Даскпайн

Глава 1. Тени Даскпайна

Даскпа́йн был городом, где снег не таял и надежды замерзали вместе с последними лучами солнца. Местные давно привыкли к этому – к серому небу, к гулу фабрик и к скрипу старых домов, будто сами стены знали: время остановилось. Здесь не было лета, весны или осени. Только зима. Постоянная, тяжёлая, пронизывающая до костей. И никто уже не пытался считать дни.

Лукас Харпер родился в этом холоде и с ним же вырос. Ему было семнадцать, и почти каждый день его жизни был похож на предыдущий – и на следующий. Просыпаться в промёрзшей комнате, видеть изморозь на стекле, слышать, как метель бьётся в стены, как отец ворчит внизу, а за окном рычит город. Всё в Даскпайне было будто покрыто пылью времени и инеем страха. Страха перед будущим, которого никто не ждал.

Этим утром было особенно тихо. Снег ложился толстым слоем на окна, делая комнату Лукаса похожей на могилу. Он лежал на своей старой кровати, укрывшись двумя одеялами, но всё равно чувствовал, как холод ползёт по позвоночнику. Где-то в доме хлопнула дверь – отец уже встал.

Лукас медленно сел. Пальцы были онемевшими, дыхание выходило паром. Он натянул шерстяной свитер, который давно стал колючим и тесным, и подошёл к окну. За стеклом – белая мгла. Даже соседский дом почти не виден. Лишь темнеющий силуэт, будто призрак.

На полу лежала старая тетрадь – мать подарила её ему, когда он был ещё ребёнком. Он так и не стал в неё писать. Листы пожелтели, уголки изогнулись. Лукас поднял её, провёл пальцами по обложке. Сегодня он чувствовал что-то странное – не страх, не тревогу, а будто бы предчувствие.

Кухня встретила его запахом дешёвого табака и спирта. Марк Харпер, его отец, сидел за столом в своей привычной позе: локти на столе, голова низко, в руках кружка, в которой точно был не чай. Его лицо было небритым, тени под глазами тёмными, как сажа.

– Проснулся? – буркнул он, не глядя.

Лукас молча налил себе воды из крана. Вода шла тонкой струйкой, холодной, как лёд.

– Молчи, значит, – продолжал отец. – Всё молчишь и молчишь. Думаешь, если не говоришь, то тебя нет?

Лукас сел напротив, не притрагиваясь к воде.

Отец вдруг стукнул кулаком по столу. Пыль поднялась.

– Ты вчера деньги взял?

– Нет.

– Лжёшь.

– Я не лгу.

Марк пристально посмотрел на него. В его взгляде было что-то болезненное. Потом он поднялся, подошёл ближе, навис над сыном.

– Всё рушится, Лукас. Ты понимаешь? Деньги на исходе. Работы нет. Люди погибают в шахтах. Всё катится к чёрту.

– Я знаю.

– Нет, ты ничего не знаешь. – Он отступил, вновь налил себе из бутылки. – Ты не знаешь, что такое работать. Что такое быть мужчиной. Я был в шахте в твоём возрасте. А ты…

Лукас встал.

– Я ухожу.

– Куда?

– Прогуляюсь.

– Прогуляешься? – Отец засмеялся. – Мир рухнет, а ты прогуляешься?

– Да.

Он взял куртку и вышел, не дожидаясь крика в спину.

На улицах Даскпайна царила тишина, нарушаемая лишь хрустом снега под ногами и воем ветра, который никогда не утихал. Лукас шёл вдоль забора старой угольной фабрики. Её трубы были обледеневшими, из них не шёл дым, но всё равно казалось, что они живые – что-то в их молчаливом стоянии среди снега было тревожным. Двери, заколоченные досками, окна, выбитые и заледеневшие, напоминали слепые глаза.

Люди на улицах двигались быстро, молча, опустив головы. Никто не здоровался. Так было принято. В этом городе слова были редкостью, их берегли, как тепло.

Проходя мимо лавки Грегсона – старого магазина, где продавали уголь и керосин, – Лукас замедлил шаг. В витрине висела новая афиша. Он подошёл ближе.

«Набор на сезонную вахту. Шахтёрская база “Чёрная Впадина”. Высокая оплата. Риски: высокие. Подробности – в мэрии города».

Он смотрел на афишу и чувствовал, как внутри что-то сжимается. Это было предчувствие. Или страх.

– Думаешь идти? – раздался голос.

Лукас обернулся. Перед ним стоял пожилой мужчина в меховой шапке и с бородой, покрытой инеем.

– Я… нет, просто смотрю.

– Там смерть, парень. Знаешь, сколько людей не вернулось с этой Впадины?

Лукас молчал.

– Шепчут там что-то, – продолжал старик. – Шахты, темнота, исчезают люди. Никто не говорит вслух, но все знают.

– Зачем тогда идут?

– Деньги. И безысходность. Это Даскпайн, мальчик. Здесь выбор – мираж.

Старик ушёл, оставив после себя облако пара.

Он продолжил путь, ноги сами вели его по знакомым улицам. Он прошёл мимо школы. Здание, тёмное и промёрзшее, казалось мёртвым. На крыльце стояла учительница мисс Дауэр, закутавшись в длинное пальто. Завидев Лукаса, она кивнула.

– Лукас. Опять прогуливаешь?

Он кивнул. Она не стала ругать. Просто сказала:

– Береги себя. Погода сегодня… странная.

Он пошёл дальше.

На краю города стояла старая шахта №3. Закрытая уже лет десять, она всё ещё возвышалась над землёй, как напоминание о прошлом. Лукас часто приходил сюда. Здесь было тихо.

Он сел на деревянный ящик у входа, достал сигарету, закурил. Сквозь завесу дыма смотрел на шахтную башню. Порыв ветра раскачивал её, издавая скрип, похожий на стон.

Ему вдруг стало не по себе. Как будто кто-то смотрел. Он оглянулся – никого.

Но чувство осталось.

Когда он вернулся домой, было уже темно. Отец сидел у печи, курил, в руке стакан. Он даже не обернулся.

– Завтра ты идёшь в мэрию.

Лукас замер.

– Зачем?

– Я тебя записал. На Впадину. Всё оформлено.

Тишина. Только потрескивание печи.

– Ты что, с ума сошёл?

– Деньги кончились. Ты взрослый. Пора работать. Или проваливать.

Лукас хотел что-то сказать, но не нашёл слов. Он прошёл в свою комнату, закрыл дверь и сел на кровать.

Он чувствовал, что что-то приближается. Что снег и тьма – это не просто фон, а врата.

Ночь пришла рано. Уже в шесть вечера дом погрузился в полумрак. Печь еле теплилась, за окнами мела метель. Лукас лежал на кровати, не двигаясь, глядя в потолок, на котором висели тени от качающейся лампы. Он чувствовал, как холод медленно забирается под кожу, но не шевелился.

Мысли крутились в голове, как вороньё. Он не мог их остановить.

Он помнил мать. Помнил, как она готовила чай с мёдом, как гладила его волосы, когда он не мог уснуть. Её лицо было мягким, добрым, но в последние месяцы перед смертью – напряжённым, тусклым.

Она часто говорила:

– Этот город ломает. Но ты не должен сломаться.

Она умерла зимой. Снег шёл, как и всегда, но тот день был особенно тихим. Ни ветра, ни звуков. Она ушла во сне. Просто не проснулась.

Отец говорил, что это сердце. Лукас знал – это был страх. Страх, который впитал в себя этот город и медленно убивал людей.

Он поднялся, подошёл к окну. За стеклом – белая стена метели. Фонарь едва пробивался сквозь снег, и его свет казался неестественным. Он будто бы мерцал, как в глазах умирающего.

Лукас вдруг заметил, как вдалеке мелькнула тень. Фигура? Или игра света? Он прищурился. Никого. Пустота.

Он шагнул назад.

Что-то было не так.

Утро было серым. Он спустился на кухню – отец уже ушёл. На столе лежал лист бумаги.

«Мэрия. Девять утра. Не облажайся»

Лукас сжал кулак. Всё решено. Без его воли. Без его слова.

Он вышел из дома.

Город встретил его привычной тишиной. Но она была другой – напряжённой. Он чувствовал, как люди смотрят исподтишка. Он слышал шёпоты.

– Харпер? Его отец снова пьёт.

– Говорят, его мать сама выбросилась.

– Он записался на Впадину? Сдохнет там.

Лукас шёл, не обращая внимания. Но каждый шаг давался трудно. Будто город держал его за ноги.

У мэрии очередь. Люди жались к стенам, дрожали, перекрикивались.

– Я шёл работать, а не помирать, – сказал один.

– Там платят, – ответил другой. – Плевать на слухи. Я хочу выжить.

– Лучше мёртвым, чем нищим, – бросил третий.

Лукас подошёл к столу. Женщина в очках взглянула на него.

– Имя.

– Лукас Харпер.

Она проверила список, кивнула.

– Ты в списке. Завтра вылет. Аэродром в восемь.

Он получил форму – серую, грубую, с эмблемой шахты.

– Удачи, – сказала она. – Она тебе понадобится.

Он вышел на улицу. Ветер завыл сильнее.

И тогда он снова увидел эту тень. У входа в заброшенную шахту. Стоящая фигура.

Он замер. Мгновение – и тень исчезла.

Он сжал сумку. Дрожь прошла по телу.

Впадина ждала. И что-то уже пришло за ним.

Вечер наступил, как всегда, неожиданно. Лукас сидел у окна, наблюдая, как фонари тонут в снегу, а улицы пустеют. Его новая форма лежала на стуле – грубая, тяжёлая, с нашивкой в виде молчащего круга. Он не притрагивался к ней. Не мог.

Он чувствовал себя не человеком, а чем-то вроде багажа – ненужным, лишним, которого завтра отправят прочь.

Отец вернулся поздно. Пьяный, как обычно. Швырнул мокрое пальто на пол, не разуваясь, прошёл на кухню. Раздался грохот упавшей бутылки.

– Ты готов? – крикнул он из темноты. – Завтра улетишь, и будет тишина.

Лукас не ответил.

– Знаешь, почему я тебя отправляю? – голос был глухим, вязким. – Потому что ты мне мешаешь. Потому что ты слабый. Я в шахтах жил. Там мужики. А ты…

Тишина.

– Ты или вернёшься мужчиной… или не возвращайся вовсе.

Лукас сжал кулаки. Потом поднялся, молча собрал вещи в сумку: тетрадь матери, зажигалка, куртка, нож. Больше ему ничего не нужно.

Ночью он не спал. Он снова сидел у окна. Метель усилилась, и весь город исчез в белом вихре. Где-то далеко поскрипывали вывески, хрипло стонали трубы. Казалось, город плачет.

Иногда ему казалось, что он слышит шаги. Будто кто-то ходит по улице. Он прижимался к стеклу, вглядывался – никого. Только белый мрак и тень.

И всё же, однажды, он увидел это. Фигура стояла у забора. Высокая, неподвижная, словно высеченная из снега. Он моргнул – и фигура исчезла.

Сердце заколотилось. Он отступил от окна.

Что-то наблюдало.

Утро было немым. Он собрался. Отец спал за столом, уронив голову на руку. Пустая бутылка качалась рядом.

Лукас надел форму, поднял сумку, подошёл к двери.

На мгновение остановился, посмотрел на отца.

– Прощай.

И вышел.

Город прощался холодом и тишиной. Ни одного человека на улице. Даже собаки исчезли. Лукас шёл к аэродрому, и каждый шаг казался последним.

Он остановился у школы. Пусто. У лавки – закрыто. Всё замерло.

На въезде к аэродрому – часовой. Старик в шинели, с фонарём.

– Харпер? – спросил он.

– Да.

– Ты летишь?

Кивок.

– Будь осторожен. Там… не всё, что роется в шахтах, принадлежит людям.

Лукас ничего не сказал.

Он прошёл на территорию, где вдалеке стоял самолёт. Люди уже собирались. Впереди – новый мир.

Позади – город теней.

Аэродром был окружён высоким металлическим забором, который больше напоминал границу между мирами, чем защиту от метели. Лукас остановился у ворот. Ветер хлестал по лицу, снег бил в глаза, но он не двигался. Сердце грохотало, как молоток.

Он чувствовал, что, переступив этот порог, он уже не вернётся. Во всяком случае, не тем, кем был.

– Эй, ты стоять тут надолго собираешься? – раздался голос за спиной.

Лукас обернулся. Перед ним стоял парень чуть старше – высокий, с рыжими волосами и нахальной улыбкой.

– Эйден Мёрфи, – сказал он, протягивая руку. – Похоже, мы оба попали в эту передрягу.

Лукас пожал руку.

– Лукас.

– Харпер? – Эйден прищурился. – Слыхал о тебе. Ты же сын того Харпера?

Лукас не ответил. Эйден усмехнулся:

– Ладно, неважно. Я здесь, чтобы заработать, не завести друзей. Но если вдруг замёрзнем – лучше держаться вместе.

Они прошли внутрь. На площадке стояли ещё восемь человек. Молодые, с сумками, одетые в такую же серую форму.

– Смотри, вот ещё наши коллеги по несчастью, – буркнул Эйден. – Вон там Джейк Лоуренс – вроде как лидер. Сдержанный, холодный. А этот с планшетом – Майло Чен, технарь. Всё знает про железки.

Лукас мельком посмотрел. Джейк сидел на ящике и курил, взгляд – стальной. Майло листал планшет, будто всё происходящее не касалось его.

– Остальных позже узнаешь, – сказал Эйден. – Пошли отметимся.

В ангаре сидел мужчина с бритой головой, лицо его было похоже на высеченное из гранита. На куртке – нашивка: Рой Хадсон.

– Харпер? – спросил он.

– Да.

Рой посмотрел в глаза.

– Завтра твоя жизнь начнёт отсчёт заново. Там нет места для слабости. Понял?

– Да.

– Надеюсь, ты не подведёшь команду.

Лукас кивнул.

Вечером всех собрали в бараке. Деревянное здание, пахнущее керосином и потом. Внутри – койки, столы, старый камин.

– Переночуете здесь, – сказал Рой. – Утром – вылет.

В комнате было холодно, несмотря на огонь.

Лукас лёг на койку у окна. Он слышал, как кто-то шутит, кто-то спорит. Но всё было будто не с ним.

Он смотрел в потолок и думал: а что ждёт их за облаками? Деньги? Смерть? Или нечто иное?

За окном прошла тень.

Он не спал.

Камин потрескивал, но тепло от него не доходило до дальнего угла, где Лукас лежал, закутавшись в тонкое одеяло. Он не мог уснуть. Лежал и слушал: дыхание других, завывание ветра, скрип досок под весом времени.

Иногда ему казалось, что он снова дома. Что мать зовёт его тихим голосом с кухни, что пахнет горячим чаем и мёдом, а за окнами просто зима, не смерть. Он пытался удержать это чувство – тёплое, почти забытое. Но оно ускользало, оставляя холод.

Он задремал лишь под утро. И ему приснился сон.

Он стоял на краю шахты. Вокруг – тьма, снег, ветер. Из-под земли шёл шёпот. Он не понимал слов, но чувствовал страх. Что-то медленно поднималось наверх – огромное, неестественное. И он знал, что должен бежать. Но не мог.

Он обернулся – и увидел мать. Она стояла далеко, в метели, и говорила:

– Не иди туда. Не спускайся.

Он сделал шаг – и провалился в бездну.

Проснулся с криком.

– Всё в порядке? – рядом сидел Джейк Лоуренс, с сигаретой в зубах.

Лукас сел, вытирая лоб. Он весь вспотел.

– Сон. Просто сон.

Джейк молча передал ему сигарету.

– У всех бывает. Особенно перед Впадиной.

– Ты был там?

– Нет. Но знаю тех, кто был. Некоторые вернулись. Некоторые нет.

Пауза.

– Главное – не сойди с ума. Там легко потеряться. Даже себе.

Лукас закурил. Горечь дыма немного вернула его к реальности.

– Что ты слышал о шахтах?

– Ничего хорошего. Говорят, там что-то нашли. Не уголь. Не металл. Но это слухи.

Они молчали, глядя в окно. Там – белый туман.

Когда рассвело, все начали собираться. Сумки, форма, проверки.

Самолёт уже ждал на взлётной полосе. Массивный, тёмный, как ворона.

Рой Хадсон раздавал инструкции. Его голос был как сталь.

– Вы летите в место, где выживают сильные. Где слабым нет места. Вы – смена. Вы – кровь станции. Не подведите.

Все слушали. Некоторые – с каменными лицами. Некоторые – дрожали.

Лукас стоял с сумкой. Он больше не чувствовал страха. Только пустоту.

Тень снова прошла у ворот аэродрома.

Он знал: оно ждёт.

Время словно остановилось. Они ждали. Самолёт стоял на взлётной полосе, гул его двигателей напоминал рычание зверя, готового проглотить каждого из них.

Лукас сидел на деревянном ящике у стены барака, держа в руках старую тетрадь. Он открыл первую страницу. Пусто. Он хотел что-то написать, но не знал что. Слова застревали в горле, в мыслях. И тогда он просто нарисовал: белую точку в центре страницы. Это был он.

– Ты художник? – спросил Майло Чен, подходя ближе.

– Нет.

– Что это?

– Я.

Майло молча кивнул.

– Слушай… ты тоже чувствуешь это? – спросил он тише.

– Что?

– Что что-то не так. Ещё до вылета.

Лукас посмотрел на него.

– Да. Я вижу тени.

– Я слышу шёпот. Когда засыпаю. Будто зовёт кто-то.

Майло опустил глаза.

– Я думал, это я схожу с ума.

– Возможно, мы оба.

Они молчали. Ветер завывал за стенами.

В последний раз Лукас поднялся на крышу барака. С этой высоты город был как на ладони – серый, застывший, словно навсегда замёрзший. Он увидел свою улицу, школу, лавку Грегсона. Всё казалось игрушечным, далёким.

Он вспомнил мать. Как она пела ему тихо по вечерам. Как гладила по волосам. Как говорила:

– Тебя ждёт дорога. Твоя. Только не забудь, кто ты.

Он сжал кулаки.

– Я не забуду, – сказал он вслух.

Позади скрипнула дверь. Джейк поднялся следом.

– Самолёт готов. Пора.

Лукас бросил последний взгляд на город. Вспышка – и ему показалось, что у входа в заброшенную шахту снова стоит фигура.

Он моргнул – никого.

Но знал: оно было там.

Погрузка началась. Один за другим новобранцы поднимались на борт. Внутри – холодно, металлически, пусто.

Лукас прошёл последним. Он занял место у окна.

Ветер усилился. Небо стало темнее.

Голос Роя:

– Закрепить ремни. Вылетаем.

Лукас глубоко вдохнул. За окнами – город, который его породил. Город, который стал холодным сердцем его жизни.

Он закрыл глаза.

Тишина.

Но тени уже были в небе.

Самолёт ещё не оторвался от земли, но Лукас уже чувствовал, будто его вырвали из тела. Он смотрел в мутное стекло иллюминатора, за которым исчезали последние очертания Даскпайна. Снег залеплял стекло, и город исчезал, как сон, который не хочется вспоминать.

– Ты в порядке? – рядом сидел Эйден, всё такой же беззаботный на вид, но сжатые пальцы на коленях выдавали тревогу.

– Не знаю, – ответил Лукас.

Эйден кивнул.

– Я тоже. Слышал про Впадину от брата. Он там был. Вернулся – и через два месяца умер. Сказал, что под землёй что-то есть. Не уголь. Не люди.

Лукас сжал ремень.

– Почему ты летишь?

Эйден посмотрел в сторону.

– Потому что если останусь здесь – сгнию. А там хотя бы шанс. Или умереть быстро, или вырваться.

Лукас хотел сказать что-то, но не смог. Внутри было пусто, как в шахтах, о которых он слышал всю жизнь. Пусто и темно.

Пилоты объявили: вылет откладывается на час из-за ветра.

В ангаре было холодно, люди нервничали. Джейк ходил кругами, Рой проверял оборудование, остальные сидели, курили, смотрели в пол.

Лукас отошёл в сторону, сел на металлический ящик. Он достал тетрадь, снова открыл её. Снова пустая страница. Он начал писать.

«Я ухожу. Из города, из жизни, которую знал. Если кто-то найдёт это – знай: я не хотел. Просто так сложилось.»

Он остановился. Зачем он пишет? Никто не найдёт. Никто не будет искать.

Он вырвал страницу и сжал её в кулак.

Ветер за окнами завывал, как зверь. Порой казалось, что стены дрожат.

– Все на борт! – крикнул Рой.

Люди начали собираться. Сумки, куртки, команды.

Лукас снова взглянул на город. На последнюю улицу, на дом, где его не ждали. И в ту же секунду он увидел: вдалеке, на пригорке, стояла фигура. Высокая, тёмная. Лицо скрыто. Рядом – второй силуэт.

Он моргнул. Пусто.

– Пора, – сказал Джейк.

Лукас вошёл в самолёт.

Самолёт закрыл двери. Двигатели зажужжали, дрожь прошла по полу.

Лукас сидел и не чувствовал ничего. Ни страха, ни надежды. Только странное, глухое ощущение, что всё началось. И что назад пути нет.

Он закрыл глаза.

И понял, что тьма – не снаружи.

Она внутри.

Самолёт не взлетел.

Погода снова испортилась – шквальный ветер, нулевая видимость. Все были вынуждены вернуться в барак. Это был знак. Или наказание. Или испытание.

Лукас вышел на улицу. Остальные остались внутри. Он стоял на краю аэродрома, глядя в серую пустоту. Снег бил в лицо, но он не отступал.

Он знал: это его последний день в этом городе. Последний раз он дышит этим воздухом. Последний раз он видит эти улицы.

И всё же он не чувствовал облегчения.

Он пошёл по городу. Молча, медленно, без цели. Снова прошёл мимо школы – пусто. Мимо лавки – закрыто. Всё как всегда, но теперь это казалось ему нереальным. Будто всё это – декорации, сцена, с которой его снимают.

Он остановился у заброшенной шахты. Ветер воет в проломах. Стены покрыты инеем. Он зашёл внутрь.

Темно. Холодно.

Он прошёл по коридору, вспоминая, как прятался здесь мальчишкой, убегая от отца. Здесь он впервые почувствовал себя свободным.

Он сел на бревно, достал тетрадь.

Написал:

«Если кто-то прочтёт это – знай, я боялся. Но ушёл. Потому что не жить – хуже смерти.»

Он оставил тетрадь там. Пусть остаётся.

Вернувшись к бараку, он снова увидел их.

Фигуры. У края аэродрома. Высокие, чёрные, расплывчатые.

Он не испугался. Просто смотрел.

Потом они исчезли.

Вечером все сидели молча. Камин горел, но никто не грелся.

Рой зашёл.

– Завтра в пять утра – вылет. Погода стабилизируется. Это шанс.

Он посмотрел на всех.

– Кто не готов – лучше скажите сейчас. Там нет дороги назад.

Никто не ответил.

Рой ушёл.

Лукас лёг на кровать. Глаза не закрывались.

Он шептал сам себе:

– Я ухожу. И больше не вернусь.

В голове – голос матери:

– Не сломайся. Ты не снег. Ты – пламя.

Он сжал кулак.

Пора.

Утро было мёртвым. Ни цвета, ни света – только глухой серый оттенок на стекле. Лукас проснулся до звонка, до крика, до звука шагов. Он просто открыл глаза и понял – пришло время.

Он оделся медленно, будто каждая вещь весила тонну. Серые штаны, форма, тёплая куртка с эмблемой «Чёрной Впадины», перчатки, которые плохо согревали руки. Он чувствовал холод в груди, в пальцах, в глазах.

Остальные собирались молча. Никто не шутил, не спорил. Все понимали, куда летят.

Лукас вышел на улицу. В небе – тучи, словно чёрные плиты. Снег валил медленно, густо. Он стоял посреди аэродрома, и весь мир замер.

Он поднял голову. И тогда снова увидел это.

На крыше старого ангара стояла фигура. Чёрная, высокая, с вытянутыми руками. Она смотрела прямо на него. Он не знал, как, но знал.

Шепот.

Он услышал:

– Приходи.

Лукас не шелохнулся. Только сжал кулаки.

– Я не боюсь тебя, – прошептал он в ответ. – Я не твой.

Мгновение – и фигура исчезла.

Рой крикнул:

– Все на борт!

Люди двигались, как тени. Лукас прошёл мимо остальных, не чувствуя ног.

Перед трапом он оглянулся.

Город был белой костью в снегу. Ни людей, ни жизни – только память.

Он вспомнил мать. Её лицо. Её голос. Её тепло.

Он закрыл глаза.

И шагнул в самолёт.

За ним закрылись двери.

И город исчез навсегда.

Глава 2. Путь в неизвестность

Внутри было холодно. Воздух пропах маслом и старой тканью. Тусклое освещение под потолком мерцало, отбрасывая длинные тени на стены фюзеляжа. Металл под ногами дрожал, будто у самолёта были собственные нервы.

Лукас остановился в проходе. Все уже расселись. Кто-то молча глядел в окно, кто-то смотрел в пол. Эйден Мёрфи махнул рукой.

– Эй, Харпер, сюда. Место у окна твоё.

Он прошёл, опустил сумку, сел. Сиденье было жёстким, ремни – старыми, затёртыми. Лукас пристегнулся и посмотрел в мутное стекло иллюминатора. Снаружи – ничего. Только белая мгла, сползающая по крылу.

– Ну, как ощущения? – спросил Эйден. – Готов к великому пути в задницу мира?

– Не знаю.

– Вот и правильно. Чем меньше знаешь – тем дольше живёшь.

Перед ними, через проход, сидели Джейк Лоуренс и Майло Чен. Джейк – неподвижный, стиснув зубы, взгляд прямо перед собой. Майло – с наушниками, листал планшет, будто всё происходящее его не касалось.

Лукас снова посмотрел в окно. Он больше не пытался увидеть город. Всё уже было решено.

Гул двигателей усилился. Самолёт дёрнулся, начал движение. Из динамиков раздался голос:

– Говорит капитан. Вылетаем по расписанию. Ожидаем стабильный маршрут. Полёт займёт около трёх часов. Температура за бортом – минус сорок.

Лукас сжал ремни.

Рядом Эйден рассмеялся:

– Минус сорок? Тепло, как у мамы в животе.

Самолёт набрал скорость. За окнами закружился снег, мелькая полосами. Мгновение – и земля исчезла. Город исчез.

Даскпайн больше не существовал.

Лукас почувствовал, как сердце стучит в ушах. Это был момент отрыва – от всего. От жизни, какой он её знал.

Прошло полчаса. За окнами – бескрайняя белая пустота. Ни гор, ни лесов. Только ледяная гладь и редкие облака.

– Видишь что-нибудь? – спросил Эйден.

Лукас покачал головой.

– Похоже на… ничто.

– Именно. Чёртова Впадина – в середине этого ничто.

Сзади кто-то закашлялся. Лукас обернулся. Луис Баркли – старший новичок – ругался, не мог пристегнуть ремень.

– Всё не так. Не нравится мне это, – бормотал он.

– Расслабься, – бросил Джейк.

– Там… люди пропадают, – сказал Луис.

Наступила тишина.

Лукас почувствовал дрожь в пальцах. Он посмотрел в окно. И увидел – вдалеке, в снегу, что-то мелькнуло. Тень.

Он моргнул. Пусто.

И тогда самолёт резко дёрнулся.

Пилот в динамике:

– Лёгкая турбулентность. Не беспокоиться.

Но это был не просто толчок. Самолёт словно провалился в яму. Двигатели завыли, свет замигал.

Лукас вцепился в подлокотник. Эйден побледнел.

– Вот дерьмо…

Секунды казались вечностью. Самолёт трясло. Приборы пищали.

И вдруг – всё стихло.

Тишина. Только гул двигателя.

Лукас дышал часто.

– Что это было? – прошептал он.

Джейк сжал кулаки.

– Это только начало.

После турбулентности наступила странная, гнетущая тишина. Самолёт ровно скользил сквозь белое небо. Все сидели молча, словно боясь нарушить эту хрупкую иллюзию спокойствия.

Лукас украдкой взглянул на остальных. Майло продолжал листать планшет, но его пальцы дрожали. Джейк не отводил взгляда от металлической стены напротив. Эйден нервно постукивал по колену.

– Что это было? – прошептал Лукас.

– Я слышал, – сказал Эйден, не глядя на него. – Шорох. В самом корпусе. Как будто кто-то ползал.

– Это мог быть обледеневший обшив… – начал Майло, но замолчал.

– Это были не обледеневшие панели, – сказал Луис Баркли с заднего ряда. – Я летал раньше. Это было… другое.

Все снова замолчали.

Минуты текли медленно. Снаружи – всё та же пустота. Иногда вдалеке мерцали горы, но даже они казались нереальными – призраками под слоями снега.

Лукас чувствовал: с каждым километром тьма сгущается. Будто сама земля не хочет их видеть.

Он прислонился к стеклу. Оно было холодным, как лёд. И вдруг он снова заметил движение. Не в небе, не на земле – в отражении. За его спиной – тень.

Он обернулся. Пусто.

Он сжал кулак, пытаясь успокоиться.

– Всё нормально? – спросил Эйден.

– Наверное.

Эйден посмотрел на него серьёзнее, чем обычно.

– Если ты чего-то боишься – лучше скажи. Там, куда мы летим, страх – враг. Он убивает первым.

Лукас кивнул.

– Я знаю.

Через час объявили:

– Приближаемся к станции «Чёрная Впадина». Начинаем снижение.

Все оживились. Подошли к окнам. За стеклом – пустыня льда и снега, уходящая за горизонт.

И вдруг – внизу – контуры. Башни. Линии кабелей. Прожекторы, светящиеся тускло. И массивная чёрная структура в центре – станция.

– Чёрная Впадина, – прошептал кто-то.

Лукас смотрел на неё и чувствовал, как внутри всё сжимается. Эта станция была… неправильной. Слишком тёмной. Слишком тихой.

Пилот сообщил:

– Погода нестабильная. Плотный туман. Видимость ограничена. Будем садиться вручную.

Свет снова замигал. Самолёт тряхнуло.

Эйден выругался.

– Мы сейчас точно разобьёмся.

– Заткнись, – бросил Джейк.

Самолёт пошёл вниз. Тряска усилилась. За окнами – молоко тумана. Прожекторы, как глаза, скользили по корпусу.

Лукас закрыл глаза. Думал о матери. О словах, что она говорила.

– Не сломайся. Где бы ты ни был.

Самолёт ударился о землю. Скрип. Вздох. Тишина.

Приземлились.

Двери самолёта открылись с тяжёлым скрежетом. В лицо хлынул ледяной ветер, такой сильный, что даже обмундирование не спасало. Лукас инстинктивно закрыл лицо рукой. Холод впивался в кожу, будто тысячи иголок.

– Вперёд! – крикнул Рой Хадсон. Его голос был как нож в этот ревущий шторм.

Один за другим новобранцы покидали самолёт. Металлический трап скрипел под ногами. Снег был настолько плотным, что ноги проваливались лишь на пару сантиметров – не рыхлый, а словно мёртвый.

Лукас ступил на землю. Он ожидал увидеть базу ближе, но всё вокруг окутывала мгла. Прожекторы на вышках едва пробивали эту снежную кашу. Всё, что он мог разглядеть, – силуэты строений, кабелей, башен. Всё сделано из чёрного металла и стекла, покрытого инеем.

Воздух был тяжёлым. Он не пах – он подавлял.

– Следовать за мной, – крикнул Рой.

Они двинулись по металлическому настилу, проложенному над снегом, соединяющему посадочную площадку с главным входом.

