, кому позвонить. А позвоню-ка я корешу своему, Невмеру. Я потом про него тоже историю расскажу как-нибудь. Он же типа походник, всю область вроде как избегал, по-любому знает. Звоню ему.

– Где Холмогоровское кладбище?

– Блин, в Холмогоровке.

Я думаю: пN3*@, сговорились все.

– А где там городское кладбище?

– Ну, не знаю, загугли.

– Ну капец вообще. Нет у меня смартфона.

– Ну позвони тогда кому-нибудь.

Я водителю говорю: «Может, оператор такси знает? Позвоните оператору своему». Она отвечает, что операторы не знают ни фига, что она им звонила – обзвонилась, они все так же отвечают.

Я думал, у них там «Двагисы» всякие, все дела, а нетушки. Звоню корешу – реконструктору. Он по области все время ездит, выступает с мечами, с кольчугами.

– Где, б^*, Холмогоровское кладбище?

– Пипец, ты дебил, в Холмогоровке. Не знаешь, где Холмогоровка находится?

– А я знаю, где она находится. А где там городское кладбище находится, не знаю. Там есть маленькое, местное, а вот где городское?

– А, ну не знаю. Ну ты же в двадцать первом веке живешь, загугли.

Ну капец. «У меня телефон кнопочный… Сам лошара». Бросил трубку, весь расстроенный, на нервах.

Водитель говорит: «Слушай, сейчас вот двенадцать сорок, я не думаю, что они быстро там все закончат, наверно, еще не управились и еще там, в церкви. Может, еще догоним. Давай обратно в ту церквуху».

Приезжаем туда – естественно, там уже никого нет. Но водитель говорит, что пофиг, нужно идти спрашивать, уж они-то точно должны знать, где Холмогоровское кладбище. Раз отпевают, значит, знают, куда везут.

Захожу туда. А там двери такие огромные, деревянные, но с евродоводчиками, которые в обе стороны открываются. То есть их надо хорошенько толкнуть, и они открываются даже немного с фиксацией.

А я тогда весил пятьдесят три килограмма. Хотел быть анимешным, очень худым. Но я не предполагал, что еще стройным надо к этому быть, а с осанкой у меня всю жизнь было такое себе. В общем, был похож на Мэрилина Мэнсона в худшие его дни: сутулый такой, худой, но весь готичный и в пирсинге.

И толкаю я, значит, дверь, она меня отодвигает обратно, у меня сил не хватает. А там две такие створки. Пытаюсь вторую толкнуть – она тоже не поддается, но она еще и на меня немного повернута, видимо, от частого использования. Ну, думаю, сейчас я эти двери обе толкну. А они очень толстые, не подцепиться к ним. И я решил толкать их вперед. Толкаю, и у меня оказывается проем. Думал, что в него проскользну, чтобы пошире сделать. В итоге доводчик срабатывает, они – бам – в разные стороны, бьются об стены, грохот.

Я, дабы времени не терять, раз уж я пролетел туда, тем более с таким стартом, дую сразу к попу, чтобы узнать, куда повезли. А у него кафедра отвернута от входа, чтобы он был лицом к иконам.

И такая картина: я на него широкими шагами в гадах иду, они у меня еще подкованные, цокают. Он разворачивается, через плечо на меня смотрит. Я думаю: сейчас про двери спросит, что я так хлопаю, и сразу на ходу:

– Где он?!

– Отпели уже!

– Куда повезли? Может, еще догоню?

– Вы к такому-то?

– Да.

– На Холмогоровское кладбище.

Я думаю: «Так. Опять вот это».

– А куда конкретнее? Мы только местное там знаем, таксист не знает, куда везти.

– Давай бабку спросим в ларьке? Она там продает всякое, по-любому кладбищенскими цветами торгует, все кладбища знает.

Заходим туда, в ларек, который внутри этого храма или церкви. Там сидит еще дед какой-то в спортивном костюме, в остроносых ботах. Либо это гопник под тридцать, но его тогда очень сильно жизнь побила.

– Где Холмогоровское кладбище?

– Не знаю. О, дьячок на втором этаже знает. Он вообще все знает. Везде бывает, везде ездит, обязательно должен знать.

И мы туда идем, на второй этаж: поп, гот, гопник и бабушка. «Гориллаз», е**та. Губка поп, губка гот, губка гоп, губка баб, блин.

Заходим туда, распахиваем двери. Тот, как козявки в потолок отстреливал, короче, так он и застыл в этом виде, как нас увидел. А мы как в театре:

– Где Холмогоровское кладбище?

Немая сцена.

– Идите отсюда все, не знаю ничего.

Я выхожу на улицу, никто ничего не знает. Мне водитель-девушка машет: «Пофиг, они далеко уйти не могли, тут пробки по всему городу, может, еще догоним». Вот кто как выходные проводит. Кто в театр идет, кто с детьми время проводит, а кто-то – в погоне за покойничком. А потом она добавляет: «Вот там на улице еще один ларек есть с божественными артефактами, пять тысяч там разменяй, чтобы потом не искать».

Я туда захожу, там девушка продавец. Закосплеенная в монашку, с таким лицом, как будто она давно уже всех простила. Глаза, как у беременной русалочки. Я не знаю, как описать этот взгляд. Брови домом.

Трясу перед ней бумагой пятитысячной. Демон пришел искушать монашку, блин.

– Я на кладбище еду, чего у вас на кладбище обычно берут?

Она таким голосом хилым:

– Ну, возьмите свечи…

И там свечки по три рубля с бумажкой этой внизу. Смотрю, там и побольше свечи есть, за двести рублей. За триста вообще факел какой-то, длиннющая. Ну, думаю, я что, с этим факелом в машине поеду? Поворачиваюсь, кручу башней, вижу, лампадки стоят. Вдоль дороги такие байкерам ставят; ну, значит, и мне такую можно взять. Только они какие-то дешевые: маленькая – сорок рублей, та, что чуть меньше трехлитровой банки – восемьдесят рублей. И за шестьсот рублей – огромный горшок с иконами со всех сторон, с огромной свечой внутри. О, думаю, мне для Лехи не жалко ничего! Как раз разменяю бабки.

Даю ей деньги и бегу с этим горшком в такси. Таксистка уже кричит: «Давай, я маршрут придумала, поедем без пробок, всех обгоним. А там, если что, у кого-нибудь спросим в самой Холмогоровке».

Едем мы через весь город, доезжаем до Холмогоровки, и я понимаю, что раз мы почти на месте, то кладбище может быть уже прямо вот сейчас, где угодно. И я лампадку зажег, чтоб, если что, успеть десантироваться и на бегу не зажигать.

И, как назло, ни одной бабки в этой Холмогоровке, ни одной живой души: суббота, видимо, все свалили. Ездим, ездим, вижу: вдалеке во дворах бабка гуляет от лавочки до лавочки. Я кричу таксистке: «Вот там бабка, давай туда!»

Она только с лавки вставать, домой идти, мы ее – бах! – на машине подрезаем, я стекло опускаю, черный гот, в руках лампада горит. Ну и я: «Бабуль, где кладбище, знаешь?»

Она стоит, смотрит на меня, потом опомнилась немного, сказала, что два километра проехать нужно на новое кладбище.

Мы едем туда. А я еще энергетиков обпился, подступает уже в туалет. А дорога такая неухоженная, еще не сделанная, канавы. Меня трясет, думаю, жаль, что лампадку зажег, сейчас тушить придется.

Приехали. Вижу, процессия уже идет, гроб опускают. Я туда подбежал, первым делом на крест посмотрел с фотографией. Алексей, очень приятно. Лампадку свою поставил. Закопали. К жене его подходить не стал, потому что в очках все были, в платках, хрен кого узнаешь в них. Я и так ее один раз всего видел на аватарке, а так тем более не узнаю. А меня-то все узнают, я ведь специально так разрядился, чтобы потом сказать, что я вот там был. Где «Гибсон» за сто пятьдесят тысяч рублей? Мне как память очень важна будет.

Ну и стою. Мою лампадку в центр поставили, остальные, маленькие, по краям. Ну и выходит какой-то чел и говорит: «Кто за рулем, тем сок, кто без руля сегодня – помяните спиртным». А я еще думал: будет ли фуршет после этого всего или нет. Они же там богатые семьи все, по-любому должны сидеть потом поминать.

На несколько секунд рассказчик замолчал, поперхнувшись воздухом.

– Вот, это меня Боженька за богохульные слова наказывает, Ганеша ваш. Думаю, раз такие приключения, раз доехал, то одну водку, вторую водку с соком. И тут вспоминаю, что я же в туалет хотел. И стало мне плохо. А там никто не расходится. Все стоят и стоят, наливают и наливают. И пирожки. Я понимаю, что мне уже ни пирожков, ни попить, плохо мне, все.

