Птицеед. Исповедь одного сталкера

Исповедь одного сталкера

«Птицееды являются облигатными (строгими) хищниками. Вопреки названию, их пищеварительная система не рассчитана на постоянное питание мясом (птицей). Основу рациона пауков-птицеедов составляют насекомые или более мелкие пауки»

из «Википедии»

«Всё устарело, всё в паутине»

из дневников

Она могла убить одним взглядом. Зная об этой своей способности, она редко смотрела собеседникам в глаза, а на музыкальных фотосессиях отводила взгляд от объектива, демонстрируя свой красивый аристократический профиль. Её глаза, при дневном свете сверкавшие нефритовыми вспышками, завораживали даже её саму, так что она нечасто смотрелась в зеркало, боясь, что, подобно Нарциссу, навсегда прикипит к своему отражению.

Но пугало её не только это – в ней было что-то паучье. Едва уловимое, оно читалось в её тёмных, с вдовьим пиком, волосах, которые она, стесняясь их кудрявости, постоянно разглаживала, в выборе одежды, преимущественно чёрной – и её любви к мёртвым птицам, фотографии которых она коллекционировала, сама не понимая назначение этой коллекции. Даже от её имени веяло чем-то таинственно-лесным, как от заросшей папоротником, обделённой солнечным светом чащи, где руки сами собой начинают отряхивать одежду.

Раньше, подобно всем мелким паукам, она охотилась на сплетённую ею паутину сетевого образа, куда, хоть и в больших количествах, попадалась, в основном, всякая мошкара, – но после не очень удачной линьки (слинял её парень, оставив по себе пограничное расстройство личности), став полноценным птицеедом, она, под предлогом записи альбома, зарылась в норку, где, сама того не зная, ждала теперь жертву покрупнее.

Ей оказался он, студент-недоучка, променявший синицу в руках (выбранный им, вернее, приютивший его, пролетевшего со вступительными экзаменами в остальные ВУЗы, творческий институт сулил разве что средне-паршивую работёнку копирайтером или школьным учителем) на вечно упархивающего от него журавля музыкального успеха.

Очаровательно потерянный, он и сам напоминал птицу, вернее, птенца, выпавшего из гнезда и мучительно не понимающего, кто он – просто цыплёнок или будущий горный орёл.

Сходство это усиливало и его субтильное, с узкими плечами, тело, удивлявшее, однако, развитой мускулатурой всех, кто видел его без футболки, и гибкие, осматривающиеся повороты головы, которые он, идя по ночной безлюдной улице, совершал перед тем, как начать подпевать музыке в наушниках.

Но в ту ночь, возвращаясь из его любимого антикафе (расположенное на последнем этаже старомосковского бизнес-центра, оно напоминало пространство за большими городскими часами, где он, вместе с другими белыми воронами этого мира, каждый вечер раскладывал на шестерёнки часовой механизм мироздания и просто наслаждался особенно ощутимым здесь цайтгайстом), он только слушал – в ушах звучали рекомендации «Яндекс Волны». Слушал не особо внимательно, паря в облаках своих мыслей – пока не заиграла её песня. Мрачно-циничная, но при этом нежно-акустическая, она обдала его, бредущего по ночной майской стыни, приятным теплом, и он как-то заговорщически, словно бы считав одному ему адресованный намёк, улыбнулся.

Как и любой другой птице, ему нравились черви, пусть даже обгладывающие мёртвое тело излишне самоотверженной лирической героини, и, зайдя в деливший его пеший маршрут на две равные части «KFC» (голодный и уставший, он не увидел в этом ничего каннибалистического), желая получить добавки, он открыл её карточку на «Яндекс Музыке» (верная своим принципам, она, синевоволосая, похожая на Мальвину, смотрела куда-то в сторону), а затем, немного разрыхлив интернет-почву, – её профиль в «ВК».

Бросок был столь же мгновенным, сколь и сокрушительным. «Влюбился», – понял он, но, зная, насколько мимолётными бывают чувства к сетевым нимфам, он тут же унял своё сладко ёкнувшее сердце, напомнив себе, что сейчас не в том положении, чтобы в кого-то влюбляться – вся его жизнь напоминала избушку на курьих ножках, которая исправно пропускала день ног и готова была вот-вот рухнуть в кредитную яму.

Однако, вернувшись домой (как и любимое антикафе, его квартира венчала, не считая нависающих над ней пентхаусов, кирпичный многоэтажный скворечник) и зайдя в «дискорд», он как бы между делом рассказал оставшимся на их компанейском канале полуночникам об одной «прикольной исполнительнице», которую только что отыскал в рекомендациях, а потом, весь неожиданно для себя зажёгшись, добавил, что хотел бы с ней «фитануть».

Его друг-казах, тоже птенец, но начавший оперяться к взрослой жизни, послушав пару её песен, одобрил эту идею, а на его возражения, мол, она «слишком крутая» для него, ответил, что, по его мнению, они «равны».