Лукас чувствовал: что-то здесь не так. Не просто холод. Сама земля… будто живая, дышит под ногами.

У главного входа их уже ждали. Вышел второй куратор – Мартин Кейдж. Молодой, но измученный, с глазами, в которых плескался страх. Он приветливо улыбнулся, но улыбка была натянутой.

– Добро пожаловать, – сказал он, – в станцию «Чёрная Впадина». Надеюсь, вы… адаптируетесь быстро.

– Проходите, – приказал Рой.

Огромные двери с шипением открылись, выпуская облако пара.

Внутри было теплее, но неуютно. Всё – металл и стекло. Стены гулкие, освещение – тусклое. По потолку тянулись кабели и трубы. Воздух пах мазутом и… чем-то ещё. Лукас не мог понять – горелым? Плесенью? Кровью?

Они прошли длинный коридор. Стены вибрировали от работающих генераторов. Их привели в раздевалку.

– Здесь вы получите свои помещения, – сказал Мартин. – После – инструктаж.

Он замолчал на миг, затем добавил:

– Не ходите одни. Ни здесь, ни потом. Даже в туалет – только вдвоём. Это не шутка.

Все переглянулись.

– Почему? – спросил Луис Баркли.

– Безопасность, – ответил Мартин. – Просто… соблюдайте.

Лукас получил карточку: «Комната 3B». Он зашёл внутрь.

Комната была чистой, но холодной. Две койки, стол, шкаф. На стене – экран, свет тусклый.

На кровати напротив уже сидел Майло.

– Похоже, мы соседи.

Лукас кивнул.

– Тут всегда так темно?

– Это ещё светло. Под землёй темнее.

Лукас сел. В голове стучало: «Не ходи один». Он вспомнил тень.

И понял – она уже здесь.

Глава 3. Первая ночь

Коридоры станции были одинаковыми. Узкие, металлические, со слабыми лампами под потолком, гулкими шагами и трубами, пульсирующими где-то в стенах. Лукас шёл позади остальных, чувствуя, как каждый шаг отдаётся эхом внутри. База жила. Или… притворялась живой.

Их ввели в просторную переговорную. Стены – голый металл, пол – шероховатый, в центре – длинный стол. Над ним – экран, где высвечивалась схема станции.

Рой Хадсон стоял у доски, сложив руки за спиной.

– Слушайте внимательно. Говорю один раз.

Он указал на экран.

– Это схема базы. Здесь два уровня – надземный и подземный. Сейчас вы на первом. Здесь: столовая, спальные секции, санузлы, курилка, комната отдыха и переговорная.

Он ткнул пальцем ниже.

– Под землёй – шахта. Но туда вы не спуститесь до конца инструктажа. Первые трое суток – адаптация.

Кто-то облегчённо вздохнул.

– Внимание. – Голос Роя стал жёстким. – Станция – режимная зона. Есть правила.

Он поднял три пальца.

– Первое: не ходить поодиночке. Никогда. Даже в душ, даже в курилку. Второе: без разрешения – ни в какие служебные помещения. Видите запертую дверь – проходите мимо. Третье: комендантский час. После 22:00 вы – в комнатах. Камеры это видят. Нарушите – лишитесь работы. Или… чего похуже.

Повисла тишина.

– Есть вопросы? – спросил Рой.

Луис Баркли поднял руку:

– Почему нельзя одному?

Рой посмотрел на него долго.

– Безопасность. Вы – новички. Мы не хотим, чтобы кто-то заблудился. Здесь всё одинаковое. Даже коридоры.

Лукас почувствовал, как по спине прошёл холодок. Не из-за слов. Из-за взгляда Роя. Как будто он знал – что-то скрыто.

После инструктажа новобранцев отвели в столовую. Помещение – просторное, с длинными столами, тусклым светом и полным отсутствием запахов еды.

– Питание строго по графику, – сказал Мартин Кейдж, младший куратор. – Четыре приёма пищи, еду выдают через окно. Нарушать – не рекомендуется.

– А что у вас тут, тюрьма? – буркнул Эйден.

Мартин усмехнулся, но не ответил.

Лукас оглядел помещение. Всё слишком… чисто. Будто никто не ел. Или всё только подготовлено. Или – никого нет.

Затем – курилка. Маленькая комната с металлическими скамейками, вытяжкой и пепельницами. Эйден прикурил.

– Вот что я скажу, – сказал он. – Эти ребята странные. Улыбаются, но будто… не с нами.

Майло кивнул.

– Они почти не разговаривают. Только смотрят.

Лукас промолчал. Он чувствовал напряжение. В стенах – гул. Пульс.

База дышала.

Вечер опустился внезапно. В «Чёрной Впадине» не было окон – только часы под потолком и тревожное ощущение того, что ночь пришла. Свет в коридорах стал тусклее, лампы мигали чаще. Казалось, сама база устала.

Лукас сидел в комнате вместе с Майло. Тот, как всегда, возился с планшетом.

– Ты вообще когда-нибудь отдыхаешь? – спросил Лукас.

– Работа успокаивает. Говорят, кто занят – меньше сходит с ума.

Лукас усмехнулся. Холодно.

Он посмотрел на дверь. Под ней – лёгкая тень. Или показалось?

Позже всех снова собрали в переговорной. На этот раз – весь состав. Рой стоял у доски, рядом с ним – Мартин. За их спинами – схема шахты.

– Завтра – подготовка к спуску, – начал Рой. – Настройка оборудования, проверка снаряжения. В шахту вы войдёте через два дня.

Он указал на изображение лифта.

– Это шахтный подъёмник. Единственный путь вниз. Работает только по расписанию. Без разрешения – доступ невозможен.

– Сколько уровней у шахты? – спросил Джейк.

– Девять. Вам назначен четвёртый. Остальные – закрыты. Причины не обсуждаются.

Опять тишина.

После инструктажа Лукас остался сидеть дольше всех. Он снова смотрел на карту. На лифт. На тёмные коридоры под землёй.

К нему подошёл Мартин.

– Ты новенький, да?

– Да.

– Совет. Не задавай лишних вопросов. Здесь так принято.

Лукас кивнул.

Мартин уже уходил, но остановился.

– И если услышишь ночью шаги… Не открывай дверь.

В комнате было темно. Майло спал. Лукас сидел, не двигаясь. В руках – зажигалка матери. Щелчок. Огонь. Тень.

Он посмотрел в зеркало. Там – своё отражение. Но на мгновение – за спиной – фигура.

Он обернулся. Пусто.

База дышала. Смотрела.

Ночь на станции была другой.

Не такая, как в Даскпайне – не мёртвая и не пустая. Здесь ночь была… внимательной. Слушающей. Как будто сама станция ждала чего-то. Шорохи в трубах, треск металла, мерцание света – всё складывалось в одно: базу нельзя было назвать мёртвой. Она была живой. И ей было не всё равно, кто пришёл.

Лукас сидел на краю кровати. Он щёлкал крышкой зажигалки, слушая звук. Этот звук был единственным, что связывало его с прошлым.

Он лёг, укрылся, но сна не было. Майло дышал спокойно. А он – слушал.

Гул базы. Вибрация в полу. Далёкий треск. Звук капли воды.

И где-то глубоко – тихий, почти неслышимый шёпот. Или воображение?

Он закрыл глаза.

И вспомнил мать.

– Ты не снег, Лукас, – говорила она. – Ты – огонь. Даже если все забудут.

Он сжал кулаки.

Завтра начнётся подготовка к спуску – обучение, инструктаж, первый осмотр лифтов и снаряжения. Настоящая работа начнётся через два дня.

Пока что база только наблюдает за ними. И решает, кто достоин.

Он не знал, сможет ли уснуть. Но знал точно – обратного пути нет.

Станция гудела.

И тьма ждала, не торопясь.

Лукас проснулся до сигнала.

Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он сомкнул глаза. Здесь не было окон, не было рассвета. Только неравномерный гул станции и мерцание лампы под потолком, которая разгоралась и угасала, словно дышала.

Он не сразу понял, где находится. Первое ощущение – холод. Второе – тяжесть. Будто на грудь легла сама станция.

Он сел. Одеяло соскользнуло, и ледяной воздух обхватил плечи. В этой комнате всё казалось чужим – кровать, умывальник, полка с серой формой. Даже воздух был не таким. Плотный, как будто сжиженный, пахнущий металлом, пылью и чем-то… неуловимо неприятным.

Он посмотрел на свою руку. Она дрожала. Он сжал кулак, унял дрожь. И только тогда услышал звук.

Скрип. Тихий. Как будто кто-то прошёл по коридору. Или… по их комнате.

Он повернул голову. На соседней кровати – Майло Чен, свернувшийся клубком, спал, спрятав лицо в подушку. Его дыхание было ровным, он не шевелился.

Лукас медленно встал, ступая босыми ногами на холодный металл пола. Подошёл к двери, прислушался.

Ничего.

Гул базы снова стал фоном.

Он подошёл к умывальнику. Открыл воду. Струя вышла с шипением – тонкая, ледяная, мутноватая. Он плеснул себе в лицо.

И только тогда заметил на зеркале отпечаток.

Смазанная ладонь, проведённая по стеклу. Как будто кто-то смотрел в зеркало до него, но не просто смотрел – искал.

Он провёл пальцами по следу. Холод. Но отпечаток был свежим.

Он услышал шорох за спиной и резко обернулся.

Майло сидел на кровати, сонный, с всклокоченными волосами.

– Всё нормально? – пробормотал он.

Лукас кивнул.

– Просто… рано проснулся.

Он бросил взгляд на зеркало. Отпечаток исчез.

Майло сидел на кровати, натягивая носки, и зевал так широко, будто пытался проглотить весь кислород в комнате. Его волосы торчали в разные стороны, а глаза были красными от недосыпа.

– Здесь всегда так холодно? – спросил он, глядя на металлический пол.

– Похоже на то, – ответил Лукас.

Он уже был одет: форма станции – плотная, грубая, серого цвета, с едва заметной эмблемой в виде треугольника и шестерни на груди. Её запах напоминал ему гараж отца – смесь масла, пыли и железа.

– Я думал, здесь будет… ну, не знаю, уютнее, – продолжал Майло. – Хоть стены бы покрасили. А то всё как морг.

Лукас не ответил. Он сидел на краю кровати и вертел в пальцах зажигалку. Огонь вспыхнул и погас.

– Ты с ней не расстаёшься, да?

– Память, – коротко сказал Лукас.

Майло кивнул, уважительно. Он не стал расспрашивать.

Медленно, почти лениво, свет в потолке стал ярче. Станция будто просыпалась, но без радости. Просто выполняла обязанность. Тусклое сияние заполнило комнату, и Лукас впервые разглядел стены – не просто металлические, а покрытые мелкими царапинами, как от когтей. Кто-то пытался что-то выцарапать – символы, знаки? Он не мог понять.

– Слышал сигнал? – спросил Майло, застёгивая куртку.

– Какой?

– Сигнал в коридоре. Будто что-то… звенело.

Лукас напрягся.

– Нет. Только гул.

– Мне показалось, будто кто-то идёт.

Они оба замолчали. Гул усилился, и казалось, будто станция слушала их.

– Пора выходить? – спросил Майло.

– Не знаю. Время есть.

Лукас посмотрел на часы – шесть сорок. Они не договаривались о времени подъёма, но в такой тишине лежать было невозможно. База сама вытаскивала из сна.

– Пошли в душевую? – предложил Майло.

Лукас кивнул, но не встал.

Он чувствовал, как холод уходит не только в тело, но и в мысли. Здесь было тяжело дышать – не из-за воздуха. Из-за стены, которая давила изнутри.

Он взял зажигалку, снова щёлкнул. Огонь отразился в зеркале. Теперь – без отпечатков.

Но ощущение чужого взгляда осталось.

Дверь в коридор открылась с лёгким шипением. Металл сдвинулся внутрь стены, словно станция неохотно впустила их в свои вены.

Холодный воздух ударил в лицо, и Лукас инстинктивно натянул воротник куртки выше. Майло вскинул капюшон, оглядываясь.

– Здесь даже тишина гудит, – сказал он. – Будто кто-то шепчет из труб.

Они шагнули вперёд. Свет в коридоре был рассеянным, жёлтым, будто проходили сквозь старую ламповую пасть. Пол вибрировал под ногами – не сильно, но достаточно, чтобы почувствовать движение. База жила, дышала. И каждый их шаг отзывался в металле.

– Где все? – спросил Майло.

Лукас пожал плечами. Станция казалась пустой. Ни голосов, ни шагов. Лишь отдалённое гудение вентиляции и мерцание ламп над головой.

Они шли медленно. Стены вдоль коридора были гладкими, но кое-где виднелись царапины, как в их комнате. Будто кто-то пытался что-то выцарапать. Некоторые следы образовывали округлые линии, другие – прямые, как когти или острый предмет.

Лукас задержал шаг и провёл пальцами по одной из бороздок. Металл был холодным, почти маслянистым.

– Это что, граффити? – спросил Майло.

– Или следы.

Они прошли ещё немного, и коридор разделился на два пути: налево – синий свет, направо – красный. Указатели не работали, но на стене висела табличка:

→ Душевые | ← Медпункт

– Душевые справа, – сказал Майло и свернул, не дожидаясь.

Лукас последовал за ним. Металл под ногами немного скользил. Прожекторы светили пятнами, оставляя тени, длинные и искажённые.

Вдруг из дальнего коридора донеслись шаги. Чёткие, ритмичные. Не бег, не суета – размеренные, как у человека, знающего, куда идёт.

Они остановились.

Шаги приблизились. Из-за поворота вышел Рой Хадсон. Всё такой же, как накануне: куртка с нашивкой, суровое лицо, напряжённые плечи.

Он мельком взглянул на них.

– Вы рано. Завтрак через полчаса.

– Хотели умыться, – тихо сказал Лукас.

Рой кивнул и пошёл дальше, не оглядываясь.

– Он пугает, – шепнул Майло. – Как будто не человек.

Лукас не ответил. В груди всё ещё отдавались его шаги.

Станция снова гудела.

Дверь душевой открылась туго, скрипя так, будто ею давно не пользовались. Лукас первым вошёл внутрь и сразу почувствовал, что воздух здесь отличался – влажный, густой, с примесью железа. Запах был едва уловимым, но неприятным – как ржавая кровь, застывшая в трубах.

Помещение было небольшим: четыре кабинки, металлические стены, зеркало над умывальником, поцарапанное, мутное. Лампа под потолком мигала, будто извинялась за своё существование.

Майло бросил полотенце на скамейку.

– Не думаю, что это место часто убирают.

Он открыл один из кранов. Из душа с шипением пошла вода – сначала рывками, ржавая, мутная, потом постепенно стала чище. Пар не поднимался. Она была холодной.

– О, отлично, ледяной душ. Именно то, что нужно для настроя на день.

Лукас не отвечал. Он подошёл к умывальнику, снова включил воду, ополоснул лицо. Зеркало запотело от его дыхания, и он увидел своё отражение – и не только.

На мгновение за его спиной в отражении словно мелькнул силуэт. Высокий, неясный, с вытянутыми плечами. Он резко обернулся – никого. Только Майло, бормочущий себе под нос и ругающий холодную воду.

Лукас прижался ладонями к раковине. Пальцы скользнули по металлу – он был липким.

– Ты в порядке? – спросил Майло, выглядывая из душевой кабинки.

– Да… просто привыкаю.

– Я вот думаю, – Майло потёр затылок, – если мы ещё даже не спустились, а станция уже так на мозги давит… что же будет дальше?

Лукас посмотрел на свои руки. Они дрожали. И вдруг вспомнил слова Мартина Кейджа:

«Если услышишь ночью шаги… не открывай дверь.»

Он сжал кулаки, отогнал мысль. Сейчас день. Станция не может… Она не живая. Она просто место.

Просто место.

Когда они вышли обратно в коридор, там никого не было. Даже звук шагов исчез. Только гул – глухой, как удар сердца.

Лукас посмотрел вверх. Камера. Маленькая, чернеющая в углу, с мигающим красным огоньком. Она повернулась… и замерла.

Майло этого не заметил.

Лукас – заметил.

И не мог отвести взгляд.

Коридор казался длиннее, чем утром. Шаги отдавались гулом, лампы над головой мигали всё чаще, и иногда Лукасу казалось, что за их спинами – ещё шаги. Чуть запаздывающие, с другим ритмом. Но каждый раз, оглядываясь, он видел только пустоту.

Майло шёл впереди, насвистывая тихо, будто пытался заглушить тишину.

– Ты уверен, что мы идём туда? – спросил Лукас.

– В столовую? Ну, если я правильно понял схему станции… – Он замолчал, задумался. – Ладно, не уверен. Но лучше блуждать вдвоём.

Они свернули за угол, и Лукас вдруг заметил, что стены стали другими. Гладкие панели сменились секциями, покрытыми странным налётом – как плесень или ржавчина, но неестественно тёмная. Он провёл пальцами – сухо, шершаво, как старая кожа.

– Здесь явно не проводили санитарную проверку, – пробормотал Майло.

Дверь в столовую открылась автоматически, со вздохом. Воздух внутри был тёплым, но каким-то… несвежим. Пахло хлебом, кипятком и чем-то химическим – возможно, чистящим средством, которым пытались замаскировать запахи базы.

За столами уже сидели другие новобранцы. Эйден Мёрфи жевал что-то с видом победителя, а Джейк Лоуренс – молча пил из металлической кружки, глядя в точку на стене.

– Эй, красавчики, – махнул Эйден, – добро пожаловать в рай.

– Серьёзно, – добавил он, – каша тут лучше, чем у меня дома. Там вообще всё по вкусу как картон. Здесь хотя бы горячее.

Майло уселся рядом с ним, уже что-то спрашивая про столовую и местные правила.

Лукас встал в очередь за едой. Ему выдали поднос: сероватая каша, два хлебца и кружка с чаем, который пах резиной.

Он сел напротив Джейка, напротив окна – но не наружу. Окно выходило на технический коридор, где в полумраке тянулись кабели.

– Всё нормально? – спросил Джейк, не отрывая взгляда от стены.

– Не знаю.

– Тут никто не знает. Пока.

Лукас опустил взгляд на кашу. Ложка вошла, как в бетон. Он ел, не чувствуя вкуса.

И снова взгляд. Он поднял голову.

На другой стороне столовой стоял Рой Хадсон. Он смотрел прямо на Лукаса. Долго. Не мигая.

Потом развернулся и ушёл.

Ложка звякнула о дно металлической миски. Лукас машинально доел всё, не запомнив ни вкуса, ни текстуры. Еда была тягучей, как само утро, но голод отступил. По крайней мере физический.

Эйден хлопнул по столу.

– Ну что, кто первый предложит развлечения в этом зимнем курорте? Майло, может ты покажешь фокус с исчезновением настроения?

– Я могу выключить свет в коридоре, если хочешь, – не глядя отозвался Майло, щёлкая по своему планшету.

– Лучше не надо, – буркнул Луис Баркли. – Здесь и так ощущение, что за нами наблюдают даже сквозь стены.

Эйден повернулся к нему:

– А ты, я смотрю, всегда бодр. Может, на шахте настроение поднимешь?

– Не твоё дело, Мёрфи.

Джейк Лоуренс резко встал.

– Хватит. Сейчас придут. Начнётся день. Оставьте дешёвые шутки.

Он был прав. В этот момент дверь открылась, и в столовую вошёл Мартин Кейдж. Он шагал торопливо, но неуверенно, держа в руках электронную панель. Его лицо было уставшим, взгляд – измождённым, как у человека, который давно не спал.

– Внимание, – сказал он, остановившись у центра зала. – Через пятнадцать минут общий сбор в переговорной комнате. Сегодня вводный инструктаж. Пожалуйста, не опаздывайте.

Он посмотрел на Джейка.

– Лоуренс, поможешь с регистрацией. Харпер, ты тоже.

Лукас удивился, но кивнул. Мартин ушёл так же быстро, как пришёл.

– Вот и началось, – сказал Эйден, вставая. – День веселья.

– Почему он выбрал тебя? – спросил Джейк, глядя на Лукаса.

– Без понятия.

– Ладно. Идём.

Они выносили подносы, бросали взгляды друг на друга. Никаких привычных шуток. Только напряжение. Оно витало в воздухе, цеплялось к вещам, к жестам, даже к свету ламп, который казался тусклее, чем утром.

Лукас заметил, что камера у входа в столовую снова смотрела прямо на него.

Он задержался. Секунда. Две.

И камера повернулась прочь.

Через пятнадцать минут столовая опустела. Новобранцы двигались медленно, неохотно. Никто не знал, что их ждёт за дверями переговорной, но все чувствовали – это будет важно. И это изменит их.

Лукас и Джейк шли первыми. Коридоры станции, как и утром, оставались безжизненными. Лампы под потолком тускло светили, отбрасывая искажённые тени на стены. Пол вибрировал всё сильнее – будто база просыпалась окончательно.

– Он выбрал тебя не случайно, – сказал Джейк вдруг.

– Кто?

– Кейдж. Он смотрит на людей. Замечает. Он видит, кто хрупкий, кто выносливый.

Лукас пожал плечами.

– Я не знаю, кто я.

– Узнаешь. Здесь – быстро.

Они подошли к двери переговорной. Остальные тянулись следом. Кто-то молчал, кто-то шептался.

У двери уже стоял Мартин, сверяясь с планшетом.

– Харпер, Лоуренс, – он кивнул им, – внутрь, помогайте.

Они вошли.

Комната была большая, почти пустая. Вдоль стен – ряды стульев, металлический стол, проектор, гудящий в ожидании. На стене висела старая схема шахты, выцвевшая, но пугающе подробная: тоннели, уровни, кабели.

На полу – решётка, вентиляция, из которой веяло холодом.

– Сюда, – указал Мартин. – Проверь список, Лукас.

Он передал ему бумагу с именами. Подписи стояли у трёх человек – Джейк, Майло, Роза. Остальные – пусто.

Лукас взял ручку, отметил имена, всматриваясь в список. Его собственная подпись уже стояла. Почерк – ровный, чужой.

Дверь открылась, вошли Эйден, Ноа и Киара.

– А вот и мы, – протянул Эйден. – Успели?

Мартин кивнул.

– Садитесь. Ждём остальных.

Киара обвела взглядом комнату.

– Тут… холодно.

Лукас снова посмотрел на решётку в полу.

Оттуда поднимался слабый пар.

Стук ботинок по металлу эхом отдался в переговорах. Один за другим новобранцы заходили в помещение, каждый – в тишине, каждый – будто не до конца уверенный, что стоит быть здесь.

Роза Деверо прислонилась к стене, скрестив руки. Она не садилась. В её глазах читалась привычка всё контролировать. Флинт Ривз сел в дальний угол, не глядя ни на кого, будто вся комната ему не нравилась.

Киара опустилась на крайний стул рядом с Майло, оглядываясь тревожно. Её пальцы дрожали – она прятала это, но Лукас заметил.

Луис Баркли вошёл последним. Шёл быстро, шумно, сел, тяжело дыша. Похоже, он злился – не на кого-то конкретно, просто на само место.

– Все на месте, – сказал Мартин. Он снова проверил список.

Дверь захлопнулась за его спиной. В комнате стало тесно, даже несмотря на простор. Прожекторы на потолке мигнули.

Лукас снова посмотрел на схему шахты. Линии тянулись вниз, заворачивались, уходили за рамку. Девять уровней. Только четвёртый был отмечен зелёным. Остальные – тускло-красные.

В этот момент дверь открылась снова.

Рой Хадсон вошёл.

Он не произнёс ни слова, пока не закрыл дверь за собой. Повернулся, обвёл взглядом всех присутствующих. Его лицо было всё таким же – холодным, вырезанным из камня.

Он встал у стола, положил на него папку.

– Слушайте внимательно.

Тон был такой, что перебивать не рискнул бы никто.

– Вы – смена номер шесть. Первая группа за последние девять месяцев, – он говорил медленно, чётко. – Добро пожаловать на станцию «Чёрная Впадина».

Он замолчал, и в тишине было слышно только гудение вентиляции.

– Сейчас я расскажу вам, как здесь всё устроено. От этого зависит ваша жизнь.

Лукас почувствовал, как сердце бьётся в горле.

Рой Хадсон стоял, не двигаясь. В его фигуре не было ни одной лишней детали, ни жеста, ни взгляда, который бы не говорил: «Слушай. Запоминай. Не задавай вопросов.»

– Станция работает по строгому режиму, – начал он. Голос был низким, словно шёл прямо из недр станции. – Нарушений не будет.

Он включил проектор. На стене появилась схема базы – та самая, что висела, только обновлённая. Секции обозначены цифрами, подземные уровни – серым.

– Каждый день делится на три блока. Утро – питание и инструктаж. День – подготовка к спуску, технические задачи. Вечер – отчёты, отдых. Свет гаснет ровно в 22:00.

– Что будет, если мы опоздаем? – спросил Ноа Блэйн. Тихо, но смело.

Рой посмотрел на него.

– Опоздаешь – выговор. Дважды – отстранение. Трижды – эвакуация.

Лукас почувствовал, как атмосфера сгущается. Никто не шевелился.

Рой продолжил:

– Передвижение по базе только в парах. Никогда не ходите в одиночку. Камеры отслеживают. Нарушение – нарушение безопасности. За ним – санкции.

Эйден фыркнул, но Джейк одёрнул его взглядом.

– Также, – сказал Рой, – запрещён доступ в технические секции без разрешения. Любые попытки проникнуть – нарушение. Наказание – немедленная эвакуация.

– Почему нельзя в техсекции? – спросила Киара.

– Там опасно. И не ваше дело.

Рой подошёл ближе.

– Станция вас примет. Или отторгнет. Всё зависит от вас.

Он нажал кнопку, и изображение сменилось. Появились имена: всех десяти новобранцев, с фотографиями.

– Каждый получит личную карту доступа и маяк. Это ваше удостоверение, ваша безопасность и ваша ответственность.

Лукас чувствовал, как воздух в комнате стал тяжелее. База будто придавливала их, испытывая.

Он знал: это только начало. Настоящие испытания ещё впереди.

И всё начнётся – с наступлением ночи.

Когда Рой выключил проектор, на мгновение в комнате стало темнее. Свет тускло мигнул, будто база сама задумалась над услышанным.

Рой не ушёл, но отошёл к стене. Его сменил человек, которого Лукас раньше не видел.

Женщина в белом халате, тонкая, с собранными в пучок волосами, аккуратными движениями включила другой терминал. На её груди была карточка: д-р Ли.

– Доброе утро, – начала она ровным голосом, неулыбчивым. – Меня зовут доктор Ли. Я отвечаю за ваше здоровье – в первую очередь, за психическое.

Она скользнула взглядом по группе.

– Работа на станции сопряжена не только с физической нагрузкой. Закрытое пространство, монотонность, длительное пребывание без естественного света вызывают дезориентацию, тревожность и, при определённых условиях, – галлюцинации.

Майло сдвинул брови.

– Галлюцинации?

Доктор Ли кивнула.

– Возможно. Поэтому каждый из вас будет ежедневно проходить краткую проверку – опросник и когнитивный тест. Это не займёт много времени.

Ноа пробормотал:

– А если я вижу тень в углу – мне к вам?

Доктор Ли не улыбнулась.

– Если вы чувствуете тревогу, слышите звуки, которых нет, или испытываете навязчивые мысли – сообщайте мне немедленно.

Лукас почувствовал, как в груди сжалось. Шорохи. Отпечаток на зеркале. Взгляды камер.

Доктор Ли продолжила:

– Предыдущая смена – часть работников – сообщали о таких ощущениях. Поэтому мы готовы реагировать.

Киара подняла руку.

– Что с ними стало?

– Некоторые уехали раньше срока. Несколько человек… были эвакуированы. Остальное – не разглашается.

Эта пауза сказала больше, чем слова.

Рой шагнул вперёд.

– Всё. Инструктаж завершён. Сегодня – день адаптации. Вам покажут помещения. Вечером – сбор в комнате отдыха. Не опаздывать.

Он посмотрел на каждого.

– И запомните. Станция наблюдает.

Дверь открылась. Впустился холодный воздух.

Лукас вышел последним. Он чувствовал: день только начался, а тень уже внутри него.

Коридор после переговорной казался длиннее, чем раньше. Шаги эхом отдавались под потолком, где кабели свисали, как жилы. Свет стал ярче – слишком, будто станция теперь решила не прятать своё внимание.

У стены стоял Мартин Кейдж с коробкой. На лице – напряжённая улыбка. Он явно не любил эту часть работы.

– Подходим по одному, – сказал он. – Карта доступа, маяк, инструкция.

Первым подошёл Джейк. Он взял всё молча, кивнул и отошёл.

Когда подошёл Лукас, Мартин чуть задержался.

– Всё нормально? – спросил он негромко.

Лукас кивнул.

– Если почувствуешь себя плохо… скажи. Не затягивай.

Он передал карту. Пластик был чёрный, на нём – имя Lucas Harper, под ним – номер ID-107 и эмблема станции.

Следом – маяк. Маленькое устройство с экраном и кнопкой вызова. Его надо было носить на груди, как знак.

– Он всегда работает? – спросил Лукас.

Мартин не ответил сразу.

– Всегда, – сказал он. – В теории.

В комнате отдыха собрались все, кроме кураторов. Кто-то сидел, кто-то стоял, молчал. Киара вертела маяк в руках, как игрушку.

– Нам доверяют или следят? – спросила она.

– Скорее второе, – буркнул Луис. – Здесь нет доверия.

– А что с прошлой сменой? – Эйден уселся на край стола. – Слишком мутно всё. Никто не говорит, а в комнате чувствуется… пустота. Будто кто-то ушёл, но не вышел.

Майло посмотрел на устройство.

– Эти штуки, наверное, записывают нас. Звук, местоположение, пульс. Они узнают о нас больше, чем мы о себе.

Лукас держал маяк в ладони. Он был холодным. Как будто станция теперь дотянулась до его сердца.

На экране замигал символ – треугольник внутри круга.

Он вспомнил: такой же знак он видел ночью… во сне? На стене? Или в зеркале?

Он крепко зажал маяк.

Контроль. Теперь – всегда.

Станция дышала тишиной. После инструктажа у новобранцев было несколько часов свободного времени – для «адаптации». Так сказал Рой. Но никто не чувствовал свободы. Только странное напряжение – как в теле, когда оно чует удар до того, как он произошёл.

Они шли по коридору группой. Джейк впереди, Лукас рядом с Майло, позади – Киара и Эйден. Остальные разбрелись по базе, кто в комнату, кто в курилку. Казалось, воздух становился гуще, как будто станция не любила, когда по ней бродят бесцельно.

Майло держал в руках карту базы – экран на его планшете светился тускло, как всё здесь.

– Здесь два уровня, – бормотал он. – Мы пока на верхнем. Комнаты, столовая, курилка, тренажёрка, переговорная. А вот здесь… – он ткнул в точку. – Технический сектор. Заперт.

– Сказали не лезть туда, – напомнил Джейк.

– Потому и интересно, – ответил Эйден, усмехаясь.

Они свернули за угол. Стена в этом крыле была другой – гладкая, тёмная, как будто из другого материала. По ней шли тонкие линии – кабели? Трубки? Лукас провёл пальцами – на ощупь как шрам на коже.

Перед ними – дверь. Без табличек. Просто глухой прямоугольник металла. На стене – панель сканера.

– Попробуем? – Эйден приложил карту.

Красный свет. Отказ.

Майло тоже приложил. Ничего.

– Как и ожидалось, – сказал Джейк. – Нас сюда не пускают.

Лукас посмотрел на панель. На ней было слово: D-0. Что это? Секция? Код?

Он подошёл ближе. И услышал… шум.

Из-за двери шёл гул. Низкий, глубокий. Как будто за металлом пульсировала жизнь.