Я побледнел, сделал вид, что мне очень плохо (а мне реально было очень плохо), взял, повернулся и пошел к выходу с кладбища. И так получилось, что я возглавил всю процессию идущих на выход. Мне таксистка машет: «Вон там биотуалет». Все разошлись к выходу, а я туда. Думал, я этот биотуалет расколю надвое. Потом уже сел в такси, сказал, куда меня везти. Приехал по адресу, где работал, спрашиваю, сколько должен за поездки.

Она сказала, что по счетчику четыреста рублей. Я даю ей тысячу, благодарю за все, вместе в таком анекдоте побывали. Она сказала, что такого еще ни разу у нее не было. Попрощались. Захожу на работу, а там компаньон мой из музыкальной студии. Смотрит на меня, на вид мой потасканный.

– Ну че, где ты был?

– На Холмогоровском кладбище.

– А где у нас такое?

– В Холмогоровке, б^**.

Двое сидели на лавочке и ржали. Кому расскажешь – с трудом поверят, а выдумать такое – еще труднее. Она смеялась до слез. Такое точно могло произойти только с ним.

Он продолжал курить.

– Надо будет, кстати, до кладбища доехать, оградки починить, фотографию приклеить, отвалилась.

– К кому поедешь?

– Там бабушка с дедушкой.

Она подняла брови. Он ухаживает за могилой. Это ведь тоже говорит о человеке. Не ожидала.

Дедушка

– Никотинозависимый. Ты можешь выходить курить чуть реже?

– Ну как, всегда курят после завершения чего-то. Это как пауза между чем-то и чем-то.

– И что ты, прости, завершил?

– Ну, мы разобрались в проге, как знаки при ключе менять без съезжания всего и вся. Сейчас инструменты подбирать будем. Вот как много сделали.

Она задумчиво смотрела на него сквозь стекло лод-жии. По сути, это пачка в день – очень много.

– Не смотри на меня, совесть! – через прикрытую дверь его было хорошо слышно. – У меня бычок тут, я быстро!

Значит, больше пачки, плюсом еще бычки на балконе… Она окинула взглядом крайне пыльные жалюзи, которые, вероятнее всего, никогда не протирались. Они еле держались, и поэтому он никогда не раскрывал их в другие положения, кроме вот этого, полузакрытого. Она провела пальцем по пластине, оставив на ней чистый след.

– Не трогай! Они упадут прямо на тебя.

– Давай я их протру!

– Нет, ты их уронишь!

– Я протру. Или ты протрешь так, чтобы не уронить.

У двери балкона послышалось недовольное рычание. Он закрыл дверь, рухнул на диван и стал распутывать наушники.

– Ты серьезно, бычки докуриваешь?

Он вздохнул, глянув исподлобья на поборника чистых легких, и решил поделиться историей.

– Был у меня дед, мировой мужик! Царствие ему небесное, добрая ему память. Когда-то в детстве очень любил я своего дедушку, а дедушка меня очень любил, прямо вот замечательный он был, бывший детдомовец. Во время войны он на бои не попал, но после войны переселенцем поехал в Калининград и здесь, когда работал на станке, отрезал немцу палец. Непонятно, специально или нет, но, так сказать, приложился к военному времени. И вот на даче у него я докуривал бычки. Он курил самосад. А мне так нравилось, как пахли его сигареты, запах в носу скребет, ух…

– А сколько тебе лет было? Пять, шесть?

– Ой, меньше.

– То есть ты докуривал, поджигал? У тебя были спички?

– Ну, он так кидал, и пока дымилась в траве, я подбирал.

– Он не гасил? Пожароопасный у тебя дед был.

– Ой, ну это тогда было, это же дед! И там немного табака оставалось, я пытался докурить и не мог понять, почему пахнет одно, а на вкус – совсем по-другому. Может, я мало затягиваюсь? Ну, дым и дым. Это я потом уже понял, что надо прикуриться, чтобы понять, как оно там получается. А еще я деда один раз в туалете закрыл. – Он посмеялся, вспоминая шалость. – Смотрю, дед в туалете, а дверь снаружи закрывалась шпингалетом.

– Так ты по приколу, не случайно?

– Да, вот как весело малому. А потом забыл про это. Бабушка ходит: «Где дедушка? Где дедушка?»

– А дедушка не мог голос подать?

– Не знаю, там, видимо, далеко, не слышно. Участок-то большой, туалет в конце участка. А потом мы продали этот участок за семнадцать тысяч, тогда цены были совсем другие.

– Так, а как вы деда нашли?

– Я не помню, может, бабушка нашла. Там напротив еще смородина росла, белая и красная. А мне больше нравилась черная смородина. У нас весь забор в ней был.

– А сейчас у вас нет дачки? – она мечтательно вздохнула, потому что тоже очень любила черную смородину.

– Нет. Но мы, кстати, с Миланкой пробовали у Диабло выращивать кабачки. И картоху растили, и помидорки маленькие, прикольная тема.

– Так помидорки можно и дома выращивать.

– Вот мы на балконе и выращивали.

И, снова возвращаясь мыслями в то время, он продолжил:

– С дедом все только теплые воспоминания, очень все хорошо было, только один раз что-то непонятное случилось: решили мы как-то с братом поиграть в прятки. Жили вот здесь. Вот тут стенка, здесь был шкафчик внизу типа такого (он провел рукой по мебели), а вот здесь лежал пуфик, подушка.

– А сколько вам лет было?

– Мало. Здесь бабушка с дедушкой жили. А мама с папой в Приморске были. Ну, не суть, где-то те времена. И мы спрятались и не выходили.

Бабушка ищет – нету, дедушка ищет – тоже нет. Мы так до-о-олго сидели, все про себя хохотали, думали, вылазить или не вылазить. Думаю, если вылезу, брат скажет: «Вот, вылез, сдался». И он не вылазит; так вот сидели, сидели, брат потом не выдержал, вышел. А чуть позже дедушка выпил и на что-то вот совсем разозлился. Я так и не понял, что он там себе подумал, но он разорвал на себе тельник. Бабушка его успокаивала, увела. Мы бабушку спрашиваем: «Что случилось?» А она в ответ какую-то странную историю рассказала, что вспомнилось ему что-то. Мы с братом так и не поняли, только напугались немного. Вот единственная некрасивая история с дедом была по синьке.

– По синьке много некрасивых историй случается. – Ей вспомнилось, как много он пил еще год назад. Да, в сравнении с тем, что было тогда, сейчас он пьет меньше.

– Гуляли мы с ним, он корзины плел. Он в море ходил когда-то, поэтому у мамы всегда были самые модные шмотки, такая модница была.

– Он, получается, дочке привозил?

– Да. Вот эта вот маска из каких-то дальних стран, попугай из дальних стран.

Она посмотрела на вытянутую маску из темного дерева, висящую высоко под потолком, потом – на стеклянного попугая жако в серванте за стеклом. Там ведь, внутри, какая-то история некогда молодого мужчины, ходившего в море, видавшего далекие страны, в которых они, скорее всего, никогда и не побывают. И этот молодой мужчина превратился в деда, а теперь и нет его вовсе.

Он приподнялся на диване.

– А, вон те вот рюмочки с паровыми трамвайчиками тоже издалека.

Он закрыл ноутбук и ушел на кухню. Она последовала за ним. Опять чай, без спиртного – уже хорошо.

– А дедушку моего звали Юра. И у меня подозрение, что в честь дедушки Юры и назвали моего брата.

Она еле заметно улыбнулась, пока доставала из пакета пастилу.

– Это по маминой линии здесь жили бабушка и дедушка, а по папиной линии дедушку звали Миша, и он погиб, его придавило деревом. Они были дровосеками. Знаешь, как дерево валят?

– Ну-у, в одну сторону толкают, сперва подпиливают специально… – она ответила, что первое пришло на ум по логике, поскольку до этого момента не задумывалась, как валят деревья дровосеки.

– А как делают не артельщики, а сами дровосеки, в одиночку? Они связывают верхушки деревьев, чтобы одно дерево падало и тянуло за собой другие. Вот одним из таких остальных деревьев и придавило деда, потому что они падают вразнобой…

– Да ладно! У них бригада была?

– Не было никакой бригады.

– Он один был?

– Ну, типа пара человек.

– И сколько ему лет было? – Истории бытовой смерти всегда ярко отражались в ее очень восприимчивом сознании.

– Не могу сказать, я его вроде даже не видел, он в Воронеже жил. Говорят, всмятку, даже трупа не было. Бабушку ту тоже не помню, но точно не своей смертью умерла, у нас проклятье на семье, так-то. А дед у меня был клевый, он всегда был рад меня видеть.

