Община

Туман, вязкий и серый, стлался между древних сосен. Стволы тянулись вверх, будто бездонные колонны, и казалось, что лес не имеет ни начала, ни конца. В сырой тишине слышался только редкий хруст шагов – двое шли по узкой тропе, осторожно, будто каждое движение могло пробудить что-то скрытое в глубине чащи. Тропа петляла меж вековых елей, словно пыталась сбить их с толку. Отец шёл первым, ствол ружья привычно прижимая к плечу. Сын следовал за ним, с любопытством разглядывая странные знаки на деревьях – то ли следы зверей, то ли метки.

– Армия отстроит города, – отец убрал очередную ветку с пути. – Надо лишь продержаться.

– А если они уже проиграли? – сын споткнулся о корень. – Всё же лучше уйти глубже, в лесу мы сможем жить. Никто сюда не доберётся, ни они, ни люди. Выкопаем землянку, будем охотиться.

Отец фыркнул.

– Охотиться? Ты давно зверя видел? Лес пуст, он вымер вместе с городами. Мы не можем скрываться вечно. Если мы хотим выжить по-настоящему – нужно к армии.

Сын только пожал плечами. Они шли уже несколько недель, когда вставали на лагерь, отец всё говорил про север и острова, и что там-то уж точно должна была остаться жизнь и порядок. А что, если нет?.. Что, если они просто так идут по лесам и болотам, по топям и бродам, чтобы в итоге выйти к холодному северному морю, безжизненному и суровому. Что тогда?..

Через день они вышли к болоту. Воздух стал густым и тяжёлым, пропитанным запахом влажного мха, разложения и чего-то сладковатого. Под ногами хлюпала жижа, покрытая ковром из бурых листьев и хвои. Они подошли на край топи, где вода стояла чёрной и неподвижной, усеянная плавучими островками какого-то растения, оранжевого, будто ржавого.

Отец остановился, снял рюкзак и достал потрёпанную карту и компас. Бронзовый корпус прибора тускло блеснул в руке.

На тыльной стороне левой ладони зиял свежий рваный шрам – подарок от ржавой арматуры местных несколько недель назад. Он ещё не зажил, подчёркивая грубую фактуру кожи. Эти руки никогда не знали покоя. Они могли с нежностью поправить рюкзак на плечах сына и через мгновение с одинаковой, привычной силой сжать приклад ружья.

Лицо его было серым от усталости и вечной грязи. Кожа – жёсткой, как старая рубероидная кровля, обветренной и шершавой. Она обвисла мешками под глазами, и без того запавшими глубоко в орбиты. Взгляд из-под нависших век был тусклым, но цепким – будто у старого волка, который уже не охотится, а только выживает. Седина лезла из него со всех сторон – и из щетины на щеках, и из спутанных волос, давно не знавших расчёски. Она не красила, а старила, делала его понурым и уставшим.

– Держи, – отец протянул компас сыну, разворачивая карту на колене. – Смотри. Мы здесь. Север – там, где старая берёза с обломанной верхушкой.

Сын молча взял компас. Его пальцы, красные от холода, неуверенно обхватили прибор. Он посмотрел на стрелку, потом на дерево, потом снова на карту.

– Кажется, мы должны обойти с востока, – сказал он не очень уверенно, проводя пальцем по бумаге. – Здесь твёрже грунт.

– «Кажется» нас сейчас сожрет трясина или те, кто в ней, – отец не отрывал взгляда от карты, его голос был жёстким, без намёка на ободрение. – Здесь нет «кажется». Есть «точно». Север. Потом два километра вдоль ручья. Видишь?

Он ткнул пальцем в точку на карте. Его ноготь был обломан.

– Но это дольше, – возразил сын. Его голос звучал тоньше, в нём слышалось упрямство. – Мы можем срезать через ту просеку. Выглядит суше.

– Выглядит, – зло передразнил отец, наконец поднимая на него глаза. В его взгляде читалась усталость и раздражение. – А под «сухим» мхом может быть трясина, которая засосёт за минуту. Или они. Ты видел следы на глине у ручья? Здесь нет животных, сын.

– Мы всё время идём в обход! – голос сына дрогнул, в нём прорвалось наружу накопленное напряжение. – Вечно «безопаснее», вечно «дольше»! Может, армия уже никого не ждёт? Может, уже нечего отбивать? Может, надо не искать их, а просто… затаиться. Здесь. Глубоко. Найти такое место, куда никто не доберётся. Ни они, ни люди.