Он всё равно так не считал, но в ту же ночь, вернее, уже под утро, сев на полу ванной с гитарой, записал кавер на её главный хит – получилось сбивчиво, местами с какими-то бессмысленно слащавыми придыханиями, но свет от суфлирующего ему монитора ноутбука красиво очерчивал его широкие скулы и отцовский угловатый подбородок, – и, вместе с пятью своими, на его слух, лучшими песнями и похвалами её творчеству, отправил ей в «ВК», предложив «сделать что-нибудь совместное».

Как и полагается норному обитателю, она ответила только спустя несколько дней, как раз в тот момент, когда он, выйдя на свою ночную прогулку по району, слушал её песни. Извинившись за долгий ответ, она восхитилась его кавером и спросила разрешение выложить его у себя в паблике – приятно удивлённый таким откликом, он, конечно же, согласился, – но насчёт коллаборации выразила сомнения, сославшись на свою «глубокую» интроверсию.

И тем не менее, идя уже по Ходынскому парку, застывшему в этот ночной час, как макет собянинской мечты, он услышал знакомый серебристый голосок вдохновения, наговаривающий ему ритмизованные строчки.

В них не было ничего особенного – простое описание его маргинальной, далёкой от нормальности жизни, да и сам ритм был каким-то строительно-однообразным, как стук молотка, так что и записывал он их без особого энтузиазма, лишь бы отделаться, – но чуть позже, перебегая обескровленную, асфиксивно-синюю в предутренних лучах магистраль Алабяна, перемахивая через разделительный отбойник, он услышал в голове мелодию, простую, но цепкую, а, напев её в диктофон и прочитав под неё сочинённые ранее четверостишья, он понял, что это первый куплет его новой песни.

Припев же застал его идущим по узкой, спрятанной в деревьях пешеходной дорожке вдоль домиков Посёлка Художников – ухающей басовой партией, которую он, понизив, насколько позволял его сипловатый тенор, голос, также записал на диктофон, после чего стал подбирать, пока ещё немую, мелодию вокала.

В лифте, поднимавшем его на 28-й этаж, к нему пришли слова, стройным рядом, как бусины, нанизавшиеся на нить придуманной мелодии, и, стоя на общем открытом балконе, он уже дописывал последнюю строчку этого недвусмысленно романтического, с простором для многоголосия, хука.

Войдя же в квартиру, он тут же и с воодушевлением, чего с ним не было уже давно, открыл «FL'ку» и стал подбирать тембры для новорожденной песни.

Они были архаично-цифровыми, как и всё, что он сочинял в последнее время, и его внутренний продюсер уже видел эту песню пульсирующей, будто влюблённое сердце, в середине задуманного им мини-альбома.

Сердцевину самой же песни, по его замыслу, должен был украсить её гостевой куплет.

Это казалось уже вопросом решённым (ведь не даром же вдохновение посетило его сразу после её ответа), и через пару дней, закончив аранжировку, он прислал ей демку, указав на вакантное место во втором куплете.

Но она молчала. И это молчание, как яд, с каждым днём разъедало его уверенность в собственном замысле, пока однажды, сочтя это молчание за вежливый отказ, а свою идею – не слишком удачной, он не удалил сообщение.

Впрочем, внутри него ещё теплилась надежда, заставлявшая его время от времени возвращаться в заглохший чат с новыми версиями того самого трека, – но удушливая, безответная синева непрочитанных сообщений была слишком изнурительной для него, натерпевшегося отказов (даже его волосы, как ему казалось после тщательных зеркальных ревизий, больше не желали иметь с ним ничего общего, так что он сбрил под ноль, проклиная рано облысевшего деда по матери, свои крашенно чёрные, с бирюзовыми корнями, патлы), и, немного помучившись, он снова выпалывал из их переписки эти сорняки самонадеянности.

Так продолжалось до середины июня, пока, выйдя как-то раз из метро на Новокузнецкой, направляясь на волейбольную площадку во дворах, где играла компания любителей, в которую его ещё в начале лета ввёл его бывший одноклассник, он не ощутил, остро, как аппендицит, что больше не может играть в эту чехарду с самим собой и что лучше уж он будет в вечном игноре с её стороны, чем в вечных сомнениях со своей.

Итак, он написал, сидя на ограждающей вестибюль каменной скамейке, всё то, что думал и чувствовал каждый раз, когда осаждал её «личку», и, сопроводив эту исповедь последней версией потенциального фита, отправил её, будто викинга – на погребальной ладье, в бесконечное плавание.

На волейболе, отдыхая между матчами, краем глаза он заметил, как с крыши невысокого, прилегавшего к площадке здания упало что-то маленькое и, шмякнувшись об землю, стало по ней ёрзать. Выйдя за калитку и приблизившись к месту падения, он увидел, что это воробей – тот, лёжа на решётке водосточного жёлоба, весь как-то неестественно выгибаясь, то перекувыркивался через себя, то, как бы осознав тщетность этих своих потуг, замирал.