– Ты про бабушку еще ничего не говорил, про жену дедушки Юры, – она поняла, насколько ему важно знать, что ему рады. И еще кое-что поняла, о чем не говорят.

– По-моему, Вера ее звали. – Он погрузился в телефон. – Сейчас я фотку попробую найти, помню фамилию ее.

Пока он искал в телефоне фотографию, попутно отвечая на чьи-то сообщения, она молча осматривала знакомую квартиру. По его рассказам, раньше здесь все выглядело по-другому. Вот этого шкафа не было, на его месте стояла кровать. С пространственным мышлением у нее всегда были сложности, визуализировать другое расположение мебели – прямо не ее.

– У тех фамилия Бодуновы, поэтому они бодаются, вот уперлись в стенку и пока не прошибут, могут разбиться насмерть. Брат в них пошел, – задумчивый голос выплыл из тишины. Видимо, он наткнулся в телефоне на какое-то воспоминание.

– А ты и твой брат Калинины?

– Да, он в папку пошел, а я больше по бабушкиной линии. Я ни на брата не похож, ни на папу, ни на маму. А вот на бабушку я похож прям вот очень сильно. И по маминой линии девичья фамилия Комоновы. И мы как комочки, как шарики, перекатываемся из ситуации в ситуацию, чтобы удобнее все получалось. А вот они прямо… Смотрим! Юрий Алексеевич и Вера Александровна, это бабушка моя, – он просиял, глядя в экран, и она снова удивилась, сколько в нем этой милой сентиментальности. Этот человек прыгает пьяный по сцене, проходит за вечер через множество друзей и подруг, раздает себя со сцены, где видно панка до внутренностей даже по видео. А потом он показывает тебе бабушку и сияет той самой другой улыбкой.

– Дедушка мыл моряком на «Рыбаке», а бабушка была в порту чуть ли не на таможне. У нас черная икра была всегда здесь…

– Слушай, у меня много знакомых рассказывают, что они ложками ели черную икру. Как вы это делали? Я не ела черную икру никогда в жизни.

– Страна была другая совсем.

– Я младше тебя на год. В той же стране родилась.

– Черный хлеб помажь маслом с солькой, и очень похоже на черную икру.

– Да? – она положила подбородок на ладонь и на секунду задумалась. Все равно это не то, наверное.

– Да. Во-о-от… Дедушка был детдомовец, и, как мне брат сказал, если бы он узнал, что у него внук будет служить во внутренних войсках и будет ментом, он бы его в колыбельке еще придушил. Деда я очень уважал, может, больше, чем папку. Наверно, оттого, что я с ним некоторое сознательное время долго прожил, но я больше жил в военной среде. А с ними больше Юрка жил, мой брат. И приезжал к нам только на выходные. А мы жили в одном из учебных классов в штабе.

– А почему Юрка не жил с вами в штабе?

– Он учился здесь в лицее. Знаешь в каком? Не догуляли мы до него еще. Вот если немного пройтись в ту сторону, там будет. – Он показал рукой в сторону окна. – Причем он был настолько умный, что перескакивал из класса в класс. Он перескочил из третьего сразу в пятый, из пятого сразу в седьмой!

– Гордость семьи?

– Писец! Мать за него… Ух! Я был вот чуть-чуть ниже, чем домашнее животное, но уже побольше, чем рыбки.

– Ну не говори так, не надо. – В детстве все воспринимается по-другому, мы обязательно себя сравниваем, часто – не в свою пользу, но в детстве это предстает в преувеличенном виде. – Это он потом не поступил в академию?

– Он поступил в академию, но не на военную кафедру, потому что химию не сдал. А я химию сдал, потому что что-то в химии знал.

– Ути, молодесь! – она пожала его пальцы, чтобы сбросить его напряжение. – Химия была моим любимым предметом до десятого класса.

– Она стала моим любимым предметом, когда мы стали изучать не общую, не молекулярную, а военную химию. Вот это мне было интересно.

Он отложил телефон и сходил за водой к чайнику.

– А с дедушкой мы могли говорить на любую тему, какую бы я ни предложил: вот танк если поедет по горе боком, он перевернется или упадет? Дедушка говорит: «Нет, он не перевернется, потому что он до шестидесяти градусов может подниматься вперед, а боком на сорок пять градусов». То есть он серьезно воспринимал то, что ему говорит ребенок.

– Это классно, дети такое очень любят.

– Но из-за таких вещей я его воспринимал как друга, с которым можно вообще все, что угодно, делать. И я не воспринимал дедушку как папку. Папку я воспринимал как угрозу: если он будет тебя ругать, то это все, хана. Это надо прятаться. А от дедушки я принимал советы, очень не хотел его подставлять, например.

– Он был для тебя значимым взрослым и другом. Тебе уже повезло, что такой человек был.

– Не люблю это слово, лучше «авторитет». Просто он был со мной на одной волне. Но были вещи, о которых я не хотел с ним разговаривать. Даже помню момент, когда мы с Юркой сидели в комнате, разговаривали с бабушкой. Дедушка вошел с нами посидеть, послушать, о чем мы так оживленно общаемся, а я его так и попросил: «Дедушка, выйди отсюда, пожалуйста, мне надо что-то бабушке сказать». Он без лишних слов просто встал, но было видно, что ему стало очень неприятно. У меня до сих пор эта штука в голове сидит. Не по себе как-то.

А еще мне кажется, что дед специально не тушил бычки, потому что видел, как мне нравится запах самосада. Он даже когда курил здесь, в туалете, я заходил с ним и просил сделать мне черную спичку. У меня никогда не получалось схватить ее с другой стороны, она обжигала постоянно. А он рассказал, что есть секрет, надо пальцы облизать, и там будет «пцык» такой, и спичка горит до конца. А еще у меня есть фокус с черной спичкой, которую можно съесть. Вот. Я его покажу, если мы сходим в магазин: энергетик хочу.

Замечательно! Они просидели два часа, не тронув ни одного такта. Такими темпами скоро обоим энергетики понадобятся, потому что песня к фестивалю сама себя не напишет.

Брат на службе

Уже на улице, проходя мимо цветочного магазина, он сказал: «Напомни мне, я тебе про цветочную палатку расскажу, поржешь».

– Про эту?

– Нет, вообще, давняя история.

– Может, скажешь еще, почему так плохо, по мнению деда, быть ментом? Что не так?

– Не надо тебе.

В магазине с энергетиками было схвачено еще и пиво, две банки.

– Не добавишь? На сигареты не хватает.

– Слушай, – она посмотрела ему прямо в глаза, – я так не хочу быть спонсором твоего спаивания и самоубийства…

– Ох, – он закатил глаза и повернулся к кассе, – тогда сигареты и только одно пиво.

– Хоть так, этой жижи меньше будет.

– Да давай со мной!

– По мне лучше немного крепкого, чем бить почки вот этим вот. А еще лучше просохнуть немного.

– Господи, какая ты… – так мягко и куда-то в сторону проговорил он.

«Интересно, – в который раз подумала она, – он вообще умеет злиться? Вот прямо злиться, как я иногда? Чтобы кричать, включать строгий голос?»

Уже дома он разлил по четырем стаканам два энергетика и пиво, все вместе расставив перед собой. Ей сделал чай с печеньем.

– Так что с ментами не так?

– Вот сдалась тебе эта тема. Я когда узнал, что у тебя брат такой, я сперва – ух блин… – Он стиснул зубы на последней фразе. – А потом подумал: ну, раз бывший, то, наверно, нормально все. Не буду я тебе ничего говорить, а то поссоримся, а нам сейчас нельзя. Но баек много.

Он осушил первый стакан и начал:

– Короче, когда брат служил во внутренних войсках, они ходили патрулями по улицам. Часто они ходили на проспект Калинина, там собирались девушки легкого поведения. И брат рассказывает, что так по ним и не скажешь, что они – такие. Машина подъезжает, а на улице прямо такая девочка-девочка стоит. Потом хопа – и в машину.

– Слышала, что некоторые совсем как ангелочки выглядят.

– Вообще! Ты прикинь, какая фигня, как бывает! А иногда не в машине, иногда прям в кустах там. Ну и они каждый раз, когда в патруль ходили, одну забирали. Знаешь для чего?

Повисло молчание, заменяющее самый очевидный ответ.

– Чтобы она у них там прибиралась! Всю ночь.

Она прыснула со смеху.

– Серьезно? А как ее забирали, типа документы проверить?

– Ну да, типа документы проверить, все дела. И они такие заходят всегда, понимают, что им предстоит совсем не та работа, которой они ждали, звонят своим: «Максим, ты меня заберешь?» И дальше через паузу: «Почему?»

Она закрыла лицо руками, продолжая смеяться.

