Сердце в заливе бабочек

Глава 1. Случайное сообщение

Небо свинцовое, тяжёлое, как мокрое одеяло. Воздух будто затаил дыхание – снежинки плавно кружились за окном, оседая на подоконнике ровными рядами, как ноты на пустом нотном стане.

Ева сидела у окна, обхватив чашку зелёного чая, и разглядывала улицу. Там, за стеклом, редкие прохожие прятали лица в шарфы, замирали в ожидании автобусов, и всё казалось привычным, даже слишком. И это привычное почему-то сегодня пугало.

Она положила планшет на колени и щёлкнула иконку браузера. Сердце сжалось от легкого волнения. Тот самый импульс, что приходит ниоткуда – как будто кто-то тихо шепнул: «Сделай это сейчас».

Она снова открыла вкладку, которую держала на фоне уже пару недель:

«Lexica – международная платформа для языкового обмена».

Удобная, минималистичная, на английском языке. Ева медленно водила курсором по экрану.

– Ну и зачем ты сюда лезешь? – полувсерьёз прошептала она себе.

Голос внутри звучал строго: «Это не поможет тебе забыться».

Но было и другое чувство – лёгкая дрожь интереса, почти как накануне поездки в город, где ты никогда не был.

Она выбрала язык, который хотела практиковать.

Турецкий.

Пальцы замерли на клавиатуре. Почему он? Ева не говорила на нём свободно – знала всего несколько слов: «merhaba», «çay», «güzel». Но именно этот язык у неё с детства ассоциировался с летом, морем и странным спокойствием.

Она вспомнила: в детстве, когда ей было восемь, дедушка читал ей по вечерам турецкие сказки. Он сам выучил этот язык, когда работал на археологических раскопках в Малатье, в конце 70-х. Его тетрадки с изогнутыми буквами до сих пор лежали на антресоли.

«Ты когда-нибудь побываешь там, где чай подают в стаканах в форме тюльпана», – говорил он.

Ева тогда не понимала, зачем вообще ехать куда-то, если у тебя есть дача с клубникой.

Теперь она понимала. Слишком сильно.

Она нажала «Start registration».

Имя: Ева Морозова

Возраст: 24

Родной язык: Русский

Изучаемый язык: Турецкий

Интересы: Искусство, литература, кино, психология, путешествия

Цель: Обмен языками, новые знакомства

Пару кликов – и профиль готов. Сайт предлагал ей список возможных собеседников. Ленты лиц и имен. Женщины, мужчины. Кто-то из Истанбула, кто-то из Антальи, из Газиантепа, даже один парень из деревни в районе Чанаккале.

Она листала без особого внимания, пока взгляд не остановился на имени:

Kaan A.

27 лет, Фетхие, Турция

«Owner of a small cafe. Love languages, music, sea, and stories».

На фото – тёплый свет, немного размазанный фон, и он: щурится на солнце, тёмные волосы, улыбка почти лукавая. Фон – кажется, какое-то побережье. За ним – синева.

Ева почувствовала, как внутри что-то дрогнуло. Не сильное чувство. Просто искра.

Она открыла профиль.

Каан был онлайн. Зеленая точка рядом с именем.

Что-то в этом казалось… судьбоносным. Или просто хорошо написанным совпадением.

«Ну и что? Написать или подождать?»

Она решилась.

Message from Eva:

Hi Kaan! I just joined the platform. I'm learning Turkish and your profile caught my eye – the café, the sea… sounds nice:)

Would love to exchange languages if you're up for it!

Через пару секунд – удивительно быстро – пришёл ответ:

Message from Kaan:

Merhaba Eva! That was quick:) I was about to log off, but now I won’t.

I'd be happy to help you with Turkish. And I'm curious about Russian too. You look like someone who draws – is that true?

Ева тихо рассмеялась.

Он угадал. Она действительно рисовала.

Пальцы застучали по клавиатуре.

Haha, yes – I do draw. Mostly watercolors. How did you guess?

Your profile picture has this… artist vibe. And your eyes look like they notice colors most people ignore.

Она прикусила губу. Интонация флирта – но тёплая, не приторная.

Интересно.

День действительно менялся.

What time is it in Fethiye now?

5:42 pm. Golden hour. Want to see it?

Он отправил фото.

Закат.

Солнечные лучи, играющие в волнах.

Beautiful.

Next time – I’ll send you the sound of waves too. Or better: a video call?

Ева замерла.

Вот так сразу?

Она почувствовала, как потеплели ладони.

Окно чата мигало. Он ждал.

Но вместо кнопки «принять», она написала:

– Пока не готова.

Но… мне нравится, что ты предложил.

– Тогда я подожду.

Тут, у моря, это умеют.

Она закрыла планшет. Подошла к полке.

Достала старый скетчбук – на обложке пыль, пальцы оставили след.

Открыла первую чистую страницу.

И начала рисовать.

Волны. Тонкие штрихи. Свет. И человека, которого она знала только по переписке.

Но, кажется, уже начинала узнавать.

Глава 2. Экран между нами

Звонок раздался глухо, как будто издалека, через слой воды.

Ева поднесла пальцы к кнопке, но не нажимала сразу. Она сидела в свитере с высоким горлом, в тишине, которая вдруг стала звенящей.

На экране мигало имя: Kaan A.

Крохотный значок видеокамеры светился зелёным.

Она поправила волосы. Провела пальцами по бровям, по контуру лица – зачем? Не для него. Для себя.

В комнате стояла полутьма. Лишь настольная лампа, тёплая, янтарная, отбрасывала пятно света на листы скетчбука, что лежал раскрытым на коленях.

Щелчок. Звонок принят.

Экран вспыхнул – и замер. Мелькнула тень. Затем – он.

Каан сидел в своей комнате. Позади – открытая дверь на балкон, и свет морского заката, уже уходящего за горизонт. Он был в простой чёрной футболке, волосы чуть растрепаны, а в руке – бокал с чаем. Тот самый, в форме тюльпана.

Они молчали. Несколько секунд. Может, десять. Но внутри – будто вечность.

Первой заговорила Ева.

– Привет. – Голос был тише, чем она ожидала. Почти шёпот.

Каан улыбнулся, наклонившись чуть ближе к камере.

– Привет. Ты не представляешь, как я рад тебя видеть.

Он говорил медленно, с лёгким акцентом, но отчётливо. Голос глубокий, мягкий, обволакивающий. Как будто из старой радиопередачи, где каждый гласный – почти прикосновение.

– Ты… – она запнулась, рассмеялась. – Ты как будто звучишь теплее, чем выглядишь.

Каан рассмеялся в ответ.

– Я надеялся, что это будет наоборот.

Она почувствовала, как щеки вспыхнули. От лампы? От слов?

На секунду оба замолчали.

Каан вдруг поднял камеру – и повернул её в сторону окна.

– Смотри. Это Фетхие сейчас.

Ева увидела: балкон, лениво шелестящие листья, закат, ещё живой, золотой, как сломанный апельсин. Внизу – голуби на крыше, шум прибоя.

– Потрясающе. – Она едва выдохнула. – Там и правда пахнет солнцем.

Он вернул камеру на себя.

– А у тебя? Москва?

– Да. Небо – как пепел. Снег. Холод. Всё глухо и ровно. – Ева откинулась на спинку кресла. – Но… странное дело. Внутри почему-то спокойно.

Он посмотрел прямо в экран. Не через, а в неё.

– Потому что ты сейчас не в Москве.

Она почувствовала, как что-то внутри чуть дрогнуло.

Ладонь машинально скользнула по скетчбуку, всё ещё лежащему на коленях.

Каан заметил.

– Ты рисуешь? Сейчас?

– Нет, – покачала она головой. – Просто держу. Будто… якорь.

Он кивнул.

– А можно посмотреть?

Она замялась. Открыла. Показала на камеру.

Пожелтевшие листы.

Детали: чаша граната, глаза старика, лодка, дрожащая на воде.

Каан смотрел молча. Долго.

Потом тихо произнёс:

– Ты рисуешь так, будто слышишь дыхание вещей.

Ева не знала, что ответить. Она просто перевернула страницу.

Потом ещё одну.

Потом – остановилась.

На одном листе – пусто. Только светло-синий мазок в углу, недорисованный.

Именно туда она сейчас положила ладонь.

Пальцы чуть подрагивали.

– Я… хочу попробовать снова.

– Тогда начни сейчас.

Она достала карандаш. Начала водить – медленно, будто извиняясь перед листом за долгое молчание.

– Расскажи мне, – сказала она, не отрывая взгляда от бумаги. – Что у тебя за кафе?

– Маленькое. Почти как дом. Два стола на улице. Люди приходят не из-за кофе, а чтобы поговорить. Один старик каждый вечер играет на сазе. Дети зовут меня «аğabey», как старшего брата.

– А тебе не бывает там одиноко?

Он чуть улыбнулся.

– Бывает. Особенно вечером. Но иногда – ты просто ставишь музыку. Или зажигаешь свечу. Или вот – пишешь кому-то, кого даже не знаешь.

Она подняла голову.

– Уже знаешь.

И снова тишина. Но тишина тёплая.

Связь между ними не в словах. В паузах.

Позже, ночью.

Она легла спать, не закрыв планшет. Экран потух сам, а её дыхание стало ровным.

Сон пришёл быстро. Но не как забвение, а как переход.

Она шла по набережной. Лёгкий ветер, чайки, чай в стакане, горячий, с мятой. Рядом – дедушка. Его руки старые, тёплые. Голос глубокий, родной.

– Видишь, Ева? – говорил он. – Вот оно. Берег, где всё начинается.

И рядом, из ниоткуда, – другой голос, молодой, мягкий.

– А когда ты захочешь – я покажу тебе, где он заканчивается.

Они сидели втроём.

Дедушка. Каан. Она.

Чай. Босфор. Тишина.

Скетчбук лежал рядом, и на странице сам собой проступал рисунок.

Берег. Фигура вдалеке. Огонёк.

Она не проснулась.

Она помнила.

После звонка всё вокруг будто погасло медленно – не как свет, а как напряжение.

Ева сидела в темноте, но не спешила зажигать лампу. За окном всё ещё шёл снег, редкий, тяжёлый. Он прилипал к стеклу, как будто старался заглянуть внутрь.

Она прикрыла глаза, снова слыша его голос.

Он говорил негромко, будто боялся разрушить что-то хрупкое в их разговоре. Его турецкий акцент на английском был… музыкальным? Нет. Скорее – прерывисто-мягким, как огонь в камине, в котором только что разожгли первую щепку.

Она открыла скетчбук и провела пальцем по белой странице.

На ней ещё не было линий. Только лёгкий след – будто бумага помнила её настроение.

«Рисовать?» – вопрос больше к телу, чем к разуму.

Ответ пришёл без слов.

Да.

Она взяла угольный карандаш. И начала.

Сначала – просто контур.

Пальцы двигались по наитию.

Пляж. Камни. Линия воды.

Затем – силуэт. Мужской. Сидит спиной. Футболка. Чашка в руке.

И рядом – девушка. Лицо скрыто. Но видно, как её волосы поднимаются от лёгкого морского ветра.

Свет от монитора отбрасывал синие тени на страницу.

Внезапно в груди что-то сжалось.

Это чувство не было привычным. Не влюблённость. Не восторг.

Это было… узнавание.

Как будто она вернулась в место, где уже однажды была.

С ним? С дедушкой?

С собой, прежней?

Она перелистнула страницу.

Нарисовала ладони. Мужскую и женскую. Пальцы не касаются. Между ними – белое пространство. Но линии рук стремятся навстречу.

Она замерла, уставившись в это расстояние.

И вдруг – пульс.

Где-то глубоко, под кожей, всплыла мысль:

Он что-то скрывает.

Каан. Его голос, его глаза. В нём была искренность.

Но за ней – как будто комната, в которую он не пускает.

Она вспомнила, как он, рассказывая о кафе, вдруг отвёл взгляд, как будто что-то увидел вне экрана.

На секунду – и спрятал.

Или она себе придумала?

Ева глубоко вдохнула.

Потом встала, подошла к окну. Открыла.

Снег коснулся щёк.

Она подняла лицо к небу. Оно было без звёзд. Но внутри – зажигался какой-то другой свет.

Тепло изнутри, как от свечи.

Поздняя ночь. Сон.

Океан тишины.

Ева идёт босиком по берегу. Волны чуть касаются ног.

В руке – стакан с чаем. Горячий. Прозрачный. Как янтарь.

Ветер приносит знакомый запах: шалфей, гранатовая корка, немного соли.

Она поворачивает голову.

На скамейке – дедушка. Смотрит в горизонт.

– Ты пришла.

– Я скучала, – тихо говорит она.

– Знаю. Но теперь ты снова рисуешь. Это значит, ты жива.

Она садится рядом. Его ладонь ложится поверх её.

– Ты видела его? – спрашивает он.

– Да.

– И как?

Ева молчит. Потом отвечает:

– Он добрый. Грустный. И как будто где-то далеко.

– Некоторые люди приходят не чтобы остаться. А чтобы тебя вернуть.

Её глаза наполняются влагой.

– А если я не хочу снова терять?

– Тогда рисуй. Каждый день. До самого конца.

Голос дедушки уходит, растворяется.

Вдруг – другой голос.

Тот же тембр, но молодой.

– Eva…

Каан.

Она не видит его, но чувствует рядом.

Он стоит где-то за спиной. И говорит:

– Если однажды захочешь услышать, как поёт море ночью – я покажу.

Утро.

Будильник.

Ева открывает глаза. На столе – скетчбук.

На последней странице – рисунок.

Она не помнит, как его закончила.

Две чашки чая.

На фоне – скамейка.

На берегу.

Пустая. Но как будто кто-то только что встал и ушёл.

Ева смотрит на неё.

Сердце бьётся часто.

Но не от тревоги. От ожидания.

Глава 3. Закаты на расстоянии

Москва. Февраль.

Небо снова серое, но сегодня в нём было что-то мягче, чем обычно. Как будто день не хотел спорить с вечерним светом. Ева сидела у окна с чашкой чая. На экране – квадрат видеозвонка. В нём Каан. Свет у него в комнате был тёплый, как мёд: золотистый отблеск лампы, стена, на которой висела чёрно-белая фотография старого Стамбула, и за его плечом – окно, в которое медленно опускался оранжевый закат.

– У вас солнце уже почти село, – сказала Ева и улыбнулась.

– А у тебя оно ещё даже не выглядывало, – ответил Каан, наклоняясь ближе к экрану. – Знаешь, это почти как в кино: два города, два окна. Один и тот же день. Разные концы.

Она посмотрела в окно – снежинки падали медленно, лениво.

– У нас закат бывает только на чёрно-белых открытках.

Он усмехнулся.

– Тогда у нас будет сделка. Я буду показывать тебе настоящий закат, а ты…

Он замолчал, разглядывая её.

– А ты – будешь показывать мне, как выглядит твой день изнутри.

– Изнутри?

– Через твои рисунки.

Она смутилась.

– Ты помнишь про скетчбук?

– Конечно. С первого дня. Ты держала его так, как будто он важнее телефона.

Каан чуть наклонил голову.

– Покажешь?

Ева помедлила, потом потянулась за скетчбуком, который лежал под подушкой.

Обложка из мягкой кожи, края немного стёрты, как у старой книги. Она положила его на колени, раскрыла наугад. Камера ловила не всё, но Каан напрягся, приглядываясь.

– Это… твой балкон?

– Да. Утро. Видишь, чайник с клубами пара?

Он кивнул.

– А рядом что?

– Это… соседская кошка. Она приходит каждую зиму. Я назвала её Февраль. Она ни разу не дала себя погладить. Но каждый день садится на перила. Смотрит на меня, как будто знает что-то, чего я не знаю.

Он рассмеялся, но тихо.

– Мне уже нравится Февраль.

Она перевернула страницу.

Маленький портрет – его силуэт у окна. Тёплый свет. И надпись сбоку по-русски:

«Он смотрит на меня сквозь экран. А я – через кисть».

Каан замолчал.

– Это ты?

– Это ты.

– Можно… ты иногда будешь присылать мне эти страницы?

Он говорил чуть медленнее, с мягкой просьбой в голосе, как будто боялся отпугнуть.

– Не все. Только те, что хочешь. Без перевода. Я всё равно хочу чувствовать, а не понимать.

Ева молча кивнула. В горле – ком. Она не знала, от чего именно.

Он откинулся назад, снова стал всего лишь силуэтом. За его спиной небо стало темнее, а внизу, у горизонта, ещё горела тонкая полоска заката.

– А ты? – спросила она. – Ты тоже покажешь?

Каан посмотрел в камеру. Его глаза вдруг стали серьёзными, почти прозрачными.

– Обещаю. Но я покажу не сразу. Есть места, которые даже камера не передаёт. Их надо заслужить.

– Заслужить?

– Узнаешь. Если останешься.

В комнате стало совсем темно. Она не включала свет. Экран светился, как единственный фонарь во дворе.

Каан взял телефон, повернул камеру. За его окном – море. Волны почти не видно, только шелест в микрофоне.

– Это… – Ева не закончила.

– Это не просто вода. Это граница. Между тишиной и тем, что внутри.

Он снова перевёл камеру на себя.