Отец замер, сжимая карту в руках. Бумага хрустнула.

– Затаиться? – его голос стал тихим. – Прятаться, как зверь, в норе? Ждать, пока тебя найдут и съедят? Нет. Мы не животные. Нельзя так, сын.

– А сейчас что? – сын отчаянно махнул рукой, указывая на мрачный, враждебный лес вокруг. – Это разве жизнь?

– Это путь к ней, – твёрдо, но устало сказал отец. Он сложил карту, рывком забросил рюкзак за спину и выхватил компас из рук сына. – Север. Вдоль ручья. Без обсуждений.

Он шагнул вперёд, уверенно выбирая путь по едва заметным кочкам. Его спина была прямая, плечи напряжены.

Сын на мгновение замер, глядя ему вслед. В его глазах боролись обида, страх и злость. Он посмотрел на зыбкую, манящую просеку, сулящую короткий путь, потом на уходящую спину отца.

Он был долговязым и угловатым, как молодой подросток, которого слишком быстро вытянуло вверх. Его фигура, высокая и худощавая, казалась хрупкой на фоне согнутого, но плотного тела отца, но в ней чувствовалась скрытая пружинистость – энергия, не растраченная до конца, даже сквозь усталость.

Лицо его ещё хранило мягкость юности, но уже тронутое суровой печатью их странствий. Кожа, местами обветренная, в целом оставалась гладкой, но под глазами, такими же пронзительными и цепкими, как у отца, но более яркими и живыми, уже легли тёмные тени недосыпа и постоянного напряжения. Взгляд его часто бывал рассеянным, устремлённым куда-то внутрь себя или вдаль, но порой в нём вспыхивали искры – то упрямства, то страха, то внезапной решимости.

Волосы, тёмные и непослушные, падали ему на лоб, и он постоянно их отбрасывал резким движением головы – привычка, оставшаяся с тех времён, когда мир ещё был обычным. Его движения порой были резкими, неточными, выдавленными усталостью, но в них читалась готовность сорваться с места, бежать, действовать – в отличие от выверенной, тяжёлой поступи отца.

Он явно недоедал – скулы стали острее, воротник куртки болтался свободно, но энергия, пусть и подорванная, всё же пробивалась наружу. В том, как он порой нервно перебирал пальцами ремень рюкзака, как вглядывался в горизонт, чувствовалась не растраченная молодость, борющаяся с истощением.

Его взгляд скользнул по согнутой отцовской спине, и в глазах мелькнуло желание помочь. Но тут же губы сжались в тонкую упрямую линию и, тяжело дыша, он поплёлся следом, аккуратно ступая по отцовским следам.

Они брели уже четвёртый день, уставшие и измазанные в лесной грязи. Солнце пробивалось сквозь тяжёлые тучи тусклыми прорывами, и в этом безмолвии каждый звук казался слишком явственным. Сухая ветка хрустнула под ногой сына – и оба невольно замерли, словно ожидая, что на этот звук из-за деревьев выйдут черные, гнилые силуэты. Но лес был пуст.

Запах пришёл к ним за несколько сотен метров – густой, жирный, невероятно соблазнительный аромат жареного мяса. Он витал в сыром воздухе леса, противился ему, манил, как мираж в пустыне. После недель тушёнки и сухарей он казался почти божественным.

– Ты чувствуешь?..

Отец молча кивнул, и только тогда заметил впереди просвет между стволами. Поляна. А за ней – массивный частокол из свежих брёвен, уходящий в обе стороны и поднимающийся ввысь, словно грубая деревянная стена. Над ним тянулись струйки дыма, слышался гул голосов, редкий смех. Звуки жизни.

Но прежде, чем шагнуть на поляну, отец взглянул вниз – и сердце кольнуло тревогой. Земля здесь была странной: мягкие бугры, будто вздыбленные подземным дыханием, вытянутые кочки с ржавыми обломками железа, торчащими из мха. Он присел, прищурился – и различил тонкие проволоки, почти слившиеся с землёй.

– Стой, – рявкнул он шёпотом и схватил сына за руку. – Мины.

За этим смертоносным ковром возвышался частокол. Не забор – крепость. Брёвна, заточенные сверху и вкопанные глубоко в землю, переплетенные колючей проволокой. На двух угловых вышках, сколоченных из грубого тёса, стояли люди. Они не кричали, не махали руками. Они просто стояли, и длинные стволы их самодельных арбалетов и обрезов были спокойно, без суеты, направлены на двух путников.