– А сутенеру пофиг, чем она там занимается. Пока он едет (а едет он долго) – вот тебе швабра, тряпка, иди вон туда. Некоторые по нескольку раз так, уже привыкшие были.

Они перевели дух, она поджала ноги под себя, еще удобнее разместившись на кухонном диванчике. Его лицо резко сменило настрой, когда он припомнил что-то печальное.

– А еще он рассказывал, как бабушка в углу сидела. Они патрулем три человека заходят, а сержант им говорит: «Сколько нас здесь сейчас людей?» Они отвечают: «Ну, четверо, нас трое и товарищ лейтенант». А ему говорят: «Нет, вообще-то, пятеро». И показывает на угол. А в углу какая-то тумбочка стоит или, может, кресло. А это бабушка там, в уголке, на табуреточке сидит с котомкой своей, с каталкой, и спит. У нее то ли сын, то ли внук напивается, выгоняет ее из дома, и она приходит сюда посидеть.

На кухне наступила тишина. Каждый, вероятно, думал об одном: как же страшно остаться в старости одному. Но так же страшно, когда ты вроде не один, но человек, на которого хотелось бы опереться, обращается с тобой вот так. Она нарушила тишину:

– Как же страшно, когда вот так или вообще один. Прикинь, с тобой что-то случится, а рядом никого.

– Вот поэтому у меня тут проходной двор. Вот, скажи, ты умеешь делать прием Геймлиха?

– Это где кулаком под ребра, когда подавился?

– Да, именно. У меня в детстве случай был, когда я подавился чем-то, совсем маленький был, лет шесть. А рядом брат мультики смотрел. Я дышать не мог, пытался привлечь его внимание, но он сидел, отвернувшись. В итоге я кое-как выплюнул тот кусок, еле-еле. Брат тогда обернулся, типа, че я делаю. А я ему объяснил, что чуть не умер за его спиной. Вот теперь надеюсь, что кто-то умеет этот прием делать, чтобы совсем глупо не помереть.

История ребенка, который мог умереть за спиной брата, произвела сильное впечатление. Она вообще весьма эмоциональный человек, который способен долго держаться спокойно, но эмоции будут накапливаться, требуя выхода. Она сбрасывает их в музыке и прогулках. Он сбрасывает в алкоголе и на концертах.

– А вы с братом дружили в детстве?

– Конечно, всегда! Конечно, всякое было, но мы тут уж брат за брата. Помню, мелкий был, напугал его сильно. Есть у нас одно место, называется плотина. Это запруда на речке под железнодорожным мостом. Ну и мы туда приходили тусить, место красивое. И как получается: вот быки, на которых стоит мост, опора его, и я, когда один приходил ждать поезд, сидел на этих быках – посмотреть, как все трясется. И еще на руках по этим перилам переходил, перелазил.

– Ого, а они высокие были?

– Ну не очень, может, метра четыре.

– Ты на руках переходил маленький? А если бы упал?

– Да, – он скорчил очень довольную рожицу. – Это ж экстрим!

– А сколько тебе лет было?

– Ну, это где-то девяносто седьмой – десять лет мне было. И вот один раз приходим туда с другом: сосед наш, Миха, Юрка и я. Ну и он говорит: «Нет, не пойдем сейчас на мост, там сейчас поезд пройдет». А я бегом на поезд, прямо туда, на быках посидеть. Мне брат вслед: «Стой, стой! Миха, стой!» А я думаю, чего он? Я ж тысячу раз так делал. Ну и сел с другой стороны на быках, посмотрел, как поезд отгромыхал. Вылезаю, а там брат весь в слезах. Миха, сосед, говорит: «Он чуть за тобой туда не прыгнул, блин! Под поезд. Че ты творишь?»

– Брат перепугался за тебя, любит ведь.

Он задумчиво повертел стакан. Энергетик и почти все пиво были прикончены, и он размышлял, опустошить остатки быстро или немного продлить жизнь последнего стакана.

– Брат знает, что ты столько пьешь?

– Да конечно. Нормально я пью, раньше больше было. Что здесь? Одно пиво и энергетик.

– Это двухлитровая бутылка. Это даже не пиво, а какая-то жижа. Ну возьми ты нормальное. А еще лучше – немного крепкого алкоголя. По градусам эффект такой же, но хоть не два литра борьбы с почками.

– Ты не понимаешь ничего. Дело же в процессе, во вкусе!

– Пиво невкусное!

– Да что ты понимаешь, – он по-доброму отмахнулся от очередного ЗОЖ-выпада.

– Ты еще очень часто это делаешь.

– Мне хорошо от этого. Вот спина не поворачивается – это да. Иногда потаскаешь бас – потом не разгибаешься.

– Когда ко мне на йогу придешь? Она у меня очень простая, для спины как раз.

– Никогда.

Она вздохнула и приоткрыла окно. С улицы веяло весной. Теплый вечер с его запахами и звуками звал за собой. Она втянула носом воздух с запахом теплой земли.

– Флинт, пойдем гулять?

Он покачал опущенной головой: «Нет, уже нет, мне сейчас хорошо, никуда не хочу».

Она сделала еще один глубокий вдох и отошла от окна.

– Мне пора.

– Давай, выдвигайся. Сегодня уже ничего делать не буду, завтра ноты гляну. Ты очень хорошая, добрая. Ты меня не понимаешь, и я тебя не понимаю. Ты радуешься жизни без алкоголя, я так не умею, не понимаю, как так можно.

– Это не далось мне легко. – Она посмотрела на него и коснулась кончиком пальца его носа. Пьяный, он вздрогнул и отшатнулся. – Я напишу, как разберу припев. Добрых снов.

Дверь закрылась, и в его голове вспыхнула светлая философская мысль. Вспыхнула и тут же погасла. Пора бы спать, завтра снова страдать. И спина снова болит.

Ссора

– Чел, серьезно, пора что-то со спиной делать. Мне она не нравится, не обижайся.

Сегодня прохладно, и она повязала поверх серого плаща шарф под цвет глаз. И в студии, доставая нотную тетрадь, выронила его. Он прошел в шаге от нее, посмотрел на шарф, но не поднял. Вчера был концерт, и он еле ходит – прыгал на сцене.

– Я знаю, как с этим работать, давай я буду для тебя индивидуально вести? Прямо здесь, в студии.

– Да я делаю что-то дома иногда, в интернете есть видео.

– Их недостаточно, видимо, нужен другой комплекс. Можно, я помогу тебе?

– Да у меня давно это, я и в больнице лежал со спиной, брат тогда очень сильно помог. Уколы делали. Это я на стройке спину убил, таскал много.

– Боль можно снять, я училась этому. Давай просто попробуем! Здесь достаточно места.

Студия, в которой они сегодня занимались, выглядела как просторная комната со столом, тремя стульями в разных состояниях плачевности, доской, синтезатором, стоящим прямо на комбике, и пятью гитарами. Вполне хватит места на два коврика для йоги.

– У меня, в общем-то, даже пенка дома есть. Пенка походная подойдет же?

– Да, конечно! Она будет более скользкая, но для начала самое то! – С ковриком приставать не стоит, главное – начать.

– Говорил же, у меня спортивных штанов нет.

– Рассчитаемся как-нибудь, пойдем купим. Это вообще не проблема.

– Может, по секондам пройтись?

– Не, давай уже нормальные новые, чтобы хорошие были.

Она внимательно посмотрела на партию, которую он прописал для нее. Пролистала от начала до конца и посмотрела еще раз.

– Флинт, ты серьезно? В куплете фа и соль второй октавы?

– А что? Звучит красиво, слушай.

– Я слушаю. Но, во-первых, я не люблю музыку, где много высоких нот, в принципе. А во-вторых, как это петь? Где ты слышал, чтобы полпесни было на второй октаве?

– Да много где! «Тату» слушала?

– У них куплеты нормальные, а тут что? Ля второй октавы убери тоже, пожалуйста! Из куплета и припева. И соль вообще убери.

– Я писал, чтобы красиво звучало.

– А я хочу, чтобы пелось хорошо. Могу сама прописать свою мелодию?

– Твои мелодии – отстой. И песни получаются отстой, потому что тексты тоже отстой. Я пишу их, потому что этим зарабатываю. Мне было бы стыдно с ними выйти куда-то.

Так, спокойно. Он говорит это уже второй раз. Она съест, она переварит. Когда человек хочет нас сильно обидеть, ему в этот момент еще хуже. Какие там еще цитаты на ум приходят?

– Главное, что мне нравится. Мне вот творчество твоей группы не очень заходит, но это же не значит, что там отстой? Просто это не нравится мне. У тебя случилось что-то?

– Все нормально. Давай работать, – он отвернулся и уставился в монитор, нервно закусывая губу.