– Я тебе верю.

Пауза.

– Ты можешь и мне доверять. Когда захочешь.

Позже, уже в кровати, Ева лежала с планшетом в руках.

Она открыла фото, которое он прислал после звонка. Закат. Камни на берегу. Линия горизонта.

Она пролистала скетчбук на последнюю страницу и аккуратно начала рисовать. Не карандашом, а кистью.

Маленькая акварель: чашка, её пальцы, отражение экрана в стекле, а в отражении – он. Не чётко. Но в цвете.

Фетхие и Москва – на одной странице.

Поздний вечер.

Ева отложила скетчбук и погасила свет, оставив только мягкий настольный ночник. Он почти не освещал комнату, а скорее держал её в полумраке, похожем на теплую утробу сна.

На экране планшета – всё та же фотография: закат с побережья Фетхие, размазанный штрихами цвета, как будто нарисованный не кистью, а дыханием.

Она увеличила изображение. В левом углу, почти вне кадра, – узкая линия песка, и, кажется, чья-то нога. Он просто забыл обрезать. Или оставил специально?

Ева провела пальцем по стеклу, словно пытаясь коснуться воды, цвета, света.

В груди – тишина. Уютная. Тонкая. Та, что приходит не от счастья, а от узнавания.

Она выключила экран.

Пауза.

Почти физическое ощущение потери света.

Звук.

Тихо капает вода в кухне. Скрипит дерево в шкафу. Лед за окном. Всё замедлилось. Она легла, укрылась пледом, уткнулась носом в подушку, на которой остался запах акварели.

И сразу – провал в сновидение.

Сон.

Море.

Берег неразличим – он будто из бумаги. Воздух наполнен запахом соли и дыма.

Ева стоит на узкой веранде, где стол, застеленный белой скатертью, слегка колышется от лёгкого ветра. На столе – два чайных стакана в форме тюльпана. Один уже пуст. Во втором – чай тёмно-янтарного цвета, почти чернильный.

На другом конце веранды – дедушка. Он моложе, чем она помнит. Почти юный. В рубашке с закатанными рукавами, кисть испачкана землёй. В его руках – тетрадка с турецкими буквами. Он читает, не глядя на неё, и что-то напевает себе под нос.

Каан стоит чуть поодаль. В белой футболке, босиком. Он смотрит в море.

Молчит.

Но в какой-то момент поворачивается – не к ней, а к дедушке. И говорит. По-турецки. Голос звучит, будто изнутри волны. Как сквозь воду.

Ева не понимает слов, но понимает смысл. Они говорят о ней.

О том, что её нужно беречь.

О том, что она «слишком чувствует».

Дедушка кивает. А потом, не поднимая глаз, говорит по-русски:

– Не закрывай этот дневник. Даже когда будет больно. Именно тогда – особенно.

Он протягивает ей кисть. Она берёт её. Рука обжигает – как будто из солнца.

В этот момент волна вздымается, и чай в стаканах начинает звенеть – как музыка, слишком близкая к тишине.

Каан касается её плеча.

Голос его звучит теперь ясно, отчётливо:

– Рисуй. Даже если всё исчезнет. Тогда – особенно.

Она проснулась резко.

Сердце билось. Лоб чуть влажный.

На подоконнике – рассвет. Ещё нет света. Только бледное молоко неба.

Сон растворился. Но ощущение – осталось.

Оно было ясным, как след на стекле от пальцев.

И в этом следе – было всё:

Чай. Голос. Море. Руки. Тепло.

Она потянулась за скетчбуком, не включая света. Открыла пустую страницу.

И в полутьме, дрожащей рукой, сделала первую линию.

Чай в стакане.

И рядом – два силуэта.

На фоне заката.

Москва и Фетхие.

Без границ.

Глава 4. Когда ты молчишь – я всё равно слышу

Москва за окном снова замедлилась. Мороз выцвел, превратив снег в ледяную корку, похожую на застывшее дыхание. В этом месяце было ощущение, будто город затаился, как животное перед прыжком – тишина давила, но внутри неё что-то копилось.

Ева сидела на полу, спиной к дивану, с тёплым пледом, обёрнутым вокруг плеч. На коленях – планшет. В комнате не было ни одного яркого источника света: только маленькая лампа на столе, её свет рассыпался мягко, как пыльца, и тени в углах казались живыми.

Сегодня Каан не писал.

Она ловила себя на том, что проверяла экран раз в пятнадцать минут. Пальцы сами тянулись к иконке платформы, хотя в глубине уже знала: «Он не заходил». Зеленая точка рядом с именем потухла – впервые за последние недели.

Но тревоги не было. Была странная уверенность: он просто… молчит. Не исчезает. Не отворачивается. Просто молчит.

Она открыла переписку, прочитала последние строки.

Kaan A.:

«If you ever get lost – send me something you drew. I’ll find you by color».

Внутри что-то сжалось.

И сразу же – будто в ответ на его голос – она почувствовала тепло.

Он был не рядом, но и не «не рядом».

Она встала, прошла к подоконнику, вдохнула воздух сквозь щель. Мороз пах металлом и сухим деревом. И чем-то старым, почти музейным – как если бы в воздухе растворились страницы древних книг.

Она вернулась в комнату, сняла плед, села за стол.

Разложила акварель, промыла кисти.

На белой странице скетчбука – нерешительность. Пустота. Как будто что-то не даёт начать.

Тогда она закрыла глаза.

И просто слушала тишину.

…И вдруг – услышала его.

Не словами.

Не голосом.

А чем-то, что двигалось внутри неё, как невидимая вибрация.

Словно бы Каан сидел где-то на другом конце линии, с чашкой чая, и тоже молчал. Но в этом молчании – было больше, чем в десятках сообщений.

Она провела первую линию.

Тонкую. Резкую. Как нерв.

Потом ещё одну – уже мягче, теплее.

Она рисовала его комнату. Не ту, что видела в кадре, а ту, которую чувствовала.

Полки с книгами, где корешки стерты.

Пальто, брошенное на спинку кресла.

Кружка с тонким сколом.

Пляжный камешек рядом с лампой.

И окно – открытое в закат.

Она добавила свет. Но не просто жёлтый. Сначала охру. Потом каплю розового. Потом – серо-голубой, почти дымчатый оттенок. Такой бывает, когда день уходит слишком быстро.

Рисунок получился почти прозрачным.

Но в нём было дыхание.

Ева смотрела на него и вдруг поняла – она скучает.

Скучает не по разговору.

А по тишине вместе с ним.

Прошло почти два часа, прежде чем на экране всплыло уведомление:

Kaan is online.

Она не написала.

Просто осталась в чате.

Молчала.

И вдруг пришло сообщение:

Kaan A.:

«Ты здесь?»

Ева улыбнулась и ответила:

– Да. Только что рисовала тебя. Ну, не совсем тебя. Скорее… твою тишину.

Через минуту он написал:

– Я её слышал.

– Иногда, когда ты молчишь – это громче всего.

И снова – пауза. Но уже другая. Тёплая.

Ева потянулась за телефоном. Сделала снимок рисунка. Отправила.

Он посмотрел и через пару минут прислал фото в ответ.

Закат.

Но уже не побережье. Каменные развалины на фоне неба, уходящего в лиловый.

Подпись:

– Это место молчит так же. Когда ты приедешь, мы будем молчать там вместе.

Тишина между ними – больше не отсутствие слов.

Она стала тем, во что можно положить ладони.

Как мягкий мох, как волны, откатывающиеся от берега.

На экране вновь вспыхнули буквы. Он писал:

Каан:

– Ты когда-нибудь замечала, что у людей есть особенный способ дышать, когда им рядом спокойно?

Ева прочла. И как будто сразу услышала:

Собственный вдох – замедленный.

Выдох – почти бесшумный.

В груди – не тревога, не волнение. Просто покой.

– Ты сейчас про меня? – набрала она.

– Про тебя. И про себя тоже, – быстро пришёл ответ.

– Когда ты здесь, даже через экран, у меня всё как-то… на месте.

Она потянулась за чашкой, остыла. Но пить не хотелось. Она прислонилась щекой к локтю, глядя на последние строки, и невольно подумала:

«Мы же почти ничего не знаем друг о друге. Мы чужие. Но почему тогда внутри – так тихо, будто я с ним жила всю жизнь?»

– Каан, – напечатала она, – а ты вообще… скучаешь по кому-нибудь?

Он не отвечал сразу. Три точки на экране исчезали и появлялись.

Каан:

– Редко.

– Но сейчас – да.

– Я скучаю по тебе, когда ты не в чате. Даже если это всего полдня.

– Смешно?

Она сжала губы, чтобы не улыбнуться слишком широко.

Сердце не забилось тревожно – оно будто заулыбалось изнутри.

– Нет, не смешно.

Я думаю о тебе даже в метро, когда смотрю в окно, где только чёрнота и моё отражение.

И иногда мне хочется, чтобы ты в этот момент что-то сказал. Даже если я не слышу, просто представила бы.

Он прочитал. Снова молчание.

А потом – голосовое.

Он редко присылал их, почти всегда писал текстом.

Ева нажала.

– «Я как раз говорил. Тебе. В голос. Просто тихо. Без записи. Представлял, что ты слышишь».

– «И да – я тоже скучаю. Когда ты молчишь, я не думаю, что ты далеко. Я просто держу твоё молчание рядом».

Ева прижала ладонь к груди.

Слова будто растворялись в воздухе, оставляя след – как пар на стекле.

Она встала, взяла скетчбук, листнула несколько страниц – и нашла ту, вчерашнюю. Ту, где был его «дом» из её воображения.

И подписала внизу:

«Ты был здесь, даже когда тебя не было».

Сфотографировала.

Отправила.

Он прочитал. И ничего не ответил.

Но через минуту отправил фото: его рука – мужская, тёплая, с широкими пальцами – держала чашку чая. В другой руке – лист бумаги, на котором было написано по-русски, с лёгким наклоном и ошибкой:

«Я рядом, Ева».

Позже, когда она уже выключила экран, сняла лампу и осталась в полумраке, этот вечер остался с ней, как запах, въевшийся в подушку – тонкий, морской, и чуть-чуть терпкий, как лимонная корка в турецком чае.

Ева прислонилась лбом к стеклу.

На улице замирал февраль.

А внутри неё кто-то – уже давно – жил.

Без лишних слов.

Без громких обещаний.

Но с той самой тишиной, в которой можно дышать.

Глава 5. Осторожно, сердце

Город укрыт тонкой коркой инея, как будто стекло, оставленное на морозе. Деревья стоят в белом кружеве, крыши – в хрустальной пыли. Воздух сухой, будто не дышится – скрипучий, осторожный. Снег не падает, он будто затаился, выжидая.

Ева проснулась рано. Сначала даже не поняла, почему. Телефон не звонил, за окном – ни звука. Но внутри уже жило это ожидание. Не тревожное – скорей знакомое, почти ритуальное. Она тянется рукой к планшету, и, не включая экран, ещё несколько секунд просто держит его на коленях.

Комната полутёмная. Лишь рассеянный утренний свет, пробивающийся сквозь шторы, слегка оживляет край письменного стола, где лежит раскрытый скетчбук. Ева встаёт, закутывается в мягкий серый кардиган, наливает себе чай – жасминовый, любимый – и возвращается к скетчбуку.

Страница с лёгкой акварельной зарисовкой: тонкая линия берега, лодка, почти прозрачные волны. Всё – будто случайно, будто и не краска вовсе, а тень на бумаге.

Внизу, едва заметно, написано карандашом:

«Ağırlıksız…»

Она провела пальцем по этой надписи, чуть нажимая, словно могла нащупать его голос под словами.

Каан сегодня молчит.

Ева проверила экран – тишина. Ни зелёной точки, ни сообщения. Необычно. Обычно он писал короткое «утро доброе» ещё до того, как солнце поднималось над Фетхие. Иногда даже прикладывал фото: солнце в окне, чайник на плите, тень оливкового дерева за стеклом.

Но сегодня – ничего.

Не было паники. Только тонкое ощущение: как если бы ты подошёл к двери, за которой каждый день кто-то ждал – а сегодня она просто закрыта.

Она снова взглянула на экран.

Загорелось уведомление. Но не от него.

Кира:

«Ты живая? Кофе через 20 мин, не опаздывай, художник».

Ева усмехнулась.

Всё-таки утро – привычное. В каком-то смысле.

Она набрала ответ, одной рукой поднося чашку к губам:

– Уже собираюсь. Буду. Не ворчи заранее.

Телефон мягко мигнул. Кира сразу набрала:

– Ворчать – это искусство. Учись у мастеров.

Потом – гифка с котом, пьющим кофе.

Но даже после этого сообщения Ева ещё на мгновение задержала взгляд на пустом окне чата с Кааном.

Просто посмотрела.

Просто подождала ещё пару секунд.

Тишина.

Она закрыла планшет.

На сердце будто хруст – не боли, нет. Просто хрупкость.

– Что, ты теперь как Шахерезада? Пишешь ему сказки по вечерам и ждёшь, когда он проснётся и скажет: «Вау, какая ты глубокая», – сказала Кира, дуя на капучино.

Кафе было небольшим, уютным, с большими окнами и ароматом свежей выпечки, которая, казалось, пронизывала воздух ещё до входа. Они с Кирой всегда встречались здесь – почти каждую неделю, как некое неписаное соглашение: кофе, разговоры, жизнь в разрезе.

Ева сидела, обняв кружку обеими руками, и смотрела, как за стеклом бегут люди – в серых пуховиках, с натянутыми капюшонами, торопливые, будто всё вокруг сжалось до одного темпа.

Кира, как всегда, яркая – в пальто цвета шафрана и с сияющим хайлайтером на скулах. В наушнике – микрофон-петличка, полурасстёгнутая сумка, откуда торчит штатив. Она только что вышла с интервью и уже начала выкладывать сторис в свой блог.

– Ты всё ещё ждёшь от него сообщений каждое утро? – спросила она, не отрываясь от экрана.

Ева чуть улыбнулась, качнула головой:

– Не то чтобы жду… Просто привыкаешь. Как будто часть дня. Он как… тень от чашки на подоконнике – когда её нет, ты замечаешь, что что-то не так.

– Поэтично, – Кира вздохнула и отложила телефон. – Но, Ева, он не тень. Он – парень в другой стране, другим морем, другой жизнью.

Ты понимаешь, что ты в него влюбляешься?

Ева чуть отпрянула, словно от резкого света. Потом медленно кивнула:

– Я это чувствую. Но это не громкое чувство. Оно как…

Она замолчала, подбирая слова.

– Как если бы кто-то очень тихо и точно положил руку на твоё плечо. Без лишнего. Просто – был рядом.

Кира посмотрела на неё пристально.

Она умела видеть трещины даже в самых гладких поверхностях.

– Это может быть иллюзией, Ев.

Он может быть настоящим. Но то, что ты чувствуешь сейчас, – это больше про тебя. Про твою тишину, которую он красиво заполнил.

Ева молчала. Не потому что не хотела спорить – просто не могла.

– Ты рисуешь, потому что он рядом? Или потому что ты снова можешь дышать?

– Потому что он не просит объяснять.

– А ты? Ты сама себе всё объяснила?

Кира коснулась её ладони – легко, по-дружески.

– Я не против. И даже не за. Просто хочу, чтобы ты не растворилась в этом.

– Я не растворюсь, – тихо сказала Ева. – Я рисую. А значит – я всё ещё вижу.

Кира улыбнулась:

– Ладно, Шахерезада. Только не вздумай влюбиться в своего Синдбада раньше, чем он поймёт, как твои берега выглядят вживую.

Их кофе почти остыл.

Но разговор всё ещё был тёплым.

Метро, улицы, ступени подъезда.

Мир вокруг был шумным, но в Еве всё словно стало глухим. Возвращаясь домой, она держала в руке телефон – будто это был не просто гаджет, а связующая нить между двумя берегами.

Каан не писал. Впервые за последние недели – ни утреннего «günaydın», ни фотографий с набережной, ни даже смайлика.

Она заходила в чат раз за разом. Проверяла статус – offline. Последнее сообщение – вчера вечером, перед сном. Он писал:

«У моря сильный ветер. Ты бы его нарисовала – он будто разносит мысли по волнам. Спокойной ночи, Ева».

Теперь – тишина.

Ева села у окна, укуталась в плед. Всё выглядело по-зимнему аккуратно – чай на столе, мягкий свет торшера, тишина в квартире.

Она достала скетчбук.

Открыла чистую страницу. И вдруг, не планируя, не задумываясь, начала писать:

«Привет.

Сегодня в Москве всё похоже на иней. Даже люди.

Ты как будто стал вдруг далёким. Или, может, я просто привыкла к тому, что ты всегда рядом – хотя бы словом.

Ты говорил, что ветер разносит мысли по волнам. Сегодня я одна из таких мыслей – лёгкая, унесённая, без адресата».

Она остановилась. Перечитала.

И не стала отправлять.

Просто приклеила письмо прямо в скетчбук.

Как и всё, что не может быть сказано вслух, но важно – оставить.

Для себя.

Ночь пришла незаметно.

Москва замерла под серебристым потолком облаков, и только в окнах иногда вспыхивали экраны – короткие огни чужих жизней.

