В свете мерцающих молний

Дорогому Саше, писателю, поэту, философу, мыслителю

«Мы всегда путаем следствие с причиной.

Откуда узнать людям, что их проницает,

если не существует слов,

чтобы выразить это ощущение?»

(Антуан де Сент-Экзюпери, «Цитадель»)

Пролог

(привычное следствие)

«Я улыбаюсь. Прежде чем я попаду в ад, Господь пожмет мне руку». Это мог бы сказать любой смельчак, который воплотил в себе одновременно все лучшее, чему учат богословы, и все худшее, к чему подталкивают искусители. Самый порочный и самый праведный, самый циничный и самый справедливый, самый счастливый и самый несчастный, самый грустный и самый веселый, самый умный и самый глупый. Воин самой жестокой войны – войны с самими собой. Застрявший между моралью и мечтой, порядочностью и целью, желаниями и свободой. Это могли бы сказать все заложники совести и собственных принципов. Возможно, самые вольные, возможно, самые несвободные. Наверное, полной независимостью могут похвастаться только те, кто стали победителями в этой войне с собственными парадоксами. Но и они не раз задумывались, нужна ли им такая независимость. Почти монастырская, отрешенная, одинокая. Они попадут в ад, потому что грешили, а высоких целей, в которые верили, достигали порой поистине преступными способами. Они, бесспорно, попадут в ад, но Он встретит их на входе, и пожмет руки за все блага, которых добились они, выстлав путь свой чужими трупами и залив чужими слезами.

Люди любят перекладывать ответственность за свою жизнь на других. Если не на кого – винят злой рок. Так сложились обстоятельства, звезды не сошлись, неблагоприятная карма, все в воле божьей… Нет, все в воле человека. Каждый волен выбирать – правду говорить или лгать, предавать или быть верным, заступаться или молчать, бороться или смириться, прощать или презирать, трусливо бежать с поля боя или идти в атаку. Какими бы ни были обстоятельства, выбор есть всегда. Как бы ни сходились звезды, каждый видит в них свои созвездия. Какой бы ни была карма, она не диктует поступки. А у Бога только одна воля – сделать волевым каждого человека. Сделать каждого достойным рукопожатия, даже если после этого он отправится в ад.

Да, прав Гете, Бог оставил нас. Для того и отступил, чтобы дать каждому свободу выбора. Ему нет до нас дела, пока мы слабы, нерешительны, безвольны, неинтересны. Ему интересны только те, кто рискнул быть честным хотя бы по отношению к самому себе. Иногда Он дарит озарение тем, кто хотя бы пытается жить в гармонии с самим собой. Это как молния в непроглядную страшную грозу. Вспышка на секунду, на одно мгновение, чтобы человек мог осмотреться. Куда идти – выбирает он сам.

Люди хотят, чтобы им было удобно и тепло. Проглоченные рекламой, прожеванные рынком, переработанные и переваренные системой потребления, они становятся жидкими, и гордятся тем, что могут принимать любую форму. Они претворяются, обтекаемо говорят и приспосабливаются. А потом высыхают, становятся тверже, и рассказывают внукам, что такими сильными и цельными их сделала жизнь. Вот только смертельно боятся двух вещей – себя и оглядываться назад.

Они снова и снова проигрывают жизнь. И слишком поздно это понимают.

Но герой не всегда тот, кто выигрывает. Герой в схватке за справедливость сражается до конца, громит противников, и не сдается в плен. У героя есть принципы, и он неукоснительно следует им, разглядывая вдалеке, когда темный слепой путь жизни его, путь одиночки в страшную грозу, освещают яркие зловещие молнии. Герой поступится мечтой ради морали, или моралью ради мечты, и никогда не усомнится в правильности своего выбора. Герой попадет в ад. Но прежде Господь пожмет ему руку.

Я улыбаюсь. В безжалостной войне с самим собой я не просто рядовой. Я полководец, фельдмаршал, научившийся быть верным тому, во что он верит. Прежде чем я попаду в ад, Господь пожмет мне руку».

Глава 1

Заметки плохой актрисы

Кажется, это была среда. Вроде, самый обычный, ничем не примечательный день, но для меня он взорвался яркой желтой вспышкой солнечного света и тепла. Серый ноябрьский день вдруг заслепил глаза яркостью и обилием красок, запестрел, засветился, заиграл непонятно откуда взявшимися солнечными лучами по глади застоявшейся ледяной воды неработающих фонтанов, зашумел, запел, защебетал, и даже морозный воздух перестал бить по лицу россыпью мелких иголок, а вместо этого ласково скользил по щекам. Такого со мной не было еще никогда. Никогда мир вот так в одночасье не становился вдруг из такого безжизненного таким живым, из такого промерзлого таким цветущим, из такого тихого таким громким. Никогда счастье не сваливалось на меня так неожиданно, и не было таким всепоглощающим. Если раньше мое хмурое настроение могло немного осветить яркое солнышко и подогреть несмелое осеннее тепло, то теперь, кажется, я сама осветила эту землю, заставив солнце гореть ярче вслед за моим счастьем, улыбаться сверху моей радости, надеяться, что теперь каждый день моей жизни будет таким же ярким и цветным, а мое восприятие мира таким же всеобъемлющим.

Мои губы впервые были растянуты в улыбке без каких-либо тому видимых причин. Я в одиночестве шла по пешеходной части широкой улицы, лицо мое светилось, глаза сияли, и продрогшим прохожим, встретившимся со мной взглядом, казалось, тоже становилось теплее, светлее и лучше. И от этого моя радость расползалась еще сильнее, делалась объемнее и многограннее. Я старалась взглянуть в глаза каждому, я щедро делилась своим настроением, даря проносящимся мимо людям, каждому, по волшебной улыбке, которая способна была подхватить, закружить, вознести на небеса, и аккуратно, бережно снова поставить на сырую, промерзлую, но от этого не менее родную землю.

Наверное, мир устроен так, что отрицательные эмоции способны вызвать бури, цунами, ураганы и смерчи, а высвобожденные джоули положительных могут заставить солнце светить во много тысяч раз ярче, добавить во все, что нас окружает новые, яркие краски и цвета, выделить из серой массы уставших людей каждого, такого интересного и неповторимого, такого особенного…

Весь последний месяц стояла отвратительная погода, даже еще утром небо застилали непроглядные тучи, а сейчас вдруг все стало таким веселым и излучающим жизнь. Я вдруг поняла: нужно стараться всегда быть счастливым, и тогда радостная Вселенная вберет в себя этот мощный энергетический пучок, усилит, и обрушит на Землю миллионы галлонов счастья, которое будет уже не счастьем одного человека, а яркой вспышкой нашей большой общей радости.

В отличие от некоторых нездоровых людей, про которых американцы любят снимать фильмы, я, осознав свое влияние на настроения других людей, совершенно не собиралась возомнить себя Богом. Я просто в очередной раз убедилась, что Вселенная – великое творение, где все гармонично связано, а я – часть этой большой идеальной системы, в которой все люди так или иначе страдают, если страдает хоть один человек, и все люди счастливы, если хоть один испытывает счастье. А так как люди, в основном, своего счастья не ценят, и им кажется, что они несчастны, то несчастны и все остальные, и нет никого, кто смог бы положить конец этому круговороту, разорвать этот замкнутый круг, внеся в жизнь достаточное количество положительно заряженной энергии. Моим счастьем, конечно, тоже целую планету не спасти, но я смогла дать людям заряд теплоты, подарив им волшебную красоту искренней улыбки. И я понимала, что этот день прожит не зря.

Этот день… Самый лучший день в моей жизни, самый долгожданный день…

В этот осенний день я в один миг стала самой счастливой на свете. Я, наконец, получила то, о чем неистово мечтала последние два года. Роль. Настоящую, как мне тогда казалось, большую роль. Я чувствовала почти физически, как меняется моя жизнь, моя судьба, как передо мной раскрываются грандиозные возможности, о которых я раньше и мечтать не могла. Жизнь набирала обороты, наконец, после такого долгого ожидания, мечты начинали сбываться. И я была уверена: если я докажу всем, что могу играть, то через некоторое время смогу сама выбирать себе роли. Те, которые мне интересны, те, которые я хочу играть. Разве не это мечта любого актера?..

За все время моего, казалось, бесконечного пребывания в детском театральном кружке, мне так надоело играть милых девочек из детских сказок, всех этих Настенек, Аленушек, Машенек, от покорного выражения лиц которых комом подкатывает тошнота. Целых два года я хотела настоящей, характерной игры. Я мечтала показать и сама увидеть свои способности. Раскрыться как серьезная характерная актриса, а не мило улыбаться на пререкания злых мачех и мечтать о прекрасных принцах. Я хотела чего-то совершенно другого, сильного и сложного. Режиссер нашего театрального кружка никогда не воспринимал меня всерьез как самую младшую из всех ребят. Да и их он считал слишком молодыми, неопытными, непрофессиональными для нормальных, взрослых постановок. Он ставил сказки, легкие, не требующие почти никакой серьезной актерской отдачи водевили, капустники, детские утренники. Конечно, он был в какой-то степени прав, по крайней мере, такое положение дел всех устраивало – и руководство нашего ДК, и зрителей, и родителей, и самих маленьких актеров. Мы весело проводили время, репетируя несложные действия, общались, ссорились, мирились, получали официальное право на непосещение школьных занятий, когда предстояло очередное выступление, нам нравилось выходить на сцену, нам нравилось быть на виду… Но мне хотелось намного большего. Мне казалось, что я давно выросла из розовых детских взглядов на жизнь, которых добивался от наших героев режиссер, и то и дело подмешивала в противоречивые характеры своих героев какой-то недетской тоски и мудрости.

Это продолжалось целую вечность, ужасно долго, и мне казалось, что мы так все и состаримся, вечные Снегурочки, Волки и Разбойники, одинаковые Волшебники, Золушки, Мачехи и Принцы.

Но вдруг появилась она! Невероятно талантливая киевская актриса, талантливейший режиссер и блестящий хореограф, Ирина Александровна Беляева. Она отобрала людей, выбила у руководства местного Дворца молодежи небольшой зал, и открыла свою собственную театральную студию. Кастинг шел жесткий, ей нужны были только лучшие. Каким образом умудрилась я попасть в их число, так и осталось для меня загадкой. То ли она действительно усмотрела в невысокой полноватой четырнадцатилетней девчушке что-то похожее на талант, то ли занесла ее в свои списки по ошибке, но девчушке этой было предложено прийти на первую репетицию новой детской театральной студии. И девчушка пришла. Прибежала бегом. А с ней – еще двенадцать человек, наша скромненькая театральная труппа.

Со многими ребятами я дружила с самого детства, некоторых узнала недавно, но все они оказались моими знакомыми. Чувствуя кожей большие перемены, я притащила в студию своих старинных друзей с соседнего двора – Женьку и Вовчика, которые были самыми близкими на тот момент для меня людьми.

Женьку я знала всю жизнь: наши мамы дружили еще со студенческих лет, и, следовательно, дружили и мы, потому что в том возрасте, в котором наша дружба началась, не дружить невозможно. В моих детских воспоминаниях Женька – беззубый хулиган с вечно намазанными зеленкой локтями и коленками, которого я безумно уважала за умение стойко вытерпеть и болезненность травм и процесс нанесения яркого цветного лекарства. Непоседа и задира, обожающий внимание к собственной персоне, блестящий рассказчик, умеющий изложить вроде бы и не страшную историю про «черный-черный дом» так, что по телу постоянно бегали мурашки, а на последнем слове ты обязательно вздрагивал, даже если был к нему готов. В общем, таланты актера и оратора проявлялись в нем с самого раннего детства. Он с воодушевлением каждый день залазил на высокую деревянную табуретку, и что-то вдохновенно говорил на радость умиляющимся родителям, бабушкам, тетям и нянечкам, не обращая ни малейшего внимания на недостающие зубы, мешающие четко произносить шипящие и свистящие. Он постоянно что-то выдумывал, кем-то себя воображал, и неизменно побеждал во всех им же самим придуманных играх. Он так красиво играл, что даже если не оказывался победившим в какой-то игре или соревновании, победителю доставалось гораздо меньше, чем ему, внимания и признания.

Именно с ним мы с самого детства лазили по крышам, деревьям, заборам, стройкам, после чего больше напоминали извалявшихся в саже чертят в дырявых колготках. Мы вместе опускали головы в знак понимания, осознания и сожаления, когда мамы извергались гневными тирадами при виде непрезентабельного внешнего вида своих непослушных чад. Мы вместе клялись не лазить, где ни попадя, и вместе, не устояв перед искушением, и пообещав друг другу, что никому не проболтаемся, залазили еще выше, еще дальше, еще глубже, в общем, туда, где еще интереснее. Мы вместе убегали из детского сада, вместе превращали тихий час в громкий ужас, вместе пробирались по извилистым лестницам детсадовских корпусов туда, куда нам нельзя. Мы вместе презирали слово «запрещено», и не желали мириться с любыми ограничениями нашей тогда уже вполне сознательной деятельности. Мы были вместе, когда нас ловили на всех вышеперечисленных безобразиях, вместе, когда нас отчитывали противные нянечки, вместе, когда те жаловались на наше поведение нашим мамам… В общем, воспоминания моего самого раннего детства неразрывно связано с Женькой, и от него неотделимо.

Вместе с Женькой мы шли в первый класс, вместе выслушивали глупые дразнилки новоявленных одноклассников про то, что мы «тили-тили тесто, жених и невеста», вместе в ожесточенных драках отвоевывали свои добрые имена, свободные от насмешливых посягательств на нашу старую дружбу. Хотя, очень скоро эти оскорбительные кричалки выскочек начисто потеряли актуальность: нас стало трое. И как мы, спрашивается, могли теперь быть влюбленной парочкой?

Вовчика мы знали давно, но дружить стали, только оказавшись в одном классе нашей доблестной пятьдесят восьмой школы. Надо сказать, доблестная пятьдесят восьмая, сводя нашу троицу вместе, и не предполагала, на какие потрясения обрекает самою себя и попутно весь преподавательский состав, нещадно нами терроризируемый. Мы учились веселее всех, и, привыкшие к тому, что можно все, даже то, чего нельзя, как встарь руководствовались своими привычными принципами, и, не раздумывая, удовлетворяли любое возникающее в процессе обучения любопытство. А что будет, если изловчиться, и, пока Марья Ивановна пишет на доске, незаметно выбросить в окно тетради с контрольной? А если перед уроком закрыть дверь в класс, просунув в старую советскую ручку швабру, или ножку стула? А испугается ли «классуха», если прямо посреди урока у последней парты прогремит взрыв петарды? А что прячут в кладовой кабинета химии, и почему туда пускают только «взрослых деток»?..

Сначала я была вдохновительницей наших вроде бы невинных шалостей, потом их тормозной силой, уже понемногу соображая, что что-то в нашей учебе идет не так, как надо, и, в конце концов, принялась за исправление своих плохих оценок на более-менее хорошие. Вовчик тоже не любил сорванные уроки и озверевших учителей. Зато Женька почти сразу стал знаменитым хулиганом после совершения нескольких особенно громких выходок, которые принесли ему невиданную популярность среди других учеников. Свои беспрецедентные террористические акты он совершал с поистине циничной изобретательностью, часто превращая опросы учеников в опросы учителя, или обсуждения насущных проблем, чем спасал от гневных записей в дневниках всех своих товарищей.

Его терпели четыре года, но после того, как известный двоечник сжег в жертвенном костре классный журнал, и об этом пронюхал директор, терпение лопнуло, и пятикласснику Евгению Пронину пришлось перейти в другую школу. Надо сказать, о его уходе другие ученики жалели еще очень и очень долго. Стали даже появляться подражатели и продолжатели его нелегкого дела, но сорвать урок с такой четко срежиссированой, тонко выверенной грацией не удавалось, увы, больше никому. За следующие три года Женька сменил еще четыре школы, а после этого вдруг обнаружил в себе склонность к лицедейству (с моей помощью, конечно), но в театральный кружок идти наотрез отказался. Притащив лучшего друга на репетицию новой студии силком, я была почти уверена, что он произведет на придирчивого режиссера должное впечатление, и в той же степени сомневалась, что Женька согласится участвовать в постановках, но, не допустив ошибки в первом, ошиблась во втором. Женька Пронин и его неразлучный друг Вовчик Ефимов не думали ни секунды. Они стремительно ворвались в наш маленький коллектив, в котором Женька тут же стал любимцем и авторитетом. К четырнадцати годам беззубый хулиган превратился в самую настоящую милашку. Темно-русые волосы, голубые глаза, прямой нос, красивые полноватые губы, довольно большой лоб и внимательный тяжелый взгляд. А две маленькие, но четкие родинки – на виске и на шее – могли свести с ума. Девчонки, в поле зрения которых попадал этот улыбчивый мальчишка, в секунду оказывались сраженными его обаянием, и беспрестанно звонили ему домой. Я же до безумия его обожала, и гордилась тем, что наряду с Вовчиком я самый близкий его друг. Была, правда, у него одна привычка, от которой иногда готова была закружиться и моя голова. Придумав очередную рискованную шалость, Женька имел обыкновение в предвкушении скорого веселья озорно закусывать нижнюю губу и смотреть на всех присутствующих лукаво-шаловливым взглядом, быстро продумывая последние детали. Именно этот взгляд сверкающих глаз записного плута вводил меня в какое-то странное оцепенение, и я готова была смотреть на него часами, забыв все на свете и потеряв счет времени.

С Вовчиком, шустрым мальчуганом из соседнего дома я познакомилась сама. Конечно, в моей памяти это знаменательное событие не зафиксировалось, но по рассказам старших, произошло оно исключительно благодаря моему корыстолюбию. Мне было лет пять, когда незнакомому ребенку примерно моего возраста на день рождения подарили классный велосипед. Мне до ужаса хотелось прокатиться, и я даже попыталась отобрать заветный транспорт, что, естественно, не увенчалось успехом. Тогда я придумала более изощренный способ, и стала обладателю трехколесного зверя самым настоящим другом. Прошло всего пару лет, и наша неразлучная троица отъявленных хулиганов принялась познавать жизнь и психологию простых смертных эмпирическим способом путем моделирования некоторых жизненных обстоятельств с целью изучения реакции конкретных индивидов на них. Таким обстоятельством могла стать выброшенная с балкона бумажная бомба, наполненная водой, приземляющаяся под ноги прохожим, пулеметная очередь переспевших вишен, мишенью которой обязательно выступала ослепительно белая одежда, проколотое дно в горшке соседского ребенка… В общем, когда к нам с Женькой присоединился Вовчик, жить стало еще веселее. Но, к сожалению, выводы, сделанные нами, были неутешительными: у большинства взрослых начисто отсутствует всякое чувство юмора! Это обстоятельство нами было приравнено к катастрофе: неужели мы, когда вырастем, станем такими же скучными занудами?!!!

С самого детства маленький Вова был тем, кто успевает везде и знает все. Когда и как он умудрялся получать информацию, не имел представления никто, но вся дворовая детвора с удовольствием ею пользовалась. Вовчик всегда знал, во сколько под окном пройдет в магазин противная соседка тетка Клавка, какой дорогой дед Виталий, вечно гоняющий детвору, пойдет на день рождения приятеля, нацепив на себя белоснежную старательно выглаженную рубашку, какой из подвалов соседнего дома ведет прямиком в подвалы старого завода, и еще кучу всего полезного и интересного. Вовчик никогда не пропускал мимо ушей ничего. Даже если бабушки на лавочках во дворах сплетничали о моральном облике жильцов, а он просто проходил мимо, всегда успевал вынести для себя кучу нового и неизменно полезного. Ну и что, что глупые сплетни?! А вдруг пригодится! Ну вот мало ли! И, что самое интересное, зачастую пригождалось!

Лет в семь Вовчик уже самостоятельно и твердо усвоил истину: владеющий информацией владеет миром. С тех пор он постоянно впитывал, впитывал, впитывал. В школе он слушал учителей, раскрыв рот, и пытался сохранить в своей голове как можно больше знаний. Иногда мне казалось, что его мозг напоминает огромную базу данных, куда бережно вносятся миллионы самостоятельных единиц хранения – информационных ячеек. С каждым днем база пополняется, растет, и, глядя на дошедшую всего лишь до третьего класса энциклопедию, меня начала преследовать страшная картина – гигантский взрыв умной переполненной головы.

Из моей школы Вовчик ушел вместе с Женькой, но виделись мы все равно каждый день во дворе, где проводили дни и вечера. И каждый раз я поражалась этому человеку, задавая себе один и тот же вопрос: как можно быть одновременно таким блестящем эрудитом, знающим почти все, и таким безбашенным хулиганом? Ответа не было. Такого человека я видела впервые. Уже к шестому классу он научился не только хранить получаемую информацию, и блестяще ею пользоваться, но и анализировать данные, делая правильные выводы. Он с легкостью спорил с учителями, если то, что он узнавал на географии вдруг не стыковалось с тем, что втолковывал историк, и в большинстве случаев выигрывал спор, заставляя учителя признать ошибку или оговорку. Умея быть одновременно дерзким, заносчивым, умным и сообразительным, он мог влюбить в себя любую девчонку с помощью одной только демонстрации своей начитанности, хотя никто никогда не видел у него в руках книги. Всем своим успехам он был обязан исключительно поистине феноменальной памяти, натренированной в детские годы. Еще один всеобщий любимчик, еще один признанный красавчик, только в отличие от невысокого Женьки, длинноногий и худой, всегда в идеально выглаженной наполовину расстегнутой рубашке или короткой футболке и неизменных, родных, всегда немного на нем висящих джинсах. Темноволосый, темноглазый, умеющий слушать, запоминать, сопоставлять, давать советы и учить жизни. Умеющий смотреть самыми преданными глазами, и, в основном, лицемерить. Умеющий быть первоклассным циником по отношению ко всем кроме тех, в чьей искренности он убежден, умеющий всегда прийти на помощь тому, кто проверен годами, умеющий постоять за себя и за тех, кто рядом, умеющим быть магнитом, к которому постоянно тянет. Еще один человек, которому я полностью доверяла, и дружбой с которым втайне гордилась. Он менял школы так же стремительно, как Женька, обзаводясь в каждой из них новыми друзьями, и оставляя в каждой кучку недоумевающих учителей, наперебой твердивших, что мальчик поистине гениален, и что с такими поразительными способностями у него было бы великое будущее, не попади он под тлетворное влияние бесстыжего преступника Пронина. Но я-то знала, что, во-первых, Женька никакой не преступник, а во-вторых, к поведению Вовчика он не имеет ни малейшего отношения.

Попав в студию, эти двое стали моими коллегами, и я несказанно этому радовалась. Во-первых, это помогло им немного сменить обстановку, а во-вторых (что уж говорить, на самом деле, в главных), мне больше не приходилось тащиться домой зимними вечерами по темным улицам в одиночку. Конечно, я не шла одна от самого Дома молодежи, но все равно основной массе было со мной немного не по пути.