Первой, пришедшей вслед за сжавшей сердце жалостью его мыслью было взять что-нибудь тяжёлое и избавить несчастную птичку от страданий – но, вспомнив, что он не воин и не вправе забирать чью-либо, пусть даже самую безнадёжную жизнь, он предался тому, что у него всегда получалось лучше всего, – созерцанию.

И, наблюдая сейчас за тем, как извивается в предсмертной агонии это слабое раненое существо, он испытывал холодный и тупой, как гиря, ужас собственной обречённости, из которого его смогла вытащить только начавшаяся у его команды игра.

Когда же партия закончилась и он снова подошёл к красному сетчатому забору, воробья уже не было – рядом всё это время ошивалась дворовая кошка.

Разумеется, он был подписан на её тг-канал, и, когда там появился анонс локального фестиваля с её участием, ему (он в это предрассветное время, как обычно, был на подступах к Ходынке) тут же стало понятно, где и с кем он проведёт последний день июня. Как и то, чтó он подарит ей при встрече: несколько лет назад, в период непоколебимой веры в свои писательские силы, ещё будучи студентом 2-го курса, он написал книгу о семнадцатилетней девочке-музыканте, сочиняющей песни под отымённым псевдонимом и по воле случая попавшей на остров, где живут инсценировавшие свою смерть знаменитости; ещё не зная тогда о ней, он списал этот образ, точнее, лишь его внешнюю оболочку, с девушки, приехавшей в тот же несезонно заглохший курортный городок на Чёрном море, в котором, спасаясь от пандемии (из-за неё учёба проходила дистанционно), жил он, к родителям, с которыми, как с немногими, помимо них самих, зимовавшими там москвичами, дружила его мама, но оказавшейся слишком праздно, как трясогузка, щебечущей и такой же телесно-кичливой, чтобы не сбить томивший его в ожидании «прекрасной незнакомки» романтический жар (то, что её в Москве ждёт парень, было лишь гвоздем в крышку и так уже глухо заколоченного гроба несудьбы), – но, как оказалось, куда больше общего у этой его дивной грёзы было с ней, носившей её имя, образовавшей от него название своего музыкального проекта и родившейся в тот день (с поправкой на годы), когда он поставил в своей книге последнюю точку.

Правда, у него оставался последний экземпляр, да и тот забывчиво подписанный для его подруги, уже получившей от него ранее книгу, но он без лишних колебаний прошёлся замазкой по старым посвящениям, поверх них, снабдив их пришедшейся к случаю цитатой из её песни, написал новые и, надев чёрную футболку с зелёно-звёздным логотипом его любимой группы (судя по татуировке зонтика с обложки одного из её альбомов, ей она тоже нравилась), он отправился на долгожданную встречу.

Концерт проходил в одном из центральных рок-клубов, откуда его однажды чуть не вышвырнули после неудачной попытки провести туда своих несовершеннолетних подружек, среди которых была и его будущая бывшая, но это не самое приятное воспоминание ничуть не омрачало его радостного предвкушения, которое он старательно прятал от себя под заниженными ожиданиями.

Как не омрачило его и то, что первое увиденное им сразу после промелькнувшего в толпе её ангельского лика была заградившая её хрупкую фигурку широкая мужская спина, недвусмысленно указывающая на то, что место кавалера уже занято.

Напротив, уже привыкший к своей участи лишнего человека, призрака, он испытал странное облегчение от того, что сама жизнь, выставив перед ним высокую, почти 2 метра ростом, мышцатую стену, избавила его от давно презренной им борьбы за счастье, снова поведя по тому окрашенному пастельно-закатными тонами, плавно тонущему во тьме коридору, который напоминала громыхавшая сейчас каким-то шаблонным поп-панком, зажатая с двух сторон кирпичными зданиями и залитая увядающе-косыми солнечными лучами сцена перед ним – и каким ему виделась его судьба.

Он уже проклял, прочитав одну особенно депрессивную книжку и узнав в каждом слове себя, тот день, когда родился, и сейчас он с какой-то прощальной лёгкостью, стоя в первом ряду, наслаждался её прекрасным, хоть и чуть ослабленным от голода (после первой песни она призналась, что с утра ничего не ела) голосом и неземной красоты, с румяными от волнения щеками, лицом.

С этой же лёгкостью, разве что немного озадаченный отсутствием в программе её главного хита (он даже спросил у переминавшегося возле сцены её громилы, была ли только что прозвучавшая песня последней, на что получил неуверенно-утвердительный кивок), оставив свою компанию, состоявшую из брата, его девушки и друга-рыбы, снаружи, подошёл к ней – она стояла в глубине бара, возле выхода на сцену, и общалась с каким-то черноволосым мягколицым парнем, – поздоровался, похвалил её выступление и, улучив в последовавшей затем беседе подходящий момент, вернее, самостоятельно создав его словами о том, что «сейчас у каждого первого своя группа, то ли дело писательство», достал из рюкзака свою книгу.

Узнав от него, а затем – из прочтённой на обороте аннотации о пересечениях между ней и книжной героиней, она тут же достала телефон и начала снимать. Он не был готов к такому повороту событий, но, сделав невозмутимый вид, пересказал, по её просьбе, всё то же самое на камеру.