Но работа не шла, и они разошлись раньше. Уже на выходе она еще раз спросила, не хочет ли он развеяться, погода как раз подходящая. На что он пробурчал:

– Однажды – но это может никогда не произойти – ты отведешь меня туда, где я надену свою классическую жилетку и туфли. Но это может никогда не произойти.

Она пожала плечами и еще раз напомнила про занятия для спины, но вопрос упирался в спортивные штаны. Что ж. Такой классной отмазки от занятий она ему не даст. Будут у него штаны. А про классическую жилетку – ну да, она любит разнообразные мероприятия, в том числе и те, где нужна классика. В общем, тема для размышлений.

Дома она сама села за песню, только уже за другую. Когда пальцы касаются клавиш, все вокруг ощущается по-другому. Есть ты, инструмент и звук, заполняющий все пространство. И больше ничего. А, ну да. Еще есть те самые такты, которые никак не получаются ни в каком темпе. Что ж, есть над чем работать.

Пишет подруга, зовет на концерт. Конечно, она пойдет.

И еще ссора

У него на странице – грустная песня. Не иначе с кем-то из своих рассорился. Снова или окончательно – покажет время. Глянуть, кого он удалил из друзей? Вот прямо нет, не ее это дело.

«Я тебе скинул варик, глянь».

Она открывает ноты, пробует наиграть, затем – напеть. Что-то не так. То, что мелодия сильно изменилась, – это полбеды. Смотрим: вторую октаву из куплета убрали. Вот в этом месте соль больше нет. Вот оно что! Этой ноты в принципе нет. Ни одной, даже первой октавы.

«Ты зачем это сделал? Специально?»

«Ты просила убрать соль. Вот тебе бессолевая песня». – Смеющийся стикер дополнил сообщение.

«Я просила убрать вторую октаву! С куплета! Потому что если я спою так, то уже ничего спеть не смогу».

«И слава богу».

Молчание. Что-то случилось.

«Это что вообще?»

«Что?»

«Ну вот это твое периодическое „твои тексты отстой, мелодии отстой“. А теперь вот это „слава богу“. Что это вообще?»

Молчание.

«Я сейчас сама переделаю; по деньгам, соответственно, меньше получится».

Непонятно, что у него там случилось, но это не должно отражаться на общении. Труд оплачивается, песни пишутся не бесплатно, и, если ты не хочешь говорить с другом, говори с заказчиком.

Пора на работу. Настроения нет. Она собирается и выходит, нужно сосредоточиться и ответить на рабочие сообщения.

Да что значит это «И слава богу»?!

Она отправила свой вариант, но ответа не получила. Сегодня среда – свободный день в студии, но он очень долго не выходил на связь, поэтому появились другие планы. И тут он написал.

«Юль, я еду, немного опоздаю».

«Нет, я сегодня на концерте. Ты не отвечал на сообщения, что теперь? В другой раз уже».

«Может, завтра?»

«Хорошо, завтра. Давай вечером, я освобожусь в 18».

Вечер был довольно прохладным, и она очень была рада тому, что захватила с собой толстовку. Как с ним общаться после такого? Подруга передала ей ремесленный сыр, которым она когда-то думала с ним поделиться. А вот фиг ему теперь, а не сыр. Пусть теперь без вкусного сыра будет, наказан. Как-то непривычно тяжело было на душе, словно это ее лишили чего-то значимого. В голове звучит «И слава богу».

Сообщение застало ее на выходе из автобуса:

«У меня безумная идея: своди меня в бар».

Она читает и не верит глазам. То, что он без денег, – всем хорошо известно. Но после такого в бар? Видимо, на трезвую ему будет совсем тяжело.

«А почему идея безумная?»

Очевидно почему. Тем не менее он ответил:

«Ну, в баре будем слушать варианты, это же необычно».

А, ну ладно.

«Тогда примерно в 18:30 на остановке».

Торопиться не хотелось. Она еще не придумала, как будет с ним разговаривать. Ее учили всем улыбаться, но только пока этим не пользуются. Он хорошо пишет песни, но речь же сейчас про друга. Новое сообщение:

«Я гуляю по „Спортмастеру“. Тут мало штанов, или я искать не умею».

Не умеет, там их очень много. Вот молодец чел, умеет же! И песни отстой, и не пой больше, и в бар своди, и на штаны одолжи. Класс! У него есть чему поучиться или, как минимум, удивиться.

Бар был исключительно пивным. Чай для нее тоже был, причем ощутимо дешевле, чем в других заведениях: видимо, по той причине, что большинство сюда шло не за чаем. Уже после третьего бокала пива и нескольких правок нот он заговорил.

– Сказать, что ты святая? Не скажешь. Не от мира сего? Тоже не скажешь. Ты не наивная. И ты – не простой человек. Я не знаю, какой ты человек. Но точно знаю, что близкий. – Он посмотрел ей в глаза.

Хотелось ответить, что близкие люди обычно поддерживают, а не мочат. Но жизнь показала, что близкие люди могут говорить и делать что угодно. Прежде, чем обидеться, вспомни, сколько прощено тебе.

Он почти не бегал курить, но был изрядно пьян. Уже на выходе она обняла его, обронив, что на спортивные штаны сейчас акция, но она закончится через неделю, так что нужно поторопиться. На его вопросительный взгляд она ответила:

– Ну конечно, я посмотрела акции, надо же тебе начинать заниматься!

Она не любит держать зла. Слишком оно тяжелое для ее плеч.

Танк и кружевные снаряды

– Ты пахнешь как розовый кустик. И выглядишь так же.

Комплимент! Это само по себе уже вау.

Они прошли мимо постамента с танком. Когда-то это была боевая единица, собранная для одной единственной задачи – защиты родины и народа. Сейчас по нему лазают дети. Они забираются на постамент и осторожно пробираются вдоль танка к носу. Особо смелые карабкаются выше и заползают на пушку.

– Ты не знаешь, что это за танк?

– Т-34. Средний танк, был основным на вооружении до тысячи девятьсот сорок четвертого года. Там уже восемьдесят пятый пошел.

– По нему так спокойно лазают. Он вообще не охраняется?

– Нет, конечно. Знаю, что кореша, будучи еще студентами, с ним вообще собирались сделать историю.

Они сели на лавочке в парке танкистов, и он продолжил:

– Было это миллион лет назад, когда у меня была машина, я прямо катал. И была у одного кореша анархистская ячейка с моим тогда очень хорошим другом. Говорить его имя не буду, потому что ты уже слышала истории с ним, не надо. И он очень просил дать фотографии, но потом удалил. Фотографии были на фоне размалеванных военкоматов, размалеванного городского совета.

Сделав жест рукой перед собой, он объяснил про здание с лестницей недалеко от дома.

– Если прогуляться недалеко от дома, там прям видно, что над козырьком закрашено. Что написано было, не скажу, но звездочку анархическую нахулиганили. Короче, нормальная панковская движуха. Но для нас это было прям очень серьезно, мы выезжали на тачке в четыре часа утра, когда точно все спят, когда пересменка у полиции, это мы тогда уже знали…

– Анархист… – она улыбнулась. – Ты – самоанархист, без царя в голове. Сколько вам лет было?

– Сейчас скажу… Где-то третий курс, год седьмой или восьмой. По сути, я уже учился в академии, не просто студентом был, а уже поздним студентом. У меня уже фольксваген был, не жигули. И у них появилась идея – кореш мне потом уже рассказал, позже. Они решили сделать что-то радикальное. При этом вовлечь не всю нашу анархическую ячейку, а самых вот таких пробивных. И решили они что-то поджечь – какой же анархизм без шумихи!

Сперва думали какой-нибудь сарай на отшибе. Потом поняли, что любая шумиха – это народная движня. А народ вообще подвержен всему, любой информационной пропаганде. И на этом фоне можно поднять анархистскую идею. Вот как они на это смотрели. И на фоне сарая на окраине думали жахнуть где-то в центре.

Существует такая легенда про вот этот танк рядом с общежитием: если студент поступит, и при поступлении он был девственником, не пил, не курил и к пятому курсу так и остался девственником, не пьет, не курит, то этот танк выстрелит. Поэтому…

– Только девственник? Или девственница тоже пойдет?

– Конечно! И поэтому этот танк никогда не стреляет. Мне рассказывали много-много историй о том, что у кого-то был друг, который девственник, не пил, не курил, но танк не выстрелил. Ну, значит, он что-то скрывает. Танк никогда не соврет!

Она растянулась на солнечной стороне, подставляя солнцу лицо и руки для загара, и довольно щурилась.

– И они хотели не просто рвануть – хотели зафигачить туда сперва сам взрывпакет, туда пыж, и насобирать очень много женского нижнего белья. Ну, потому что это будет очень символично. Небольшой перформанс прямо во время выпускного, пока все бухают, и прямо такое «БУМ»! Осколками типа никого не зацепит, потому что пушка на это и рассчитана, и весь пролет – тогда еще ремонта не было, клумб не было – все было бы завалено обгоревшими трусиками. Это было бы прям то, что нужно.