Кроме друзей детства в нашей маленькой труппе было много интересных людей. Аленка, Ольга, Павлик, Димка, Таня, Катька, Киря, Вика, Сашка и Шурик… Такие разные, и такие влюбленные в наше общее веселое театральное дело.

Аленка была самой талантливой нашей актрисой. Бойкая девчонка, с ходу улавливающая, чего от нее хотят, обожающая кривляться и изображать школьных учителей, умеющая поразительно читать стихи и произносить монологи. Она училась в моей школе, но была на год старше. Еще до театра, будучи классе в седьмом, она приходила гулять в наш дружный веселый двор. Я еще тогда подозревала, что она по уши влюблена в Вовчика, а когда пришла в студию, была полностью уверена, что меня она выбрала в подруги именно из-за близости к объекту своего вожделения. Но потом пришла к выводу, что это вовсе не так. Алена дружила со мной искренне, и о двоих лучших моих друзьях никогда вопросов не задавала. Хотя, конечно, была не против моих козней, касающихся прихода старинных друзей в наш творческий коллектив, а очень даже за.

Ольга слыла лучшей подругой Аленки. Громкоголосая и крикливая, ни на секунду не замолкающая, выражающая все свои эмоции оглушительными возгласами. Сначала такая эмоциональность и искренность привлекает, но через несколько дней начинаешь умолять ее помолчать хоть немного. Надо сказать, что на такие призывы Ольга никогда не обижалась, и послушно замолкала, чтобы через секунду заговорить снова.

Павлик – великий мастер импровизации. Никто из нас не мог лучше него выйти из любой самой неожиданной, напряженной ситуации, превращая ее в череду забавных реплик и непредсказуемых действий. Он мог в одну секунду разрядить самую напряженную, самую наэлектризованную обстановку. Когда Павлик творил, весь коллектив замирал, а через секунду покатывался от хохота. Он умел все превратить в комедию, только он был способен работать абсолютно с любым текстом, и превращать его в произведение искрометного юмора, казалось бы, не прилагая для этого никаких усилий. Он шутил так легко и серьезно, почти мимолетом, и равнодушных не оставалось. Он мог заставить улыбнуться даже самого закостенелого ворчуна, а через мгновение заставить его безудержно смеяться. Звезда всех школьных КВНов и концертных программ, вечно отхватывающий львиную долю зрительских аплодисментов и восторгов.

Димка когда-то учился балету. Дворовые мальчишки открыто смеялись над таким не мальчишеским занятием, да и сам «балерун» совсем не был от него в восторге. Когда-то в молодости Димкина мама мечтала стать танцовщицей Большого театра, но мечтам не суждено было сбыться, и отдуваться за это чудовищное упущение Творца пришлось единственному маминому сыну. С первого по пятый класс нашей общей общеобразовательной школы Димка терпел этот произвол, но в двенадцатилетнем возрасте своим волевым решением завязал с балетом. К пятнадцати годам в этом высоком полноватом парне мало что напоминало о балетном прошлом, но во всех движениях скользила поразительная, воздушная легкость. Мама же, расстроенная не сложившейся карьерой сына, настояла, что он несмотря на это должен непременно остаться в мире прекрасного и вечного. Так Димка оказался в маленькой труппе маленькой театральной студии.

Таня всегда считалась самой красивой девчонкой наших трех смежных домов. Ее светлые чуть вьющиеся волосы сводили с ума всех дворовых хулиганов, и она вечно находила в своем почтовом ящике целую кучу любовных посланий, в которых, как правило, отсутствовал любой намек на отправителя. Долгими вечерами мы сидели на полу ее квартиры, и часами изучали корреспонденцию, пытаясь идентифицировать по почерку, стилю, или каким-либо другим характерным признакам авторов того или иного послания. С детства моя подруга мечтала стать актрисой, и блистать на голубых тогда еще экранах телевизоров. Поразительной чертой ее характера в те времена было полное отсутствие интереса к чему бы то ни было кроме авторской принадлежности получаемых ею писем. Прекрасной блондинке важно было пополнить список беззаветно влюбленных новой фамилией. Даже сами многочисленные поклонники были ей не интересны, и отвечать взаимностью кому-то из них она вовсе не собиралась. Ее заботило только количество получаемых посланий, и она искренне расстраивалась, когда в ящике вдруг по какой-то причине оказывалось меньше пылких любовных признаний, чем она ожидала.

Катька была совершенно миниатюрной. Крошечная, словно кукла, с огромными глазами и пухлыми губами. Шустрая и стремительная, она успевала везде, и иногда, казалось, находилась в двух местах одновременно. Я никогда за ней не успевала, и, наверное, поэтому почти с ней не общалась. Зато с ней отлично ладил Вовчик, обладающий навыками практически такой же вездесущести.

Вика тоже успевала многое. Она умудрялась заниматься в театральной студии, посещать кружок бальных танцев, да к тому же еще и быть круглой отличницей. От нее я старалась держаться подальше, как, в общем-то, и она от нашей неизменной троицы. Я считала ее занудой, она меня – хулиганкой. Столкновения наших диаметрально противоположных взглядов на жизнь не хотела ни она ни я. Хотя мне, на самом деле, было глубоко безразлично. Ведь это она меня боялась, а не наоборот.

Киря был самым спокойным и рассудительным человеком всей нашей театральной шайки. Он почти никогда не повышал голос, и не ввязывался в споры. Он был мировым судьей. В то время, когда две враждующие стороны с пеной у рта доказывали друг другу свою правоту, Киря молчал. Он, подобно легендарному библейскому Моисею, внимательно слушал. Знакомился с аргументами. Говорят, в споре рождается истина. Не верьте! Родить ее может только Кирилл. Ознакомившись с доводами оппонентов, он останавливал прения, призывал к тишине, и объявлял, кто прав, кто виноват. И так искусно и четко это у него получалось, что все становилось очевидным. Спор замолкал, полностью исчерпав себя, потому что спорить, зачастую, было уже не о чем.

Сашка навсегда и неразрывно связан в моем мозгу с самыми неожиданными ролями и персонажами еще с детсадовского возраста. Именно он был неизменным и самым отчаянным разведчиком во всех ожесточенных детских войнушках, именно он был самым лучшим отцом семейства, героически воспитывавший четверых детей включая нас с Женькой, и именно он за одним из садиковских игровых павильонов напрочь расшатал один из железных прутьев варварски ограничивающего свободу забора. В его спичечном коробке всегда жило больше всех божьих коровок, его макушку в бассейне украшала самая яркая резиновая шапочка, и еще он лепил из пластилина потрясающих животных. Мы были друзьями, пока неумолимая жизнь не развела семилетних друзей по разным районам и школам, чтобы по прошествии ровно такого же временного отрезка снова свести, только на этот раз на деревянных подмостках.

Шурик всегда был самым скромным из всех малолетних актеров. Как его занесло в нашу труппу и в театр вообще, очень долго оставалось для меня загадкой. Он мог беспрестанно краснеть во время репетиции, мог запинаться и забывать слова, у него вечно ходуном ходили руки и коленки, срывался голос, но когда я увидела его во время спектакля, просто растерялась. Он был великолепен, и я в очередной раз отдала должное профессионализму режиссера, который смог разглядеть так глубоко запрятанный под пышной периной стеснительности недюжинный талант этого пятнадцатилетнего голубоглазого шатена.

В студию попали только мы, остальные артистические знакомые и друзья остались в кружке. Мы были счастливы, еще даже не предполагая, что именно прохождение этого кастинга станет поворотной вехой в жизнях многих из нас, а мою жизнь и вовсе перевернет вверх тормашками. Мы, по крайней мере, младшие из нас, не думали о будущем. Не хотели о нем думать. Мы жили сегодняшним днем, веселились, и радовались жизни. Не могли даже предположить, что существовала вероятность того, что мы в новую труппу не попадем. Мы не думали, что мы могли проиграть. Мы верили в себя и в свои силы, мы верили в поддержку друзей, мы верили в то, что мы лучшие, и никто тогда не мог даже пошатнуть эту святую веру. Мы были героями в своих собственных глазах, в глазах мам, пап и бабушек, и шли вперед, ни на секунду не оглядываясь, и понятия не имели о том, что о чем-то можно жалеть, или что-то может не выйти.

Именно такими впервые увидела нас она – наш режиссер, Ирина Александровна Беляева.

Почти весь сентябрь режиссер нас проверяла. Мы учили стихи, и просто читали их со сцены. Хотя на самом деле было очень и очень непросто. Раньше с нами ничего подобного не происходило. Обычно во время репетиций вся труппа находилась на сцене, и, занятые каждый своим делом, никто не обращал внимания на того, кто рядом. Допустив ошибку, можно было не опасаться, что ее заметят. А на самих спектаклях, когда все уже отрепетировано и уяснено, бояться нечего. Да и смотрят на тебя только зрители – незнакомые люди. А тут – глаза твоих друзей, которые сидят в зале, оценивают тебя, которые видят твое волнение и страх, которые не помогут тебе. Ты один. Совсем один, а из зловещего полумрака огромного портера на тебя глядят пугающих двенадцать пар глаз. И самая страшная, тринадцатая пара, которая изучает тебя с головы до ног, обжигая холодным оценивающим взглядом, и воспринимающие рецепторы неумолимо передают в расчетливый мозг каждую твою ошибку, каждую неточность, каждую запинку или приступ волнения. И мозг составляет картину, на которой проступают все твои возможности, и, что самое страшное, все твои страхи и промахи. Осознание этого давит на психику и не дает сосредоточиться, не дает унять дрожь в руках и ногах, не дает прочесть стихотворение чисто и без запинок, не дает свободно вздохнуть.

Не знаю, что бы было со мной, если бы не Женька с Вовчиком. Они подбадривали меня, как могли. И я привыкла к оценивающим взглядам. Выучив несколько десятков стихотворений я, наконец, научилась успокаивать себя Вовкиными словами, или горько вздыхать «будь, что будет», как учил Женька.

Но все же одна странность не давала мне покоя. Я долго пыталась понять, почему для меня так страшен провал именно перед знакомыми людьми, перед друзьями, почему я не боюсь смотреть в глаза тем, кого я не знаю. Я боялась тех, кто будет тыкать носом в старые ошибки, напоминать о промахах, я боялась близких, а не далеких. Чужого человека могла больше не увидеть, свою смотрели на меня каждый день. Они оглядывали меня каменными глазами, только двое одобрительно кивали, чем и внушили мне уверенность. Но углубляться в подоплеки и истоки моей странной боязни предательства самых близких друзей времени не оставалось. Ирина Александровна приняла решение устроить вечер, посвященный творчеству Бориса Пастернака, на который, как оказалось позже, были приглашены высшие чины городской администрации с семьями. Известность и популярность новой студийной руководительницы вообще играла не последнюю роль во всех наших начинаниях. Отказаться от приглашения некогда известной актрисы не мог никто. Нам оставалось только готовиться, за что, конечно, тоже полностью отвечала она.

Каждому из нас предстояло выбрать по два стихотворения Пастернака, которые нам больше всего нравятся, и мы с Женькой и Вовчиком, раздобыв в школьной библиотеке сборник стихов, с головой погрузились в великую поэзию.

С творчеством Пастернака я тогда не была знакома абсолютно. Слышала, естественно, фразу «Февраль. Достать чернил и плакать!», и что-то про свечу, которая горела, но не имела представления, чьему перу все это принадлежит. Оказалось, его. Стихотворение про февраль показалось мне слишком уж мрачным, про свечу чересчур банальным, а про вьюги, первый снег и вокзал чрезмерно затянутыми. Потратив несколько вечеров на один только выбор стихотворений, мы потратили еще больше на их запоминание. Осталось главное – продемонстрировать результат.

К нужному дню стихотворения были выучены, кроме того, прочтение их было, как нам казалось, идеально отточено. Но нас ждало глубокое, обидное разочарование. Прослушав выступления тринадцати человек, режиссер, не говорившая до этого ни слова, коротко, но содержательно вымолвила: «Отвратительно». И до неузнаваемости изменила репертуар каждого из нас. Самым близким к первоначальному выбору стал список произведений, которые предстояло озвучить Женьке. Ему не только оставили оба его стихотворения, но более того, разрешили прочитать еще одно, при виде которого Женьке стало плохо. Огромный «Марбург» нужно было выучить за один вечер. Как распределились другие стихи между остальными, я уследить не успела. Мне предстояло ознакомиться с обоими частями внушительнейшей «Магдалины».

Теперь репетиции проходили совсем по-другому. Каждому на общение с режиссером выделялись по два часа. Ирина давала указания, рекомендации, расставляла акценты и помогала подобрать настроение, которое необходимо было передать слушателям посредством данного произведения. Готовиться предстояло самостоятельно, но в любой день можно было прийти и задать вопросы, если таковые появлялись. Такого в кружке тоже никогда не происходило, и мне было страшно оставаться один на один с «железной леди» Ириной. Я никак не могла привыкнуть к ее жесткой дисциплине, и к тому, что у нее начисто отсутствовало терпение. Если кто-то долго не мог чего-то понять, она запросто могла накричать, стукнуть кулаком по любой находящейся в непосредственной близости поверхности, топнуть ногой… Все это проделывалось с такой злостью, что голова непроизвольно вжималась в плечи, и хотелось бежать подальше от нее и ее грозного колючего взгляда.

Вечер, посвященный творчеству Пастернака, прошел более чем удачно. Режиссер потрудилась на славу – все справились со своими стихами почти идеально. Потом прошли вечера, посвященные Александру Блоку (в котором я читала всего одно стихотворение, зато Женька блистал как никогда) и Марине Цветаевой. Нам теперь нужно было намного меньше времени, чтобы уловить интонации прочтения стихов, к тому же Ирина стала параллельно заниматься с нами нашими голосами, которые необходимо было если не поставить, то заставить звучать громче, уж точно. Мы сотни раз повторяли всевозможные распевки и скороговорки, тренировали связки и дикцию. И все это время режиссер присматривалась, примеривалась, наблюдала за успехами и промахами. Наблюдала за нами.

А потом произошло чудо! Ирина Александровна решилась, наконец, поставить наш первый спектакль. Я уже мысленно готовилась к кастингам и пробам, но оказалось, что режиссер присматривалась не зря. Герои были поделены заранее, а роли закреплены за каждым из нас. Ирина объявила, что ставит сразу два спектакля, которые будут идти друг за другом. Оба материала объединяло то, что вышли они из-под пера одной и той же писательницы – Агаты Кристи. Главным будет спектакль по пьесе «Мышеловка», а прицепиком станет постановка повести «Коттедж «Соловей». Ирина положила на край сцены список с действующими лицами и фамилиями. Все вскочили с кресел и бросились вперед, подгоняемые любопытством. Я же особо не спешила. Ожидала увидеть напротив своей фамилии что-нибудь вроде «третья княжна», «четвертый трубочист», или «певец из хора, второй ряд, пятый слева». А то и того лучше – одну только фразу. Что-то типа «Карета у подъезда» или «Кушать подано».

– Лерка, смотри! – Закричал мне Женька, который успел в каком-то зверином прыжке первым подлететь к лежащему на столе списку, и внимательно с ним ознакомиться. – Мы с тобой!

И я посмотрела. Спектакль «Коттедж «Соловей» включал всего пять действующих лиц. Женщина и четверо мужчин. «Алекс Мартин – Валерия Калинина; Джеральд Мартин – Евгений Пронин; Дик Виндифорд – Кирилл Вениаминов; Садовник – Павел Потапов; Полицейский – Павел Потапов». Киря с Павликом были задействованы почему-то в обоих постановках. Только потом я поняла, почему. Этим актерам в обоих пьесах достались небольшие роли. Как потом оказалось, идеально им подошедшие.

Мы получили сценарии, и должны были дома подробно с ними ознакомиться. Женька с Вовкой до сих пор копались в рюкзаках, пытаясь запихнуть в них папки с нашим «священным писанием» – новой пьесой, остальные уже разъехались, а я, наконец, разглядела, что в доставшейся мне зеленой папке вовсе не пьеса – самая настоящая повесть. Пока Ирина Александровна не ушла, я спросила, каким образом мы сыграем прозу.

– Скоро будет готов сценарный вариант. – Спокойно ответила она. – А пока у меня для вас и времени не будет из-за «Мышеловки». Думаю, недели за две Сашка справится.

Она улыбнулась, и быстро добавила:

– Сашка – мой знакомый сценарист. Он только начал работу над «Коттеджем». Адаптирует его для сцены.

– Значит, у нас не будет репетиций целых две недели? – Задала я еще один вопрос.

– Размечталась! – Хмыкнула режиссер. – Шесть дней. Потом начнем разводить первые действия, а там и концовка подоспеет.

Глава 2

Краткий экскурс в систему Станиславского

Неделя казалась вечностью. Целых 7 дней мы с Женькой, уже привыкшие проводить основную массу времени в студии, мучались от отсутствия этого привычного атрибута нашей жизни. Самым неприятным для нас было то, что впервые за многие годы мы оказались разлучены с Вовчиком. Пока мы с Женькой отдыхали, он продолжал ходить на репетиции. Он играл одну из центральных ролей в «Мышеловке». Зато мне удалось подтянуть всем троим литературу, написав сразу три сочинения, и физику благодаря моему однокласснику Юрке. Целый день он потратил на то, чтобы объяснить мне способы решения сложных физических задач. Все остальное время мы – пока не выпал снег – катались на роликах и велосипедах, участвовали в шумных посиделках с общими и необщими друзьями и ходили в кино.

А потом снова начались репетиции. Но к привычной театральной общественности мы так и не присоединились. В креслах пустого партера сидели всего четыре человека. Я, Женька, Киря и Павлик.

– Значит так. – Громко заговорила Ирина. – Все несерьезное закончилось. Теперь я буду требовать от вас постоянного предельного внимания. Я хочу, чтобы вы ловили и запоминали каждое мое слово. На записи нет времени, поэтому приготовьтесь впитывать столько, сколько не впитывали еще никогда.

Мы растерянно переглянулись, еще не понимая, к чему клонит режиссер.

– Краткий экскурс в систему Станиславского. – Объявила она. – Говорю вам сразу. Запомните: в театре первичен не текст, а действие. Текст без действия – это драматургия. Когда вы смотрите спектакль, отбросьте слова, и это будет театр. Поэтому мы с вами будем заниматься исключительно действием, и ничем иным. Запомнили? Действие – основа сценического искусства, актерского искусства. Само слово «драма», если кто не знает, переводится с греческого как «совершающееся действие». Именно этому мы и будем учиться. Мы будем жить на сцене. Мы с вами будем четко отрабатывать линию физических действий, которые вы будете максимально точно выполнять. Это был первый урок. Как говорил Константин Сергеевич Станиславский, «Да не будет слово твое пусто и молчание твое бессловесно». Идем дальше.

Она протянула каждому из нас тонкую стопку белых листов, исписанных черными строчками.

– Это два первых действия нашей пьесы. К послезавтрашнему дню прошу выучить текст наизусть.

Мне казалось, режиссер стала еще строже, еще холоднее. Она резко чеканила рубленые фразы металлическим голосом и строго хмурила брови. Я жадно вслушивалась в каждое ее слово, в каждую интонацию, боялась что-то пропустить или не запомнить. Мои коллеги по спектаклю тоже заметно трусили. Даже Женька, известный балагур, не рисковал произнести ни слова. Все боялись, что может разразиться настоящая гроза, и тогда никому из нас не будет пощады. Мы не смели ослушаться. На следующий день с Женькой даже в школу не пошли – текст учили. Однако на следующем занятии знание текста нам не понадобилось. В этот день в зале сидели все члены труппы, разделенные ныне двумя постановками.

– Вы должны уметь оживить персонаж, – говорила режиссер. – Сделать его личностью, передать все тончайшие оттенки и всю глубину его души. Вот вам какой человек интересен? Только живой, неординарный и самобытный, согласитесь. Вот и ваш герой – именно герой, уже не персонаж, – привлечет к себе внимание, захватит зрителя только если будет живым. Я уверена, вам покажется, что это трудно. Да. Вы будете правы. Но это обязательное условие. Или вы живете на сцене, или пытаете актерского счастья с другим режиссером. Задача актера – воспитывать зрителя, давать ему возможность испытать что-то новое через сопереживание вашему герою. Вы должны оставить след. Весомый, нестираемый годами след в душах людей. Не играйте нутром, не выжимайте из себя того, чего нет. Подводите себя к искренней вере в то, что происходит. Я намеренно не буду давать вам играть на штампах. Я не признаю голой техники и пустого ремесла. Вы должны чувствовать, переживать. Кривляться и передразнивать может даже обезьяна. Вы же избегайте подделок. Не обманывайте зрителя. Поверьте, слишком много актеров уже пытались это сделать. Зрительно публика, может быть, и не увидит подвоха, но обязательно его почувствует. Запомните: если вы поднялись на сцену – говорите. Если заговорили – вложите в слова душу. Только тогда эти слова западут в души другим. Мне не нужно от вас искусство, манерность, показуха. Мне нужна жизнь.

– Так просто? – Переспросил Павлик. – Просто жить? А я думал, актерство – сложный процесс уничтожения своего собственного «я» ради того, чтоб стать кем-то другим…

– Ох, дорогой мой, тебе бы научиться просто выходить на сцену без тряски в коленях! Твоя задача как актера, естественно, создание образа. Но что еще важнее, переосознание какого-то произведения, обнажение скрытого между строк подтекста, а часто и создание своего. Ты должен стопроцентно понимать своего героя, находить в нем частичку себя, а если ее нет, то обязательно вкладывать. Только от тебя зависит, будет ли жаль зрителю того или иного человека, вызовет ли какое-то его действие резонанс, и простят ли его за какие-то промахи и ошибки. В твоей власти отношение к твоему герою. В твоей власти сделать сварливую старуху из «Му-Му» несчастной женщиной, страдающей, скажем, мигренью, в приступе, в сердцах воскликнувшей, что собаку нужно утопить, а Герасима – бросившемся выполнить это отданное в сердцах приказание бессердечным мужланом. В вашей власти сделать Воланда справедливым возмездием, или сумасшедшим садистом, а может, и скучающим мечтателем… а Германа, к примеру, впечатлительным юнцом или сумасшедшим психопатом. Вы должны полностью сродниться со своим героем, вжиться в него, стать его совестью, дать ему свой ход мыслей, свои принципы и устои, свою философию. Снаружи, в своих словах, в драматургической части спектакля герой может быть кем угодно, но внутренне он будет обладать теми качествами, которыми вы его наделите. И эти качества будут обнажаться в каждом вашем жесте, в каждом взгляде, в каждой интонации. Вы только подумайте о том, что он за человек, и вы сами не заметите, как начнете постепенно становиться им. Вам будет сложно не играть, нет. Сложна будет сама мыслительная работа по созданию характера, внутреннего наполнения внешнего образа. Но к этому мы придем позже. Начать нужно с другого.