Ева долго не могла заснуть. Она пыталась читать, потом включила музыку, потом просто легла, уставившись в потолок.

Заснула без перехода, как будто провалилась.

…Всё было залито мягким янтарным светом. Босфор – как полотно. Покойное, широкое, дышащее. Ева сидела на каменном выступе, босиком. В руках – стаканчик чая, в форме тюльпана.

Рядом – дедушка. Он был молчалив, как в старые вечера, когда просто сидел рядом и читал ей сказки.

– Видишь, – сказал он вдруг, не глядя на неё, – здесь чай горячий, даже если дует ветер.

Она кивнула.

Вдруг откуда-то из глубины пространства раздался голос. Чужой, но знакомый.

– Ева… ты слышишь, как дышит море?

Это был голос Каана.

Но он не входил в сон – он просто стал его частью, наложился, как акварель на уже высохшую краску.

– Я нарисую тебя здесь, – сказала она.

– Я уже там, – ответил он.

И в этот момент море вдруг пошло по краям её сна – словно краска, размытая дождём.

А чай стал пахнуть мятой и солью.

Она проснулась резко.

Тишина. Комната. Окно. Зимний свет.

И снова – скетчбук в руках.

На новой странице – лёгкий набросок: чайный стакан, над ним – пар, и из него будто поднимается линия – тонкая, почти прозрачная.

Линия, ведущая туда, где начинается голос.

Кира жила в просторной студии на Таганке – высокие потолки, кирпичная стена, мягкие кресла, свечи в банках, как будто время здесь шло чуть медленнее.

На столе – два бокала с апельсиновым фрешем, хотя, конечно, обе мечтали сейчас не об этом.

– Рассказывай, художница, – Кира села напротив, поджала ногу под себя. – У тебя в глазах три строчки романса и один неопубликованный роман.

Ева усмехнулась, обняла подушку:

– Я не знаю, Кира… Я начинаю ждать его. По утрам, вечерам. Иногда просто сижу с телефоном и жду, что экран загорится.

– И? – Кира вскинула брови.

– И я чувствую… будто уже что-то должно было произойти.

– Хм. Это может быть иллюзией, ты же понимаешь? – мягко, но чётко.

Ева кивнула.

– Я понимаю. Но это уже не просто интерес. Когда он говорит… я чувствую себя живой. Понимаешь? Не как в фильме. Не как в книжке. А как в теле.

Кира замолчала. Потом, вздохнув:

– Окей. Тогда так. Скажи себе честно: если завтра всё это исчезнет, ты сможешь дышать?

– Смогу, – сразу ответила Ева. – Но не так глубоко.

Кира улыбнулась – чуть иронично, чуть грустно.

– Осторожно, сердце, Ева.

Позже, когда Ева вернулась домой, день уже угасал. Тени вытягивались по стенам, как чужие шаги.

Каан так и не писал.

Ни слова.

Она поставила телефон в сторону. Не из упрямства. Из защиты.

И включила лампу над столом.

Достала скетчбук.

Страница за страницей – морские наброски, цвета улиц, фрагменты фраз, которые он говорил, и которые она тайно записывала.

Остановилась на одной:

«Мы всё равно слышим друг друга. Даже в паузах».

Пальцы медленно прошлись по бумаге.

Молчание бывает не пустотой. Иногда оно – точка в конце важного предложения.

Ночью, почти в час.

Экран вспыхнул.

Kaan A.

«Прости, исчез. Мама приболела, отвозил её к врачу. Всё нормально теперь.

Но день казался бесконечным, потому что тебя не было в нём.

Если ты ещё не спишь – просто скажи: ты здесь?»

Сердце ударило резко.

Слишком живо. Слишком близко.

Ева ответила почти сразу:

«Я здесь.

Слушаю тишину – и слышу тебя».

Спустя несколько секунд – его реакция:

(Эмодзи с сердечком)

А следом – фото из Фетхие: чаша чая, на фоне окна, за которым ветер гонит облака над морем.

«Скоро покажу тебе это не через экран. Обещаю».

Она положила телефон на подоконник.

И улыбнулась.

Слишком рано верить.

Но слишком поздно – не чувствовать.

Ева не могла заснуть.

В комнате было тихо, как в музее после закрытия: все движения замирают, всё звучит глуше, чем обычно.

Только часы на кухне тиканьем отсчитывали то, что не поддавалось ни анализу, ни контролю – привязанность.

Она подошла к окну.

Москва спала, но не до конца – огоньки машин, свет в окнах чужих жизней, тонкий дым над крышами.

За стеклом – зима. Внутри – другая погода.

Что-то между февралём и чем-то похожим на весну.

Она достала скетчбук, добавила лёгким движением кисти в угол страницы тонкую полоску света – между двумя силуэтами. Он и она. Через окно. Через страны. Через молчание.

Подпись:

«Сердце – не враг. Оно просто идёт чуть быстрее нас».

Ночь принесла сны. Те, в которых нет границ – между временем, языками, голосами.

Дедушка сидел на низкой скамье у воды, в руках – знакомый турецкий чай в форме тюльпана. Он смотрел на неё с лёгкой, почти детской улыбкой.

– Видишь? – сказал он. – Даже чай здесь звучит иначе.

Ева хотела ответить, но не успела – вдруг рядом оказался Каан. Он стоял на берегу, босиком, ветер касался его волос. Он смотрел на неё – так, будто знал её всегда.

– Я слышал, как ты молчишь, – сказал он. – Это было самое ясное из всего.

Она потянулась к нему – но в этот момент волна накрыла берег. Всё исчезло.

Проснулась она резко, но без тревоги.

Солнце резало горизонт.

На телефоне – сообщение от Каана:

«Сегодня я открою кафе пораньше. Чтобы увидеть, как солнце касается моря.

Если хочешь – можешь быть в этом со мной».

Ева посмотрела на экран.

Улыбнулась.

И написала:

«Я уже там. Через твои глаза».

Сердце тихо стучало.

Осторожно.

Но – живо.

Глава 6. Море и сердце

Лёгкий шум за окном, как шелест тонкой бумаги – февральская Москва замирала в сизом мареве. Ева сидела на полу, прислонившись к дивану, с раскрытым скетчбуком на коленях. Свет от лампы стекал по стене, делая воздух в комнате тёплым, как заварка в чашке рядом.

На экране – Каан.

Он двигался медленно: кипяток, чайник, жесты почти бесшумные, как в театре теней. Она слышала, как в его кухне клацнула ложка о керамику. Он не говорил ничего – просто мелькал в кадре то спиной, то боком, как будто даже не был на связи, а просто был рядом.

– Ты рисуешь? – наконец спросил он, когда вернулся к экрану.

Голос у него был мягкий, с пониженной тональностью – такой голос бывает, когда всё внутри человека чуть тише обычного.

– Да, – ответила Ева, не отрываясь от бумаги. – Пытаюсь запомнить один сон.

– Это возможно?

– Иногда.

Он улыбнулся. Поставил чашку. Камера дрогнула, угол слегка сдвинулся – и теперь она видела его лучше: свободная рубашка, волосы чуть растрепаны. Что-то в нём было… прозрачное сегодня.

Она посмотрела на него чуть внимательнее.

– Ты сегодня другой.

– В смысле?

– Тише. Будто слушаешь не меня, а… море?

Он замер. Потом тихо рассмеялся.

– Почти угадала. Я думал. Про бабушку. Про её старый дом. Про запах соли на простынях.

Пауза. Затем он заглянул в экран с неожиданной серьёзностью:

– Хочешь, я расскажу тебе одну историю?

Ева чуть приподнялась.

– Конечно.

– Это о бабушке. Её зовут Хатидже. Она всё ещё жива, ей уже за восемьдесят, и она до сих пор варит самый вкусный айран на земле. Но это – не про айран. Это… про молодость.

Он откинулся на спинку кресла, поставив чашку рядом, и заговорил, глядя не прямо в камеру, а будто куда-то в прошлое, за неё.

– У неё был дом – в маленьком посёлке недалеко от Антальи. Там, где скалы уходят прямо в воду. Дом стоял на пригорке. Каменный, белый, с зелёными ставнями. И один старый оливковый склон, который никто не трогал. Говорили, что деревьям на нём больше ста лет.

Ева смотрела в экран, затаив дыхание.

Каан говорил медленно, почти шёпотом:

– Когда бабушке было девятнадцать, туда приехала группа художников из России. Тогда часто приезжали – пленэры, обмены. Один из них был совсем молодой. Говорил мало. Всё время рисовал.

– Он рисовал её?

– Не сразу. Сначала – море, потом – дом, потом – её руки, когда она чистила виноград. А потом – портрет.

Он улыбнулся:

– Представляешь, просто подошёл и сказал: «Ты – как дерево, которому всё равно, кто уходит. Только бы остаться в земле».

– И что потом? – спросила Ева.

Каан развёл руками.

– Потом – он исчез. Уехал. Не попрощался. Даже не подписал рисунок.

Он на мгновение замолчал.

– А портрет остался. Она хранила его всю жизнь. В шкафу, между книгами. Один лист – девушка, сидящая у подножия оливкового дерева. Линии – лёгкие, будто боялся надавить.

– А бабушка?..

– Она вышла замуж. По решению семьи. Муж был добрый, надёжный. Родились дети. Жизнь – как у многих. Но она всегда… – Каан на секунду прижал пальцы к виску, будто вспоминая. – Всегда смотрела на море так, будто кто-то должен вернуться. Не сейчас. Не завтра. Когда-нибудь.

Он делает глоток чая и выдыхает:

– В детстве я думал, что она просто мечтает. А теперь… думаю, она помнила голос.

– Его голос?

– Или чувство. Знаешь, как… – он замедляется, подыскивая слово. – Как если бы ты услышала музыку однажды и всю жизнь искала ту же ноту.

Ева открывает новую страницу в скетчбуке.

Молча.

Она не знает, кого сейчас рисует – Хатидже, девушку под оливой, или… себя.

Просто кисть в воде. Синяя тень. Плавная линия.

Каан наблюдает в тишине.

Он шепчет, почти не вслух:

– Иногда я думаю, что в каждом из нас живёт кто-то, кто однажды кого-то ждал.

– Каждое лето я жил у неё, – продолжал Каан, его голос стал чуть ниже, будто ветер унес часть напряжения. – Сначала на две недели, потом на всё лето. Родители работали, а у неё всегда было место. Всегда.

Он откинулся назад, взгляд ушёл вверх, будто он снова был тем мальчиком – босым, с солью на коже и песком под ногтями.

– Она будила меня рано, до солнца. Мы выходили босиком во двор. Воздух был тёплый, но ещё не обжигающий. Она учила меня слушать ветер.

Он усмехнулся.

– Знаешь, как отличить, когда идёт шторм? По глубине тишины. Это тишина с ожиданием. Почти как перед слезами.

Ева кивнула, не перебивая.

– Мы варили чай – чабрец, мята, немного лимонной травы. Я не любил мяту, но бабушка говорила: «Это чай для тех, у кого внутри – вода. Им нужно уметь остывать».

Он на секунду замолчал, потом добавил:

– Она верила, что такие люди всегда чуть глубже. Они впитывают. Могут успокаивать, могут смывать. Но главное – они текут. И если их перекрыть, они исчезают.

Ева будто услышала сейчас не только его слова, но и то, как скрипела дверь её балкона, когда в квартиру врывался тёплый ветер детства. Слишком многое перекликалось. Слишком близко.

Он вдруг стал тише.

– Я… – Каан отвёл взгляд, голос слегка охрип. – Я давно никому не рассказывал это. Даже Зейнеп, сестре. Только бабушка знала, что я всё помню.

Он снова посмотрел в экран, теперь прямо в глаза Еве.

– Но с тобой – как будто можно.

И ещё тише:

– Как будто ты уже была там.

Слова повисли в воздухе, как мокрая ткань, тяжёлая, настоящая.

После звонка Ева не закрыла ноутбук. Но и не встала.

Мир внутри неё будто затих, но не в пустоте – в той тишине, которую Каан описывал. До шторма. Или после.

Она потянулась к акварели, не думая. Только чувствуя.

Страница в скетчбуке была ещё влажной от вчерашнего рисунка, но она перевернула её.

Начала с оконной рамы – старая, деревянная, изогнутая линиями ветра. Потом – силуэт женщины. Плечи мягкие, руки держат чашку. Тонкие, но уверенные пальцы. За её спиной – синева, гладкая, как дыхание моря.

Лица она не прорисовывала. Только глаза – полуопущенные, как у человека, который всё ещё смотрит внутрь, но уже слышит музыку снаружи.

Она сделала фото рисунка. Долго смотрела на него, будто боясь испортить момент прикосновением.

Потом отправила Каану. Без текста.

Ответ пришёл не сразу.

Каан:

Она бы улыбнулась.

У тебя её руки.

Добрые. Видящие.

Ева прочитала. Перечитала. Ещё раз.

И потом – впервые за долгое время – позволила себе закрыть глаза и просто почувствовать.

Она не знала, кто сейчас тише – она, море или тот мальчик, который учился слышать ветер.

Но она точно знала, что теперь в этом прошлом – она не гость.

Глава 7. Ты улыбаешься в пикселях

Февраль стоял прозрачный, хрупкий, как лёд на краю крыши, готовый сорваться от первого солнца. В комнате было ещё прохладно – батареи гудели в полсилы, и Ева, кутаясь в тёплый свитер, ловко поставила ноутбук на широкий подоконник. Стало привычным – этот маленький ритуал. Подоконник теперь был не просто окном в город, а выходом в другой берег. Туда, где море, камни и голос, с которым она просыпалась внутри себя.

На плитке чайника тихо закипал мятный чай. В кружке уже лежала долька лимона, чуть подпалённая, как она любила. Сквозь оконное стекло улица казалась немым фильмом – машины, редкие пешеходы, всё в серебристом морозе. Но у Евы было другое ожидание.

На подоконнике, чуть сбоку от ноутбука, лежал её скетчбук. Открытый – с закладкой на вчерашней странице: набросок тропинки между двух скал и лёгкие контуры, похожие на бабочек. Она не знала, откуда взялись эти линии – скорее из предчувствия, чем из памяти. Будто рука опередила разговор.

Часы показывали 09:56.

Он должен был позвонить в десять.

Она снова посмотрела на экран – интернет стабилен, фоновая вкладка с Lexica открыта. Небольшая иконка с его профилем подсвечена зелёным. Онлайн.

Вчера Каан написал:

«Завтра покажу тебе место, которое не держится в кадре. Даже камера сдается. Но если ты рядом – может, получится».

Ева тогда лишь отправила смайлик и «Я жду», но сердце стучало долго, как после пробежки.

Теперь она сидела, держа в ладонях тёплую чашку, и почти не дышала.

Всё было готово – свет, чай, она.

Только волна ещё не пришла.

Экран мигнул – и вспыхнул свет.

Секунда – и перед Евой возник Каан: растрёпанные ветром волосы, солнце щурится в углу кадра, позади – всполохи лазури, неяркий шум прибоя, улавливаемый микрофоном, как дыхание мира. Он был не дома. И не в кафе. Он шёл, и за его плечом то и дело проносились полосы неба, стволы сосен, вспышки белёсых скал.

– Готова к мини-путешествию? – спросил он. Камера дрогнула, потом стабилизировалась.

Голос его был чуть приглушён – ветер вмешивался, будто пытался тоже что-то сказать. Но в тембре всё равно чувствовалось то же, что и в его письмах: ровное тепло, неспешность.

Ева откинулась назад и улыбнулась – не только губами, а как будто всем лицом.

– Всегда готова.

Каан повернул камеру. Теперь в кадре была узкая тропа – петляющая по склону, уходящая вниз к бухте. Камни под ногами, редкие кусты, щербатые изгибы серых утёсов. Там, вдалеке, угадывалась вода – она дрожала от света, как ртуть.

– Здесь не ловит ни одна нормальная сеть, – сказал он, – но у меня есть старый лайфхак. Если зайти на третий поворот, вот туда… – он показал рукой, – …интернет появляется.

– А ты проверял? – смеясь, спросила Ева.

– Ещё как. В первый раз я завис здесь с рюкзаком, котом и разбитым телефоном.

– Котом?!

– Да. Он сбежал через пять минут. Умнее меня.

Они засмеялись. Смех Каана дрожал вместе с ветром – глухой, тёплый, будто разлитый чай. Ева почти чувствовала запах морской соли, хотя знала, что это просто воображение.

Он шёл медленно, иногда останавливаясь, чтобы показать склон, где плещутся тени деревьев, или – крохотную белую лодку внизу, «влюблённую в тень утёса», как он сказал.

– Я бы хотел, чтобы ты однажды увидела это не через камеру, – сказал он.

– Мне уже кажется, что я там.

– Это опасно.

– Почему?

– Потому что тогда ты уже не захочешь смотреть на это в экране. Только вживую.

Ева не ответила сразу. Она только посмотрела в камеру – и знала, он это почувствует.

Каан поднялся чуть выше по тропе, и в камере открылся новый угол: склоны, сплетающиеся у горизонта, и бухта, спрятанная между двумя горными массивами. Вода внизу казалась нарисованной – мягкая, голубая, такая спокойная, будто её никто не тревожил веками. Белые лодки, крошечные с этой высоты, качались в тени скал.