И так они загорелись этой идеей, что решили: «Это должно случиться». Причем весь план они подготовили. Ну, спецовки купить – это вообще пшик, фигня, только деньги нужны. А на спецмашине их мог подвозить кореш. Спецмашина нужна была для видимости. Трусики нарыть тоже не проблема: думали меня как раз потом и попросить. Но вопрос встал за сам боеприпас. Естественно, прямо боевой достать не получится. Можно, конечно, но тогда тебя вычислят еще быстрее. И они придумали так. Во-первых, все – фанаты Дани Крастера, который все сам делает. Они и дымовухи сами делали, и с селитрой. Порох, коктейль Молотова мешали. Че они, не смогут тротил сварить? Тем более на кухне. Сколько «Криминальную Россию» смотрели – там всегда кто-нибудь что-нибудь на кухне варит.

У друга моего был гараж, и они начали варить. Ингредиенты покупали по всей области, что-то – в цветочных магазинах. Химических магазинов у нас как таковых нет, поэтому им приходилось ингредиенты выделять из других. В общем, сделали нормальную такую лабораторию. И по выходным приходили в гараж и вот все это делали.

Но постепенно, как он потом рассказывал, приходило какое-то такое странное чувство, когда выходные проходят, ты что-то такое делаешь, но оно никуда не уходит, в баночке лежит, ждет своего часа, и ты готовишь следующий ингредиент. И ты всю неделю об этом думаешь. То есть всю неделю тебе мало того, что думать об этом надо, так еще и доставать какие-то вещи, из которых ты это сделаешь. И когда у тебя постоянно в голове эта идея, и постоянно ты об этом думаешь, смотришь новости, в том числе про теракты, перед глазами встает идея, которую ты преследуешь за этим всем. Одно дело – идея прикола. А другое – если ты реально хочешь прям взрыв, что-то уничтожить. Очень вероятен тот факт, что даже не органы, а обычные люди могут квалифицировать это по-другому. Не как взрыв-прикол на выпускной с трусиками, потому что эти трусики все сгорят: мы ж не знаем, как в итоге получится, они никогда не делали ничего такого. Что, если прям будет понято как теракт? Тогда в городе никто себя нормально чувствовать не будет. Как раз тогда происходили взрывы в Балтийске; два взрыва, по-моему, было. До сих пор мутная история: то ли газ, то ли что. И вот все эти мысли – они накапливаются, накапливаются, и ты уже начинаешь думать: а прикольно ли это или уже на грани преступления против своего же народа? Против человечности? И он, короче, со своим корешем в один прекрасный день, когда уже доварили, решил пообщаться. Он не то что боялся ему об этом сказать, но хотел поделиться своими умозаключениями. Не то чтобы заднюю дать, но сделать – одно, а достичь результата – совсем другое. То есть достигнут ли они того, чего хотели, вот этим вот?

Тот тогда сказал, что на самом деле его те же самые мысли терзают. И когда они добили последний препарат, решили с этим завязать. Несмотря на то что было распланировано вообще все!

В итоге они вот этот заряд, который доделали (трусиков не нашли, спецовки не купили)…

– А почему трусики не нашли?

– Ну, они решили, что этим нужно заниматься в последний момент. А я тогда был не такой ловелас, как сейчас. Накрайняк, их можно было и купить вон в секондах. У нас есть гаражное общество, и кореш заобщался с другим гаражником: ему надо было пень выкорчевать на каком-то своем огороде где-то далеко в области, очень далеко. Не помню, то ли продал он ему, то ли просто отдал, но суть в том, что, по слухам, воронка там была – пN3#@. – Он развел руками в стороны. – Даже при выкорчевывании пней, даже дерево когда выкорчевывают, оно поднимается от взрыва вверх, если мощный заряд. А тут в разные стороны это все полетело, от пня не осталось ничего, кроме воронки.

– А дальше что было? – она вздохнула с серьезным лицом и поежилась.

– Не знаю, они за этим уже не следили.

Родился мальчик с ирокезом

Под звуки сопротивления она открыла окно на кухне, чтобы хорошенько проветрить.

– Так. Внимательно. Я отсыпаю тебе ровно по граммам, столько, сколько нужно. – Она осторожно выкладывала на весы шляпки пантерных мухоморов. Откуда они у нее, он сильно не расспрашивал, знал, что их достаточно легко купить. А еще проще – собрать.

– Больше клади, этого мало.

– Достаточно для первого раза. Реакцию свою ты не знаешь…

– Я столько всего перепробовал, что ты себе и представить не можешь, так что нормально все будет.

– И одно правило – не мешать с алкоголем! Особенно с тем, который пузырится, – пиво и шампанское.

Он молча наблюдал за цифрой на весах.

– Ты меня слышишь? – она с сомнением посмотрела на него.

– Да слышу. Клади, не жалей.

Она положила шляпки в пакетик и передала ему.

– Может, сразу на пару раз положишь?

– Нет. Здесь на один раз плюс красные на микродозинг. Знаю тех, кто ими хорошо чистился и даже избавился от вредных привычек. В очень маленьких количествах от паразитов хорошо еще.

– А ты сама как, тебе помогло?

– Я – нет, я не принимала. Я таким не чищусь, пока других методов хватает. Слушай, а хочешь, я тебе йога-чистку проведу?

– А это как?

– Очищение кишечника соленой водой. Это известная техника, ее много кто делает. Процедура несложная, хотя поначалу малоприятная. Почистит – может, кожа получше будет. – Она кивнула в сторону его щек. – Вот эти красные мухоморы, которые для микродозинга, тоже очень хорошо чистят, там дозировки совсем маленькие. Для кожи хорошо, в том числе.

– Угу. – Он задумчиво смотрел на пакетик.

– Микродозинг! От паразитов и всякого такого. Ау! – Она провела рукой, понимая, что слово «микродозинг» у них понимается, скорее всего, очень по-разному.

– Да, почему бы и нет? Я с радостью попробую – может, тоже навесит.

Она подняла глаза вверх.

– Не навесит, там другая польза. Но к этой чистке нужно готовиться. Дней пять не пить алкоголь, питаться нормально. Как потом быть, я тебе расскажу и рис сделаю. Но это если решишь; подумай, в общем.

Он убрал пакетик в шкаф на кухне, и они прошли в комнату. Жалюзи… Они были чистые, серьезно! Она повернулась к нему, и одна мысль в ее светлой голове тут же сменилась на другую.

– Покажи «Боцмана», – ее губы растянулись в милой улыбке, в глазах блеснули игривые искорки.

Они вышли на балкон, и там на пыльной тумбе «проветривался» помятый «Боцман».

– И сколько ты ее не стирал?

– Ну… два концертных сезона. А зачем? Нормальная же. – Его глаза лишь слегка выдавали замешательство.

– Сейчас ты ее кинешь в машинку вместе с остальными вещами, и «Боцман» помоется.

– Нет! Не трогай!

– Я этого делать не буду, ты сам! Одежду нужно стирать, там клопы заведутся.

– Не заведутся. – Он упрямо сложил руки перед собой.

– Представь, сколько там бактерий!

Наступила короткая пауза, в течение которой он смотрел куда-то сквозь нее.

– Я однажды забыл развесить белье, оставил мокрое в тазике и уехал. Там завелись…

– Кто?

Он не ответил, а просто пошевелил пальцем.

– Че, личинки?

– Ну типа… Давай посмотрю, что еще есть постирать.

Он медленно вышел с балкона и начал сгребать к «Боцману» другие вещи.

Победа? Вероятно, да. Она смеялась, пока он собирал одежду и заталкивал ее в стиральную машинку. После этого подошла сама и поменяла режим стирки, чтобы черные вещи не полиняли.

– Я панк, я выбрал такую жизнь. Все меня устраивает, я же капитан Флинт!

– Кстати, как ты стал Флинтом?

– На втором курсе академии я зазнакомился с местными неформалами. Я так офигел тогда. Именно там я был рожден как Флинт. Флинт, Флинтяра, вся хурма. А еще, когда я был на втором курсе, на первый курс к нам поступила одна готичка, Аннаель. Такая, до сих пор не изменилась. Сейчас за границей живет, все у нее хорошо, смелая такая. И меня начали за нее сватать. Сейчас это «буллить» называется. Типа, смотри, там твоя готичка идет, че ты с ней не поздороваешься. Там до такого было, что я на военную кафедру не хотел приходить. Такие волчары были: «А вы кошек вместе жрете?» Нормально, да?

– Тогда у тебя еще не было ирокеза?