– Пошли, – сказал Джейк. – Нам туда нельзя.

Они ушли, но Лукас обернулся.

И дверь… дрогнула. Будто дышала.

Комната отдыха встретила их тусклым светом и тишиной. Остальные уже собрались: кто-то за столом, кто-то в креслах. На экране в углу шёл старый информационный ролик о безопасности в шахтах – без звука, только изображения людей в касках и улыбающихся инструкторов. Он повторялся по кругу.

– Ну как экскурсия? – спросила Роза, потягивая горячий чай из металлической кружки.

– Нас почти нигде не ждут, – ответил Майло, садясь. – Особенно за дверью с пометкой D-0.

Эйден уселся рядом, бросил карту на стол.

– Эта станция странная. Слишком много тишины. Слишком много запертых мест. Я бы сказал, нас тут не просто обучают – нас тестируют.

– Паранойя, – сказал Флинт из угла, не глядя.

– Нет, – продолжил Эйден. – Я слышал про станции, где новобранцы пропадали. Говорят, базы – как живые. Их строили на старых шахтах, а там… не только уголь.

Луис хмыкнул:

– Ты в сказки веришь?

– Не сказки, – ответил Эйден. – Мой брат работал на севере. Он говорил, под землёй бывает, что техника выходит из строя, звуки появляются, как будто кто-то ходит, а ты один. А однажды у них исчез человек. Просто исчез.

Наступила тишина.

Киара шёпотом:

– Почему мы вообще здесь?

Никто не ответил.

Лукас смотрел в стену. Там, где она соединялась с потолком, тонкая трещина. И оттуда дул холод. Он подумал, что если прислониться – услышит шёпот.

Он прикрыл глаза.

В голове – шум. Тот самый, за дверью.

Пульс станции.

Он чувствовал, как она дышит.

И смотрит.

Свет в комнате отдыха начал медленно тускнеть. Не выключаться, нет – просто терять силу, будто лампы уставали вместе с людьми.

На экране всё тот же ролик: руки в перчатках, вращающийся вентилятор, улыбающийся техник. Беззвучно, бессмысленно.

– Нужно понять, куда мы вообще попали, – сказал Джейк. Его голос был низким, напряжённым. Он сидел у стены, руки скрещены. – Завтра – осмотр лифтов. День на поверхности. Но если мы ничего не узнаем о станции сейчас, потом будет поздно.

– Что ты предлагаешь? – спросил Майло.

– Составим карту – вручную. Отметим всё, что видим. Даже запертые двери. Особенно их. И выясним, кто ещё здесь кроме нас.

Эйден встал, потянулся.

– Давно пора. Я готов лазить хоть ночью.

– Не дури, – буркнул Луис. – Не хватало ещё, чтобы тебя выкинули за нарушение.

– Подумаешь, – пожал плечами Эйден. – Здесь и так будто камеры смотрят тебе в мозг.

Лукас молчал. Он наблюдал.

За стеклянной перегородкой, за пределами комнаты отдыха, в коридоре прошёл человек. Белый халат. Это была доктор Ли.

Но она не просто шла. Она остановилась. Стояла неподвижно, глядя в сторону комнаты, но… не двигалась. Не моргала.

Майло заметил.

– Она нас видит?

– Нет, – прошептал Лукас. – Смотрит, но… не на нас.

Они замерли. Несколько секунд, длинных, как вечность.

Потом Ли повернулась и ушла.

– Это было странно, – сказал Ноа. – Словно… как кукла.

– Они все такие, – добавил Роза. – Персонал почти не говорит. Только приказы. Только указания.

– Им плевать на нас, – сказал Джейк. – Или… мы здесь не главное.

Лукас сжал в руке маяк. На экране – мигающий значок.

Он чувствовал – станция слушает.

Свет стал ещё тусклее. Он больше не освещал, а просто… присутствовал. Комната отдыха напоминала логово – стены будто сдвинулись ближе, потолок опустился. Воздух стал плотнее.

Мартин Кейдж появился неожиданно – дверь даже не скрипнула. Он держал в руках планшет и нервно оглядывал всех.

– Завтра в 08:00 сбор у шахтного подъёмника, – сказал он. – Осмотр, инструктаж по технике безопасности. После обеда – тренировка в кабинах лифта.

Он поставил планшет на стол. На экране – расписание. Блоками. Всё расписано по минутам.

– Не опаздывать, – добавил Мартин, уже отходя к двери. – И… отдыхайте.

Он вышел, не оборачиваясь.

– Отдыхайте, – повторил Эйден. – Учитывая, что мы подо льдом и живём под надзором – звучит, как издёвка.

– Лучше следовать правилам, – сказал Джейк. – Пока не поймём, как здесь всё устроено.

Лукас не слушал. Он смотрел на вентиляционную решётку в углу комнаты.

Из неё шёл звук.

Не гул. Не скрип. Что-то… другое.

Шорох.

Будто кто-то проводил пальцами по металлу. Медленно. Очень медленно.

Он встал, подошёл. Остальные не заметили – кто-то спорил с Эйденом, Майло пытался разобраться с маяком.

Лукас приблизился к решётке. Наклонился. Прислушался.

Шорох был. Не утихал.

И ещё… звук дыхания? Или ветер? Он не понимал.

Он поднял руку, хотел дотронуться – но холод прошёл сквозь кожу.

Майло позвал:

– Лукас? Всё нормально?

Он вздрогнул, отступил.

– Да. Просто… гул.

– Здесь всегда гул, – отозвался Ноа. – Будто станция разговаривает.

Лукас посмотрел на них. Все были заняты. Смеялись, кто-то спорил. Снаружи – пустой коридор. За дверью – тьма.

Он снова взглянул на решётку.

Шорох прекратился.

Коридор встретил их звуком шагов – своих же. Ни один другой звук не прорезал воздух. Всё было слишком ровным, слишком правильным. Даже гул станции – одинаковый, как будто записанный и зацикленный.

Лукас шёл первым, Майло за ним.

– Ты правда слышал что-то в вентиляции? – спросил Майло.

– Да. Не гул, не ветер. Как… движение. Или скрежет.

– Может, крысы?

– Здесь?

– Ну, ты сам видел, как всё тут «ухожено». Не удивлюсь.

Они свернули за угол. Свет здесь мигал чаще. Тени становились длиннее, почти ползли по стенам. На полу валялась чья-то перчатка. Потерянная или оставленная – Лукас не решился поднять.

– Мне кажется, – тихо сказал Майло, – что станция хочет, чтобы мы чувствовали себя некомфортно. Как будто ей не нравится, что мы тут.

Лукас промолчал.

– Я серьёзно, – добавил Майло. – В первый день базы всегда оживлённо. А тут – всё будто замерло. Даже персонал – как тени. Они ходят, но… не здесь.

Лукас остановился у двери своей комнаты, приложил карту. Замок щёлкнул, и металл отступил.

Они вошли.

В комнате было холодно, будто никто не жил. Свет загорелся с опозданием, тусклый, как фонарь в тумане.

Майло бросил планшет на койку.

– У тебя чувство, что мы не первые здесь?

– Мы – шестая смена, – ответил Лукас. – До нас были ещё пять.

– Нет, я не об этом. Как будто… комната ждала нас. Или – кого-то ещё.

Лукас сел на кровать, достал зажигалку. Щелчок. Пламя.

В зеркале на секунду отразился силуэт. Чужой.

Он моргнул. Пусто.

Он не сказал об этом. Просто закрыл зажигалку.

Утро пришло без света. Лампа над кроватью загорелась не сразу, вспыхнула рывком, как пламя, и осветила комнату серым тусклым светом. Лукас уже не спал – он просто ждал. Когда это случится. Когда станция снова подаст голос.

Майло спал, натянув одеяло до самых ушей. Его дыхание было неровным. Снились ли ему те же сны?

Лукас встал. Подошёл к умывальнику. Лицо в зеркале – как чужое, бледное, глаза с красной каймой. Он плеснул воду – холодная, как лёд. В голове – звон.

Щелчок зажигалки. Огонь. Ещё живой.

Он вышел в коридор.

Воздух был гуще, чем накануне. Гул станции усилился, вибрации чувствовались даже в ступнях. Словно станция ждала чего-то. Или уже знала.

У поворота его ждал Эйден.

– Не спал? – спросил он.

Лукас покачал головой.

– Я тоже. Эта хрень под кожей. Она будто шепчет.

Они шли вдоль стены. Лампы мигали. И вдруг – Эйден остановился.

– Камера.

Лукас посмотрел вверх. Камера на углу коридора была повернута… прямо на них. Не просто так – объектив следил. И мигающий красный огонёк пульсировал в ритме гула станции.

– Она всегда была повернута сюда? – спросил Эйден.

– Нет, – сказал Лукас. – Вчера – смотрела вдоль коридора.

Эйден подошёл ближе. Посмотрел на объектив.

– Что ты видишь?

– Себя, – сказал Лукас.

– Вот и я. А вдруг она… передаёт не только изображение? А если это… глаз? Станции?

Слова повисли в воздухе. Они оба замолчали.

И вдруг – камера повёрнулась. Медленно. Словно с запозданием. Вернулась в прежнее положение.

Лукас почувствовал холод вдоль позвоночника.

– Она слышит, – сказал он тихо.

Эйден усмехнулся.

– Пусть слушает. Но я не отступлю. Я хочу знать, кто она. Эта станция.

Сбор был назначен на 08:00 у переговорной. Все собрались точно, даже слишком – словно никто не спал. Лица усталые, глаза красные. Только Рой Хадсон выглядел так же, как всегда – будто вообще не знал, что такое сон.

– Сегодня вы пройдёте осмотр базы, – сказал он ровно, словно не человек, а записанный голос. – Только зоны допуска. Следовать за мной, не отходить.

Он повернулся и пошёл. Молчание замкнулось за ними.

Первой была техническая комната – огромный зал с пультами, экранами и консолями. Свет белый, холодный. Здесь всё жужжало, пульсировало.

– Отсюда контролируется подача энергии и системы жизнеобеспечения, – объяснял Рой. – Без допуска сюда нельзя. Ваши маяки – запрет.

Майло попытался спросить что-то о панелях, но Рой проигнорировал.

Лукас заметил, что у одного из терминалов сидел человек в форме, лицо в тени, глаза – на экране. Он даже не посмотрел на них. Будто был не живым, а частью техники.

Дальше – склад. Металл, ящики, инструменты. Всё идеально ровно, будто никто этим не пользовался. Лукас провёл пальцами по ящику – ни пылинки, ни царапины.

– Здесь никто не работает? – спросил он у Майло.

– Или работают и… исчезают.

Рой повернулся:

– Не отставать.

Они шли всё дальше. Коридоры становились узкими, низкими. Воздух – плотным. Лукас чувствовал – станция не просто показывает себя. Она ведёт их. И каждый поворот – выбор не Роя, а чего-то большего.

Они остановились у двери с надписью Секция B-3. Заперта.

Рой приложил карту – дверь не открылась.

– Закрыто на проверку, – сказал он. – Идём дальше.

Но Лукас заметил: на двери – тот же символ, что был в комнате отдыха. Выцарапан.

Он ощутил взгляд.

Оглянулся. Камера. Мигает.

Смотрит.

Экскурсия длилась меньше часа, но казалась бесконечной. Коридоры станции сливались в одно: металл, лампы, шаги. И тени – там, где их быть не должно.

Когда они вернулись в комнату отдыха, воздух там был другим. Словно, пока их не было, комната выдохнула. Теперь – снова дышит, снова ждёт.

Майло первым уселся у стены.

– Чувствуешь? – спросил он.

– Что?

– Здесь как-то… пусто.

Лукас молча кивнул.

Один за другим все рассаживались. Киара прижалась к кружке с чаем. Роза стояла у окна – за которым был не вид, а лишь отражение тусклого света.

– Нам не показали ни одного жилого сектора, кроме нашего, – сказал Джейк. – Где весь персонал?

– Где остальные секции? – добавил Ноа. – Эти двери… будто нарочно заперты.

Эйден потянулся.

– Может, они боятся, что мы увидим что-то. Или поймём. Мне кажется, станция прячет прошлое.

– Или будущее, – вставил Лукас.

Все посмотрели на него.

– Что?

– Она ведёт нас. Показала ровно столько, сколько хотела.

– «Она»? – переспросила Роза.

Лукас замолчал.

Он отошёл в сторону, сел, спиной к стене. Камера в углу комнаты медленно поворачивалась, фиксируясь на каждом. Его маяк – мигал мягким светом. И вдруг… щелчок.

Экран показал имя.

Lucas Harper

Состояние: активно наблюдается

Он не знал, что это значит. Но знал точно – станция запомнила его.

Не как часть группы. Как отдельную цель.

Коридоры надземной станции были такими же серыми и безликими, как и всё вокруг. Гул вентиляции сопровождал новобранцев, когда они шли плотной группой от комнаты отдыха к столовой. Кто-то зевал, кто-то обнимал себя за плечи от холода. Никто не говорил вслух, но все чувствовали: вечер на этой базе – нечто совсем иное, чем день.

Флинт шёл первым, как всегда. За ним – Роза и Лукас. Остальные тянулись сзади, переговариваясь вполголоса. Освещение в коридорах тускнело, лампы подрагивали, будто старались не обращать внимания на то, что происходит внутри станции.

– А ты заметил, что запах здесь другой? – пробормотал Сэмми, поднося рукав к носу. – Как будто… мокрый металл. Или ржавчина.

– Это просто вентиляция, – отмахнулся Майло. – Не заморачивайся.

Дверь в столовую открылась с привычным пшиком гидравлики. Внутри царила та же полутьма, что и в остальной части базы. Несколько металлических столов, длинных, с закреплёнными лавками. Стены окрашены в облезлый серый, на потолке – три плафона, один из которых мигал.

Они расселись, без слов, уже привыкшие к порядку. Металлические миски уже стояли на столе. Пахло скверно – кислым, чем-то напоминающим варёный овёс, заправленный жиром.

– Что это? – Киара нахмурилась, ковыряя содержимое ложкой.

– Хрен его знает, – буркнул Луис. – Но если не сдохнем, значит, полезно.

Чай был чёрный, горький, без сахара. Хлеб – сухой, крошился в руках. Лукас смотрел на пар, поднимающийся от еды, и пытался отвлечься от ощущения, будто что-то наблюдает за ним из-за спины.

– У меня есть история, – вдруг сказал Эйден, оглядываясь. – Раз уж мы теперь вроде как «рабочая семья», пора делиться жуткими легендами, да?

– Только если не про кишки, – тихо сказал Ноа. – Я не доел.

Эйден усмехнулся:

– Обойдёмся без кишок. Хотя…

Он откинулся назад, уперевшись плечом в стену.

– Парень один рассказывал. Его дядя работал тут, на "Чёрной Впадине". Смена в семидесятых. Пятнадцать человек ушли в шахту. Не вернулись. Ни одного сигнала, ни одного звука. Когда поднялись следом – пусто. Только шлем нашли. И челюсть. Всё остальное – исчезло. Как будто их никогда не было.

Роза отложила ложку.

– Это легенда. Их здесь полным-полно. У любой шахты найдёшь такое.

– Это не просто легенда, – возразил Эйден. – Его дядя после этого замолчал на всю жизнь. Потом пропал. Нашли его в лесу. Без глаз. А в снегу – знак.

Лукас поднял взгляд.

– Какой знак?

– Не знаю. Он говорил только: "Он смотрел на меня". Всё.

Комната притихла. Даже воздух, казалось, стал плотнее.

Где-то вглубине станции дрогнула труба. Металл протянул стон, похожий на вздох.

И ужин продолжился в полной тишине.

Воздух в столовой стал гуще. Лампы продолжали гудеть над головами, изредка подмигивая, будто от усталости. Пар от еды постепенно рассеивался, оставляя после себя запах варёных овощей и дешёвого металла. Некоторые доедали, но разговор уже перетянул внимание на себя.

– …И когда нашли каску, – повторил Эйден, подаваясь вперёд, – в ней была кровь. И нижняя челюсть. Как будто всё остальное тело исчезло, испарилось.

Он говорил тихо, с нажимом, в голосе слышалось едва сдерживаемое удовольствие – он явно любил рассказывать страшные истории, особенно когда ему давали слушателей.

– Думаешь, правда? – спросил Майло, приглушённо. Он обхватил свою кружку, словно пытаясь согреться не только руками, но и мыслями.

– Мой друг не врал, – отозвался Эйден. – Его дядя потом много пил. Говорил, что слышал звуки из-под пола. Что кто-то шептал ему, когда он спал.

– Шёпот на станции… – пробормотал Сэмми, сжав ложку в пальцах. – Это прям как в рассказе, который я читал. Только там всё начиналось с символов.

Лукас приподнял бровь, но промолчал. Ему казалось, что он уже слышал это – не от Сэмми и не в книге, а будто в собственной голове.

– Символов? – переспросила Киара. – Что за символы?

– Похожи на круг, – ответил Сэмми. – Но не полный. Внутри как будто… глаз. Или спираль, как у моллюсков. В рассказе они начали появляться на стенах, а потом и на людях.

– На людях? – переспросила Роза, фыркнув. – Это уже перебор.

– Да, – кивнул Сэмми, немного смущённо. – Просто вспомнилось.

– Много выдумок, – буркнул Луис, который до этого молчал. – Но всё-таки тут… странно. Тихо слишком. И слишком темно.

Ноа пересел ближе к Розе, стараясь выглядеть беззаботно, но взгляд его бегал.

– Честно говоря, мне уже не нравится эта станция, – выдавил он, криво улыбаясь. – Даже еда… будто не для нас, а чтоб мы не умерли.

– Так и есть, – отозвался Эйден. – Здесь всё сделано, чтобы ты выжил. Но не обязательно остался целым.

Все переглянулись.

Тишина вернулась.

Где-то в углу треснула лампа. Сухо, хрустко. Лампочка продолжала гореть, но её свет стал мерцать.

Лукас опустил взгляд в пустую миску. Он чувствовал, как воздух становится плотнее, будто сам начинает слушать.

Что-то приближалось.

И это было лишь начало ночи.

В столовой стало тише, как будто сама станция замерла, слушая. Никто не шутил. Никто не доедал. Слова Эйдена повисли в воздухе и не торопились рассеяться.

Луис Баркли отодвинул поднос с едой. Его плечи напряжены, пальцы сжаты в кулаки на столешнице. Он не говорил ничего с тех пор, как сел, но теперь будто с трудом прорвал молчание:

– Здесь… что-то не так.

Все обернулись.

– Что ты имеешь в виду? – осторожно спросил Джейк.

– Слишком тихо. Даже для такой станции. Я… – Луис провёл рукой по лицу. – Это не первый мой объект. Но тут всё по-другому. Тишина тут будто глухая. Она слушает.

Киара нахмурилась, подняв голову.

– Слушает?

– Да. – Он перевёл взгляд на неё. В его глазах мелькала настоящая тревога. – Вы не чувствуете? Как будто кто-то рядом, но ты не видишь. Но точно знаешь, что он есть.

– Это просто нервы, – попытался сгладить Джейк. – Мы все напряжены. Новое место, смена климата…

– Нет, – отрезал Луис. – Я не о страхе. Я говорю о предчувствии. Оно не уходит. И началось не здесь. Оно началось ещё в самолёте. В тот момент, когда мы приблизились к этой чертовой впадине.

Сэмми медленно поставил кружку.

– Мне снился сон, – сказал он. – Там была станция, как эта, только заброшенная. И лестница, уводящая вниз… вниз, куда не доходил свет. Кто-то звал меня. А потом за мной захлопнулась дверь.

Майло сдвинул очки, пробормотал:

– А я… фотографировал стену, у лестницы. Там был странный след. Как будто… когти. Широкие, глубокие.

Роза скрестила руки.

– Вы все с ума сходите?

– Я не сплю уже вторую ночь, – прошептал Луис, не глядя ни на кого. – Когда засыпаю, слышу шаги. Они идут медленно, скрежещут. Я в наушниках, в тишине – но всё равно слышу. А когда открываю глаза – они затихают. Но чувство остаётся.

Эйден усмехнулся, пытаясь снять напряжение:

– Окей, хватит на сегодня. Это база, а не дом с привидениями. Мы просто наелись и перегрелись. Вернёмся – развеемся.

– А ты тоже это слышал? – тихо перебил его Луис.

Эйден замер.

– Что?

– Ты слышал, как кто-то идёт. Сегодня. До того, как все собрались.

Эйден открыл рот, но не ответил.

Молчание.

Лампа у входа мигнула.

Лукас почувствовал, как по позвоночнику прошёл холод.

Что бы это ни было – оно было рядом.

И оно слушало.

Ребята выходили из столовой не спеша. Разговоры стихли. Кто-то молчал, кто-то обменивался короткими фразами. Лукас шёл в середине группы, чуть позади Эйдена и Майло. Сзади слышался цокот шагов Луиса – тяжёлых, неуверенных, будто он каждый шаг ставил с опаской.

Коридор, ведущий к комнатам отдыха, был длинным и освещён редкими потолочными лампами. Свет в них пульсировал с едва заметной задержкой – то слишком ярко, то приглушённо. Лукас поймал себя на том, что идёт с затаённым дыханием, прислушиваясь не к звукам, а к паузам между ними.

Они свернули за угол, и он вдруг замедлил шаг.

На стене, рядом с стальной аркой, ведущей в зону отдыха, что-то было нарисовано. На первый взгляд – пятно. Но когда он подошёл ближе, в сердце кольнуло.

– Подождите, – сказал он.

Все остановились. Эйден обернулся:

– Что?

Лукас не ответил, подошёл к стене, провёл пальцами по шероховатому бетону.

Это был символ. Вырезанный, будто ногтями или чем-то острым. Почти стёршийся, но всё ещё читаемый: круг с треугольником внутри, пересечённый изломанной линией. Внутри – крошечные точки, словно глаза.

– Кто это сделал? – спросил он вполголоса.

Майло подошёл следом, достал старую «мыльницу» – цифровую камеру, которую он всё время таскал в кармане куртки, – и сделал снимок.

– Интересно… – пробормотал он. – Этот знак… я видел его.

– Где? – спросила Киара.

– В книге. У отца была странная коллекция, он интересовался… древними верованиями. Этот символ, кажется… связан с чем-то, что называется «Дыхание пустоты».

– Очень обнадёживающе, – хмыкнул Эйден.

Лукас не слышал их. Его разум будто зацепился за воспоминание – сон, который он видел накануне. Там, среди серых стен и темноты, он видел похожий символ. Он был вырезан на стене, где капала чёрная жидкость.

«Это был не просто сон», – подумал он.

Флинт подошёл, быстро осмотрелся:

– Это может быть просто чья-то выходка. Давайте не разводить панику. Пошли дальше.

Лукас замер, ещё раз взглянул на знак. Он не был новым. Но и не был старым.

Он будто… обновлялся.

Как будто кто-то приходил сюда ночью и выцарапывал его заново.

С каждым днём.

Комната отдыха на станции «Чёрная Впадина» напоминала убежище из другого времени. Стены здесь были не металлическими, а обшитыми панелями с тёплой текстурой дерева. Стол в центре, круглый и потёртый, был уставлен кружками, термосами с чаем и дешёвыми печеньями. В углу – старый проигрыватель, из которого тихо лилась едва различимая джазовая мелодия. На полках – пара колод карт, забытая настольная игра и, почему-то, пожелтевшие книги без обложек.

Лукас сел рядом с Майло и Эйденом. Остальные расселись полукругом. Кто-то откинулся на спинку кресла, кто-то стоял, облокотившись на стену. В комнате было тепло, даже слишком. После холодных коридоров она казалась капканом – уютным, но замкнутым.

– Никто не против партии в «войну»? – спросил Джейк, поднимая колоду карт.

– Только если проигравший заваривает следующий чай, – фыркнул Эйден.

Смех прозвучал приглушённо. Усталый.

Лукас смотрел на пар от своей кружки. Он поднимался медленно, закручивался в воздухе, словно повторяя узор, который они только что видели на стене. Он чувствовал, как что-то в нём не даёт расслабиться. Хоть все здесь были живыми, настоящими, что-то за пределами этой комнаты – нет.

– Вы заметили, – тихо начал Ноа, – что Рой и Мартин куда-то исчезли?

Все притихли. На несколько секунд повисло молчание.

– Может, на доклад ушли, – предложила Роза. – Или у них своё помещение.

– Они не говорили, что куда-то уйдут, – заметила Киара. – А Мартин вообще был бледный как смерть, когда мы приехали. Мне показалось, что он не хотел оставаться здесь.

– Он всегда такой, – фыркнул Луис, впервые заговорив за вечер. – Мягкий. Не для этих мест.

– Что ты хочешь сказать? – насторожился Эйден.

– Я хочу сказать, – продолжил Луис, – что мы остались тут сами. На первую ночь. И это не просто так. Я это чувствую.

Лукас перевёл взгляд на окна. За мутным стеклом метель усиливалась. Казалось, что за стеной – лишь пустота. Мир кончался в этом помещении. Всё, что было вне, – не для людей.

Майло потянулся к полке, достал старую шахматную доску. Начал расставлять фигуры.

– Хоть кто-то будет думать о чём-то логичном, – пробормотал он.

Лукас чуть улыбнулся. Но внутри чувствовал, как чай становится горьким. Комната отдыха больше не казалась безопасной. Скорее – затишьем. Перед чем-то большим.

Тепло комнаты отдыха держалось странно – неровными волнами, словно его источником был не радиатор под окном, а сама станция, и она то разрешала им согреться, то снова отодвигала тепло, как жадная хозяйка пледа. На столе стояли кружки; кто-то уже разложил карты, но партия не начиналась – колода лежала между двумя ладонями, как предмет для гадания. За полкой с книгами тихо потрескивал старый проигрыватель; игла то и дело цепляла пыль и выдавалась в шорох, похожий на шаги снаружи.

– Дашь? – Эйден кивнул на колоду. Джейк протянул её, не глядя, как будто то, что было в комнате, происходило в другой реальности, параллельной его мысли.

Лукас сидел боком к двери. Так спокойнее: видеть вход и коридор за мутным стеклом. Слева – Майло, он водил пальцем по экрану планшета, увеличивая снятое фото символа. Картинка расползалась на пиксели, но форма держалась – круг, треугольник, надломленная линия, точки, похожие на глазницы.

– Он как будто вырезан в несколько приёмов, – сказал Майло. – Не за один раз. И не одним и тем же инструментом. Видишь, тут борозда шире, а тут – тоньше, рванее.

– Может, это разные люди, – предположил Сэмми. – Смена оставляет отметки. Как моряки – татуировки.

– Не хочу быть «моряком» этой станции, – буркнул Ноа и дунул на чай – тот пах пережжённой коркой и чем-то смутно знакомым, почти домашним, но чужим.

В этот момент свет над столом дрогнул. Лампа мигнула, задержалась на полувдохе – и вспыхнула снова, но уже слабее. Шорох с проигрывателя сдвинулся, превратился в редкий, как капли, треск.

– Видели? – подняла голову Роза. – Опять.

Никто не успел ответить: дальний плафон моргнул дважды подряд, как больное веко. За ним – второй. И уже вся комната на мгновение провалилась в полумрак, где лица стали чужими, угловатыми, а глаза – черными провалами. Возврат света оказался резким, болезненным; металл столешницы блеснул, как лед.

– Электрика гуляет, – сказал Флинт, поднявшись. – Ничего удивительного. В таких широтах всё гуляет.

Но даже его голос прозвучал неуверенно.

Лампа у двери слабо зажглась и… продолжила гореть ровно, будто передумала умирать. Лукас поймал своё отражение в стекле – слегка искажённое, сдвинутое, как в витрине, где два слоя стекла не совпадают. На секунду ему показалось, что за его плечом стоит кто-то ещё. Не силуэт – намёк на него, как тень от предмета, которого нет.

– Сделаем паузу с картами, – предложил Джейк и посмотрел на Розу. – Твои?

– Потом, – коротко ответила она. – Мне не нравится этот свет.

Свет словно услышал – тонкая нить накала в плафоне над дверью дёрнулась, глухо щёлкнула, и лампа погасла окончательно. Остальные остались в строю, но теперь в комнате существовал угол, куда свет не доходил вовсе – не из-за мощности, а словно по принципу. Тёмный карман у двери, чёрный как отверстие.

Киара придвинулась ближе к столу, ладони обхватили кружку.

– Нам лучше держаться вместе, – сказала она негромко. – Ночью. Если… если свет ещё раз начнёт.

– Может, это проверка, – сказал Луис, не отводя взгляда от погасшего плафона. – Нас, нервов, дисциплины. У них же повсюду камеры.

– Камеры не мигают, – сухо заметил Майло. – Они просто смотрят.

Он поднял глаза к углу, где красная точка объективчика мерцала ритмично. В такт? Лукас прислушался к гулу станции – низкому, как дальний прибой, – и поймал совпадение: камера «дышала» вместе с базой.

С потолка, из скрытого в панели динамика, шёпотом родился тонкий сигнал, похожий на трель, – технологический, безличный. Тут же стих.

– Ладно, – резюмировал Джейк. – Сбои – сбоями, но мы не расползаемся. Карты, чай, потом – по комнатам, по двое. Кто не рядом с соседом – меняйтесь.

– А если свет вырубится? – спросил Ноа.

– Тогда сидим здесь и ждём, – ответил Джейк. – Вместе.

Лампы удержались. Но больше никто не верил им на слово.

Казалось, станция прицелилась. Она «притворялась» стабильной – лишь на то время, пока люди меряют друг друга взглядами, а карты щёлкают меж пальцев. И всё же каждый из них, даже тот же Флинт, у которого лицо – камень, периодически косился вверх, туда, где свет мог снова споткнуться о тьму.

Лукас поймал своё дыхание: короткое, поверхностное. Он медленно расправил плечи и прислушался к внутренней тишине. Там, в глубине, уже не было города, отцовского крика, воздуха Даскпайна. Там была только станция. И её шаги, которые она ещё не сделала.

Дверь открылась так тихо, что никто не заметил сразу – как если бы сквозняк поднял штору в пустой комнате. Рой Хадсон вступил внутрь без малейшего скрипа подошв. Казалось, он сам – эта станция, ей не нужно заявлять о себе звуком.

– Внимание, – сказал он, и в комнате воцарилась дисциплинированная тишина. Даже игла проигрывателя попала на ровную дорожку и перестала шуршать.

Рой положил на стол тонкую папку, лёгким движением раскрыл. Ни бумаги, ни схем – только список на жёстком пластике, как меню в дешёвой столовой.

– Завтра в 07:30 у лифтового узла – общий сбор. Пункты: проверка индивидуальных страховочных систем; сверка маяков; отработка связи на закрытом контуре; процедура эвакуации при отказе питания; тренажёр «Кабина-4» – посадка/выход. Спуска в шахту не будет. Повторяю – спуска не будет. Это подготовка.

Он поднял взгляд – медленный, по очереди, на каждого, будто расписывал их невидимой росчерком.

– Нарушений режима сегодня не было. Так держать. На время «тихих часов» – после 22:00 – находиться в жилых секциях. Перемещения только в парах. Камеры фиксируют всё. Это и ваша безопасность, и наша ответственность.

– Свет «гуляет», – заметила Роза. – Лампы мигали уже трижды.

– Знаю, – сказал Рой. – Идёт тест. Вы его не видите, но станция проводит самодиагностику перед циклами. Это нормально.

«Нормально», – повторил у себя Лукас и почувствовал, как слово на языке рассыпается на металлическую стружку.

– Вопросы? – Рой повёл взглядом, но никто не решился. – Тогда отдыхайте.