Каан замолчал. Ветер шевелил пряди его волос, солнце касалось лица. Он повернул камеру обратно к себе.

– Видишь вон ту расщелину между горами? – спросил он. – Это Долина бабочек.

Ева чуть наклонилась вперёд, глаза расширились.

– Настоящая долина? Бабочек?

Каан кивнул, усмехнулся уголком рта, как будто слышал этот вопрос не в первый раз.

– Да. Место не очень известное. Вроде бы туристическое, но на самом деле – почти тайна. Весной и летом туда слетаются тысячи бабочек. Они садятся повсюду: на камни, на лодки, на волосы. Они почти прозрачные – словно свет сами излучают.

Он сделал паузу, переводя взгляд куда-то вдаль.

– Я был там в детстве. Мне было девять. Бабушка взяла меня туда на лодке. Это был сюрприз – мы просто сели в старый деревянный катер, и я не знал, куда мы плывём.

Улыбка расплылась по его лицу, мягкая, настоящая.

– Она тогда сказала: «В этом месте даже ветер знает, когда нужно молчать».

– Твоя бабушка… Она как будто из сказки, – прошептала Ева.

Каан слегка наклонил голову.

– Она до сих пор такая. Просто живёт немного медленнее, чем остальной мир. Она учила меня слушать ветер, узнавать приближение дождя по звуку чаек, заваривать чай с чабрецом и мятой. Когда мне было грустно, она говорила: «У тебя внутри есть вода. Она всегда ищет, куда течь. Главное – не держи её взаперти».

Он замолчал, опустил камеру, будто не хотел, чтобы она видела, как серьёзным стал его взгляд.

– Я давно об этом не рассказывал. Но с тобой… будто можно.

Они замолчали. Несколько секунд, в которых не было ни голоса, ни шума – только шум моря, улавливаемый микрофоном.

А потом Ева взяла свой скетчбук.

Когда звонок закончился, она открыла чистую страницу и стала рисовать. Линии ложились мягко, почти без усилия: женщина у окна, силуэт чуть согнут, в руках – чашка. За окном угадывается берег, волны, белая лодка. В позе – покой. И в этой тишине вдруг ожила история, которую ей только что доверили.

Через полчаса она сделала снимок и отправила его Каану.

Ответ пришёл почти сразу.

«Ты видишь тёплым светом. Даже то, что другие просто пролистывают глазами.

Не прекращай рисовать. Пожалуйста».

Ева провела пальцем по краю страницы. На листе была бабушка, которую она никогда не встречала, бухта, где никогда не была – и в то же время всё это стало ближе, чем московская улица за окном.

Она снова взглянула на экран, где ещё оставался его текст.

Сердце сжалось – не от тревоги, а от тишины, в которой бывает место только настоящему.

После ночного разговора Ева проснулась рано – не от будильника, а от света. Он отражался от свежевыпавшего снега и заполнял комнату чуть золотистым сиянием. Было странное чувство – как будто утро наступило внутри неё самой.

На кухне булькал кофе. Она полила растения, включила радио, почистила кисти, переложила карандаши в пенале по градации мягкости – бессмысленно-приятные утренние ритуалы, в которых есть уют.

Кира написала:

«Я тут подумала: тебе нужен проект. Ты слишком мечтательная. Давай вместе снимем что-нибудь. Москва-Фетхие. „Любовь в переводе“. Ну?»

Ева: «Ты вечно превращаешь мою жизнь в контент».

Кира: «Даже кофе с тобой выглядит как артхаус».

Они встретились на короткий кофе на Патриарших. Кира в меховом берете и солнечных очках, будто февраль – это её личный Каннский фестиваль. Ева – в своём длинном чёрном пальто, почти как плащ.

– Ну что, – сказала Кира, делая глоток, – ты сияешь. Это как? Турецкий витамин D через экран?

– Это просто хорошая беседа, – Ева пожала плечами, но глаза у неё действительно светились.

– М-м, «просто», – Кира театрально закатила глаза. – Расскажи мне это ещё раз, когда будешь бронировать билеты на Эгейское море.

Ева только рассмеялась.

Вечером, когда улица за окном окуталась синим февральским сумраком, Ева снова открыла ноутбук. Скайп. Звонок.

Лицо Каана появилось на экране – с той стороны уже стемнело, но позади него слышался мягкий шум волн. Он сидел на веранде, закутавшись в толстовку, чашка чая в руках.

– Ты выглядишь как турецкий поэт, забытый где-то у моря, – сказала Ева.

– А ты – как русская героиня из фильма, где всё слишком красиво и немного грустно.

Она засмеялась.

– Где ты сегодня?

Он повернул камеру. Бухта, скалы, темнеющее небо. Где-то далеко мигал фонарь лодки.

– Это недалеко от Долины бабочек. Но саму долину я покажу тебе позже. Когда будешь готова.

– Готова к чему?

– К тому, что там нет интернета. И только чай на костре.

– А кто сказал, что мне нужен интернет, если рядом чай… и бабочки?

Он посмотрел в экран, слегка прищурившись.

– Ты сейчас улыбаешься.

– А ты откуда знаешь?

– Потому что ты улыбаешься в пикселях. Но я вижу – это настоящая улыбка.

Ева замолчала, немного покраснев, хотя знала, что на экране этого не видно. Или видно?

– Ты специально так говоришь? – спросила она, глядя в камеру.

– Как?

– Так, как будто между нами не тысячи километров.

Он сделал паузу. Потом мягко ответил:

– А если их и нет?

Снаружи шёл снег, а внутри неё – будто цвело море.

Экран чуть подрагивает – новое сообщение.

Ева открывает его и замирает.

Фото: старая потёртая книга с потрескавшейся обложкой. Бумага желтоватая, словно напитана временем. Между страниц – тонкая, почти выцветшая закладка с орнаментом, который кажется нарисованным от руки.

Внизу – короткое сообщение:

«Бабушка читала мне это у костра в Долине бабочек. Я найду для тебя перевод».

Пауза. Ева не дышит. Следующее сообщение:

«Может быть, ты когда-нибудь прочтёшь это там. Со мной».

Её пальцы медленно сжимаются в замок. На секунду – щемяще-ясно: этот человек, этот мир, это всё – не просто утешение. Это – живое.

Когда звонок завершается, экран гаснет медленно, как закат. Комната Евы наполняется мягкой тишиной, в которой будто остаётся его голос – не словами, а теплом.

Она закрывает ноутбук. Но не уходит.

Сидит, глядя в окно. Фонарный свет дробится в мокром стекле, как волны в бухте, которую она только что видела через его камеру. Словно две реальности – московская и фетхийская – пересеклись и на миг не спорили между собой.

В комнате пахнет акварелью, мятой… и чем-то новым. Тонким. Незавершённым. Как будто мир сделал вдох – и ещё не выдохнул.

Глава 8. Сон на крыльях

Ночь в Москве была необычно тихой. Даже ветер будто забыл, что умеет шуршать по подоконнику. За окном медленно оседал снег, и белизна улицы растворялась в молочной мгле.

Ева уснула поздно, с блокнотом на коленях. Последняя зарисовка – контур книги с турецкой надписью и рядом – лёгкий, почти невидимый силуэт мотылька. Она не знала, зачем его нарисовала – просто рука сама повела кисть.

Сон пришёл не сразу. Но когда пришёл – оказался светлым, почти прозрачным.

Сначала было небо.

Широкое, чистое, синее, как морская ткань, натянутая над миром. Ни облака, ни звука. Только лёгкий ветер, от которого её волосы трепались, будто в воде.

Ева поняла, что она летит.

Не падает, не плывёт – именно летит. Свободно, легко, будто её несут крылья, которых не видно, но они есть. Под ней – бирюзовое море. И она знала: это Эгей.

Никаких границ, никаких окон между ней и светом. Внизу виднелись скалистые берега, обрамлённые зеленью. Лазурные бухты. Белые лодки. И одна долина – узкая, как ладонь, уходящая вглубь, в тень гор.

Там, в самой тени, кто-то стоял.

Ева снижалась медленно, как пёрышко. И теперь видела: это был Каан.

Но он выглядел иначе. Не так, как на видео – его лицо было моложе и спокойнее, почти детское. Он держал в руках чашку и смотрел на неё снизу вверх. Не удивлённо – будто ждал.

– Ты всё-таки прилетела, – сказал он по-турецки, но она поняла.

– Где мы?

– Здесь ты поймёшь, что тебе не нужно ничего держать. Даже землю.

Она хотела ответить, но вдруг почувствовала тепло в ладони. Оглянулась – и увидела рядом бабушку Хатидже. Её лицо – в морщинах, в улыбке, в спокойствии. Она не говорила, но из глаз светилось: «Ты не забыла меня».

Хатидже приложила палец к губам, затем – к сердцу.

А потом всё начало медленно распадаться – как акварель в воде.

Проснулась Ева тихо, с ощущением, что в комнате стало светлее.

Над подоконником чуть розовел рассвет. За окнами ещё было темно, но где-то там, на востоке, день уже шёл к ней.

Она медленно встала, потянулась, подошла к скетчбуку – и сразу нашла чистый лист.

Без слов, без эскиза – просто начала рисовать. Крылья. Берег. Тень женщины и мальчика на камне. И море, которое дышит.

На полях, почти бессознательно, она написала:

«Бывают сны, которые не забываются. Потому что в них ты – настоящая».

Вода в чайнике ещё не закипела, а пальцы уже легли на клавиши.

В окне – бледное московское небо, всё ещё усыпано холодной пеленой. Но внутри Евы было светло. Тихо, пронзительно и по-новому.

На экране – зелёная точка.

Каан – онлайн.

Ева колебалась – всего несколько секунд.

Потом всё-таки написала:

Ева:

Привет. Я сегодня летала во сне. Над морем. Над твоим.

Ответ пришёл почти сразу.

Каан:

Ты уснула с головой в моих бухтах?

Расскажи всё. Подробно. Даже не пытайся утаить, что чувствовала.

Она усмехнулась – он будто слышал её мысли.

Ева:

Было не страшно.

Я не падала. Я парила.

Там был ты. И она. Хатидже.

Вы оба молчали, но я всё понимала.

Немного тишины в чате.

Ева представила, как он, наверное, читает это вслух – медленно, как вслушивается в вкус нового слова.

Каан:

Знаешь, моя бабушка говорила, что настоящие сны – это двери, которые приоткрываются, если ты готов.

Кажется, ты готова.

Ева:

К чему?

Каан:

К полёту.

Он отправил голосовое.

Никаких слов – только звук: шорох ветра, лёгкий плеск волн и еле уловимый стук ложечки о край стакана.

Ева закрыла глаза, и на миг ей показалось, что всё повторяется – она снова там, над скалами, рядом с теми, кто говорит с ней даже в тишине.

Она открыла глаза и прикрепила фотографию свежего рисунка:

Крылья.

Берег.

Силуэт.

И надпись внизу: «Sanki kalbimle uçtum». – Как будто я летела сердцем.

Через минуту:

Каан:

Я сохраняю это.

У нас будет альбом, в который попадают только сны.

И ты – первая страница.

Глава 9. Если бы ты был рядом…

Ева сидела на кухне, кутаясь в мягкий серый свитер, и смотрела, как в чашке растворяется мед – янтарная спираль в зелёном чае.

Снаружи – всё та же зима, вязкая, упрямая, как тишина в голове, когда не хватает голоса.

Фетхие.

Каан вышел на террасу своего кафе. Ветер тянулся с моря, подхватывая запах кофе и соли. Дальше – море, бесконечное и чуть сверкающее, как будто натянутое между небом и тем, что хочется сказать.

Каан:

Сегодня было особенно красиво. Солнце садилось медленно, как будто знало – я смотрю.

Если бы ты была рядом…

Я бы отвёл тебя в одно место. Не в путеводителях. Даже не на картах.

Только там ты бы поняла, почему я не могу уехать отсюда.

Почему каждый камень здесь – не просто камень.

Он добавил фотографию: его рука держит кружку с турецким кофе на фоне песчаной тропы, уводящей вниз, к бухте. Всё в этом фото – его тишина, его тепло.

И место, которое будто зовёт.

Она долго не писала. Просто держала телефон в руках, словно касаясь не экрана – его пальцев.

Ева:

Если бы я была рядом,

я бы тоже молчала.

И, может, наконец поняла, как пахнет воздух без суеты.

Твой берег, наверное, говорит без слов.

Между сообщениями – длинные паузы. Не от сомнений, а от чувства: всё слишком настоящее.

Позже – звонок.

На экране Каан. Свет заката ложится ему на плечи, будто он сам часть горизонта.

– Если бы ты была здесь, – говорит он, – я бы показал тебе, как закат отражается в воде, а потом – как чай пахнет, когда его пьёшь на камне, босиком.

Он берёт телефон, разворачивает его.

На экране – тропа, сосны, море внизу. Где-то кричит чайка.

– Это место называется Kaybolanlar Koyu – Бухта Потерянных.

– Почему такое имя?

– Потому что туда попадают те, кто что-то потерял. А уходят только те, кто нашёл.

Ева ничего не говорит. Лишь улыбается.

Каан смотрит на неё в экран.

– Мне кажется, ты бы нашла. И кое-что оставила.

– Что?

– Свой взгляд. Он делает даже воздух другим.

Вечером Ева открывает скетчбук.

На этот раз – без размышлений.

Линии сами ведут руку.

Она рисует берег. Лес. Тропу.

А внизу – две чашки, рядом.

И подпись:

«Если бы ты был рядом, я бы молчала вслух».

Глава 10. Кофе и билеты

Москва просыпалась медленно, словно не хотела открывать глаза. Февраль, кажется, окончательно устал быть зимой – в воздухе чувствовалась влага, неуловимое обещание капели, но пока всё ещё было серо, с хрустом льда под ногами и застывшими сосульками на крышах.

Ева шла по улице, кутаясь в пальто. Холод был терпимым, но сквозной ветер умело пробирался под воротник. Она свернула к маленькому кафе, которое пряталось в арке между двумя старинными домами. Кафе было почти незаметным с улицы, но внутри всегда пахло пряностями, свежим хрустящим хлебом и кофе. Они с Кирой ходили туда с первого курса.

Дверь позвякивала колокольчиком. Ева вошла.

Кира уже сидела у окна, размешивала сахар в чашке с ленивой грацией опытной столичной хищницы. На ней было пальто цвета зелёного лайма и шарф в розовый горошек. Она выглядела так, будто её пригласили на модную съёмку, но она всё равно пришла к подруге.

– Доброе утро, – сказала Ева, снимая перчатки.

Кира подняла взгляд и оценивающе прищурилась.

– Ты спала сегодня вообще? Или у тебя роман с часовыми поясами?

Ева только улыбнулась и, ничего не отвечая, села напротив. Поставила сумку рядом, достала скетчбук и аккуратно положила на край стола. Кофе принёс официант – Еве латте, Кире что-то странное с розовой пенкой и корицей. Они обе не торопились начинать разговор.

Ева тихо поглаживала обложку скетчбука. Она и не заметила, как этот человек с побережья стал частью её будней. Каан писал коротко, но с какой-то… плотностью смысла. Как будто даже простое «утро началось с шума чаек» – уже письмо. Уже прикосновение.

Кира наконец нарушила молчание:

– Слушай, я понимаю, конечно, что ты вся в облаках, но выглядишь ты… как будто спала под водой. Что, Каан снова показывал тебе свои греческие развалины?

– Турецкие, – поправила Ева. – И не развалины. Он рассказывал мне о деревне, где живёт его бабушка. Там всё как будто дышит медленно.

Кира подняла бровь:

– Ого. Уровень серьёзности растёт. Уже и бабушка в сюжете. Я, конечно, впечатлена.

– Я просто… я не знаю. Это будто всё так естественно. Он говорит – и у меня в голове образы.

– Ну, ты у нас визуал. Идеальный пользователь для интернет-влюблённости.

Ева усмехнулась, потянулась к чашке.

– Кир… а если это не «влюблённость через экран»? А просто встреча? Ну, как будто очень рано, но и очень точно.

– Это ты сейчас цитируешь кого? Его бабушку?

– Нет, – тихо сказала Ева. – Себя.

Наступила пауза. Кира откинулась на спинку кресла, вздохнула, посмотрела на подругу долгим, внимательным взглядом. Слишком внимательным.

– Ладно, у меня есть к тебе один… гипотетический вопрос.

– Давай.

– А если бы у тебя вдруг появился билет? Ну, допустим, чисто случайно, Москва – Даламан. Ты бы поехала?

Ева замерла, будто не расслышала.

– В смысле?

– Ну вот, представь: у тебя выходные, отпуск, деньги каким-то чудом нашлись. И ты знаешь, что там – он. Каан. Закаты, чай, море. Ты бы рискнула?

Ева смотрела в окно. Где-то за стеклом люди торопились по делам, хлопали дверьми машин, ловили такси. А у неё перед глазами всплывала та долина, которую он показывал на видео. Море – как дыхание. Скалы. Её рука в его ладони, хоть она ни разу её не держала.

– Я бы поехала, – сказала она. – Наверное, да. Если бы правда знала, что можно.