– Не, тогда не было. Я ж первую серьгу себе на «Крузере» проколол, а это все четвертый курс. – Он повертел головой, давая возможность получше рассмотреть тоннели, колышки, пирсинг на бровях, в носу и на губе. – С ирокезом я ходил, но я его брил, боб такой был.

Ну и решил я сам с ней встретиться. Потому что это уже до нее дошло – они идут позади нее и всякую херню про нее говорят. Она разворачивается к ним троим: «Кто это сказал?» Все такие раз, вытянулись, бочком, бочком и ушли. Потом говорят: «Она у тебя такая…» Я подумал: «Ни че се, надо встретиться».

Она пришла с другом, пригласила на Лабус на тусовку, там много таких неформалов.

– А Лабус – это че у нас?

– Это была заброшка, очень туда хочу сходить. Там музей сейчас, я тебе ссылку скидывал, помнишь?

– Да, но там еще не совсем открылось. Я музеи отслеживаю, особенно те, которые восстановленные. Новый хозяин такой молодец, по сути, сам все восстановил за два года. – Речь шла про заброшенные немецкие казармы, внутри которых почти доделали музей.

– Да, Аннаель сама одно время хотела выкупить его или взять в аренду. Там десятка была всего аренда, потому что заброшка. Я его помню еще бегемотником, туда все ссать ходили. Там еще мост старый был, его все разбивали, разбивали. Но не мы.

Ну и прихожу туда, смотрю: одного зовут Сова, другого – Паук, Аннаель, Ведьмак. Думаю, а где эти все: Ржавый, Жирный, Санек, Димон, Кактус? Тут что, кто как хочет, так себя и называет? Охренеть, давай я Флинт буду. И все, значит, Флинт. Так и запомнили. А Флинта я придумал в академии. Когда я на первый курс поступил, всех выводили строем, кто на чем умеет играть. На мне была футболка «Мисфитс». Горшок, помню, выходил с этим логотипом! И меня попросили на сцену на прослушивание тут же. У меня еще волосы длинные были.

– А ты когда начал на гитаре играть? – Она видела на нем эту футболку пару дней назад и теперь прикидывала, сколько ей может быть лет.

Он выдохнул через щеки и поднял к потолку глаза, припоминая:

– В четырнадцать. Нет, подожди. В двенадцать. Где-то даже есть видео моего первого опыта игры на гитаре. И первого опыта пьяной игры на гитаре. Это было в один и тот же день. – Они рассмеялись. – Ну и выхожу, отыграл, они спрашивают: «Чего это ты в „Веселом Роджере“ вышел? Пират? Флинт?» А я отвечаю: «Нет, зовут так-то, курсант такой-то». Они отпустили, а мне «Флинт» понравилось, во рту перекатывается прикольно, почти как блин. Короткое и емкое. Будет кличка когда-нибудь, круто! У меня в школе сколько кличек ни было, все не приживались. Мишок была, Михуил вообще постоянно.

Она улыбнулась, но как-то с грустью.

– Мишок! Очень про тебя. Когда утром нужно на работу, ты именно мешок. Я теперь тебя так звать буду, когда ты куда-то проспишь. Мишок погрузили в такси на выходе из бара.

– А в академии все время Калиной называли.

– Ну, потому что Калинин, как по-другому? Поверь, совсем не самая печальная фамилия у тебя.

– А меня бесило прямо. Ну и сдружился я с этими ребятками. И у нас в академии были суточные наряды. То есть ты в четыре часа дня идешь на суточное построение, тебя отправляют сторожить какую-нибудь постройку в ночь, и на следующий день в четыре часа дня ты уходишь, тебя сменяют.

– Поспать там можно было?

– Ну попарно. Один спит, другой дежурит – по двое. В патрули шесть назначали, потому что большое здание было, четыре этажа. Плюс еще обход. Это все из курсантского состава. И вот из главного здания некоторые сваливали, а некоторые оставались, чтобы облаву не пропустить. Иногда договаривались, а иногда просто слабейших оставляли. По второму и третьему корпусу тоже, потому что все постройки рядом находятся, не забалуешь. Ну, забалуешь, но не сильно.

А помимо этих зданий был ОСП – отдаленно стоящий пункт. Там находилась кафедра теоретической механики. Он был далеко – хоть на автобусе туда добирайся.

– Зачем так сделали?

– Ну не было зданий ближе. Причем там, на территории, даже оборудованный нос корабля был. И связываются с ОСП по телефону. Тебе нужно каждый час звонить и отмечаться, что все в порядке. Потом на пятом курсе я дежурным стоял, главный был, командир патруля.

Обычно туда приходили, ставили колонки и спали. Дошики жрали, ночевали там. Один раз там грабанули наших, пришли. Ни заступиться, ни милицию вызвать, а защищаться только шваброй.

– В смысле «не заступиться»?

– А кто? Сигналки нет. Курсанты на что? Позвоните дежурному.

– А чего не позвонили?

Он посмотрел на нее исподлобья.

– Не успели, наверное, грабили их. – С легким смешком он продолжил историю: – Короче, приходили, тусили, молились Богу, чтобы дожить до утра. И чаще всего договаривались, что один уезжал вообще домой, а потом приезжал утром и достаивал с утра. Поэтому иногда там стоишь один вообще, в полной темноте. Особенно, когда тебе нужно по территории ходить, там два здания, одно одноэтажное, другое двухэтажное. Ходишь, включаешь прожектора, которые некоторые не работают. Я тогда полностью перестал бояться темноты. Если шорохи какие-то – то это могут быть больные из госпиталя. Там госпиталь рядом, они ночью иногда за водкой бегали. Кошки какие-то шныряют, горы мусора. Протягиваешь руку к включателю, а он не работает. А-а-а-а-а… И обратно по этой же темноте. Через мусор спотыкаешься до другого прожектора, чтобы путь посветить.

Ну и там есть ключи, можно открывать аудитории, проверять форточки. Там цеха с кранами, проверяли на разрыв, пресс. Какие там преподы были! К ним заходишь – в воздухе накурено так, что можно топор было вешать. На столе стоит коньяк… И не расслабиться у них там.

И мы туда заступили с моим корешем, Тохой, у которого я ночевал после Девау. Суббота, дежурных нет, командиров и офицеров нет, Тоха принес пивка. Сидим, отдыхаем. Я думаю: «Блин, мои наверняка на Лабусе сидят, тусят, отдыхают». Я звоню им туда, говорю: «Давайте все сюда! Есть классная идея, но алкоголь свой!» И они приехали. Человек двадцать, с гитарами, с алкоголем – ящиками притащили. Бегали в крапиву голые, перепились конкретно. Я в трусах полез на трубу кочегарки, а у одного из корешей был немецкий флаг.

– Откуда?

– Не знаю! И я полез в трусах и в гадах в дождь, думаю: «Если что, отмажусь, что чемпионат начался в Германии». Залегли потом в какой-то аудитории, на каждой парте – бутылки. Тогда же произошел мой самый мощный комбо, когда на столе несколько стаканчиков, угадай: в каких из них водка, а в каких – вода. Во всех была водка. Я сдался на третьем стаканчике. Заблевано было – жесть, очень плохо было.

Я не помню, отмывал я это или нет. Единственное, про что я утром вспомнил, – что нужно снять флаг. И я полез снимать этот ебY4Nй флаг. Это было страшно, я тебе скажу.

– Вешать было не страшно?

– Не страшно, там все было не страшно. Причем, когда я его по пьяни вешал, то сперва вверх ногами повесил, потом полез перевешивать. Снял я его, и ждали смену, молились всем богам, вроде как отмыли все. Кстати, можно за пивом сгонять, – после недолгой паузы подытожил он свой рассказ.

– Пока не стоит, нам еще писать и сочинять.

– Нет, – он покачал головой с видом окончательного решения. – То, что ты прислала, это стихи. А в песне текст пишется на музыку, только так!

– И что это значит? Ты не будешь дальше писать песню?

– Это значит, что нужно пиво. Дай денег, а?

– Слушай, я уже говорила, что не хочу быть спонсором твоего разрушения, вот честно. Ты пьешь каждый день!

– Ну так и что? Классно же, я бы хотел так упороться, чтобы вообще больше никогда не отпустило. А тут песню твою писать, ты же понимаешь, что это попса, я рок пишу, панкуху. А тут твои цветочки – не музыка, а мыло. Нужна заправка.

– Отдашь при первой зарплате! – она потянула ему две сотни, чтобы взял еще что-нибудь к чаю.

Стиральная машинка мерно жужжала на стадии отжима. Раз уж пошло такое дело, то и постельное белье, скорее всего, можно тоже постирать. И полотенца.

Он вернулся с пивом, печеньем и сигаретами.

