Сквозь времена

Предисловие

Эта книга – попытка собрать воедино осколки памяти, рассыпанные временем. Она рождалась из обрывков детских впечатлений, семейных преданий и тихих разговоров за чаем, что когда-то звучали в стенах старого дома. Однако читателю следует помнить: перед ним не автобиография, а художественное переосмысление прошлого, где реальность переплетается с вымыслом, а историческая правда уступает место поэзии воспоминаний.

Многие события здесь – плод авторского воображения, призванный передать дух эпохи, её быт, тревоги и надежды. Детское сознание, словно калейдоскоп, дробит факты на яркие узоры, где грани между случившимся и желаемым стираются. Имена героев изменены, некоторые образы – собирательны, а отдельные персонажи существуют лишь как метафоры, воплощая не столько конкретных людей, сколько саму ткань времени: его противоречия, утраты и неочевидную красоту.

Семья, о которой идёт речь, – не точная копия рода, а скорее мозаика, сложенная из разных судеб. Автор не претендует на документальность, но стремится показать, как личная история отражается в зеркале истории общей. Здесь важны не даты и факты, а то, как ветер эпох треплет занавески в детской, как отголоски войн и реформ вплетаются в разговоры за столом, как мечты одного поколения становятся грузом или наследием для другого.

Пусть эта книга будет воспринята не как хроника, а как попытка диалога с ушедшим временем – диалога, где правда памяти дополняется вымыслом, а реальные лица растворяются в полутонах, чтобы дать место чему-то большему, чем факты: пониманию, сочувствию, любви к тем, кто, возможно, никогда не существовал, но чьи судьбы стали частью нас самих.

Автор

Пролог. Персеиды

Теплый августовский вечер окутал дом, словно мягкое одеяло. Мы втроем устроились в спальне Дочки на втором этаже, где окно во всю стену открывало вид на небо, уже начинавшее усеиваться первыми звездами. Три поколения: моя Мама, я – наблюдательница и рассказчица всего, что происходит, и Дочка, которой всего пару дней назад мальчик сделал предложение, и ей уже не спится от эйфории и предсвадебных волнений.

Мы ждали Персеиды – тот самый звездопад, что каждое лето заставляет замирать сердца.

«Представляешь, если звёзд сегодня будет так много, что мы сможем загадать несколько желаний?» – шептала Дочка, склонившись к стеклу. Я улыбнулась и прикоснулась к её плечу: «Главное, чтобы желания исполнились не сегодня ночью, а потом, когда мы будем готовы их встретить».

Но вселенная, кажется, решила подкинуть нам и земные сюрпризы. За окном хлопнула дверь машины, сигнализация пискнула, и Мама, забыв про свои семьдесят, сорвалась с кресла, помчалась на первый этаж. «Пашка, не пущу!» – донёсся её звонкий голос со ступеней.

Ее голос раскатился по лестнице, а мы с Катей переглянулись и рассмеялись.

Через секунду снизу донесся стук холодильника – знакомый звук, сопровождающий нашу семью десятилетиями. Я закрыла глаза и увидела ту же картинку: Папа, небольшого роста, с седой щетиной, ловко петляет вокруг мамы, которая преграждает путь к кухне, как страж древних врат.

– Да я щей достать! Ты ж только сегодня варила! – его смех долетел до нас, а мама ворчала:

– Ты из ресторана! Подарок на юбилей – десять тысяч отдала! Торт бы хоть там поел, а не щи дома!

Папа всегда был душой любой компании: его смех мог разрядить любую обстановку, а добрые шутки поднимали настроение гостям. Но существовал неписаный закон: есть можно только за домашним столом или в лесу, собирая траву и ягоды. Нельзя у кого-то взять хлеба, ни крошки с чужого стола, ни чая у соседей. Всю жизнь мама пыталась понять и изменить этот обычай, но папа, несмотря на весёлость, не менялся и за пределами дома не ел, даже в гостях у меня с братом.

На небе вспыхивали серебристые росчерки, а снизу доносились смех и звон кастрюль.

Мама сдалась, как всегда, и налила Папе щей в его любимую миску с цветочками.

Мы спустились в гостиную, где он, довольный, уплетал щи под мамины ворчания:

– Хоть бы переоделся, неряха!

Три поколения женщин уселись на диван, а папа, поймав взгляд Кати, подмигнул:

– Не бойся, внучка. На твоей свадьбе торт съем – ради тебя.

И когда первая звезда сорвалась вниз, мы замерли в сокровенной надежде, что зимняя свадьба и все будущие вечера будут такими же тёплыми и полными любви.

А я потянулась за телефон и решила рассказать историю своей семьи, но надо определиться с чего начать…

Глава 1. Анька

Анька прижалась спиной к холодным сеням, затаив дыхание. Из-за двери доносился мамин голос, резкий, как удар косы по камню:

– Где ты, дармоедка? Опять крапивы принесу!

Она сжала кулаки, чувствуя, как под ногтями застревает труха от старых досок. Сегодня нельзя. Сегодня Сашка уезжал в город, и если встать у обочины, когда его телега будет проезжать мимо совхоза, можно крикнуть: «Счастливого пути!» – будто случайно.

Сашка. Высокий, в белой рубахе, всегда застёгнутой на все пуговицы. Даже когда он называл её «неучёной» – это звучало так изысканно, будто стихи из школьного учебника, который она сожгла в печке. Когда-то его бабке принадлежала вся деревня, ещё от Шереметьевых шли их родовые корни – но кто такие Шереметьевы и что за прародители, Анька не ведала. Его бабка, говорят, чай пила на крыльце из фарфоровой чашки, а их теперь бывший дом, с колоннами и окнами до пола, стоял на горке, как белый лебедь среди луж и покосившихся изб.

Анька выскользнула через пролом в заборе, краем глаза заметив, как мать машет пучком крапивы у сарая. Бежала, спотыкаясь о корни, мимо коровника, где с семи лет доила чужих бурёнок, мимо школы, в которую перестала ходить после того, как Петька Рыжий высмеял её платье, сшитое из маминой юбки.

В их роду грубая сила была в почёте: мужчины бивали всех женщин, и Нюрке не нравились эти мальчишки с разбитыми кулаками и в грязных рубахах. Как она не любила эту работу и этот тёмный дом!

«Учёность не прокормит», – бурчал папка, опрокидывая третью стопку, и старшая сестра, добавляла: «Лучше мужика ищи, пока лицо не обветшало».

На обочине, под раскидистой ивой, Анька поправила платок и вытерла ладони о подол. Вдалеке показалась телега Сашки. Сердце забилось так, что стало трудно дышать. Она шагнула на дорогу, подняв руку, будто ловила ветер.

Колеса скрипнули, телега остановилась, дед Филимон недовольно покачал головой, не нравилась ему эта Анька и семья ее была почти юродивая.

– Ты чего тут, Анна? – Сашка смотрел поверх её головы, будто за деревней уже видел городские огни.

Её сердце ухнуло. Она хотела сказать что-то смелое: о высоких окнах, о мягком кресле на крыльце, о чае в зеркальных чашках, как у его матери… Но вместо слов вырвалось:

– Проводить хотела… – голос сорвался в шепот.

– Мило. – Он улыбнулся уголком губ, как взрослый ребёнку, показавшему фокус. – Не замерзни тут.

Телега дернулась с места, брызнув грязью на её стоптанные ботинки. Анька стояла, пока лошадь не скрылась за поворотом, и вдруг поняла: он сказал – Анна. Он звал её «неученая» и относился скорее пренебрежительно, но вежливо, – а вежливость в их краю считалась почти лаской, и потому Анька считала эту снисходительность симпатией.

Возвращаясь, она свернула к Сашкиному дому. Высокие окна, как обещанные врата в другую жизнь, отражали закат. За стеклом мелькнула тень – может, его мать несла к столу тот самый фарфоровый сервиз. Анька прикрыла глаза, представив, как садится на крыльцо с чашкой в руках, но в ушах звенел мамин крик:

– Ага, нашлась!

Крапива жгла спину сквозь рваную кофту, но боль была привычной.

– Мечтаешь, как барыней станешь? – старшая сестра, фыркнула. – Ты ж даже читать толком не умеешь.

Ночью, когда дом затихал, Анька прокралась в сарай. В луче фонаря, пробивавшемся сквозь щели, она разглядывала обложку старого учебника, найденного в сундуке. «История рода Шереметевых». На какой-то странице, под слоем пыли, упоминалась Сашкина прабабка, но Анька не разбиралась в этих родовых деревьях.

Утром, пока мать хлопотала у печи, Анька вырвала из книги страницу с гербом – двуглавым орлом, впивающимся когтями в свиток. Сложила вчетверо, спрятала под подкладку фуфайки. Пусть Сестра смеётся. Пусть крапива жжётся. Где-то там, за поворотом, были города, где даже девчонки из совхоза могли стать кем-то больше, чем тенью у обочины.

А пока – надо было доить коров. Идти по мокрой траве. Дышать парным молоком. И ждать.