Он уже повернулся к двери, когда Киара всё-таки подняла руку:

– Сэр… почему у нас ощущение, что персонала почти нет? Мы весь день видели только вас, доктора Ли и… кого-то в технической.

Рой не моргнул.

– Лишних людей здесь не держат, – сказал он. – Вы увидите тех, кто вам нужен. В нужное время.

Он ушёл. Дверь закрылась – и свет в погасшем плафоне над дверью пощёлкал, как старый телеграф, но не загорелся. Остальные лампы выдержали.

– «Вы увидите тех, кто вам нужен», – передразнил едва слышно Эйден. – Прекрасно. Надеюсь, я мне нужен сам.

Джейк подтолкнул к центру стола колоду:

– Две раздачи – и по комнатам. Завтра рано.

Лукас поймал на себе взгляды камер. Ему показалось, что одна из них – та, в углу – слегка наклонилась вниз, как собака, пытающаяся понять команду хозяина. И в такт этому «наклону» у него под курткой мягко щёлкнул маяк: краткая вибрация, как напоминание, что он – под наблюдением.

За стеклом коридора мимо прошёл белый силуэт – доктор Ли. Она не заглянула внутрь. Прошла, опустив взгляд. И всё равно Лукас ощущал, будто она отметила присутствие каждого в комнате, как галочки в невидимом списке.

– Пора закругляться, – произнёс Джейк громче, чем требовалось. – Всё, ребята. Три минуты и разбегаемся.

Ему никто не возражал. Станция глядела.

Разошлись нехотя, как дети после последнего урока, но без смеха. В коридоре воздух был прохладнее; тусклый свет делал металл похожим на мокрый асфальт. Лукас задержался, позволил остальным уйти впереди, и двинулся рядом с Эйденом – тот автоматически свернул к курилке, будто туда вела отдельная тропа.

Курилка оказалась маленькой, квадратной, с двумя металлическими лавками и вытяжкой, которая гудела отдельным тоном, на пол-ступени выше общего гомона станции. На стене – табличка «Не задерживаться», под ней – чужая, старая надпись гвоздём: «Дыши». Кто-то когда-то оставил её для себя.

– Классное напутствие, – хмыкнул Эйден, доставая сигареты. – Будто мы забываем.

Лукас молча кивнул, взял сигарету, не зажигая. Перекатывал между пальцами. Он всегда так делал, когда ещё не был готов вдохнуть.

– Про Даскпаин расскажи, – сказал Эйден, склонившись к пламени. – Ты ведь почти не говоришь о доме.

Пламя у зажигалки на секунду дрогнуло – Лукас поднёс свою, щёлкнул. Огонь его «материной» зажигалки загорелся ровно, без капризов, и эта правильность, простой, узнаваемый щелчок вдруг сделали пространство мягче.

– Там всегда холодно, – сказал он. – Но не такой холод. Уличный – честный. Дышишь, и больно, но понятно. Здесь… воздух без запаха, как вода из-под двери.

– А отец? – спросил Эйден, не глядя.

– Отец – как город. Тяжёлый. Громкий. Когда молчит – хуже, чем когда кричит.

Эйден выпустил дым – он поднялся к решётке и тут же исчез.

– У меня брат был, – сказал он. – Старший. Вернулся после вахты на другой станции – не здесь, южнее. Вернулся… как пустой дом. Снаружи тот же, а внутри – никого. Он садился есть и не ел. Смотрел в стену и слушал. Я думал, музыку – у него вечно наушники. А он говорил: «Слушаю паузы». И я тогда не понял. А теперь – начинаю.

– Он… – Лукас не нашёл слова, и Эйден не дал ему мучиться.

– Нет его, – коротко ответил он. – Просто однажды ушёл на работу и не вернулся. Не на вахту. В наш магазин. Между домом и магазином десять минут. Он не дошёл. Как будто растворился на перекрёстке.

Лукас сжал сигарету так, что бумага хрустнула.

– В городе мы прячемся в шум, – сказал он. – Здесь прятаться можно только в молчание. Но молчание здесь не пустое.

– Оно занято, – подхватил Эйден. – Как комната в коммуналке: и вещи не видишь, а кто-то дышит в темноте.

Они молчали. Вытяжка гудела. Где-то далеко, за стеной, металлическое эхо с обратным отсчётом дважды отстучало – может быть, автоматический клапан. Лукас подумал о символе – круг с треугольником, линии, точки. В комнате отдыха, на стене у арки, он казался риском. Здесь же, в узкой коробке курилки, мысленный его образ вдруг обрёл глубину, как углубление под ледяной коркой.

– Ты боишься? – спросил Эйден, щурясь в дым.

– Да, – честно сказал Лукас. – Но не того, что под землёй. Того, что внутри.

– С этим сложнее, – тихо усмехнулся Эйден. – Но, знаешь, страх – штука полезная. Он как перчатка: лучше он будет между рукой и железом, чем ничего.

Они докурили. Лукас щёлкнул зажигалкой, будто закрывая дверцу в прошлое. Оба вернулись к исходному коридору молча, и там, на полпути к жилому блоку, свет снова чуть дрогнул – едва заметно, как пульс под кожей.

– Ну что, Харпер, – сказал Эйден, – завтра в семь тридцать. Ты – справа от меня. Если я свалюсь – держи. Если ты – держу я.

– Держим, – кивнул Лукас.

Они разошлись у развилки. Коридор проглотил их шаги без эха.

К дверям жилого сектора они подошли почти одновременно со всеми: Джейк уже распределял пары на ночь, Роза проверяла, закрыты ли аварийные створки, Киара раздавала по кружке тёплой воды «на сон». Казалось, всё под контролем – бытовая дисциплина как броня.

– Где Кейдж? – спросил Ноа, оглядываясь. – Он обычно к ночи появляется, проверяет.

– Не видел его со второй половины дня, – ответил Флинт. – И доктора Ли тоже. Кроме того, как мимо проходила.

– А охрана? – Сэмми поднял брови. – Тут вообще есть охрана?

В коридоре, ведущем к административному блоку, горела только каждая третья лампа. Тьма стояла в ровных промежутках, как чёрные страницы между серыми. Камера над входом мигала, затем замирала, потом снова мигала – ритмично, уверенно. Но людей – никого.

Лукас приложил карту к общей двери, та щёлкнула. Он задержал ладонь на металле чуть дольше – холод въелся в кожу, как напоминание. Внутри холла никого. На стойке – ничего. Терминал на стене светился, показывая стандартную заставку: эмблема станции – чёрное кольцо с разрывом и точкой в надломе. Он понял, что это не совсем тот знак, который они видели – но родство было явным. Официальный силуэт и «уличная» царапина на стене – как печать и подпись.

– Мне это очень не нравится, – сказала Киара, сжимая ремешок маяка. – Совсем никого. Или они все в подземной части?

– Рой сказал – тихие часы, – напомнил Джейк. – Он не обязан держать рядом нянек. Мы сами.

Слово «сами» прозвучало одновременно жёстко и пусто.

– Проверьте, – предложил Майло, – чипы доступа на панели. Если кто-то входил/выходил, система должна показывать журнал.

– Это админ-доступ, – покачал головой Джейк. – Нам туда нельзя.

– Мы и не полезем, – вмешался Луис. – Просто запомним. Сегодня – никого. Если завтра будет так же – это уже правило, а не случайность.

Они двинулись по коридору вглубь жилого сектора. Слева – их комнаты, справа – пустой боковой салон с креслами; там погас свет, и темнота выглядела не чёрной, а густо-серой, как мокрая вата. На скамье у стены лежала скомканная куртка – чужая, не из их группы. На воротнике – бирка с потускневшей надписью «R. D.» – инициалы? Роза остановилась, коснулась ткани краем пальцев.

– Не трогай, – сказал Джейк мягко. – Утром спросим.

Лукас всё время ловил себя на желании оглянуться. Не потому, что ожидал увидеть кого-то – наоборот. Он ждал, что никого не увидит, и именно это – самое страшное подтверждение. Станция была как город после эвакуации: предметы на местах, свет по расписанию, а людей нет. И отсутствие людей звучало громче любого крика.

– Распределяемся, – сказал Джейк, остановившись у их двери. – Пары прежние: Лукас – Майло, Эйден – Ноа, Роза – Киара, Флинт – Сэмми, Луис – я. Если что – маяк, стук по стене, троекратный. Не геройствовать. Никто не ходит один. Даже в санузел.

Никто не возражал. Правила, даже строгие, успокаивают, когда вокруг нет ничего постоянного, кроме гула.

Они начали расходиться по комнатам. Камера у потолка повернулась за Лукасом – он почувствовал это спиной, как взгляд. На долю секунды ему показалось, что красное сияние стала ярче – не мигание, а значок записи. Он не был уверен – но от этого было только хуже.

Перед тем как закрыть дверь, он посмотрел вдоль коридора. Там, где тьма располагалась пятнами, затеплилось что-то среднее между бликом и движением, тихим, как дыхание спящего. Лукас моргнул – тишина снова стала просто тишиной.

Дверь за его спиной щёлкнула, отрезая остатки вечернего гомона. Станция взяла их в ладонь – новобранцев без наставников, без персонала, под тусклыми лампами и с маяками на груди.

«Сами», – повторил Лукас мысленно. – «Посмотрим, что это значит здесь».

Комната встретила их привычной пустотой – той, что за день успела стать почти узнаваемой. На тумбочке кто-то (они не знали кто) оставил два свежих полотенца, аккуратно сложенных вдвое, и прозрачный пакет с надписью «ночной набор»: одноразовые беруши, маска для глаз, миниатюрный флакон с чем-то, что пахло слабым эвкалиптом. «Забота» выглядела как деловая записка: минимум слов, максимум намёка.

– Беруши, – Майло вскинул пакет, ухмыльнулся. – Чтобы не слышать, как станция разговаривает?

– Или чтобы не слышать, как мы, – отозвался Лукас, и сам удивился тому, как у него это вышло – почти шутка.

Он сел на край кровати, подтянул рюкзак, вынул оттуда тетрадь – ту самую, старую, из дома. Положил на колени, не открывая. Рядом – зажигалка. Щёлкнуть? Он удержался. В комнате было достаточно света, чтобы видеть друг друга, но недостаточно, чтобы спрятаться.

Из коридора доносились последние шорохи – двери хлопали всё реже. Гул базы опустился на полтона. Тонкая струйка воздуха из вентиляционной решётки меняла направление, как будто кто-то настраивал её удалённо: то к потолку, то прямо на лица.

– Завтра тренажёр, – сказал Майло, раздеваясь, складывая вещи почти военным движением. – Хочу проверить, как «Кабина-4» моделирует остановку. Если у них честная симуляция отказа питания, мы поймём, какие у лифтов буферные алгоритмы.

– Ты веришь, что она «честная»? – Лукас опустил ладонь на тетрадь, почувствовал шероховатую, старую обложку.

– Я верю, что они хотят, чтобы мы думали, будто всё честно, – признался Майло. – А это почти то же самое. Для дисциплины – достаточно.

Они одновременно посмотрели на камеру в углу – крошечная точка красного света «дышала». Лукас поймал себя на том, что готов сказать «доброй ночи», как говорят коту в кухне – тем, кто вроде бы живёт рядом, но вне твоей логики. Он не сказал.

– Слушай, – Майло сел на свою кровать, опёрся локтями на колени, – а если… если завтра кто-то скажет, что слышал шаги – ты… поверишь?

Лукас подумал о Луисе, о его «предчувствии». О световых провалах. О символе, который выглядит то старым, то совсем свежим, как рана, которую снова разодрали.

– Да, – ответил он. – Я поверю.

Они молчали. Тишина легла так же аккуратно, как те полотенца. В ней не было мира – была только аккуратность. Станция наконец-то показала, что «персонала нет». Не потому, что все спят, и не потому, что смена уехала. А потому, что эти – десять – должны прожить эту ночь одни. Как если бы их посадили в террариум и накрыли стеклом.

Кто-то прошёл по коридору. Три шага. Пауза. Ещё два. Остановился у их двери? Нет, дальше. Но звук лёг возле сердца, как холодный ключ.

– Договоримся, – сказал Майло, – если что – стучим трижды. Если совсем что – бьём в дверь. И маяк.

– Договорились, – кивнул Лукас.

Он всё-таки щёлкнул зажигалкой. Огонь огладил комнату мягким бликом, и в этом блике зеркало над умывальником успело отразить два силуэта – их. Только на одно, миг-миг, показалось, что второй силуэт – выше. Лукас моргнул. Всё стало обычным.

Он погасил пламя, положил зажигалку на тетрадь, будто притворил крышку.

– Спи, – сказал он.

– Попробую, – ответил Майло.

Станция осталась с ними только в трёх вещах: в свете, что мог погаснуть; в камере, что могла моргнуть; и в гуле, который не обещал ничего – ни угрозы, ни спасения. Просто присутствие. Просто мы – и она.

Тишина «Чёрной Впадины» после «тихих часов» была не тишиной; скорее, отсечённым пластом звуков, где слышно всё, чего быть не должно: крошечные щелчки в пластике выключателей, сухой вздох труб, раздражённое постукивание где-то в глубине стен, как если бы металл хотел почесаться. В жилом отсеке свет приглушили автоматически: под потолком остались лишь узкие полосы дежурных ламп, от которых на стенах вытянулись бледные ребра.

Лукас раскладывал вещи медленно – не потому, что был педант, а потому, что ритуал отвлекал. Сначала ботинки носками к двери, шнурки уложить внутрь, чтобы не цеплялись. Куртка на спинку кресла, карманы наружу – проверить, нет ли там чего лишнего: карта доступа, тканевая маска, маленький фонарик, блокнот, зажигалка. Он провёл большим пальцем по крышке зажигалки; щёлкнул – тут же закрыл. Огонь в этой комнате был как пароль, произнесённый шёпотом самому себе: «Я ещё здесь».

Майло, уже в футболке, разложил на тумбочке свой планшет, извлёк из пакета беруши, повертел их в пальцах.

– Никогда не пользовался, – признался он. – Обычно включаю вентилятор – ровный шум помогает. А тут… – Он глянул на решётку вентиляции. – Тут шум не ровный.

– Не вставляй, – сказал Лукас. – Если что – нужно слышать.

Майло кивнул. Он вообще кивал часто, как будто прислушивался к миру через кивок.

Они договорились: троекратный стук по стене – «всё нормально?», ответ – такой же. Если без ответа – маяк. Джейк распределил пары так, чтобы никто не оставался в одиночестве хотя бы через стенку: слева у Лукаса – Эйден с Ноа, справа – Роза с Киарой. Флинт и Сэмми – напротив в конце коридора. Луис с Джейком на другом крыле, но недалеко. Всё казалось продуманным, но в продуманности была брешь – человеческая. Бреши боятся света и любят ночь.

– Как думаешь, – тихо спросил Майло, – эти «символы» кто-то специально оставляет? Чтобы запугать? Или… – он запнулся, – или это следы?

– Не знаю, – ответил Лукас. Он не хотел говорить «следы». Слово прилипало к языку и несло в себе слишком ясный образ – когтей, которые царапают металл. – Главное – держаться вместе.

Гул станции сместился, как будто сдвинули мебель в соседней квартире. Лукас лёг, погасил локальный свет у кровати. В комнате стало темнее, но не по-настоящему – тьма здесь тоже была техническая, дозированная. Камера под потолком придерживалась своего ритма: красный огонёк мягко пульсировал, словно дежурное сердце. Ему казалось, что оно то замирает, то ускоряется – хотя, возможно, это его собственный пульс пытался с ним сравняться.

Минуты тянулись, как размоченный картон. Майло повернулся на бок, укрылся до ушей. Несколько раз он вздыхал – не спал, но и не говорил. Тяжёлый воздух комнаты имел вкус железной стружки – будто укусил язык и держишь кровь во рту.

Лукас попробовал вспомнить город. Вспоминать было безопаснее, чем слушать. Улицы Даскпайна зимой: снег, стеклянный хруст, копоть в воздухе от старых печей, одну и ту же собаку у магазина, как статую. Дом: на лестнице скрип, на кухне чайник, за стеной – радио у соседей, где играют старые песни. Он вытянул воспоминания, разложил их, как вещи – чтобы собрать себя заново. Но между ними, как между предметами на столе, оставались просветы, и в эти просветы просачивалась станция.

Он закрыл глаза. Веки отреагировали на темноту странно: не чёрным экраном, а плотной серой тканью, в которой было движение – словно кто-то трогал её с другой стороны.

– Спи, – сказал он себе так же, как в детстве иногда шептал мать. Думал – и стал слышать, как рассыпчатый треск прячется в трубах. Станция не хотела засыпать. Станция хотела, чтобы они уснули.

Лукас повернулся к стене, чтобы видеть полосу света под дверью. Она была ровная, тонкая. Если кто-то пройдёт – тень заштрихует её на мгновение. Почему-то это казалось важным – следить за полосой. Дышать, считать вдохи и выдохи. Десять, двадцать, тридцать… Станция не меняла темп. Менялся он сам.

Сон прошёл мимо.

Он сел. Снял ноги с кровати. Холод пола отрезвил. Встал, накинул куртку, не застёгивая. Посмотрел на Майло – тот лежал неподвижно. На тумбочке светилась точка маяка – зелёная, спокойная.

Лукас коснулся зажигалки. Подумал – и оставил её на месте.

Он подошёл к двери и, задержав ладонь на рукоятке, прислушался: коридор молчал. Но это было не то молчание, которое обещает покой. Это – которое ждёт.

Он приоткрыл дверь. Полоса света распалась на две – внутреннюю и внешнюю. Между ними – тонкая, холодная щель. Он шагнул в неё.

Коридор встретил его запахом, которого днём он не замечал: смесь сухой смазки, пыли от ботинок и чего-то ледяного, как открытый холодильник. Дежурные лампы загорались секциями – не заранее, а по факту движения, с небольшим опозданием, так что перед ним всегда оставалось чуть темнее, чем за спиной, и казалось, что он идёт внутрь себя, а не вперёд.

Он плотно прикрыл дверь, но не до щелчка – оставил замок на полудюйма, чтобы не щёлкать снова, когда вернётся. Рука легко касалась стены. Пальцы ловили шершавые стыки панелей, маленькие выбоины, не видные глазом. Каждая неровность – как отпечаток чьей-то невидимой ладони, прошедшей раньше.

Правило «в парах» стояло у него в голове так же ясно, как красная точка камеры, но чувство, что нужно посмотреть, было сильнее. Не из бравады. Скорее, из той экономии страха, когда хочешь заранее знать формы и размеры тьмы, чтобы не сойти с ума от неизвестности. «Пять шагов вправо, – решил он. – До развилки. И обратно».

Он сделал эти пять шагов. Свет над головой потянулся за ним, и следующая секция зажглась, как бортовой огонь. Пол под ногами отдавал вибрацией – не сильной, но примерной, как если бы вдалеке ходил огромный маятник. Из вентиляции тянуло сухим холодом. Где-то глубже, между стенами, шла жизнь станции: клапаны, насосы, реле – техногенные сердца. Они били ровно.

Дальше была развилка. Влево – к санитарным модулям, вправо – к лестнице, ведущей к переговорной. Он поймал себя на желании заглянуть направо – туда, где стеклянная стена обычно отражала пустой коридор. Но взгляд зацепился за пол: у линии стыка лежал тонкий, как волос, чёрный мусор – не нитка, не волокно. Он наклонился. Это была крошечная стружка от краски или пластика, совсем свежая – от неё ещё пахло сухой гарью, как от ножа, прошедшего по лаковому слою.

Откуда? Днём этот пол был чистым.

Он выпрямился. Взгляд привычно ушёл к потолку – к камере в углу. Красная точка горела спокойно. Объектив смотрел вдоль коридора, как положено – не на него напрямую. Облегчение было странным, как если бы врач сказал: «Да, температура есть, но это нормально».

На секунду он подумал, не позвать ли Эйдена – тот бы пошёл, без вопросов. Но тогда коридор станет другим. Вдвоём у тьмы другой характер – она распадается на бытовые детали и перестаёт держать форму. Он пока хотел понять её в одиночку. Понять – а потом уже рассказать.

Он сделал ещё три шага – до лестничного пролёта. Перила были холодными, как наружный металл зимой. Внизу, под площадкой, тянулась очередная полоса света – там тоже дежурные лампы делали узкие лужи. Воздух шёл оттуда сухой, с пылью. И – с запахом, от которого в висках полегчало, а в груди сжалось: слабый, совсем слабый, как если бы кто-то только что прошёл с чашкой дешёвого чая. Тот самый, из столовой. Горький, металлический.

Он прислушался. Шума не было. Ни шагов, ни голоса. Только – далекий, похожий на электронный, вздох – как у лифта, когда он держит кабину на одном уровне. Но лифт в другом конце секции. До него – далеко. И всё равно: будто железо где-то «досчитывало» до нужной цифры.

Лампа над ним мигнула. Не полностью – словно глаз, который решил пересмотреть картинку. В этот миг ему показалось, что внизу, в просвете между перилами, мелькнуло движение – тёмный сдвиг, как если б кто-то очень быстро прошёл поперёк лужи света. Тень или человек? Он не успел понять – свет уже выровнялся, и бетонная площадка стала просто бетонной.

Лукас застыл, не дыша. Грудина отозвалась тупым толчком – сердце, пойманное на «паузе». Он медленно отвёл взгляд к камере. Та не изменилась – равнодушный объектив, красная точка.

Он хотел сказать «эй», но губы не послушались. В горле возникло сухое «кх», как у человека, который долго молчал. Звук вышел смешной, неопасный – но именно в такие странные звуки иногда отвечают.

Ответа не последовало.

Он сделал шаг назад. Потом ещё один. Он не бежал – не хотел, чтобы коридор подумал, что он бежит. Шёл, как пришёл: осторожно, считая панели и собственные вдохи. Полосы света включались впереди и гасли за спиной. На уровне двери его комнаты он остановился, провёл пальцами по кромке металла. Внутри – маяк, Майло, тёплый воздух, беруши из пакета. Снаружи – коридор, в котором только что кто-то был. Или тень.

Он обернулся один раз – коротко, как бросают взгляд в зеркало, – и вошёл.

Дверь пружинисто подалась, мягко коснулась косяка, не щёлкнув замком. Он оставил её чуть приоткрытой, как оставляют книги, где на нужной странице пальцем лежит закладка. «Ещё вернусь», – подумал он и сам не понял, кому это сказал: себе или тем, кто прошёл мимо.

Комната встретила его тёплым полумраком – ровно тем, в котором вещи не пугают, но и не дают разглядеть мелочи. Майло лежал на боку лицом к стене; дыхание ровное, но неглубокое – как у человека, который не спит по-настоящему. Лукас сел на край своей кровати и потёр ладонями лицо. Пальцы пахли стеной – сухим металлом, который как будто впитывает чужие касания.

Полоса света под дверью, оставленной неплотно, выглядела теперь как разрез: мир снаружи был там, весь – в этой тонкой белой линии. Он почувствовал, как в теле остаётся остаточное дрожание после коридора – как в коленях после долгого спуска по ступеням. Сердце выравнивалось, но не спешило. Он опёрся локтями о колени и стал слушать – не столько уши, сколько кожу.

Сначала – ничего. Потом – очень далеко, как под водой – короткий, тяжёлый, но быстрый топот. Не бег, нет – скорый шаг. Он знал этот звук: подошвы с мягким протектором по резиновым вставкам на полу. Так ходят те, кто торопится, но не хочет шуметь. Три удара – пауза – два удара. Словно считалка, которую кто-то повторял во время движения.

Лукас вскинул голову. Шаги обогнули их секцию – это было ясно по тому, как звук «переложился» на другую стену. К ним не подходили. Но проходили здесь, в «тихие часы», когда никто не должен ходить. Он посмотрел на камеру. Красная точка не усиливалась, не меняла ритма. Камера «видела» его – но видела ли она того, кто прошёл за стеной? Или у каждой камеры есть слепая зона – не пространственная, а временная? Миг, когда станция «моргает», чтобы не видеть чего-то, что ей не хочется видеть?

Звук усилился – теперь уже ближе к их двери. Быстро, как порыв ветра, на полосе света прыгнула тень. На долю секунды она разделила белую линию на две некрасивые части и исчезла. Никакой фигуры, никакого контура – просто «пересечение». Тело не успело отреагировать, как мозг отдал приказ: встал. Он не сделал этого. Так же сидел, с руками на коленях, с глазами на двери. Пальцы сами собой чуть разжались – ладони стали влажными.

Дальше – тишина. Тишина – не тишина, конечно: станция продолжала жить своим звуковым каталогом. Но это движение – ушло. Возникло и ушло, как резкий запах через распахнутое окно.

Он встал всё же, но не подошёл к двери вплотную – оставил между собой и щелью расстояние в ладонь. Сбоку от дверного полотна, где свет не резал глаза, виднее едва заметные изменения. Он ждал. Ничего.

– Лукас? – Майло сказал это так, будто слово уже было на языке, и он наконец решился. – Ты…

– Спи, – сказал Лукас. Голос звучал тихо, нормально. – Всё нормально.

Он не был уверен. Он казался себе человеком, который держит на месте стул, подпирающий закрытую дверь, и при этом говорит: «Ветер просто сквозняк».

Минуты прошли, и в теле усталость выступила, как вода на поверхности камня. Он вернулся на кровать, улёгся, не снимая куртки. Оставил дверь такой же – неплотной. Если кто-то снова пройдёт – он увидит. Он хотел заснуть, но сон – не действие. Сон приходит сам. Сейчас он пришёл, но встал у порога.

И тут раздалось иное.

Не шаги. Не шорох. Скрип.

Как будто кожа сдвинулась по дереву, а не металл по металлу. Как будто где-то рядом кто-то поворачивает старую дверную ручку – медленно, на четверть. Скрип короткий, но живой, не техногенный. Он прервался, как если бы руку тут же отдёрнули.

Лукас сел на локоть. Посмотрел на их ручку – цела, неподвижна. Скрип был не здесь. Рядом – у соседей. Или в пустой комнате. Или – за стеной, где нет дверей.

И снова тишина, накатившая, как волна – и отступившая, как будто море передумает штормить.

Он выдохнул, не заметив, что задерживал воздух. Майло на соседней кровати повернулся лицом к нему, но молчал.

Полоса света под дверью оставалась ровной.

Станция будто подмигнула где-то далеко. Он снова лег, на этот раз вслушиваясь в то, как тишина пересчитывает секунды.

Когда слишком долго смотришь на тонкий прямоугольник света, он начинает жить собственной жизнью: становится то шире, то уже, то словно «дышит». Лукас ловил себя на этом и заставил смотреть в сторону – на простыню, на край тумбочки, где лежала зажигалка, на маленькую зелёную точку маяка. Но взгляд всё равно возвращался к щели. Похоже, человеческий глаз – это тоже камера, которая выбирает один объект и держит его в кадре.

Шаги вернулись без предупреждения, как мысль. На этот раз – ровно у их двери. Не мимо. К их двери.

Сначала – одно лёгкое касание, как проба: подошва скользнула по пластиковой дорожке прямо напротив порога. Потом – второе, ближе. В щели света появилась тень – не рывком, а мягко, как облако на солнце. Она не закрыла свет полностью, не заслонила; просто сняла яркость, как будто кто-то стоял совсем близко. Настолько близко, что можно услышать дыхание, если прислонить ухо к панели.

Дыхания не было. Или оно было, но спрятано гулом станции.

Лукас сидел. Рука сама собой потянулась к ручке двери. Он остановил её на полпути. В голове, очевидно и громко, всплыла фраза Мартина Кейджа: «Если услышишь ночью шаги – не открывай дверь». Такого рода советы всегда звучат как фольклор – до тех пор, пока они не становятся единственным внятным правилом в твоей маленькой вселенной.

Тень у щели двигалась едва заметно – как от человека, который стоИт, перенося вес с пятки на носок. Потом – скрип. На этот раз настоящий, чёткий. Ручка их двери дернулась на долю миллиметра – этого хватило, чтобы замок тихо «кликнул» язычком. Не рывок, не попытка войти. Больше похоже на… проверку. Как если бы кто-то приложил ладонь, согрел металл, понял, что дверь не защёлкнута полностью, и, усмехнувшись про себя, отнял руку.

– Эй? – не своим голосом сказал Лукас. Это было даже не слово, а звук, который человеческий рот выдаёт, когда разум спорит с телом.

Ответа не было. Тень постояла – и отступила. Полоса света снова стала ровной, без темных жилок. Шаги – два, три – удалились. А затем – короткий шорох, как если бы кто-то провёл пальцами по стене у косяка – не ногтями, нет; ладонью в перчатке.

Майло приподнялся, опираясь на локоть.

– Лукас…

– Тсс, – сказал он, и сам удивился, как этот звук – «тсс» – не был похож на его голос. Он был тоньше, сдавленнее.

Несколько секунд в комнате было оглушительно тихо. И в этой тишине Лукас подумал, что камера в углу сейчас видит их двоих – один сидит, второй полусидит, у обоих плечи напряжены, как перед броском. Камера даёт красное мигание в систему. И где-то, в техническом отсеке, терминал выводит: «Секция L-2. Движение у двери. Время 23:17».

Но никто не пришёл. Никто не спросил: «Всё в порядке?» Станция не прислала человека. Это была её ночь – и они в ней.

У него чесались пальцы – щёлкнуть зажигалкой. Но огонь в щели двери – странная смесь. Ему не хотелось гореть на пороге.

– Закрыть? – прошептал Майло. – До щелчка?

Лукас посмотрел на полосу света. Она была как до и после. Он медленно встал, подошёл, приоткрыл дверь на волос – послушать пустоту. Тишина была честной – по крайней мере, сейчас. Он мягко дожал ручку – «щёлк». Закрыл. Повернул замок.

Возвращаясь к кровати, он понял, что с одной вещью примирился: кто-то был. Не тень, не «кажется». Кто-то стоял у двери. Вопрос «кто» повис, как неотправленное письмо.

Он лёг, не снимая куртки, и вытянул руку к тумбочке. Положил пальцы на крышку зажигалки – не открывая. Теперь она была не «паролем», а якорем. Чувствовать металл – значит помнить, где ты. Он не закрывал глаза – и от этого веки стали тяжелее.

Станция слегка сдвинула гул – теперь он шёл более низко, как бы из-под пола. Лукас подумал, что да, страх – перчатка. Но иногда металл перчатки гладкий, а иногда – с шершавой подкладкой. Сегодня – шершавой.

– Ты тоже это слышал? – спросил Майло так тихо, что слово «слышал» почти распалось на шёпот.

– Да, – так же тихо ответил Лукас.

Он повернулся на бок, чтобы видеть приятеля. Глаза Майло блестели в полумраке, как у человека с температурой – не от жара, а от напряжения. У него на щеке отпечаталась складка простыни – смешная, детская, и это неожиданно немного успокоило Лукаса: даже здесь что-то умеет быть простым.

– Там… – Майло кивнул на дверь. – Кто-то стоял.

– Стоял, – подтвердил Лукас. – И тронул ручку.

Майло сглотнул.

– Думаешь, это Рой? Или Кейдж? Проверял, не нарушаем ли?

– Рой не делает шаркающих шагов, – сказал Лукас. – Его слышно раньше, чем он появляется. И он бы постучал вначале. Кейдж – да, мог бы молча ходить. Но он трус – и не ночью.

– Персонал? – не сдавался Майло. – Техники? Охрана?

Лукас покачал головой. Никто из тех, кого они видели днём, не ходил так. И, главное, никто из них ночью не играл в «подойди – отойди». У дисциплины своя манера – прямолинейная.

– Или… – Майло не договорил. В этом «или» было всё, что они не хотели произносить.

