Золотая рыбка

Вот история, которую мне когда-то подарило море. Она пахнет солью, старым деревом и тёплой рыбьей чешуёй. Если читать её ночью, при свете керосиновой лампы, слышно, как вокруг скрипят канаты, как дышит в темноте вода. А днём в ней видно золото – не то, которое кладут в сундуки, а то, которым вода освещает ладони, когда ты впервые берёшь в них маленькое чудо и боишься сжать слишком сильно.Я расскажу её так, как умею: просто. Потому что всё сложное в ней и так будет понятно. Море не любит многословия, оно говорит короткими волнами и долгими паузами. А паузы – это тоже слова.

Я опустился на песок вынужденно: старый мотор моего самолёта закашлял, как простуженный старик, и замолчал. Небо было чистым, но ветер вдруг стал капризным, как ребёнок на лестнице: то тянул за рукав, то отталкивал. Я выровнял крылья, потрогал взглядом берег и, не споря, сел. В таких вещах не нужно быть героем. Нужно просто тихо выполнить то, что просит пространство.

Песок был золотистым, но не тем чистым золотом, что сверкает на открытках. Здесь в каждом зерне жил запах водорослей и соли. На берегу – хижина. Как будто ребёнок сложил её из обломков корабля и ладонью разгладил крышу. У двери сидел старик. Он курил что-то горькое и не удивился самолёту. Люди, у которых над головами каждую ночь ходят звёзды, редко удивляются железным птицам.

– Добрый вечер, – сказал я, отряхивая рукава. – Мне пришлось сесть. Можно попросить воды?Старик кивнул. Его глаза были светло-серые, как море, когда облака закрывают солнце. Он дал мне кружку. Вода была холодной, чистой – в ней жили отражения лодок и маленькая медуза, устроившаяся в стеклянном животе кружки, как в новом доме.

– Мотор? – спросил старик. Я кивнул.

– Да. Немного отдохнёт и снова заговорит. Вы здесь один?

Старик снова кивнул.

– Почти. У меня была жена. Она все ещё… – он замолчал и посмотрел в сторону моря. – А впрочем, об этом ты сам услышишь, если умеешь слушать.

Он говорил «ты», как говорят те, кто не умеет и не хочет прятаться за вежливость. Я улыбнулся. Я люблю, когда со мной так разговаривают. Это означает: ты не чужой. Это означает: от тебя не ждут виньеток и шляпок на словах.Мы сидели у хижины. Рядом лежала старенькая кадушка – корыто, местами выбеленное, местами чёрное от времени. В углах шёл мышиный шелест: они тоже готовились к ночи. Море дышало. Я наклонился и увидел на песке следы: лёгкие, будто их оставили не ноги, а ветер. Сначала подумал, что это вода уносила вверх струйки песка. Потом догадался: это были шаги ребёнка.

– У вас есть внук? – спросил я.

Старик улыбнулся, как улыбаются те, у кого внутри хранятся сразу и радость, и боль.

– Иногда у меня есть мальчик. Иногда его нет. Он приходит, когда я перестаю обижаться на воду. Тогда он садится у моих ног и спрашивает одно и то же: «Дедушка, почему рыбы молчат?»

– И что вы отвечаете?

– Что они молчат только для тех, кто слушает ушами. Рыбы разговаривают кожей, бликами, тенью. Если научиться разговаривать так – можно подружиться даже с золотой.Я подумал, что он шутит. Но старики у моря шутят только тогда, когда хотят научить.

Ночью я чинил мотор. Железо слушается руки, когда рука не торопится. Я разобрал карбюратор, вытер его сухой тряпкой, вдохнул запах горелого масла, в котором иногда живут ответы, и ненадолго забылся. Проснулся от шороха волны. Она пришла ближе, чем днём, и что-то тихо рассказывала песку. Я встал и пошёл к воде. Там, где пена касалась ног, было тепло, как рука.И я увидел её. Она была маленькой, как детская ладонь, но в её чешуе жило столько света, что я невольно прикрыл глазами – как прикрываешь глаза, когда в комнате включают внезапно лампу. Золото на её спине было не монетным – оно было солнечным. В нём не было тяжести. Оно летало.

Рыба подплыла ближе. И остановилась. И, если бы я был только человеком из города, я бы сказал, что она глядела на меня. Но глаза рыбы устроены иначе: они смотрят сразу в две стороны мира. Значит, она смотрела на меня и на звёзды. И это было справедливо.