Глава 2. Ковалевы. Варвара Васильевна

Мелкий осенний дождь лениво барабанил по стеклам, когда Сашка проснулся от привычного, протяжного отклика пастуха. Этот звук, низкий и хриплый, был неотъемлемой частью деревенского утра, возвещая о начале нового дня. Из большой комнаты уже доносились приглушенные шаги матери – Варвара Васильевна, как всегда, была на ногах задолго до света, выгоняя коров на пастбище.

Туман, словно седая пряжа, ещё цеплялся за верхушки елей, когда Варвара Васильевна вытолкнула стадо за калитку. Сашка, притворяясь спящим, слушал голоса – мать, как всегда, говорила с пастухом ровно столько, сколько требовал порядок, ни секундой дольше.

«Здорово, Степан. Ноги не ноют? Вчера ж грязь по колено была». Голос её, властный и чёткий, разрезал утреннюю тишину, будто нож масло.

Пастух замер, снимая шапку – жест, сохранившийся с тех пор, когда усадьба на горе ещё дышала жизнью, а не пустыми глазницами окон.

«Слава Богу, Васильевна. Кости старые, да дождик-то тёплый – не ломит».

Он знал: её вопросы о здоровье – не пустая учтивость. Варвара Васильевна, как та самая немка-гувернантка из её детства, проверяла не только скот, но и людей – звенья одной цепи, скрепляющей хозяйство.

– Сено в овине сыровато. Не кашляют? – она кивнула на коров.

Щелчок кнута у ног передней бурёнки прозвучал отчетливо, будто точка в предложении:

«Пока ровно жуют. А к вечеру, гляди, солнышко подсушит».

Она уже повернулась к дому, но бросила через плечо:

– Смотри, сам не застудись. В котелке щи остались – зайди, коли к полдню не вернёшься.

Степан усмехнулся в седую бороду.

Варвара считала должным разговаривать со всеми пастухами, не чуралась их общества, потому что была доброй и воспитанной женщиной, которая умела ценить труд простых людей и уважала каждого, независимо от его положения. Воспитание, заложенное еще гувернанткой, было основой ее поведения с людьми. Деревня шепталась, что Варвара Васильевна – «не от мира сего»: барыней себя мнит, хоть и в лаптях ходит.

Но он-то помнил, как в голодный сорок третий она выменяла последнее серебро с иконы на муку для всей деревни.

– Ваша забота – нам подмога. Небось, Сашку-то в армию собираете? – вырвалось у него невпопад.

Она обернулась так резко, что сорока с криком слетела с рябины. В её глазах – тех самых, серых, как дым над Ходынским полем, – мелькнуло что-то острое, древнее, шереметьевское:

– Своих ворон считай, Степаныч.

Калитка захлопнулась, будто захлопнула рот на замок. Пастух долго смотрел на следы её калош – ровные, как строчки в её старых тетрадях.

«Не баба – крепость», – подумал он, трохая стадо к реке.

А Варвара Васильевна, стоя у печи, машинально гладила пожелтевшую фотографию: Иван в лётной форме улыбался с неё, как тогда, в июне сорок первого.

Отца Сашки не стало в войну – страшное, тяжелое слово, которое навсегда поселилось в их доме. Но мать, Варвара Васильевна, держала хозяйство крепко, поистине железной рукой. И даже наняла за "три копейки и картошку" помощника – хромого деда Филимона, который хоть и был стар, но обладал неожиданной силой и сноровкой. Под ее чутким надзором все в доме было в достатке: и хлеб, и молоко, и даже сахар, который в послевоенные годы был на вес золота. Варвара Васильевна была не просто хозяйкой – она была стержнем, вокруг которого вращалась вся их жизнь, оберегая своих двоих детей: старшую дочь Вальку, уже совсем взрослую, и Сашку.

Варвара Васильевна не любила эту деревню. Каждое утро, глядя на тусклое небо Заречья, она ощущала щемящую тоску по прошлому, по другой, утраченной жизни. Ее мать, Елизавета Николаевна, была потомком самих Шереметьевых. После революции родители Варвары уехали сюда, в имение, пытаясь спастись от лихолетья. Но их родовое гнездо – тот самый дом на горе, с величественными колоннами, что теперь стоял полуразрушенный и обезображенный, – был отобран, они поселились в дровнице, полуразрушенное строение, но главное была крыша. Теперь вокруг старого дома все было перекопано в поисках закопанных драгоценностей, над чем Варвара всегда лишь грустно посмеивалась. Знала она: ничего там не найдут. Все, что имело ценность, было не в земле.

Ее отец, Василий, был человеком другой закалки, но с недюжинной хваткой. Несмотря на дворянское происхождение жены, он сумел приспособиться к новой власти и даже стал руководить конезаводом, подняв его из руин. Именно он обеспечил дочери образование, отправив ее в город.

Варвара Васильевна вспоминала столицу, ее шумные улицы, библиотеки, театры. Сразу после учебы она встретила Ивана, своего будущего мужа. Молодые специалисты, полные энтузиазма, они вместе строили аэропорт на Ходынском поле, мечтали о покорении неба. Там, в городе, родились их дети – Валька и Сашка. Жизнь казалась безоблачной, полной перспектив. Но тут пришла война.

Иван ушел на фронт в первые же дни, отец Василий погиб под Смоленском в 1941-м. Варвара, собрав детей, уехала к матери в эту самую деревню Заречье, спасаясь от наступающих врагов. Мать Варвары Елизавета была волевой женщиной, обладающей невероятной внутренней силой. Даже немцы, пришедшие в сорок первом, обошли их избу стороной, словно чуя незримую крепость духа. Поселился лишь один офицер, который, к удивлению, берег чистоту и быт дома, не позволяя своим солдатам бесчинствовать. Но война не пощадила их семью: ни отец, ни муж с фронта так и не вернулись.

Сашка откинул тяжелую, вышитую занавеску, отделявшую его уголок от остальной избы. Несмотря на хмурое, безрадостное небо и отсутствие солнечных лучей, большая комната оставалась удивительно светлой. Окна, по деревенским меркам, были огромными, почти городскими, с широкими, крепкими рамами, что было невидалью для этих мест.

– Вставай, засоня! – Варвара, в переднике, украшенном вышивкой, поставила на стол глиняный горшок с парным молоком. – Все коровы уже на пастбище, а ты ещё дрыхнешь!

Сашка демонстративно потянулся, спустил ноги с кровати.

– Мам, я же почти взрослый, можно без этих няньканий? – в его голосе звучала нарочитая серьёзность.

Варвара улыбнулась, покачивая головой:

– Взрослый говоришь? А молоко пить будешь как маленький.

От окна донёсся тихий смешок. Елизавета, примостившись на кровати, наблюдала за этой сценой. Её глаза, хоть и подёрнутые пеленой, всё ещё хранили тепло.

– Ох, Сашок, – проговорила она негромко, – таким же важным приехал твой отец, когда ему восемнадцать стукнуло. Жениться решил, приехал свататься.

Сашка насупился, но не смог сдержать улыбку. Варвара разливала чай, добавляя в чашку сына малиновое варенье.

– Ешь, герой. И не строй из себя взрослого, пока не поел как следует.

Он взял ложку, но продолжал важничать:

– Мам, я серьёзно. Может, мне в город податься? Образование получить?

Варвара замерла, потом медленно села напротив:

– Об этом и говорить не смей. Сперва помоги мне с хозяйством, а там видно будет.

В сердце Варвары поселилась тихая тревога – сын вырос, и скоро армия разлучит их, но гордость за его взросление смешивалась с горечью неизбежного расставания.

Сашка вздохнул, но в его взгляде мелькнуло облегчение. Он знал: мать права. А ещё знал, что за её строгостью скрывается забота.

– Ладно, мам. Только ты не хворай, – буркнул он, отводя глаза.

Елизавета тихо покачала головой, улыбаясь этим вечным разговорам. В избе пахло теплом, печёным хлебом и детством, которое, как ни старайся, не перерасти.

Глава 3. Ковалевы. Письмо

Солнце уже поднялось высоко, заливая светом просторную избу. Сашка, стоя у окна, рассеянно следил за кружением пылинок в воздухе. Мысли его были далеко – там, где небо встречалось с горизонтом, где парили птицы, где он видел себя за штурвалом самолёта.

– Сынок, – голос матери вывел его из задумчивости, – сенные вороха проверить надо. Да и в хлеву прибраться не мешало бы.

Варвара, не поднимая глаз, продолжала чистить крынки. Сашка знал: она всё понимает, видит его тоску по большому миру, но долг перед семьёй, как единственного сына, не позволял ему уехать.

– Мам, – начал он осторожно, – может, в город съездить? Книжек достать, по учёбе?

Варвара замерла, но лишь на миг.

– Езжай, коли надобность есть. Только недолго.

Сашка кивнул, но мысли его уже были в другом месте. Он представлял, как будет учиться на лётчика, как покорит небо. Армия казалась ему не наказанием, а путём к мечте.

– Мам, – тихо произнёс он, – я ведь не для того, чтоб от вас убежать. Для будущего стараюсь.

Варвара подняла глаза, и Сашка увидел в них и тревогу, и гордость.

– Знаю, сынок. Только сердце ноет.

Он подошёл к матери, обнял её – неловко, по-взрослому.

– Ничего, мам. Я вернусь. Я ненадолго.

В этот момент скрипнула дверь. Елизавета, опираясь на клюку, вышла в сени.