Кира сжала губы и потянулась за телефоном. Но не показала экран. Просто тихо сказала:

– Знаешь, я верю тебе. Потому что у тебя глаза стали как у тебя в детстве. Помнишь? Когда ты мечтала нарисовать Париж на ватмане.

Ева рассмеялась.

– Я до сих пор его не нарисовала.

– Вот и начни с Турции. Кто сказал, что мечты обязаны идти по плану?

Она встала, быстро накинула пальто, поправила шарф.

Обернулась и добавила как бы невзначай:

– Если вдруг тебе на почту что-то упадёт… ну, случайно… не пугайся. У любви вообще странная логистика.

И с этими словами ушла, оставив Еву с чашкой кофе, теплом от слов и странным чувством, будто поезд уже тронулся, хотя билета у неё в руках ещё не было.

Когда дверь за Кирой закрылась, и её шарф в горошек исчез за стеклом, Ева ещё некоторое время сидела неподвижно.

Кофе остыл. Снег за окном начал таять – капли медленно стекали по стеклу, как будто время само по себе начинало двигаться чуть быстрее.

Она машинально разблокировала телефон. Пролистала пару уведомлений – новость из галереи, предложение по иллюстрации, рассылка от какого-то арт-магазина… и – новое письмо. Без заголовка. Только имя отправителя:

«Kira <3»

Ева нахмурилась. Нажала.

Внутри было всего одно короткое сообщение:

«Иногда подруги – это слегка безумные феи. Не пугайся. Открывай вложение».

Прикреплён файл. PDF.

Ева коснулась экрана. Сердце уже билось как-то настороженно, будто чувствовало, что сейчас привычная реальность откроется с другой стороны.

Открывается билет.

Электронный. Настоящий.

Москва – Даламан.

Дата: 10 июня

Вылет: утренний рейс

Место: у окна

Обратный билет – открытая дата

Ева резко выдохнула, как от глотка слишком крепкого кофе.

Она не знала, что потрясло её больше – сам билет, или то, что Кира выбрала июнь. Как будто она знала, что до этого нужно дозреть. Что Еве нужен не резкий рывок, не побег, а точка в будущем – маяк, к которому можно плыть.

Телефон задрожал в руке.

Новое сообщение. От Каана.

«Сегодня море будто задумалось. Туман. Никаких горизонтов. Всё растворилось. Может, оно ждёт тебя?»

Ева уставилась в экран, и внутри неё – как вспышка. Эта дата, июнь, всё в ней вдруг встало на места.

Она набрала в ответ:

«Море точно знает больше, чем говорит. Я сегодня увидела его, но не в привычной форме. Расскажу – чуть позже».

«Хм. Звучит как начало новой истории».

Она улыбнулась. Он не знал, насколько он был прав.

Февраль медленно стекал по стенам города.

Потом – капля за каплей – наступила весна.

Ева продолжала жить в обычном ритме: иллюстрации, звонки с Кааном, кофе с Кирой, редкие поездки к родителям. Всё – как будто на прежних рельсах. Но теперь внутри неё жила другая координата. Маленький маркер в календаре: 10 июня.

Каждое утро она начинала одинаково. Заваривала чай, садилась у окна, открывала скетчбук – и проверяла почту. Там, среди прочего, неизменно лежал тот самый билет.

Иногда она просто открывала его и смотрела.

Иногда – щёлкала на поле с датой, будто проверяя: не исчезло ли.

Оно не исчезало.

Ближе к апрелю Каан начал чаще писать о лете.

«В июне Долина бабочек цветёт – ты не представляешь, что там творится. Настоящий взрыв цвета».

«Мы готовим новый десерт в кафе – я буду твоим дегустатором через экран».

«Надеюсь, ты не устанешь от моих рассказов, когда мы однажды встретимся. У меня их много. Особенно тех, что никто не слышал».

Иногда Ева бралась написать:

«Ты не поверишь, но мы правда встретимся. Очень скоро».

Но тут же стирала.

Раз. Два. Пять.

«Пусть всё будет не как сюрприз – а как дыхание. Непринуждённо», – говорила она себе.

В мае она стала замечать, как пальцы сами рисуют карту: изгиб бухты, очертания скал, обрыв с видами. Хотя в реальности Ева никогда не была там.

Однажды вечером, когда небо в Москве впервые за весну стало действительно прозрачным, Каан написал:

«Ты бы знала, как хорошо бы тебе было здесь. Просто сесть и молчать рядом».

Ева долго смотрела на экран.

Потом всё-таки ответила.

«А если бы я вдруг оказалась там? В начале лета, скажем… Не как идея, а как глупая реальность?»

Он ответил не сразу.

Она уже успела пожалеть, что написала.

Но потом:

«Если ты окажешься здесь – обещаю не говорить ни слова. Просто включу чайник и покажу тебе небо».

Она улыбнулась.

Это был первый шаг. Первый шорох будущего.

Июнь стоял на пороге.

Мир цвёл, пах сиренью и зелёным чаем с мятой.

Каан всё ещё не знал дату. Но она уже не скрывалась – просто жила в этом междустрочии.

Вечером 6 июня Ева пересчитала одежду, уложила кисти, скетчбук, старую открытку с изображением турецкого берега, которую дедушка когда-то положил ей в карман. Взяла билет. Переложила в ручную кладь.

Экран ноутбука светился. Она сидела перед ним, в последний раз перед отъездом.

Сообщение от Каана:

«Сегодня закат будто нарисован акварелью. Смешался с морем. Странное чувство – как будто кто-то где-то делает шаг».

Она написала:

«А вдруг это я?»

Пауза. Он не ответил сразу. И не нужно было.

Она закрыла экран. В комнате пахло мятой.

Внутри – уже не тревога. Уже – ожидание.

Июнь наступал.

Глава 11. Аэропорт Даламан

Салон самолёта уже выдохнул напряжение – люди встают, ищут багаж, спешат, переговариваются на разных языках. А Ева сидит неподвижно. Пристёгнутая, с рюкзаком на коленях, будто сердце у неё тоже застегнуто на ремень.

За иллюминатором – пейзаж, которого она никогда не видела вживую. Линия горизонта тонет в золоте. Всё залито мягким светом, и даже асфальт на взлётной полосе кажется теплым, будто впитал в себя солнце, соль и ветер.

Её пальцы сжимают ремень безопасности. Она чувствует: всё. Она здесь. И назад уже нет.

Когда она выходит из самолёта и идёт по трапу, ноги чуть подрагивают – как после долгого сна. Или перед прыжком в воду. Тепло бьёт в лицо – не удушающее, не липкое. Скорее – ласковое, как ладонь, которую протягивают навстречу.

Зал прилёта. Сумка висит на плече, паспорт уже убран. Всё реальное – чемодан, документы, уставшие туристы рядом – будто исчезает за стеклом.

Потому что она ищет его.

В толпе. В цвете. В воздухе.

И вдруг —

Он.

Стоит у колонны.

Солнце бьёт сбоку, обрисовывая его профиль.

В руках – букет полевых цветов: жёлтые, белые, что-то сиреневое. Без обёртки, просто перевязано тонкой льняной лентой. Его лицо – как будто одновременно удивлено и уверено. Щурится. И улыбается. Не широко – тихо, глубоко. Как будто он ждал её всю жизнь, просто не знал точную дату.

Она замерла. Всё внутри, все органы, кровь, мысли – встали. А потом побежали.

Ева пошла к нему.

Он сделал шаг вперёд.

И ещё один.

А потом – без слов, без суеты – они обнялись.

Его руки крепко сомкнулись у неё на спине. Без напряжения, но так, как будто ей здесь – место. Как будто он знал эту форму объятий, это дыхание, это плечо. Её скулы коснулись его ключицы. Он пах морем. И чем-то древесным. Солнце согревало даже сквозь тонкую ткань его рубашки.

Она услышала его голос – не в динамике, не в пикселях – по-настоящему:

– Ты правда приехала.

– Я правда приехала, – прошептала она.

Он отстранился, чуть прищурился:

– Подожди… Можно я посмотрю на тебя целиком?

– Ты что, проверяешь – не голограмма ли я?

– Почти, – рассмеялся он. – Мне казалось, ты из воздуха. А ты – вот. Ты реальная. И даже рюкзак у тебя смешной.

– Это потому что на нём пятно от акварели, – фыркнула она. – Метафора.

– Всё, что с тобой – метафора, – сказал он серьёзно.

Они вышли из аэропорта. Воздух обрушился на неё: солёный, тёплый, густой, наполненный звуками – стрекот цикад, крики птиц, смех вдалеке. Как будто мир открыл свою внутреннюю волну.

Он провёл её к машине. Музыка играла едва слышно. В багажнике – бутылка воды и второй букет: этот уже из лаванды.

– На случай, если первый покажется слишком простым, – сказал он.

– А если покажется слишком красивым?

– Тогда я проиграл, – усмехнулся Каан. – Но с удовольствием.

Они поехали.

За окном – пальмы, мандариновые деревья, горы, облака.

А внутри – будто всё встало на место.

Они ехали медленно. Словно никто и не хотел торопиться. Машина мягко катилась по серой дороге, а солнце начинало клониться к горизонту, окрашивая всё в персиковые, медные, прозрачные цвета. Ева прижалась к окну и молчала.

За стеклом проносились отрывки новой реальности: лавочки у обочин, где сидели старики в кепках и пили чай; вывески на турецком, в которых мелькали знакомые слова; лимонные деревья, вытянувшиеся к небу, как тонкие руки.

Каан молчал тоже, но это было не неловкое молчание. Это было молчание присутствия.

Иногда он бросал на неё взгляд. Не проверяющий, не смущённый. А как будто он просто убеждался: она есть. Рядом. Правда.

Музыка тихо лилась из колонок. Что-то инструментальное, почти прозрачное.

– Всё ещё кажется сном? – спросил он.

– Уже меньше, – прошептала она, не отводя взгляда от окна. – Но, если честно… не до конца. Как будто внутри меня спит девочка, и она сейчас боится проснуться.

– Пусть спит, – сказал он. – Мы будем аккуратны.

Через полчаса они остановились на прибрежной дороге. Ни туристов, ни шума. Только волны. Они катились к берегу с мягким ритмом, словно дышали. Камни блестели от влаги. Где-то неподалёку цвёл жасмин – и воздух был полон его терпкой сладости.

– Мы почти дома, – сказал Каан.

– Где «почти»?

– Сюда приводят тех, кто важен. Я не зову сюда всех.

– Я не «все», – тихо сказала Ева.

– Ты – нет.

Он открыл дверь. Она вышла и вдохнула – глубоко, впервые по-настоящему.

Тишина.

Но не глухая. А живая.

Море говорило, но не шумом.

Как дедушкины сказки в детстве.

Как турецкие слова, которые раньше казались чужими.

Теперь – будто внутри.

Она присела на камень у воды. Сняла сандалии. Провела пальцами по мокрому песку. Смотрела, как горизонт медленно теряется в золоте. И вдруг, словно не думая, сказала:

– Когда я была маленькая, дедушка говорил: «Море никогда не говорит громко. Оно просто ждёт, чтобы ты услышал».

Каан сел рядом.

– И ты услышала?

Она повернулась к нему.

– Я думаю, я приехала именно за этим.

Солнце садилось.

Каан снял рубашку, остался в белой футболке.

Ветер трепал её волосы, и она даже не думала их поправлять.

Он подал ей пластиковый стакан.

Внутри – чай с мятой.

Тёплый, терпкий. Как из детства. Как из сна.

– Добро пожаловать, Ева, – сказал он.

– Знаешь… мне не хочется уезжать, – сказала она. – Хотя я только приехала.

– Это правильно. Здесь не считают дни. Здесь считают дыхания.

Она смотрела на него. В его глазах плескалось море.

А внутри – впервые за долгое время – было спокойно.

Дом Каана не был просто домом. Это была вилла – но не вычурная, не показная. Она была будто частью ландшафта, сливавшаяся с рельефом, с солнцем, с ветром. Каменные стены, залитые медовым светом, широкие окна в пол, открытые настежь, так что с террасы в комнату тянуло запахами: солью, цветами, древесным дымом и мятой.

– Ты живёшь в журнале, – тихо сказала Ева, когда он открыл перед ней дверь.

Каан усмехнулся:

– Или просто привык видеть мир красиво. Хочешь, покажу тебе его?

Она кивнула.

Они прошли вглубь. Внутри всё было светлым: выбеленные деревянные балки под потолком, плетёные кресла с подушками, глиняные светильники, абажуры из ткани, словно выцветшие от солнца. Всё дышало теплом и… историей. Но не музеем. Живым домом, в котором слышен смех и утренние шаги босиком.

В гостиной у стены стояла полка, на которой были книги – на турецком, английском, даже несколько русских – и виниловые пластинки.

– Моя мама собирала их. А я теперь не могу выбросить ни одну, – сказал он, проводя рукой по корешкам.

– Никогда не выбрасывай. Это как выбросить чьё-то дыхание.

Она сняла рюкзак, осторожно поставила у дивана.

– Тебе удобно? —

– Как будто я вернулась туда, где ещё никогда не была, – ответила Ева.

Каан достал из кухни два бокала.

– Белое или гранатовое?

– Ты и правда владелец кафе, да? – усмехнулась она.

– Удивительно, но да. Хотя бабушка до сих пор говорит, что я должен был стать учителем.

Они выпили по бокалу турецкого вина. Лёгкое, фруктовое, с горчинкой. На террасе уже зажглись фонари – маленькие, как звёзды.

– У тебя красиво.

– У тебя глаза такие, будто ты уже всё это рисовала, только не знала, где это находится.

Она засмеялась. И в её смехе не было усталости дороги – только лёгкость. Каан включил музыку – старую анатолийскую балладу, медленную, нежную. Ева прошла вглубь комнаты, открыла дверь на вторую террасу, и увидела море – совсем близко.

– Ты просыпаешься с этим видом?

– Не всегда. Иногда я просыпаюсь со светом в лице. А иногда – с тоской. Тогда я иду к воде. Понимаешь?

– Понимаю.

Она провела рукой по деревянной перилам.

– Я боялась, что всё будет не так. Что ты будешь не таким. А ты…

Он подошёл ближе. Не касаясь. Просто встал рядом.

– А я?

– А ты – как в том сне. Только чётче.

Позже, уже ночью, он отвёл её в комнату для гостей. Светлая, простая. Белое постельное бельё, плетёный ковёр, раскрытые ставни.

– Здесь тихо.

– Если будет слишком тихо – зови. Я рядом.

Она села на край кровати, проводя ладонью по одеялу.

– Спасибо, что встретил.

– Спасибо, что приехала.

И когда дверь за ним мягко закрылась, она долго ещё сидела, обняв колени. Слышала, как где-то в доме скрипит дерево, как по террасе пробегает ветер, как за стеной живёт другая жизнь. И не хотелось ни засыпать, ни просыпаться.

Только быть.

Луна поднималась над морем – белая, как фарфор. Волны тихо перекатывались где-то внизу, словно мир дышал – медленно, спокойно. Ева лежала на спине, глаза раскрыты, взгляд упирался в потолок, где перекрещивались деревянные балки. В комнате пахло лавандой, и ещё чем-то едва уловимым – как будто временем.

Она снова слышала его голос – уже без экрана. И это было странно. Не только потому, что голос был рядом, а потому что он звучал как дома. Ни один из его слов не тревожил. Даже паузы между ними казались нужными. Раньше она часто чувствовала, что нужно что-то говорить, чтобы не зависла тишина. А с ним… можно было просто быть.

Она поднялась, прошла босиком к окну.

Ночь была прозрачной. Ни капли жары, только лёгкая прохлада, которую нес ветер с холмов. Внизу поблёскивали крыши, чёрное море казалось густым, как тушь. Звёзды висели низко, почти касаясь горизонта.

Ева достала скетчбук, который везла с собой – тот самый. Присела у окна, раскрыла страницу. Рисовать не хотелось – хотелось только провести пальцами по линиям старых рисунков, как по шрамам, и убедиться: всё это действительно было. Он был. Это место – было.

Она уснула так – в кресле, с блокнотом на коленях.

Первые лучи солнца просачивались сквозь щели в ставнях, как тёплые полоски на белом полу. Воздух был другой – свежий, с ароматом моря и хлеба. За окном послышался лёгкий звон – кто-то поставил чашки на стол. Потом шаги. Смех.

Ева открыла глаза и медленно потянулась. Она всё ещё сидела в кресле, скетчбук соскользнул на пол. Несколько зарисовок высыпались – лодка, женщина с чашкой чая, берег, нарисованный из памяти.

Она подняла их, сложила аккуратно, и подошла к окну. Открыла ставни.

И её охватило чувство невероятной новизны – будто всё внутри было вымыто дождём. Птицы перекликались на крышах. Внизу, на террасе, Каан накрывал на стол. У него на плече висело кухонное полотенце, волосы были чуть растрёпаны, как у человека, который проснулся давно, но ещё не отдался дневной суете.

Он поднял глаза и увидел её в окне.

Улыбнулся.

– Доброе утро, художник.

– Доброе утро, – ответила она, и голос её был сиплым, но светлым.