После этого спонтанного интервью, когда темы для разговора двух едва знакомых людей себя исчерпали, она, объяснившись тем, что ей нужно «на свежий воздух», направилась к выходу, а он, чтобы не ходить за ней следом, поднялся, взобравшись по крутой лестнице, на второй этаж, где уже вовсю разъезжал, пригретый вниманием девушки и друга-рыбы, в залитом там бетонном пуле его брат.

Наконец настал его черёд хвастаться, и он показал компании новоиспечённый «кружок» в её тг-канале с ним в главной роли. Друг-рыба посмеялся над тем, какой он «лысый», а брат, ещё до него узнавший о её музыке, сказал, что «у него нет шансов», потому что, по его мнению, весь концерт она смотрела только на него.

Брат, накачанный, роскошно татуированный, обеспеченный (он стал программистом аккурат перед тем, как это стало мейнстримом), действительно, не говори он это своим фирменным шутливо-ловеласским тоном и не имей она уже своего татуированного качка, был бы куда лучшей партией для витающей в облаках принцессы, чем он, марк-твеновский принц, похоже, ещё до рождения променявший королевский пурпур на рваные кеды, – но и это обстоятельство освещавшие его жизнь закатные лучи окрашивали нежными цветами безразличия.

Внизу они ещё раз пересеклись: он с компанией шёл к столу для кикера, а она, судя по всему, окончательно на выход. В ту короткую секунду, пока две из четырёх державших миниатюрных футболистов ручки ещё пустовали (девушка брата настольно-футбольную инициативу не поддержала), он думал предложить поиграть с ними ей, но так и не решился, и она, ещё раз поблагодарив его за книгу, вышла на улицу; свободное место у стола занял какой-то незнакомец, и на пару с его братом, заядлым игроком, они разгромили их с другом-рыбой хлипкий тандем.

Несмотря на данное ей на концерте обещание прочитать его сообщения, она так и не ответила на них, поэтому вместо неё гостевой куплет для его многострадальной песни записал его старый друг-музыкант из Тулы, весьма точно, не зная ситуации, передавший в нём его чувства по поводу неудавшейся кооперации; его же ещё чуть саднящее сердце отвлекла на себя новообретённая подруга из антикафе, скуластая читинка с карими, чуть раскосыми, улыбчиво-спокойными глазами, с которой он теперь вместе, нежась в вялой, никуда не влекущей симпатии, ходил на волейбол.

Она сама напомнила о себе, написав ему в «телеге» немногословное, но полное восторга сообщение с впечатлениями от прочитанной ей половины книги. Не став уточнять, почему она не прочитала её до конца (тем более что именно на эту оставшуюся часть приходился миазменно-натуралистичный, откровенно трешовый эпизод, который мог, как в случае с бабушкой его бывшей, испортить всё впечатление), он поблагодарил её за отзыв и тут же прислал ту самую, не удостоенную ей своим участием, но названную в её честь песню, которая уже успела выйти в составе его эпатажно-раздолбайского альбома, каким-то неведомым образом набиравшего обороты среди слушателей «Яндекс Музыки».

Её голосовое сообщение, в котором она осыпала комплиментами сначала его музыку (открытую им циничную истину о том, что для наилучшего результата в чём-либо людям следует давать их самих, подтвердило её ёкнувшее на отсылке к её песне сердце), а потом – снова его книгу, застало его в трамвае по пути в кинотеатр, и он, неторопливо смакуя её восхищение, ответил ей, уже сидя на диване перед входом в кинозал – и только его блестящие глаза и уйма отправленных в корзину перед удачным «кружочков» выдавали его волнение.

Уже в середине июля, когда он шёл по парковке «Авиапарка», где только что купил себе новую книгу, к нему обратился промоутер располагавшегося там же, на парковке, в портовом контейнере, магазина солнечных очков и предложил зайти к ним – в честь открытия они угощают чаем и гадают на картах таро. Почувствовав спиной подталкивающее касание судьбы, он согласился и, рассмотрев ради приличия ассортимент (околонулевой банковский баланс не подразумевал защиту от солнца), сел на круглый пуфик ждать своей очереди на гадание.

Получавший перед ним своё предсказание смуглый, будто только что с краснодарских полей, рабочего вида мужчина интересовался деловыми вопросами, и раскладывающий на низеньком деревянном столике карты, похожий вырывавшимися у него смешками на кэролловского Шляпника парень с чёрным хвостиком отвечал ему, что сейчас ситуацию «нужно отпустить».

«Ну да, а когда это было иначе», – со скептическим ехидством думал он, прихлёбывая налитый ему хвостатым Шляпником сразу после того, как он сел, травяной чай.

Наконец работяга, получив ответы на все свои вопросы, встал из-за стола, и его место занял он.

– Ну, какой у тебя вопрос? – задал свой, перемешивая карты, Шляпник.