– Серьезно? Я не давала денег на это!

– Ну, у меня в кармане еще чуток было.

– Мог печенья больше взять!

– Не начинай, сиги кончились, я без них вообще не могу, злющий становлюсь. – У него правда был виноватый вид, который она уже прекрасно выучила.

Молча прошла она на кухню ставить чайник с водой из-под крана. Из такой воды чай очень плохо заваривается. У нее дома осмотический фильтр, и она знает, какой на самом деле вкус у чая, который стоит сейчас перед ней в коробке. Но выбора нет, пиво она не пьет.

– Ты не думал найти еще работу? Уроки в частных студиях такие непостоянные: сегодня много учеников, а завтра они все заболели или в отпуске, и ты без денег.

– Нет, уже работал безвылазно, ни за что не променяю свободное время на бабки! Пусть их будет мало, но я буду свободен!

Она смотрела, как он в своей свободе налил себе кружку пива и распечатал пачку с сигаретами.

– Ты ешь раз в два дня…

– И даже когда бабки появляются, я скорее обменяю их на что-то, чем можно упороться, чем на еду. Деньги – брызги.

– Это ты после завода?

– Да, спина тоже оттуда. – Он сел за стол, положил рядом с собой ноутбук и сделал большой глоток. – Балки таскали. Я там курить начал не пачку в день, а две пачки, потому что так можно было остановиться и отдохнуть. Если просто остановишься, то все, иди работай, нечего тут. А если с сигаретой – а, ну ладно, кури. Там и спину сорвал. Мне брат тогда очень помог, за огромные деньги водил лечить, уколы были, воротник, корсет. Я же еле ходил.

– Давай, я тебе дома ЛФК проведу, ну серьезно? Если ты боишься в студии…

– У меня все в порядке!

– Такой кифоз должен болеть. Ну, сутулость, – пояснила она медицинский термин в ответ на вопросительный взгляд.

– Мне ходить иногда тяжело, ну и поясницу тянет, но так ведь у всех же с возрастом.

– И у всех это ненормально!

Он допил залпом кружку и налил вторую. Стиральная машинка завершила работу, и она достала вещи.

– Как они приятно пахнут!

– Цветочками? – На второй кружке он заметно повеселел. Но вот это отношение к ней, к ее работе, образу мышления, как к чему-то меланхоличному и несерьезному…

– Да, цветочками! Вся твоя одежда с черепами теперь в цветочках, и «Боцман» тоже!

– Они пахнут как ты?! – он по-доброму улыбнулся.

– Кстати, ты обещал рассказать про цветочный магазин! Какой-то прикол.

Она развешивала одежду, а он наливал чай и третью кружку пива. Что же там за дрянь в этой огромной бутылке, что двухсот рублей хватило на это и печенье?

Чай был с привкусом старых труб. Но это был довольно неплохой вариант из всех имеющихся.

– Как ты пьешь эту пивообразную жижу?

Он поперхнулся:

– Я теперь только так буду это называть.

– Есть же вино! Приятно посидеть с бокалом, потянуть неспешно…

– Что? Вино? Смаковать с бокалом? Вот только не говори мне про эстетику выпивания, прошу! Это все – алкашка, спирт! – он наклонился к ней, увеличив громкость. – Эта вот жижа, вино, водка, дорогущие коньяки – все в итоге вредная дрянь, по большей части невкусная, которую пьют исключительно, чтобы навешивало! Нет никакой эстетики бухания, сколько бы ни стоило твое пойло, ты навешиваешься, выпиваешь, нажираешься. В этом не может быть ничего эстетичного, ты просто пьешь. И вот я выбираю пить вот эту пивообразную жижу, потому что она дешевая и навешивает.

– Но ведь вино полезнее, если говорить про алкоголь…

– В тех дозах, в которых оно вставляет, все одинаковое. Водку только не люблю, отвратительная.

Она укладывала в себе услышанное. Он сказал то, что говорят на курсах трезвости, объясняя, что это все – яд, независимо от цены. Неожиданная точка зрения от человека, который редко когда просыхает. Потрясающе удивительно. Ведь, по сути, любой алкоголь действительно в сухом остатке – набор этанола и других вредных веществ, отравляющих мозг. И так ли важно, за пятьсот рублей вино или за пятьсот долларов, если главное – не отравиться паленым? Эстетика бухания – ее ведь действительно не существует. Так интересно, как люди завуалировали пьянство в культуру выпивки.

– Цветочный магазин, цветочный магазин… – пропел он, меняя тему. – Был я там, когда первый раз пытался сам поступить в колледж. Я был на подготовительных курсах. Их мне бесплатно проводила некая Юля. И я тогда бегом занимался, как раз когда грыжа в спине открылась перед поступлением, вся фигня. Жили мы тогда здесь. Однажды сидим на занятии, она кабинет закрыла, смотрит на меня: «Вот тебе задание, ты его сейчас выполняешь, я сейчас в окошко отвернусь». Я спрашиваю: «А че такое?» Она смотрит на меня: «А ты хапаешь?» Я отвечаю: «Да-а!» Ну, она сразу обрадовалась, предложила, угостила. Она говорит: «Я думала, ты бегаешь, за здоровьем следишь, все такое, ЗОЖник». Я ответил: «Не, я не из этих».

И потом мы в каждой аудитории старого здания курили.

– Не пропахли? Запах-то очень узнаваемый.

– Ну, мы по вечерам. И вот в один из таких теплых дней мы вышли на улицу погулять, продышаться. Она говорит: «Смотри, мы сейчас сделаем перерыв, мне нужно сходить в цветочный магазин до закрытия, кое-что купить, я вернусь, и продолжим». Мы хапнули, переходим дорогу, и буквально рядом цветочный магазин. Я говорю: «Слушай, мне таким нельзя заходить, я буду хохотать очень сильно, я точно знаю. В каждом магазине после такого меня разрывает, ржать начинаю». Она смотрит на меня: «Ну, если ты тут будешь один тусить, тоже будет стремно». А у меня тогда ирокез был сине-зеленый, и я его потом выбеливал – зеленил, выбеливал – зеленил, сжег себе все волосы, и у меня остался ежик бесцветный; видела фотку на студенческом? Я знал, что в таком виде похож на ежа. Она говорит мне: «Если совсем на смех будет пробирать, смотри, залипай на что-то одно, обычно помогает».

Она посмотрела на свои носки, которые с утра были новыми белыми, а сейчас приобрели необратимо серый оттенок, и решила, что можно купить черных носков и оставить здесь на смену. Он отследил ее взгляд и пообещал, что помоет полы с моющим средством.

– Так вот, Юлька приметила в этом магазине ежа – то ли ваза, то ли подставка, керамическая фигня. Она маме хотела купить его. Выбрала, готовится оплатить, а продавщица все на меня поглядывает. Смотрит и смотрит. Я думаю: «Чего это она на меня глазами стреляет?» И от этого меня совсем на поржать распирает. И тут эта продавщица выдает: «А у вас брата в Сочи нету?» Я такой: «Вроде нету». Она мне: «Вы так похожи на одного моего родственника, мы общаемся, вот прям вылитый вы, можно я вас сфотографирую? С вами вместе сфотографируюсь и им потом пришлю фото». Я стою, не знаю, что сказать, а Юлька мне тихо так: «Соглашайся, соглашайся». Ну, думаю, пофиг. Достает она фотоаппарат, и тут заходят покупатели. И продавщица отвлекается на них. Мы отходим в стороночку, те начинают выбирать чуть ли не полмагазина, а у меня все, мне нужно идти. Юлька говорит стоять и залипать на что-нибудь: «Вот, залипай в ежа». Я смотрю на ежа – б^&, тут же отвернулся от него. А те покупают и покупают, минут двадцать. Мы стоим. Заходит еще один покупатель. Ну, думаю, все. Мы стоим, мешаем, потому что народу много накопилось, помещение небольшое.

– Так сфотографировать – минута, могла бы сфоткать и отпустить.

– Ну, блин, вот. Я в косухе, в гадах, джинах синих, меня дико прет на ежа. В итоге все ушли, мы сфоткались, меня Юлька потом хвалила, что я все выдержал.

– А трава сколько держит?

– Ну, часа три. Можно мне еще пива?

– Включай ноутбук! Работать пора! Я есть уже хочу, а мы так и не начали еще.

Она не любит траву, при этом обвинять ее в голословности не стоит – она ее пробовала. Для верности – несколько раз.

– Как может нравиться это состояние?

– Ты о чем?

– Ну, трава. Сидишь прибитый, ничего делать не можешь.

– Так в этом и суть! Расслабляешься, хорошо, спокойно. И ничего не тревожит.

– Нет, это не расслабление, тебя будто мешком придавили, наступили, глаза не открываются нормально.