– Голодная? У нас завтрак с видом на Эгейское море. Только тосты слегка драматичные – подгорели с одной стороны.

Ева рассмеялась.

– Звучит честно.

Она накинула рубашку поверх тонкой пижамы и спустилась босиком. Тепло каменных ступеней, пение цикад, запах кофе и мёда – всё обрушилось на неё сразу, как будто день давно ждал её.

И когда она села напротив Каана, взяв чашку кофе, и солнце коснулось её щёки, она поняла: это утро – уже не в гостях. Оно – её.

Глава 12. Море и гранаты

Утро растворилось в полдень почти незаметно. Тень за спиной Каана стала короче, а солнце – настойчивее. Они шли по узкой дороге вдоль берега: справа – море, слева – ряды домов, выкрашенных в светлый песочный, с яркими ставнями. Воздух был густым от аромата сосен, пекарни и чего-то ещё… немного терпкого, будто гранатового.

Ева шла медленно. Всё хотелось трогать глазами – вывески на турецком, будто написанные каллиграфом, яркие пледы на перилах, шум пальм, шелестящих над их головами, как крылья.

Каан чуть замедлился и посмотрел на неё:

– У тебя на лице то же выражение, что у туристов, впервые увидевших мечеть на закате.

– Это комплимент?

– Это метафора.

– Тогда я впечатлена.

Они смеялись легко – как будто так разговаривали всегда. Но Ева чувствовала: у неё внутри что-то странное. Тепло, которое не пугало. Не «бабочки», а скорее спокойствие, как у воды в бухте – глубокое, надёжное.

Они дошли до небольшой лавки у дороги, где женщина в платке продавала свежевыжатые соки. Гранатовый стоил всего пару лир. Каан протянул купюру, и через минуту Ева держала в руках пластиковый стакан, холодный, как лёд.

– Попробуй. Только осторожно. Этот вкус не про сладость. Он про правду.

– Ты как будто рекламу пишешь.

– Нет, я просто вырос на этом. На гранатах и чабрецовом чае.

Она сделала глоток.

Сок был терпким, почти колющим, с послевкусием, которое долго не отпускало. Её лицо чуть сморщилось, но она тут же рассмеялась:

– Это как поцелуй, который оставляет след.

– О! Ты начинаешь говорить, как художник влюблённый.

– Может быть, я и есть художник, влюблённый… в Турцию.

Каан поднял бровь:

– Хорошо спасла концовку. Убедительно.

Они спустились к воде.

Берег был почти пустой. Пара лодок покачивалась вдалеке, волны мягко шлёпали по камням. Море простиралось до самого горизонта – синее, живое, как ткань, которую ветер гладит ладонью.

– Можно? – спросила Ева, уже разуваясь.

Каан кивнул:

– Обязательно.

Она ступила на мокрые камешки осторожно – сначала пальцами, потом всей ступнёй. Вода была прохладной, но не ледяной – обволакивающей. Почти сразу она вошла чуть дальше, по щиколотку. Стояла, смотрела вниз: на то, как волны касаются кожи, как морская пена оставляет солёный след.

– Всё кажется настоящим только, когда ты касаешься его, – сказала она тихо.

– А ты боялась, что это – сон?

– Иногда всё слишком красиво. Хочется ущипнуть себя. Или просто побыть в тишине, чтобы поверить.

Каан не ответил. Он просто рядом встал босиком, подошёл к кромке воды и сел на камень. Взял горсть морской гальки, медленно перетирал её между ладонями.

– Вода здесь всегда помнит, кто в неё заходил. Даже через годы. Ты уже часть её.

Ева села рядом. Пальцы её были влажными, гранатовый сок всё ещё отдавался на языке. Море шумело, и ветер играл с прядью её волос.

Она посмотрела на него – спокойно, внимательно.

Каан улыбнулся, как человек, который рад быть увиденным.

– Как ты скажешь по-турецки: «Я это запомню навсегда»?

Он медленно произнёс:

– Bunu hep hatırlayacağım.

Она повторила.

И сказала себе:

Я запомню это навсегда.

Они возвращались медленно, как будто не хотели оставлять берег. Солнце уже скатывалось к горизонту, и улицы окрашивались в медные, розовые, золотые оттенки. Всё вокруг будто приглушалось – голоса, звуки моторов, лай собак – и только тени удлинялись, обнимая дома, людей, деревья.

Каан нёс бумажный пакет с фруктами – черешней, инжиром, лавандой, которую купили у женщины у дороги. Ева шла босиком, перекинув сандалии через плечо. Она больше не боялась быть легкомысленной – здесь всё казалось разрешённым, как в детстве.

Когда они вернулись, солнце уже почти спряталось за холмами.

На веранде было тихо. Стол из тёплого дерева, плетёные кресла с мягкими подушками, стеклянный графин с водой и дольками лимона. Над столом висела лампа из цветного стекла – в ней уже теплился огонёк, как будто он дышал.

– Остаться здесь навсегда – звучит как план, – сказала Ева, откидываясь в кресле.

– Остаться – не всегда про географию, – отозвался Каан, включая чайник. – Иногда это просто про кого-то.

Она чуть улыбнулась, не отрывая взгляда от неба. Оно было густо-лиловым, как будто кто-то медленно выливал чернила в воду. Сосны шелестели. Вдалеке звенела ложка о стекло – кто-то ужинал за соседним домом.

Когда они разложили фрукты на деревянной тарелке, Ева достала скетчбук.

– Я давно не рисовала с кем-то рядом.

– Я давно не смотрел, как кто-то рисует вживую. Это как быть свидетелем заклинания.

Она смеялась тихо, почти смущённо.

– Только без давления, ладно?

Она вытащила карандаш, обмакнула кисточку в воду. Несколько быстрых линий – кресло, стол, лампа, силуэт мужчины в полупрофиль, тень от бокала, виноград. Она не стремилась к точности – она искала ритм. Настроение. Их вечер.

Каан молчал. Он ел черешню и иногда поднимал взгляд – то на неё, то на бумагу. И будто ничего не нужно было больше.

Через сорок минут она отложила кисть.

– Готово?

– Нет, – ответила она, – но момент уже случился.

Она показала ему страницу. На ней было всё, кроме лиц – только свет, форма, жест.

Он провёл пальцем по краю бумаги.

– Это как смотреть в зеркало, только чище.

Потом добавил:

– Могу я забрать это, когда ты закончишь?

– Нет.

– Жадная.

– Просто хочу помнить, что это было со мной. Не в кадре, не на экране. Со мной.

Вечер загустел. Свет в лампе стал теплее. Где-то вдалеке заиграла музыка – тихо, едва различимо. Что-то восточное, с аккордами, которые будто звали в прошлое.

Они сидели на веранде, каждый со своей тишиной. Но между ними – ни капли неловкости.

– Как по-турецки будет «спасибо за сегодня»?

Каан сказал мягко:

– Bugün için teşekkür ederim.

Она повторила.

Он закрыл глаза.

– Так хорошо звучит из твоих уст. Прямо как обещание.

Она ничего не ответила. Просто накрыла его руку своей.

Глава 13. Дом Каана

День клонился к вечеру, когда машина свернула с трассы и поехала вдоль оливковых рощ. Воздух был сухой и пыльный, но с запахом моря – чуть терпкий, чуть солоноватый. Ева смотрела в окно, не веря, что это происходит наяву.

– Почти приехали, – сказал Каан, слегка замедлив ход.

Она кивнула. В груди будто жили птицы – тревожно и трепетно. Она не боялась, но чувствовала, что вступает в новую зону – не туристическую, не романтическую, а личную, как дневник без замка.

Дом появился за поворотом. Двухэтажный, с терракотовой крышей, увитый виноградной лозой и глицинией. Окна распахнуты, ставни выкрашены в светло-голубой. Солнечный свет делал всё нереально тёплым.

Каан заглушил мотор, бросил взгляд на Еву:

– Готова?

– А есть выбор? – она усмехнулась, но по-детски нервно.

– Уже нет. Пошли.

Они прошли по каменной дорожке, ведущей к входу. На крыльце стояла женщина – Нурие, мать Каана. Она была невысокой, в свободной домашней тунике, с лёгким платком, завязанным на затылке. В руках держала полотенце и что-то чистила – персик, судя по всему.

Она заметила их, сразу отложила всё в сторону и подошла ближе. Глаза её – тёплые, глубокие, с той усталой добротой, которую не сыграть.

– Hoş geldin, – сказала она негромко, и в этих двух словах было всё: гостеприимство, осторожность, принятие.

– Мама, это Ева, – сказал Каан.

Ева шагнула вперёд.

– Очень приятно, – по-турецки произнесла она, немного запинаясь:

– Memnun oldum.

Нурие удивлённо подняла брови – и улыбнулась.

– Ты говоришь на турецком? Уже?

– Немного.

– Уже достаточно. Пойдём в тень, тут жарко, как в духовке.

Дверь дома открылась снова. Изнутри вышел Омер – отец. Высокий, сдержанный, с суровым лицом и густыми бровями. Он был в жилете поверх светлой рубашки, пах немного мылом и пыльцой.

Он подошёл, не торопясь. Сказал коротко:

– Hoş geldiniz.

Каан перевёл:

– Папа говорит – добро пожаловать.

Омер протянул руку. Его ладонь была шершавой, крепкой, но рукопожатие коротким, словно строго дозированным.

Нурие тут же мягко отвела их к столу на террасе:

– Я приготовила чай и бёрек с сыром. Вы голодны?

– Всегда, когда я рядом с тобой, – усмехнулся Каан. – Ева, ты должна попробовать мамины бёреки. Это национальное достояние.

– Национальное? – вдруг раздался юный голос откуда-то сверху.

– Ну ты и преувеличиваешь.

На балконе появилась Зейнеп. Девушка лет семнадцати, в шортах и широкой футболке с надписью «Whatever», волосы собраны в небрежный пучок. Глаза как у Каана – тёмные, живые, проницательные.

– Ты Ева? – спросила она, наклоняясь через перила.

– Какая ты… Не как на фото. Живее что ли.

– А ты как в TikTok? – парировала Ева.

Зейнеп прыснула от смеха.

– Ладно, ты мне уже нравишься.

Она спустилась с лестницы и, не дожидаясь представления, подбежала, обняла Еву мимолётно, но крепко.

– Я – младшая. Меня не слушай, но слушай.

– Логично, – улыбнулась Ева.

Каан махнул рукой:

– Она подросток. У неё фаза сарказма.

– Лучше, чем твоя фаза «я всё знаю». – Зейнеп кивнула на брата. – Он, кстати, сидел у окна всю неделю как кот, ждал твоего сообщения.

– Зейнеп! – резко бросил Каан, но не по-настоящему сердито.

Нурие прикрыла рот рукой, скрывая улыбку.

– Ладно, хватит болтать. Садитесь, чай стынет.

Они сели на веранде. На столе – чай в тюльпановидных стаканах, тарелка с домашними печеньями, бёрек, немного оливок и мёд в стеклянной банке. Ветер играл шторами, воздух был наполнен цветочным ароматом.

Никто не спешил. Ева почти не говорила – не от неловкости, а от желания впитывать всё: ритм этой семьи, мягкие интонации, движения рук, полуулыбки.

Омер почти не смотрел на неё, но слушал. Зейнеп то болтала, то исчезала, то снова появлялась с какими-то вопросами:

– А ты всегда рисуешь в скетчбуке?

– А ты ела когда-нибудь козий сыр?

– А у вас правда свет в шесть вечера уже выключается зимой?

Каан смеялся.

– У неё тысяча вопросов в минуту. И половина – риторические.

Вечер стемнел. На балконе загорелись фонари. Где-то в саду зазвенели колокольчики.

Нурие провела Еву наверх, в комнату для гостей – простую, с белыми стенами, деревянной мебелью и видом на апельсиновое дерево.

– Спокойной ночи, – сказала она. – Если вдруг не уснёшь – открывай окно. Воздух здесь помогает дышать.

Когда дверь закрылась, Ева подошла к окну. Снаружи звучали тихие разговоры, где-то щёлкал сверчок, вдалеке плыли огни побережья.

Она легла в кровать, не веря, что это всё – не сон. Что кто-то рядом. Что дом, в котором её не знали, теперь пахнет её чайной чашкой.

И в этом было что-то новое.

И настоящее.

Фетхие просыпалось медленно.

Свет просачивался в комнату сквозь резные ставни: тёплый, пыльный, золотистый – как мёд на солнце. Он скользил по полу, перебегал на простыни, на раскрытую книгу на прикроватной тумбочке, на волосы Евы, растрепавшиеся после сна.

Проснувшись, она долго не двигалась – слушала. Снаружи было не по-московски тихо. Где-то вдали – шелест листьев, ритмичные звуки метлы, лай собаки, плеск воды, и чуть слышное «цок-цок» старого металлического чайника. Сад дышал, как живое существо.

Она надела рубашку поверх лёгкой майки, босиком вышла из комнаты, осторожно ступая по прохладной плитке. Дом всё ещё дремал, будто приглядывался к ней. В саду уже светило солнце, но не яростно – оно пока касалось поверхности мягко, как заботливая ладонь. Воздух пах мятой, сухими травами, чем-то лимонным и немного древесным.

На лавочке у виноградной арки сидела Зейнеп, с кружкой в руках и телефоном. Увидев Еву, она приподняла бровь и сделала приглашающий жест:

– Ну наконец-то. Я уже думала, ты спишь до обеда.

Ева улыбнулась, подошла и села рядом.

– Мне снилось море. Оно разговаривало со мной.

– Ты уверена, что это не мама варила кофе под твоим окном?

Зейнеп протянула ей вторую кружку.

– Ты теперь одна из нас. Без утреннего кофе тут не выживешь.

Ева взяла чашку. Горячий, пряный запах окутал пальцы и лицо. Кофе был крепкий, насыщенный, с едва заметной кислинкой. Не как дома – совсем не как дома. Но удивительно правильный для этого утра.

– Спасибо, – сказала Ева. – Как красиво у вас. Сад будто живёт сам по себе.

– Он и правда живёт, – кивнула Зейнеп. – Папа говорит, что деревья тут запоминают людей. И знают, кто добрый, а кто просто поливает, чтобы галочку поставить.

– А я? – Ева посмотрела на неё через край кружки. – Какой у меня балл у деревьев?

Зейнеп фыркнула.

– Ну… Пока что нейтральный. Но если поможешь маме на кухне – есть шанс выбраться из серой зоны.

Ева рассмеялась.

– Хорошо. Я иду завоёвывать симпатии деревьев.

На кухне пахло тёплым хлебом, зирой и чем-то сладким. Нурие стояла у плиты – в простом платье и фартуке, завязав волосы в пучок. Её движения были точными, неспешными. На столе уже дымились тарелки с менеменом, рядом – оливки, сыр, мёд, свежие лепёшки.

Ева замерла у двери.

– Можно я помогу?

Нурие обернулась. На её лице мелькнуло лёгкое удивление, но почти сразу сменилось мягкостью.

– Конечно. Возьми, пожалуйста, вот эти тарелки и разложи хлеб. И чайник – вон тот, с красной ручкой.

Они двигались молча, но в этой тишине не было неловкости. Лишь размеренная, почти хрупкая гармония утреннего домашнего ритуала.

– Я думала, вы будете спать дольше, – сказала Нурие, выкладывая оливки в глиняную миску.

– Слишком красиво, чтобы спать, – тихо ответила Ева.

Нурие на секунду взглянула на неё – пристально, но не холодно.

– Твоя мама будет волноваться?

– Да. Но она рада, что я здесь. И я – рада.

Нурие кивнула. И добавила уже по-турецки:

– Bazen insan, kendi olmaya başka yerde başlar.

Иногда человек начинает быть собой в другом месте.

Ева уловила не все слова, но смысл почувствовала. Слово «başlar» – как начало. Как рассвет.

В этот момент на кухню вбежала Зейнеп:

– Ага! Значит, ты всё-таки в зелёной зоне у деревьев.

Она подмигнула Еве, и та снова рассмеялась.

Завтрак на большой деревянной террасе – с видом на сад, с ветром, пробегающим по волосам, и пчелами, кружащими над виноградной лозой, – стал первым настоящим утренним моментом её новой жизни. Не туристической. Не экранной. Жизни, в которой можно трогать кору деревьев и видеть лицо человека, когда он молчит.

После завтрака Каан подождал её у калитки, в тени апельсинового дерева. На нём была светлая рубашка, закатанные рукава, и он держал в руках шляпу – не надел, просто крутил в пальцах, как будто не решался.

– Готова к маленькому путешествию? – спросил он, когда она подошла.

– Я уже иду, – ответила Ева, чувствуя, как внутри щелкает какой-то тихий, но отчётливый механизм радости.

Они шли вдоль улиц старого Фетхие. Каменные дома с деревянными ставнями, плетущиеся вдоль стен бугенвиллии, запах свежего хлеба и лимонных деревьев, звонкие голоса продавцов – всё было как будто нарисовано. Мир был ярче, чем вчера. Или это была она, другая.

Каан показывал ей детали – но не те, что в путеводителях. Он говорил, где делают лучший айран, где в мае поют ночные птицы, где сидел один художник, рисовавший только улицы в дождь. Она слушала – и чувствовала, как его голос будто продолжает её собственные мысли.