Лукас решил давать себе простые задачи. Дышать. Считать. Объяснять: иногда люди ходят по ночам. Даже там, где нельзя. Иногда тени – это просто тени. Иногда скрип двери – это смазка, которая застыла. Он говорил это себе – и параллельно отмечал: звуки совпали. Скрип – не их двери. Шаги – у их порога. Рука на ручке – их ручке. Случайность умеет быть хитрой, но не такой последовательной.

– Если что – три стука, – напомнил Майло, словно имелась опасность, что они забыли. – И маяк.

– Да, – сказал Лукас. Он уже не думал о трёх стуках – мысль о маяке была ярче, как зелёная точка на тумбочке. Он потянулся, взял устройство в ладонь. Экран загорелся беззвучно, показал стандартную заставку, потом – «Состояние: онлайн». Под этим строка – «Связь: стабильна». Та самая формула, которая звучит как «Ты в порядке» от безличного мира.

– Не жми, – тихо сказал Майло. – Если это был… кто-то из наших, поднимем всех зря.

Лукас кивнул и положил маяк обратно. Снаружи снова кто-то прошёл – уже дальше по коридору, с той же скоростью, как и раньше. Он был почти уверен, что шаги принадлежали одному и тому же человеку. Или одному и тому же ритму. Как будто коридор сам делал эти шаги, чтобы дать понять: «Я тоже умею имитировать жизнь».

– Я думал, – сказал Майло после паузы, – что ночью будет легче. Мы же не в шахте. Здесь стены… Я не знаю. Они вроде наши.

– Стены – ничьи, – ответил Лукас. – Мы просто внутри.

Он поймал себя на том, что говорит ровно, почти уверенно. Внутри уверенности не было. Но их двое, и кому-то один должен «держать перчатку», чтобы другой мог дышать.

– Ты спать будешь? – спросил Майло.

– Не знаю. Попробую.

– Я попробую тоже. – Он перевернулся на спину, смотрел в потолок. – Если что – ты меня буди. Даже если покажется, что это пустяки. Ладно?

– Ладно.

Они замолчали. Камера в углу продолжала свой спокойный пульс. Лукас закрывал глаза короткими прислушивающимися движениями – по несколько секунд, как ныряющий проверяет воду. Веко опускается – мир изменяется, звук становится внутренним, как если бы ухо перевели в режим «микрофон». Он слышал, как ткань одеяла шуршит на миллиметр, как на другом конце секции кто-то кашлянул и тут же смутился собственного голоса, как в вентиляции иногда «проваливается» скорость потока – будто кто-то, невидимый, прикладывает ладонь к решетке, меняя рисунок воздуха.

Мысли возвращались к двери. Что изменилось? Формально – ничего: закрыта, замок на месте. Но в голове дверь теперь знала об их присутствии и о своём. Странная мысль – и всё же. Как если бы ручка, тёплая от чужой ладони, получила право сказать: «Здесь живут».

Он зажмурился дольше – и, возможно, провалился на секунды – потому что образ города всплыл резко, без перехода. Снег, фонарь, тень человека на углу, знакомая до скрипа калитка во дворе. Он уже почти открыл калитку – и в этот момент из коридора снова пришёл звук. Не шаги. Прикосновение – лёгкое, как если бы кто-то провёл пальцами по двери рядом с их. Соседней. Может быть, у Эйдена и Ноа.

Лукас приподнялся – на локоть, без звука. Подождал. Три секунды. Пять. Тишина.

Он почти постучал в стену – «три» – но решил выждать ещё. Пятнадцать секунд ничего не происходило. Тишина раскаталась и снова собралась в ком. Он тихо лег обратно.

– Всё нормально, – сказал Майло, не открывая глаз, таким тоном, каким говорят «не бойся» детям. – Всего лишь ночь.

Лукас не ответил. Он знал, что ночь – не «всего лишь». Ночь – это время, когда всё лишнее уходит, и остаётся только то, что реально. Даже если ты не знаешь его имени.

Он повернулся лицом к стене и впервые за ночь решил не смотреть на щель под дверью. Решил – но всё равно видел её в уме, как тонкую нить, которая соединяет его с коридором.

Где-то очень близко, рядом с их дверью, воздух снова едва заметно сдвинулся. И то ли это был сквозняк, то ли кто-то, задержавший шаг, – отличить оказалось невозможно.

Минуты растягивались, как холодная резина. Лукас лежал поперёк кровати, не раздеваясь, и слушал: то, как гудит станция, то, как тишина, наоборот, «шипит» на границах уха, будто сопротивляется. Майло едва слышно перевернулся на другой бок, но не заговорил. Они оба знали, что любые слова сейчас только приманивают то, что ходит в коридоре.

Полоса света под дверью была ровной – теперь дверь защёлкнута до конца. Он поймал себя на желании снова открыть щёлку, проверить… остановил руку. Взгляд ушёл вверх – к углу под потолком, где камера мерцала своим крошечным красным диодом. Раньше он не задумывался, какой у него ритм. Сейчас ритм был явный: «раз – пауза, раз – пауза», как пульс, который пытается подстроиться под чужой. И ещё – угол: объектив смотрел не вдоль комнаты, а вниз, почти на его кровать.

– Ты это видишь? – шёпотом спросил он сам у себя и тут же улыбнулся: кому он говорит? Он приподнялся, сел, поднял руку – медленно, пальцами пошевелил. Красная точка на долю мгновения участилась, словно камера «увидела» движение и отметила его. Он опустил руку – и диод снова перешёл на прежнюю частоту.

Лукас ощущал смешную, детскую смесь злости и стыда: злость на железку в углу, которая решает, что именно он сейчас – «объект», и стыд за то, что реагирует на игрушечный огонёк, как на чей-то настоящий взгляд. Он вытянулся, сел ровнее, свёл лопатки, чтобы спина стала как щит. Достал маяк, включил экран. Неброская надпись: Связь: стабильна. Состояние: в норме. Ещё строка – Наблюдение активно. Раньше он не замечал этой строки; возможно, она всегда была. А возможно, появилась только теперь.

Майло шевельнулся:

– Часы… сколько?

Лукас коснулся боковой кнопки маяка. Свет цифр облил ладонь. 23:41. Он хотел положить маяк обратно, но держал ещё секунду – в ладони было спокойнее. Камера моргнула – медленно, как будто моргнул человек, зажмурив глаза. В этот миг ему показалось, что свет в комнате тоже потускнел. Ничего не изменилось – и всё же.

Он отставил маяк, поднялся на ноги, подошёл к зеркалу над умывальником. Зеркало давало мутное, чуть удлинённое отражение – как многие зеркала в дешёвых гостиницах. Его лицо в нём было старше и усталей. Он провёл ладонью по щеке, по шраму на подбородке – старому, детскому. Потом медленно посмотрел в угол зеркала – на отражение камеры. «Вниз, ко мне», – отметил мозг. Он махнул рукой снова – не зеркально, а в комнате. Красный огонёк опять дернулся.

– Она нацелена на меня, – сказал он шёпотом, уже не скрываясь от факта, – не на комнату.

Слова не успокоили. Напротив, в них было что-то важное, как подпись под документом: теперь это записано. Конечно, камера должна смотреть на людей – так безопаснее, так положено. Но сейчас, ночью, это казалось пристальным. Не «охранным», а личным.

Он подошёл к двери босиком – ощущение пола помогало держаться за реальность. Прислонился ухом. За дверью – ни шагов, ни скрипа. Только тот самый фоновый «дыхательный» шум станции. И всё же в этом фоне сейчас слышалось другое: как будто где-то далеко кто-то провёл ладонью по металлу и на секунду изменил тембр. Точно так же меняется воздух, если мимо пройти с кружкой горячего чая – на один вдох теплее.

Он отошёл на шаг, глянул вверх. Камера удерживала его в своей «сетке». Он вдруг почувствовал почти глупое искушение: подойти к стене, забраться на кресло и повернуть её руками к потолку. А потом – представить, как на панели в технической загорается тревожная строка, как Рой Хадсон молча входит и, не говоря ни слова, возвращает объектив назад. Нет, он этого делать не будет. Сейчас любое действие – знак. Станции и людям. Его задача простой – быть.

Вернувшись к кровати, он снова взял маяк. В меню мелькнул пункт – «Лок тест». Он на секунду задумался: если нажмёт, маяк передаст его координаты и короткий пинг в сеть станции. Это будет как крик «я здесь» в пустом зале. Кому он это говорит? Рою? Кейджу? Или тому, кто стоял у двери? Он выключил экран.

Камера мигнула ещё раз. В этот раз диод будто стал чуть ярче. Он отчётливо понял: она отмечает его бодрствование. И это ощущение – что «досье на ночь» будет не только в его голове – оказалось хуже любых шагов.

– Я не сплю, – произнёс он беззвучно. И красный огонёк, как нарочно, моргнул в ответ.

Решение вернуться в коридор было неразумным, но оно пришло само – как рука к лбу, когда болит голова. Лукас снова встал, подцепил ногтем защёлку, повернул ключ в половину оборота, чтобы замок не щёлкнул, и столь же медленно потянул дверь на себя. Щель выросла, выдохнула в комнату полоску более холодного воздуха. За границей – дежурный полусвет, длинный, как недосказанная фраза.

Он приоткрыл настолько, чтобы можно было высунуть голову. Камера в комнате осталась позади, но за порогом были уже «их» камеры – коридорные, с другими углами, без красного глаза напротив лица. В коридоре было пусто – это первый жест, который делает ночь, когда ты на неё смотришь. Пустота всегда первая.

Он вышел до половины – так, чтобы стопы оставались на коврике комнаты, а плечи уже простреливал узкий холод. Свет включался секциями с задержкой – только та полоска над ним, да ещё одна в пяти метрах, была активна. Остальные – темнели, как пустые окна. От этого любая тень кажется не тенью, а ошибкой.

И тень пришла.

Не человек, не силуэт – сдвиг. То, как меняется ближний свет, если между лампой и стеной пролетит что-то, что «не обязано» летать в коридоре. Сначала у противоположной стены – там, где вчера он заметил тонкие стружки у стыка плит. Полоса бело-серая на секунду стала выцветшей, как старая фотография, – и снова вернулась к обычному тону. Это мог быть дефект лампы. Но он видел именно «прохождение» – не мерцание.

Лукас застыл, боком к проёму. Дышал неглубоко, через нос. Он всегда так делал, когда надо, чтобы никто не слышал. Следующая тень была ближе – на уровне дверей Эйдена и Ноа. Там свет зажигался и гас несколько раз, будто кто-то шёл ровно по границе, где срабатывает сенсор. В промежутках коридор становился чернеющим – не потому, что темно, а потому, что свет помнил, как ему только что было ярче.

Он сделал ещё шаг – теперь оба его ботинка стояли на стыке порога и коридора. В этот момент где-то внутри, в самой структуре станции, щёлкнуло реле – звук далёкий, но знакомый. Следом – очень тихий, почти «домашний» скрип, как от дверцы шкафа. Он дернулся всем телом, глянул в обе стороны – пусто.

И всё же тени продолжали «дышать». Это были не силуэты; скорее, волнообразные изменения контраста на поверхностях, как если бы кто-то двигал невидимым экраном между лампами и стеной. Он вспомнил про окна в доме, когда за ними проходил человек и солнечный блик падал на кухонный стол – неявная геометрия движения. Здесь было похоже, только окна не было, и человека – тоже.

Он не звал. Он не хотел давать коридору ещё один звук. Только смотрел. На две секунды ему показалось, что в дальнем огне, на изгибе, возникла вертикальная полоса тьмы – ровная, как жердь, а потом согнулась и исчезла, будто кто-то резко присел за угол. «Глупость», – сказал он себе, но мышцы уже всё решили.

– Всё? – шёпотом спросил Майло из комнаты. Он, видно, сел на постели.

– Тихо, – ответил Лукас, не оборачиваясь.

Он постоял ещё мгновение. В коридоре опять стало «как прежде». Сенсоры перестали играть, свет выровнялся. Воздух холодил шеи, как пощёчина, которая отрезвляет не ум, а тело.

Он вернулся в комнату, оставив дверь на полсантиметра приоткрытой – теперь намеренно. Это была его маленькая хитрость против камеры: открытая щель хоть как-то «делит» поле зрения и не даёт чувству быть запертым полностью. Он сел на край кровати. Камера в углу, будто из упрямства, продолжила равномерно мигать.

– Там… – начал он и не стал заканчивать. – Ничего.

Они оба понимали, что это слово сегодня означает «что-то, что не решилось стать явным».

Взгляд Лукаса снова и снова возвращался к тёмной полосе на косяке – не пятну, а едва заметной матовости, которая отличалась от блеска краски. Он поднялся, поднёс к щели зажигалку, не зажигая – как линейку, чтобы приглядеться под острым углом. На грани света проступили царапины. Очень мелкие, не те, что были у арки в зоне отдыха, но – тот же рисунок. Круг, излом, точки, как молитвенные зерна. Здесь – меньше, как начертанный в спешке. И – свежее: края царапин были светлые, как только что вскрытая древесина под краской.

Он замер. Впервые за вечер ему пришлось бороться не со страхом, а с яростью. Неясной, детской. Как если бы кто-то пришёл и поставил метку на его двери. Не на двери станции – на его. От желания стереть ногтем рисунок свело пальцы. Он провёл по нему – и на подушечке осталась крошка белёсого мусора, как пыль от мела.

– Что там? – спросил Майло, вставая, но не подходя ближе.

– Тот же знак, – ответил Лукас. – Только маленький. И свежий.

– Сфотографировать?

– Нет, – отрезал он, и сам удивился резкости. – Потом.

Он думал, что в такие моменты человек, наоборот, ищет доказательства. Но ему захотелось спрятать знак так, чтобы сам не знать, где он. Это желание было нелогичным. Он убрал зажигалку. Подумал – и всё же провёл влажной ладонью по царапинам, как будто смоет. Рисунок не исчез. Только стал чуть мутнее, словно его вдавили глубже.

Лукас открыл дверь шире, чтобы посмотреть снаружи. На стене, на уровне бедра, царапины повторялись – уже крупнее. И одна из линий блестела темновато, как будто её мазнули чем-то масляным. Никакой крови, разумеется; но сравнение пришло само: «как свежая рана». Он вдохнул глубоко, и воздух потянул в грудь сухой запах стружки.

Он взглянул влево – в сторону комнаты Эйдена. На их косяке ничего. Дальше – у Розы с Киарой – тоже чисто. Словно кто-то целенаправленно выбрал их дверь. Или… он не исключал мысли… знак был везде, но его глаза сейчас «настроены» именно на этот. Как на зелёные машины в городе, когда однажды замечаешь – их оказывается слишком много.

– Зачем это? – спросил Майло. – Если это люди – зачем? Если не люди – тем более.

Лукас не ответил. Внутри него медленно складывалась догадка – не мысль, а образ: как в заброшенных местах подростки оставляют «таг» – подпись. «Я был здесь». Только этот – наоборот: «Ты был здесь». И это хуже. Это означает, что они не просто ходят возле двери; они знают, кто за ней.

Он вернулся внутрь и тихо прикрыл. Ключ повернул на четверть. Камера в углу «вздохнула» диодом. Ему захотелось приклеить на линзу кусочек изоленты, как делают с веб-камерами. Он не осмелился даже подумать об этом серьёзно – не из страха наказания, а потому, что линза, как глаз, – трогать её казалось личным.

– Ты спишь? – спросил он, хотя вопрос был безответный.

– Нет, – сказал Майло. Сел, опустил ноги на пол. – У меня в голове этот рисунок… круг, треугольник… Он у отца в книге назывался «Разрыв дыхания». Типа, место, где «воздух мира» царапают. Глупость. Но… – он замолчал. – Он реально выглядит как царапина на воздухе.

Лукас кивнул. Он не хотел обсуждать термины и книги. Он хотел, чтобы ночь кончилась – без неожиданных гостей.

– Пей, – сказал он, протягивая ему кружку воды.

Они пили, как будто вода может «смыть» часть рисунка. Но знак не исчезал – он теперь жил в голове, как простая мелодия, которая повторяется сама по себе, если один раз услышишь.

Они попытались лечь. На этот раз Лукас погасил локальную лампу полностью – оставил только дежурные полосы под потолком. Мир стал чуть проще – меньше деталей, меньше соблазна смотреть на кромку двери. Он развернулся лицом к комнате, к столу, к зеркалу. Майло повернулся к стене, но оставил ладонь поверх одеяла – как знак «я здесь».

Минуты тянулись и… складывались. Сон – как кошка, которая сама решает, когда запрыгнуть на колени. Он не пришёл. Вместо него пришёл воздух. Тот, что вдруг начинает двигаться не в такт вентиляции. Обычно поток идёт стабильно: едва ощутимо тянет вдоль пола, потом поднимается к потолку, там скользит под лампами. Сейчас он пошёл иначе – поперёк. Будто кто-то встал у двери внутри комнаты и, просто будучи телом, нарушил привычный путь воздуха.

Лукас не шевелился. Он считал вдохи и выдохи Майло. У каждого человека свой «стих», и он сейчас, впервые, поймал чужой ритм идеально. На пятом выдохе второй ритм вмешался. Не человеком. Слабое, короткое «ф-ф» – как если бы ткань слегка колыхнули. Раз – тишина. Раз – тишина. Между ними – не станция. Что-то «третье».

Он медленно повернул голову к тумбочке, к зажигалке. Движение было плавным, чтобы даже простыня не предала. Пальцы легли на металл. Он думал, стоит ли щёлкнуть. Пламя – издёвка над тьмой или защита? Искра может лишь напугать того, кто сам хочет бояться. И всё же огонь – это граница. Он решился.

Щёлк.

Пламя вспыхнуло, крохотное и упрямое. Оранжевое колечко вырезало из комнаты их двоих и мебель. И – третью тень. Очень тонкую. Она прошла по зеркалу, коснулась угла стола и растаяла, как дым в вентиляции. Лукас не успел понять, откуда она – от пламени или нет. Но увидел, как на поверхности воды в кружке, стоявшей на тумбочке, подёрнулась рябь. Не от его руки, не от дыхания.

Он погасил огонь. Так же плавно. Третья тень ушла – или стала частью общей темноты. Он прислушался: два вдоха – Майло. Третий… нет. Воздух снова пошёл как раньше. Он услышал собственное сердцебиение – слишком громкое.

– Эй, – сказал Майло сонно, – ты… снова щёлкал?

– Проверял, – ответил Лукас. – Всё нормально.

«Нормально» было словом-ключом. Внутри оно скрипело, но снаружи работало.

Он не знал, откуда в нём взялась уверенность, что «третье» не стоит спугивать. Если к тебе пришёл зверь в лесу – не шуми. Пусть уйдёт сам. Шорохи за стенкой, шаги, скрип ручки – всё это стало внешним фоном. А сейчас он впервые ощутил «внутреннее». Как присутствие в комнате – без движения, без дыхания, без звука. Просто факт.

Камера в углу мигнула – раз, другой, третий – и… замерла на секунду дольше. Лукас поймал себя на странном ощущении: будто не он смотрит на камеру, а камера – смотрит туда же, куда он. Не на него – за его плечо. Смешная мысль. Но именно из таких смешных мыслей растут инстинкты.

Он перевёл взгляд к двери. Полоса света под ней была узкой, но уже не резала глаз. От неё расходилась невидимая «температурная» тень – как бывает от нагретого чайника. Только дверь не грела. И всё равно – воздух возле порога был иначе.

– Ты не спишь, – констатировал Майло.

– Не сплю, – ответил Лукас.

– И я. Давай… просто лежать. До сигнала.

– Давай.

Они лежали. Слова напоминали корабельные узлы – держали форму. Станция, казалось, тоже успокоилась – её гул стал тоньше, едва слышнее. Но это не означало, что она ушла. Скорее, она притворилась.

Часы на маяке показали 04:03, когда Лукас снова взглянул. Время в «Чёрной Впадине» не значило прежнего: здесь не было рассветов, только технологические смены освещения. И всё же под утро что-то меняется – даже под землёй. Даже здесь. Шагов больше не было. Скрипов – тоже. Воздух вернулся к своим рельсам, и только иногда со стороны лифтов шёл низкий, едва ощутимый «вздох» – как если бы огромная грудная клетка проверяла, не сломаны ли рёбра.

Он не уснул. Сон ходил вокруг, как зверь по кругу, но не садился. Майло, кажется, проваливался на короткие отрезки – это выдавали редкие, глубже вздохи. Лукас за всё время не закрыл глаз дольше чем на десять секунд. Кожа на ладони запомнила холод зажигалки – он держал её несколько раз за ночь и клал обратно. Это было его «да, я здесь».

Камера мигнула снова. Точно так же, как в начале. Прицельно. В её мигании не было угрозы – была фиксация. «Объект не спит». Это стало почти смешным – как если бы кто-то вёл конспект его бессонницы. Но в последнем «морге» было и другое: короткий сбой – диод вспыхнул чуть ярче и гас на долю секунды позднее. Что бы это ни значило – станции тоже не спалось.

Он поднялся, дошёл до двери, прислонился плечом. Послушал. Ничего нового. Но у порога его встретил ещё один пустяковый штрих: когда он наклонился, косяк отдал лёгким запахом – тем самым сухим, «свежестружечным». Значит, знак у их двери действительно новый. Ночью кто-то подошёл, провёл, ушёл. Он не пытался понять «кто» – сосредоточился на факте: его выбрали. Это можно использовать – как используют известную угрозу, чтобы под неё выстроить действия.

Он вернулся к столу, налил воды из термоса. Металлический привкус напомнил мамино «чай с мёдом», только вместо сахара – соль. Он вспомнил её слова: «Этот город ломает, но ты не должен сломаться». Он никогда не думал, что в чужом месте, под чужим льдом, фраза окажется точнее.

– Ещё рано, – сказал Майло, повернувшись к нему лицом. В голосе не вопрос, а факт – они оба считали минуты.

– Скоро общий подъём, – ответил Лукас. – Переждём.

– Ты видел… – Майло замялся. – в коридоре… тени?

Лукас кивнул. Он не стал рассказывать всё – про «третий» воздух, про рябь в кружке, про «свежую» линию на косяке. Утром будет достаточно слов. И чересчур деталей сейчас могли разбить им ночь окончательно. Её и так почти не осталось.

Он сел обратно на кровать. Камера посмотрела на него своим равнодушным глазом. Он снова поднял руку и на секунду закрыл диод пальцем – не касаясь линзы, только свет. Пальцу стало тепло. Он убрал руку. Свет вернулся к ритму.

За стеной кто-то кашлянул – живой звук, обычный. Потом короткая перепалка шёпотом – похоже, Ноа и Эйден. Вернулись люди. Это было лучшим доказательством, что ночь почти пройдена.

Лукас осторожно открыл тетрадь. Не чтобы писать – просто чтобы почувствовать шероховатую бумагу. Он подумал, что утром, после тренажёра, запишет четыре строки. Про камеру. Про щель под дверью. Про знак. И главное – про ощущение, что кто-то обозначил его. Не чтобы испугать. Чтобы «взять на заметку».

Станция в ответ вздохнула – ровнее, длиннее. Под потолком на миг зажглась лишняя секция света и тут же погасла – как будто кто-то, наверху, проверил переключатель. Лукас посмотрел на часы. 05:17. До условного «утра» осталось немного.

– Ещё чуть-чуть, – сказал он. Не Майло. Ночи.

Камера мигнула напоследок – так же спокойно, как в начале. Лукасу показалось, что в этом мигании было что-то, похожее на узнавание. Он усмехнулся: «Не сходи с ума». Но мысль уже встала в ряд с другими – записалась.

За дверью кто-то прошёл уверенно – раз, два – и остановился у конца секции. Тишина стала «дневной». Смена начиналась.

Лукас не спал. Но он встретил утро «Чёрной Впадины» так, как встречают любых врагов: лицом.

Глава 4. Глубже под лёд

Сначала пришёл звук – не сирена и не колокол, а короткий, деловой импульс, будто станция нажала пальцем на плечо и сказала: «Вставай». За тонкой стеной барака слева кто-то откинул одеяло, справа послышалось глухое «чёрт» – матрас пружиной прикусил палец. Лукас открыл глаза без рывка, как человек, который и не засыпал по-настоящему. В темно-сером полумраке потолок лежал низко, и казалось, что он слегка дышит – на самом деле это вентилятор за стеной делал воздух вязким и живым.

Он сел на койке, поставил ступни на холодный линолеум и подождал, пока тело «дойдёт» до него целиком: пальцы, икры, плечи, лицо. В висках тихо отдавалось ночное недосыпание, но мысли уже складывались в прямую линию: сегодня вниз. Сегодня – не репетиция. Сегодня – «без возврата», как говорил Рой. Разговор, сказанный вчера, сегодня стал правилом, а правила, как и ремни привязи, работают только натянутыми.

На соседней койке Эйден качнулся вперёд и замер, держась за край, словно прислушивался, не к звукам – к себе. Потом выдохнул – ровно, почти весело: привычка не показывать слабое место. Майло спрятал лицо в локоть и нащупал ногами сапоги: у него всё всегда начиналось с техники – вещи его успокаивали. Луис сел, как старик, – медленно и сразу уставший. Он искал носки, хотя они лежали под подушкой, и в его движениях было столько ненужной осторожности, что хотелось помочь, но Лукас удержал руку: каждый должен собрать себя сам, иначе развалится в первую же минуту.

Дверь барака мягко скрипнула, пропуская полоску более яркого света из коридора. Мимо прошёл Флинт – шаг бесшумный, плечи широкие, взгляд пустой как у солдата перед выходом: всё нужное уже внутри, всё лишнее – выключено. Следом – Роза, затягивая ремень на куртке; за ней – Киара, на ходу пряча прядь за ухо. Ноа провёл ладонью по лицу и попытался улыбнуться – получилось криво, но честно. Сэмми, жмурясь от резкого света, сжимал в руке сложенный вчетверо листок – наверняка черновик, в который он ночью упрятывал страх строками.

Лукас поднялся и сделал маленький утренний ритуал, важный как проверка карманов перед выходом. Сначала – вода из кувшина: глоток, второй. Потом – ладонь к шраму на подбородке: живой, значит, ты тоже живой. Затем – пальцем по корешку тетради в внутреннем кармане: на месте. Он не собирался сегодня ничего записывать – бумага нужна позже, когда дрожь уйдёт. Но сама возможность держать слова «под рукой» действовала лучше любого успокоительного.

За окном было бело так, что стекло казалось не стеклом, а замазанной известью стеной. Поверхность – рядом, но будто ещё дальше, чем обычно: между ней и бараком лежал сегодняшний день. В коридоре потянуло столовой – кипяток, каша, хлеб, та самая комбинация, которая не радует, но собирает. Сразу захотелось есть, не из голода – из необходимости. Еда – это ремень, которым пристёгиваешься к реальности.

– Пора, – сказал Лукас, и удивился, как спокойно прозвучал голос.

– Пора, – отозвался Эйден. – Слышал? «Пора» – самое честное слово на Севере.

Майло кивнул, не вступая в игру, и накинул куртку. Лукас взял каску – пока ещё не на голову, а просто в руку, чтобы почувствовать вес. Металл – это всегда «да». Ткань – «может быть».

Они вышли в коридор и сразу растворились в людском течении. Здесь разговаривали шёпотом, но шёпот не был заговорщическим – он был экономным: слова берегли для тех мест, где они понадобятся. Стены гулко возвращали шаги, и этот гул, казалось, уже отстранял их от поверхности, как швартов отталкивает лодку от пирса.

И в эту минуту Лукас поймал себя на том, что вспоминает не отца – резкий голос, запах дешёвого спирта, тяжёлую ладонь, – а мать: её тихое «не сломайся» и липовый чай по вечерам. Вспомнил – и тут же спрятал, как фото в карман: не для того, чтобы забыть, а чтобы позже достать целым.

Над дверью в столовую мигнул зелёный огонёк. Время пошло.

Столовая жила в своём часе – без времени суток, только по сменам. Свет – ровный, как бумага в тетрадке, запах – кипяток, крупа, подогретый хлеб. Тёплый воздух толкался у потолка, а у пола было прохладно; ботинки, привыкшие к этому перепаду, не скользили. Длинные столы делили людей на небольшие островки – по звеньям, по привычкам, по одному взгляду, которым с вечера договорились сесть рядом.

Лукас, Эйден и Майло сели в середине, напротив – Луис и Ноа, по краю – Роза с Киарой. Чуть дальше, на «борту», пристроился Сэмми со своим листком – положил рядом, будто это прибор, без которого еда не усваивается. Кашу разливали щедро, но она всё равно оставалась скудной: тёплая, густая, безвкусная – такая, какую возможно есть натощак перед сильной работой. Чай – крепкий, даже грубый, но горячий, и этим уже полезный.

Разговоры начались не сразу. Сначала ложки. Потом – несколько сухих реплик про погоду и валенки. Только после того, как желудки вспомнили, что они не пустые, начались «правильные» фразы – короткие, дельные.

– Слышал, – сказал Ноа, – что на втором уровне сегодня «мокрое»? Нас туда не поведут?

– Сказали же: только проход и проверка, – отозвался Эйден. – Работать будем завтра. Сперва пусть шахта посмотрит на нас.

– Это мы на неё посмотрим, – упрямо сказал Луис, но в голосе звенела неуверенность. Он ел быстро, будто боялся, что кто-то отнимет ложку, и снова избегал встречаться взглядами.

Майло жевал медленно, слушал. У него привычка: пока не понимает, как «устроен» разговор, не входит в него. Лукас кивком спросил «нормально?» – тот ответил таким же коротким «пока да».

Рой появился незаметно. Он не ломал тишину – он менял её тональность. В его присутствии даже ложки звенели иначе: аккуратнее. За ним вошёл Мартин, в руках блокнот и карандаш – с ними он выглядел не чиновником, а человеком, который записывает долговую книжку мира.

– Десять минут, – сказал Рой, не поднимая голоса. – Едим – и к инструктажу. Кому плохо – говорите сейчас. Это не слабость, это честность.

Никто не заговорил. Кто-то поднял глаза, встретившись с ним взглядом, и сразу опустил. Люди не хотели «выбывать» до того, как началась игра. Слово «честность» зацепилось за что-то в Лукасе: честность – это не признаться в страхе. Честность – это делать шаг, когда страшно, но ты знаешь, зачем.

– Слышал, – шепнул Сэмми, наклоняясь к Лукасу, – что внизу лампы «плывут». Смотришь – а свет будто чуть в стороне.

– Везде так, где много железа и влажность, – ответил Лукас. – Глаза привыкают.

Он не добавил: «А если не привыкают – значит, смотрят не туда». Слова в этот час должны были быть как инструменты – по назначению, без «поэзии».

У самого выхода кто-то опытный сказал новичку: «Жетон не забудь». И это напоминание оказалось теплее чая. Простое «не забудь» связывало людей крепче любых речей.

Когда миски опустели, Рой коротко кивнул: пора. Люди встали почти одновременно. Ноги скрипнули, лавки тихо толкнули воздух. Лукас задержался на долю секунды, послушал себя – пусто ли внутри? Нет. Внутри было место, освобождённое от лишнего. И эта «пустота» была не слабостью, а готовностью.

На выходе он поймал взгляд поварихи – уставшее лицо, руки в трещинках, белый колпак, сбившийся набок. Она смотрела так, будто провожала детей в школу, где им предстоит не урок, а испытание. Никакой жалости, никакого испуга – только привычная забота: «поешьте», «не замёрзните», «вернитесь с руками и ногами». Лукас кивнул ей едва заметно. Это был их безмолвный договор: каждый делает свою работу.