Он некоторое время молчал, намеренно избегая банальных вопросов о любви и деньгах, а потом наконец спросил, ведомый уточнениями Шляпника, движется ли «оно» вообще куда-то или нет, под этим «оно» имея в виду свою творческую деятельность.

Первая же выложенная на стол карта ответила на этот вопрос утвердительно, пообещав возвращение всех вложенных средств, которые, как поясняли следующие карты, придут через «объединяющего всех короля» (он сразу подумал о своём брате, разделявшем с ним знатно-благозвучную фамилию и не раз подкидывавшем ему айтишные «халтурки») и через знания, но, говорили через смутившегося Шляпника карты, это будет «какая-то мутная темка»; выложенные же напоследок одна за другой три арканы указывали, по словам хохотнувшего от удивления Шляпника, на чрезвычайную важность этого события – и он, недавно лишившийся получаемой им после смерти отца пенсии и финансовой поддержки брата (и то, и другое произошло совершенно естественно, обусловленное коррозией времени), не мог с этим не согласиться.

Следующий вопрос Шляпник предложил задать о любви, и он, уже без долгих размышлений, спросил: «Старая или новая?», под старой подразумевая свою бывшую, которую он вот уже как год безуспешно пытался вернуть, а под новой… впрочем, он и сам не знал, кого он видит на этом месте, или не хотел себе в этом признаваться.

Карты сразу отмели «старую», назвав её «алчной» разбивательницей его сердца («Ну, на то она и бывшая», – уже вслух разоблачительно усмехнулся он, но Шляпник лишь сослался на свою проводниковую роль), и тут же одобрили «новую», представив её светлым, со своей, однако, «тёмной стороной», человеком, которого нужно будет «заземлять».

Он рефлекторно, прежде, чем успел что-либо понять, увидел в этом образе её, родившуюся, как и он, под воздушным знаком, описанную одним из героев её ютуб-блога тем же самым лучезарным словом и дающую выход в своей меланхоличной, местами до суицидальности, музыке таящемуся в ней «чёрному человеку».

Не веря им самим проделанному над собой фокусу, беспомощно усмехаясь, он попросил Шляпника показать ту самую, олицетворявшую её карту – в момент «расшифровки» тот держал их повёрнутыми к себе. На ней был изображён большой, сидящий на паутине чёрный паук. Шляпник, увидев, как быстро с его губ сошла улыбка, сменившись бескровной полоской смятения, начал безудержно, во весь голос, смеяться и смеялся до тех пор, пока его сгорбленная, торопливо удаляющаяся фигура не исчезла за толстыми колоннами паркинга.

Лето шло своим чередом, крутясь уныло-ржавой каруселью занятий музыкой, волейбольных игр, написания многострадальной книги (её он и писал в часовом окошке любимого антикафе) и ночным прогулок из центра до дома.

На одной из них, уже в его районе, когда он сидел на скамейке возле памятника Фиделю Кастро и попивал безалкогольный, производства «Магнолии», мохито, наслаждаясь ночной тишиной, к нему подошёл некто в белоснежных кроссовках, джинсах и кофте на молнии и, осведомившись, не из ВДВ ли он (на нём был бело-красный полосатый свитер, который, надев тем вечером без особой охоты, он потом ещё долго проклинал), попросил послушать с ним одну песню. Подняв глаза и увидев неправильное, какое-то сплюснутое лицо говорившего, он почувствовал холодную, налившуюся свинцом где-то в груди оторопь и, рассудив, что лучше будет согласиться, принял беспроводной наушник из рук незнакомца.

Тот, уже сидя рядом с ним на скамейке, под аккомпанемент неторопливой бессловесной музыки, стал рассказывать о себе, мол, он СВОшник, только недавно вернулся с войны (он провёл рукой по своей обросшей коротким, как у него самого, рыжевато-светлым ёжиком голове) и теперь, видя во сне своих погибших товарищей, страдает от бессонницы.

На его вежливо-участливый вопрос, получает ли он помощь от государства, тот ответил, что ходит на собрания ветеранов в церкви, но не чувствует понимания со стороны присутствующих, а затем признался, что куда больше он видит его в нём, случайном прохожем.

Из последовавшей за этим истории (в наушниках играла уже другая, самая разнообразная музыка, включая иноагента Фейса) он узнал, что говорят умирающие, с развороченными взрывом кишками, солдаты (конечно, их слова обращены к матерям и жёнам), сколько их мёртвые тела могут пролежать на поле боя (достаточно, чтобы их неупокоенные души прилетали к нему, их выжившему сослуживцу, уже по московскому адресу) и какие наркотики – разумеется, синтетические – употребляют бойцы перед штурмом.

Рассказав же о том, как он «выебал» горюющую жену своего погибшего друга (по его словам, она сама на него «набросилась»), ветеран ещё не утихших боевых действий начал плакать, а он, занятый кощунственно посторонними мыслями, одолеваемый смертельным соблазном рассмеяться, сидел неподвижно, как ещё один вдруг выросший здесь памятник.