– Видишь вон ту лавку? – Он показал на крошечное кафе с тремя столиками и вывеской, выцветшей на солнце. – Здесь я работал летом, когда мне было шестнадцать. Варил кофе, носил подносы, и влюбился в туристку из Германии, которая оставила мне книгу с закладками из лепестков. Я не понял ни слова, но держал её год.

Ева засмеялась:

– А ты романтик, Каан.

– Иногда. Только не говори сестре. Она решит, что у меня кризис среднего возраста.

Он показал ей старую гаванскую стену, исписанную именами, – там, как он сказал, «всё, что не дошло до писем, оставалось в камне». Они сидели на краю набережной, ели по стаканчику мороженого, и ветер тянул за собой волосы, трогал лица, как любопытный ребёнок.

Когда они вернулись домой, солнце уже клонилось к горизонту. В саду пахло розмарином и влажной землёй.

Каан обернулся к ней у входа:

– Мне нужно заехать в кафе, проверить поставку. Побудь пока с мамой. Она тебя примет лучше, чем ты думаешь.

Он исчез за поворотом, и Ева осталась стоять у двери, немного растерянная. Потом решительно вошла.

Нурие мыла зелень на кухне. Услышав шаги, обернулась.

– Ты устала?

– Наоборот. Очень… наполнилась, – ответила Ева, подбирая слова.

Нурие жестом пригласила её сесть. Она не суетилась – двигалась, как будто время текло внутри неё самой. Ева наблюдала, как она разрезает лимон, солит йогурт, кладёт чеснок в мраморную ступку.

– Каан не часто рассказывает про город. Только если ему важно, кто его слушает.

Ева опустила глаза.

– Я всё ещё не понимаю, как я здесь.

– Иногда вещи случаются не потому, что ты их спланировала. А потому что они ждали тебя.

Нурие передала ей чашку чая – прозрачную, с тонкими стенками, как будто хрупкую. Чай был терпким, с оттенком мяты и чего-то травяного, нового.

– Вы с ним… очень разные, – сказала Нурие, не глядя. – Но в этом и сила. Он слишком много держит в себе. А ты – рисуешь, чтобы отпустить.

Ева застыла. То, что она чувствовала интуитивно, сейчас кто-то назвал вслух. И это была его мама.

– Мне сложно говорить, – призналась она. – Но с ним – легче.

– Тогда говори, когда можешь. А когда не можешь – просто молчи рядом. Он это поймёт.

Ева кивнула. Чай остыл, но в ладонях ещё оставалось тепло.

Вечер опускался плавно, как ткань – мягкий и золотистый. Свет уходил за горы, оставляя после себя розоватые блики на стекле окон. На кухне пахло рисом с шафраном, пряной курицей и мятой – ужин был почти готов.

Ева стояла у мойки, вытирая посуду, когда услышала знакомый шаг за дверью. Он всегда ходил чуть мягче, будто не хотел тревожить землю под собой.

– Я дома, – раздался голос Каана с порога, и Ева поймала себя на том, что улыбается раньше, чем обернулась.

– Ужин почти готов, – ответила Нурие, выходя из кухни, вытирая руки о льняное полотенце.

Каан прошёл мимо Евы, ненадолго коснувшись её плеча – движение было мимолётным, но в нём чувствовалось: я здесь. с тобой.

– Как прошёл день? – спросил он, разглядывая сервированный стол, на котором дымился свежий хлеб и блюдо с йогуртовым соусом.

– Я познакомилась с твоей мамой, – тихо сказала Ева, улыбаясь. – Кажется, она умеет читать мысли.

– Не сомневайся. Она делала это со мной всю жизнь.

Они сели за стол всей семьёй – Нурие, Омер, Зейнеп, Каан и Ева. Впервые – как будто они не просто гости и домочадцы, а нечто похожее на семью.

Омер ел молча, изредка кидая взгляд на Еву, но не холодно – скорее оценивающе, сдержанно. Зейнеп, заметив напряжение, заполнила паузу разговорами о школе, музыке и том, как плохо она играет на гитаре, но всё равно играет громко. Каан смеялся, а Ева ловила каждую его реакцию, каждое мелькание взгляда в её сторону, как крошечные сигналы: я здесь. мы вместе.

После ужина Каан предложил пройтись.

На улице уже сгущались сумерки. Фонари ещё не зажглись, но в небе горели первые звёзды. Вечер был тёплым, и в нём не было ни одного звука тревоги – только стрекотание цикад, далёкие шаги, и дыхание рядом.

– Спасибо, что осталась с мамой, – сказал он, когда они свернули к апельсиновому дереву в углу сада. – Я знаю, это не всегда легко.

– Наоборот. Она мне очень… тёплая. С ней спокойно.

Каан остановился и посмотрел на неё.

– Ты уже здесь один день. А мне кажется – месяц.

– А мне – как будто я знала этот сад, этот дом… всегда.

Они замолчали. Между ними – ни неловкости, ни необходимости заполнять тишину. Лишь свет фонаря, играющий в её волосах, и ощущение, что всё случается в нужное время.

– Знаешь, – сказал он, наклоняясь чуть ближе. – Мне не хватает только одного.

– Чего?

– Чтобы время иногда останавливалось. Вот так. Навсегда.

Ева не ответила. Просто осталась рядом, глядя в небо. Всё вокруг замерло – будто услышало его просьбу.

Они вернулись домой, когда вечер окончательно опустился на Фетхие. В саду всё еще пахло жасмином, а на веранде мерцал свет небольшой лампы, освещая плетёные кресла и стол, на котором уже стоял чайник.

– Я оставлю вас, – сказал Каан, заглядывая в глаза Еве. – Мама наверняка хочет ещё поговорить.

– Угу, – Ева кивнула, – если я вдруг исчезну в ночи – ищи меня на кухне за лепёшками.

Каан усмехнулся и исчез в тени лестницы, оставив за собой короткий след мандаринового аромата и тёплого взгляда.

На веранде уже сидела Нурие, обернувшись лёгким палантином. Перед ней – две чашки и блюдце с печеньем.

– Присоединишься? – спросила она.

– Конечно, – Ева села напротив. – Вы всегда так красиво накрываете даже для обычного чая.

– Это не чай, если он не как праздник, – сдержанно улыбнулась Нурие, наливая янтарную жидкость в тонкостенный стакан. – У нас в семье это почти ритуал. Всё важное обычно начинается или заканчивается с чая.

Ева обхватила стакан ладонями – тепло обволакивало, словно напоминание: ты здесь, тебя ждут.

– Ты выглядишь, как человек, который знает вкус тишины, – сказала Нурие.

– Не знаю, – Ева усмехнулась. – В последнее время я её учусь слушать.

– Это сложно?

– Сложно… когда внутри шум.

Нурие медленно кивнула.

– У Каана был шум внутри много лет. Ты – не как гром. Ты как ветер после шторма. Он с тобой другой. – Она вздохнула. – Я вижу это. И это не ускользает.

Ева почувствовала, как щемит в груди. Странное, ясное тепло. Не комплимент. Признание.

Они сидели молча, глядя на сад, где в темноте сквозь листву проглядывали фонари, где за домом слышно было море – далёкое, как дыхание земли.

– Спасибо за чай, – сказала Ева, поднимаясь.

– Спасибо, что пришла, – отозвалась Нурие. – И не бойся: всё, что начинается с тепла – вырастает, если его не пугать.

Позже, уже в комнате, Ева стояла у окна. Ночь была глубокая, бархатная. Окно отражало её лицо – чуть усталое, с румянцем на щеках. За спиной на столе – скетчбук, на полу – её чемодан, раскрытый наполовину, а в сердце – ощущение начала чего-то большого, неосознанного до конца.

Она подошла к кровати, села, вытянула ноги и ещё раз посмотрела на телефон. Новое сообщение:

Каан:

Ты не исчезла?

Ева:

Нет. Я просто пытаюсь понять, как этот день уместился в одно сердце.

Каан:

Я знал, что ты здесь, но не знал, как это будет чувствоваться. А теперь – не хочу забывать ни секунды.

Ева улыбнулась. Слишком поздно, чтобы говорить ещё. И слишком рано, чтобы заснуть.

Она легла, не выключая лампу. Свет скользнул по потолку, как корабль по воде. За окном шелестели деревья, и ветер был мягким – будто кто-то шептал: всё только начинается.

Утро в доме Каана наступило не спеша.

Свет просачивался сквозь тонкие шторы, мягко ложился на деревянный пол и стену, на которой висело зеркало в резной раме. Запах жарящегося хлеба, тмина и свежих трав проникал в комнату раньше звуков – аромат был таким уютным, что Ева сначала подумала, что всё это снится.

Она встала, накинула лёгкий халат и босиком вышла в коридор. Дом, казалось, дышал. Где-то играло радио на турецком, из кухни слышался голос Нурие, шуршание ножей по доске.

Она заглянула в гостиную, где Зейнеп уже сидела за столом с открытым ноутбуком и чашкой кофе. Волосы у девушки были закручены в пучок, но вылезшие пряди придавали ей почти дерзкий вид.

– Доброе утро, – тихо сказала Ева, чтобы не спугнуть утреннюю тишину.

– Ха, ты проснулась! Я уже думала, ты не выживешь после турецкого вечера. Смотри, я тебе налила, – Зейнеп протянула чашку. – Не бойся, я добавила немного молока. Не хочу терять тебя на первом кофе.

– Спасибо, – улыбнулась Ева, садясь рядом.

Они молча пили – в тишине, но с лёгким покалыванием присутствия друг друга. Зейнеп уже не кололась и не смотрела оценивающе. Она, казалось, просто… принимала.

– Ты сегодня будешь рисовать? – неожиданно спросила Зейнеп.

– Да. Наверное. У меня внутри… накопилось. Нужно выпустить.

– Нарисуешь меня? – с хитрым прищуром спросила Зейнеп.

– Если ты перестанешь дёргать бровью, когда я на тебя смотрю, – усмехнулась Ева.

– Не могу ничего обещать. Я драматичная.

И всё-таки она села у окна, накинув свою шаль и устроившись в театральной позе. Ева достала скетчбук, карандаш, и позволила руке двигаться. Утренний свет мягко падал на лицо Зейнеп, и на минуту Еве показалось, что она рисует кого-то из своей старой жизни – но в новом времени. В другой географии.

После короткой зарисовки и пары шуток от Зейнеп, Ева направилась на кухню. Там Нурие аккуратно резала зелень, а рядом в глиняной чаше уже лежали вымешанные лепёшки.

– Можно я помогу? – спросила Ева.

Нурие посмотрела на неё с лёгкой удивлённостью, но без возражений.

– Можешь помыть зелень. Только не трогай эту – это для особой начинки. Секретная.

– Ага, – кивнула Ева, – значит, у вас тоже есть семейные секреты.

– У каждой кухни – свои тайны. Главное – не передавать их мужчинам, – сказала Нурие сдержанно, но Ева уловила в её голосе тепло.

Они работали молча. Пара фраз, пара жестов. Настоящее женское сотрудничество – без суеты, но с доверием. Вдруг взгляд Евы зацепился за полку у окна.

На ней стояла старая рамка с пожелтевшей фотографией.

Ева вытянула шею ближе: чёрно-белое изображение, края немного стёрлись, но было видно – молодая женщина с густыми тёмными волосами, в лёгком платье, улыбается в камеру. Рядом с ней – мужчина лет тридцати, с бородкой, в белой рубашке, с блокнотом в руках. Он держит кисть.

– Это… бабушка Хатидже? – спросила Ева.

Нурие обернулась, кивнула.

– Да. Давно снято. До того, как она вернулась в деревню.

В этот момент в кухню вошёл Каан, уже одетый, с растрепанными волосами.

– Ты нашла ту самую фотографию, да? – сказал он, глядя на неё. – С ней все гости рано или поздно сталкиваются.

– А кто с ней рядом? – Ева повернулась к нему.

– Не знаю точно. Мама говорила – какой-то русский художник. Он жил тут недолго. Она никогда о нём не говорит. Как будто… не хочет помнить. Или наоборот – слишком сильно помнит.

– Ты думаешь, они были близки?

Каан пожал плечами.

– Возможно. Знаешь, бабушка всегда была очень красивой женщиной. Но эта фотография – единственная, где она выглядит по-настоящему… лёгкой.

Ева замерла.

Лёгкой.

Как слово, что она сама написала в скетчбуке тогда – Ağırlıksız.

Невесомо.

И пока Нурие складывала тесто в круги, и Зейнеп в соседней комнате смеялась по телефону, Ева продолжала смотреть на старую фотографию. Это был след. Тонкий шов между жизнями.

И может быть, именно он однажды приведёт к разгадке истории, которую никто больше не рассказывает вслух.

Глава 14. Мальчик с карандашом

После насыщенных дней с семьёй, утро выдалось особенно тихим. Вещи были собраны в одну сумку, и Каан в шутку назвал это «побегом в реальность».

– Готова уехать подальше от родительских допросов? – спросил он, заводя машину.

– Если честно, немного жаль. – Ева пристегнулась. – Но да, хочу к нам.

– К нам, – с лёгкой улыбкой повторил он. – Звучит очень правильно.

Машина неспешно ехала по серпантину, за окнами мелькали оливковые рощи, редкие дома и распахнутые пространства, в которых ветер казался свободнее людей.

– Заедем в кофейню. Я хочу проверить поставку. И покажу тебе одно место.

– Ты же понимаешь, что это прозвучало как начало шпионского фильма?

– Ты просто не видела моего эспрессо, – отозвался он. – Там всё по-настоящему серьёзно.

Кофейня Каана располагалась в тихом переулке на окраине старой части Фетхие. Белые стены, деревянные балки, вывеска с надписью «Deniz Kahvesi» и витрины, за которыми стояли винтажные чайники и книги. Во дворе – большой апельсиновый куст и старая лавка, потемневшая от солнца.

– Это место я нашёл лет пять назад, – сказал Каан, пока закрывал машину. – Тут раньше была кузница.

Ева рассматривала фасад: в нём было что-то почти берлинское – аккуратное, но с характером.

– Я думала, ты всё делал в одиночку.

– Не совсем. Один парень помогал. Джем. Сейчас он больше рисует, чем варит кофе. Тебе понравится. Он немного странный, но настоящий.

Во дворе, под навесом, сидел мальчик лет двенадцати. Куртка была явно на вырост, кроссовки – разрисованы маркером. Он сосредоточенно водил кисточкой по большому листу бумаги, и, заметив Каана, лишь слегка махнул.

– Merhaba, usta!

– Merhaba, Джем. – Каан повернулся к Еве. – Это Ева. Она художница.

– Правда? – Джем оживился. – А ты умеешь рисовать птиц?

– Иногда, – улыбнулась Ева. – А ты?

– У меня получается только их крылья. – Он протянул ей лист. Там, на фоне синего неба, летели размытые силуэты. – Остальное всё время выходит слишком человеческим. Птицы не должны быть похожи на людей.

Каан в это время ушёл внутрь, оставив их вдвоём.

– Ты хочешь попробовать рисовать вместе? – спросила Ева.

– Конечно. Только не сейчас. Сейчас надо пить чай. – Джем важно вздохнул и вытащил из сумки термос. – Чай с шалфеем. Я сам собирал.

– Тогда мы определённо подружимся.

Они сели на лавку, пили тёплый чай и обсуждали, какой цвет должен быть у «самой свободной птицы». Джем уверенно сказал – зелёный с фиолетовым.

– А ты кто по жизни? – вдруг спросил он.

– Я пока не знаю. Но, наверное, сейчас я – гость. Или искатель.

– Значит, ты как чай в дороге. Сначала вода, потом листья. Но вкус – приходит только если подождать. – Он задумался. – Каан говорит, что ты умеешь видеть то, что другие проходят мимо. Это правда?

Ева не ответила сразу. Она смотрела на его рисунок – крылья, небо, синеву, растекающуюся акварель. Всё было неровно, но искренне.

– Может быть, я просто учусь.

– Тогда нам по пути.

Когда Каан вышел с планшетом в руках и пачкой счетов, он застал их за рисованием на бетонной стене рядом с кустом лаванды. Джем рисовал силуэт птицы, Ева – небо вокруг неё. Вместе.

– Эй, а у нас что, новое арт-движение?

– У нас чай и идеи, – отозвался Джем. – Оставь свои счета. Смотри, мы делаем воздух.

Каан усмехнулся, подошёл к Еве, наклонился и тихо сказал:

– Он никого к себе не подпускает. Кроме тебя.

– Я просто с ним пью чай.

– Именно. Вот почему.

Они простились с Джемом, он помахал рукой:

– Ева! Возвращайся! Мы не договорили про цвет свободы.

– Я обязательно вернусь, – ответила она, и это был не просто вежливый жест. Это было обещание.

В машине Каан завёл двигатель, включил музыку – что-то турецкое, старое, как будто из пластинки.

– Ты справилась с Джемом.

– Он справился со мной.

– Хочешь узнать его историю?

– Пока нет. Хочу сначала просто рисовать с ним. А истории пусть сами приходят.

– Ты говоришь как бабушка, – улыбнулся он.

– Хорошо. Значит, я на правильном пути.