За дверью потянуло коридором, в котором уже было холоднее – наверняка открыли внешние ворота. Где-то вдалеке, в машинном блоке, стартовал генератор, звук шёл через металл, как стук через кость. Эйден, идя рядом, выдохнул и растёр ладони, будто настраивал в себе невидимые шестерёнки. Майло поправил ремешок на запястье – на нём висел маленький компас, не для навигации, а для того, чтобы знать, что стрелка всё ещё показывает север.

– Вперёд, – сказал Рой. – Пять минут – и начало.

И эти «пять минут» стали самыми точными пятью минутами в их жизни.

Помещение выдачи снаряжения напоминало кладовую театра перед премьерой, только вместо костюмов – железо и плотная ткань, вместо гримёров – усталые техники, которые видели слишком много человеческих рук и слишком мало человеческих лиц. На стенах – аккуратные ряды касок; под ними – полки с аккумуляторами и фонарями; в шкафах – привязи, ремни, карабины; дальше – стол с радиостанциями, самоспасателями и газоанализаторами.

Кладовщик был невысок, с серыми усами и отрешённым взглядом. Он молча подавал вещи – как будто подписывал эмоционально нейтральные расписки. Каждое «держи» звучало у него однаково: не просьба и не приказ, а факт.

Каска легла Лукасу на голову уверенно: лобная лента упруго прижалась, ремешок щёлкнул, фонарь зафиксировался в пазе. Он включил и проверил свет – круг ровный, без «рваных краёв», цвет холодный, но не режущий. Аккумулятор защёлкнулся в гнезде с утешительным «щёлк», и это «щёлк» оказалось лучше многих слов – оно означало, что хотя бы что-то в этом мире работает как положено.

Привязь – система из ремней и пряжек – пахла ничем, а значит, чистотой. Лукас расправил её, накинул на плечи, застегнул пояс, подтянул грудную стяжку. Джейк прошёл рядом, дёрнул лямку, проверил узел – «годится» – и ушёл к следующему. Флинт, не произнося ни звука, помог Сэмми поправить заднюю точку крепления: если оставить её низко – будет давить на спину. Роза перехватила у Киары рацию, переставила клипсу выше, чтобы антенна не била по шее. Ноа уже стоял как из учебника – руки по швам, ремни на местах, – и всё равно Джейк полез к нему пальцем под пряжку: «ещё полоборота». Эта маленькая придирка выбила из Ноа лишнее самодовольство, которое внизу хуже усталости.

Газоанализатор повис у Лукаса на правом бедре. Он включил прибор – зелёная точка мигнула, экран показал «норма». Радиостанцию крепили на грудь: кнопка – под большим пальцем, микрофон близко, но не на воротнике – чтобы ткань не шуршала в эфир. Самоспасатель – металлический цилиндр в пластиковом футляре – занял гнездо на поясе. Его вес был некомфортным, но приятным как запасной ключ в кармане: лучше, когда он есть.

– Жетоны, – сказал Мартин, раскладывая латунные кружки по списку. – Забираете свой, второй – перевесите у портала.

Лукас взял кружок с выбитым номером, провёл пальцем по холодной надписи. Простая вещь – как колокольчик у ворот. Если он висит «внизу», значит, и ты «внизу». Если его вернули «наверх», значит, вернулся и ты. Вот и вся философия.

– Проверка света, – приказал Рой.

Десять лучей поднялись разом. Стена напротив зажила мерцающими кругами, и на секунду это напомнило Лукасу о детстве, когда он с матерью включал гирлянду на новогодней сосне – только там свет был тёплым и домашним, а здесь – инструментальным, как хирургическая лампа. Никакой лирики – и слава богу.

– Связь, – сказал Мартин. – По связкам.

«Первая – слышно». «Вторая – слышно». «Третья – слышно». Лукас сказал «вторая связка, первый» – услышал себя ниже и суше, чем обычно. Глубина заранее выровняла голос.

Кто-то из техников поправил табличку на стене: «Не стой под грузом. Не проходи один. Не отключай сигнализацию». Простые фразы, но в них – вся идея выживания. Никаких «если» и «возможно». Только «не» и «делай».

– На выход, – сказал Рой. – Колонну держим. Разрывы – запрещены.

Они двинулись к двери. Вес на плечах наконец-то успокоил – снаряжение «собрало» тело в единую конструкцию. Как только лямки и пряжки заняли своё место, страх стал не таким жидким. Теперь у страха были бортики.

Инструктажный зал был похож на класс, где вместо карт мира – схемы недр. Большая диаграмма занимала почти всю стену: ствол, уровни, штольни, вентиляция, точки связи, аварийные ходы. На столе – ламинированные карточки правил, рядом – металлические жетоны с цветными отметками звеньев. Рой стоял у схемы, Мартин – у стола, Джейк – на полкорпуса впереди, как старший в строю, готовый принять часть ударов на себя.

– Слушаем кратко, – начал Рой. – Сегодня – спуск до второго уровня, переход в главную штольню северного направления, проверка связи, дыхания, ориентации. Работы – ноль. Запоминаем маршруты, звуки, ощущение воздуха. Внизу теплее, чем наверху, но влажность высокая, воздух тяжёлый. Пьём по графику, а не когда «захотелось». Маски – не в рюкзаке, а под рукой. Самоспасатели – вскрывать только по команде или когда понимаете, что иначе не будет будущего.

Он указал на схему аварийных ходов:

– Если теряетесь – не ищите «короткую дорогу». Возвращаетесь на последнюю точку связи. Сообщаете. Ждёте. Одиночные подвиги в шахте заканчиваются одинаково: вас ищут те, кто должен работать.

Мартин переложил жетоны:

– Распределение по связкам. Первая связка – Джейк и Роза. Вторая – Лукас и Майло. Третья – Эйден и Ноа. Четвёртая – Киара и Сэмми. Пятая – Флинт и Луис. Две связки – одно звено. Первое звено ведёт Джейк, второе – Флинт. Я – на связи. Рой – ведущий колонны.

Лукас коротко глянул на Майло – тот ответил быстрым «есть». Эйден усмехнулся Ноа, но глаза у него были серьёзные. Киара слегка побледнела – Роза на миг коснулась её пальцев. Луис вскинул подбородок, будто хотел сказать «сам знаю», но Флинт уже стоял близко – это «близко» само по себе успокаивало.

– Сигналы, – продолжил Рой. – Три коротких – тревога, один длинный – остановка, один короткий – внимание. Повторяем сигнал по цепочке, пока не услышите подтверждение от ведущего. Радио – не для разговоров «о жизни». Коротко, по делу, чётко. Если слышите своё имя в тишине – проверьте глазами. Если не видите тот рот, который его произносит, значит, это воздух. Воздух внизу умеет разговаривать. Вы – нет. Вы там работаете.

Он перевёл взгляд на стенд с правилами:

– Царапины, рисунки, «символы» на стенах. Проходим мимо. В конце смены сообщаем мне. Никаких обсуждений «по горячим следам». Любая легенда – это лишние шаги. Лишние шаги – это лишние риски.

Мартин поднял карандаш:

– По газам. Датчики – включены. Если один дал «красный», этого достаточно, чтобы надеть маски. Не спорим. Если один «желтый» – покидаем зону, сообщаем, ждём. Если у кого-то «пищит» от дыхания – опустите датчик ниже. Но не ниже колена – будет собирать воду.

– И ещё, – Рой обвёл всех долгим взглядом, – паника. Она приходит тихо. Сухой рот. Мурашки. Ноги, которые хотят бежать. В этот момент берёте в руки любую задачу. Проверить крепёж. Пересчитать шаги до последней арки. Перекладка кабеля. Любое действие лечит голову лучше слов. – Он кивнул. – Всё. К порталу.

Слова легли на людей, как броня: не блестящая, не красивая – рабочая. Идти в них было легче. Лукас ощутил, как в груди выровнялось дыхание. Он на секунду представил, что будет, если кто-то из них даст слабину на лестнице или в клети: вся колонна сразу станет тяжелее. А значит – никто не даст. Не потому, что герои. Потому что связки.

Они развернулись к выходу. Металл дверной коробки отдал сухим холодком в ладонь. За этой дверью начиналась другая температура и другая тишина.

Дверь распахнулась туго, будто снаружи кто-то держал её ветром. В лицо ударил мороз – честный, чистый, без запахов. Воздух щипал кожу, как мелкая стружка льда. Снег падал не хлопьями – иглами, и эти иглы бежали по горизонтали, как вода из шланга, – метель гнала их ровными струями. Небо было не серым – глухим. Так выглядит металлическая пластина, если на неё смотреть через инеевое стекло.

Площадка перед зданием светилась тускло: прожектора в высоких корзинах вычерчивали в воздухе широкие конусы, в которых кружилась ледяная пыль. По левую руку – ангары и склады, из-под ворот тянулся тонкий пар; дальше – тёмные коробки генераторов, их низкий гул шёл через снег, как через вату. По правую – рельсы узкоколейки, под полупрозрачной коркой снега угадывались две параллельные блестящие нити, ведущие к порталу. Сам портал пока не виден – его закрывала притрушенная снегом галерея, но было ясно, где он: там, где белое становилось темнее.

Колонна остановилась на секунду у порога, как корабль, который выравнивают по фарватеру. Рой вышел первым, не пригибаясь, и ветер сразу «облизал» его куртку, зашумел в воротнике. Он поднял руку – ладонь вниз – и жестом разметил строение: по двое, сжатые, без просветов. Джейк занял место у головы, Флинт – контролировал хвост. Мартин шёл в середине, чтобы радиосигнал шёл «сквозь людей», а не над ними.

Первый шаг со ступени на обледеневший бетон всегда самый громкий – даже если делать его тихо. Под подошвами глухо скрипнуло. Кто-то в хвосте колонны невольно переминался – и тут же вернулся в строй: Флинт не смотрел, но видел. Эйден, вдохнув полной грудью, едва уловимо повёл плечами, будто стряхнул с себя тонкую сетку сна. Майло поправил ремешок фонаря – не потому, что тот сполз, а чтобы дать пальцам дело. Луис на секунду прикрыл глаза – не от усталости, от света: белое резало сильнее, чем темнота.

Лукас огляделся – не для прощания, для фиксации. Он запомнил высокую мачту с трескучими проводами, снег, забившийся под ребристую подошву, чёрный прямоугольник таблички на стене («держи каску на голове»), стеклянные слёзы льда под карнизом. Всё это стало «потом». А сейчас – путь.

Воздух сильнее пах теплом из-под земли – не человеческим, а машинным, сухим и ровным. Где-то за складами щёлкнуло железо – это, вероятно, дверь, но звук показался слишком точным, будто кто-то кликнул языком. Лукас переступил с пятки на носок, чтобы почувствовать, насколько прочно ботинок держит лёд, и оценил: нормально. Удобно. Важно было знать свои опоры прежде, чем отдать им весь вес.

– На счёт «три» – шаг, – сказал Рой. Ветер сорвал с его слов кусочек и утащил в сторону, но все и так поняли. – Раз. Два. Три.

Они двинулись с места – не марш, не бег, ровная поступь. Линейные фонари над воротами оставили за спиной последние тёплые пятна света, и мир сузился до двух-трёх десятков метров бело-серого перед лицом. В этом бело-сером уже обозначалась тёмная полоса, где начиналась галерея к порталу. Но подход к ней – это следующая часть пути. Пока – только воздух, ветер и снег, который бьёт в щёки, как мелкая дробь, и напоминает: ты жив, потому что чувствуешь.

Лукас, идя во второй двойке, не оборачивался – «прощальный взгляд назад» ещё впереди, когда тьма портала окажется в шаге. Сейчас важнее было услышать строй, держать дыхание – два коротких вдоха, длинный выдох – и помнить: слова закончились у дверей. Дальше – металл и шаг.

Они шли плотной лентой, по двое, дыша в такт, как люди, которые уже поняли: легкомыслие слишком дорого стоит в местах, где каждый порыв ветра превращает снег в стеклянную крошку. Рой задал ходу спокойный, но не отпускной темп; Джейк держал плечо с правого края, Флинт – замыкал, и от этого даже шум метели звучал организованно, будто кто-то поставил ему невидимую рамку.

Под ногами скрипел утрамбованный наст, накатанный многими сменами. Вдоль дорожки торчали красные выцветшие колышки с ленточками – их поставили для тех дней, когда белое становится полностью слепым, и идти приходится не глазами, а памятью. Слева, пониже, лежала площадка с тележками: их съедало по колесу в сугробах, словно снег терпеливо ждал весны, чтобы объявить находку. Справа, за сетчатым ограждением, темнели склады горючего: кубы, цистерны, предупреждающие таблички, вмёрзшие в ледяную корку.

Лукас считал шаги не для того, чтобы знать расстояние, – для того, чтобы держать ум в узде. Два коротких вдоха, длинный выдох; взгляд – на спину Джейка; левая перчатка – на ремне привязи, чтобы пальцы помнили, где она. Эйден не говорил – в этом и заключалась его дисциплина; когда нужно, он мог быть тише любого. Майло в какой-то момент чуть отстал, потому что поправлял ремешок газоанализатора: он должен висеть ниже дыхания, чтобы не ловить «ложные» всплески, и теперь висел правильно, ровно там, где нужно.

Снеговая пыль забивалась в складки ткани, сапоги собирали на себя белые пояски, которые тут же превращались в воду и снова в лёд. Ветер, ударяясь о лицевые клапаны курток, выводил тихий, почти музыкальный звук – ровный тон, как у настроенного мотора. Где-то левее, за ангаром, раздался удар металла о металл – как если бы высокий пустой бак толкнули плечом; звук прошёл по воздуху, как волна, упёрся в их колонну и затих.

Портал рос впереди – сначала как темнеющее пятно в белом, потом как геометрия: прямоугольник, вписанный в склон, тяжёлая перекладина арки, рёбра обшивки, провисающие кабели, уходящие внутрь. Дорожка к нему уходила под навес галереи, и под навесом снег уже не летел – белая муть оставалась за спиной, менялась на тёплый сухой воздух, который тянул из глубины, будто кто-то там дышал медленно и глубоко.

– Держим строй, – сказал Рой. Ветер откусил половину слов, но смысла не убрал. – На повороте не растягиваться.

Они прошли мимо знака «Только по пропускам», мимо ящика с песком у ограждения, мимо замерзшего гибкого рукава для заправки – он вился чёрной змеёй на белом насте. Дальше начиналась галерея: металлические стойки, редкие лампы под козырьком, на полу – рифлёные листы, чтобы не скользили ботинки. Здесь стало слышно их собственное дыхание, отделённое от ветра: они дышали одинаково, и от этого было легче.

Лукас поймал краем глаза выражение лица Луиса – жёсткая линия губ, взгляд то в носки ботинок, то вперёд, чрезмерная сосредоточенность, которая похожа на готовую паническую петлю. Он хотел бы сказать что-то короткое – «нормально», «держись», – но решил, что сейчас правильнее – молчать, и просто шагнул так, чтобы их плечи чуть коснулись. Контакт сработал лучше слов: Луис перестал смотреть себе под ноги и выровнял дыхание.

Галерея сделала плавный изгиб, и портал оказался напротив – совсем близко, чёрный прямоугольник в белом мире. Сверху, как жилы, тянулись кабели и воздуховоды; снизу блестели две узкие рельсы, уходившие в тьму. По краю проёма висели таблички – простые глаголы, никакой поэзии: «Держись за поручни», «Не стой под грузом», «Не проходи один». Эти слова всегда настраивали Лукаса вернее любых напутствий.

Колонна сама собой замедлилась на один такт – не от сомнения, а от внутреннего уважения к границе. Здесь кончалась поверхность. Здесь начиналось то, ради чего их собрали.

– Жетоны проверим у лифта, – сказал Мартин, оглянувшись, – здесь просто проходим.

Значит, отметка – позже. Это даже хорошо: меньше ритуалов на самом пороге, больше движения. Они подтянули лямки привязи ещё раз, раз, другой – привычный жест, как крёстный знак у верующего, – и вошли под арку.

Галерея проглотила их шаги и вернула в виде мягкого эха. Металл вокруг от этого казался живым. Воздух стал гуще, влажнее, тёплость была не уютной, а рабочей – как в помещении с горячими трубами. Где-то впереди, в глубине, уже были их свет и их шум. Осталось дойти.

Первый поворот открыл не просто дверь, а целую сцену – как если бы до этого они шли по коридору театра, а теперь вошли в зал, где декорации были сделаны из стали, бетона и света. Слева, над ними, вздымалась опора копра – решётчатая башня, похожая на огромную букву, сложенную из балок. В её вершине, в самом горле ствола, медленно вращались шкивы; стальная лента каната уходила вверх и вниз, исчезая в прямоугольнике шахты. Всё это работало без пафоса, но от самой идеи масштаба в груди незаметно холодело.

Справа, через стеклянные окна стены, виднелся зал подъёмных машин. Там, за толстым стеклом, двигались тени – операторы, механики. Красные и жёлтые лампы мигали так размеренно, что казались пульсом чего-то огромного и спокойного. Вдоль стены, как вены, шли кабели в металлических лотках; на полу стояли катушки с резервными тросами – круги металла, похожие на спящие змеиные клубки.

Дальше, в глубине, громоздилась переработка: конвейерная галерея, выходящая отдельным рукавом; громкий, но не истеричный шум ленточных транспортеров; закрытые трубы, в которых шёл тёплый воздух. Вода, рождённая из инея и дыхания машин, собиралась под настилами в лотках, стекала в узкие каналы и исчезала – очевидно, уходила на откачку. В дальнем углу площадки стояли несколько тележек, утыканных ломами и лопатами; три из пяти были свежевымыты, две – в пыли, как будто ждали вечерней смены.

Свет здесь был другой – не тот, что наверху. Он не пытался быть «дневным». Длинные лампы под потолком давали белый, почти холодный свет, а локальные прожекторы подсвечивали зоны, где возможны ошибки: лестницы, повороты, стыки. Тени от балок ложились остро, будто их рисовали карандашом по линейке. Любая ошибка здесь должна была быть видна, прежде чем станет событием.

Генераторы гудели так, что этот звук заполнял всё пространство, но не мешал слышать рядом стоящего. Это был ровный, уверенный шум. Он давал странное ощущение безопасности: пока он звучит, значит, система дышит. Но если вдруг он оборвётся – тишина окажется страшнее любого крика.

Лукас смотрел на всё это без восторга и без страха. То, что он видел, было правдой – не метафорой и не легендой. Это был трудный, тяжёлый порядок, где каждой вещи отведено своё место и своё «зачем». И всё же в этом порядке была черта, за которой начиналась неизвестность. Она всегда начинается там, где человек перестаёт видеть дальше своего луча света.

Колонна остановилась на секунду, чтобы пропустить электрический погрузчик – он провёл поперёк проезда, таща за собой платформу с ящиками. Водитель – в шапке с ушами, с сухим лицом, на котором усталость уже стала чертой – кивнул Рою и уткнулся взглядом в путь. Рой ответил лёгким жестом, не словом. Здесь экономили не только тепло и свет – здесь экономили каждое движение.

– Смотрим под ноги, – напомнил Джейк, когда тронулись дальше. – На рифлёных – не бежим, на гладких – не бежим тем более.

Они пересекли открытую часть площадки и вошли под широкий козырёк. Здесь воздух стал ещё теплее – тяжёлые машины щедро делились своим жаром. Запах был рабочий: смазка, металл, каменная пыль, немного озона от щитов – не резкий, а вязкий, едва заметный, как подпись под документом.

Впереди, через пятьдесят шагов, виднелся вход в шахтный домик подъёмника – тяжёлая дверь, рядом – окно с внутренним светом. За стеклом мелькнул силуэт оператора, он наклонился к пульту, нажал кнопку, и в воздухе что-то щёлкнуло. Лукас почувствовал это не ушами – кожей. И именно в этот момент понял, насколько маленьким делает тебя сама архитектура этого места: не унижает, а уменьшает до рабочего размера. Ты – винтик, и должен быть винтиком, потому что всё остальное – опасно.

– Подходим, – сказал Рой. – Связки – строем, жетоны – приготовили. Проверка будет у двери.

Слова были обычной формальности. Но каждый услышал в них главное: «сейчас».

Они остановились у порога шахтного дома. Дверь была ещё закрыта. Рой ожидал короткого сигнала от оператора – в глубине прозвучало два сухих удара, как ладони, встретившиеся в пустом зале. Прежде чем шагнуть, Лукас позволил себе то, чего избегал всё утро: он обернулся.

Поверхность была видна как на старой фотографии – цвет уходит, остаётся контраст. Белое снега, чёрное металла, серые мазки между ними. Прожектора рисовали в метели короткие шпаги света; в одном из конусов летела ледяная пыль, словно песок в перевёрнутых часах. Вдалеке, через каркасы, тускло мерцал город – не огнями, их не было видно отсюда, – а своим присутствием: где-то там были люди, дома, печное тепло, в окне – рука, двигающая занавеску. Возможность, которой у него не будет долго.

Лукас не думал об отце – этот образ должен был остаться наверху. Он подумал о матери. Вспомнил, как она поправляла на нём шарф в детстве – слишком туго, как ему казалось тогда; как учила не смотреть долго назад, когда спускаешься с крыльца зимой: можно поскользнуться. «Смотри под ноги, – говорила она, – и уже потом – на небо». Он улыбнулся краешком рта: иронию жизни никто не отменял.

Ветер ударил в лицо, как ладонь друга – не ласково, но по делу. Он облизал губы – соль, железо, снег. Повернулся обратно. Внутренний свет в окне снова мигнул; оператор поднял палец – один. Рой кивнул, и это означало всё: «время».

– Если кто-то хочет сказать «стоп», – сказал Рой негромко, – это последняя минута. Не будет осуждения. Будет другой список.

Никто не сказал. Тишина их не героизировала. Она просто фиксировала факт.

Лукас положил ладонь на грудь – на пластик радиостанции, на ремень привязи, на карман с тетрадью. Отпустил. И вдруг заметил очень простую вещь: ему не хотелось больше продлевать эту минуту. Минуты, которые тянутся, становятся липкими. Лучше – резать.

– Вниз, – сказал Рой. – По двое.

Лукас сделал шаг к двери. Прежде чем она открылась, он успел ещё раз, коротко, взглянуть вверх: не где небо, а туда, где прятались мачты, провода, потолок из метели. Там не было ничего, что могло бы его удержать. Он понимал: в следующий раз он увидит этот белый мир через месяцы. Это знание не жгло и не охлаждало. Оно собирало позвоночник, как струну вглубь.

Дверь поддалась, тёплый воздух шахтного дома облизал их лица. Разговоры исчезли окончательно – остались только жесты. Порог был не высоким, но Лукас поднял ногу чуть выше, чем нужно, как будто переступал невидимую линию. Возможно, так и было.

Внутри было светло и громко. Не шумно – громко, потому что каждый звук значил дело. По левой стене тянулась длинная панель с лампами и стрелками; под ней – пульт с рычагами, блестящие головки винтов, осторожно закапчённые от постоянного прикосновения рук. По правой – окно в машинный зал: там вращались огромные барабаны, тросы сходили и уходили в тёмную прямоугольную дырь ствола; оператор сидел на высоком стуле, как на наблюдательной башне, и почти не шевелился, только рука иногда трогала кнопку или металлический грибок аварийной остановки.

Запах был точным – никакой «сильной химии»: старая смазка, свежее масло, лёгкая ржавчина на влажном железе, каменная пыль, нагретая до комнатной температуры. Это был не дурной дух, а рабочий фон. В этом запахе не было места для паники; он говорил: «всё делается по инструкции».

Они подошли к ещё одной доске с крючками – здесь вешали дублирующие жетоны. Мартин проверял список, имена, номера, переносил кружки в колонку «внизу». Щёлк, щёлк, щёлк. Каждый щелчок был как метка в книге: «эта страница прочитана».

– Проверка связи, – сказал Джейк. – По звеньям.

Голоса ответили глухо и ровно, в общем шуме было несложно расслышать своё имя. Лукас поймал свой голос ниже обычного и понял, что это не «эффект помещения», а он сам – глубина уже давила на грудь просто фактом присутствия.

Возле двери клети стоял технарь с коротким карандашом за ухом. Он посмотрел на привязи – не презрительно, не оценивающе, а с обычным профессиональным вниманием. Подтянул ремень у Луиса, поправил антенну у Киары, кивнул Флинту: «нормально». Потом обратился к группе сразу, не выбирая главного:

– На полу не суетимся, держим руки на перекладинах, не на сетке. Внутри не разговариваем, слушаем команды. Давление – сглатывать, зевать, жевать. Если кому тяжело – показываем знак. Не геройствуем. Сегодня – просто спуск.

Оператор занялся своими лампами. Одна зелёная перешла в жёлтую, две жёлтых стали зелёными. Где-то под полом, возможно, на другой площадке, раздался звон цепи – не треск, не удар, именно звон, как у очень большого колокольчика, спрятанного в железной шкатулке. На секунду нарушилась привычная равновесная смесь шумов – и снова всё вошло в прежний ход.

За остеклением прошёл старший рабочий, посмотрел на новобранцев. В его взгляде не было ни насмешки, ни поддержки – лишь пустая отметка: «есть». Он знал, что лишние чувства в этой комнате опаснее масла на ступени.

– Готовность, – сказал Рой.

– Готовность, – глухо повторил оператор, не отрываясь от пульта.

Дверь клети приоткрылась. Пахнуло влажным шахтным воздухом – тёплым, без посторонних запахов. Где-то в глубине шуршнули тросы, как если бы большой зверь потряс шерсть. Лукас почувствовал, как пальцы крепче сжали ремень привязи. Ему казалось, что всё в нём правильно по местам: страх – на поводке, внимание – на вершине языка, тело – собрано.

– По двое, – сказал Джейк. – Без суеты. Внутри – руки на перекладинах, глаза – прямо.

И этот простейший порядок стал спасением: он даёт действиям форму, а форме – смысл.

Клети пахли металлом и тёплой пылью. Пол был шершавым, как наждачная бумага с крупным зерном, – сапоги цеплялись уверенно. Внутренняя поверхность дверей – решётка, через которую мир превращался в вертикальные полосы. Поручни – холодные, но руки в перчатках тепла не требовали, им нужно было только чувство сопротивления: ты держишься – значит, стоишь.

Они вошли плотной массой – двое за двумя, как поток, который разложили по каналам. Рой встал у двери, Мартин остался у пульта, Джейк занял место ближе к центру, чтобы видеть лица, а не затылки. Эйден встал слева от Лукаса, Майло – справа; позади – Ноа и Сэмми, дальше – Роза и Киара, замыкали Флинт с Луисом. Это распределение не было случайным: сильные – по краям, тревожные – под прикрытием.

– Каски – не трогаем, – сказал Джейк. – Фонари – проверили. Маски – рукой – раз. Самоспасатель – рукой – два. Привязь – рукой – три.

Они провели руками по своим «точкам», как артисты перед занавесом проводят пальцами по реквизиту, чтобы убедиться, что он настоящий. Это касание успокаивало лучше слов. Лукас почувствовал под ладонью холодную цилиндрическую «кость» самоспасателя – она лежала на своём месте, как обещание в металлической оболочке. Он сделал длинный выдох, чтобы снять излишнюю пружину в груди.

Где-то вверху стукнуло – коротко, сухо. Это не был сигнал опасности – скорее, механический жест системы, что-то вроде «я здесь». Дверь клети сдвинулась, закрываясь. Замок встал с глухим, очень определённым звуком – таким, в котором не было места для сомнений. Мир по другую сторону решётки стал плоским, как картинка. Здесь – люди, железо, воздух; там – планы, страхи, догадки. Решётка честно разделяла одно от другого.

– Вниз, – сказал голос оператора из окна. Он не повысил его, но в гуще шумов его было слышно так отчётливо, словно слова произнесли у уха.

Кабина дрогнула – не рывком, а тяжёлым, вязким началом, как будто огромный механизм перевёл дыхание и начал тянуть. Поручни под пальцами ожили лёгкой вибрацией, пол под сапогами стал петь низкую, равномерную ноту. Свет в комнате за решёткой скользнул вверх, как уходящая фотография, и исчез. Фонари на касках стали единственными островками зрения; каждый луч теперь казался личным, как личная мысль.

Лукас не смотрел вверх – там уже нечего ловить; не смотрел вниз – там нечего видеть, кроме собственной готовности. Он смотрел прямо – на решётку, на ладонь Джейка, сжимающую поручень, на ремень Розы, на плечо Эйдена, на блестящую кнопку на пульте аварийной остановки, которая оставалась где-то справа, вне зоны его власти. Монотонный гул тросов и машин стал фоном для внутреннего счёта: вдох-вдох – выдох, вдох-вдох – выдох. Это был единственный метроном, который им сейчас был нужен.

Киара едва слышно шевельнула губами – молитва, не громкая, не театральная, просто контакт со своим смыслом. Луис за её спиной стоял слишком прямо, как струна, – Флинт, не глядя, упёр ему локоть в предплечье: «дыши». Это простое «дыши» перешло через металл, как ток.

Теснота была не врагом, а способом существования. Когда плечи касаются плеч, меньше места остаётся для «лишних» мыслей. Шум был не угрозой, а одеялом: пока он есть, их несут по рельсам чужие, но надёжные силы. И всё же, где-то на самом краю слуха, Лукас уловил тончайший посторонний звук – не трос, не вентилятор, не вибрация. Будто далеко-далеко кто-то провёл ногтем по стеклу. На секунду захотелось оглянуться, но он этого не сделал. Внизу у звуков всегда есть причины. Сначала – доберись. Потом – разбирай.

Кабина набирала ход. Темнота вокруг не была абсолютной – её разрезали лучи фонарей, как ножи режут плотную ткань. Но ткань немедленно стягивалась снова. И в этой живой ткани глубины Лукас вдруг ощутил не только страх и дисциплину, но и странную, простую ясность: он там, где должен быть. Всё остальное – потом.

Кабина набирала ход, и темнота перестала быть пространством – стала материей. Она не просто окружала, а прилегала, как мокрая ткань, к решётке, к рукавам, к каскам. Лучи фонарей упирались в неё, и свет не «освещал», а вырезал узкие, нервные коридоры, которые мгновенно зарастали обратно. В этой вязкости тишина была не отсутствием звуков – тишина была выбором. Никто не говорил: даже там, где можно было бы пошутить, слова застревали в горле как лишний вес.

Иногда лампы в кабине – те, что под потолком и над дверью – мигали. Не аварийно: будто у них с глубиной шла короткая частная беседа, и на миг они уступали ей первенство. Вспыхнет – осядет, вернётся – снова осядет. Фонари на касках тоже отзывались дрожью, и каждый раз ребро света становилось чуть более жёстким. Лукас понял, что моргает реже, чем обычно. Глазам не хотелось закрываться даже на долю секунды – боялись, что за эту секунду мир на другой стороне века поменяется местами.

Где-то наверху, совсем далеко, коротко звякнула цепь – эхо донесло этот звук с опозданием, как птица, отставшая от стаи. Вниз по тросу уходило невидимое усилие, и оно чувствовалось в пальцах, в коленях, в животе. Ноги сами чуть шире поставили ступни: тело искало баланс в железном гуле. Воздух на вдохе был чуть тёплым, на выдохе – влажным; маски пока висели на ремнях, но мысль о них держалась рядом, как ручка двери, в которую ещё не взялся, но уже знаешь, где она.

Лукас заметил, как в углу решётки свет от его фонаря на секунду раздваивается, и понял: капля воды медленно сползает по металлическому пруту, превращая свет в ножницы. Капля сорвалась, мелькнула на уровне глаз – чёрная на чёрном. Он увидел её будто в замедлении и поймал себя на мысли, что внизу даже вода течёт иначе, как будто прислушивается к механике вокруг.