– Здравствуй, – сказала она. Не губами – бликом. Не голосом – тёплым кругом вокруг хвоста. – Ты странный: железная птица, а в кармане у тебя пахнет хлебом.

Я засмеялся. У меня действительно оставалась корка.

– Здравствуй. У тебя красивое имя – я слышу, как его шепчет вода. Но если хочешь, я дам тебе другое. Ты не против?

– Люди любят давать имена, – сказала рыба. – Это их способ перестать бояться. Зови меня так, как сможешь не забыть.

Я подумал: как назвать свет, который никогда не бывает одинаковым? И сказал:

– Искра.

– Пусть будет так, – ответила она. – А как зовёшься ты?

Я назвался. Рыба сделала круг. В тени она казалась простой серой рыбкой. В свете – золото возвращалось.

– Дед говорил о тебе, – сказал я, подумав о старике. – Он сказал, что ты разговариваешь кожей.

– Деды многое помнят, – улыбнулась Искра. – Они старше морей, хотя и живут меньше. Ты почему здесь?

– Я сел. Мой мотор устал. Я жду утра.

– Утро всегда приходит, – сказала рыба. – Даже если его никто не ждёт. Но люди любят ждать. Это делает утро вкуснее.

Она покружила вокруг моих ног, не касаясь. Я подумал, что рыбе нельзя касаться людей, если она любит их: мы слишком тяжёлые, мы можем поранить её просто своим существованием. Так же и с людьми, которых любишь: их тоже лучше не касаться, когда они хрупкие.

– Хочешь, я расскажу тебе сказку? – спросила рыба. – О том, как я однажды чуть не стала короной, и как меня вовремя отпустили.

Я сел прямо на мокрый песок. Море так и просит сидеть, не вытирая рук.

– Расскажи.

И рыба рассказала.

– Я родилась в тех же волнах, где родилась сейчас. Вода помнит свои колыбели. Тогда я была ещё не золотой, обычной – как солнечная пылинка. И однажды меня поймал старик. Он был беден, как необходимость, и чист, как чистят ножку раковины, когда хотят услышать её песню. Он держал меня бережно – пальцы у него были шершавыми, но тёплыми. Это было важно: холодные пальцы всегда торопятся.

– «Отпусти меня», – сказала я ему, как умеют говорить рыбы. Он не удивился. Встретиться с чудом – это одно. Удивиться – другое. Удивляются те, кто считает, что мир должен быть понятен до конца. Этот старик считал, что мир – это путь, и потому он отводил дорогу всем, кто шёл по нему рядом.

– «Зачем?» – спросил он. «Потому что я вернусь», – ответила я. Он не поверил. Но не потому, что я была рыбой, а потому что он был человеком. Люди не верят в то, что возвращается, потому что они слишком сильно любят то, что уходит.

– Он отпустил меня. Я пообещала, что если ему станет нечем дышать, я приду. Это была ошибка: нельзя обещать того, чего не понимаешь. Но я была молодой. Молодые рыбы думают, что океан – это то, что перед их носом.

– Прошло немного волнами. И я вернулась. Потому что обещания – это ниточки, на которых держатся существа. Я принесла ему новую кадушку, чтобы его жена могла стирать бельё и не ранить об воду руки. Он очень благодарил меня. Но благодарность – это не дом, в котором можно жить. Он отнёс кадушку, а его жена посмотрела на неё и заплакала. Она была как ракушка, в которой слишком громко звучит море: всё, что в неё входило, превращалось в шум.

– «Скажи твоей рыбе, – сказала она, – что мне стыдно жить на берегу, где другие строят из досок дома с клумбами, а у нас щели в стенах поют». Старик пошёл к воде. Он шёл так, как идут к исповеди. И попросил дом. Я была молода и сильна. Я дала им дом. С окнами, в которые смотрит не только ветер, но и солнце.

– У них появилась кровать с высокими столбиками, шкаф, который пах корой, и лампа, которая освещала углы не хуже луны. И всё это действительно было нужно. Но в мире есть такая беда: нужное очень легко превращается в ненасытное, если его хранят без любви.

– Женщина сидела у окна и думала не о том, как в нём красиво дождь рисует дорожки, а о том, как у соседки рамка шире. Когда человек смотрит не глазами, а сравнениями, он перестаёт видеть. Старик молчал. Он любил, и поэтому не умел спорить.