– О чём шепчетесь? – голос её, хоть и слабый, сохранил прежнюю властность.

Сашка улыбнулся. Он знал: бабушка поддержит его мечту, пусть и не скажет об этом вслух. Ведь в их роду всегда ценили стремление к большему.

– Да так, о делах, – ответил он, чувствуя, как внутри растёт уверенность. – О будущем.

Изба наполнилась привычными хлопотами. Варвара, вытирая руки о передник, повернулась к сыну:

– Сашок, надо бы проверить погреб. Картошка, чтоб в зиму не промерзла. Да и в стенах щели – неладно это. Может, Сеньку позовём на подмогу?

Сашка, подпирая подбородок ладонью, рассеянно кивнул:

– Мам, я сам справлюсь. Не впервой.

В этот миг скрипнула калитка. Почтальон, раскрасневшийся от первого осеннего морозца, переступил порог:

– Здравия желаю! Письмо для Варвары Васильевны!

Елизавета, приподнявшись на кровати, строго спросила:

– Здравствуй, Алексей. А как там Петенька, здоров ли?

Почтальон расплылся в улыбке:

– Благодарствуйте за заботу, Елизавета Андреевна! Мальчишка растёт не по дням, а по часам.

Варвара распечатала конверт. Пока она читала, Сашка заметил, как дрогнули её пальцы.

«Дорогие мои! – гласило письмо. – Шлю вам свой поклон из Москвы. Как ваше здоровье? Как поживает бабушка Лиза? Передавайте ей поклон и скажите, что я всё помню, её уроки этикета.

Жизнь в столице кипит, но порой так тоскливо без вас. Работа на аэродроме занимает всё время, но я не жалуюсь – это мой выбор. С жильём пока сложно, но скоро обещают комнату.

Мамочка, как там наш Филимон? Не обижаете ли его? Он такой добрый человек.

Сашеньке привет! Пусть не унывает – скоро и его время придёт. Пусть готовится к армии, это верный путь.

Очень скучаю по нашей избе, по запаху печного дыма. Мечтаю приехать на праздники.

Обнимаю вас всех. Ваша Валя Ковалева»

Варвара сложила письмо, задумчиво поглаживая бумагу:

– Надо бы гостинцы собрать. Завтра, Сашок, съездишь в город за книгами и к Валентине заедешь!

Сашка встрепенулся:

– С радостью, мам! Хоть воздухом городским подышу.

Елизавета, следя за ним взглядом, произнесла:

– Смотри там, не шалопай. И сестру береги.

– Не извольте беспокоиться, – улыбнулся Сашка. – Завтра с утра и тронусь.

Варвара, провожая его взглядом, тихо сказала:

– Только не задерживайся.

В избе стало тихо. Только за окном ветер играл с сухими листьями, словно перебирая струны невидимой арфы. Сашка знал: завтрашний день принесёт новые надежды, а пока нужно доделать дела. Но мысль о поездке в город согревала его душу, как тёплое молоко в морозное утро.

Варвара медленно перечитала письмо, её голос дрожал:

– Вот, матушка, гляди, как Валюшка пишет… Просит передать тебе поклон.

Елизавета, не отрывая тёплой руки от ладони дочери, тихо произнесла:

– Какая же ты у меня умница, Варварушка. Как подняла детей, как выстояла!

Варвара опустила голову, смахивая непрошеную слезу. Перед глазами проносились годы: вот Валя делает первые шаги, вот идёт в школу, вот уезжает в город. Сколько ночей она проплакала тогда, но знала – держать дочь в деревне – значит загубить её судьбу.

Она вспомнила другое письмо, как проснулась ночью, и в свете луны написала письмо другу Ивана, отдавая ему самое дорогое:

«Многоуважаемый Пётр Михайлович!

Позвольте обратиться к Вам с нижайшей просьбой от лица нашей семьи. Как Вы знаете, судьба распорядилась так, что мой супруг Иван Петрович не вернулся с фронта, оставив меня с двумя детьми на руках.

Моя старшая дочь Валентина, которой исполнилось 15 лет, проявляет незаурядный талант и стремление к развитию. Она окончила семь классов с отличием и теперь находится в поиске своего пути.

Вспоминая те славные дни, когда мы вместе с Иваном Петровичем начинали строительство аэродрома на Ходынском поле под Вашим чутким руководством, я осмеливаюсь просить Вас о покровительстве. Не могли бы Вы рассмотреть возможность принять Валентину на начальную должность в аэропорту с перспективой дальнейшего обучения?

Буду бесконечно признательна за любую помощь. Уверена, что талант и трудолюбие моей дочери не останутся незамеченными.

С глубоким уважением и надеждой на Ваше участие,

Варвара Васильевна Ковалева»

– Помнишь, маменька, – прошептала она, – как я тебя слушала, как ты учила… «Каждый человек – звено цепи, но нельзя держать тех, кому суждено лететь выше».

Елизавета улыбнулась, словно прочитав её мысли:

– Верно, доченька. Сашенька твой – он ведь тоже не для деревни рождён. Пусти его с Богом.

Варвара вздохнула, глядя в окно, где небо сливалось с горизонтом. Дом действительно пустел, но она знала – так должно быть. Дети должны лететь туда, куда зовёт их душа. Даже если материнское сердце от этого разрывается.

– Скоро и Сашка улетит, – прошептала она, – но мы с тобой, маменька, дождёмся их. Обязательно дождёмся.

В избе стало тихо. Только тиканье старых часов да дыхание двух женщин, связанных не только кровью, но и пониманием того, что счастье детей важнее материнского одиночества.

Глава 4. Лаврентьевы

Деревня Заречье, будто старый графский перстень, затерянный меж холмов, хранила память о веках. С 1760 года стояла она на крутояре, глядя в небо островерхими крышами. Пятьдесят дворов, триста душ – и все как на ладони: река Свияга, узкая да бойкая, делила село надвое. На левом берегу, подальше от графской усадьбы, сохранившей свое белоснежное величие, селились приказчики да вольные крестьяне – избы крепкие, под железом, яблоневые сады до самой околицы. А на правом, в низине, где весной вода подолгу стояла, ютились потомки крепостных. Там и изба Лаврентьевых чернела у ручья, будто коряга, выброшенная половодьем.

Серафим Лаврентьев, хозяин дома, слыл в округе дивом: трактора КД-35, что другие на слом гнали, он с полпинка заводил. «У него в жилах солярка вместо крови», – перешёптывались мужики у конторы. Руки, знавшие каждую шестерёнку на ощупь, не спасали от зелёного змия. После очередной попойки председатель колхоза, Степан Игнатьевич, лишь махнул рукой: «Спится кобыле в дыму – пущай горит». Но сев озимых не ждал – до него неделя, а техника едва дышала, хрипя ржавыми легкими.

На рассвете, когда туман еще цеплялся за подолы огородов, председатель шагал к Лаврентьеву. Дом Серафима почти врос в землю: сгнившие срубы, забитые тряпьем окна, крыша, просевшая под грузом мха. «Ремонтник… – усмехнулся про себя Степан Игнатьевич, стуча в заскорузлую раму. – Свою избу как свинарник содержит, а моторы ладит – загляденье».

Из сеней высунулась Дарья, жена Серафимова, худая, как жердь. За ней маячили дочери – Глашка, шестнадцати лет, да Анька, четырнадцати. Обе босые, в засаленных фартуках.

– Спит ещё… – буркнула баба, даже не спросив, зачем пришёл.

Председатель вздохнул, вспомнив, как впервые увидев Дарью, он невольно залюбовался. Невысокая, ладная, с чёрными, как крыло ворона, волосами, собранными в тугой пучок, и карими глазами, что огнём горели. Смешливая была – как засмеётся, так весь дом ходуном ходит. Но характер —хуже некуда: стервозная да жадная, как лиса. Помнил, как три года назад уговаривал её девчонок в школу отдать: «Читать-писать – не лишнее!». Дарья тогда лишь фыркнула: «Моя мамка грамоты не знала – девятерых вырастила».

А дочки её… Анька – вся в мать. Коса до пояса, щёки румяные, как яблоки антоновские. «Знатная девка будет», – поговаривали бабы на завалинке. А Глашка – в отца пошла: угловатая, нескладная, словно жердь. Но Дарья знала: главное —жениха побогаче найти. И пусть все знают – она своего не упустит.

Серафим явился на порог, запах перегара разит за сажень.

– Здорово, – буркнул, щурясь на свет, и вдруг, очнувшись, рявкнул через плечо: – Глашк! Самовар гони, гостя уважим!

Но едва услышал про СК-3 с убитым мотором – будто подменили.

– Щас, пару гаек подтяну… – забормотал, на ходу засучивая рукава.

Председатель, глядя, как мужик засобирался к железным потрохам трактора, вдруг поймал себя на мысли: «Вот она, Русь… И пьяница, и гений. И дом – в хлам, и двигатель – как часы. И дочки его… – он взглянул на Аньку, копошащуюся в грязи у забора, – вырастут такими же Дарьями, выйдут за таких же Серафимов. Круг замкнулся».