Эйден, слева, стоял спокойно, но плечо у него было напряжено – именно то плечо, которым он инстинктивно прикрывал соседа. Майло справа перебирал большим пальцем край привязи – совсем чуть-чуть, как пианист, который перед выходом на сцену касанием проверяет клавишу. Сэмми за их спинами не шевелился вовсе; только был слышен негромкий скрежет зубов – он стиснул челюсть, и этот слабый звук, усиленный решёткой, превращался в ломкую струну.

Кабина прошла очередную отметку – на стене шахты в луче чужого фонаря сверкнула табличка с цифрой, и сразу исчезла. Никто не считал эти цифры вслух, никто не отмечал: «столько-то метров». Это было бы лишним. Метры сегодня переживут их всех, и им безразлично, кто именно проходит сейчас отметку.

Иногда где-то сверху пробегал иной, почти приятный звук – как если бы вдалеке трогали пальцем по натянутой струне. От этого звука по спине пробегали те самые мурашки, которые легко принять за дурной знак. Но Лукас научился не ловить «знаки» там, где звучит система: глубина говорит языком механизмов, а не предвестий. Он дышал в счёт: два коротких вдоха, один длинный выдох. На длинном выдохе тревога слабела, как пламя, которое прикрыли ладонью.

Лампа над дверью мигнула снова – на этот раз резче, как короткий нервный тик. В ту же секунду Рой сказал, не повышая голоса: «Спокойно». Одно слово, которое не требовало объяснений. Это «спокойно» упало на людей как груз на крюк – и зафиксировало.

Темнота, накатывая на решётку, вела себя достойно. Она не дергала, не дрожала, не пыталась играть. Она просто была глубже, чем можно себе представить в бараке, и тяжелее, чем можно представить на поверхности. И всё-таки в этой тяжести что-то успокаивало Лукаса: честность. Глубина – без иллюзий. Если ты упадёшь, она не смягчит, но и не обманет.

Кабина прошла участок, где тянуло более тёплым воздухом – значит, где-то рядом шла вентиляция. Лучи фонарей на секунду поймали в решётке пылинки – они вспыхнули, как крошечные кометы, и исчезли. Тишина продолжала быть выбором. Никто не разговаривал, даже шепотом. У каждого была своя работа: держать поручень, дышать и смотреть. Иногда это и есть всё, что от тебя требуется, чтобы выжить.

Давление пришло не сразу – как головная боль, которая начинает с лёгкого зуда где-то возле виска. Сначала заложило левое ухо, потом правое. Кто-то рядом коротко зевнул, кто-то щёлкнул челюстью. Мартин, оставшийся у пульта позади решётки, приложил два пальца к уху, показал жест «сглатывать», и жест пошёл по кабине цепочкой – как тихая подсказка: «делай это каждые полминуты». Лукас сглотнул: хрящики слабо щёлкнули, в голове стало светлее, как открыли клапан.

Стены ствола, которые не видны, но всегда присутствуют, начали вибрировать иначе. Это чувствовалось спиной – через поручни, через каску, через зубы. Вибрация была низкой, упругой: не та, что вызывает животный страх «сейчас оторвётся», а та, что говорит: «мы работаем в пределах нормы». Порой она усиливалась, и тогда казалось, будто кабина проходит мимо «мускула» шахты – участка, где нагрузка максимальна. Потом стихала и переходила в привычный гул.

Кто-то из ребят – Лукас не видел, кто именно, – тихо шептал слова молитвы. Не театрально, не с пафосом. Как дыхательную практику. Шёпот тонул в шуме, но его ритм угадывался: короткие одинаковые фразы, повторяющиеся не для «слышания», а для закрепления. У удивления Лукаса не было осуждения. В такие минуты каждый держит себя за ту нитку, которую знает с детства.

Лампа над дверью вспыхнула стабильнее. В проёме решётки, там, где должна была быть голая шахта, мелькнула короткая подсвеченная площадка – как остров под мостом – и сразу исчезла. Лукас на долю секунды хотел потянуться глазами к этой полоске, но опустил взгляд. Рой заранее предупредил: «Смотрим вперёд». В темноте «острова» могут быть обманом для ног.

Эйден тихо, но отчётливо выдохнул – слишком долго держал воздух. Флинт у хвоста, как будто чувствуя общий ритм, проговорил еле слышно: «Дышим». Его голос не был командой. Это было «напоминание от тела». Ноо, стоявший впереди него, тут же выровнял грудь, подбородок, плечи – как по нитке.

Где-то наверху стукнуло довольно громко – два раза, с ровной паузой. Эхо протянуло стук вниз, разложило на множество более тонких ударчиков, как град по крышам. У Лукаса под ладонями поручень отозвался едва заметным дрожанием – не синхронным удару, а своим, внутренним. Он почувствовал, как от этой дрожи уходит зажим в пальцах: когда вещи вокруг живые, меньше страшно за свою жизнь.

С каждым метром воздух становился гуще и влажнее. Дышать было не тяжелее, но иначе: как будто в рот добавили каплю тёплой воды. У многих вспотели лбы, и капля, скатившаяся под ободком каски, казалась ледяной, хотя была тёплой – контраст делал своё дело. Лукас провёл языком по нёбу – сладости и соли не было, только вкус железа, как у крови, но без крови. Это вкус камня, вращённого воздухом.

Киара снова шевельнула губами, но теперь не было похоже на слова – скорее, на счёт: «раз, два, три». Роза, стоя рядом, лёгким движением плеча упёрлась в её плечо – едва-едва, как якорь. Луис, который до этого держался слишком прямо, чуть опустил плечи и стал выглядеть человеком, а не натянутой струной. Сэмми перестал скрипеть зубами – в какой-то момент он всё-таки вспомнил, что челюсть – это тоже сустав, и ему нужно движение, а не сжатие.

Временами казалось, что за решёткой кто-то есть – не силуэт, не движение, а само «присутствие», как в тёмной комнате, где ты уверен: если махнёшь рукой, нащупаешь у стены шкаф. Лукас точно знал: это не «кто-то». Это накапливающийся звук, который мозг привычно переводит в образы. Он не махнул рукой. Он сжал поручень сильнее и сосчитал вдохи заново. Два коротких, один длинный. Работает.

Кабина среагировала изменением тона – чуть подняла голос, словно перешла на другую передачу. Это означало: скоро остановка – не конечная, промежуточная. И пусть никто не сказал этого вслух, в кабине пробежала общая мышечная волна: ребра стали шире, ступни – стабильнее, головы – тяжелее. Люди готовились перейти из вертикального движения в горизонтальное. Глубина отвечала гулом: «Согласовано».

Дверь клети раскрылась – не резко, а вязко, как шторка в душной комнате. В лицо ударило теплее – воздух был тяжёлый и влажный, затхлости не было, но присутствовал чёткий запах каменной пыли и земли, как если бы терли между ладонями мокрый песчаник. Площадка, на которую они сошли, была узкой – рифлёный металл под ногами, слева и справа – стены, гладкие на ощупь, но с мелкими рубцами от крепежей. Над головой – труба вентиляции, снаружи покрытая конденсатом; капли медленно нарождались на её нижней кромке, набирали вес и срывались, каждая – отдельным звуком.

– В связках, – сказал Рой. – Шаг средний. Смотрим под ноги.

Они двинулись в первый тоннель – не широкий, как в «парадных» частях комплекса, а рабочий, с частыми металлическими рамами, которые создавали повторяющийся рисунок арок. Свет здесь был более редким: лампы под потолком закрыты матовыми плафонами и казались мутными лунами; основная работа ложилась на налобные фонари. В их лучах камень выдавал сложную фактуру: пятна сланца, прожилки блестящего минерала, мягкие, как будто утрамбованные ладонью, участки глины, замазанные бетоном.

Капли воды звучали независимо от общего шума – их тон был выше, чем у машин, но ниже, чем у голоса. Они выбивали свой метроном, и если прислушаться, можно было уловить ритм: кап-кап… пауза… кап. Худший соблазн – начать под него идти. Джейк, уловив, что коленям колонны хочется подстроиться, тихо сказал «не слушать» – и тем самым разорвал несуществующую музыку.

Трубы шли вдоль правой стены: одна – толстая, с тёплой кожухом, другая – потоньше, с вентилями через каждые десять метров. На стыках виднелись следы ремонта – новые хомуты блестели, старые были матовыми. К кабелю, идущему по потолку, были привязаны белые одноразовые ленточки – проверка движения воздуха. Каждая ленивая полоска показательно ерошилась в ту сторону, куда им идти – воздушные «указатели», правдивее любой стрелки.

Под ногами местами похрустывал песчаник; на повороте тонкая пластина отломилась и загремела под решётку трапа, как монета. Лукас, идя рядом с Майло, ловил каждую мелкую неровность. Тело уже подстраивалось к средней скорости колонны: быстрее нельзя – опасно, медленнее нельзя – это расползёт цепь. Слева из тени арки вдруг подуло чуть более холодным воздухом – значит, боковой ход выходил в ещё одну полость. Рой не свернул, даже не посмотрел туда: план на сегодня был прост – «через» и «вниз».

Запахи менялись по мере движения. В начале преобладал «металл»: смазка, тёплое железо, пыль. Дальше, ближе к следующему узлу, в запах добавился «камень после дождя» – влажность усилилась. Никакой плесени, никакой кислинки – значит, вентиляция держит. Но именно этот «сырой» тон делал воздух тяжёлым. В горле хотелось покашлять, чтобы вернуть привычную ясность. Лукас взял глоток воды из фляги – по инструкции, «по графику», а не «по желанию». Глоток помог ровно настолько, насколько требовалось – ни больше.

В одном месте с потолка свисала тонкая жёлтая верёвочка – «полоска» для замера провисов. Кто-то две смены назад оставил на ней отметку карандашом – «норма». Сейчас верёвка едва заметно дрожала от вентиляции. «Норма», – повторил Лукас про себя. Ему нравилось это слово: в нём не было обещаний, только факт.

– Поворот, – сказал Джейк, – левее держим.

Там, за поворотом, начинался более высокий участок, и арки стали реже. Воздух потеплел ещё на полтона, влажность ударила сильнее. Лучи фонарей на секунду отделили от стены компактный «гнездовой» нарост – засохшая влага с пылью, похожая на серую соту. Не трогать. Внизу любые «интересности» чужды и лишние.

Шаг за шагом они входили в букву «П» этого маршрута. Гул машин остался позади и сбоку, теперь справа пошёл ровный шум воздуха – там, видимо, стояли вентиляторы. Инженерия разговаривала с ними вежливо и уверенно: «я работаю». Этого было достаточно.

После очередного короткого подъёма тоннель раскрылся – так бывает, когда лес внезапно отступает к поляне. Вверх уходила каменная «лоджия»: порода выгрызена высоким сводом, на котором ритмично стояли тяжёлые металлические арки-крепи. Они уходили серыми ребрами в темноту, и лучи фонарей могли лишь подсветить три-четыре впереди, всё остальное оставалось предположением. Между арками, местами, торчали длинные анкера – тонкие металлические стержни, вбитые глубоко в породу и затянутые пластинами. Там, где порода была капризней, добавляли сетку – как на старом штукатурном потолке, только здесь сетка держала не штукатурку, а целую гору.

Под сводом на тросах тянулись кабели, перемигиваясь небольшими контрольными лампочками. На полу – деревянные поддоны, местами обрастанные тем же серым «налётом» из влажной пыли. В некоторых местах пол был устлан листами металла – там, где часто проходила техника, и камень превращался в кашу. На этих листах ботинки цеплялись увереннее, но и звук шагов был громче – пустой, отдающийся вверх.

– Не задерживаемся под свободными арками, – сказал Рой, указывая на секцию, где крепей было меньше. – Держим центр.

Они держали центр, соблюдая расстояние, как по линейке. Глаза разобрали в металле закономерности: рыжие полосы – там, где лезла ржавчина; свежие блёстки – там, где недавно ставили новые болты; белые пометки – цифры, помогающие рабочим «разговаривать» с картой. Каждая пометка – разговор между вчера и завтра. Сегодня – лишь транзит.

Где-то впереди, за четвертой аркой, налобный свет Эйдена выхватил из тьмы неожиданную геометрию: гладкая, будто шлифованная поверхность породы, отличная от всего вокруг. Не круг, не квадрат – овальное пятно, как если бы гигантской ложкой провели по стене и «вылизали» участок. Лукас успел подумать «каверна», как Рой тут же сказал: «Не останавливаемся. Взгляд – на ноги». Слово «каверна» оставил при себе – пусть будет этюдом для геологов, не для сегодня.

Слева, выше уровня головы, зиял боковой ход – узкий, как родовой канал, туда можно было бы пролезть только одному человеку боком. В свете фонарей казалось, что внутри глянцевая поверхность льда; на деле – это плотная глина, заблестевшая от влаги. Люди не смотрели туда. Шахта богата на «возможности», и самая лучшая тактика – не влюбляться ни в одну из них.

Темнота в конце свода была не одинаковой. В одном месте она казалась плотнее, как ткань, в другом – чуть светлее, как дым. Лукас поймал себя на том, что глаза пытаются вытащить рисунок из этих перепадов – мозг с детства любил рисовать в облаках животных. Он сознательно вернул взгляд к подошвам Джейка: рифлёный металл, светлый край поддона, пятно влаги, гвоздь, торчащий на уровне, который легко пропороть ботинком. Реальные вещи. Легко описуемые.

– Стой, – тихо сказал Джейк и поднял руку. Колонна замерла. Над головами, где-то в арках, тихо «проплыл» звук – как тянущееся «мммм», и в нём была странная, почти музыкальная ровность. Ещё мгновение – и звук осел, растворился. – Пошли, – сказал он, как будто перо сдул с плеча.

Под сводом постоянно шла невидимая работа. Металл избавлялся от напряжений, воздух промывал карманы, вода искала путь к лоткам, люди были лишь гостями. И от этой ясности становилось проще жить: не притворяйся хозяином – будь внимательным гостем.

С правой стороны стены кто-то из старых смен оставил потерянную перчатку. Она лежала ладонью вниз, пальцы были чуть согнуты, как у спящего. Лукас поймал себя на желании её поднять – не из жалости, из аккуратности. Но тут же вспомнил правило: «не трогаем». Перчатка была частью фильма, который уже идёт без нас. Лучше не входить в кадр.

Ещё три арки – и свод снова стал ниже. Это означало: переход к иному характеру выработки. Значит, скоро изменится и звук.

Звук поменялся как бывает при переходе из одной комнаты в другую, когда только закрываешь дверь и сразу слышишь, что в новой – другая акустика. Здесь эхо было более коротким, и потому точнее. Слева, из недоступного ответвления, пришёл ровный, как метроном, стук. Он не был ударом кирки в классическом смысле; в современных выработках кирки редко рождают музыку, но этот стук был похож на усилие человека. «Тук… тук… тук». Между ним – паузы одинаковой длины. Рабочий ритм, который врезается в уши как чужая песня, к которой не хочется подпевать.

Справа, глубже, лязгнул металл – не аварийно, а «по работе»: цепь легла на зубец, а потом его покинула. Туда же добавился шорох транспортной ленты, и в этот шорох вплёлся слабый писк – возможно, звучал плохо смазанный подшипник, выдавая свою уставшую нотку в общий хор. Выше, над головой, тонкий отдалённый звук напоминал то ли свист ветра в узком горле трубы, то ли шипение воздуха, освобождаемого из кармана.

– Не слушаем чужих, – тихо сказал Джейк, и сам, видимо, не заметил, что его губы соединили улыбку с приказом. Улыбка не расшевелила никого – она просто сделала команду теплее.

Эхо играло странные штуки. Скажем, кидаешь шаг – а он возвращается тише, чем предыдущее. Или слышишь, как кто-то позади откашлялся, а звук прилетает слева, как от стены. В таких местах человек легко поверит, что его зовут по имени. И правда – в тонком шипении трубы на секунду сложилась знакомая интонация: «Лу… кас». Она же тут же распалась на «кхсс» и ушла в железо. Лукас почувствовал, как у него под кожей вспыхнула привычная злость – не к шахте, к мозгу, который опять пытается играть. Он сильнее опёрся плечом на ремень и как будто стал тяжелее. Тяжесть – лекарство против всех «голосов».

Сэмми, идущий позади, тихо шепнул: «Слышал?» – и сразу же сам ответил на собственный вопрос: «Воздух». Он будто сдавал экзамен, и поставил себе зачёт. Флинт ничего не сказал. Он вообще редко что-то говорил – его «тексты» были руками: поставить ближе, отступить на полстопы, чуть оттеснить ближе к центру. Эти невидимые дирижёрские жесты держали звено в целости лучше любых лекций.

На одном из поворотов эхо загустело – похоже, они прошли участок, где боковые ходы сходились под острым углом. Из такого места любое «тук» возвращается десятком «тук», и мозг получает на магнито-плёнку собственный хор. Рой остановился на полсекунды – не больше, – оценил, как ведёт себя воздух, и повёл дальше. Жест его был привычным, как движение водителя, выходящего на мост в боковой ветер.

Впереди из темноты вынырнула тележка на боковом рельсе, закреплённая цепями – пустая, но грязная, оставленная «на потом». Она покачивалась едва заметно, и каждый кач становился звуком: звяк – пауза – звяк. Эйден, проходя мимо, на автомате врезал ладонью по борту – не грубо, а как будто провёл перекличку: «ты на месте?» Тележка ответила тем же «звяк» и стала тише.

Лукас ловил «фактуры» звука в теле: где «стук» отдаёт – в груди или в зубах; где «лязг» – в локте или в виске. Это странное упражнение вовлекало мышцы и отучало уши «слышать людей». То, что отзывается в локте – железо. То, что дрожит в виске – вентилятор. То, что идёт в зуб – воздух. Людям, чтобы звучать, нужен рот перед глазами. Всё остальное – механика.

Они прошли участок, где сверху, в арке, полусухой «песок» коротко просыпался – мягко, как сахар на стол. Все инстинктивно сбились к центру, головы чуть пригнулись, и снова распрямились. Крепи держали потолок хорошо, но инстинкт привычнее логики.

В конце коридора воздух стал влажнее – не на градус, на мысль. Холод выбрался из стен в виде липкой прохлады. Это было начало следующей части пути: той, где холод не «кожа-внешне», а «кость-внутри». И к ней нужно было приготовиться – не словами, телом. Рой поднял ладонь: «пить по глотку». Они сделали по глотку. И пошли туда, где тепло ламп не спасает от «сырого».

Холод пришёл без резкого удара. Он не щипал щёки, как наверху, не выжигал лёгкие, а прилипал к коже изнутри, как мокрая ткань, забытная на теле. Казалось, что воздух тёплый – по градусам, – но в нём жила влага, которая искала щели в одежде, выбиралась под манжеты, под ворот, находила тонкие зазоры в швах и там устраивалась. Руки в перчатках были сухими, а пальцы внутри – влажными, как после долгого умывания. На вдохе – мягкость, на выдохе – тягучесть. Если наверху холод отталкивал, то здесь он обволакивал.

Лампы под потолком смазывали пространство ровным светом, в котором всё казалось плоским. Настоящая глубина началась именно сейчас, когда воздух стал несвежим не по запаху, а по ощущению. Он был не грязным – очищенный фильтрами, пропущенный через вентиляторы, – но тяжёлым, словно насыщенным невидимой пылью. Когда Лукас шёл, ему чудилось, что он оставляет за собой на уровне колен слабые волны, как в воде, только без блеска.

Капли, падавшие с нижней кромки вентиляционной трубы, не спешили. Каждая успевала скатиться, потяжелеть, сорваться и ударить в рифлёный настил со звуком, который можно было бы спутать с тихим шагом. Этот «шаг» вёл параллельный счёт колонне, и Джейк пару раз напоминал коротким словом: «Ритм – свой». Он знал: если позволить шахте задавать тебе такт, то через десять минут мышцы будут плясать под чужую музыку, а через час начнут дрожать.

Дышать приходилось сознательно. Свисток сухости возникал в горле редко, но именно потому был опасен: мозг с готовностью принимал его за сигнал тревоги. Рой, идя впереди, время от времени поднимал руку, показывая жест «пить по глотку». Фляги шуршали, пробки щёлкали, вода была чуть прохладной – и казалась сладкой. Не потому, что в ней сахар, а потому, что тело, наконец, получало понятное, простое.

Где-то на повороте тёплый поток воздуха сменился холодным языком из бокового хода, и вся колонна инстинктивно сбилась чуть ближе к центру. Киара подняла воротник на полсантиметра – и этого оказалось достаточно, чтобы защита стала полной. Роза сухо одобрительно кивнула, даже не оборачиваясь: «так». В таких местах каждая мелочь – ремешок на каске, застёжка на горловине – встаёт на место не ради красоты.

На стенах начали проступать тонкие мокрые карты – рытвины, вспухшие от воды прожилки, блёстки минерала, словно стеклянная пыль, посыпанная по серому. Луч фонаря Лукаса ловил эти блёстки и разрезал их на короткие холодные вспышки. Иногда вспышка задерживалась на долю секунды – как будто камень отвечал свету светом. Майло, идя рядом, шевелил губами, считывая ряды в крепях: один, другой, третий. Когда числа ложатся в голову, холод становится не «чувством», а «условием». С условиями легче.

Снизу, на уровне щиколоток, тянуло более сырым: значит, где-то течёт лоток, по которому уходит вода. Изредка оттуда поднимался звук вроде мягкого всхлипа – это вода проваливалась в щель и находила новый путь. Лукас прислушался к этому тихому «жизни»: там, где она есть, легче дышать. Не потому, что безопасно, – просто потому, что живое распознаётся телом.

Флинт с хвоста отозвался коротким «норма», и это «норма» мягко прокатилось по колонне, как тёплая волна. Жесты поднялись: у кого-то рука на привязи, у кого-то на маске, у кого-то на фонаре. Никаких лишних движений. Холод перестал быть врагом и стал характеристикой среды – как давление, как рельеф под ботинком. Если назвать вещь своим именем, она перестаёт быть призраком.

Чем глубже, тем тише становился стук чужих работ. Их отделяла порода и воздух, и то, что миг назад звучало как «рядом», превращалось в «отдельно». В этой отделённости легче было понять: ты – часть одного механизма, и пока держишь свой шаг и своё тепло – механизм принимает тебя.

Наконец, воздух изменился ещё раз – не по температуре, а по структуре. Он стал ровнее, как в длинном коридоре перед залом. Это значило: впереди – пространство. И вместе с этим ощущением пришла новая грань холода – не липкая, а «сухая», как у каменного пола, остывшего за ночь. Лукас поправил налобный фонарь, поймал на стене узор ржавых потёков и понял: начинается следующая часть пути, та, где в глаз попадаются не только арки и болты.

Сначала была линия – неровная, чуть изогнутая, с заусенцами по краям, как если бы её провели по ещё сырому бетону и не стали заглаживать. Рядом – две точки, не ровно симметричные, а сдвинутые. Лукас заметил её краем света и сперва решил: след от инструмента. Потом – вторая. Третья. И каждая – будто повторение первой, но с ошибкой, как когда человек пишет слово много раз и начинает упрощать буквы.

– Видим, – сказал Джейк негромко. – Проходим.

Рой не остановился и не ускорился. Словно эти отметины – просто часть рельефа, не примечательнее пятен потёков. Но в свете фонарей они цепляли взгляд. Сама фактура царапин была неправильной: не как у металлического зубила, не как у кирки. Скорее, как если бы кто-то вёл по бетону твёрдым, но не острым предметом – костью, камнем, ребром лампы. Туда, где бетон был мягче, линия проваливалась глубже; там, где твёрже – оставляла блёклую ссадину.

На одном участке они шли вдоль стены, где бетон сползал в тонкую «штукатурку», и там знак выглядел почти свежим – мокрый блеск на краях, как у недавно сорванной корки. Лукас отвёл луч, не захотев проверять рукой. Казалось, что достаточно тепла пальцев – и кромка начнёт крошиться. Впереди луч Эйдена задел такую же метку, только крупнее; точки в ней были не точками, а короткими «уколами», будто кто-то стучал по одному и тому же месту настойчиво, пока не получил нужную глубину.

– Фиксируем в памяти, – тихо сказал Мартин. – Обсуждение – в конце.

Майло чуть повернул голову, чтобы лучше рассмотреть, но не замедлил шаг. Он моргал чаще, чем прежде: глаза записывали геометрию. Не снимал, не тянулся к камере – правила были чёткими, – но Лукас знал: память у Майло работает «в цифрах», он позже восстановит рисунок по клеточкам в блокноте.

Дальше на стыке крепи и породы заметился другой знак: короткая дуга без точек, словно кто-то не успел «дописать». Чуть левее – царапина, в которую попала влага, и она сверкнула так, будто в ней поселился глаз. Киара вздрогнула едва заметно – не из суеверия, а от неожиданности. Роза шагнула так, чтобы её плечо на секунду коснулось плеча Киары, – и всё. Этого было достаточно, чтобы вздрагивание осталось в прошлом, а ноги продолжили своё.

Иногда царапины ложились на старые метки – поверх белых букв и цифр, которые оставили геологи. Там они выглядели как надпись на чужой надписи, как приписка на полях. Лукас поймал себя на глупой мысли, что эти знаки будто разговаривают с людьми не на общем языке. И тут же прогнал: разговаривает здесь только воздух и металл. Всё остальное – молчание.

В одном месте символ оказался на перекладине крепи – там, где металл всегда влажный и гладкий. Царапина шла по ржавчине, оставляя светлое «тело» в середине. Это говорил о свежести – ржавчина не успела вступить в спор с кислородом. Луис, шедший ближе к хвосту, задержал взгляд на этой отметке дольше, чем нужно. Флинт даже не посмотрел на него – просто едва слышно сказал: «Прошли». И слово сработало, как пинок троса, – взгляд оторвался, ноги пошли бодрее.

Чем дальше, тем реже встречались знаки. Будто их ставили на входе, «для памяти», а в глубине – уже не было нужды. Или не было возможности. Последняя царапина попалась на углу, где свет всегда слабее: дуга крошилась, точки расплывались, словно они пытались сами себя стереть. Лукас опустил луч на ступни впереди и в этот момент понял, что больше не ищет глазами рисунков. Он позволил им остаться за спиной, там, где у памяти есть собственные коридоры. Впереди звало другое – место, где звуки становятся громче света.

Когда символы остались позади, ход стал шире. Воздух усилился – не ветер, а поток: вентиляторы где-то рядом гоняли свои объёмы, и от этого в коридоре образовалась собственная «погода». В этой погоде слова летали осторожнее. Люди шептали не от страха разоблачения, а из уважения к месту: здесь громкий голос звучал бы чужим.

– Ты заметил, что кромки у них мокрые? – шепнул Майло Лукасу, не отводя взгляда от спины Джейка.

– Заметил, – так же тихо ответил Лукас. – Это не значит ничего, кроме того, что тут влажно.

– А форма? – Майло не спорил, он уточнял. – Дуга, две точки. Как там, наверху, на надземной базе у щита.

– Похожи, – сказал Лукас. – Но это не один и тот же автор. Тут рука другая. И инструмент другой.

– Чем? – вмешался Эйден, так же не поднимая голоса. – Костью? – В его тоне была привычная усмешка, но на этот раз она не резала, а держала дистанцию между шуткой и нервом.

– Твёрдым, – ответил Лукас. – Но не острым. Как ребро.

Сзади шли Ноа и Сэмми. Сэмми проговорил одними губами:

– Если это метки – они для тех, кто понимает. Мы не понимаем. Значит, проходим.

– Проходим, – подтвердил Ноа, будто ставил печать.

Впереди Рой не оборачивался. Он слышал – не слова, движение воздуха. Куратор не комментировал: он уже сказал всё нужное на инструктаже. Его молчание было правилом, а не отказом от ответа. Мартин, идущий ближе к середине, дважды кашлянул – сухо, привычно, – и этого хватило, чтобы шёпоты сами по себе стали короче.

У хвоста Луис шагал ровно, но напряжение в нём не падало. Он как будто всю дорогу держал на зубах ключ, который обязательно нужно донести. Флинт ни разу к нему не обратился по имени. Но пару раз, на поворотах, ставил ногу так, чтобы Луис непроизвольно повторил рисунок шага. И это тоже был разговор – телесный. Ни один нервный вопрос не разбухает, когда тело занято копированием безопасной траектории.

Киара и Роза шли плечом к плечу. Киара один раз спросила очень просто:

– У нас будет время… от этого отдохнуть?

– Будет, – ответила Роза так же просто. – Не сейчас. Не здесь. Но будет.

Эти два «будет» закрепили спокойствие лучше легенд. Обещание без деталей – самое честное в местах, где детали любит поглощать тьма.

Шум усилился. Сначала – тонкий визг, как у подшипника; затем – тяжёлый гул, как у большого вентиля. Свет стал ярче, значит, впереди – зона освещения, а не чисто налобная «география». Эхо сжалось – признак более открытого пространства. Джейк, не оборачиваясь, поднял руку: «готовность к выходу в светлое». Это не было командой; это было предупреждением для глаз.

– Вдох-вдох – выдох, – напомнил Рой, и шёпоты сами исчезли. Никакого отзвона дисциплины – всё, как в дыхательной гимнастике. Делай, и всё.

В этот момент из бокового хода слева раздался резкий удар – короткий, как если бы кто-то уронил металл на камень. Все головы чуть повернулись туда, и тут же – обратно. Никто не рванулся, никто не ускорился, никто не замер. Правильная реакция – это не «ничего не делать», а «делать своё». И колонна сделала своё: держать шаг, держать линию, держать дыхание.

– Секунда до света, – сказал Джейк.

И правда: впереди начал вытекать яркий прямоугольник, контрастный после «луночных» ламп. Оттуда тянуло не теплом – сухостью. Значит, вентиляторы развешивают влагу как трава ветер. Значит, будет площадка. Значит, будут правила, отмеченные лампами, табличками и крючками для жетонов. А вместе с ними – короткая передышка, чтобы проверить себя на целостность, как проверяют кейс перед посадкой: все ли защёлки на месте.

Новички замолчали окончательно. Кураторы не комментировали – они сделали тяжёлую работу в начале пути. Дальше шахта будет учить сама.

Свет ударил не в глаза – в кожу. Он был чистым, без цвета, без тепла, как лист бумаги. Площадка открылась сразу, как если бы дверь всю дорогу была приоткрыта и только сейчас распахнулась. Потолок – выше, чем в штольне; по нему шли широкие воздуховоды, обтянутые тонким слоем конденсата, который выглядел словно инеем, хотя здесь теплее. Вдоль стен – щиты с лампами, под ними панель с крючками для жетонов. На полу – решётчатые настилы, под ними шумела вода, уходя в отводной лоток. Вдалеке – решётка, за которой стоял гигантский вентилятор; его лопасти почти не различались – только впечатление вращения, как от потока в реке.

Шум был сложным, но комфортным. Низ – от вентилятора. Средний – от воздуха, пролетающего через жалюзи. Высокий – от небольших приборов, которые кто-то из техников оставил включёнными: они мерцали зелёными огнями на стене. В этом шуме не хотелось повышать голос – он сам настроил людей на ровную громкость.

Рой первым подошёл к панели жетонов, вынул свой латунный кружок из кармана и повесил под колонкой «внизу». За ним – Джейк, Мартин сверился со списком и отметил время. Щёлк, щёлк, щёлк – эта музыка всегда казалась Лукасу правильной. Она не утверждала: «мы дома». Она говорила: «мы есть».

– Три минуты воды, – сказал Рой. – Плечи – расслабить. Маски – проверить. Связь – контроль.