Когда же он, набравшись какой-то повстанческой решимости, заикнулся о том, что вообще-то весь мир – это поле боя и у каждого внутри идёт своя война, СВОшник, одним жестом его оборвав, сбегал в неприметный круглосуточный ларёк через дорогу и вернулся оттуда с двумя бутылками дешёвого светлого пива.

Он не пил – не потому что запрещал себе, но потому, что не получал от этого никакого удовольствия, – однако предложение почтить боевых товарищей из своей природной деликатности отклонить не смог, после чего, по примеру старшего плеснув немного на землю (эти брызги, как он догадался, полагались умершим), сделал пару глотков. Рот наполнил кисло-железный, какой-то промышленный вкус, будто он только что облизал дуло автомата, и ужасы войны, снова хлынувшие из уст их свидетеля, стали ещё реальнее.

– А хочешь кокса дунем или шлюх снимем? – предложил вдруг, оторвавшись от своей истории, рассказчик.

Он, знавший пределы своего авантюризма, отказался и с каким-то иисусовым милосердием сказал, что ему, СВОшнику, «это тоже не нужно».

– Откуда ты знаешь, что мне нужно, – риторически, будто Пилат, вопрошающий Христа об истине, процедил тот.

Он действительно не знал, что нужно человеку, вернувшемуся с войны, но сердцем и душой оставшемуся там, как не знал он, что нужно ему и почему он всё ещё сидит на одной скамейке с этим пропащим воякой, от одного вида которого ему было не по себе, так что, когда тот, опорожнив свою бутылку и все подвернувшиеся под язык истории, предложил пойти к нему «дунуть травки» («Никакой химии, чистая шмаль», – заверил его искуситель), он, сторговавшись до простого провожания домой, согласился.

Ехали они на двух арендованных СВОшником самокатах, после короткой поездки оставленных ими перед въездом в витиеватые дворы низеньких сталинок; ободрённый встречным ветром, чуть захмелев от не привычного его организму алкоголя, он теперь хотел показать – в первую очередь, самому себе, – что ничего не боится, и сейчас, позабыв о своей изначальной цели, шёл к спрятанному в глубине дворов, с двойной дверью, подъезду, а затем поднимался на последний этаж по залитой рассветно-кремовыми лучами прокуренной лестнице чуть ли не впереди его проводника.

Квартира была тесной, с советским ремонтом, халупой, завешенной, как паутиной, какими-то тряпками, подпирающими двери и сушащимися на бельевых верёвках; руки пришлось мыть над жёлтой от налёта ванной, а говорить из-за спящей за одной из хлипких дверей девушки СВОшника, «ебанутой» татуировщицы, как заочно представил её он сам, – вполголоса.

Комната, в которую они затем прошли, была пустой и захламлённой одновременно: на рассохшемся бесцветном паркете у двери стояло в развалку несколько пар обуви, к которым, сменив их резиновыми тапочками, они присовокупили и свои; по углам, на полках и комоде, лежала скомканная одежда, а на узком подоконнике, ждала, будто знавшая о скорых гостях, бутылка водки и две стопки, которые они, тоже за боевых товарищей, но уже без ритуального проливания, залпом в себя опрокинули – и наконец на узком, отделанном досками балконе привлекал внимание одному неусыпно бдящему караульному видимых дронов самодельный водник, из которого, после смены отработанного «снаряда», они оба – он глубоко и ровно, а СВОшник – почти тут же сильно, до непроизвольного метеоризма, закашлявшись – затянулись.

Дальше всё было как в плохо смонтированном фильме: он, с тупой лыбой уставившись на собеседника, отвечая на его вопрос, в каком временном промежутке тот в данный момент существует, отвечает, что «сейчас, вот прямо сейчас»; они увлечённо разглядывают стоящий на подоконнике жёлтый подсохший цветок, философски рассуждая о его природе; хозяин вечеринки, поправ режим тишины, включает музыку на переливающейся всеми цветами радуги колонке, и он, развязно жестикулируя, подпевает своей недавно вышедшей, заказанной у диджея песне с самообличительно-клиническим названием.

Веселье чуть поутихло, когда он, решив запечатлеть себя в этом столь необычном для него состоянии, достал телефон и, включив фронтальную камеру, стал рассказывать о своих ощущениях – тогда тот, кто ему это состояние подарил, резко посерьёзнел и, отобрав у него телефон, удалил все получившиеся записи – сначала из галереи, а затем и из корзины.

Впрочем, уже в следующем кадре они стояли, едва не касаясь друг друга лбами, как два старых знакомых, и изливали друг другу душу: он рассказывал о том, как его папа, струсив перед светившей ему тюрьмой, сиганул с 28-го этажа, а его собеседник ему глубоко соболезновал.

Потом же, видимо, чтобы тоже как-то выразить своё доверие, он стал предлагать ему работу курьером.

Внезапная вспышка адреналина осветила всё происходящее нестерпимо ярким светом понимания. Но он, пока ещё не зная, что с этим пониманием делать, лишь отрицательно покачал вдруг отяжелевшей головой.