К полудню СК-3 тарахтел, будто новенький. Иван, вытирая руки о промасленную робу, хрипло бросил:

– Запчасти… рессоры на КД-35 треснули. Да гайки М12 штук пять…

– Ладно, – кивнул председатель. – Только к севу…

Степан Игнатьевич пошел в контору. Шёл обратно через реку, глядя, как на левом берегу комбайны уже грузили зерно, а на правом бабы, согнутые в три погибели, копали картошку.

«И не разорвать этот круг, – думал он. – Ни царям, ни комиссарам. Река всё так же делит. Только вместо барской усадьбы – контора колхозная…»

А в избе Лаврентьевых Глашка, швырнув в печь охапку хвороста, спросила у матери:

– Чего председатель-то приходил?

– Не бабьего ума дело! – отрезала Дарья, выковыривая ножом гниль из картофелин. – Квашню меси, аль рёбра выпрямлять помочь?

И девчонка, привычно вздохнув, полезла за мукой.

Дарья, перебирая в руках картошку с гнильцой, кряхтела да вздыхала. «Глашке уж шестнадцать минуло – пора… – мозговала она, выковыривая ножом глазки клубней. – Как мать-то моя говаривала: девка на выданье – лишний рот. Вон у Федосьиных трёх дочек за год замуж повыдовали – теперича и корову им зять привёл, и муки мешок…»

Она глянула на Аньку, что у печи золу скребла: «Эту раньше ярового не сбыть… Хоть бы до Кузьмы-Демьяна…»

Вспомнила, как сама в шестнадцать за Серафима шла – отец два ведра самогона сродникам жениховым отдал. «И то ладно – не бил по пьяни сначала… А как родила – стал…»

Мысли её путались, как нитки в неубранной избе:

– Глашке-то жених пущай из зажиточных… С левобережных. Там хоть хата не развалюха, картохи на зиму хватит… – Она вдруг зло сплюнула. – А то как моя мамка: «Харитона бери, у них кобыла есть!» А кобыла-то хромая…

Руки сами месили тесто, а в голове вертелось:

– Как выдашь – и харч на одного меньше. Да зять на покос помочь придёт, на ремонт… Ишь у Степанихи зятья каждый месяц дров привозят. А мои… – Она глянула на забитое тряпьем окно, за которым Серафим с утра уже бухал. – Мои-то добра не наживут…

Вдруг вскочила, будто ужаленная:

«А ну как сбрюхатеет, как я тогда…» – пальцы сами сложились в крестное знамение. – «Офимке наговор закажу, от мужиков…»

Анька, уронив совок, захныкала. Дарья рявкнула:

– Сопли распустила? Вот выдадим за Пахома-дурня – он те враз ум вправит!

Мысль о вдовьем сыне с коровой вдруг согрела: «Пущай там хлев метёт… Всё ж лучше, чем тут обуза…»

Она вышла во двор, глядя, как Глашка воду тащит. Спина у девки уже горбатая, как у старухи.

– Эй, лоботряска! – крикнула Дарья. – Завтра к Офимье пойдёшь, травы ей насушить. Скажешь, чтоб наговор дала… на женихов.

Девчонка потупилась, но мать уже не слушала. В голове стучало:

– Свадьбу справить до Покрова. Гостей – чтоб не больше трёх семей. А то Серафим всю выпивку споит…

Ветер донёс крики с левого берега – там, где трактора гудели. Дарья плюнула в сторону реки:

– Ишь, грамотеи… Бабы ихние в город сбегают, а мои хоть работящие…

Вечером, залезая на печь, она толкнула локтем Ивана:

– Слышь, за Глашку Фрол из Медведевки сватался. У них овцы три…

– Ага… – буркнул тот, не просыпаясь.

Дарья долго ворочалась, прикидывая:

– Овцы – шерсть. Тулупы шить можно… Али нет, лучше Семёна из Кузьмино – у них мельница…

Глава 5. 1949 взгляд назад

В тот год, когда отгремела Великая Победа, воздух ещё был наполнен привкусом пороха и слез, но сквозь него уже пробивалось хрупкое, почти немыслимое счастье. Молодой Сашка чувствовал эту двойственность острее других. Мир рукоплескал подвигу, а внутри страны, куда ни глянь, зияли черные дыры разрухи. Война не только оставила за собой сожженные города и поля, но и породила невидимые раны в душах миллионов, в том числе и в душе Сашки.

Одиннадцать миллионов солдат, шагали по пыльным дорогам, но куда идти, что делать? Казалось, армия, словно переполненный ковчег, не могла больше вместить своих героев. Казармы ломились, а страна, едва дышавшая после кровопролития, не могла их прокормить.

И вот, в 1946 году, словно гром среди ясного неба, прозвучало неожиданное решение: Сталин отменил призыв в армию на целых три года. Вместо винтовок молодым парням вручили лопаты. "Стройки коммунизма!" – звучало с трибун, но Сашка видел перед собой не грандиозные планы, а дымящиеся руины заводов, заросшие каналы и осиротевшие колхозы. Солдатские шинели сменились на грубые робы, а вместо стрельбищ – бесконечные, унизительные очереди за хлебом.

Тот год принес ещё одно испытание – засуху. Она добила и без того ослабленную экономику, высушила поля, превратила надежды в пыль. Сашка видел, как в магазинах зияли пустые полки, а в деревнях люди месили лепешки из лебеды, горькие на вкус, но спасавшие от смерти. Врачи ставили страшный диагноз – «алиментарная дистрофия», просто говоря, истощение от голода – почти миллиону человек. На улицах падали в обмороки, а в школах, Сашка слышал, учителя тайком подкармливали учеников картофельными очистками, чтобы хоть как-то поддержать их силы.

Пока простые люди боролись за каждый кусок хлеба, в армии, ещё не до конца расформированной, царил культ военачальников. Маршал Жуков, герой Сталинграда и Берлина, был идолом, его фотографии носили в нагрудных карманах. "Жуков – наша совесть", – шептались офицеры. Сашка и сам гордился такими командирами. Но Кремль, казалось, боялся их славы. В том же 1946 году Жукова внезапно отправили командовать Уральским военным округом. "Повышение", говорили вслух, но все понимали, что это ссылка. Сталин не терпел конкурентов, даже таких, что носили на груди столько звёзд.

К 1948 году армию урезали до 2,8 миллионов. Восемь миллионов разом уволили, словно ненужные шестеренки. Прошедшие ад войны, оказались на гражданке, часто без всего, что имели, с парой поношенных вещмешков и пустотой в душе. Им предстояло заново учиться жить в мирной, но все еще голодной и разрушенной стране.

Почему? Этот вопрос висел в воздухе, невысказанный, но ощутимый. Мы никогда не узнаем истинной причины такого решения. Была ли это сухая экономия ресурсов, отчаянная попытка поднять страну из руин? Или страх перед слишком сильными и популярными военачальниками, которые могли бросить тень на главного лидера, не терпевшего конкуренции? Или что-то еще, что осталось за семью печатями кремлевских кабинетов, в тенях подозрения, скользящих по стенам власти? В воздухе висела невысказанная тревога. Мы можем только гадать и вспоминать эту ситуацию, как один из самых загадочных и масштабных маневров в истории страны.

Но для Сашки, и для миллионов таких же, эти годы стали временем тихого героизма. Бывшие солдаты, сменившие винтовки на лопаты, строили города в чистом поле, инженеры создавали ракеты, а учителя – вопреки голоду – учили детей. И хотя в учебниках об этом напишут сухо, именно тогда, ценой миллионов личных драм и несбывшихся надежд, закладывалась основа будущей сверхдержавы. Сашка, хотел стать одним из тех с мозолистыми руками и шрамами на сердце, кто, не зная "почему", просто делал "что нужно".

Глава 6. Сашка

Ночью Сашка лежал, глядя на потолок, где трепетала тень от лучины. За стеной слышалось шуршание – Варвара перебирала в сундуке фотографии и перечитывала письма Ивана.

…………………….

Сентябрь начал выскребывать листья с берёз, когда по пыльной дороге заскрипели сапоги почтальона. Варвара, замесив тесто из картофельных очистков, увидела его через заиндевевшее окно – худого, в продуваемой ветром шинели, с потрёпанной сумкой через плечо.

Сердце ёкнуло: «Не сегодня, Господи, только не сегодня…»

– Документик из конторы, – протянул почтальон, доставая конверт с синей печатью. Его пальцы, сизые от холода, дрожали. – По расписке, Варвара Васильевна.

В руке, сжимающей конверт, отпечатались буквы: «Явиться к 08:00».

Варвара вышла на крыльцо, проводить почтальона.

– Всё, Варвара Васильевна, – он поправил козырёк, заляпанный грязью. – Больше бумаг нету.

Она кивнула, сжимая в кармане конверт с синей печатью. Внутри – повестка, пахнущая типографской краской и чужой волей.

– Спасибо, Алексей. – Голос сорвался, будто зацепился за колючий ветер.

Почтальон задержался, переминаясь в стоптанных сапогах. Варвара резко повернулась к калитке, железная скоба звенела.

– Идите с Богом.

Сашка, как ястреб, вынырнул из сеней:

– Мам, это… про призыв? – Глаза горели, будто в них отражались не ноябрьские сумерки, а майские салюты.

– В город едешь сейчас – резко оборвала Варвара, но сын уже выскочил на крыльцо, подхватив ведро с водой.