Люди не обрадовались и не разочаровались. Они делали, как сказано. Фляги прошуршали по ремням, пробки тихо щёлкнули. Вода на языке была почти тёплой, но от этого ещё нужнее. Лукас сделал два небольших глотка, вытер тыльной стороной перчатки губы, поправил лобную ленту каски. Привязь сидела плотно, но не жала. Газоанализатор показывал зелёное «норма». На секунду ему захотелось приложить ладонь к стене – просто чтобы ощутить её кожей, а не глазами. Он не стал. Есть вещи, которые лучше оставлять в глазах.

Майло, присев на край решётчатого настила, смотрел в лоток под ногами: там вода уходила в узкий канал, таща за собой крошки породы. Он не думал о течении – считал ритм капель, которые стекали с кромки воздуховода: раз, два, пауза, раз. Эйден стоял, слегка развернув корпус, – так лучше дышится. Ноа отстёгивал и снова пристёгивал клапан на воротнике – это движение помогало рукам не забывать, что они здесь тоже умеют работать.

Киара подошла ближе к панели с лампами, только чтобы почувствовать на лице сухой поток от вентиляции. Роза поймала её взгляд и кивнула – «в норме». Сэмми делал то же, что и всегда в коротких паузах: шептал себе, но теперь это были не слова стихов, а последовательность действий – «привязь, маска, фонарь, вода». Он учился говорить с телом на его языке.

С противоположной стороны площадки вышел техник в серой куртке, посмотрел на группу, кивнул Рою и ушёл в боковой коридор. Его молчание было таким же инструментальным, как лампы под потолком.

– Переход – через минуту, – сказал Мартин. – Дальше – по «северу», до узла. Там – фиксация и доклад.

Слово «узел» прозвучало как географическое обещание. Не «дом», не «лагерь». Узел – это место, где сходятся линии. Там, вероятно, начиналась ветка, ведущая глубже – туда, где их будут учить жить «на длительную». Лукас почувствовал, как в спине стало ровнее. Когда у пути появляется следующая точка, идти легче.

Вентилятор вздрогнул на полтона, воздух стал суше. Свет никуда не делся. С площадки вели три выхода: один туда, откуда они пришли; второй – узкий, с красной полосой «не входить»; третий – широкий, с белыми стрелками «к северной штольне». Рой посмотрел на третий. Его взгляд означал простое: «наш путь».

– Поднимаемся, – сказал он. – Идём строем. Жетоны – на месте? – На месте.

Щёлк, щёлк. И снова шаг – из белого света в серый.

Северная штольня приняла их тише, чем предыдущие ходы. Здесь свет был ещё ровнее, звук – чуть ниже, воздух – суше. Арки стояли реже, но выше, и пространство казалось не выдолбленным, а построенным. Вдоль стены тянулся кабель-лоток, под ним – белые квадраты информационных табличек, пустых для того, кто не умеет читать эти коды. Вдалеке, за двумя поворотами, был виден большой проём – словно рот, который ещё не открылся до конца. Оттуда тянуло теплом. Не домашним – рабочим, но без липкой влажности. Это тепло было как обещание порядка.

Люди шли ровно, как учились за последние часы. Внутри становилось легко от самого ритма: шаг – свет – воздух – металл. Лукас поймал себя на мысли, что страх в нём не исчез, но сменил форму. Он больше не был волной, которая накрывает и уходит. Он превратился в стержень, на который можно облокотиться, чтобы не упасть. Эта мысль была такой простой, что он даже не стал её оформлять в слова – просто принял.

На стене, перед самым поворотом, висела старая табличка, на которой проступали цифры, почти стёртые пальцами. Чуть ниже – полоска свежей краски со стрелкой. Где-то в глубине, за поворотом, тяжело и ровно шумел воздух. Рой поднял руку, показывая «короткая остановка». Колонна замерла в удобных позах: никто не «висел» на ногах, никто не «валился» на привязь. Каждый знал свой вес и держал его сам.

– Отсюда – рабочий узел, – сказал Рой тихо, но так, чтобы слышали все. – Там сделаем доклад и далее – по плану. Сверху – всё. Дорога назад занята следующими сменами. Мы – здесь.

Слова «мы – здесь» не были ни ободрением, ни приговором. Они были точкой. За этой точкой начиналась архитектура новой жизни – не комната и не стол, а последовательность режимов, цифр, графиков, сигналов. Лукас смотрел на белую стрелку и чувствовал, как его собственные стрелки – те, что внутри, – наконец совпали с внешними.

Майло шепнул едва слышно:

– Слышишь? Там воздух «держит» пол. Значит, будет сухо.

– Слышал, – ответил Лукас. – И это хорошо.

Эйден усмехнулся краем губ:

– Я думал, страшнее будет. А выходит – просто другое.

– Другое, – согласился Лукас. – И надолго.

Флинт с хвоста подтвердил односложным «да». Киара поправила ворот и впервые за дорогу выпрямила плечи до конца. Роза чуть глубже вдохнула – так дышат, когда понимают: тревога не ушла, но стала рабочей.

Перед ними в глубине проёма тихо скользнула створка – где-то открыли заслонку. Из щели вышел ровный поток тёплого воздуха, ударил по лицам, словно ладонь с чистой водой. В этом потоке не было запахов. И от этого он казался честным.

Лукас положил ладонь на холодный поручень у стены – всего на мгновение. Металл был не ледяным, а «правильным»: держит, когда надо, отпускает, когда идёшь дальше. Он убрал руку и понял простое: назад дороги нет не потому, что её закрыли, а потому, что она больше не совпадает с тем, как у него теперь устроены шаги.

– Вперёд, – сказал Рой.

Они двинулись к проёму. Свет стал ярче, воздух – суше. Где-то совсем рядом скрипнула чья-то запись в блокноте Мартина – карандаш на плотной бумаге. Это был хороший звук для окончания дня и главы их жизни. Он означал: всё зафиксировано. Всё – на месте. Всё – началось.

Глава 5. Люди в шахтах

От северной штольни до «Блока проживания-2» путь занял меньше десяти минут, но эти десять минут стали самым странным отрезком за весь день: чем дальше вели их Рой и Мартин, тем ощутимее менялась сама «ткань» пространства. Там, где только что воздух держал на плечах влажный холод, вдруг потеплел – не из печки, а как от тёплой стены. Свет сделал шаг к мягкости: вместо резких промышленных ламп – длинные панели под потолком, равномерно заливающие коридор белым, не режущим. Пыль исчезла из взгляда – не потому, что её «убрали», а словно бы перестала задерживаться в световых конусах.

Вскоре впереди показалась дверь из матового пластика с полосой жёлтого, и надписью на табличке: «Блок проживания-2». Справа – небольшое табло, где горела зелёная точка «вентиляция». Слева – продолговатое окно в диспетчерскую: за стеклом сидел технарь в наушниках, смотрел на небольшой щит, усыпанный зелёными огнями. Он поднял голову, кивнул Рою и нажал кнопку. Где-то тихо щёлкнуло, а потом, почти неслышно, включилась воздушная завеса – ровная, прозрачная, как струя воды без шумного плеска.

– Дальше – режим «домика», – сказал Рой, словно комментировал смену сцены. – Здесь мы отдыхаем, готовимся, держим голову в порядке. Всё лишнее – оставляем снаружи.

На металлическом полу перед дверью был уложен широкий участок резины с ребристыми полосами – на нём сапоги переставали скользить и отдавали лишнюю влагу. Лукас, переступая с шага на шаг, вдруг понял, что впервые за последние часы не ищет глазами крепь и не слушает, как «дышит» ствол. Он на секунду просто ощутил тепло ладоней в перчатках, и это оказалось почти домашним ощущением: тело признало пространство безопасным раньше, чем голова нашла слова.

Вентиляция вела себя образцово – не было ни резких запахов смазки, ни каменной пыли, ни влажной земли. Воздух был чистым и «ровным», без привкуса и без тягучести. Для Лукаса это стало самым удивительным: он ожидал от подземного «дома» неизбежной смеси запахов – кухни, обуви, мокрой ткани. Но здесь воздух будто проходил через незримую сетку, которая снимала всё лишнее, оставляя только нейтральную, почти прозрачную пустоту.

В свете панелей лица ребят стали спокойнее. У Киары ушла серая тень от усталости под глазами. Эйден, который шёл весь путь с привычной ухмылкой, вдруг улыбнулся без защиты – так улыбаются, когда окончательно соглашаются устать. Ноа пожал плечами – и в этом «пожатии» не было вызова, только облегчение. Роза вгляделась в жёлтую линию на двери, как будто проверяла её на устойчивость. Флинт, обычно каменный, расслабил плечи ровно на один градус – этого никто не заметил, но Лукас поймал: в группе стало тише.

Мартин провёл карточкой по считывателю, дверь послушно отъехала в сторону. За ней был небольшой шлюз. Свет там был ещё теплее – как будто его отрегулировали на полтона вниз, чтобы глаза забыли о жестких белых лампах коридоров. Лукас шагнул в этот прямоугольник тишины, и впервые за день к его ладоням подступило не железо, а ткань – плотная, тёплая, человеческая. Тело ответило ему доверчиво.

Дальше ждали коврики, сушилки, душ и комнаты – всё то, что делает жизнь не переносимой, а обитаемой. Но прежде чем знакомство продолжилось, Лукас поймал ещё одну короткую мысль: под землёй можно жить так, будто над тобой не километр породы, а крыша с чердаком. Если воздух честен и свет равномерный. Если правила понятны. Если никто не требует быть сильным «на показ» – только аккуратным.

– Запоминайте ощущения, – тихо сказал Рой, будто догадался о том, что произошло у каждого. – Вы будете возвращаться в них после смен. Это и есть назначение домика.

Лукас кивнул сам себе. Он уже запоминал: свет без теней, воздух без запаха, пол без скрипа, голос без команд. «Домик» начинался даже не с мебели – с того, что здесь никого не пытались победить ни холод, ни тьма.

Шлюз был устроен просто и продуманно. Сначала – широкий коврик с грубой щетиной, куда сбрасывалась основная влага и кристаллики соли, принесённые с глубины на подошвах. Затем – рифлёная металлическая решётка над неглубоким поддоном: если с сапог стечёт вода, она уйдёт в канал, а не останется на пути. Далее – мягкий поролоновый ковёр, втягивающий остатки влаги, и наконец – узкий антисептический «рукав» – длинная полоса светлого материала с едва уловимой прохладой: на шаг, два, три. Никакого запаха, но под ногой – ощущение чистоты, будто прошёлся влажной салфеткой по замызганной ладони.

Справа стояла сушильная стойка: на тонких трубах висели тёплые перчатки предыдущей смены, каждая – в отдельной ячейке, подписанной номером. Ниже – карманы для носков, выше – откидные держатели для касок: под ними тёплый поток, который прогоняет влагу, но не плавит пластик. На стене – два лаконичных плаката с крупными пунктами:

Обувь – чистим и сушим до входа в жилую зону.

Снаряжение – в шкаф сушильного отсека, не в гостиную.

Курение – только в обозначенных точках с вытяжкой.

В душ – по графику.

Запахов – не оставлять. Воздух – общий.

– Это не формальности, – сказал Мартин, открывая дверцу сушильного шкафа. Внутри – аккуратные крючки, тёплый ровный воздух, таймер. – Если вода и грязь зайдут в жилой объём, вытяжке придётся работать на пределе, а нам – дышать чужими следами. Здесь наша голова отдыхает. Поэтому – порядок.

Он говорил не нравоучительно. Скорее, как человек, который давно живёт по этим правилам и знает, что они дешевле любой героики. Джейк кивнул и первым показал разбор: снял каску, протёр манжету, повесил на держатель, закрепил налобный фонарь в отдельной ячейке сушилки, зачёлкнул ремешок, чтобы не болтался; присел, щёткой прошёлся по рифлению подошв, вытряс песок на решётку – всё коротко и точно. Роза сделала то же, только стремительнее, и так же без суеты. Киара внимательно посмотрела, где у неё на рукаве влага собралась и как правильно повесить куртку так, чтобы тёплая тяга обошла молнию и высушила ткань в складках.

Эйден, едва переступив антисептическую полосу, вытянул носком сапога невидимую линию – улыбнулся: «Граница». Но улыбка была не мальчишеская; он прочно уложил в голове мысль: неправильно пронесённая грязь – это завтра лишний час работы для всех. Ноа поставил сапоги на решётку, дождался, пока стечёт, и только потом поднял их на низкую полку – тот самый «лишний» шаг, на который ленятся многие. Сэмми бережно снял перчатки – как будто снимал с рук чужую усталость, – и развесил их, ловя тепло.

Флинт контролировал хвост: помог Луису, который в порыве поспешности попытался просочиться с ещё влажной курткой. Пальцем – коротко, без слов, на табличку «снаряжение – туда». Луис на секунду замер, потом послушно развернул плечо в сторону сушилки. Эта маленькая победа дисциплины произошла без крика и без обиды.

– Вход в жилую – только после того, как «тишина» на обуви, – резюмировал Рой. – «Тишина» – это когда ступаешь, а следа влаги уже нет. Говорить об этом будем один раз.

Он проверил пол взглядом – сухо. Кивнул технику в окошке. Тот подтвердил жестом: датчик влажности шлюза – в норме. Лукас почувствовал странное удовлетворение: порядок, который не давит, а держит. Он снял рюкзак со спины – пустой, лёгкий после дня, – повесил на крючок и поймал взгляд Майло: тот уже присматривал к сушильной панели, будто видел в ней не только тепло, но и систему, которую можно понять, разобрать и – если повезёт – улучшить.

Последняя проверка – ладонью по каске: сухая, тёплая. Пряжки – не звенят. Воздух – по-прежнему без запаха. И только лёгкая тёплая тяга у пола напоминала, что они находятся в узком месте между шахтой и домом. Дверь из шлюза в жилой объём отъехала в сторону, пропуская их в мягкий свет.

– Домик, – сказал кто-то тихо. И это слово сразу прижилось к стенам.

Гостиная оказалась именно такой, какой её хотелось бы увидеть после многих часов камня и железа: ровный, тёплый свет; стены, обшитые панелями под светлое дерево, которые поглощали резкость; мягкий ковёр цвета мокрого песка, где без опаски можно было поставить колено, раскладывая снаряжение или просто присесть; большой стол посередине, на котором уже стояли два термопота, металлическая подставка с кружками и клетки для пакетиков чая. Никакого запаха кипятка, никакой «кухонной» парилки – вытяжка у потолка беззвучно и незаметно уводила из комнаты любые пары прямо в фильтры.

По дальней стене – книжная полка, короткая, но настоящая: справочник по крепям, учебник по вентиляции, тонкий сборник рассказов, пара детективов, альбом с чёрно-белыми фотографиями северных станций. На следующей полке – коробки: шахмат, домино, колода карт, деревянная головоломка, набор для лото. Рядом – магнитная доска: на ней уже висел маркер и маленькие магниты в виде круглых жетонов.

Свет падал так, что стол не отбрасывал жестких теней; любой взгляд на лицо рядом не резал. Воздух уверял: «здесь безопасно говорить тихо». Пол под ковром не пружинил, но отдавал теплом – под ним явно шла тёплая магистраль. Возле входа – невысокий шкафчик с полками: сюда клали всё, что «домашнее» – блокноты, линейки, карандаши, колоду карт, ключи от личных шкафчиков. Над ним – маленький экран, показывающий время «дня» и «ночи» по внутреннему режиму станции. Сейчас «день» шёл к вечеру, лампы через час начнут плавно желтеть.

– Стаканы – только в гостиной, – напомнил Мартин спокойным голосом. – Ни воды, ни чая в спальни. Вытяжка справится, но нам незачем создавать работу системе. Если хочется посидеть – сидим здесь.

– Лишних запахов не будет, – добавил Рой, словно продолжая его мысль. – Мы этого добиваемся не запретами, а режимом. Сразу увидите разницу через неделю.

Эйден первым снял со стола кружку, налил кипяток, выдержал паузу, положил пакетик, налил ещё. Взял кружку двумя руками – просто чтобы почувствовать тяжесть тепла. Ноа присел на край ковра, провёл ладонью по ворсу – тот слегка шуршал, как трава в безветренный день. Киара смотрела на лампы, будто проверяла, нет ли в них скрытой флёры, из-за которой будет болеть голова, – и успокоилась; свет был отрегулирован так, чтобы не уставали глаза.

Сэмми нашёл взглядом полку с книгами, протянулся к тонкому сборнику рассказов, притормозил, убрал руку – как будто договорился с собой: «позже». Роза стояла, держа кружку, и не пила – просто держала. Потом вдруг сказала тихо:

– Тихо здесь.

– И так будет, – отозвался Джейк. – Пока держим режим.

Лукас подошёл к окну-иллюзии. Это была не настоящая панорама, а тонкая световая панель, имитирующая мягкое дневное небо, – не с картинкой, без деревьев и облаков, просто ровное бледное поле, от которого становилось легче. Он на секунду закрыл глаза: палец к блокноту в кармане – «на месте», привязь – снята и сушится, туловище – перестало держать ось «по-походному». Тепло ушло в ноги, и он позволил себе вдохнуть глубже. Ни запахов пищи, ни влажных следов обуви, ни тянущегося шлейфа металла. Чистая тишина.

– Правила используют нас, а не мы – их, – сказал Рой. – Так легче жить. Так вы будете вставать и не проверять каждый вдох. – Он оглядел комнату. – Это ваш центр. Стол, ковёр, свет. Отсюда будете выходить на смены и сюда возвращаться.

Мартин выставил на столе прозрачный контейнер с печеньем из сухпая, поставил рядом пачку чайных пакетиков, маленькую коробку сахара. Не пир, но ритуал. Ритуал, который сообщает телу: «жизнь продолжается».

Лукас присел на край ковра. Ткань под ладонями отозвалась предсказуемо. Он подумал коротко: «Главное – не завести здесь лишних слов. Пускай гостиная останется местом простых вещей». Пустота без напряжения – редкая роскошь под землёй. И здесь она была честной.

От гостиной отходил короткий коридор с мягким светом, в котором не было ни одной тёмной «карманной» тени. По правую руку – две спальни, по левую – ещё три. На каждой двери – табличка с номером и две маленьких магнитных полоски с окошками под имена. Пока полоски были пусты – это предстояло заполнить жеребьёвкой. Двери открывались мягко, без скрипа; петли работали так тихо, что казалось, будто двери просто раздвигают воздух.

Спальни были близнецами: по две кровати с высоким изголовьем, достаточно широкой полкой у каждого – для блокнота, книги, фонарика, пары мелочей; у изголовья – лампа с тёплым светом, которой можно управлять щелчком на шнуре; над лампой – маленькая вентиляционная решётка с постепенным, едва ощутимым притоком воздуха. Под кроватями – ящики на роликах для личных вещей; у входа – высокий узкий шкафчик под одежду, закрывающийся на простой замок. Пол – не линолеум и не бетон; под ногой – плотный, тёплый, чуть пружинящий материал, который не собирает пыль.

Никаких запахов. Даже в спальнях воздух оставался нейтральным – вентиляция втягивала всё лишнее в верхний «зонт», а тонкие приточные отверстия давали ровную струйку чистого воздуха, которая не била в голову. Лампы здесь работали в двух режимах: общий свет и ночной, притушенный, – чтобы можно было встать, не будя соседа.

Дальше – душевой модуль. Дверь открывалась с мягким гидравлическим «хлопком», и за ней – четыре кабинки с тёплой водой, не горячей, но устойчивой; на стене – график: «утро – по связкам, вечер – по дежурствам». Справа – сушильная камера для полотенец и белья. В углу – три корзины: чистое, стирка, сушится. Над всем этим – шумела вытяжка, вытягивая пар почти сразу, так что зеркала не запотевали надолго. Знака «не использовать мыло с запахом» не было, но Мартин проговорил вслух: «Просьба – без парфюмов. Пусть воздух останется пустым». Так и будет.

Санузел – небольшой, но продуманный: вентиляция «в минусе», то есть воздух уходил отсюда, не выходя обратно в жилой блок; тёплый пол; аккуратные, легко моющиеся поверхности. Между душевым модулем и санузлом – ниша с умывальниками, над ними – зеркало без резкого блика.

И наконец – курилки. «Внутренняя» – стеклянный бокс на краю гостиной, закрытый дверцей с магнитом. Внутри – две узкие лавки, столик, пепельница с водой, кнопка вытяжки. При открытой двери в бокс по «форточке» уходил весь дым – в гостиную не попадало ничего. «Внешняя» – небольшая карман-ниша за двойной дверью в коридоре обслуживания: там холоднее, бетон голый, зато можно постоять и ощутить совсем иной воздух – рабочий, не жилой. Оба места контролировал датчик: если кто-то забудет закрыть дверцу, вытяжка усилится сама, и на панели в гостиной мигнёт напоминание.

Рядом с дверью в «внешнюю» курилку висела маленькая инструкция с подписью Роя: «Курение – не отдых, а пауза. Десять минут – и обратно. Вытяжка – ваш товарищ, не враг». Ни морали, ни нравоучений – просто напоминание, что и привычки, и воздух здесь подчиняются режиму.

Лукас, проходя мимо «внутренней» курилки, машинально втянул воздух носом – пусто. Даже не было того неуловимого эхового запаха, которым обычно дышат подобные боксы через щели. Здесь щелей не было. По-настоящему герметичная тишина. Он отметил это с уважением: если система так держит дым, то тем более держит влажность и кухонный пар.

– Вопросы? – спросил Мартин в конце короткой экскурсии.

Никто не спросил. Вопросы будут потом. Сейчас всем хотелось увидеть то, что делает место «своим»: где спать, где сидеть, где молчать.

От гостиной отщеплялся ещё один короткий коридор, упирающийся в дверь с табличкой «Кураторы». Дверь была приоткрыта – знак того, что это не «кабинет с запретами», а рабочая комната, в которую заходят по делу и выходят без пафоса. Внутри – два стола: у окна-панели сидел Мартин, привычно перелистывал блокнот с плотной бумагой, рядом – стопка чистых форм, карандаши, ластик, линейка. На втором столе – радиоузел: компактная панель с двумя каналами связи, нагрудные гарнитуры на зарядке, аккуратно подписанные кабели. Камеры хранения – небольшие, но прочные: на дверцах – маркеры «аптечка», «сигналы», «маски резерва», «повязки».

Рядом – высокий металлический шкаф с замком, открытый на половину оборота. Внутри – перевязочные пакеты, антисептики, эластичные бинты, шины, ножницы, термопледы. Никаких лекарственных запахов – и здесь вентиляция делала свою работу: воздух был нейтрален, как на чистом складе. На стене над шкафом – небольшой щит с инструкцией оказания первой помощи, напечатанной крупно и без лишних слов. Ниже – кнопка тревоги, которая, по словам Мартина, бьёт сигналом в общий узел станции и пускает по коридору световую дорожку.

На левой стене – табло дежурств: аккуратная сетка на магнитной доске. По горизонтали – дни, по вертикали – зоны ответственности: «гостиная», «санузел», «душ», «курилка-внутренняя», «курилка-внешняя», «инвентарь», «кипяток», «аптечка – проверка наличия». Магниты с инициалами уже лежали на нижней полке – их предстояло распределить. Дежурства – не грубая повинность, а способ не дать «домовику» разлохматиться.

Рой стоял у доски, не спешил расставлять магниты. Сначала он посмотрел на людей – долго, спокойно, без изучающего прищура: просто подождал, пока шум в головах сядет. Потом сказал:

– Тут нет «лучших» задач и «худших». Здесь есть работа, которая держит вас в порядке. Дежурства – часть жизни. В списке есть всё – от кипятка до аптечки. Раз в неделю график меняется. Если кому-то категорически нельзя в «курилку» – скажите сейчас. Если кому-то хочется «аптечку» – тоже скажите, но имейте в виду: там есть ответственность.

– Мне можно в аптечку, – тихо сказала Киара. Голос на полтона дрогнул, но не сорвался. – Я справлюсь. И хочу.

– Запишем, – кивнул Рой и подвинул один магнит к строке «аптечка – проверка наличия». – Но не каждый день. Будем чередовать.

– Кипяток – моё, – не слишком громко, но уверенно заявил Ноа. – Я умею не забывать.

– Отлично, – отозвался Мартин, улыбнувшись краешком губ. – Умение «не забывать» – редкий талант.

Эйден не стал тянуть руку; он смотрел на «курилка-внешняя», и Рой сам подвёл к нему магнит.

– Знаю, – сказал он коротко. – Десять минут – и обратно. Следи за дверью.

Эта маленькая доверенность сняла напряжение лучше длинной беседы о вреде привычек. Сэмми взял «гостиная – уборка столов», Роза – «санузел – проверка расходников», Майло – «инвентарь» и «заряд аккумуляторов». Лукас не бросился к «важному» и не уклонился от «мелкого»: он попросил «душ – график» и «лампы – проверка ночного режима» – то, что связано с режимом и светом, с той самой «тишиной в голове».

– Койки и шкафчики – по жеребьёвке, – добавил Мартин и вытянул из ящика простую картонную коробку с номерами. – Потом, если потребуется, поменяетесь. Но сперва – случай. Случай – хороший способ проверить, умеете ли вы делить пространство, не превращая его в поле боя.

Они вытянули по бумажке. Лукас получил «3-А», Майло – «3-Б» – и это оказалось как нельзя кстати: соседи по связке будут соседями по комнате. Розу поставило в «1-А», Киару – в «1-Б», Эйдена – в «2-А», Ноа – в «2-Б». Сэмми угодил в «4-А», а Джейк – «4-Б» – редкое везение для Сэмми. «5-А» достался Луису, «5-Б» – Флинту. Флинт посмотрел на него без намёка на угрозу – так смотрит человек, который умеет удерживать чужие вспышки в узде.

– Познакомьтесь с дверями, полками, лампами, – сказал Рой. – А потом – вернёмся в гостиную и закрепим правила дежурств. Сегодня – только оседаем. Завтра – начнём тренировки по маршрутам и по работе.

Он не произнёс «отдыхайте» – не потому, что отдых запрещён, а потому, что отдых здесь – не слово, а режим. Лукас взял свой номер, почувствовал в пальцах сухую шероховатость маленькой бумажки и коротко вдохнул. В ответ – чистый воздух. Ни запахов лекарств, ни влажных отблесков металла. «Домик» держал обещание: «голова – здесь». И это было важнее всего.

Жеребьёвка койко-мест, казалось бы, не дело минут – но именно в таких «мелочах» быстро рождаются лишние трения. Рой это понимал и вёл процесс так, словно это мини-смена: короткий брифинг, прозрачная процедура, ясное завершение.

– Тянем по очереди, – сказал он, держа коробку с номерами. – Вытянул – назвал вслух, Мартин записал, магнит на дверь – на место. Если есть веские аргументы для обмена, озвучиваете сразу, не «потом». Помним: сосед – это часть вашей связки.

Номера лежали в мягкой картонной коробке. Бумага была сухой, чуть шуршащей; каждый листок пах… ничем. И это «ничем» странно успокаивало. Лукас вынул «3-А». Рядом Майло вытянул «3-Б». Соседи по комнате – так же, как и по связке. Удобно: записывать заметки, делиться мелочами, держать единый ритм сна.

Роза получила «1-А», Киара – «1-Б». Они обменялись коротким взглядом – тот самый женский «ладно, справимся». Эйден вытащил «2-А», но тут же, не глядя, сказал:

– Если Ноа не против – меняюсь на «2-Б». Я всё равно дежурю у «внешней» курилки, ближе к коридору удобнее.

Ноа усмехнулся:

– Я не спорю со вселенной, которая хочет, чтобы мы жили рядом, – и поднял ладонь, чтобы хлопнуть друга по плечу. – Давай.

– Фиксирую обмен, – коротко сказал Мартин, перекинув магниты на табличках.

Сэмми досталось «4-А», и в тот же миг Джейк вытянул «4-Б». Для Сэмми это было почти невероятным подарком: жить стенка к стенке с человеком, который умеет без крика «пересобирать» чужой страх в порядок. Он прикусил губу, чтобы не улыбаться слишком широко. Джейк наклонил голову – «принял» – и всё.

Флинту выпал «5-Б», Луису – «5-А». Тугой узел назревал здесь; Рой смотрел, не вмешиваясь. Флинт повернул к Луису грудь – не нависая, просто «поворачивая фронт» – и сказал:

– Ночью я тихий. У меня нет привычек, которые мешают соседям. Тебе что надо, чтобы тебе было комфортно?

Луис коротко дернулся, будто от грубого слова, хотя грубых слов не было. Сделал вдох, выдох и ответил:

– Чтобы было… ровно. Без звуков. Без света. – Пауза. – И чтобы утром никто не тряс.

– Согласовано, – кивнул Флинт. – Утром подниму голосом. Свет включать не буду. Своё заберу заранее.

Узел развязался – не сам по себе, а потому, что один из двоих умеет говорить без «точки кипения». Рой поставил галочку у себя в голове: «пара 5-А/5-Б – поддержка, не контроль».

Дальше – распределение шкафчиков. Каждый взял ключ, проверил замок. Внутри – два отделения: верхнее под личные вещи, нижнее – под сменную одежду. На дверце – небольшая магнитная полоска под имя; никто не спешил писать – сначала вещи должны «войти в дом». Рядом с дверью каждой комнаты – наклейка с простым правилом: «Открыл – закрыл. Потянул – проверил. Свет – в режим».

Койки заняли без суеты. Лукас бросил сумку на верхний ящик, пальцем провёл по поручню изголовья. Тёплый, матовый, без острых углов. На полке – место для блокнота. Он положил туда карандаш и сам блокнот, словно ставя в углу палатки печку: «здесь будет тепло». Майло сразу вынул из рюкзака крошечный компас и положил на полку у изголовья – не как инструмент, как знак. Направления под землёй другие, но человеку важен символ.

– Вешаем магниты, – напомнил Мартин, и на табличках дверей появились имена. «Роза / Киара», «Эйден / Ноа», «Лукас / Майло», «Джейк / Сэмми», «Луис / Флинт». Пять пар – как пять узлов в канате.

В завершение Рой коротко резюмировал:

– С этого момента комнаты – ваши. Не склад, не шумный зал. Разговоры – шёпотом. Свет – только свой. Посторонние – по нужде. Всё, что пахнет – в коридор для вытяжки. Домик держит голову, если мы держим домик.

И все с этим согласились – не словами, движением: каждый сделал по маленькому действию «на место». Это и был знак согласия.

В душевой модуль вошли все разом, но не толпой: связками. Сразу у дверей – график на магнитной доске. Две строки: «утро» и «вечер», в столбцах – связки и «окна». Рядом – простая памятка крупным шрифтом:

Душ – по графику, 7 минут на человека.

Полотенца – в сушку, не в комнату.

Шампунь и мыло – без запаха.

Слив – после себя «сухим скребком».

Вода – не на пол, а в душевой поддон.

После душа – дверь прикрыть: вытяжка отработает пар.

Мартин показал сушильную камеру: металлический шкаф с направленным тёплым потоком, внутри – сетчатые полки. Внизу – отделение для носков и белья, сверху – для полотенец. Таймер крутился туго, но ровно.

– Вешаем свободно, не «комком». Иначе всё высохнет снаружи, а внутри останется влага. Влага – это не «запах», у нас его не будет. Влага – это риск холода в смене. – Он закрыл дверцу, показал, как срабатывает мягкий магнит. – И ещё: бельё – по мешкам. У каждого – свой мешок, подписанный. Смена – по дежурству.

На столике у входа – запечатанные флаконы: шампунь, гель, жидкое мыло. На каждом – маленькая наклейка: «без запаха». Ни одного «аромата», ни лаванды, ни цитруса. Лишь чистота. Киара взяла один флакон, прочитала состав, кивнула – хорошо. Роза отметила, что крышки закрываются плотно – без капель на кромке.