– С чего же? – Не вытерпела Ольга, но Ирина проигнорировала ее вопрос. Она продолжала.

– Многие из вас будут бояться сцены, стесняться ее, все время терять ощущение реальной жизни. Никто не может отделаться от мысли, что за ним наблюдают. Это будет нам мешать. От этого мы будем избавляться. Мы будем учиться ходить, сидеть, говорить, держать в руках ложку. С этого дня вы – новорожденные. Вы не умеете ничего. И будете учиться. Жить. Верить. В слова партнеров, в их радость, в их горе, в их искренность или в их ложь, в ситуацию в целом, во все свои переживания. Это основа театра – убедить зрителя, что он подсмотрел в замочную скважину чужую жизнь. Станиславский смотрел на актеров как зритель, и всегда говорил, в чем они неубедительны. Ты спрашивала, с чего мы начнем? А вот с чего!

Она жестом приказала нам подняться с сидений первого ряда партера, и повела за собой на сцену. На подмостках уже стоял большой стол, повернутый таким образом, чтобы режиссер, сидя во главе его, видела перед собой зрительный зал. Ирана предложила нам сесть за стол лицами друг к другу, и просто поговорить. Как ни странно, у нас ничего не получилось. Даже Женька терялся, и сосредоточенно молчал. Павлик смотрел на режиссера так подозрительно, словно ожидал какого-то подвоха, Аленка скрестила руки и скукожилась, словно защищаясь. Я судорожно стучала пяткой правой ноги по полу, в какой-то необъяснимой панике пытаясь придумать, о чем можно поговорить, чтобы снискать одобрение режиссера. Мысли путались, сбивались, перескакивали. Мы молчали, не могли подобрать слов, не знали, чего ждет от нас Беляева, и в чем конкретно заключается это испытание, с которого она решила начать, и чем дольше и напряженнее было молчание, тем сильнее наваливалось на нас ощущение, что нас поглощает огромная черная дыра. Клыкастая раскрытая пасть пустого зрительного зала высасывала из нас все слова и мысли. Одно дело – читать со сцены стихи, много раз отрепетированные и выученные наизусть. Или скакать по сцене, когда свет в зрительном зале включен, как было на репетициях кружка. Другое – вот так глупо сидеть за столом и искать тему для разговора, когда сбоку от тебя зияет черная пропасть.

Ирина Александровна лукаво улыбнулась.

– Если я скажу: «Забудьте о зрительном зале», ничего ведь не произойдет, так?

Мы растерянно переглянулись, а режиссер поднялась со стула, и неторопливо раскрыла стоящую перед ней сумочку, пытаясь что-то в ней отыскать. Наверное, какую-то книгу – подумала я. Мне доводилось слышать, что автор системы, которую мы пытались постичь, написал не один том о работе актера и режиссера.

– Тогда я скажу так… – Начала Ирина, но договорить не успела: сумка выскользнула из ее рук. На пол полетел блокнот, ручка, деньги, какие-то заколки, косметика. Не сговариваясь, и не размышляя, мы вскочили с мест, и ринулись собирать оказавшиеся на полу вещи. Это было нашим спасением от тишины и неловкости, и все до единого хотели спастись.

Режиссер не двинулась с места. Она смотрела на нас все с той же лукавой улыбкой.

– Теперь вы увидели, что такое театр? – Спросила она вдруг почти насмешливо, и каждый из нас вдруг осознал, что поглощенный нехитрым действием совершенно забыл о страшной черной пасти зрительного зала. Мы обескуражено замерли, а она произнесла:

– Вот это и есть театр. Театр – молчаливое действие, в котором мы тонем с головой.

Теперь репетиции проходили только за этим столом. Ход режиссера оказался гениальным. Мы, некогда боявшиеся сцены, привыкали к ней, сами того не замечая.

Мы читали пьесу, обсуждали характеры своих героев, а в какой-то момент Ирина Александровна вдруг как бы невзначай произносила: «Это могло бы стать отличной пьесой – обсуждение постановки». Все, как один тут же оборачивались в зал, представляя, что было бы, если бы на нас в этот момент были устремлены сотни глаз. Сначала мы каждый раз автоматически поправляли осанку, становились сдержаннее, но в какой-то момент перестали даже поворачиваться к зрительским креслам. Нам стало безразлично, как мы смотрелись. Мы больше не делали попыток выглядеть красивее, или поворачиваться к воображаемым наблюдателям более выгодным ракурсом. Мы ходили по сцене, забыв, что у этой импровизированной комнаты всего три стены. За неделю мы перестали бояться чужих глаз, темноты подмостков. Мы оставались естественными. И это была ее большая победа над нашими страхами. Мы избавились от них так легко, что даже не заметили этого.

Некоторые репетиции проходили раздельно, и тогда мы просто читали свои тексты, но в основном нас собирали вместе, чтобы рассказать увлекательную лекцию, а иногда – просто поговорить. В такие дни Ирина Беляева открывала нам совершенно потрясающие вещи, и мы слушали раскрыв рты.

– Я хочу, чтобы вы были абсолютно свободны. – Говорила режиссер. – Я хочу, чтобы вы делали то, что вам хочется.

– А если мне сейчас хочется сесть прямо на подмостки? – Уставился на режиссера Женька.

– Садись. – Пожала плечами Ирина Беляева. – Пожалуйста. Никогда не ограничивай себя ни в чем, что по твоему разумению не сведет спектакль к абсурду. Особенно на репетициях. Делай то, что тебе хочется делать, то, что кажется тебе правильным или уместным.

– То есть? – Не понял он.

– То есть, если мы играем серьезную драму, не стоит спускаться в зал и показывать язык сидящим в первом ряду, если только ты не изображаешь шута. Я позволяю делать все. Это будет действие, которое тебе не нужно будет объяснять, втолковывать, оправдывать. И создается впечатление полной свободы, которым заражается весь зал. Они свободны во всем вместе с вами, и они покорены. Фарс приветствуется.

– Мы, в самом деле, сможем делать все, что вздумается? – Все еще не верил Вовчик. – Это же будет беспредел!

– Речь не идет непосредственно о спектакле. Повторяю, я говорю о репетициях. В чем-то я поддержу вас, что-то делать впредь буду запрещать. Вы можете брать в руки любой реквизит. Листать, рассматривать, выключать, включать. Ваша свобода – их свобода. Я буду следить, чтобы вы проявляли ее в рамках роли, если вы вдруг зайдете слишком далеко.

Благодаря этим простым словам Ирины Беляевой, потребность в целом курсе лекций пропала. Нам не нужно было объяснять необходимость концентрации внимания на каком-то объекте, находящемся непосредственно на сцене. Тогда мы даже не догадывались, что круги внимания – особая тема в актерском мастерстве, и в вузах ее изучают годами, постигают медленно. Мы не нуждались в теории. Мы сами с удовольствием выхватывали что-то из элементов декорации, какие-то предметы, переполняемые желанием что-то с ними сделать. Иногда это нехитрое действие приводило режиссера в подлинный восторг. Женька поправлял стул, который я до этого задела, и удостаивался всевозможных похвал, я машинально стряхивала со стола воображаемые пылинки, и вознаграждалась одобрительными возгласами. Мы учились жить на сцене со смыслом, понимая, откуда взялось каждое свое движение, каждый жест. Мы уже почти умели ходить, учились смотреть и видеть, учились действовать.

Ирина Александровна придумывала для нас небольшие этюды, и мы пробовали их играть. С каждым разом мы старались все больше, и каждый маленький этюд, который мы разыгрывали, чему-то учил. Мы становились свободнее, но только до тех пор, пока ни вспоминали о зрителе. Стоило только понять, что мы играем не для себя, и мы снова становились заложниками. Неуверенности, страха. Мы снова зависели от зрителя, перед которым пытались что-то изображать. Мы были напряжены, постоянно помня о том, что зритель не должен заскучать. Мы постоянно понимали, что до невозможного бледны и скучны, поэтому многократно преувеличивали свои эмоции, делали выразительные жесты. Мы пытались быть интереснее, живее…

Мы как раз пытались изобразить поиски Аленкиной расчески, которую она якобы потеряла, когда Ирина остановила нас.

– Стоп. – Она поднялась на сцену, расставила стулья возле одной из кулис. – Садитесь.

Мы послушно опустились на сиденья.

– Никому не вставать. – Строго предупредила она, и стремительно вышла за другую кулису. Мы остались одни. Сначала молчали, потом, не понимая суть ее эксперимента, забеспокоились, заерзали. Мы переговаривались, пожимали плечами, начинали волноваться.

– И долго нам здесь сидеть? – Не понимал Женька.

– И зачем сидеть? – Вторила Катька. – Так и репетиция пройдет.

– А куда Ирина Александровна ушла? – Спрашивал Павлик. – Почему нас бросила?

Время шло, а режиссер все не появлялась. Вовчик первым не выдержал, и вскочил со стула. В ту же секунду Ирина вышла на сцену.

– Поздравляю. – Ровно сказала она, жестом приказывая Вовке сесть на место. – Вы только что сыграли свои лучшие на данный момент роли.

Мы снова переглянулись, зная определенно, что никто из нас не играл ни минуты.

– Но мы не играли… – Протянул Кирилл.

– Именно! – Торжественно произнесла режиссер. – Вы поверили в ситуацию, вы жили в предлагаемых обстоятельствах. Все ваши действия были полностью оправданы. Сначала было недоумение, оно перерастало в раздражение, потом в беспокойство. И никакого кривляния, представляете? Никаких выпученных глаз и клоунских жестов. Подумайте об этом сегодня вечером. Вы были абсолютно естественны. Еще Наполеон говорил, что «все, что неестественно – несовершенно». А сейчас спуститесь в зал.

И мы спустились. Ирина осталась на сцене одна. Она нетерпеливо прошлась по сцене, то и дело глядя на наручные часики, присела в кресло, и задумчиво уставилась вдаль. Я готова была поклясться, что по ее лицу пробежало сначала легкое беспокойство, потом раздражение, потом напряженность. Она встрепенулась, как будто что-то вспомнила, вскочила со стула, схватила сумочку, оставленную на столе, начала обеспокоено в ней рыться, не находя, видимо, чего-то очень для нее важного, в сердцах швырнула сумку обратно на стол, и выскочила за кулисы, так и не произнеся ни единого слова. Сцена осталась пустой. А мы все еще молча смотрели на подмостки, ожидая ее возвращения. Мы ждали, что она объяснит нам, что она искала, почему так волновалась, куда побежала… Она не сказала ни слова, но настолько овладела нашим вниманием, что властвовала над ним, уже скрывшись с глаз.

На сцене Ирина больше не появилась. Продолжения, которого мы так ждали, не было. Она вошла в зал из холла, и молча остановилась перед нами.

– Не нужно выжимать из себя слезы, и рвать волосы. Все очень просто. И именно поэтому так сложно.

– А что вы искали? – Спросила я.

– Где? – Не поняла Ирина.

– В сумочке! – Поддержала меня Алена. – Вы что-то потеряли?

– Хотите услышать оправдание каждого действия? – Спросила она, и все замерли в нетерпении. Она кивнула. – Хорошо. Вы знаете, мой муж алкоголик. Обычно я забираю у него все деньги, чтобы они не пошли на выпивку. Так было и сегодня. Я ждала его с работы, и так, как было уже очень поздно, начала думать, куда бы он мог пойти. Но пришла к выводу, что без денег он вряд ли куда-то отправился бы. Друзья не стали бы ему занимать, зная, как я отношусь к его привычке. И вдруг мне пришла в голову ужасная мысль. Я вдруг подумала, что он мог вытащить деньги из моей сумочки. Денег в ней действительно не было. Тогда я решила идти его искать. Знаете, почему вам было интересно? – Спросила она без всякого перехода, и тут же дала ответ:

– Мои глаза не были пустыми. Самое ужасное, что я когда-либо видела на сцене – это пустые глаза. В частности, ваши. – Она резко развернулась, поднялась на сцену, схватила со стола сумочку, и громко объявила:

– У вас есть над чем подумать сегодня. Занятие окончено.

– Подождите! – Воскликнула я. – А как сделать глаза не пустыми?

Она улыбнулась.

– Сегодня вы подумаете над этим самостоятельно, а завтра – вместе со мной.

Но подумать о пустоте и непустоте так и не получилось. Я пришла домой, наскоро прочитала критику какого-то произведения, переписала у подруги заданные на дом задачи, и почти мгновенно провалилась в сон.

Уроки тянулись долго, а я никак не могла сосредоточиться. Над сказанным я думала на литературе, истории, а потом на математике. Дело закончилось позором у доски, когда я не смогла решить простейшее уравнение, но я не расстроилась. Я бежала домой, чтобы встретиться с Женькой и Вовчиком, и немедленно отправляться в студию.

– Так, я задаю вам задание. – Сразу заговорила Ирина, как только все собрались. – Только помните, мне сегодня нужно видеть ваши мыслительные способности, а не физические. Итак, я хочу, чтобы вы все представили себя деревом.

– Деревом? – Переспросил Вовчик, приподнимаясь с места. – Я – дерево?

– Именно. – Кивнула Ирина. – Только вставать не надо. Можно сидя. Мне не нужны обезьяньи ужимки в попытках продемонстрировать мне плоды своих раздумий. Вова, ты дерево. Какое?

– Я клен. – После некоторых раздумий ответил он.

– Отлично. Лера?

Я немного растерялась, и выпалила первое, что пришло в голову:

– Рябина.

– Хорошо. Женя?

– Ель.

– Алена?

– Яблоня.

– Кирилл?

– Я почему-то береза.

– Оля?

– Пальма.

Она задавала вопрос каждому из нас по кругу, и каждый отвечал, каким деревом он себя ощущает. Каждый называл то, что пришло ему в голову. Когда на этот вопрос ответили все, Ирина попросила о другом.

– Теперь, Вова, ты должен почувствовать себя названным тобой деревом и рассказать мне подробно о всех его ощущениях.

– Об ощущениях дерева? – Уставился на нее Вовчик. – У дерева вряд ли могут быть ощущения…

– Не правда. Лера, может, ты попробуешь? – Повернулась она ко мне. – Для начала забудь, что ты находишься в этой комнате. Ты дерево. Где ты растешь? Как давно? Что видишь? Что чувствуешь?

Я закрыла глаза, судорожно соображая, что же хочет получить от меня режиссер. Мысли путались, мозг панически искал ответы. «Где ты растешь? Что чувствуешь?» – Вдруг повторило за режиссером подсознание. Я дерево, – мысленно напомнила себе я, и воображение вдруг заработало. «Была, ни была!» – Мысленно поговорила я, закрыла глаза, и бросилась в омут.

– Я маленькое тонкое деревце. Я дикая рябина. Я расту прямо на самом обрыве, я накренилась над глубокой пропастью, и некоторые мои корни даже свисают вниз. Кажется, только подует ветер, и я свалюсь в буйную, полноводную реку, которая бушует внизу. Но я не падаю. Я прочно держусь корнями за землю. На улице осень, небо хмурое, но дождя нет. Серые тучи быстро проплывают вверху, ветер поднимается, и я все сильнее наклоняюсь над обрывом. Иногда я боюсь упасть, а иногда мне надоедает бояться, и я спокойно отдаю ситуацию в руки Творца. Я совсем одна: рядом совсем нет деревьев. Только с той стороны обрыва, на другом берегу, я вижу такую же одинокую рябину, и иногда машу ей ветками. Она машет мне в ответ. Мои листья яркие. В основном, желтые, но много красных, багряных. Они шелестят на ветру, и мне становится от этого очень радостно. Вокруг меня летают птицы. Они срывают гроздья моих сочных плодов, готовясь к зиме. Мне очень нравится их кормить. Я рада, что помогаю им уберечься от голода, хотя иногда они клюют меня очень больно. Но я знаю, что они не специально… Я тоже потихоньку готовлюсь к зиме, и медленно сбрасываю яркие листья, а потом подолгу смотрю, как они, словно парашютики медленно падают вниз, и опускаются на поверхность воды. Иногда я им завидую, и размышляю над тем, что смогут они повидать там, куда унесет их река, представляю себе другие страны и земли. А потом мне снова становится весело. Эти разноцветные листочки – мои сердечные приветы всем, кого они встретят на пути. И я представляю себе, как другие деревья, увидевшие это мое послание, помашут ему рукой, полюбуются его расцветкой, и подумают, что где-то выше по течению стоит на склоне какая-то рябинка, и роняет в реку листья. Они пожалеют, что никогда не смогут передать мне ответное послание, потому, что река никогда не станет течь наоборот только потому, что так хочет небольшое деревце… Они будут пускать свои приветы для меня по ветру, и иногда те будут доходить, и я тоже буду думать, что где-то рядом есть другие деревья… И буду счастлива…

Я замолчала, боясь открывать глаза. Мне казалось, все присутствующие с трудом сдерживают хохот. Но все были серьезны.

– Блестяще! Потрясающие детали! – Вдруг прошептала Ирина Александровна в восхищении, но тут же эти эмоции исчезли с ее лица. – Вот отличный пример того, что у дерева есть и душа и чувства. Женя, попробуешь ты?

Женька неуверенно кивнул, и начал задорно фантазировать:

– Я ель. – Он бросил на меня быстрый взгляд. – В отличие от предыдущего растения я не сбрасываю на зиму свой покров, потому что одинаково привычен и к жаре и к холоду. Я расту в огромном лесу, вокруг меня полно других елей и сосен. Сейчас зима, и вся земля покрыта красивым белым снежным покрывалом. На моей собственной макушке – белая шапка, нацепленная на меня позавчерашним снегопадом. Вчера в моих густых ветвях прятался заяц. Он убегал от волка, и я защитил его, спрятал, а волк не стал пролазить сквозь ветки к самому моему стволу, к которому прижался испуганный лопоухий, боясь моих иголок. Да, я колючий, и мне это очень нравится. Могу защищать маленьких и слабых, потому что они юркие, и легко пробираются сквозь мои ветки, я оберегаю их от хищников. Сейчас ночь, и я смотрю на луну, свет которой падает на снег. На днях мои знакомые видели где-то неподалеку охотника. Меня это очень беспокоит, потому что скоро новый год, и мне не хотелось бы украшать чей-то домишко и быть позорно обвешанным мишурой и конфетами… Вот. Все.

– Хорошо. – Улыбалась Ирина. – Вопрос всем: вы заметили важное различие в этих двух ответах?

Все переглядывались, пожимали плечами. Тогда Ирина продолжила:

– Если Лера сделала упор на внутренние переживания, то Женя очень внимательно осмотрел происходящее вокруг, о чем нам и поведал. Вот вам два взгляда на вещи. Дальше. Алена?

– Я яблонька. – Улыбнулась Алена. – Сейчас весна, и я в самом цвету. Я росту в небольшом саду, прямо рядом с опрятным, чистым домом с недавно выкрашенными ставнями. Рядом со мной палисадник с тюльпанами. Они очень вкусно пахнут. Вдалеке играют дети. Они бегают, резвятся, и весело смеются. На порожке сидит молодая женщина, и что-то шьет. Мужчина подметает двор… Я очень ухоженная, меня поливают, срезают плохие ветки, делают прививки… Иногда я думаю о том, что меня любят за то, что я даю этой семье такие вкусные яблоки… У меня все.

– Хорошо. – Кивнула Ирина. – Теперь вы поняли, о чем я говорю? Задание всем: начиная с этого дня перед сном представлять себя любым неодушевленным предметом, и описывать его состояние, мысли, все, что происходит вокруг него. Это важное задание, прошу регулярно его выполнять. От силы вашего воображении зависит качество вашей актерской работы. Все, что делается вами на сцене должно быть обосновано. Обоснование может дать только воображение.

Мы впервые по-настоящему работали, и по-настоящему учились. Мы делали упражнения, о которых раньше даже не слышали, мы тренировали дикцию и воображение, пластику и жестикуляцию. Мы становились настоящими актерами. К нам впервые не относились как к детям. С нас спрашивали, словно мы взрослые, с нами разговаривали так, будто мы уже не маленькие. И мы впервые осознали, что театр – не развлечение. Это работа, и это труд. С нами больше не будут сюсюкаться, нас не будут ни о чем упрашивать. Самомотивация и самоконтроль. Отныне мы сами отвечали за свои успехи, и каждый, немного побаиваясь и уважая строгого режиссера, больше всего не хотел ударить в грязь лицом. Каждый мечтал о ее похвале, как о большом подарке, бесценном призе, но на похвалу Ирина Александровна была скупа. Чтобы заслужить ее улыбку приходилось попотеть, чтобы заслужить одобрение – сделать максимум, на который способен.

Частенько мы занимались разбором нашей пьесы, и говорили о наших персонажах. Моя героиня, скучная английская домохозяйка не казалась мне интересной, и я не особенно старалась, когда Ирина предлагала подумать о предшествующих описанным сценам событиях. Мы сошлись с Женькой на том, что жизнь наших героев была однообразной и бессмысленной, и потеряли всякий интерес к ее обсуждениям. Единственное, что мы смогли выдумать, но, скорее, в шутку, веселый медовый месяц в Париже. Почему-то нам казалось, что чопорные англичане Алекс и Джеральд после свадьбы отправились именно туда.

Однажды Ирина показала нам зарисовку предполагаемой декорации. Мы получили, наконец, переделанный в пьесу вариант повести, и принялись за изучение текста и обычное его чтение. Мы читали по ролям, сидя вместе с режиссером за столом. Так отрабатывались интонации, лучше запоминался текст, и мы тут же разбирались со сложностями в понимании персонажей. Этот спектакль фактически держался только на нас с Женькой. По результатам «читки» можно было определить, что спектакль должен быть до невозможности коротким, занимать всего минут сорок, стать чем-то вроде довеска к «Мышеловке». Зачем и кому этот довесок был нужен, режиссер не говорила, а мы как-то не отваживались спросить.

– Пора выходить на сцену. – Объявила нам однажды режиссер, и мы вышли, хотя все до одного чувствовали, что еще не пора. Мы не были готовы перенести это сложное действие от обычного стола, где мы сидя читали и разбирали текст, на большую, даже, с непривычки, огромную сцену. Когда мы показывали этюды, нас одновременно было на сцене много, мы толпились, или равномерно распределялись, нам всегда было тесно. Теперь же мы оказались только вдвоем. Мне казалось, что на сцене можно потеряться, стать маленьким и ничтожным, смотреться из зала крохотной точечкой, затерянной в огромном, необъятном пространстве. Сцена была пуста, безлюдна и недоброжелательна по отношению к своим визитерам. Вопреки ставшему когда-то привычкой, любые декорации пока отсутствовали. Холодное пространство казалось неуютным, и словно хотело прогнать с подмостков незваных гостей. Кулисы равнодушно спускались к самому полу, впереди темным пятном безразлично дремал пустой безжизненный зрительный зал. Это было самое неприятное ощущение, которое можно почувствовать на сцене. Мы каждой клеточкой своего тела ощущали, что мы здесь лишние.