У калитки собрались соседи, посмотреть зачем это Филимон телегу запрягал.

Клавка, обмотанная платком до бровей, шептала, кивая на избу Серафима:

– Слышала? Глашку-то за Флора отдаёт. У того нрав – как у медведя в берлоге. Вчера в клубе…

– Брешешь, – фыркнул Филимон, опираясь на костыль. – Флор-то Глашу с детства охаживает.

– А синяк под глазом у неё откуда? – Клавка намеренно громко кашлянула, глядя на Варвару. – Ты бы, Варя, поговорила с Серафимом. Ты ж у нас…

– Вы чего тут стужитесь? – перебила Варвара, поправляя платок. – О чём разговор-то?

Сашка, поставив ведро, присел на забор.

– Флор вчера на мельнице говорил, – встрял почтальон, поправляя сумку. – В райцентре новый военком – фронтовик. Говорят, дембелям сразу звания дают…

– Враньё! – Филимон стукнул костылём. – Моего племянника в трудармию сгноили. Три года – и ни письма…

Варвара сжала подол фартука. Конверт в кармане жёг пальцы.

– Мам, – Сашка подошёл вплотную, пахнущий морозом и подростковой потливостью. – Я же смогу? Как папа…

Она резко обернулась, задев рукой крынку. Глиняный осколок впился в ладонь.

– Сможешь, – прошептала, вытирая кровь об фартук. – Всё сможешь.

А вокруг, в сизой дымке, ветерок начинал кружить листья – осенние клёны усыпали дорожку багряным ковром, а вдалеке, у расрушенной усадьбы, носились мальчишки, пытаясь поймать бумажные самолётики.

Сашка сидел на заборе, сжимая в кармане потёртый список. «Циолковский „Путь к звёздам“», «Справочник по радиотехнике», «Журнал „Знание – сила“» – слова сливались в мантру, заглушая пересуды у калитки.

– Сашка! – Варвара хлопнула калиткой – Небось опять про свои ракеты?

Он вздрогнул, будто пойманный на краже яблок. В голове ещё витали московские трамваи, сверкающие, как новенькие гвозди.

– Мам, я ж говорил – за книгами зайду…

Голос матери потерялся где-то между расчётами тяги двигателя. Сашка мысленно шагал по Тверской, воображая, как стучит каблуками по мраморной лестнице Политехнического музея.

– …а ты слушаешь вообще? – Варвара ткнула его в бок локтем – Сказала, рубашки из сундука достань!

– Хватит языком молоть! – Варвара посмотрела на соседок – Лучше картошку свою переберите, а то опять мышей кормить будете!

Соседки разошлись, ворча. Сашка ухмыльнулся, разглядывая билет до Москвы – жёлтый клочок, пахнущий типографской краской.

– Сашка! Домой! Опоздаете на вокзал!

В избе пахло ржаным хлебом и тревогой. Мать складывала в холщовый мешок:

– Сухари, свёкла маринованная, сало… Возьмёшь?

– Мам, – Сашка закатил глаза, – я же не на фронт.

– На фронте проще, – буркнула Варвара, завязывая узел. – Там хоть котелок дают.

– Смотри, – Варвара сунула ему в руку свёрток, – письма Вале. Не теряй.

Он кивнул, пряча заветные конверты. В них – не слова о трудностях, лишь мольба матери пожалеть себя, тоска и надежда на встречу.

– Маменька, – Варвара повернулась к Елизавете, сидевшей у печи. – Валя пишет, будто в столице даже хлеб по карточкам не выдают. Как она там?

Елизавета, вытирая ладонью запотевшее окно, ответила не сразу:

– Война кончилась, а мы всё боимся. Ты же сама говорила: «Дети должны лететь».

Сашка, ворвался в избу с охапкой дров. Глаза горели, как угли в печи:

– Мам, я уже перебрал книги! Тут и «Теория полёта», и журналы про Циолковского…

– В Москве, говорят, голод, – перебила Варвара, пряча дрожь в голосе. – А ты с мечтами о небе…

– Лучше с мечтами, чем с пустым чревом! – парировал Сашка, ловко уворачиваясь от материнской попытки поправить воротник.

В дверь поскрипел Филимон. Старик, опираясь на палку, замер на пороге, наблюдая, как Варвара сует в узел последний кусок сала.

– Эх, Варварушка, – хрипло рассмеялся он, – всёж не вместишь в один мешок в Москву.

– Дядя Филимон, вы бы лучше ногу берегли, – огрызнулся Сашка, подхватывая тяжёлую корзину.

Филимон прищурился. Его история висела в избе, как старая икона: в 1943-м немцы расстреляли всю его семью. Он выжил чудом – пуля прошла навылет через бедро. Варвара, тогда ещё молодая вдова, нашла его в лесу, перевязала рану тряпьём, а после выхаживала, как ребёнка.

– Помнишь, как ты меня к печи приковала? – Филимон шутливо ткнул палкой в сторону Варвары. – Кричал: «Отпусти!», а ты – «Зашибу!».

– А ты орал, будто тебя режут, – улыбнулась Варвара, вдруг осознав, как этот угрюмый старик стал частью семьи.

Варвара вынесла на крыльцо последний узелок – по старинному обычаю, сесть на дорожку. Сашка, поправляя рваный ремень, взглянул на Елизавету, сидевшую на завалинке. Старуха, вся в морщинах как в линиях судьбы, строго посмотрела на Филимона.

– Благослови, Бабушка, – Сашка поклонился в пояс, как учил отец.

Елизавета вынула из-под платка иконку. Серебро почернело, но лик Николы Угодника ещё угадывался.

– Не Москвой единой, – буркнула она, суя образок в ладонь. – Помни, чьи кости под твоими сапогами.

Варвара, отвернувшись, как метроном, отсчитывала последние минуты.

– Мам… – Сашка обнял её за плечи, вдохнув запах дыма и хлеба.

– Сашенька! – она прижалась, сын был уже на две головы выше, она осознала, как пролетело время.

Сунула ему в руки узел. – Там яйца. В дорогу.

Филимон, сидя на телеге, щёлкал кнутом по воздуху. Лошадь, старая кобыла с вытертой холкой, мотала головой, будто отгоняя слепней.

– Садись, а то опоздаешь на свой поезд! – крикнул он, показывая кривые зубы.

Телега заскрипела по ухабам. Сашка, стиснув зубы, не обернулся. Только сжал в кармане бабкину иконку, пока не впилась в ладонь. Пуговицы давили, но снимать пиджак нельзя! Город требует правильности.

Вон и Анька, выскочившая из-за ивы, стояла в рваном платке, будто не понимала, что времена барынь с чаями на крыльце прошли.

– Проводить хотела… – прошептала она, и он едва удержался от смеха. Проводить? Маленькая девочка 14 лет. Но в ее глазах горело что-то упрямое, словно она и вправду верила, что Сашке нужны ее "Доброго пути".

– Мило, – бросил он, стараясь говорить мягко, как мать учила: «С крестьянами – вежливость, Шереметьевы выше обид». Телега дернулась, брызги грязи легли на ее ботинки. Сашка не обернулся. Город манил огнями, слогами из книг, а не деревенской шепотней про «грубую силу да мужиков».

Филимон хрипло запел: «Эх, дороги… пыль да туман…»

Колёса выбивали ритм: Моск-ва, Моск-ва, Моск-ва…

Телега скрипела по мёрзлой дороге. Сашка, прижав к груди узел с гостинцами, вдруг заговорил, будто прорвало:

– Дядя Филимон, я вчера видел во сне… Летал, как стриж! А тут… – он махнул рукой на бескрайние поля. – Тут даже небо тесное.

Филимон, покуривая самокрутку, хмыкнул:

– Небо, парень, оно везде одно. А вот земля… – он ткнул пальцем в грязь. – Она или кормит, или хоронит. Ты летай, да смотри – не отрывайся от корней.

Сашка замолчал. Где-то там, за горизонтами, дымились трубы Москвы.

На перроне пахло махоркой и страхом. Демобилизованные солдаты в рваных шинелях толкались у теплушек. Женщина в чёрном платке выла, провожая сына в «трудовую армию» на Урал.

Поезд вздрогнул, выплевывая клубы пара. Сашка прижал лоб к холодному стеклу, наблюдая, как перрон начинает плыть. За окном запели: “Москва майская, вся в огнях подсвечников…”. В вагоне Сашка сел рядом с девчонкой в пионерском галстуке, прижамающей к груди клетчатый чемоданчик. Девочка напевала: “Широка страна моя родная…”

– Билетики! – Контролёрша с лицом, как у сушёной воблы, протянула руку. Сашка судорожно полез за пазуху, где рядом с иконкой лежал билет, пропитанный запахом ржаного хлеба.

Когда поезд вполз под стеклянный купол московского вокзала, он не сразу понял, что надо выходить. Толпа подхватила, понесла к выходу, как щепку. На перроне гремел духовой оркестр – “Смуглянку” выводили так бойко, будто хотели заткнуть гудки маневровых тепловозов.

Воздух вонял углём и аммиаком. Сашка, задрав голову, увидел голубя – он кружил под сводами, словно потеряв выход. Вдруг кто-то толкнул в спину:

– Не загораживай, деревенщина!