– Сто тысяч будешь получать, делать ничего не надо, – напирал на него, как струя гидранта, вдруг отвердевший, доносившийся теперь откуда-то издалека голос вербовщика, но он продолжал, как заводная кукла, мотать головой. – А чем хочешь заниматься?

– Музыкой и литературой, – не думая, как на духу, ответил он.

– Ну вот, будешь как Пушкин…

На этих словах его вдруг озарило, чтó нужно делать с тем самым, начавшим уже понемногу меркнуть пониманием, и он, словно бы подхваченный одним им осязаемым порывом ветра, устремился к выходу.

– Стой, ты в моей кофте! – услышал он уже на лестнице голос из-за спины и, зная, что оборачиваться нельзя, ибо за ним гонится сам Сатана, на ходу стянул с себя кофту, которую до этого на него, околевшего после «прихода», накинул СВОшник, и вместе со сбрыкнутыми с ног тапочками бросил на ступеньки.

«Дверь не откроется, я в ловушке», – подумал он со сводящим живот ужасом, после чего действительно упёрся в закрытую, не поддавшуюся даже после нажатия кнопки железную дверь подъезда.

Всё ещё не теряя надежды на спасение, предположив, что это вход в подвал, он поднялся на один пролёт и стал ломиться во все находившиеся на этаже двери – но ни одна из них не поддавалась.

Бежать было некуда – Сатана уже стоял на полпролёта выше.

– Да чё ты взбесился так, – успокаивал его, взяв под плечо и ведя обратно в квартиру, сам, казалось, перепуганный Сатана. – Я курьером на «Горбушке» работаю, айфоны развожу…

На пороге их уже встречала, в одном чёрном нижнем белье, «ебанутая» татуировщица, черноволосая и заколотая.

– Ты кого сюда привёл? Это кто вообще? – отчитывала она виновато лепечущего Сатану, пока он, не особенно веря этой сцене (она, в его объятом паранойей представлении, вполне могла быть отработкой «тормозного» сценария, продуманного на случай, если соискатель отказался от преступной вакансии), забирал оставленный им рюкзак с недописанной книгой и другими вещами.

– Что там было? – уже обутый, спросил он у Сатаны, имея в виду содержание водника.

– Трава и немного табака, – отчитался тот. – Ты что, измену словил?

– Я первый раз…

– Ладно, иди, – отпустил его Сатана и с какой-то пренебрежительной насмешкой добавил: – Я бы с тобой в разведку не пошёл.

На этот раз подъездная дверь, казавшаяся ему входом в подвал, открылась без особых усилий и он, не веря своему спасению, хлопая себя по карманам (ему казалось вполне логичным, сообразным происшествию не нащупать в них телефон или кошелёк, но и тот, и другой были на месте), вышел на улицу.

По меньшей мере 3 раза прошёл он, как ему казалось, мимо какого-то одиноко бредущего по утренней улице деда, словно двигаясь по эскалатору, всё время относящему его назад.

По мышечной памяти дойдя же до дома, он решил не подниматься на этаж – мысли сейчас ветвились особенно кустисто, не поспевая за действиями, что с его суицидальными наклонностями могло кончиться фатально, – но прежде, чем сесть на стоявший в подъезде, перед лифтовым холлом, кожаный диван, он зашёл в расположенный там же, предназначенный для охранников и другого персонала туалет.

В один момент бледно-золотистая струя пресеклась и, после мышечного усилия восстановившись, унесла с собой в канализацию белую продолговатую личинку. Подумав, что это застоявшееся семя, он предположил, что в одном из вырезанных наркотическим опьянением кадров занимался сексом с чёрноволосой татуировщицей, но, не найдя ничего в сливном отверстии, решил, что это была галлюцинация.

Наконец, после неопределённо долгого сидения на подъездном диване поднявшись в квартиру и не раздевшись (его продолжало знобить после панической атаки), он заперся в одном из двух, маленьком туалете и теперь сидел на устланном подушками полу, прислушиваясь к каждому звуку и пытаясь определить, реальные ли это соседи начали стучать молотком или воображаемые.

Зазвучавшие же через некоторое время на кухне заспанно-басовитые голоса брата и гостившего у них его друга не вызывали сомнений в их подлинности, и, убаюканный будничностью этого разговора (говорили о планах на день и работе), он вскоре заснул.

Его не отпускало ещё 3 дня.

После пары неумышленных свиданий с читинкой из антикафе ему стало ясно, что ничего не получится – прежде всего, потому, что ему этого не хочется.

Физически они как будто специально были подогнаны друг под друга, так, чтобы при объятиях её макушка упиралась в его подбородок, да и неблагополучно-семейное прошлое обоих давало им темы для разговоров, – но её однообразное, как по рельсам катящееся исполнение одних и тех же композиций на стоявшем в антикафе фортепиано нагоняло на него скуку, которая, он знал, оплетёт, как пыльная паутина, и все остальные сферы их жизни, сделай он шаг вперёд.