– «Попроси у своей рыбы другое платье», – сказала она однажды. «Зачем, ведь это хорошее?» – «Потому что оно хуже». Мне стало холодно в воде. Я впервые почувствовала, что золотая чешуя – это не только радость, но и долг. Я снова вернулась. Я принесла ей платье, в котором цветы на груди казались живыми. Она улыбнулась. «Ты добра», – сказала она. Доброе слово от человека – это как гладкий камень в воде: он ложится на дно и делает реку спокойнее. Но на следующий день камень сдвинули.

– «Попроси лодку», – «Зачем?» – «Чтобы все видели». И я дала лодку. Они стали плавать вдоль берега – не по делам, а чтобы их видели. Видеть – это тоже работа. У некоторых людей она главная.

– Так было долго – дольше, чем растёт на камне мох. Я приносила. Они брали. С каждой новой вещью они становились тяжелее, и дом становился им тесен, как тесен становится костюм ребёнку. Внутри меньше места. Это закон вещей: чем больше их снаружи, тем меньше внутри.

– И однажды женщина сказала: «Я хочу, чтобы море склонялось перед моим именем». Слова её были острыми, как крючки. Я обожглась. Старик стоял рядом. В его плечах жила усталость – та усталость, которая приходит не от работы, а от чужих желаний. Он ничего не сказал. И это было страшнее любого «нет».

– Я подумала тогда, что ошиблась. Я поняла, что зря учила людей просить, пока они ещё не научились благодарить. И я ушла.

– Я ушла так далеко, где вода сереет и живут тихие рыбы без имён, которые любят тишину. Там я пряталась от своих золотоволосых обещаний. Но обещания – это не одежда, их не снимают. Они растут вместе с тобой. И однажды ко мне приплыл мальчик. Он был худой, как палка, и глаза у него были большие, как у луна-рыбки. «Ты золотая?» – спросил он. «Нет», – сказала я. Я устала. «А почему ты светишься?» – «Потому что кто-то на меня смотрит», – ответила я. Это было правдой. Мы отражаемся только в глазах тех, кто нас видит.

– Мальчик сел на камень. «Моя мама плачет, – сказал он. – Она хотела, чтобы мы были выше всех на этом берегу. А теперь у нас нет даже того, что было. Скажи мне, как сделать, чтобы она перестала сравнивать?» Он был маленьким, но спрашивал о самом трудном. «Назови её по имени», – сказала я. «Я и так зову». «Нет, – сказала я, – зовут по имени тогда, когда слышат ответ». Он задумался.

– На следующий день он пришёл с дедушкой. Ты видел его: он сидит у своей хижины. Он принёс с собой молчание. Я люблю такой дар.

Рыба замолчала. Море сделало длинную паузу – такую, после которой всё слышно яснее.

– Что было дальше? – спросил я.

– Он отпустил меня, – ответила Искра совсем тихо. – Я вернулась домой. А море сделало вид, что ничего и не было. Но внутри у меня осталось ощущение, как у птицы, которая однажды держала в лапах слишком тонкую ветку и с тех пор боится садиться на такие ветки. Я стала осторожнее.

– А сегодня?

– Сегодня я увидела железную птицу и человека, у которого в кармане пахнет хлебом. И мне захотелось снова поверить, что люди умеют слушать не только ушами.

На следующий день я проснулся рано, как просыпаются в дороге. Старик уже был на берегу. Он сидел у самой воды. Рядом с ним – корыто. Оно опять было старым, с трещинами. Я заметил, что трещины похожи на карты: по ним можно было путешествовать взглядом, как по неизвестной стране.

– Ты видел её, – сказал старик, не поворачивая головы.

– Да.

– И что она сказала?

– Что её зовут Искра. И что она умеет уходить, когда ей больно.

Старик кивнул. Он тоже умел уходить, когда ему было больно. Просто его уходы были короткими: на пару шагов к морю и обратно.

– Ты знаешь, – сказал он после паузы, – большая беда не в том, что мы просим. Большая беда в том, что мы перестаём уметь просить у тех, кого любим. Это почти одно и то же, но там, в крошечной щели между одно и тем же, проходит целая жизнь.

Я молчал. Иногда нужно молчать, чтобы слова не рассыпались.

– А хочешь увидеть, как просьба становится домом? – спросил старик. – Это красиво.

Мы пошли к хижине. Там была женщина. Она стояла у окна. Её лицо было тонким, как лезвие. Но в глазах жила усталость, похожая на мокрый песок. Старик поставил корыто посередине комнаты.

– Помнишь его? – спросил он.

Женщина упрямо подняла подбородок.