Он побежал, спотыкаясь о чемоданы. Ботинок, начищенный маминым воском, угодил в лужу с мазутом. Где-то кричали: “Граждане! Не толпиться у третьего пути!” Бабка в платке с каракулевым воротником тыкала зонтом в спину: “Молодой человек, вы мне ногу отдавили!”

Сашка вынырнул к таксофонам. Прислонился к стене, дрожащими пальцами нащупывая в кармане список. Заехать к Вале и расспросить о книжных магазинах – первым пунктом. Где-то рядом грохотали трамваи, звенели шпоры офицеров, пахло свежей типографской краской из киоска “Союзпечати”.

Он вдруг понял, что дышит ртом, как выброшенная на берег рыба. В ушах стоял гул, будто вставили пробки из ваты. Но когда увидел указатель “Метро”, сердце ёкнуло: там, в подземелье, мчались поезда с мозаиками из смальты. Как в журнале “Огонёк”.

– Эй, парень! – Извозчик в фуражке с лакированным козырьком щёлкнул кнутом. – Подбросить? Десять рублей до Арбата!

Сашка покачал головой, сжимая в кулаке мелочь на проезд. Он пойдёт пешком, как отец в сорок первом – от вокзала до Кремля. Только вместо винтовки – узелок с мамкиными гостинцами.

Глава 7. Лаврентьевы. Сватовство Глаши

Степан шёл по деревне, щурясь от солнца. В молодости он был первым парнем на селе – играл на гармошке, девчонки за ним табуном ходили. Но кривая судьбы резко свернула, когда женился на матери Аньки. Та сразу показала характер, да и выпить любил Степан.

Остановился, задумался –

«Война сломала тысячи судеб. Кто-то погиб, кто-то вернулся калекой, а кто-то – вроде целый, а душа изранена. Вот и я…

Раньше думал: вернусь – заживём. А вернулся – и будто не было той жизни. Жена худая, бледная, дети голодные. Хозяйство в упадке, крыша течёт. А я… я живой. Вроде радоваться надо, а не получается.

Первый стакан как лекарство – от боли душевной. Второй – чтоб не думать. Третий – чтоб забыться. А потом уже не остановиться. Замкнутый круг: пью – бью жену, бью – пью ещё больше. Она плачет, я злюсь, а злость глушу водкой.

И ведь был когда-то другим – весёлым, сильным, любимым. Теперь от того человека почти ничего не осталось. Только ночами, когда сон не идёт, вспоминаю, как дочку на руках качал, как жена улыбалась. И понимаю: не война меня сломала – я сам себя ломаю день за днём».

Вспомнил, как мальчишкой мечтал в город уехать, учиться. И вот он здесь, доживает век в избе. А руки помнят – помнят, как деталь к детали ложились, как инструмент пел в ладони.

Теперь его золотые руки ценили все – мог починить что угодно. В эти дни он не пил, держался. В мастерской его встречали с уважением, просили совета. Только дома всё валилось из рук.

Степан остановился у мастерской, вдохнул полной грудью. Сегодня будет работать допоздна. Может, хоть так заслужит уважение жены, увидит гордость в глазах.

В груди что-то шевелится – не боль, не тоска. Надежда, что ли.

«Может, ещё не всё потеряно? Только как теперь подняться – не знаю».

Утро в доме было тихим. Анька проснулась от птичьего гомона за окном. Мать возилась у печи, а отца уже не было – ушёл в мастерскую на заре.

Анька выскочила из дома, прижимая к груди сухарь. Желудок сводило от голода, но на ферме её ждал не только тяжёлый труд, но и немного молока.

Под ногами хлюпала грязь, ветер трепал платок. Ещё немного, ещё чуть-чуть – и она на месте. Там, среди коров, можно забыть про мамины крики и побои.

В животе урчало, но Анька упрямо шагала вперёд. На ферме её ждали – бабы жалели девочку, подкармливали чем могли. А она в благодарность работала за троих: носила сено, чистила стойла, доила коров.

Вот и бугор показался. Ещё немного – и она увидит знакомые ворота, услышит мычание коров. Там, в тепле и уюте фермы, можно хоть на время забыть про голод и боль.

Анька вбежала на ферму, жадно хватая ртом прохладный воздух. Здесь, среди коровьего тепла и запаха сена, было спокойнее, чем дома. Женщины-доярки, заметив её, заулыбались:

– Беги, деточка, помогай.

После войны на ферме строго следили за детьми – не давали надрываться. Но Анька сама рвалась к работе. Пока бабы делили сено, она уже таскала по кормушкам.

Глазка и Бурка встретили её привычно – фыркнули, но признали. Анька ловко проскользнула между коров, ухватила ведро. Руки помнили каждое движение – с семи лет здесь.

– Ты, девка, не перетруждайся, – окликнула её Марфа, старшая доярка.

Но Анька только мотнула головой. Промокший сенаж тянул к земле, но она упрямо несла. К полудню руки гудели, а впереди ещё столько работы… Но здесь, среди коров, она чувствовала себя нужной.

К полудню приехала полевая кухня. Доярки оживились, расставили вёдра. На обед была горячая похлёбка с картошкой и луком, чёрный хлеб и чай с сахаром. Анька едва дождалась своей очереди.

– Ну что, девки, как стадо? – спросила Марфа, разливая похлёбку.

– Глазка сегодня строптивая, – пожаловалась Клавдия.

– А Бурка как? – спросила другая доярка.

– Бурке бы овёс, да где его взять, – вздохнула Марфа. – Анька, ты как?

Анька только кивнула, уплетая похлёбку.

– Глядите-ка, наша Анька улыбается! – засмеялась Соня. – Небось, про жениха своего думает.

Доярки захохотали, а Анька покраснела.

После обеда Анька улеглась на сено. Сон пришёл быстро. Снилось, как идёт она с Сашкой по улице, он держит её за руку, а она не верит своему счастью.

В коровнике пахло свежим сеном и молоком. Доярки сновали между рядами стойл, наполняя корыта водой из большого бака. Марфа, заметив, что Анька крепко спит, тихо шепнула:

– Не будите её, девки. Пусть отдохнёт, вон как мается.

Но через час Марфа всё же разбудила девушку:

– Анька, вставай. Беги в контору, отнеси данные по надою. Варвара Васильевна ждёт.

Анька сонно кивнула и побежала через двор. Контора встретила её теплом и запахом бумаги. За столом сидела Варвара – строгая, но справедливая.

– Здравствуй, Анечка. Что там у нас с надоями?

Анька протянула записи, чувствуя, как теплеет на душе от доброго взгляда Варвары Васильевны. Та внимательно изучила цифры.

Варвара улыбнулась, и в этой улыбке было что-то материнское, тёплое.

– Ты, деточка, не стесняйся. Если помощь нужна – приходи.

Анька вышла из конторы, чувствуя, как в груди разливается тепло. Может, не всё так плохо в её жизни?

Солнце клонилось к закату, бросая длинные тени на пыльную дорогу. Анька поспешила домой, прижимая к груди передник. В животе урчало – после обеда на ферме прошло уже много времени.

У калитки она остановилась, переводя дух. Мать сегодня была особенно злая – Фрол должен прийти свататься к Глашке. Анька помнила его – неопрятного мужика с вечно грязной рубахой и нечёсаной бородой.

Позавчера Глашка пришла с синяком под глазом, молча разделась и улезла под одеяло. Анька спрашивала, но сестра только всхлипывала в ответ. Теперь ей предстоит выйти замуж за такого же, как их отец, – грубого, пьющего, не знающего ласки.

Анька сравнивала судьбу матери с судьбой сестры. Видела, как мать гнётся под тяжестью обид. Но Глашка уже сломлена, а в Аньке ещё теплится надежда на что-то другое. На что-то светлое, как те сны про Сашку.

В доме уже суетились – накрывали на стол, готовили угощение. Анька знала: сегодня вечером всё решится. И, может быть, завтра Глашка станет женой Фрола. Анька вошла в дом, отгоняя мысли, что ждёт её сестру.

В углу сидел Серафим, стараясь не мешать бабам в хлопотах.

В дом вошли Фрол с родителями. Мать Аньки засуетилась, накрывая последние тарелки на стол. Фрол, не снимая шапки, плюхнулся на лавку. Его родители чинно расселись напротив.

– Ну, – начал Фролов отец, – пришли мы, значит, насчёт Глафиры нашей беседы вести.

Мать Аньки важно кивнула:

– Дело хорошее. Девка работящая, справная.

Глашка стояла у печи, опустив глаза. Анька заметила, как дрожат её руки.

Начался торг. Говорили о приданом, о хозяйстве, о том, сколько скотины в обеих семьях. Фрол молчал, только зыркал по сторонам.

Мать вынесла каравай, поднесла Фролу:

– Бери, коль не шутишь.

Фрол взял, откусил кусок – значит, согласен. Глашка побледнела, но молчала. Анька видела, как сестра украдкой вытерла слёзы.

Сваты ударили по рукам. Сделка состоялась. Теперь Глашке предстояло стать Фроловой женой, и обратного пути уже не было.

Глава 8. Сашка. Москва

Телефон в будке дребезжал, словно старый граммофон. Сашка прижал трубку плечом, пытаясь пригладить вихры на затылке.