– Кто такие? – голос сверху был хриплым, но уверенным.

Отец поднял руки, показывая, что не собирается стрелять. Сын торопливо повторил его жест.

– Мы никто, – произнёс отец. – Идём на север, мы вас не побеспокоим.

На вышке шевельнулась тень. Человек в потрёпанной камуфляжной куртке, со шрамом через бровь, приложил к глазам самодельный раструб.

– Один шаг – и вас не соберут! – донёсся грубый, но чёткий окрик. – Кидайте оружие на землю!

Отец, не спуская глаз с вышек, медленно, почти церемонно, положил своё ружьё на мокрую траву. Потом пистолет. Нож. Сын, с заметной неохотой, последовал его примеру, бросив свою единственную, ржавую «переломку».

– Тихий, иди, встреть гостей, проводи их до ворот. Я тут людей новых не видел уже с полгода, – сказал кому-то человек на вышке и спустился с неё в лагерь, уступив место другому.

Ворота – сколоченные из досок и стволов деревьев, тяжёлые и массивные – открылись. Оттуда выскользнул худощавый мальчишка лет 20, и уверенной походкой устремился к отцу с сыном. Парень был одет в потёртую военную полевую форму с курткой.

– Дорога вас сюда привела, – сказал он негромко, когда приблизился. – У нас обычай: гостей принимаем. Если пришли с миром – входите. У костра будет место для вас.

Сын оживился, шагнул ближе, едва не зацепив носком сапога тонкую проволоку, тянущуюся от бугра в земле. Отец резко удержал его за локоть.

– Ты слышал? – прошептал сын, повернувшись к нему. – Они ждут нас. У них еда, люди… Это шанс!

Отец смотрел на человека и чувствовал, как холодок ползёт по спине. Лицо встречающего было спокойным, слишком спокойным для этого мира, где каждая минута – борьба. Слова звучали так, будто заучены. И всё же – в них не было угрозы. Наоборот, даже странная теплота.

– Хозяин ждёт вас внутри, – добавил встречающий. – Мы всегда рады тем, кто выжил. Здесь безопасно. Здесь мы держимся вместе.

Сын обернулся к отцу, глаза его блестели от возбуждения:

– Папа, мы должны! Сколько мы ещё будем скитаться? Смотри, это же… это жизнь.

Отец сомневался.

– Если вы хотите, то можете идти, но… – парень сделал небольшую, но почти театральную паузу, – в этих краях не принято отказывать в гостеприимстве.

Отец медленно кивнул, но его взгляд оставался жёстким, настороженным. Тревога в груди не отпускала.

– Оружие я заберу, не обижайтесь, отдам, когда снова вас дорога позовёт. Идите за мной след в след и смотрите под ноги.

Лес остался позади, с его вязкой тишиной, здесь же открывалась картина, поверить в которую было сложно. В центре раскинулась широкая площадь – утоптанная, очевидно, на неё проходили собрания общины. От неё, словно лучи от солнца, расходились тропы, ведущие к рядам домов и землянок. Некоторые строения были грубо сбиты из брёвен и обмазаны глиной, другие были землянками или перестройками домов, которые стояли тут ещё до эпидемии.

Казалось, здесь жили давно. На верёвках сушились пучки трав, у очагов коптились куски мяса. Люди – мужчины и женщины, дети и подростки – шли по своим делам или чем-то занимались, словом вокруг было чувство основательно налаженного быта. Женщины полоскали бельё в корытах, мужчины чинили оружие, кто-то мастерил деревянную утварь.

Сын застыл, поражённый этим видом, в глазах его мелькнула жадная надежда: вот оно, нормальное место, где можно снова стать человеком.

Отец заметил другое. В дальнем конце лагеря, за одним из рядов землянок, в землю был вкопан танк – обугленный, покрытый ржавчиной и мхом, будто он простоял здесь вечность. Башня его была вросшей в землю, ствол смотрел в сторону леса. И рядом, на пригорке, была врезана дверь, ведущая в землянку. Он решил, что при случае спросит об этом.

Всё пространство окружал надёжный частокол из свежих брёвен. Стены были высоки, увенчаны острыми заострёнными пиками, и ни одного разрыва или пролома. За ними лес выглядел ещё мрачнее, словно он знал, что его не впустили внутрь.