– Первое действие. Кирилл, ты разгневан. Лера, будешь выталкивать Кирилла из комнаты. – Объявила режиссер из портера. – Поехали.

И мы поехали. Действие первое представляло собой ссору двух бывших влюбленных – Аликс (это я) и некоего Дика Виндифорда (это Киря). Дик пытался увезти возлюбленную (через одиннадцать лет после начала романа он наконец решился на поступок), но она за время их разлуки успела выйти замуж, и была в браке счастлива, несмотря на то, что знала новобрачного всего месяц и неделю.

– Если передумаешь, то я буду в баре гостиницы «Герб путешественника», слышишь? – Кричал Киря, уходя. – Ты передумаешь, и я увезу тебя отсюда!

– Я не передумаю! – Убеждала собеседника я.

– Теперь добавим динамики. – Заговорила режиссер. – Мне нужно действие. Давайте пока все немного повернем! Кирилл, твоя любимая девушка выходит замуж за другого! Ты не можешь этого позволить, слышишь? Лера, ты тоже его любишь – это важно, – но не можешь ему простить его стеснительности. Ты вышла замуж ему назло, и с мстительным злорадством говоришь, что не любишь. Давайте еще раз.

Глава 3

И через некоторое время он был мертв…

Раз за разом, день за днем мы повторяли эту злосчастную первую сцену. Мы делали то, что нам говорили, так, как нам говорили, и впитывали в себя опыт первой более-менее серьезной работы. То, что работа серьезная очень даже, я поняла не сразу. Озноб начал бить меня после того, как я ознакомилась со списком требований режиссера. По ее задумке мы с Женькой должны фонтанировать таким непрекращающимся потоком эмоций, на который я не способна даже в реальной ситуации, не говоря уже о создаваемой на сцене. Мы должны страстно любить и ненавидеть, страдать, прощать, бояться… К тому же учиться взаимодействовать с партнером, смотреть ему в глаза, не сотрясаясь истерическим хохотом. Мы учились говорить не на автомате, подсознательно вспоминая интонации реплик, а логически подводить действие к данной реплике и интонации. У нас даже не было еще мизансцен. Мы просто учились общаться на сцене, и принимать обстоятельства.

– Действие второе. Лера. Он уходит. Ты остаешься одна, стоишь возле закрытой двери, потом медленно плетешься к креслу. Ты вспоминаешь прошлое. Ты сомневаешься в любви к Джеральду, ты запутана и растеряна… Впрочем, пропустим. Завтра я с тобой над этим поработаю. Действие третье. Лера и Паша. Лера, тук-тук в дверь. Идешь открывать.

– Добрый день, Джордж… – Произнесла я как можно растерянней. – Вы разве работаете по средам?

Садовник-Павел поправил кепку.

– Я так и думал, что вы удивитесь, мэм. – Хмыкнул он. – В пятницу наш сквайр устраивает праздник, вот я и сказал себе: мистер Мартин и его добрая жена не будут против, если я один раз полью цветы в среду вместо пятницы.

– Конечно, нет, – проговорила я. – Надеюсь, вы славно повеселитесь.

– Да уж, так оно и будет. – Совсем по-мужицки ответил Павлик, и я еле сдержала себя, чтобы не рассмеяться. – Хорошо, когда можешь попить и поесть досыта, зная, что не ты платишь. Наш сквайр всегда хорошо угощает своих арендаторов. А еще, сударыня, видно, я вас уж не увижу до вашего отъезда, так не будет ли указаний на время вашего отсутствия? Вы еще не решили, когда вернетесь, мэм?

Я пожала плечами.

– Но я никуда не собираюсь.

– Разве вы не едете завтра в Лондон? – удивился собеседник.

– Нет. С чего это вы взяли?

– Вчера я встретил в деревне хозяина. Он сказал, что вы вместе с ним едете завтра в Лондон и неизвестно когда вернетесь.

– Должно быть, вы что-нибудь не так поняли. – Ответила я. – Ненавижу Лондон.

– А-а, – безразлично протянул Павлик. – Наверное, я и вправду что-нибудь не так понял, а все же… Он ведь ясно сказал… Ну, я рад, что вы остаетесь. Я против того, чтоб разъезжать, а в Лондон меня и не тянет. Делать мне там нечего. – Он простодушно улыбнулся, и ударился в рассуждения. – Слишком уж там много сейчас автомобилей. А как только человек покупает машину, он уже не может оставаться на одном месте. Вот и мистер Эймз, бывший хозяин этого дома, прекрасный был, спокойный такой джентльмен, пока не купил машину. Не прошло и месяца, как он объявил о продаже дома. Он ведь потратил на него кругленькую сумму и кран в каждой спальне, и электричество провел, и все такое. «Вы никогда не увидите своих денег», – говорю ему. А он мне отвечает: «Зато я получу за дом две тысячи чистенькими». Так оно и вышло.

Я снисходительно улыбнулась:

– Он получил три тысячи.

– Две тысячи, – настойчиво повторил Павлик. – Все еще тогда только и говорили что об этой сумме.

– Да нет же, он получил три тысячи. – Настаивала я.

– Женщины ничего не понимают в цифрах. – Глубокомысленно со знанием дела изрек Павел, и Женька с Ириной покатились со смеху. Я тоже в который раз едва сдерживала смех. Он сам прыснул, но тут же взял себя в руки и продолжил. – Ведь не будете же вы утверждать, что мистер Эймз имел наглость требовать с вас три тысячи?

– Он не со мной разговаривал, а с мужем. – Растерянно промямлила я.

– Цена была две тысячи. – Упрямо повторил Павлик.

– Так. – Снова разнесся по залу громовой голос режиссера. – Добавим действия. Дорогие мои, и с чего же это садовник постучался в дом? Из вашего разговора абсолютно не понятно. Я вам отвечаю: он пришел за деньгами. Узнал, что парочка уезжает, и понял, что они заплатят ему только по возвращении. Именно поэтому он и заговорил и об отъезде и о стоимости дома. Он намекал на свою зарплату. Лера, ты девочка догадливая, поэтому после фразы «Надеюсь, вы славно повеселитесь», подходишь к столу. – Она показала на дальний от себя край сцены. – Он находится вон там, и начинаешь вытаскивать из ящика содержимое в поисках чековой книжки, или налички, поняла?

Я кивнула.

– Показываю один раз. – Предупредила Ирина, и быстро поднявшись на сцену, несколько минут вытаскивала из воображаемого ящика воображаемого стола несуществующие бумажки, пролистывая, просматривая каждую, и выкладывая их на стол. Время от времени она замирала с очередной бумажкой в руках, и молча смотрела на Павлика, как будто с интересом слушая, что он говорит. Потом снова погружалась в поиски, изредка методично кивая головой каким-то своим мыслям, и говоря Павлику какие-то тихие фразы. И так все это у нее органично получалось, что, готова поклясться, не только я, но и каждый из нас видел рядом с ней тот самый стол, который она слишком ярко нарисовала в своем воображении, и перебираемые ею бумаги. Мы смотрели на нее, как завороженные, наблюдая за на первый взгляд бесхитростными, но такими точными манипуляциями гения.

– Нифига себе! – Обескуражено протянул Женька.

– У Леры есть время научиться, пока не привезли выгородку. – Спокойно отреагировала на восхищенные взгляды она. – Давайте еще раз.

На этом действии мы зависли надолго. У меня складывалось такое впечатление, что режиссер намерена довести просто до автоматизма все производимые мною действия. Иногда она даже разрешала мне произносить реплики бесцветным голосом, раз за разом выворачивая содержимое ящиков несуществующего письменного стола.

– Поехали дальше. Лера, ты только что узнала, что заплатила за дом не две третьих, как вы договаривались с Джеральдом, а полную стоимость. Конечно, ты всерьез не воспринимаешь слова старого садовника, но это – повод задуматься!.. Так, садовник ушел. – Наконец смилостивилась она. – Явление четвертое. Лера. Засовываешь содержимое ящика обратно, натыкаешься на записную книжку…

Я кивнула, с интересом листая воображаемую note book, и бормоча себе под нос:

– Записная книжка Джеральда… Так… Что тут у нас за тайны?.. Четырнадцатое мая – «Женитьба на Аликс. Церковь Св. Петра, 2.30».. Глупенький… так… Двадцатое – обед с Фостерами… Последняя запись… Среда, восемнадцатое июня… Да это же сегодня!.. Девять часов вечера… И ни слова больше… Что это он собирается делать в девять часов вечера?..

Я с любопытством медленно пролистала книжку.

– Странно… – Бормотала я. – С каких это пор у мужа появились секреты?

Я пожала плечами, положила записную в карман, и снова села за вышивание.

– Женя! – Закричала режиссер. – Почему сидим? Явление пятое.

Женька метеором взлетел не сцену. Мы произносили диалоги, и режиссер поправляла нас каждую секунду. И мы всеми силами пытались делать все так, как хочет она, так, как видится ей. Я рассказывала про визит садовника, и Женька пытался выкрутиться, скрыть свою ложь. И про Лондон, и про деньги, которые он заплатил за коттедж. Он уговаривал мою героиню не выходить из дома, сетовал на дождь, смеялся над тем, что, конечно, у него есть своя «комната Синей Бороды», уходил. А я оставалась в полном недоумении, уже уверенная в том, что найду сегодня следы настоящей тайны.

– Так. Обшарить все можно только под предлогом уборки. – Говорила Ирина. – Берешь тряпку, подходишь к комоду, стираешь с него пыль, и начинаешь вытряхивать его содержимое. Там будут письма, бумаги. Все просмотришь. Нижний ящик не открывается, будешь его дергать, но он так и не откроется. Потом обыскиваешь все карманы висящей на вешалке мужской одежды. Идешь к письменному столу, дергаешь ящики. Один из них не поддается. Давай, попробуй.

Я пробовала. Эти попытки тоже растянулись на несколько дней. В ту среду был ровно месяц с начала репетиций.

– Так, Лера, берешь ключи Джеральда, подбираешь к ящику стола. Одним из ключей отпираешь замок, выхватываешь из ящика стопку писем, нетерпеливо развязываешь ленточку, которой они будут перевязаны, начнешь читать. Текст.

– Милый Джеральд, я не могу дождаться встречи с тобой… Скучаю.. Жду встречи… Люблю тебя. Твоя Аликс…

– Тебе стыдно. – Рассказывала режиссер. – Это твои собственные письма. Ты спешно запихиваешь их обратно, быстро закрываешь ящик. Открываешь ящик комода. Вытаскиваешь оттуда сверток в котором только пожелтевшие газетные вырезки. Текст.

– Нью-Йорк Таймс… «Только что закончился скандальный процесс над мошенником и многоженцем Чарльзом Леметром, подозревавшимся в убийстве одинокой женщины, чье тело было обнаружено под полом арендованного им дома. О большинстве женщин, на которых был «женат» этот человек, больше никто никогда не слышал. Чарльз Леметр отрицает свою вину, и грамотно строит защиту. Обвинение в убийстве не было доказано ввиду отсутствия состава преступления, но мошенник все же был приговорен к пяти годам лишения свободы по обвинению в мошенничестве»… Что за ерунда?.. Дэйли Мирор… «Громким скандалом стал побег из тюрьмы арестованного три года назад Чарльза Леметра. Преступник пока не пойман, но на его розыск брошены все силы американской полиции»… Зачем это Джеральду?..

– Стоп! – Приказала Ирина. – Долго рассматриваешь фотографию, потом роняешь, и восклицаешь: «Да это Джеральд!». С интонацией поэкспериментируем. Дальше текст.

Я с готовностью повиновалась:

– Даты… Это даты из записной книжки… Даты убийств… Нью-Йорк Таймс… Кристин МакМиллан, свидетельница обвинения, опознала преступника по маленькой родинке на кисти его левой руки, немного ниже ладони.

– Роняешь вырезки на пол, понимаешь, что за дом были заплачены только твои деньги. И ты – следующая жертва… Поднимаешься с пола, запихиваешь сверток обратно в ящик. Пытаешься закрыть его, но тот заедает и не поддается. Слышится скрип калитки. Ты понимаешь, что это Джеральд. В панике запираешь ящик. Это мы с тобой отработаем. Бежишь к входной двери, пытаясь убежать, но наталкиваешься на Джеральда, несущего лопату. Женя, готов?

– Привет! – Наскочил на меня Женька так резко, что я вздрогнула от неожиданности. – Куда это ты так спешишь? – Удивленно продолжал он.

Я старалась казаться спокойной не допустив фальши. Говорила про прогулку, выдавливала напряженную улыбку, самозабвенно врала про головную боль, пытаясь выскользнуть из дома, но он меня не пускал, уговаривал вечером спуститься в подвал, чтобы напечатать фотографии, я всеми силами пыталась отвертеться, и неуклюже изображала смертельный страх. Звонила якобы мяснику, а на самом деле своему старому приятелю Дику, просила привезти мясо как можно скорее, и в надежде, что он успеет, что все поймет, что приведет полицию, садилась за рукоделие. Женька доставал книгу. Он жаловался на горький кофе, я говорила, что это – просто новый сорт, который я купила на пробу. В половину девятого он начинал тащить меня вниз, я пыталась выторговать еще полчаса, чтобы мой спаситель успел вовремя.

– Стоп. – Останавливала режиссер. – Женя, тут начинается твоя работа. Ты должен сбросить маску примерного семьянина и любящего мужа. Теперь ты – опасный маньяк. Ты болен. Руки твои трясутся в нетерпении, глаза блестят, ты одержим убийством! Ты подходишь к Лере, хватаешь за плечи и рывком поднимаешь с кресла.

– Давай же, моя милая, иначе я тебя понесу!

– Стоп. Женя, эти слова ты будешь произносить в оживленном нетерпении, весело и в то же время пугающе. Будем работать. Лера, вырываешься, пятишься, не в силах бежать, не в силах сопротивляться, окованная страхом. Лера, не делай такое лицо. Я говорю: будем работать. Женя, текст.

– Ну, Аликс… – Заговорил Женя в предвкушении. – Пойдем!

– Нет-нет! – Закричала я. – Джерольд, постой… я должна тебе что-то сказать… признаться…

Женька замер в недоумении, и с любопытством спросил:

– Признаться?

– Да, признаться. – Выпалила я, прекрасно зная, что моя героиня сочиняет на ходу.

Женька скривил страшную гримасу и презрительно усмехнулся:

– Наверное, бывший любовник…

– Нет. Другое. Ты бы назвал это… да, ты бы назвал это преступлением. Мне было двадцать два года. Я встретила человека, пожилого, с небольшим капиталом. Он влюбился в меня и попросил выйти за него замуж. Я приняла его предложение. Мы поженились. – Я царственно помолчала. Эту паузу я выучила лучше всех остальных. – Я уговорила его застраховать на меня свою жизнь. Во время войны я некоторое время работала в аптеке при госпитале. Там я имела доступ к редким лекарствам и ядам. Существует такой яд, в виде мелкого белого порошка. Щепотка его означает смерть. Может быть, ты знаешь что-нибудь о ядах?

– Нет. Я о них очень мало знаю.

– Ты, конечно, слышал о гиосциамине?

Женька ошарашено мотал головой. Я продолжала говорить о страшных свойствах отравы, объяснять, что он не оставляет следов, и любой врач констатирует разрыв сердца. Я врала, что украла этот яд.

– Я очень хорошо относилась к своему пожилому мужу, была добра и заботлива. Он расхваливал меня всем нашим соседям. Все знали, какая я была преданная жена. По вечерам я всегда сама делала ему кофе. Однажды вечером, когда мы были одни, я положила в его чашку щепотку смертоносного порошка…

Поистине, МХАТовская пауза.

– Все обошлось очень спокойно. – Продолжала я. – Я сидела и наблюдала за ним. Он начал задыхаться, сказал, что ему не хватает воздуха. Я открыла окно. А потом он сказал, что никак не может встать со стула. Через никоторое время он был мертв.

– Стоп. Лера, плотоядная, немного животная улыбка. Женя.

– Сколько ты получила по страховому полису?

– Около двух тысяч фунтов. Я играла на бирже и потеряла все. Вернулась на свою работу. Но я не собиралась там долго задерживаться. Я встретила другого человека. Фамилия у меня была снова девичья, он не знал, что я уже была замужем. Он был моложе, выглядел довольно хорошо и был богат. Мы поженились в Сассексе. Он не хотел страховать на меня свою жизнь, зато составил завещание в мою пользу. Он, как и первый муж, любил, чтобы я сама готовила ему кофе… Я делаю очень хороший кофе… В деревне, где мы жили, у меня было несколько друзей. Они очень жалели меня, когда мой муж внезапно умер от разрыва сердца однажды после ужина… Не знаю даже, зачем я вернулась на свою прежнюю работу. Второй муж оставил мне около четырех тысяч фунтов. На этот раз я не играла на бирже, я выгодно поместила свой капитал. Потом, видишь ли…

– Стоп. Женя. После этих слов в твоем облике должна произойти еще одна страшная метаморфоза. Твое лицо должно быть налито кровью, руки трястись. Ты должен задыхаться от страха. Текст ты должен просто кричать. Давай.

– Кофе! – Заорал вдруг Женька так хрипло, что даже я испугалась. – Боже мой! Кофе!.. Теперь я понимаю, почему он был горьким! Ты дьявол! Снова взялась за свои фокусы! – Женька попытался подняться с кресла. – Ты меня отравила!

– Лера. Ты бежишь к камину. Во-о-он в тот угол. Резко останавливаешься и в запале с силой выкрикиваешь текст. Давай.

Я уже тоже вовсю читала по писаному. Текста концовки я абсолютно не помнила.

– Да! – С вызовом прошипела я. – Я отравила тебя. Яд уже действует. Сейчас ты уже не сможешь встать с кресла… Не сможешь двигаться… Ты не можешь двинуться с места…

– Стоп. Скрип калитки, шаги. Лера, бежишь к выходу. Женя, делаешь еще несколько попыток подняться, падаешь и обвисаешь в кресле. Лера, падаешь прямо на руки Дину Виндифорду. Кирилл, готов?

Кирилл выбежал из-за кулисы, и я с размаху в него влетела.

– Боже мой, Аликс! – Воскликнул Кира, оборачиваясь куда-то назад. Вслед за ним на сцену выходил Павлик в полицейской форме. – Пойдите и посмотрите, что там происходит!

– Маленькая моя! – Очень нежно проговорил Кира, бережно укладывая меня на край сцены. – Моя бедная маленькая девочка. Что с тобой здесь делали?

Павлик тем временем осмотрел Женьку, и, вернувшись, тронул Киру за плечо. Кира от неожиданности вздрогнул.

– Там ничего нет, сэр. Только в кресле сидит человек. Похоже, он очень испуган и…

– И что же? – Переспросил Кира.

– Он… мертв, сэр. – Ответил Павлик, и пошел к кулисам. – Похоже на сердечный приступ…

Я приподнялась на сцене и скорбно пропищала:

– И через некоторое время… он был мертв…

– Плохо, – заключила режиссер, – но будем работать. Послезавтра в два часа дня я жду вас на разводку мизансцен.

Домой шли, как по голове ударенные. Особенно мы с Женькой. Мы-то знали, что от нас на протяжении всех репетиций будут требовать невозможного. На следующую репетиция идти было страшно. Руки опустились сами собой: у меня никогда не получится.

– Ты испытываешь страх. – Объясняла Ирина на следующий день. – Представь себе, что ты боишься, вспомни самый большой свой страх. Что ты будешь делать, если с тобой в одной комнате окажется маньяк?

– Делать? – Переспросила я, и неуверенно пробормотала:

– Пятиться, наверное.

– Великолепно. – Оценивала режиссер. – Значит, пяться. Сейчас ты не должна думать о страхе как о чувстве. Ты должна воссоздать последовательность ДЕЙСТВИЙ! Или ты плохо усвоила урок? Мне нужно от тебя поведение при страхе, а не сам страх! Не смей думать сейчас о страхе или своей героине. Мне нужны ТВОИ МЕХАНИЧЕСКИЕ действия.

Я представляла свои действия, Ирина подгоняла их под текст. Так создавался первый в моей жизни настоящий спектакль.

– В жизни, если тебе нужно что-то сделать, ты делаешь. Берешь книгу с письменного стола, листаешь скучный журнал, вытираешь пыль с комода, чистишь картошку… Сцена – твой новый дом. Письменный стол в нем – твой, и книга, которая на нем лежит, тоже твоя. И если тебе хочется ее взять, ты берешь. На сцене ты совершаешь примерно такие же действия, как в жизни. Так вот, из этого предложения вы должны выкинуть слово примерно. Вы должны совершать на сцене ТАКИЕ ЖЕ действия, какие совершаете каждый день.

Я машинальным действием слегка подвернула рукав платья.

– Стоп! – Закричала Ирина. – Лера, что ты сейчас сделала?

– Не знаю… – Пожала я плечами, быстро разглаживая завернутую ткань.

– Зачем ты потянулась к рукаву? Запомни, пожалуйста, это жест. Будешь так делать. Я тебе скажу, когда.

– Но это ведь такая мелочь… – Неуверенно протянула я.

– Дом кладут по кирпичу, а роль складывают по маленькому действию. – Невозмутимо процитировала кого-то режиссер.

Репетиции были длинными – по нескольку часов – и сложными, но Ирина говорила, что это еще только разминка, и она дает нам возможность постепенно привыкать к ее ритму. На репетиции «Мышеловки» я не попадала, и я не знала, насколько сложно там, но мы с Женькой отхватывали по полной программе. Спектакль держался на двух человеках, поэтому от каждого из нас режиссер требовала колоссальной отдачи. На каждую новую репетицию она приходила, фонтанируя новыми идеями, новыми интонациями… «Давайте попробуем так…», «Вот так сделай…» – были самыми частыми ее фразами. Она постоянно что-то искала, а мы только удивлялись ее неуемному воображению и энергии. Иногда мы тоже вносили лепту в свои образы, но это происходило, скорее, случайно. Ирина подмечала каждый наш неосторожный жест, каждый взгляд, и просила: «Запомни, запомни…».

– Лера, ну что ты к нему лепишься? – Кричала режиссер, когда я оказывалась слишком близко к Женьке. – Места достаточно! Отойди на шаг назад. Это все-таки не жизнь, а театр. Здесь нужно занимать пространство. Я понимаю, очень непривычно. Нужно только приспособиться. Уверена, через пару месяцев вы начнете отвоевывать свои территории, когда почувствуете, как это укрепляет энергию! Расстояние зрительно делает каждое ваше действие значимее, масштабнее интереснее и красивее. Увидите сами.