– Валя? Это я… Да, добрался… Нет, не потерялся… – он улыбнулся, слушая голос сестры. – Хорошо. Иду к тебе.

В трубке что-то щёлкнуло, и голос Вали стал ближе:

– Саш, я уже выхожу! От вокзала минут пятнадцать, не торопись.

Он повесил трубку, аккуратно поправив рычаг. Сердце билось часто-часто – не то от бега по перрону, не то от волнения.

Москва вокруг жила своей жизнью. Трамваи звенели на поворотах, женщины в косынках спешили с авоськами, где-то вдалеке грохотал молот по железу. Сашка остановился, запрокинул голову – небо над городом казалось выше, чем дома.

Пока ждал, принялся считать ворон на проводах. Три… нет, четыре! Одна взлетела, за ней устремилась вторая. Сашка проводил их взглядом, вспоминая, как в деревне они с Валей гонялись за птицами с рогатками.

Его взгляд скользил по небу, когда вдруг что-то заставило обернуться.

Прямо перед ним, уперев руки в бока, стояла девушка. На ней было серое шерстяное пальто с меховым воротником, капор, украшенный вышивкой, и высокие резиновые сапоги. Перед ней была Сашкина плетёная корзинка, из которой высыпались яблоки.

– Ой! – воскликнула девушка, прижимая ладонь к груди. – Простите, я не хотела…

Сашка, покраснев до ушей, бросился собирать рассыпавшиеся яблоки.

– Да что ж это я… – бормотал он, поднимая одно за другим.

Девушка, смеясь, присела на корточки:

– Какой вы неловкий! Прямо как медведь в посудной лавке!

– Да я… это… не нарочно, – пробурчал Сашка, чувствуя, как пылают щёки.

– А вы, наверное, из деревни? – девушка прищурилась, разглядывая его.

– С чего вы взяли? – Сашка попытался принять невозмутимый вид.

– Да так… По говорку вашему. И по тому, как яблоки собираете – бережно, будто они из чистого золота.

– А вы, значит, городская? – спросил он, стараясь не смотреть ей в глаза.

– Можно и так сказать, – она улыбнулась, и её карие глаза засияли. – Меня Лида зовут. А вас?

Сашка замер, будто его ударили обухом по голове.

– Сашка… то есть Александр, – поправился он, наконец встретившись с ней взглядом.

– Приятно познакомиться, Александр, – Лида протянула руку.

– И мне! – он вскочил, чуть не уронив последнее яблоко.

Из-за угла показалась Валя – в том же платочке, что и при прощании, только теперь он был повязан по-городскому, набок. Сестра бежала, прижимая к груди книжку.

– Сашка! – она остановилась, переводя дух.

Он обнял её, чувствуя, как пахнет от сестры типографской краской и немного – метро.

Увидев брата с незнакомой девушкой, она остановилась как вкопанная.

– Саш, ты что… – начала было она, но осеклась, заметив, как брат краснеет.

– Это Лида, – пробормотал Сашка, чувствуя, как земля уходит из-под ног. – Мы тут… яблоки собирали.

– Понятно, – Валя усмехнулась. – Лида, рада знакомству. Нам пора, брат.

– До встречи, Александр, – Лида подмигнула. – Может, ещё встретимся?

– Д-да… то есть конечно! – выпалил Сашка, провожая её взглядом.

– Ну и ну, – протянула Валя, когда девушка скрылась за поворотом. – Быстро же ты нашёл новое знакомство.

Сашка только пожал плечами, всё ещё улыбаясь.

– Показывай свой город, – сказал Сашка, беря сестру под руку. – Куда идём?

Валя улыбнулась, доставая из кармана карту:

– Сначала в Музей. А потом… у меня столько планов!

Москва расступилась перед ними, открывая свои тайны. И пусть город был чужим и шумным, рядом с сестрой он казался почти родным.

Валя шла рядом, легко подбрасывая мешок с сушёными яблоками.

– Куда мне столько? – она покачала головой. – В общежитии и так кормят, а ты ещё яблоки привёз.

– Мама сказала, что надо, – заупрямился Сашка. – Говорит, в городе голодно.

– Времена тяжёлые, но не настолько, – улыбнулась Валя. – Хотя… может, и правда пригодятся.

Они свернули в тихий двор, где пахло свежевыпеченным хлебом и осенними листьями.

– Смотри, – Валя указала на пятиэтажное здание с колоннами. – Здесь я живу. Комната на четверых, но девчонки хорошие.

Сашка огляделся. Город казался огромным и чужим, но рядом с сестрой он чувствовал себя увереннее.

– А теперь слушай, – Валя достала из кармана план. – За вечер мы успеем:

– Сходить в книжный магазин!

– Заглянуть в Политехнический музей

– Поесть в столовой

– Посмотреть вечерний город с моста

Они вошли в общежитие. В коридоре пахло чернилами и мокрой бумагой.

– Вот моя комната, – Валя распахнула дверь. – Знакомься – мои соседки.

Три девушки оторвались от учебников:

Катя – серьёзная, в очках

Зина – весёлая хохотушка

Галя – тихая, с косичками

– Это мой брат Саша, – представила Валя. – Приехал из деревни.

– Привет, – хором сказали девушки.

Вечер пролетел незаметно. Они пили чай с сушёными яблоками, рассказывали истории, смеялись. Сашка чувствовал, как город постепенно становится ближе.

Когда они вышли на улицу, Валя заговорила – Только представь – Политехнический музей! Там есть настоящий самолёт!

Сашка вдохнул холодный воздух, полный городских запахов. Москва уже не казалась такой пугающей. Особенно когда рядом была сестра и впереди ждал целый день чудес.

От Павелецкого вокзала до Политехнического музея Валя повела Сашку пешком – трамвайные билеты берегли на обратный путь. Шли по улицам, где фасады домов ещё хранили следы войны: кое-где зияли забитые фанерой окна, а на стенах виднелись выщерблины от осколков. Сашка то и дело останавливался, разглядывая троллейбусы, гудящие как шмели, и витрины с книгами, где среди портретов Сталина красовались плакаты: «Наука – двигатель прогресса!».

– Вот он! – Валя гордо указала на здание в русско-византийском стиле с высокими арками. На фронтоне золотом сияла надпись: «Политехнический музей». У входа толпились школьники в пионерских галстуках и мужчины в кепках, листающие газеты.

Внутри пахло маслом, деревом и старыми книгами. Сашка замер, глядя на гигантский макет паровоза, разрезанный пополам, чтобы видеть цилиндры и поршни.

– Смотри, это «Илья Муромец»! – Валя потянула его к стеклянной витрине, где замер макет самолёта с четырьмя пропеллерами. – Его Сикорский создал ещё до революции!

Сашка прильнул к стеклу:

– У нас в МТС трактор ломается – и всё, а тут… целая птица из железа!

Они бродили по залам, где за ограждениями стояли диковинки: первый советский телевизор с линзой, радиоприёмники размером с шкаф, арифмометры. В зале энергетики Сашка, как заворожённый, смотрел на макет гидроэлектростанции, где крошечные лампочки зажигались от нажатия кнопки.

– Вот бы у нас в колхозе такое! – прошептал он. – Электричество бы не гасло, насосы работали…

Валя улыбнулась:

– Может, когда-нибудь и до вашей глубинки прогресс дойдёт.

В зале авиации, под потолком которого висел настоящий планер, Сашка разговорился.

– Я читал, что сейчас реактивные самолёты делают! – его глаза горели. – Представляешь, Валя? Лететь быстрее звука! А ещё в космос…

– Ты что, Циолковского начитался? – засмеялась сестра.

– А что? – он упрямо поднял подбородок. – Говорят, через полвека люди на Луну полетят.

«Граждане, музей закрывается!»

Громкий голос смотрителя в форменной фуражке прервал их:

– На выход, товарищи! Шесть часов!

Сашка нехотя поплёлся к выходу, оглядываясь на макет шагающего экскаватора. У дверей Валя вдруг схватила его за руку:

– Бежим! Мороженое ещё успеем!

У палатки с зелёным навесом, где висела табличка «Главмороженое», выстроилась очередь. Валя протянула монетку продавщице в белом фартуке:

– Два молочных, пожалуйста!

Хрустящие вафельные стаканчики оказались ледяными. Сашка осторожно лизнул верхушку:

– Сладкое! Как в детстве…

– Только не капай, – строго сказала Валя, но сама уже смеялась. – Ну что, деревенский мечтатель? Понравился тебе музей?

Сашка кивнул, глядя на купола здания, розовеющие в закате:

– Обязательно вернусь сюда. Когда сам что-нибудь изобрету.

– Изобретёшь трактор, который картошку сам копает? – поддразнила сестра.

– Нет, – он серьёзно посмотрел вдаль. – Космический.

Они шли обратно к вокзалу, а Сашка всё оборачивался, пока музей не скрылся за поворотом. В кармане у него лежала брошюра о Циолковском, стащенная Валей «на память». Завтра – деревня, колхоз, обычная жизнь. Но теперь он знал: где-то есть мир, где железные птицы рождаются не в сказках, а в чертежах учёных. И этот мир стал чуточку ближе.