Окончательно же всё решилось, когда они зашли ей за айс-латте в «Шоколадницу», и она, выуживая из стоявшей на кассе банки бесплатные значки, как бы невзначай призналась в своей «интуитивной» алчности.

Ему тут же вспомнилось недавнее гадание на таро, обличившее в этом пороке его бывшую и теперь, казалось, предостерегавшее от возможной будущей, так что, когда пришло время её поцеловать – они в этот момент были в другом антикафе этой же франшизы, она лежала, залитая утренним светом, на «мягком» подоконнике, а он сидел рядом с гитарой на коленях, – он не стал этого делать и, поддавшись другой, более насущной потребности, пошёл в туалет.

Лето, отстучав колёсами пригородных электричек, закончилось – как кончились и деньги на его одной из двух, вручённой ему возле метро кредитной карточке.

Увидев в её красной расцветке символический стоп-сигнал, признав себя профнепригодным для творческого успеха (на роль молодёжного кумира он, слишком во всех смыслах высоколобый, не годился, а другие его жаждущей внимания натуре не улыбались), он, под протекцией его друга-казаха, устроился продавцом-консультантом в магазин одежды для покорителей волн, снега и асфальтовой стихии.

Впрочем, хватило его ненадолго – ровно на столько, чтобы, усыпив этой приманкой совесть (он наконец-то взялся за ум и приводит, по наставлению брата, «свою жизнь в порядок»), принять мамино давнее и настойчивое предложение закрыть его кредитки её залежавшимися на российском счете (сама она уже 3 года, как жила в Турции) сбережениями и, уволившись в первый же рабочий день, последние несколько, уже внесённых в его график, смотреть с коллегой, прыщавым хиккой, держащимся за эту работу как за последнюю ниточку, связывающую его с внешним миром, финал международного чемпионата по «доте».

Отработав же положенные смены, он, однако, не сдался и, сочтя этот момент подходящим для сближения с его любимым антикафе, пройдя собеседование (проводимое его давней знакомой, как и он, уже не первый год осаждающей крепость шоу-бизнеса, оно было чистой формальностью), стал пробовать себя в роли многофункционального помощника.

Но и тут, помимо его природной куринолапости, из-за которой он портил бланки с именами гостей, путая поля и суммы, и пачкался, готовя горячие напитки, в кофейных брызгах, перед ним встала глухая стена его до сих пор не сломленного нуждой нежелания работать.

Как-то, после очередного фиаско на кухне, он, зайдя в закуток возле входной двери, где стоял кассовый аппарат, попытался эту стену сломать, но лишь оставил едва заметную вмятину в гипсокартоне реальной.

На последовавшей за стажировкой встрече оба – и принимавшая его знакомая-певица, и он сам – сошлись на том, что ему с антикафе лучше «остаться друзьями».

Его этот отказ, не считая слегка задетого самолюбия, не слишком опечалил, наоборот: как и в случае с ней, отгороженной от него мускулистой спиной, непреодолимая стена профессиональной френдзоны избавляла его от мук дальнейшей борьбы, даря умиротворяющее ощущение обречённости на собственную судьбу, одинокую и безработную.

Так что он снова, теперь с ощущением своей полной правоты, стал проживать кредитные деньги, разгребая завалы старых песен перед, как ему казалось, грядущим музыкальным прорывом.

Как осенний дождь, одним позднесентябрьским вечером на него нахлынула жажда написать ей и признаться в своих чувствах; ведомый этой жаждой, идя длинной, параллельной шоссе тихой улочкой, он написал ей анонимное (подсобил телеграм-бот, которого она же и подключила) письмо, в котором, малодушно прикрываясь своей обезличенностью и рассудительностью, какой обычно облагораживал каждый такой свой импульсивный порыв, спрашивал о личном её и каялся в этом личном сам.

– Что, тоже ищешь? – послышалось откуда-то с периферии его Вселенной, сжавшейся сейчас до размеров окошка набора текста.

Он поднял глаза и увидел, в лиственно-парковой темноте (оказалось, он уже миновал половину своего прогулочного маршрута и теперь пробирался через небольшой, с насыпными дорожками, сквер к шоссе), чужие, обведённые густой тенью бессонницы, широко, как у филина распахнутые и мёртвые, матово блестящие одной лишь жаждой дозы.

Как и тогда, с предлагавшим работу СВОшником, он смог лишь, с трудом двигая заржавевшей шеей, молча помотать головой этой снова вдруг разверзшейся перед ним наркотической бездне, после чего поспешил выйти на заливавший тротуар свет фонаря.

Однако, идя теперь по узкой тропке вдоль спрятанной за деревьями парковки служебного транспорта, снова оказавшись во мраке, он думал о том, что мало чем отличается от того ищейки – вернее, искомое им мало чем отличается от того, что ищет, строча свою любовную тираду, он сам, так что, когда та из-за технической ошибки (видимо, бот, накрытый простынёй его текста, уснул) не отправилась, он не стал делать повторной попытки, сочтя это за знак судьбы, точнее – несудьбы.