И мы пытались не растворяться в пространстве, а использовать его в своих целях, заставлять преувеличивать каждый поступок и утяжелять каждое сказанное нами слово. Мы заново учились жить.

– Женя, поворачивайся через зрителя. – Увещевала режиссер. – Только лицом к зрительному залу. Лера, ну ты меня с ума сводишь! Неужели не судьба сообразить, что ты себя закрываешь? Если хочешь на что-то показать, делай это дальней от зрителя рукой!

Женька как всегда был на высоте. Он играл великолепно, и иногда я даже начинала на самом деле его бояться. Это было очень кстати, потому что на протяжении, по меньшей мере, двадцати минут я должна была изображать страх. Очень много времени я потратила возле зеркала, делая страшные, полные ужаса глаза, и глядя в них, пока не начинала бояться по-настоящему. Мне удавалось заставлять себя почувствовать то, что чувствовать не хотелось. Мне начали даваться почти все действия, но концовка Ирине не нравилась. Ей хотелось изюминки.

– Значит так. – Говорила она. – Мне нужна яркая концовка. В конце ты будешь смеяться истерическим хохотом.

– Я не смогу. – Мотала я головой.

– Что значит, не смогу?! – Взрывалась она. – Так нужно. Мне не нужна прозрачность. Я хочу интриги. Когда полицейский объявит, что муженек скончался от сердечного приступа, ты засмеешься, произнесешь свою последнюю фразу, и выйдешь за кулисы.

– Но тогда будет казаться, что я на самом деле его отравила. – Несмело произносила я, боясь, что сейчас на меня посыплются гневные возгласы.

– И прекрасно! То, что надо!

– Но я же на самом деле не убивала… Все подумают, что я убийца…

– Зато никто не сможет выбросить увиденное из головы сразу же после просмотра!

– Еще эта фраза… Это будет не похоже на то, что я убила, это будет означать, что я это сделала…

– С чего ты это взяла?

– Только убийца может так сказать.

– Нет! – Вскрикивала она. – Нет! Подумай сама: ты рассказываешь историю серийному убийце о том, что сама хладнокровно лишала жизни других людей. Тобой якобы убиты двое мужей, оставивших тебе наследство. Ты нервничаешь, но всеми силами пытаешься делать вид, что спокойна. Ты боишься. Каждый раз, говоря о смерти одного из них, ты повторяешь: «И через некоторое время он был уже мертв». Ты тянешь время, блефуя, говоришь убийце, что в его кофе был подмешан яд, так? Выбегаешь из комнаты, сталкиваешься с полицейским, который делает заключение, что убийца скончался от сердечного приступа, поверив в твою ложь. Думаю, более чем логична такая реакция. Тебе вряд ли до смеха, но измученный страхом мозг считает эту абсурдную смерть настолько невероятной, даже смешной. И ты вспоминаешь фразу: «И через некоторое время он был уже мертв…»

– Она как будто рада удачно завершенному делу.

– Вот! – Поднимала вверх указательный палец режиссер. – Твоя обязанность как актрисы сделать так, чтобы это не казалось злорадной радостью преступницы, а было отчаянной истерией жертвы черного юмора судьбы, попавшей в ловушку собственного страха. Твой взгляд должен быть безумным, отрешенным и полным слепого отчаяния. Это должны быть глаза человека, который в попытке спасти свою жизнь, оборвал жизнь другого человека.

– Я не смогу это сыграть. – Вздрагивала я, уверенная в своем бессилии перед такой сложной задачей.

– Ты уже обрекла себя на проигрыш. – Уверенно заявила Ирина. – Не получится с первого, третьего и четырнадцатого раза, получится с пятнадцатого, с тридцатого. Неуверенность – твой враг. Она связывает тебя, тормозит твои способности, отключает воображение и убивает игру. Я здесь, чтобы помочь тебе. Уверена, что у меня получится объяснить тебе это настроение. Здесь я согласна даже на представление. Для начала просто попытаемся воссоздать эту ситуацию и запомним твое состояние и его внешнее проявление.

Мы по очереди, медленно отрабатывали и наполняли деталями каждое явление, каждое действие. Чем ближе мы подходили к финальной сцене, тем больше меня начинала бить дрожь. Теперь я уже была уверена, что не смогу. Мне никогда не справиться с ролью, которую предстояло сыграть. Мне никогда не воссоздать настроения, которое от меня требовали. Хотя, страх по прошествии недель репетиций давался мне немного проще. Я потихоньку проникала в его тайну. Теперь я знала: если очень постараться, его можно подделать, или искусственно вызвать.

Глава 4.

Давай убежим!

– Так. – Говорила Ирина. – Внутренний монолог. До этого вряд ли кто-то упоминал о нем. Поэтому упоминаю я. Внутренний монолог – неотъемлемая часть вашей работы. Вы расслабляетесь во время монологов друг друга. Этого нельзя допускать. В жизни, даже если вы очень внимательно кого-то слушаете, вы все равно о чем-то думаете. Например: «Так, не забыть узнать подробности этого происшествия…» или «Ну врет, точно врет». Когда вам задают вопрос, вы на секунду задумываетесь, примерно выстраивая ответное предложение. В ответ на каждое слово мы произносим что-то мысленно, про себя. Сейчас вы будете тренироваться делать именно это.

И мы тренировались. Сначала внутренний монолог показался мне невозможно сложной штукой. В голову приходили только прописанные в сценарии ответные фразы и мысль о ненужности прокручивания в голове того, чего все равно никто не услышит. Мне эта отвлекающая работа казалась глупой и ненужной. Понадобилось несколько недель, чтобы ведение внутреннего монолога стало чем-то более-менее привычным, и то не всегда. Я постепенно стала понимать, что уже не заставляю свою голову наполняться мыслями. Они появлялись сами собой.

– Запомните раз и навсегда. – Говорила режиссер. – Основа актерской игры – логика и последовательность. Всего. Вы задаете вопрос. Не просто так. Вам стало интересно, и вы хотите подробностей. Вы чего-то просите. Значит, вам это необходимо. В каждом поступке есть логика. Абсолютно. Отсутствие логики – отсутствие характера. Задача актера – оправдание каждого действия своего героя. Все должно быть подчинено логике – каждый жест, каждое слово и даже молчание. Есть несколько исключений, но о них мы будем говорить позже.

Наполнить логикой каждое действие – совсем не так просто, как кажется на первый взгляд. Я старалась вспомнить, как это происходит в жизни, ловила себя на том, что во время разговоров с одноклассниками я начала цепляться за каждую собственную мысль, выделять внутренний монолог, на который раньше не обращала внимания. Я представляла, какой монолог может произносить в ту или иную минуту мой собеседник, и старалась запомнить эти предположения. Я старалась находить логику. Старалась переносить на сцену все. На репетициях постоянно двигаться, куда-то идти, зачем-то снова и снова подворачивать рукав, схватившись за эту маленькую возможность имитировать деятельность. Я боялась оставаться неподвижной, боялась хоть на мгновение замереть.

– Не суетись. – Строго говорила в таких случаях Беляева. – Основа актерства – активность, но активность, передающая внутреннее содержание роли. Не путай зрителя, я тебя прошу! Ты пока не соображаешь, что вписывается в образ, а что – нет! Не вставляй в характер не свойственных для него жестов! Не части! Я скажу тебе, что и когда нужно делать! По твоим поступкам зритель будет судить о твоем герое. Не давай ему ложную информацию, которая будет оценена подсознательно как неверная, отталкивающая, выбивающаяся из общего характера. Не подменяй внутреннюю жизнь внешней. Зрителю не нужна твоя суета, избыточность телодвижений. Каждое твое перемещение – это поступок. Не думаю, что в школе на переменке ты постоянно носишься от парты к парте просто чтобы себя занять. В жизни мы все намного сдержаннее, а все движения имеют смысл. Будь хоть немного психологом!

К следующей репетиции декорации для нашего маленького спектакля были почти окончательно расставлены по своим местам. Нам с Женькой предстояло привыкнуть к окружающей нас атмосфере. Это теперь был наш дом, в котором мы прожили целый месяц супружеской парой.

За полгода я успела привыкнуть к подмосткам, не таким подмосткам, которые были в кружке, к другим. Я, как мне казалось, умела расслабляться, преодолевать скованность и нерешительность, умела не обращать внимания на зрительный зал, я уже перешагнула боязнь сцены. А вот Женька, который впервые осознал, что ему придется на просто веселить друзей-актеров, а еще и выступать перед публикой, слегка терялся. Он боялся, что зрители заскучают, и он торопился, говорил иногда почти скороговоркой. Он боялся запинок и монотонных интонаций, он не чувствовал, что сможет держать внимание зала. Он боялся, что будет неинтересен. Как ни странно, Ирине Александровне понадобилось всего два дня, чтобы полностью испепелить в нем неуверенность. Что уж она ему говорила, навсегда осталось для меня загадкой, но прогресс был на лицо.

– С действием более-менее понятно. – Сказала наконец однажды режиссер. – Теперь довожу до вашего сведения: у вас большие проблемы с текстом. Вы произносите слова только потому, что кому-то пришло в голову их записать. Вы должны говорить друг другу текст, веря, что он – ваш собственный, и слышать не текст сценария, а партнера, человека. Мысль всегда первична. Сначала вы должны подумать, обдумать текст, и только потом его произнести. Вы же ни о чем не думаете. Сначала вы думали о действии, и тогда это было вашим оправданием. Теперь вы знаете каждое свое движение. Не давайте тексту опередить мысль. Внутренний диалог, внутренний диалог. Вот вы приходите в школу. Каждый сам по себе. И взаимодействие между вами происходит, когда это действительно необходимо. Вы не разговариваете ни о чем просто так. Вы спрашиваете, кто сделал упражнение по русскому, кто решил пятый пример по математике, просите списать английский… Слово должно быть необходимым. Не спрашивайте ничего просто потому, что так написано в сценарии. Задавайте интересующие вас вопросы. Говорите только тогда, когда не можете молчать. Пример по математике решили несколько человек. И у всех получились разные ответы. Что мы делаем? Каждый пытается убедить остальных, что решил правильно именно он. Что мы делаем в театре? Постоянно убеждаем партнера, а вместе с ним и зрителей, в своей правоте, мы даем возможность им посмотреть на жизнь нашими глазами. Не произносите текст монотонно или с наигранными акцентами, не завывайте, не форсируйте голосом. Пытайтесь убедить, открыть свою точку зрения другим.

– Так просто? – Не выдержал Женька.

Ирина пожала плечами, лукаво улыбнулась, но так и не ответила. Вместо этого она повернулась к Кире.

– Кирилл, ты что, на стройке?

Кирилл недоуменно посмотрел на Женьку, после чего уставился на режиссера:

– В смысле?

– После каждого предложения ты ставишь жирную точку. И я каждый раз подпрыгиваю, как будто мне в голову забили ржавый гвоздь. Я не слышу слов, не понимаю сути произносимого тобой монолога. Я только напрягаюсь каждой клеточкой тела, съеживаюсь в ожидании нового «тунц». Я теряю твою мысль, я ее не слышу. Я тебя не слышу. Попробуй-ка говорить, ставя ударение на каждой гласной. Ты сам не поймешь, что хочешь сказать. Окружающие тем более. Ударение только одно. В слове, предложении, фразе, диалоге. Умей находить главное слово, ради которого сказана та или иная фраза. Поверь мне, оно только одно. Остальные слова – его расширения, украшения, уточнения. И в монологе только одна главная мысль. Будем с тобой учиться ее выделять и ударять. И твоя самая продолжительная речь никогда ни на кого не напустит сонливость. В ней появится и направленность и перспектива, и, что самое главное, смысл.

Моя голова разрывалась от количества информации. Вся она казалась мне невероятно важной, я пыталась постоянно держать в голове каждое слово, произнесенное режиссером, но многое все равно вылетало. Я забывала, как играть. От переизбытка данных иногда мне казалось, что я абсолютно пуста, и что я не знаю абсолютно ничего. А она злилась, нервничала. И я поняла, что она боится нашей премьеры еще больше, чем мы.

– Вы друг друга вообще видите? – Кричала на нас Ирина Беляева. – Вы абсолютно не взаимодействуете. Лера, ты перестанешь выкрикивать слова в воздух? У каждого твоего слова есть адресат. И в жизни и на сцене. Все, что мы делаем, мы способны сделать только через адресата. Пасуйте друг другу реплики, и отбивайте. Или вам как мышеловцам устроить игру в мяч? Они уже третий день теряют, мячиками перебрасываются. До вас тоже не доходит? Взаимодействуйте, играйте командой. Это баскетбол, Лера, пас!

После игры в мяч – нам на нее понадобилось вместо трех дней всего полчаса – мы почему-то расслабились окончательно. Мы, еще так хорошо помнящие свои детские игры, где каждый верит в реальность своего героя, в ситуацию, и играет только потому, что это весело, начали резвиться и смеяться. Мы играли по-детски. Мы перестали критически наблюдать друг за другом, мы не были зрителями для самих себя. Нам было достаточно того единственного зрителя, которому мы доверяли, и который знал, как сделать нашу игру лучше и объемнее. Зрителя, который всегда направлял каждого из нас, хоть иногда и на самый сложный путь. Мы с легкостью принимали любые обстоятельства, верили во все, что происходило с нашими героями, включали воображение, где это требовалось, веселились на сцене. На самом деле нам повезло, что мы были еще почти детьми.

Женька каждый день становился все более убедительным в своей роли, все более смелым. И я, ощущая, как далеко мне до его приобретенного за эти считанные недели мастерства, всеми силами пыталась за ним угнаться. Иногда он так яростно на меня смотрел, что я готова была бежать подальше. Я чувствовала себя жертвой, его – убийцей. Я начинала бояться его, я пятилась, я закрывала лицо, я вырывалась, делая это уже не потому, что так нужно. Я делала это по воле инстинкта. Самого основного из всех – инстинкта самосохранения. Именно тогда я поняла, что в игре актера важнее всего то, как играет его партнер. Мы – взаимозависимы. Мы – части одного целого. Он, играя, помогает играть мне. Я, становясь уже почти реальной жертвой, все сильнее разогреваю в нем его собственное ощущение силы и превосходства. Теперь он, подчиняясь инстинкту охотника, делает все, чтобы «догнать». И вот я, снова подчиняясь инстинкту, который стимулировал скорейшую выработку правильного решения, позволяющего сохранить жизнь, начинаю придумывать спасительный обман. Это тоже уже происходит почти что само собой, и выглядит органично. Это не может его не заинтересовать, и он снисходительно слушает вдохновенную речь, он уже готов поверить. Я ликую, чувствуя, что инициатива переходит в мои руки. И он это чувствует. Он понимает, что я больше не боюсь, что я становлюсь все сильнее и опаснее. А я продолжаю, упиваясь своей властью над его сознанием. Я почти переиграла убийцу. Я говорю, что он отравлен, и он, видя мое триумфальное выражение лица, не может уже усомниться в моих словах. Он мне подчинен. Он мне верит. Его истасканное, больное сердце дает сбой. «И через некоторое время он был уже мертв…»

Ирина, заставляя нас с самого начала прокручивать в голове все мысли героев, все их порывы, побуждения, какие-то попытки, сделала последнюю сцену совершенно логичной по своей динамике. Я так боялась ее, что не спала ночами, пытаясь вызубрить текст, который и так уже прекрасно помнила. В итоге он настолько плотно поселился в моем мозгу, что я даже не заметила, что в этот день мы пытаемся развести некое новое действо. Все как будто знакомо и давно осмыслено. Когда полицейский объявил, что муж скончался, мне вдруг стало до дрожи смешно и одновременно с этим до колик больно. Я вдруг осознала всю парадоксальность и глупость ситуации. Громко хохоча, я смотрела перед собой, но ничего не видела за завесой неожиданно выступивших слез. Я смеялась и плакала, а остановиться не могла. Смех душил и разрывал связки, упираясь в огромный комок в горле, растущий вместе с потоком слез. Горло болело, и слезы текли по лицу с новой силой. Я шумно втянула в себя воздух, и громко произнесла:

– И через некоторое время он был уже мертв…

И вдруг что-то взорвалось. Я вздрогнула, вытерла глаза, и только теперь скорее увидела, чем все-таки сообразила, что это никакие не взрывы. Это оглушительные хлопки всего двух ладоней. Нам аплодирует Ирина Александровна Беляева. В голове не было ни одной мысли, и сначала я даже не сообразила, почему она это делает. Хочет что-то сказать и привлекает наше внимание?..

Я осознала всю грандиозность случившегося, когда Ирина начала громко поздравлять нас с успешным окончанием самой важной репетиции, но так и не поняла, что это было. Кураж? Вдохновение? Или грамотное построение всего действа режиссером, правильно прочувствованные перемены настроения, умение создать идеальную атмосферу?..

– Премьера через две недели. – Спокойно говорила она. – Чистым временем – 7 дней. Слышите, только семь дней на закрепление, но я уверена, мы справимся. – Она помолчала и добавила. – Вы сейчас играли не для меня, не для себя и не для зрителя.

Я мысленно сжалась в комок, ожидая очередного разноса. Но если уж это ей не понравилось, то я совсем не знаю, что такое настоящая игра!

– Вы играли друг для друга. Вы взаимодействовали. Вы помогали друг другу. Только что вы достигли самой главной цели творчества. Вдвоем вы победили любой обман. Играйте так и впредь.

Она помолчала, и сухо добавила то, чего я еще никогда от нее не слышала:

– Хорошо поработали. – И тут же перешла в более привычное ей русло:

– Не забудьте: за опоздание на генеральную репетицию отстраняю от роли.

Этим напоминанием, в котором никто не нуждался, она, видимо, хотела опустить нас на землю с высоты восторга, в который повергла нас ее похвала. Отчасти она в этом, конечно, преуспела, но, тем не менее, мы с Женькой еще раз радостно переглянулись, и бегом бросились в гардероб, громко прокричав режиссеру:

– Помним! До свидания, Ирина Александровна!

Это был триумф! Ни с чем не сравнимое чувство победы. Окрыляющее чувство. Тогда я впервые подумала, что смысл любого творчества именно в нем, в признании.

Мы сбежали на пролет вниз, и Женька схватил меня за рукав.

– Ну ты даешь! – Закричал он. – Я думал, ты реально свихнулась! Надо же так ржать!

– Женька, мы лучшие! – Закричала я во все горло, обнимая друга за шею, и эхо грохотом покатилось по ступенькам, все еще повторяя мои слова.

– Мы лучшие! – Прыгал Женька. – Слышишь?

Мы схватились за руки и бросились вниз. В гардеробе было пусто, а сбоку на больших крючьях сиротливо висели две дутые курточки – голубая и синяя. Дверца была закрыта. Мы озорно огляделись по сторонам, переглянулись, и лихо перемахнули через отделяющий гардероб от холла, парапет. И я почувствовала, что давно мне не было так хорошо. Я снова ощущала себя малолетней шкодницей, смелой, рисковой и беззаботной. Женька прижал палец к губам, и я замерла. По вестибюлю разносились гулкие шаги, доносившиеся из коридора. Мы, не сговариваясь, нырнули вниз, присев за деревянное ограждение, кажется, называемое гардеробщицами столом выдачи, и прислушались. Шаги приближались. Оценив ситуацию, я пришла к выводу, что, так как больше ничьи куртки на вешалках не висят, в эту сторону вряд ли даже посмотрят, зато у нас есть возможность удовлетворить свое любопытство. Я тихонько приподнялась, пытаясь выглянуть. Женька тоже жаждал узнать, кому принадлежит эта «легкая» поступь, поэтому тоже высунулся. Видимо, он сделала это на какие-то доли секунды раньше меня, потому что тут же снова нырнул вниз и рывком потянул меня за собой. Я вопросительно приподняла брови. Теперь шаги были слышны отчетливее. Кто-то пересекал вестибюль. Женька молча указал на пол. Долгих размышлений не понадобилось, чтобы сообразить: это возвращается гардеробщица тетя Маша. Очень весело будет, если она застукает нас вдвоем на полу в гардеробе. Я представила ее реакцию и усилием воли подавила смешок. Женька, похоже, думал о том же. В дверце гардероба гулко лязгнул ключ, и мы с Женькой еще сильнее вжались друг в друга и в стену. Не знаю, зачем. Все равно ведь раскрыты! Завтра наши имена обрастут новыми скандальными сплетнями. Это уже неизбежно. Но вдруг откуда-то издалека по вестибюлю разнеслось:

– Маш, дай ключ от гримерки!

Маша чертыхнулась, рывком выдернула из замочной скважины ключ от гардероба, и быстро удалилась по коридору, гремя связкой театральных отмычек разного размера и диаметра, как Кентервильское приведение.

А мы с Женькой так и остались сидеть, прижавшись друг к другу и пристально глядя друг другу в глаза. Я не успела ничего сообразить, когда его глаза вдруг исчезли, и я почувствовала на своих губах легкое прикосновение чужих губ, а внутри, то ли в груди, то ли в животе вдруг стало щекотно. Женька легко тронул меня за подбородок, и я, наконец, пришла в себя. Оттолкнулась, отползла назад и медленно поднялась на ноги. Женька, все еще не шевелясь, сидел под деревянным навесом. Я схватила куртки и перемахнула через перегородку. Как же вовремя! Из коридора беззвучно вывернула Ирина. И надо же было Женьке именно в этот момент высунуть из-за деревянной перегородки голову! Соображая на ходу, я отвернулась, облокотилась на «стол выдачи», нащупала рукой торчащую из рукава куртки вязаную шапочку, и она полетела Женьке под ноги.

– Ты что там делаешь? – Недоуменно уставилась на Женьку Ирина.

– Шапка упала. – Не моргнув глазом, соврала я, и извиняющимся тоном протянула. – Пришлось Женьку отправить.

Пронин уже перемахивал через парапет с полосатой шапочкой в руках. Режиссер только головой покачала:

– Ох и повезло же вам, что вас Маша не засекла! – Она поправила ворот своего пальто и деловым тоном произнесла. – Жду вас на генералке.

Повернулась и быстро пошла к выходу.

Мы с Женькой переглянулись, и залились хохотом. Вот так ситуация! По вестибюлю разнеслись отзвуки чьих-то тяжелых шагов. Мы снова переглянулись, и бросились к выходу, на бегу натягивая куртки.

Тяжелая дверь дворца культуры как всегда поддалась не сразу. Мы выскочили на морозный воздух, Женька вдруг резко остановился и трясущимися руками вытащил из потрепанной пачки сигарету.