От Политехнического музея Валя повела брата к магазину «Дружба» на Кузнецком Мосту – единственному в Москве, где книги продавали даже после семи вечера. По пути Сашка, засмотревшись на неоновую вывеску «Фотоателье», едва не угодил под колёса «Победы».

– Ты что, ворон считать разучился?! – вскрикнула Валя, резко дёрнув его за рукав. – Здесь не деревня, тут машины как саранча!

Магазин встретил их теплом и густым запахом бумаги. Высоченные стеллажи из тёмного дерева уходили под потолок, украшенный лепниной с серпами и молотами. На стенах – портреты Горького и Маяковского, плакат: «Книга – источник знаний!». Продавщицы в коричневых форменных платьях перешёптывались за прилавком, заметив высокого парня в выгоревшей рубахе.

– Смотри, – прошептал Сашка, задрав голову. – Их тут… тысячи! Как в колхозной библиотеке, только в сто раз больше!

– Ты бы ещё начал вслух считать, – фыркнула Валя, поправляя платок. – Сейчас тебя за сумасшедшего примут.

Сашка подошёл к отделу технической литературы. Его пальцы дрогнули, касаясь корешка книги «Основы реактивного движения»:

– Валя, смотри! Здесь про Циолковского!

– Тссс! – сестра одёрнула его. – Тут не базар.

Продавщица с рыжими локонами, заметив его восторг, подошла, поправляя значок «Отличник соцтруда»:

– Молодой человек, помочь вам?

– Нет-нет, – Сашка покраснел. – Просто… никогда столько книг не видел. У нас в районе всего три трактора, а тут… – он махнул рукой на полки.

Девушка засмеялась, бросив взгляд на коллег:

– Вы из области?

– Из деревни под Рязанью, – гордо ответил он.

– Может, что-то подберём? – продавщица взяла с полки тонкую брошюру. – «Электрификация сёл»… актуально.

Сашка взял книгу, как святыню:

– Спасибо! Я… я потом вернусь. Когда изобрету вечный двигатель.

На выходе Валя вручила ему свёрток:

– Держи. Подарок.

В газетной бумаге лежала потрёпанная «Космическая ракета» Циолковского.

– Украла?! – ахнул Сашка.

– Купила на мороженое, которое ты не доел, – сестра подмигнула. – Теперь лети, реактивный мечтатель. Только смотри под ноги!

Трамвай № 24 дребезжал по рельсам, увозя их к Павелецкому вокзалу. Сашка, прислонившись к окну, улыбался, глядя на мелькающие фонари.

– Представляешь, Мамка наша! – вдруг оживился он. – Вчера с Филимоном чуть не подралась из-за Лаврентьевых.

Валя, доедая последний кусочек мороженого, подняла бровь:

– Опять картошку делили?

– Ага. Мамка кричит: «Лаврентьевы не протянут зиму, а ты, Филимон, жадюга!». А Филимон в ответ: «Не фиг лентяев кормить! Серафим пахать пусть идет свой огород!».

– Ну и? – Валя засмеялась.

– Мамка вёдрами картошку к Лаврентьевым потащила. Говорит: «Бог вам судья, Филимон Кузьмич!».

Валя покачала головой, вспоминая Дарью – невысокую, сухопарую, которая даже в сорок лет бегала по лугам быстрее пастушьих собак.

А Валька всё расспрашивала – Сашка пытался успеть за ее вопросами – «Пастух Степан не расхворался в холода? Как у почтальона сын Петенька, уже взрослый небось? А не бегает ли Сашка к Офимье за зельями приворотными?» Отдельно передавала привет Председателю Степан Игнатьевичу.

Валя прикрыла глаза, вспоминая:

– Помнишь, как Мамка тебя в шестом классе от двойки по арифметике отмазала? Пришла к учительнице: «Он у меня, Марья Петровна, не тупой – просто мысли его далеко, как журавли».

Сашка фыркнул:

– Журавли… Зато теперь я ей про самолёты рассказываю. Встретил давеча и она говорит: «Ты, Сашок, инженером будешь. Нам тут мост через речку чинить».

Трамвай резко затормозил. Валя схватила брата за рукав, чтобы он не упал.

– Осторожнее, мечтатель! – проворчала она, но в глазах светилась улыбка.

На перроне пахло дымом и махоркой. Сашка поправил мешок с книгами, который пах книжной пылью из «Дружбы».

Пока они ждали поезд на Павелецком вокзале, Валя неожиданно заговорила, глядя на красную звезду на башне.

– Знаешь, когда я первый раз в Москву приехала, у меня в кармане было письмо мамы к дяде Пете. Он до войны с отцом аэропорт строили.

– Дядя Петя, встретил меня на перроне вокзала. Увидев в руках письмо от матери, сжал губы:

– Ваня писал о тебе… Говорил, дочь в отца – упрямая.

–Он повёз меня на аэродром в Тушино, где ремонтировали трофейные «Юнкерсы». Когда над головой с рёвом пролетел По-2, я инстинктивно пригнулась, схватившись за фанерный чемодан.

– Не бойся, – дядя Петр Михайлович усмехнулся.

– Это наши «швейные машинки» санитарные. Твоя мать, помню, в 40-м году первый прыжок с парашютом сделала – кричала громче мотора!

Потом мы пили чай в брезентовой палатке, он рассказывал:

– Ваня мечтал строить аэропорты, как тот, что американцы возвели в Фэрбенксе. Говорил: «У нас будут такие же – с бетонными полосами, ангарами…».

– Мы с ним столько мечтали, – мужчина провёл пальцем по пожелтевшему снимку с отцом – Он мечтал, чтобы ты инженером стала. Жаль, не дожил.

– На следующий день дядя Петя устроил меня на аэродром – подсобной рабочей. В мои обязанности входило:

– Чистить снег лопатой на рулёжках (тракторов не хватало);

– Носить кипяток механикам в жестяных бидонах;

– Собирать мусор после ремонта «Дугласов», привезённых по ленд-лизу.

Первый взлёт Ли-2 я запомнила навсегда. Когда винты заревели, а бетонка задрожала, я уронила лопату и присела, закрыв уши. Дядя Петя позже смеялся:

– Ты не одна такая! В 41-м немцы бомбили – я в траншею нырнул, а это всего лишь наш «кукурузник» взлетал!

– Через год меня перевели в смену обслуживания навигационных огней. По ночам, в дождь и метель, я с фонарём обходила взлётную полосу, проверяя, горят ли красные «гусиные глаза» по краям. Однажды спасла экипаж Ил-12, заметив потухший маркер – меня премировали отрезом на платье.

– Молодец, Ковалева! – начальник аэропорта похлопал меня по плечу. – С понедельника – помощник диспетчера.

– Потом приехал дядя Петя – Правительство утвердило план. Здесь, под Домодедовом, – он ткнул в карту, – построим аэропорт для реактивных ТУ-104. Длина полосы – 3,5 километра!

– Тебе учиться надо, – дядя Петя положил брошюру МАИ. – Через пять лет сама такие проекты рисовать будешь.

– Когда Домодедово достроят, – говорила она Сашке, – самолёты будут летать в пять раз быстрее. Представляешь? Из Москвы в Хабаровск – за один день!

Валя смеялась. В её глазах горело то же, что когда-то у отца на старой фотографии – упрямство мечтателя, который верит, что даже бетон можно заставить парить.

Валя показала ему студенческий билет МАИ:

– Поступила на строительный. Буду аэродромы проектировать.

– Значит, не зря ты в Москву рвалась…

– А ты думал, из-за мороженого? – сестра шутливо толкнула его. – Когда достроим, первый самолёт назовем «Иван Ковалев». Летай куда захочешь – хоть на Луну.

– Приезжай на Новый год, – сказала Валя, поправляя ему воротник. – Маме передай, что я…

– Знаю, знаю, – перебил он. – «Учусь хорошо, кушаю регулярно, в кино не хожу с подозрительными личностями».

Она засмеялась, толкнув его к вагону. Сашка влетел в вагон, едва успев на подножку. От толчка он наступил на сапог девушки в клетчатом пальто – та вскрикнула. Обернувшись извиняться, он замер: перед ним стояла Лида, её карие глаза смеялись ещё до того, как губы сложились в улыбку.

– Ты всегда так приветствуешь девушек? —

Они сели у окна. Лида ехала до станции Ленинская – всего 30 минут от Павелецкого. Рассказывала, как с подругами из пединститута гуляла у фонтанов ВДНХ:

– Там теперь оркестр по выходным играет. Танцевали твист под «Подмосковные вечера» – старики вон как возмущались!

Сашка слушал, украдкой разглядывая её профиль. За окном мелькали огни.

– Мне тут выходить, – Лида встала на перроне, поправляя берет. – Заходи в воскресенье на Ленинские горы – у нас концерт самодеятельности.

Когда поезд тронулся, Сашка высунулся в окно и пока видел огни, махал Лиде.

В голове уже звенел голос Варвары: «Инженер ты наш, мост чинить приехал?».

В мешке, между сушёными яблоками, лежала брошюра Циолковского. Завтра он покажет её Филимону. Может, и жадюга поймёт: прогресс не в картошке меряется. А в том, чтобы мечты – как те журавли – всё-таки находили дорогу домой.