– Лерка, я не знаю, что на меня там нашло…. Я…

– Да я сама хороша. – Опустила я голову.

– Мы же друзья? – Робко спросил Женька, и, наконец, прикурил.

– Конечно друзья. – Ободрила друга, немного подумала, и предупредила:

– Но я с тобой вдвоем больше не останусь!

На нашем пути возник ужасно нелюбимый нами неудобно расположенный фонтанчик. Небольшой, но глубокий искусственный водоемчик, который летом приходилось обходить. Я по привычке взяла левее, но Женька только рукой махнул:

– Да он замерз намертво. Давай срежем!

Мы перепрыгнули невысокий бортик, и оказались на припорошенной снегом ледяной поверхности. Женька поскользнулся, но мгновенно поймал баланс, выровнялся, и мы заскользили вперед наперегонки, толкаясь и смеясь.

– Ты лицо Ирины видел? – сквозь смех выдавила я.

– Угу. – Кивнул Женька и расхохотался. – Только я не этому удивился! Смотрю, шапка летит!

– А что было делать?!

– Нет, все правильно, ты гений!

– Знала бы тетя Маша, какая сплетня у нее сегодня сорвалась, все локти себе искусала бы! – Веселилась я.

– Это уж точно! – Со смехом поддакнул Женька.

Мы смеялись до самого моего дома. Потом попрощались. И разошлись. Готовиться к неделе контрольных.

Теперь жить стало намного сложнее. Я едва успевала все – учиться, репетировать, гулять с друзьями, готовиться к контрольным. Некоторые дни в театре были посвящены «Мышеловке», и я просиживала их за учебниками. По ночам я не могла заснуть, снова и снова пытаясь представить свою первую серьезную премьеру, по утрам, как следствие бессонной ночи, не могла проснуться. Контрольные пролетали в сложной борьбе со сном, репетиции в волнении и даже страхе. Я постоянно пребывала в какой-то слепой нервозности, меня раздражало абсолютно все. Больше всего доставалось маме. Каждый ее вопрос воспринимался мной в штыки, я грубила, кричала, пыталась освободиться от всех негативных эмоций, которые за несколько дней накопились во мне. Я не могла сидеть на месте, я не могла спать, не могла расслабиться. А числа на календаре тем временем с дикой скоростью сменяли друг друга. Семь дней до премьеры, шесть дней, пять… Восемнадцатое, девятнадцатое, двадцатое… Уже двадцатое! Двадцатое декабря!

На первом же уроке выяснилось, что послезавтра день рождения Иришки, моей одноклассницы, и я среди приглашенных. Думать долго я была не намерена, и почти сразу согласилась. Мне как глоток воздуха необходима была разрядка. Несколько дней в колоссальном напряжении почти полностью меня вымотали. День рождения – отличный повод просто ненадолго отрешиться от всего, что не давало покоя эти страшные несколько дней. Сразу после школы пришлось бежать на поиски подарка, потом к нашей старосте Наташке на сборище девчонок обсуждать, кто в чем будет, кто с кем придет, кто что подарит, и кого до скольки отпустят. Все бы ничего, вот только снова самым популярным в школе и вне ее стал вопрос: «Что у вас с Женей?». Каждая более-менее знающая меня девчонка считала своим долгом обсудить со мной эту животрепещущую тему.

– А что у вас с Женей? – В девятнадцатый раз за день услышала я от Галки, моей одноклассницы и некогда лучшей подруги, когда оказалась с ней вдвоем на лестничной клетке.

– А что? – С раздражением ответила я вопросом на вопрос.

– Да так… – Растерялась она. – Просто вас каждый день вдвоем видят…

Я топнула ногой, проклиная чертов лифт за то, что он едет так долго.

– Нас с двух лет вдвоем видят. – Сделала паузу. – Мы с Женькой давно друг друга знаем? – Зло уставилась я на нее.

Она испуганно кивнула.

– Что-нибудь когда-нибудь было?

Помотала головой.

– Ничего не изменилось. – Рявкнула я.

Дверцы лифта с шумом поехали в стороны, и одноклассница от неожиданности вздрогнула. Дверцы замерли, а она все стояла на месте. Мне сало смешно: люди уже боятся оставаться со мной наедине.

Я вошла в лифт, она медленно последовала за мной.

– Извини. – Тихо проговорила я. – Просто мне этот вопрос сегодня задали ровно девятнадцать раз. Мы просто вместе на репетиции ходим.

– Куда? – Переспросила Галка. – На репетиции?

Я пожалела, что бездумно ляпнула этой болтушке свою тайну. Но назад пути уже не было.

– Мы в театре играем. Только не говори никому!

– Конечно не буду! – С готовностью уверила Галка, а я горестно вздохнула. Очень уж в этом сомневалась. Хотя на следующий день вопросов о театре ни от кого не последовало. День пролетел быстро, репетиция еще быстрей. Диктант по русскому в среду я написала на 5. Вовчик справился на четверку. Зато Женьке из-за неправильно расставленных запятых выше тройки ничего поставить не смогли. В тот день репетировали «мышеловцы», и я спокойно отправилась домой готовиться ко дню рождения. Особенно наряжаться к этому празднеству мне не хотелось. Любимые джинсы, ботиночки и черная праздничная кофточка со слегка большеватым вырезом, но зато визуально делающая мою фигуру почти идеальной. Немного макияжа (совсем чуть-чуть, чай не на Оскар!), последний критический взгляд в отражение. Все, можно идти. Главное, не оставить подарок на тумбочке!

Я понимала, что опаздываю и мысленно подгоняла медлительный троллейбус, про себя осыпая проклятиями общественный транспорт, российские дороги, страшный гололед. Конечно, опоздала, конечно, все ждали только меня, конечно, меня немного поругали. И праздник начался. Мы сидели в небольшом, но уютном кафе, пили коктейли, смеялись, но я все равно чувствовала себя не так, как обычно. Успокоиться все равно не могла. Снова замыкалась на внутренних переживаниях и страхах. Главное не забыть в первом действии, что тумбочка плохо закрывается. Не забыть, что в третьем явлении на главном монологе я перекладываю книги… Не забыть, что… не забыть… Голова шла кругом, а я снова и снова прокручивала в голове свои действия, о которых во время репетиций забывала, я не могла допустить малейшей неточности, ведь каждая деталь подчеркивает и обрисовывает характер моей героини. Не забыть что-то важное! Не забыть!

– Эй, Калинина, ты что, заснула? – Донеслось до меня. – Я спрашиваю, ты че молчала, что в театре играешь?

Я тряхнула головой и вернулась в реальность. Пять человек, сидевшие за столом, смотрели на меня, а на лице Галки отчетливо читалась обеспокоенная настороженность. Наших мальчиков не было, и я предположила, что пока я была погружена в свои мысли, они вышли на улицу покурить.

– У нас тут своя актриса, а мы и не знаем! – Воскликнула Наташка, наша староста, отличница и подхалимка. Я обычно старалась держаться от нее подальше. Она ко мне – поближе. Но я-то знала, что поближе она мечтает подобраться вовсе не ко мне, а к Женьке. Иногда я нагло использовала ее, упрашивая прикрыть, если вдруг не появлялась в школе. Она с радостью соглашалась, и проявляла всю свою недюжинную изобретательность, придумывая все новые и новые причины моего отсутствия.

– Я стеснялась. – Бросила я.

– Ты так же стеснительна на сцене? – Ехидно поинтересовалась Наташка, и я не выдержала. Моя злорадность, наконец, получила повод себя проявить. Я улыбнулась и низким бархатным голосом проговорила:

– Отнюдь. Приходи двадцать пятого на премьеру, и увидишь как «стеснительно» мы с Женечкой изображаем страсть.

Наташка изменилась в лице, и мне стало смешно.

– Что у вас с Женей? – Просто нависла она над столом.

– Тебе же сказали, что нас часто видят вместе. Вот и пораскинь извилинами.

Наташка хотела ответить что-то колкое, но я схватила сумочку, и бросила услышанное в каком-то голливудском фильме:

– Припудрю носик.

Стремительно поднялась и быстро пошла прочь, оставляя первых сплетниц моей школы обсуждать свои догадки относительно нашей с Женькой жизни. Я понимала, что поступила опрометчиво, знала, что завтра же сплетня разнесется по всей школе. Я надеялась только на то, что она утонет в море всех предыдущих сплетен обо мне и моем бывшем однокласснике, которые никогда не подтверждались. Лавируя между столиками, я завернула за перегородку, но в дамскую комнату не вошла, а прямиком направилась к выходу. На крыльце одиноко стоял Димка Фролов. Наверное, в нашем классе это был самый лучший человек. До болезненного справедливый, и уже одно это заставляло его уважать. Темно-русые коротко стриженые волосы, карие пытливые глаза, густые брови, немного вздернутый кверху нос, немного грубоватые черты лица и упрямый подбородок. Ему хотелось верить. Да и вообще, кому тогда в этом мире верить, если не ему?

– Ты что тут один стоишь? – Спросила я.

Он пожал плечами.

– Просто. Степку жду. Они за сигаретами пошли. Что-то долго нет.

Он покосился на глубокий вырез.

– Замерзнешь! Зачем раздетая вышла?

Я тоже подняла и опустила плечи.

– Сбежать хотела.

Димка усмехнулся:

– Без куртки?

Я улыбнулась и развела руками:

– Забыла.

– Забыла она! – Проворчал Димка. – Простудишься! Где твоя куртка?

– На вешалке.

– Голубая?

Я кивнула, а Димка не сказал больше ни слова. Рывком дернул дверь.

– Только постарайся, чтоб никто не видел, ладно? Не говори, что я убегаю!

– Постараюсь! – Отозвался Димка, и дверь захлопнулась.

Я кивнула, уже чувствуя, что на улице, и в самом деле мороз. Шея начала замерзать. Я крест-накрест обхватила ее руками. Было совсем темно, и все горело светом неоновых реклам и странных, придающих полупустынной улице какую-то таиственность, темно оранжевых фонарей. Дверь открылась, но вышел не Димка. Какие-то парни со смехом вывалили на крыльцо и остановились рядом со мной. Я сделала несколько шагов в сторону. Где-то далеко что-то горело разноцветными огнями, мигало и переливалось. Да это же елка! Скоро новый год, и на главной площади, видневшейся отсюда, нарядили колючий символ праздника!

Кто-то набросил мне на плечи что-то холодное. Я обернулась. За моей спиной стоял Димка.

– Что так долго? – Спросила я.

Димка улыбнулся:

– Усыплял бдительность.

– Они не догадались? – Улыбнувшись в ответ, я продолжала допрос.

Димка изобразил на своем лице сложную мыслительную деятельность, чем вызвал у меня взрыв смеха, и наигранно серьезно отрекомендовал:

– Никак нет.

Я застегнула куртку.

– Спасибо.

– Куда побежишь?

Я пожала плечами:

– Хочу на елку! – И воодушевленно добавила:

– Пошли со мной! – Осеклась и спросила тише. – Или хочешь остаться?

– Нет, не хочу.

– Тогда убегаем? – Окончательно воодушевилась я.

– Убегаем!

И мы убежали. Шли по пустынной улице и болтали. Об общих знакомых, о школе, об одноклассниках, об учителях, о предметах, о справедливости, о дружбе, о театре…

– Ты играешь в театре?! – У Димки просто глаза вылезли на лоб. – Никогда бы не подумал!

– Что, не похожа на актрису?

– Не знаю. – Честно ответил он. – Просто сложно представить. И кого ты играешь?

Я выпучила глаза и зловещим тоном выпалила:

– Хладнокровную убийцу!

– Шутишь? – Заулыбался Димка.

Я помотала головой, и ответила уже своим голосом:

– Серьезно.

– Когда можно будет это увидеть? – Тут же спросил Димка.

– Двадцать пятого декабря.

– А где можно достать билеты?

А в самом деле?

– Если честно, я и сама не знаю, но уж для тебя пару билетиков раздобуду!

Мы ступили на безлюдную площадь, и я увидела нашу огромную сверкающую хвойную красавицу. Украшенная сотнями огней, величественная и прекрасная, она, как в детстве возвышалась к самому небу, и огромной красной звездой упиралась прямо в его свод. Циник Вовчик, на мои каждогодние восхищения новогодним деревом, всегда равнодушно доводит до моего сведения, что елки каждый год совершенно одинаковые, и интересуется, как можно с таким постоянством радоваться, как впервые, одному и тому же предмету. А для меня елочка всегда была символом детства и непоколебимой веры в чудеса. Настроение стало совсем новогодним.

Только сейчас я обратила внимание на то, что с неба крупными хлопьями сыпется белый пушистый снег.

– Снег! – Завопила я во все горло.

– Тише! – Поднес палец к губам Димка. – Не ори так! Он давно уже идет.

Мы бегали по снегу, оставляя в нем глубокие следы, потом прошли чуть дальше, и наткнулись на большой, залитый специально для детворы, ледяной каток. Мы катались, держась за руки, толкались, падали, поднимались, снова падали. Страшно подумать, но я не каталась на льду уже, наверное, последние года три. Оказывается, это так классно!

– Никогда не думал, что это так классно – просто сбежать со дня рождения, прогуляться по городу и покататься на детском катке! – Воскликнул Димка, словно прочитав мои мысли, в который раз уже привычно падая на лед.

– Именно это – самое классное, что есть в жизни! – Со знанием дела сообщила я, тоже мягко приземляясь на задницу.

– Интересно, нас не ищут? – Поинтересовался Димка, помогая мне подняться.

– Завтра узнаем. – Пообещала я.

Димка посмотрел на часы.

– Сегодня.

Значит, уже за полночь?!

– Мне надо домой! – Застонала я. – Срочно!

Мы, насколько это возможно, тщательно, отряхнулись и двинулись к дому. В тот день я в очередной раз поняла, как здорово жить в самом центре города. До родного подъезда было, в общем-то, минут пятнадцать ходьбы, которые мы, правда, – из-за ставших уже огромными снежных наносов – преодолевали полчаса. Димка тоже жил рядом, буквально через несколько многоэтажек от меня. Перед тем, как я скрылась в своем подъезде, он напомнил мне:

– Не забудь про билеты! Мне и Степке!

– Не забуду! – Пообещала я, и вошла в подъезд.

Мысленно я уже подготовила себя к большой разборке, но мама спала. Я прошмыгнула в свою комнату, и забралась под одеяло. Генеральная репетиция уже сегодня. Главное, не опоздать. Об остальном, чего мне забыть никак нельзя, я так и не успела подумать. Впервые за несколько бессонных ночей я провалилась в объятия Морфея, как только голова коснулась подушки…

Глава 5

Премьера.

День генералки настал. Волнение пеленой окутало все сферы моей деятельности и каждое проявление моего характера. Сначала я огрызнулась на Иринку, которая попыталась выяснить, куда мы с Димкой пропали накануне, потом нагрубила учительнице математики, которая попыталась вызвать меня к доске, потом накричала на старосту Наташку по поводу моего нежелания дежурить в классе. На перемене я осталась за партой, открыла учебник, и сделала вид, что повторяю новую тему к уроку истории, в надежде, что никто не подойдет. Уставившись в книгу, я не видела даже букв, не говоря уже о предложениях и их смысле. Я прокручивала в голове очередное «не забыть».

– Не переживай. – Отодвинул кто-то соседний стул и мягко на него опустился. – Все будет хорошо.

Я подняла полные раздражения глаза, и наткнулась на уверенный и спокойный Димкин взгляд. И раздраженность куда-то пропала. Нет, все-таки, Димкин взгляд – это что-то совершенно особенное. Будучи сам так несокрушимо во всем уверен, он способен заряжать своей уверенностью других.

– А вдруг я что-нибудь забуду? – Спросила я как-то жалко и жалобно.

– Текст? – Уточнил рядом сидящий.

– Нет, текст я знаю хорошо. Какое-нибудь действие, важное действие.

– Например?

– Забуду, что тумбочка плохо закрывается…

– Какая тумбочка? – Запутался Димка.

– Тумбочка, которая стоит в комнате. – Пустилась в объяснения я. – Часть декораций. На самом деле она закрывается хорошо, но в спектакле она обязательно должна закрываться плохо… А я могу забыть… И закрыть ее с первого раза…

Почему-то мое признание очень развеселило одноклассника, и он расхохотался.

– Не забудешь. – Уверенно сказал он.

Я задумалась. Да, это обстоятельство я столько раз прокручивала в голове, что, скорее всего не забуду уже до конца жизни, но ведь есть куча других мелочей!

– Но ведь есть куча других мелочей! – Повторила я вслух.

– Ничего ты не забудешь. – Убежденно посмотрел на меня Димка. – А если вдруг что-то сделаешь не так, значит это не важно.

И мне вдруг стало совсем не страшно.

На генеральную репетицию все пришли вовремя, и нам, актерам «Мышеловки» и «Коттеджа «Соловей» впервые предстояло показать результаты своей работы друг другу. Первая пьеса почему-то казалась мне менее удачной, чем вторая. Возможно потому, что ко второй я непосредственно приложила руку. Мне казалось, что второй спектакль по Агате Кристи был поставлен просто идеально. В каждом движении героев четко просматривалась властная рука режиссера. И тут я поняла, что нам повезло: в основном, мы работали только втроем: я, Женька и Ирина, а сама пьеса была намного короче. Нам режиссер успевала объяснить намного больше, и намного больше показать. В игре наших «мышеловцев» чувствовалась какая-то натянутость, напряженность. Может, я, конечно, ошибалась, но в нашей игре я такого не замечала.

«Мышеловцы», конечно, захваливали нас точно так же, как и мы их, поэтому, то, что они думают на самом деле, осталось для меня так никогда и не раскрытой тайной. Захваливали друг друга мы вовсе не из лицемерия. Это было что-то вроде защитной реакции на волнение, страх, неуверенность, попыткой поддержать друзей, внушить им уверенность в успехе. Кажется, «мышеловные» девчонки остались от нашего обсуждения в стороне, но я тогда этого не заметила.

Мы все боялись премьеры, и старались о ней не думать. После «генералки» мы особенно остро осознали, что ее приближение было слишком стремительным. Завтра нам предстояло доказать самим себе: мы умеем выступать на публике. Ирина говорила, что бояться нечего, и когда даже самые незначительные действия доведены до автоматизма, нужно просто мысленно проводить аналогии с героем, думать, как он, действовать, как он… Но нам все равно было страшно.

В тот день я впервые примерила свой сценический костюм, вернее, серо-зеленое бледное сценическое платье. И какой-то навязчивый, хоть и абсолютно не яркий макияж, делающее мое лицо намного старше и строже. Именно такой Аликс Мартин и предстает в начале спектакля – серой, неприметной мышкой. Для меня самой стало очень удивительным то, что платье и лицо Аликс окончательно превратило меня в нее. Хотя, и сам наряд и грим к этой роли были предельно просты. Именно этого и добивалась и добивалась Ирина Беляева.

– Мне не нужен пафос, излишняя выразительность и кричащая сценичность. Я не желаю видеть театральные жесты и штампы, уж поверьте, насмотрелась. Мне нужна повседневность и искренность обыкновенного жителя планеты Земля. Я должна видеть живых людей в их естественном состоянии. Вы должны верить во все, что происходит на сцене. Верить наивно, искренне, немного по-детски. Только поверив в реальность предлагаемой ситуации, вы сможете прожить жизни ваших героев.

День премьеры навалился на меня необходимостью выполнения огромного количества разных мелких дел. Для начала нужно было бежать в школу и оповещать директора, что на этот день уроки для меня отменяются. Это несложное действие я выполнила без особого труда и абсолютно без потерь. Следующий шаг оказался еще менее временезатратным. Я постучала в наш класс и передала Димке два билета на сегодняшний спектакль. Потом предстояло быстро лететь в магазин за новыми туфлями: костюмерная театра для спектакля предоставила нам только одежду, а мои туфельки безвременно скончались, будучи стертыми до дыр о полы и подмостки храма Мельпомены. Мне нужно было что-то до консерватизма строгое и простое, отражающее привычный стиль жителей туманного Альбиона. Что-то, что я уже, наверное, никуда не надену, а потому, дешевое и одноразовое. Я прибежала на рынок и купила первые же попавшиеся мне на глаза сомнительного качества дерматиновые лодочки. И после этого со спокойной совестью поспешила гримироваться. Грим был совсем не сложный, а вот с прической мудрили до невозможного долго. После долгих экспериментов мои короткие волосы были идеально уложены, я надела платье, и была теперь абсолютно готова. Со сцены доносились голоса – это подходила к концу «Мышеловка». Больше всего на свете мне хотелось сейчас услышать несколько напутственных слов режиссера, но ее рядом не было: еще полтора часа назад она заняла место в первом ряду зрительного зала.

Мои зубы выстукивали целые симфонии, я не находила себе места. Я чувствовала, что все провалю. Из зала послышались аплодисменты, и за кулисы медленно стали стекаться довольные «мышеловцы». У них все прошло как по маслу. Они улыбались, и ободрительно хлопали нас по плечам. Мы невесело улыбались в ответ. Пришла наша очередь. Нас объявили, и я вышла. Одно обстоятельство меня, несомненно, успокаивало: страх играть не придется, потому что, чего-чего, а его-то у меня было выше крыши.

Но, к моему удивлению, когда я вышла на сцену, он вдруг куда-то испарился. Осталась только вошедшая в привычку, ставшая автоматической, последовательность действий и эмоций. Попав во, вроде бы, привычную среду, мозг принялся за выполнение своих обычных, репетиционных операций.

Вначале я все же не могла собраться. Навязчивая мысль, что на меня смотрят те, перед кем может быть стыдно Ирине, выбивала из колеи, и я пыталась не смотреть на первый ряд. И тем более не вспоминать лишний раз, что где-то в пятом ряду в самом центре зала сидят двое моих одноклассников. Главное не думать о зале, вертелась в моей голове только одна мысль, забивая весь предполагаемый внутренний монолог. Немного времени понадобилось, чтобы зал, наконец, перестал существовать, и я снова, как это было предшествовавшими этому событию месяцами, замкнулась на переживаниях своей героини. Полное отрешение от реальности, от зала, от сцены, от всех глядящих на меня. Есть только Аликс, и ее жизнь.

Сначала я чувствовала в своих действиях и словах натянутость и даже некоторую фальшь, но постепенно, втягиваясь в эту впервые демонстрируемую публично игру, я начала вдруг испытывать какую-то легкость, уверенность и даже некоторый драйв.

Изначально все шло именно так, как было запланировано и уже много раз проделано. Мы с Женькой идеально помнили текст, поэтому никаких сложностей не возникало, и, я была уверена, не могло возникнуть. Оказалось, могло.

Мне казалось, самый большой провал случится, если я забуду слова. Но при этом я была уверена, что такого произойти не может, так прочно он осел в моем сознании. Ничего другого я себе представить не могла, поэтому пришла в ужас, когда произошло непредсказуемое. Женька как раз пытался уговорить меня спуститься с ним в подвал. Я упиралась: я-то знала, что его намерение – мое убийство. Он приходил в бешенство, резко хватал меня за руку, и с силой дергал в нужном ему направлении.

– Давай же, моя милая, иначе я тебя понесу!

Я уже собиралась кричать про то, что я тоже убийца, как вдруг нога подвернулась, лодыжку прошибла боль, а от дешевых китайских туфель что-то отлетело и откатилось в сторону. Я дернулась, вырываясь из Женькиных рук, чуть было не упала, и инстинктивно схватилась за ногу.

– Что еще такое?! – Взревел Женька, уже прочно войдя в роль.

Мне почему-то стало так обидно за выброшенные на ветер деньги! Одноразовые туфли чересчур соответствовали своему названию. Я медленно сняла с правой ноги злосчастную обувь, и вдруг встретилась взглядом с напряженно взирающими на эту картину глазами режиссера. Руки Ирины судорожно впились в поручни: она почувствовала провал. Но как раз этого я позволить не могла, поэтому взяла себя в руки, и, разглядывая отломанный каблук, задумчиво произнесла:

– Каблук сломался… Не к добру такая примета…

Женька каждой своей клеточкой почувствовал какой-то подвох. Этого нет в сценарии! Он потом рассказывал, что действовал на интуиции и кураже. Думать о наличии сказанной мной реплики в напечатанном тексте времени не было. Нужно отвечать. И он ответил. Да не просто ответил, а нетерпеливо прокричал:

– Да сними ты их к чертовой матери, и пойдем быстрее!

– Нет, Джерольд, постой! – Воскликнула я, и как можно медленнее, стараясь не поддаться ритму, заданному моим гулко стучащим сердцем, заговорила:

– Я должна тебе что-то сказать… признаться… – Так же медленно сбросила вторую туфлю, закинула обе вглубь сцены.

Женя замер в недоумении, и с любопытством спросил:

– Признаться?

– Да, признаться. – Медленно произнесла я, чтобы выиграть время на сочинительство.

Женька презрительно усмехнулся:

– Наверное, бывший любовник…

– Нет. Другое. Ты бы назвал это… да, ты бы назвал это преступлением…

Дальше все шло по сценарию. Мы отлично сыграли оставшуюся часть спектакля, уже окончательно вошедшие в кураж после преодоления этой маленькой трудности. Не знаю, как зрители отнеслись к Женькиному упоминанию родительницы самого черта, и догадались ли они о наличии непредвиденной чрезвычайной ситуации, но тот факт, что я, считай, пол спектакля проходила босиком, явно, – сознательно или подсознательно, – записали мне в плюс.

Уходя за кулисы, я чувствовала невероятный эмоциональный подъем, и очень жалела о том, что все закончилось. Теперь я боялась одного… вернее, одну. Ирины в зале уж не было. Нас с Женькой ждала огромная взбучка, я даже морально к ней подготовилась, и более того, была намерена взять вину на себя, ведь это же мои туфли привели к патовой ситуации. И как же я удивилась, когда вместо крика, вошедшая в гримерку Ирина при всех протянула Женьке руку. Просто так, молча. Ничего не соображающий Женька руку пожал, и та же самая операция произошла по отношению ко мне. После бессловесных рукопожатий, на которые, не в силах вымолвить ни слова, обескуражено взирали все, до единого актера труппы, режиссер, как всегда сухо, произнесла:

– Вам двоим за находчивость в непредвиденной ситуации медаль бы вручила. Это достойно уважения. – И тут же, без всякого перехода задала вопрос, на этот раз уже мне одной:

– Что с туфлей-то случилось?

– Каблук сломался. – Потупила я взор, готовясь к взрыву. Я уже успела изучить нрав госпожи Беляевой, и прекрасно знала, что она зачастую действует, как один морской генерал из романа Виктора Гюго, который однажды стал свидетелем страшного события: по вине одного канонира одна из пушек сорвалась с цепей, и металась по борту, угрожая жизни пассажиров, находящихся на судне. Но тот самый виновник, проявив большое мужество и находчивость, предотвратил опасность, сумел водворить пушку на место, чем спас всех присутствующих. Генерал подозвал смельчака к себе, и прикрепил к его куртке крест Святого Людовика. Глаза лейтенанта засветились от счастья, но генерал указал на него пальцем и добавил: «А теперь расстрелять его». Такой метод нельзя назвать гуманным, но в том, что он справедлив, сомневаться не приходится. Хоть, конечно, и идет в разрез с устоявшимся выражением «победителей не судят». Судят, еще как судят!

– Бывает. – Без всяких эмоций проговорила режиссер, и скорее поставила в известность, чем выразила надежду:

– У тебя в последний раз. – И снова без всякого перехода показала на стоящие под столом черные туфельки. – Возьми мои. – Развернулась, и стремительно вышла.

Наверное, это был первый в моей жизни серьезный урок, выводами извлеченными из которого я пользовалась на протяжении всей жизни. После этого досадного случая я окончательно убедилась в том, что даже в самых неожиданных ситуациях никогда нельзя терять самообладания и уверенности в себе. Нужно подстраиваться под обстоятельства на ходу, мгновенно переключаться, и никогда не теряться. И еще: победителей все-таки не судят!

Я все еще не могла отойти от Ирининой похвалы, но на промедление времени не было: нужно было спускаться в холл. Там меня ждали одноклассники, которые пришли посмотреть на мой первый серьезный спектакль.

Я накинула прямо на платье чью-то длинную шубу, быстро всунула ноги в ботинки, и выскочила в зал через боковую дверь. Димка со Степкой должны были дожидаться где-то в холле. Я пробиралась сквозь толпившихся у гардероба людей с номерками в руках.

– Вот парочка! – Громко прокричал кто-то за спиной. – Лихо же она его!

– Да не убивала она его! Это защитная реакция! – Спорил уже женский голос.

Только теперь я поняла, что они обсуждают спектакль. И не «Мышеловку», а «Коттедж «Соловей»! Я остановилась, украдкой поглядывая на спорщиков. Это оказались парень и девушка, наверное, старше меня года на три.

– Да ты ее глаза видела в конце? Маньячка типичная!

– Ничего подобного! У нее шок был!

ПОВЕРИЛИ! – Готова была кричать я. ПОВЕРИЛИ! Я вся засветилась от радости и гордости. Я впервые была так счастлива. Я НАСТОЯЩАЯ АКТРИСА!

– Хороший же шок! – Не сдавался парень, помогая девушке надевать дубленку. – Довела до приступа человека!

– Он же больной! Как еще можно было спастись? – Девушка водрузила на голову вязанную шапочку, и они быстро прошествовали к двери, продолжая отчаянно спорить.

– Да не могла она быть убийцей нескольких человек! – Донеслось с другой стороны. Я инстинктивно повернула голову. Эти слова принадлежали мужчине в возрасте. – Такая милая девушка!

– Милая! – Громко произнесла женщина, по всей видимости, его жена. – А парень какой симпатичный! А когда пытался ее убить, маньяк настоящий! Молодец девчонка, не растерялась!

– Два маньяка под одной крышей! – Доносилось справа. – Клево!

– Да, такая война! Кто кого!

У меня голова шла кругом! Если бы все было однозначно – он убийца, она – находчивая жертва, никого бы эта постановка не заинтересовала! Но здесь ставка была именно на неопределенность и неоднозначность! И всех беспокоил один только вопрос – кто же на самом деле убийца, а кто жертва! Именно по этому поводу на репетициях и было больше всего споров, но Ирина все же настояла на своем. Гениально!

– Можно ваш автограф? – Громко шепнул кто-то мне в самое ухо. От неожиданности я вздрогнула, и мгновенно подняла глаза. Передо мной стоял улыбающийся Димка.

– Леруська, ты гений!

На радостях я обняла одноклассника за шею.

– Димка, они говорят о спектакле!

– Слышал. – Кивнул он. – Раскрой главную тайну – она убийца, или все-таки нет?

– Нет, нет, Димка, она не убийца! У нее у самой шок был, что все так получилось!

Только теперь я заметила Степку, и помахала ему рукой.

– Ты умница, Лерка, я не ожидал! – Воскликнул он.

– Спасибо! – Закричала я. Весь мир вдруг стал каким-то солнечным, светлым. Я смотрела в темноту на улице, и мне хотелось туда.

– Пойдем на улицу! – Закричала я, и побежала. Распахнула дверь, и сбежала вниз по белым, засыпанным снегом ступенькам. Снег громко скрипел под ногами, расстегнутая шуба распахнулась, прическа, на которую гример потратила полтора часа, растрепалась. На голове не было шапки, на ногах – тонкие колготки, полы мягкой верхней одежды развивались, но мне не было холодно. Я была счастлива! Смотрела наверх, и видела светлое, красноватое зимнее небо. Его плотно застилали тучи, но я видела пробивавшиеся сквозь пелену черных облаков россыпи ярких звезд. Звезды я, конечно, сама придумала, но ведь в принципе они ведь есть! Их просто не видно!

Правая нога оказалась на скользком, я поняла, что падаю, и зажмурилась. Димка попытался подхватить меня, но вместо этого мы вместе со смехом полетели в снег, выкатились на огромную ледовую площадку – летний водоем с маленьким фонтанчиком. Фонтанчик был полностью засыпан снегом, а лед раскатала малышня. Он был идеально гладким от тысячи маленьких подошв – на коньках здесь явно не ездили, – что елозили здесь всю зиму. Поверхность блестела, и была абсолютно прозрачна. Я сделала шаг, всматриваясь внутрь, под лед, еще шаг. И вдруг услышала хруст – это по льду замерзшего фонтанного бассейна пошла трещина. Из-за внезапного потепления он начал таять, и теперь был слишком тонким. Я вскрикнула, и замерла, чувствуя, как колотится мое сердце. Провалится в ледяную воду – хоть и неглубоко – совсем не хотелось. Димка сходу оценил ситуацию, жестом приказал мне не шевелиться, и сделал осторожный шаг, потом еще один, протянул мне руку. Я крепко схватилась, и уже через секунду мы с Димкой перепрыгивали через бортик, почти полностью исчезнувший под толстым слоем снега, и поэтому почти сравнявшийся с землей.

– Почему лед не сломался? – Спросила я, переводя дух, и пытаясь усмирить бешено колотящееся сердце.

Димка пожал плечами:

– Ты просто слишком легкая и маленькая. Взрослого человека не выдержал бы.

Я рассмеялась, уже окончательно успокоившись, хлопнула Димку по плечу в знак благодарности. Он хлопнул меня в ответ, и я побежала вдоль по широкому пешеходному проспекту, который, обычно с двух сторон прорезанный многочисленными клумбами с цветами, теперь был засыпан снегом, и казался невероятно, бесконечно широким и длинным.

Такого простое детское счастье. Мы бегали, кружились, играли в снежки, падали, поднимались, снова валились в снег…

Потом вышел Женька. Он должен был позвать меня, и когда увидел, в каком я состоянии, пришел в ужас. От безупречной укладки не осталось и следа, короткие сапожки были полны снега, платье намокло, макияж растекся… Женька Пронин был в бешенстве. Он тащил меня в гримерную через черный ход, по каким-то невероятным коридорам и переходам, в которых я никогда до этого не бывала.

– Если Ирина тебя увидит, точно костей с тобой не соберем! Ну ты что, женушка моя? Я-то, может, еще выживу, а тебя попрут, кто ж меня травить будет?

– Я тебя не травила! – Скорее машинально, чем на самом деле, ввязалась я в перепалку, которая велась между мной и моим «муженьком» с самого первого дня репетиций.

– Давай жена, топай! – Командовал провожатый. – Сейчас отмывать тебя будем!

Гримерша при виде меня пришла в еще более трудноописываемый ужас. Все ее старания пошли насмарку. Даром я перед ней извинялась. Она была непреклонна – после спектакля грозилась немедленно доложить все Ирине. Я похолодела: только теперь вспомнила, что нам сегодня предстоял еще одна премьера еще более важная, чем эта. Следующий спектакль был направлен на потенциальных спонсоров, поэтому здесь уж осечки быть не должно.

На этот раз прическа заняла всего полчаса. Платье пришлось переодеть, а макияж переделать. До окончания второй за сегодняшний день «Мышеловки» оставалось всего десять минут. Женька, предварительно отругав меня за несерьезное отношение к работе, умчался поближе к кулисам и сцене, чтобы пообщаться с Вовчиком. Гримерша куда-то ушла, а я осталась в небольшой комнатке со множеством зеркал. Только сейчас я вдруг поняла, насколько опустошил меня страх. Хотелось просто лечь, и расслабиться, но времени на это не было. Женька уже звал готовиться к выходу.

Этот, второй спектакль ворвался в мою жизнь таким вихрем эмоций, которые запоминаются на всю жизнь. Волнение, страх, ненависть, злость, любовь, удовлетворение от работы, эмоциональный подъем, кураж… Все эти чувства переплетались в какие-то причудливые смешанные, абсолютно новые синтезы ощущений и эмоций. Экстаз, который окрылял меня на протяжении всего театрального действа, был фантастичен. Все разворачивалось стремительно, добавляя в сонату моих эмоций все новые и новые оттенки чувств. Все нарастало и пульсировало, переворачивая снова и снова меня и все мои внутренности, преобразовывая мою душу, а потом вдруг закончилось. Я ползла по закулисью, плохо соображая, что происходит. Страх высосал из меня все силы, колоссальная отдача отобрала мысли, эмоции…

Так я не играла еще никогда. Я почувствовала, что отдала зрителям все. Все, что было у меня в душе, в сердце, в мыслях, отдала все эти окрыляющие чувства, эмоции, жизненную силу.

Я дотащилась до гримерки, улеглась на узкую деревянную лавку, на которой обычно лежать не могла – слишком уж она узкая и твердая. Но в тот день мне было все равно. Я впервые пребывала в самой настоящей эйфории. Я не ощущала пространства и времени, не чувствовала лопатками деревянной поверхности. Я летела. Такое ощущение бывает только в детстве, если долго-долго кружиться по комнате, а потом падать на диван. В отличие от детского чувства, мое сегодняшнее состояние было глубже, всеобъемлюще. Я парила где-то в космическом пространстве, в полной пустоте, в темноте, где-то, где нет ничего. В голове было до невозможного пусто. До этого в моем мозгу всегда была хоть глупенькая, мелкая, но мыслишка, а такой сладостной внутренней пустоты я даже представить себе не могла. Вокруг меня тоже была пустота. Мое тело было совершенно невесомым, даже, скорее, его не было вовсе. Я перешла в какое-то газообразное состояние легкости и безмятежности. Ничего приятнее и необычнее я никогда до этого не испытывала, и потом всегда мечтала отдать своим зрителям все, что у меня было, все силы, всю энергию, все противоречия, страдания, радости, горести… Все, только бы снова превратиться в это счастливое невесомое ничто…

«Коттедж «Соловей» мы играли в общей сложности всего шесть раз, а потом вплотную принялись за вечер, посвященный творчеству Сергея Есенина. Снова нас закружил вихрь репетиций, проб, ошибок, попыток понять каждое слово, которое вышло из-под пера великого поэта.

На дворе стояла неожиданно теплая и солнечная весна. Жизнь набирала обороты, и менялась все стремительнее. А я присматривалась к переменам в моих друзьях.

Аленка становилась все более убедительной при чтении стихотворений, ее голос все пронзительнее передавал тончайшие переливы сложных душевных терзаний. Она с ходу ловила все дополнения и уточнения режиссера, и тут же воплощала в жизнь режиссерские желания. Она больше не кривлялась, и не изображала вредную математичку. Теперь это было ниже ее актерского уровня и актерского же достоинства. Она научилась потрясающе улыбаться и совершенно великолепно строить глазки, и пробовала свое вновь приобретенное оружие на всех представителях противоположного пола, которых встречала на своем пути. Но я-то видела, что она по-прежнему без ума от Вовчика, потихоньку становившегося просто неподражаемым интриганом. Скорее всего, он тоже догадывался об Аленкиных чувствах, но, как и все парни трех смежных дворов, был по уши влюблен в красавицу Таню, хоть так и не написал ей ни одного признательного письма.

Ольга заметно охладела к некогда лучшей подруге Аленке, видя ее поразительные актерские успехи, и практически с ней не общалась. Она заканчивала девятый класс, и совершенно серьезно готовилась ехать в Москву, чтобы поступать в театральное училище. Для этого она постоянно ходила вслед за Ириной Александровной, и донимала просьбами заняться ее подготовкой.

Павлик, наверное, был единственным, кто не втянулся в наши сложные любовные многоугольники, смешные детские интриги, и пустячковые, преувеличенные во много раз проблемы. Он держался со всеми одинаково дружелюбно и непринужденно. Ни при виде кого не краснел, не бледнел, и глупостей не говорил. Отсюда следовал вывод, что влюблен ни в кого не был, и любил всех коллег открытой дружеской любовью широкой веселой и немного наивной души. Он по-прежнему покорял своим умением рассмешить, открывая это свое мастерство для все более широкой публики. Только теперь его выбивала из колеи невообразимая занятость: молодой талант, способный стать гвоздем любого КВНовского конкурса рвали на части представители клуба веселых и находчивых, приглашая в команды разного уровня от школьных до университетских и городских. Теперь местом прописки восходящей звезды стали всевозможные актовые залы, разнообразные дома культуры и сцены любой величины.

Димка совершенствовал свое актерское мастерство на радость маме и на умиление бабушке. Он окончательно забросил школу, и это сошло ему с рук: мечтательные родительницы уже прочно связали в своем воображении жизнь любимого чада с великим искусством. Они уже видели в нем ни больше, ни меньше, нового Смоктуновского. Самого же актера такое положение дел полностью устраивало. Он особенно ни о чем не беспокоился, и ни о чем серьезно не думал.

Таня с каждым днем все больше сливалась с толпой дворовых девчонок, и в ее почтовом ящике обнаруживалось все меньше и меньше любовных посланий, отчего она невероятно страдала, а ее драматические таланты раскрывались все полнее. Нет, она не теряла свою красоту. Просто все сильнее расцветали другие девчонки, все румяней становились, все привлекательней. А не привыкшая к конкуренции, и не представляющая, что с ней делать, Татьяна просто тихо мучилась. Светлые волосы неприступной красавицы, легкие покачивания которых кружили когда-то головы мальчишкам, теперь ничем не были лучше струящихся локонов Аленки или Катьки, и волновали ничуть не больше их. Поклонники куда-то испарялись, и вскоре остался один Вовчик, который столько времени мудро ждал своего выхода. Таня по-прежнему верила в свое большое звездное будущее, и мечтала поскорее добраться до окончания девятого класса, чтобы отправиться в счастливое свободное плаванье вслед за героем-первопроходцем – Ольгой. С Таней мы теперь общались заметно меньше. Если раньше мне было до безумия интересно, что же кроется в присылаемых ей посланиях (мне-то никогда такие не приходили!), то теперь дружить с ней стало попросту скучно. Было очень сложно найти общую тему для разговора, кроме, разве что, модной одежды, которая меня тогда абсолютно не интересовала. Уже в четырнадцать лет Таня прочувствовала все новые веяния развития современного общества, и совершила грандиозную PR-акцию, надеясь вернуть утраченное внимание. И это ей действительно удалось, хоть и ненадолго. Из пепельной блондинки она однажды превратилась в янтарную шатенку, чем повергла в шок все три смежных двора.

Катька почти не менялась. Такая же маленькая и глазастая, такая же шустрая и быстрая, она успевала все. Только что я выглядывала в окно и видела ее гуляющей с собакой, и вот она уже звонит мне по телефону, успев искупать и накормить животное, переодеться и растянуться на диване. И на меня выливаются тонны свежайшей информации обо всем и обо всех. Она знала, как будут принимать экзамен у девятых классов, почему директор вызывала к себе моего одноклассника, куда русичка ездила накануне с физкультурником, сколько вариантов будет на предстоящей контрольной по математике, и где можно взять готовые на них решенья. Вовчик больше с ней особо не дружил, видимо признавая ее над собой превосходство, зато я стала все чаще с ней созваниваться, все дольше сопровождать ее в каждодневных вечерних прогулках с терьером Рексом. Эта всезнайка казалась мне потрясающей. С ней никогда не было скучно, да и просто не могло быть.

Киря все сильнее влюблялся в театр. Он стал втягиваться в его правила, он начал понимать его законы. Он перестал воспринимать его слишком серьезно, и с легкостью включался в любую импровизацию. Иногда они с Павликом устраивали нам такие концерты, что от хохота животы сводило у всей труппы во главе с режиссером. Только в отличие от Павла, Киря потрясающе разыгрывал трагикомедии. Ирина от этого проявления его таланта была в диком восторге, и всегда подолгу с ним разговаривала и репетировала. Я тоже поражалась его умению заставлять зрителей до боли, до истерики ухахатываться, роняя на пол слезы какой-то поистине трагической безысходности и отчаяния. Он играл, словно мим из черно-белого кино, заставляя смеяться сквозь слезы и плакать от хохота. Он по-прежнему оставался судьей, только теперь к нему прислушивались еще внимательнее, и относились с еще большим уважением.

Вика делала потрясающие успехи в танцах, но на подмостках не блистала. Все чаще она украдкой поглядывала на Женьку. Было смешно. Слишком уж занудной была наметившаяся обожательница. Но я еще искренне надеялась, что не все так уж ужасно. Из раздирающего любопытства я даже как-то пролистала ее дневник, когда она была увлечена чтением Есенина, и впервые воочию увидела самую тошнотворную в мире картину. У нее и в самом деле не оказалось даже маленькой, завалящей, хотя бы с плюсом, но четверочки! После того, как я стала свидетельницей такого чудовищного факта вандализма, произведенного над несчастным хранителем оценок, так и не увидевшем на своем коротком веку ни одной тройки, мое презрение к его обладательнице усилилось. Больше она не была удостоена моего взгляда.

Сашка открывал в себе все новые и новые таланты. Теперь он обнаружил способность к созданию необычных и интересных произведении живописи. В том, что рисовал он очень хорошо, ни у кого не было никаких сомнений, но когда его работы уехали на конкурс в Москву, все поняли, что это настоящий успех. Его рисунок занял только второе место, и расстроившийся непризнанный гений решил бросить этот вид искусства как не перспективный, и снова вплотную погрузился в мир театра.

Шурик делал потрясающие успехи, и с каждым днем в нем становилось все меньше напоминаний о былой стеснительности и неуверенности. Ирина работала с ним очень жестко, пока не привила ему привычку звереть, и доказывать, что он не так уж и плох, а не раскисать и закрываться. Он преображался на глазах, и становился все увереннее и небрежнее.

Вовчик становился все азартнее. Ему уже было не достаточно просто получать информацию, хранить ее, и делать выводы. Это казалось ему скучным. Он хотел большего, и постепенно учился информацию использовать. Далеко не всегда во благо себе, зачастую во вред другим… Ему была безразлична цель. Иногда мне казалось, что он играет в жизнь. Привыкший абсолютно точно знать, что любая игра нереальна, он вынес ее в реал, и обоготворял процесс. Ему было интересно до неузнаваемости искажать факты, представлять их в совершенно другом свете, выворачивать на изнанку. Он не задумывался, зачем он это делает, и какие влечет за собой последствия его, казалось бы, безобидная игра. Ему нравилось заставлять всех играть по его правилам. Он чувствовал себя ловким кукловодом, вместо нитей в руках которого тонкие потоки информации, неоднократно перевернутые и начиненные совершенно другим смыслом. Эта игра доставляла ему неизгладимое удовольствие, и он уже не мог остановиться. Он плел интриги, в причастности к которым никто ни за что не смог бы его заподозрить. И никто действительно даже не думал, что цепь случайно произошедших событий вовсе не случайна. А я знала Вовчика слишком хорошо, чтобы не заметить всех его махинаций, проделываемых с собранными на протяжении нескольких лет данными.

Женька перестал сжигать дневники и доводить до истерик учителей. Он стал намного чаще ходить на уроки, хотя успеваемость еще серьезно хромала. Его мама была уверена, что это театр переродил ее непутевого сына, была мне благодарна за то, что я привела Женьку в студию, и не пропускала ни одного Женькиного спектакля. Она была его самым строгим критиком, и для любой сцены у нее обязательно находилось хотя бы одно грозное «Не верю». В целом успехами сына она была несказанно довольна и всячески способствовала его дальнейшему пребыванию на подмостках. Сам же Женька получал и от репетиций и от спектаклей запредельный кайф, играл всегда на кураже, на вдохновении. Театр вряд ли переродил его. Он дал ему возможность реализоваться, причем реализоваться намного эффективнее, нежели с помощью хулиганских выходок. И Женька вцепился в эту возможность хваткой покойника. Он слишком сильно полюбил театр, чтобы с ним расстаться, он слишком давно искал именно этот способ проявить себя, реализовать свою нерастраченную, фонтанирующую энергию. Он заболел сценой, как болеет каждый, кто хоть однажды на нее попадет.

Окрыленные первым успехом, мы жили в каком-то совершенно другом пространстве, уже далеко не трехмерном. К обычным трем геометрическим измерениям, которые способны воспринимать люди, если, конечно, не считать четвертого, временного, вдруг добавились какие-то другие, совершенно нами еще не познанные, добавляющие нам совершенно новые, никем из нас до этого не переживаемые ощущения. Кажется, для нас был открыт сам Эдем, так безжалостно скрываемый от всех живущих на земле. Весна добавила в наши взрывные эмоции красок и цветов, яркости и света. Мы теперь точно знали, что мы самые лучшие на свете, что мы самые гениальные. Весна, успех, театр сплотили нас, все, находящееся вне нашего веселого коллектива, утратило ценность, перестало быть сколько-нибудь значимым по сравнению с маленьким миром, где можно было быть собой и не собой одновременно, где можно было выдумывать и воплощать, играть и смеяться, и чувствовать себя значимым, нужным, не бесполезным, счастливым…

Весна набирала обороты, и близился день моего пятнадцатилетия. Это был самый потрясающий день рождения. Женька даже ввел тогда правило праздновать этот день в театре. И оно на самом деле действовало, пока был жив этот потрясающий командный дух. Мы с Прониным, Вовчиком, Павликом, Катей, Кирей и Аленкой подготовили несколько этюдов, сценок и номеров. Даже для Ирины это стало полной неожиданностью, и привело в восторг. У нас было всего несколько зрителей, но нам больше было и не нужно. Мы просто веселились, окрыленные своей полной свободой и независимостью. Здесь, руководствуясь своей собственной разводкой, мы были вольны не подчиняться режиссеру, и творить самостоятельно.

Это было странное время. Столько человек одновременно любили меня так сильно и беззаветно. Я сама не понимала, за что так любят меня друзья, почему так скучают, когда я уезжаю к бабушке, или на море, почему так радуются моему возвращению. Мне совершенно бескорыстно и искренне посвящали этюды и сценки, в мою честь произносили тосты, и никто не обижался, что день его рождения с таким размахом не празднуют. Почему-то все до одного, кроме, разве что Вики, безмерно обожали меня, и я не понимала, за что. Не то, чтобы мне это не нравилось, очень даже наоборот, просто я не могла нарадоваться своей всеобщей признанностью, и не могла объяснить ее причин.

Ко дню победы готовился концерт. Столько стихов о войне я не слышала в своей жизни никогда. Сама я читала три – «Зинку» Юлии Друниной, «Мы вас ждем» Владимира Высоцкого, и «Победу» Ольги Берггольц. В первый раз читала «Зинку» и ревела навзрыд.

– Не реви, Лерка! – Требовала режиссер. – Ты же слова глотаешь!

– Не-е-е-е могу-у-у! – Выла я. – Она поги-и-ги-и-бла!

– Будем работать, пока не перестанешь реветь. О войне нужно читать без слез, дорогая. Те, кто был на войне свое уже отплакали. Смерть для них обыденность. И от этой обыденности становится страшно.

Мы работали часами, готовые задерживаться в театре на круглые сутки. Мне безумно нравились Женька и Киря. Они были особенно выразительны. Женька произносил «О мертвых мы поговорим потом» так просто, что действительно пугала даже не сама смерть, или ее безжалостность, а то, какими обычными она стала для воевавших. У меня каждый раз наворачивались слезы. И я всеми силами пыталась их спрятать. Киря читал «Когда на смерть идут – поют» Семена Гудзенко, и я снова с трудом сдерживала слезы.

За несколько дней до 9 мая вдруг выяснилось, что Шурик на собственный концерт не сможет попасть: родители забирали его к прошедшему войну деду. Ирина раскидала по остальным его стихотворения, кроме «Черных бушлатов» Высоцкого. Их вручить было определенно некому. Сама не знаю, зачем я тогда поднялась со своего места.

– Ирина Александровна, а можно я попробую?

Ирина несказанно удивилась, но все же позволила. Это внесло некоторое разнообразие в мой репертуар. Мне предстояло побыть мальчикам. Мы с Ириной решили, что он совсем еще молоденький, лет пятнадцати, попавший волею судьбы на фронт. Такой вот еще лихой, еще не осознающий даже, что может погибнуть, не понимающий, что жизнь может закончиться, говорящий, что может погибнуть, так в это и не поверив, намеренно, как ему кажется, преувеличивая свое бесстрашие, бросающий вызов самой смерти, чтобы погибнуть, так и не дождавшись рассвета. И у меня, в конце концов, получилось. Я сделала его именно таким.

Девятого мая вся наша школа пошла на какую-то то ли демонстрацию, то ли прогулку, то ли парад. Нас от всей этой скучищи освободили. Мы в последний раз прогоняли свои стихотворения, и встречали на входе в зал дедушек и бабушек, для которых нам предстояло выступать. Наш концерт начался с портера. Мы пели военные песни, и танцевали, как в фильмах о войне. Красивые, озорные, в гимнастерках болотного цвета, и сдвинутых набок треуголках из театральной костюмерной. Мы готовились поразить всех, и были уверены, что знаем о сраженьях и потерях больше, чем все они вместе взятые. Мы не задумывались, что это они писали те строки, которые мы так долго заучивали, репетировали и анализировали, на пожелтевших листах мировой истории, а то, что мы воображали и придумывали, они видели, чувствовали и переживали на самом деле. Мы были уверены, что прочитавший о войне столько стихов, знает о ней все. Мы знали о войне все, и хотели поделиться со всеми своими знаниями. На репетициях каждый из нас прошел свое маленькое сражение, и мы готовы были рассказать о сложностях, лишениях, потерях и страхе всем остальным. И мы старались.

Больше всего на этом выступлении мне запомнились глаза людей. Многие плакали, многие закрывали лица. Я выходила на сцену всего 4 раза. И каждый выход был для меня откровением. Я тоже готова была заплакать, я чувствовала всю боль, которую ощущали на войне они, и ком покатывал к горлу. Но я помнила: стихи о войне читают сдержанно. Тогда впечатление сильнее. Я сорвалась всего один раз. На «Черных бушлатах».

Костюм по размеру мне так и не смогли подобрать. Пришлось надеть сапоги, которые, чтоб они не сваливались, я натянула на кроссовки, гимнастерку, плечи которой строчкой проходили в районе моих локтей, и рукава которой приходилось подворачивать, брюки с ремнем, в котором пришлось пробивать дополнительную дырку. Мой бравый парень выглядел жалко. Маленький мальчик, которому велика на несколько размеров форма бесстрашного бойца красной армии. Да еще и я растрогалась окончательно. И уже в середине стихотворения из глаз покатились слезы. Я уже тогда поняла: это провал, но все же дочитала до конца. Да еще и на последних строчках подвел наспех подвернутый рукав. Я махнула рукой, и он повис чуть ли не до моих колен. Я подворачивала его прямо на сцене, делая вид, что ничего страшного не произошло.

Это был мой предпоследний выход. Я переоделась в послевоенное платьице, и присела на корточки. Концерт подходил к концу. Разбор полетов – после. А сейчас мне предстояло поздравить всех с победой. И я поздравила. Наверное, это стало апогеем всего. Кажется, мы действительно переместились во времени, и все вместе прошли все. И теперь радовались, как тогда, как будто последние залпы из орудий прозвучал только что. Я в очередной раз вытирала слезы, спускаясь в коридор. Задумкой режиссера было проводить зрителей именно так – из времени военного в послевоенный мир. Патефон, платьица в цветочек… Двумя часами ранее они заходили в сорок третий год, сейчас выходили в сорок пятый, и снова плакали. Только теперь от счастья.

Я отошла в сторону. Неужели, мы действительно смогли так хорошо передать атмосферу, так правдоподобно показать войну, что они поверили? Не успела я подумать об этом, как ко мне подошла пожилая женщина. Она не плакала. Она смотрела на меня и грустно улыбалась. А потом сказала фразу, которую я потом вспоминала всю жизнь.

– Тебя ведь Валерия зовут? – Я кивнула. – Спасибо тебе. Спасибо, что прочувствовала эту войну. Мой брат ушел на войну совсем мальчишкой. На складе не нашлось для него одежды по росту. Но он гордился тем, что он защищает свою родину. Он знал, что если нужно, он отдаст за нее жизнь. И не потому, что это была мальчишеская бравада. Он осознавал, что если он погибнет, мы с мамой и сестренкой останемся совсем одни. Он знал, что он нам нужен, но он знал и то, что он нужен своей стране. И готов был умереть, если потребуется. Спасибо, что сегодня глядя на тебя, я увидела его. Представляю, как тебе, девочке было нелегко. Ты настоящая актриса. Спасибо.

Просто развернулась, и вышла на улицу. А я так и осталась стоять на месте. Оказывается, то, что я заплакала, сыграло мне на руку. Получился парень, который понимает и осознает. Ему страшно, но он идет, ему хочется жить, а он жертвует собой. И это не мальчишеская бравада.

Я выскочила на улицу. Майское солнце ласково скользило по маленьким, едва прорезавшимся листочкам деревьев, измученной холодом земле, и лужам, которые еще недавно были укрыты снегом. И лужи, и земля, и деревья, и солнце, были точно такими же, как в сорок пятом, точно такими же, как пятьдесят с лишним лет назад. И мне показалось, что отовсюду зазвучит голос Левитана, и из невидимых динамиков полетели слова: «Красная армия разбила последние войска противника. Война окончена». Из здания дома культуры слышались, и разносились по улице, песни сороковых, вылетающие из патефона, песни и крики молодых актеров, а я стояла и плакала. Из зала выходили люди, и кучками шли прочь по согретому солнцем асфальту. В расстегнутых плащах, в коротких и длинных куртках. А я с озорными косичками, в цветастом платьице с короткими рукавами, стояла босиком, и мне не было холодно. Меня переполняло счастье. Война закончилась!

Май проносился стремительно. Впереди маячили каникулы, разъезды, долгожданный отдых, но для меня не было в жарком засушливом времени года ничего долгожданного. Я не представляла, как проживу без репетиций целых три месяца, но ничего другого не оставалось. Я тешила себя мыслью, что лето пролетит так же быстро, как пролетел весь предыдущий год.

«Коттедж «Соловей» мы сыграли еще дважды. А потом началось лето. Я ездила на море, к бабушке, к родственникам… Я обожала путешествовать, обожала новые города, которых я еще не знала, и наслаждалась каждой поездкой. В августе я вернулась домой, отдохнувшая, переполненная новыми впечатлениями и эмоциями.

Остаток лета проходил медленно, но довольно интересно. Я погрузилась в психологию, психоанализ, я штудировала книги пачками, стопками, я никогда еще не читала так много научной литературы. Кое-какие мои познания были вполне интересны и полезны, что-то я считала несусветной глупостью.

Вечерами мы гуляли с Женькой, и нашими старыми дворовыми друзьями. Мы ждали возвращения из Москвы Вовчика, но он должен был приехать только 31 августа.

Глава 6

Тайна Мари

Первое сентября. Наверное, я ждала этого дня с такой страстью впервые в жизни. В школе не случилось ничего интересного, зато мы с Женькой и Вовчиком после уроков бросились в студию.

Первой новостью нового театрального сезона был отъезд Ольги в Москву. Без нее стало как-то тихо, и совершенно непривычно. Только через несколько месяцев мы узнали, что кастинг в театральную студию она не прошла, зато попала в школу моделей, где ей прочили большое будущее. Мы очень ждали скорейшего появления подруги на обложках глянцевых журналов, но она так и не появлялась. Сначала она иногда звонила Аленке, делилась своими колоссальными успехами, но потом вдруг перестала, и мы совершенно потеряли с ней связь.

Второй новостью стала новая перемена в Танином образе. Сообразив, что смена ее имиджа больше не приковывает к ней повышенного внимания, она снова вернулась к своему натуральному цвету, который, надо сказать, заметно потемнел и потускнел после окрашивания. Горю Татьяны не было предела. Она понимала, что навсегда потеряла свои уникальные, потрясающие золотые локоны.

Режиссер же объявила о новой постановке, и предупредила, что на этот раз нам предстоит пройти пробу. Мой кастинг оказался не таким уж сложным, и я с блеском сыграла предложенный отрывок. По крайней мере, мне тогда так показалось… Во всяком случае, я почти не удивилась, когда получила главную роль. Я сама не знала, как смогла обойти гениальную Аленку, но факт оставался фактом. Женьке предстояло сыграть моего возлюбленного, и мы переглянулись, мысленно приготовившись к новой волне сплетней и слухов.

А поставить наша режиссер задумала пьесу под названием «Тайны Мари» о смелой правительнице английской провинции, граничащей с Францией, которая подобно Жанне Д’Арк, только английской, сражалась за независимость своей родины.

Все начиналось сначала. Мы каждый день разговаривали, обсуждали, думали, пытались лучше понять характеры своих героев, мотивы их действий, линии поведения… Это было увлекательно и интересно, я настолько включилась в это процесс, что не могла уже остановиться. Я готова была поселиться в театре, не выходить оттуда. Репетировать, придумывать, искать…

– Завтра попробуем развести. – Сказала Ирина. – Текст первой, второй и третьей сцены выучить назубок.

И я выучила. Я идеально знала свои слова, я всю ночь не смыкала глаз. Я пыталась осмыслить все сказанное ею, применить мои знания о моей героине, создавая ее характер. Моя Мари. Смелая, бесстрашная, настоящая королева, настоящий герой.

Кое-как отсидев уроки, я бежала в театр. Я показывала режиссеру то, чего добилась за ночь. Она критически смотрела на меня.

– Ну как? – Спрашивала я.

– Плохо. – Слышала в ответ. – Зачем ты так высокомерно ведешь себя с новым знакомым?

Я молчала, не зная, что ответить. Ну вот, думала я, теперь она увидит, что я бездарность, и прогонит меня из театра. Теперь я больше не буду актрисой. Изгнание стало бы для меня самым страшным наказанием. Боязнь вылететь из этого маленького, нами же придуманного мирка, просто не укладывалась в голове.

– Я по-прежнему жду ответ. – Грозно проговорила режиссер. – И тебе придется привыкнуть отвечать на вопросы. Вдруг ты права, и я соглашусь, что твоя героиня должна вести себя именно так?

Я, не отрывая глаз от пола, тихо произнесла:

– Потому, что я дочь короля, а он всего лишь пленник.

– Ты и на сцене собираешься говорить шепотом?

– Нет.

– Я очень на это надеюсь, потому что если уж оказалась на сцене, говори громко. Ничто так не раздражает, как необходимость прислушиваться к чьим бы то ни было словам. Если тебе есть, что сказать, поднимайся на сцену, а если нечего, слушай, что говорят другие, и делай выводы. Возможно, именно их ты сочтешь нужным поведать массам. Это был урок. Надеюсь, ты хорошо его запомнила.

– Да.

– Тогда я жду ответа на вопрос, почему твоя героиня так высокомерно ведет себя с новым знакомым?

– Потому, что она дочь короля, а он всего лишь пленник. – Повторила я громче.

– Это ничего не значит. Он спас жизнь ее брату. Твоя героиня не сноб. Мы уже говорили об этом. Скорее всего, король не очень-то поощряет твое общение с простыми людьми, поэтому я уверена, что ты полностью открыта для новых знакомств и очень рада новому другу своего брата. При этом ты должна встретить его тепло, но не выходя за рамки этикета, о котором тоже уже много говорилось. Теперь пробуй еще раз.

И я пробовала. Еще раз, потом еще, еще…

Несколько дней подряд она работала только со мной. Я произносила монологи со сцены, и сама чувствовала, как нотки голоса срываются на фальшь. Я не хотела играть фальшиво, но ничего не могла с собой поделать. Чем дольше продолжался этот каждодневный кошмар, тем отчетливее я понимала, что мои попытки бездарны и беспомощны.

– Сначала! – В очередной раз приказывала режиссер. – Выходишь. Откуда и куда идешь?

– На сцену… – Невнятно ответила я, чувствуя, как желудок сводит от голода: ни позавтракать, ни пообедать в тот день не довелось.

– Ты не только что родилась. Ты появляешься не из ниоткуда. У твоей героини за спиной жизнь. Короткая, но все же жизнь. У нее есть свой опыт, свои привычки, мечтания, проблемы, неуверенность, к кому-то жалость… Это называется актерский шлейф. Ты выходишь из жизни, и идешь в жизнь. Это твой дом. Ты выходишь из своей комнаты. Тебе очень любопытно, что за простолюдин спас жизнь твоему брату. И ты приходишь, называя кучу оправданий, но на самом деле тебя привело любопытство. Вынеси мне на сцену любопытство!

«И как прикажете его выносить?» – Думала я, изо всех сил стараясь подключить молчавшее воображение. Так, моего брата только что спас простой крестьянин. Отец обещает ему большую награду. Об этом уже судачит весь город! Откуда я иду? Я гуляла в саду. Читала книгу, и тут до меня дошли эти поразительные слухи! Ничего себе! Мой братец сам разорвет кого угодно, а тут ему понадобилась помощь! Бывает же!

– Лера, ну ты где? – Слышалось из зала, но я не обращала внимания. Я фантазировала. Точно так же, как когда-то с деревом. Я бежала из сада, искала брата, отца, кого-нибудь, кто мог бы прояснить ситуацию. Я заглядывала во все комнаты, в одну, вторую, третью, четвертую…

Я вбежала на сцену стремительно, заглянула, машинально рванулась назад, чтобы искать дальше, не надеясь, что найду искомое так быстро в огромном замке. Краем глаза разглядела Кирилла, и резко вернулась:

– О, здравствуй, Филипп… А я папу ищу… – И голос как-то сам собой неестественно, с вырывающимся на свободу и тщательно скрываемым любопытством пропищал:

– Ой, у нас гости?

– Более-менее. – Отозвалась режиссер.

Во время репетиций мы только и слышали, что «более-менее», или «плохо». Режиссер никогда не была никем довольна. Она ругалась, материлась, кричала, она объясняла все быстрей, и требовала все больше. Она говорила, говорила, а я пыталась запоминать, потому что знала: режиссер повторять дважды не станет. Высказав очередную партию замечаний мне, она поворачивалась к кому-нибудь другому.

– Женя, а теперь попробуй пройти туда же, только не по пути наименьшего сопротивления.

Женька внимательно смотрел на режиссера, пытаясь понять ход ее мыслей, но выражение его лица выдавало безрезультатность этих попыток.

– Интересно любое преодоление. На сцене все должно быть не благодаря, а вопреки. Даже в жизни все намного интереснее, если происходит вопреки чему-то. Создайте это «вопреки» искусственно. Ищите препятствия. Везде. Внутренние и внешние. И с блеском преодолевайте. Пусть дверца шкафа заедает, но все же вопреки этому вы ее откроете, пусть кресло стоит прямо на вашем пути, пусть для того, чтобы подойти к объекту обожания вам нужно будет отодвинуть стул… Пусть на сцене все ваши пути будут бугристыми ломанными. Давай, Женя, дерзай, но не слишком увлекайся!

Не увлекайся! Легко сказать! Именно это было самым сложным. Нужно везде и всегда идти по грани. Точно, четко по линии. Переборщишь – не то, недоберешь – не так. Мы репетировали нашу с Вовчиком сцену, когда он подошел ко мне, плутовски приобнял за талию, и продолжил уверенно говорить.

– Вовка! – Закричала режиссер. – Не смей ее лапать! Да еще так некрасиво!

Вовчик, по-моему, даже покраснел, и отпрянул от меня на приличное расстояние.

– Не хватай руками партнера! – Продолжала увещевать Ирина своим зычным голосом. – Прикосновение – это сложнейший поступок, и вам ему еще учиться и учиться. Что за привычка хватать все, что видишь? Ослабь свой хватательный рефлекс, и отойди подальше. Прикоснуться к партнеру можно только в случае крайней необходимости. Это прикосновение должно мурашками пробежаться по телу каждого зрителя, и это моя работа. А если хватать друг друга при каждом диалоге – прикосновение как эффект усиления эмоций потеряется навсегда. Лучше прикоснись глазами. Это будет намного оправданней и красивее. Да, и еще. Всегда ищите взглядом партнера. Если я расставлю вас так, что кто-то окажется на заднем плане, всегда следите за тем, не загораживаете ли вы его. Это, конечно, вырабатывается автоматически, является результатом огромных тренировок и приходит с опытом, но все-таки, постарайтесь запомнить.

Аленка хмыкнула.

– Продолжаем. – Скомандовала Ирина. – Следующее действие.