Они ехали дальше – к своему дому, туда, где начнётся их повседневность. Но теперь – с Джемом, запахом шалфея и нарисованными крыльями в багаже.

Дом, куда они приехали, был не совсем «домом». Скорее – гнездом. Снаружи – белые стены с солнечными бликами, деревянные ставни и крытая веранда. Внутри – светлый камень, шероховатый пол, полки с книгами, стопки блокнотов, засушенные ветки лаванды.

Он был невычурный. Но весь – о ком-то, кто умеет слушать тишину.

Ева прошлась по комнатам босиком. Остановилась у полки, где лежали разного размера бумажные рулоны. Взяла один наугад – акварельный набросок моря, схваченного в три мазка.

На спинке стула – её палитра, уже распакованная Кааном. Он поставил её аккуратно, рядом с банкой для воды. Как будто знал, где именно она будет рисовать.

– Ты хорошо готовишься к вторжению, – улыбнулась она.

– Это не вторжение. Это… совместная оборона от одиночества.

– Красиво сказал.

– Спасибо. Я репетировал. В душе.

Ужин готовили вместе. Каан рубил зелень слишком грубо, но с азартом. Ева разбиралась с оливками, пересыпая их в глиняную миску. Между ними двигалась музыка – лёгкий джаз, что-то французское, с треском пластинки, хотя играло с телефона.

– У тебя всё как в фильме, – сказала Ева, потягивая вино. – Где ты вообще это берёшь?

– Вино или музыку?

– Атмосферу.

– Ты приносишь её сама. Я просто открываю двери.

Вечером, уже за столом, они ели почти молча. Но молчание не тянуло, не напрягало. Оно лежало между ними как ткань – мягкая, живая. Случайно их руки столкнулись, когда они одновременно потянулись за хлебом.

Ева посмотрела на него. В этом взгляде не было вопроса. И не было ответа. Было «мы».

– У меня иногда такое чувство, – сказала она тихо, – будто я уже здесь была. Не в этом доме, не в этой стране, а именно в этом моменте.

– Дежавю?

– Нет. Точнее – душа-жавю.

– Это уже твоё слово?

– Ещё нет. Но я его приручу.

Каан рассмеялся. Он редко смеялся открыто, но в эти дни он позволял себе больше.

– Я бы хотел, чтобы ты осталась.

– Я бы хотела не считать дни.

– Тогда не будем.

– И не будем заранее придумывать конец.

Ночь принесла прохладу. Они сидели на веранде под пледом, слушали цикад и чайки перекликались где-то у залива. Каан показал ей созвездие, которое знал с детства.

– Видишь эту группу звёзд?

– Как будто бабочка.

– Да. В детстве я верил, что если долго на неё смотреть – сны становятся легче.

– А у тебя бывает страх, что это всё – слишком хорошо? Что оно исчезнет?

– Боюсь не этого, – ответил он. – Боюсь, что не сумею быть рядом правильно.

– Ты уже рядом. И уже – правильно.

Он протянул руку, неуверенно, но точно. Она положила свою поверх.

И в этот момент было всё: доверие, нежность, случайное спасение от одиночества, о котором никто из них не просил вслух, но оба ждали.

Утро началось ещё до света. Воздух в комнате был прохладным, но лёгким. Сквозь ставни проникал рассвет – тонкой лентой по стене, как предвестие дороги.

Каан стоял у стола, собирая рюкзак: воду, пару лавашей, апельсины, небольшой чайник и складные чашки.

– Не забудь крем, – пробормотала Ева, ещё полусонно, закутавшись в простыню.

– Ты думаешь, я когда-нибудь забуду про твою белоснежную кожу и турецкое солнце?

– Я надеюсь, ты никогда не забудешь, насколько я не утренний человек.

– Именно поэтому я наливаю тебе кофе, пока ты это говоришь.

Он протянул ей чашку. Ева вздохнула и сделала глоток.

На дне – молотый кардамон. В аромате – что-то восточное, упрямое и тёплое.

Она открыла глаза. День начинался.

Они ехали вдоль скал, пока зелёные холмы не стали уступать место обрывам. Машина замедлялась – Каан ловко маневрировал по серпантину, ветер свистел в приоткрытом окне.

– Там нет дороги прямо в долину, – сказал он. – Придётся немного пройти. Или… спуститься.

– Спуститься?

– Там есть тропа. Если закроешь глаза – не увидишь, насколько она крутая.

– Отлично, – хмыкнула Ева. – Я как раз всегда мечтала умереть живописно.

Он усмехнулся, но в его взгляде скользнула нежность.

Когда они остановились, внизу раскинулась бухта – как будто кто-то положил туда нефрит и забыл. Впадина между горами, полностью укрытая от внешнего мира.

– Это и есть…

– Kelebekler Vadisi. Долина бабочек.

Тропа была узкой. Пахло хвойными иголками, пылью и диким шалфеем. Ева цеплялась за каждый камень, но в какой-то момент перестала бояться.

– Почему бабочки? – спросила она.

– Весной здесь их сотни. Иногда тысячи. Бабочка – как душа. Лёгкая, но знает, куда летит.

– Это красиво.

– Это ты красивая, когда идёшь, упрямо ругаясь и всё равно не сдаёшься.

Они смеялись. И шли дальше.

На пляже не было никого. Песок был почти белым. Волны вылизывали берег медленно, будто бы с уважением.

Они разложили покрывало, достали чайник, и Каан развёл небольшой костёр между двумя плоскими камнями.

– Это бабушка учила? – спросила Ева, когда он аккуратно ставил чайник.

– Да. И бабушка, и отец. Но бабушка – по-своему. Она говорила, что настоящий чай – это не вкус, а время. Как ты его пьёшь. С кем.

– И со мной это считается?

– С тобой – особенно.

Пока заваривался чай, Ева легла на бок, подперев голову рукой. Ветер трепал её волосы, в глазах стояли слёзы – от света, от счастья, от того, что невозможно сохранить этот момент навсегда.

Но можно – прожить.

– Смотри, – шепнул он.

Из зарослей выпорхнула бабочка. Потом вторая. Сначала одиночные, потом десятки. Они поднимались и садились, кружились, растворялись в зелени.

– Они правда здесь.

– Да. Это их место. И теперь – наше.

Когда они возвращались, солнце клонилось к закату. Ни один из них не говорил – казалось, любые слова будут слишком громкими.

Каан держал Еву за руку, пока она поднималась по тропе. Иногда просто наклонялся к её плечу. Без фраз.

Усталые, но счастливые, они вернулись в город уже под вечер. Фетхие встречал мягким светом, воздух был пропитан запахом апельсинов, прогретого асфальта и моря.

Каан припарковал машину у своего кафе.

– Зайдём на минутку? Джем уже наверняка спрашивает, куда я пропал. Он волнуется, как старичок, – усмехнулся он.

– Конечно. Мы же обещали, – кивнула Ева.

Дверь кафе была приоткрыта. Снаружи – деревянные столы, у одного из которых сидел Джем, сосредоточенно рисуя в блокноте. Он поднял голову, увидев их, и сразу заулыбался.

– Наконец-то! Я думал, вы решили там остаться навсегда, – сказал он, запрыгивая со стула. – Ева, ты правда была в Долине бабочек?

– Была, – улыбнулась она. – И знаешь, там почти нет бабочек. Но тишины – столько, что начинает звенеть в голове.

– Ага. Я так и знал, – важно кивнул Джем. – Бабочки прячутся от туристов. Я бы тоже прятался. Но если хочешь, я могу нарисовать тебе одну. Лучше настоящей!

– С удовольствием, – рассмеялась Ева. – У нас будет обмен: я тебе – акварель, ты мне – бабочку.

Они вошли внутрь. Кафе было маленькое, но уютное, с книжными полками, рисунками на стенах и записями джаза, идущими от старого проигрывателя. Каан что-то проверял за стойкой, а Джем уже вовсю водил Еву между полками, показывая свои рисунки и записки, которые оставляли гости.

– А ещё у нас иногда читает стихи Мехмет. Он друг Каана, – шепнул Джем. – Но он странный. Говорит, что закат – это единственное время, когда слова честные.

Словно по команде, в дверях появился сам Мехмет – высокий, загорелый, в льняной рубашке и с книгой в руках. Лицо его было открытым, с мягкой полуулыбкой.

– Добрый вечер, – сказал он, чуть кивнув. – Вы – Ева?

– Да. А вы, видимо, тот самый Мехмет?

– Виновен. Я тот, кто читает вслух чужие мысли. Иногда свои. Иногда – бабушкины.

Он сел за соседний стол и открыл книгу.

– Сегодня я ничего не читаю. Просто наблюдаю. Некоторые дни тише других. А вы вернулись оттуда… с той стороны горы.

Ева почувствовала, как внутри что-то задело. У него был голос человека, который умеет ждать паузы. Она не знала, кто он – поэт, философ, просто странный знакомый Каана – но в нём чувствовалась… глубина.

Она просто кивнула.

– Там не хочется говорить вслух. Только рисовать.

Мехмет улыбнулся:

– Тогда, может, когда-нибудь ты нарисуешь мои стихи. Я давно об этом мечтаю.

Ночью, уже лёжа в комнате, Ева листала свой скетчбук. На краю страницы – рисунок горы, сползающей в воду, и след от пальца – будто крыло.

Телефон мигнул.

Сообщение от мамы:

Нашла это в дедушкиной коробке. Думаю, ты должна это увидеть. Письмо и рисунок. Это было в альбоме, который он никому не показывал.

Через несколько минут – входящее изображение.

Акварель: горный берег, над ним – парящие бабочки.

Подпись:

«Kelebekler Vadisi, 1966. – А. М.М».

Её дыхание сбилось.

Она медленно увеличила изображение. Тот же изгиб скал, те же оттенки, что она видела сегодня. Даже линия света на воде совпадала.

Следом – фото письма.

«Еве. Когда найдёшь берег, где тишина похожа на музыку – это значит, ты уже пришла».

Мама добавила:

Он когда-то служил в Турции. А потом просто молчал о ней. Может, ждал, чтобы ты сама нашла этот берег?

Ева долго смотрела на экран.

Каан спал в соседней комнате. Джем – наверное, уже тоже. Фетхие замирал в дыхании ночи.

Она прислонилась лбом к стеклу окна.

Иногда прошлое не зовёт. Оно просто оставляет якоря в цвете, запахе, линии горизонта.

И ты сам решаешь – поднять ли их.

Свет медленно просачивался в комнату сквозь полуприкрытые ставни, оставляя тонкие полосы на простынях. Ева проснулась рано – раньше, чем обычно. Не было привычной тревоги. Было тихо и ровно. Почти доверие.

На тумбочке всё ещё мигал экран. Открытая фотография: скан дедушкиной акварели.

Она смотрела на неё минут десять, как на карту, по которой ещё никто не ходил.

В кухне было слышно, как Каан ставит турку на огонь.

Ева накинула рубашку и босиком вышла в мягкий свет утра. В саду пели птицы, и даже они звучали так, будто знали: сегодня будет сказано что-то важное.

Он стоял у раковины, спиной к ней.

– Доброе утро, – сказала она.

Каан обернулся. Улыбка – ещё немного сонная.

– Уже на ногах? Я только начал варить. Садись. Сейчас будет магия.

Она села за стол. Несколько секунд просто смотрела, как он двигается: неспешно, точно, будто каждое движение важно. Всё в нём сейчас было – тишина и корень.

– Я хочу тебе кое-что показать, – сказала она, наконец.

Он посмотрел на неё, мягко.

Она протянула ему телефон.

– Это прислала мама. Вчера. Это… письмо моего дедушки. Он был художником. И служил в Турции в 60-х. Никогда особенно не говорил об этом. Но…

Он взял телефон, посмотрел. Долго.

– «Kelebekler Vadisi. 1966», – прочитал он вслух. – Твоя семья уже была здесь. До тебя.

– Похоже на то, – ответила она. – Ты говорил, что Хатидже тоже рисовала, когда была молодой. Ты упомянул фотографию… с русским художником.

Он кивнул.

– Да. Она не любит говорить об этом. Но я точно помню: на фото она с мужчиной. У него были кисти в руках, и на обороте подписано только инициалами: А. М. М.

Ева замерла.

– Это и есть он. Алексей Михайлович Морозов. Мой дед.

Тишина.

Двери сада распахнуты. Лёгкий ветер.

– Ты это знала, до того как приехала? – спросил Каан. Голос – тихий, осторожный.

– Нет, – ответила она. – Но теперь понимаю, что всё это… было как будто запланировано. Или… нарисовано до нас.

Он кивнул, медленно, задумчиво.

– Ты думаешь, они знали, что мы встретимся?

– Не знаю, – сказала Ева. – Но я думаю, некоторые истории не заканчиваются. Они просто ждут, пока кто-то продолжит линию.

Каан налил кофе. Поставил перед ней.

– Тогда, может быть, твой дедушка и моя бабушка уже знали, что когда-нибудь кто-то с их сердцем и руками… встретится здесь. Чтобы нарисовать этот берег заново.

Ева подняла чашку. Сделала глоток. Горький. Мягкий. Точно по краю языка прошлась строка.

– Ты же понимаешь, Каан, – сказала она, – это только начало?

Он посмотрел на неё. Долго. Почти не моргая.

– Понимаю. И мне не страшно.

Через несколько дней после утреннего разговора с Кааном, Ева достала из сумки старый, пожелтевший конверт. На нём – аккуратный почерк: «Турция. 1966. Малатья – Фетхие».

Внутри – ещё одно письмо, несколько набросков: чайники, скалы, силуэт женщины в платке, и… подпись: «Х».

Ева показала это Каану вечером, когда солнце садилось за холмы, и над садом звенели светлячки.

– Я думаю, это она. Твоя бабушка. Хатидже.

Каан молча взял лист, провёл пальцем по строчке.

– Этот стиль… он похож на старую открытку, которую бабушка хранила в ящике, – пробормотал он. – Но я никогда не видел эту подпись. Никогда.

Он замолчал. Потом поднял глаза.

– Если ты не против, я покажу ей это.

Солнце в те дни опускалось за скалу долго. В бухте было почти безлюдно: только чайки, волны и несколько деревянных лодок.

Алексей Михайлович Морозов, молодой военный и художник по призванию, приехал в Турцию по культурному обмену. В перерывах между формальными заданиями он ходил с этюдником вдоль берегов, один. Его тянуло к линии горизонта – там, где небо касалось воды.

Он встретил её у скалы.

Она сидела, заваривая чай с чабрецом. У неё были ясные, внимательные глаза. Её звали Хатидже.

– Вы рисуете? – спросила она на турецком. Он не понял.

– Ben ressamım, – сказал он, неуверенно. – Я художник.

Она улыбнулась.

– Я тоже. Но только в голове.

Сначала они общались жестами, потом – жестами и рисунками, потом – как-то иначе. Вечерами он показывал ей наброски, она – учила его турецким словам, смеялась над его произношением.

Он рисовал её. Иногда – не глядя на бумагу. Иногда – только с памяти.

В Долине бабочек они провели три дня.

Тогда она показала ему место, где растут дикорастущие гранаты и где, по её словам, «время умеет останавливаться». Он поверил.

Когда он уехал – не попрощавшись, по приказу – она оставила у себя одну из его кистей. Он оставил ей рисунок.

И, возможно, сердце.

Поздним вечером Каан возвращается домой. На его лице – что-то между растерянностью и восхищением.

– Она помнит его, – тихо говорит он. – Сказала: «Он был мой август».

– Она сказала что-нибудь ещё? – Ева едва дышит.

– Сказала, что если бы он вернулся, она бы заварила ему чай. И больше не отпускала.

Он делает паузу. Садится рядом.

– И сказала, что у тебя его пальцы. Такие же упрямые. И когда ты рисуешь, будто он снова с ней.

Глава 15. На террасе с видом на залив

Залив был тих.

Солнце медленно скатывалось к линии горизонта, будто не хотело расставаться с этим вечером. Его лучи золотили воду, как мёд растекается по краям чашки, а чайки парили в тёплом воздухе, лениво, будто плыли во сне.

Каан накрыл столик на террасе: керамические тарелки с синим узором, свежий хлеб из деревенской лавки, сыр с тимьяном, сладкие томаты, зелёные оливки с хрустящей кожицей и чай – крепкий, янтарный, в тонких стаканах-тюльпанах. Тонкие очертания пара поднимались вверх, сливаясь с вечерним воздухом.

Ева вышла босиком. На ней была лёгкая хлопковая рубашка – белая, как отблеск на волнах. Ветер играл с её волосами. На губах – тень улыбки, немного растерянная, как у человека, который до сих пор не верит, что он здесь, что это всё – наяву.

– Ты успел всё это приготовить? – спросила она мягко, садясь.

Каан пожал плечами:

– Это Турция. Мы готовим не для того, чтобы есть. А чтобы говорить. Чтобы рядом кто-то был.

Он налил ей чай. А потом – себе. Они сидели рядом, близко, почти плечом к плечу. Молчали.

Но это молчание было не пустым. Оно было как аккорд, который звучит внутри: долго, после того как уже отпустили клавишу.

Ева смотрела на залив. Вдох. Выдох.

– Тут всё по-другому, – прошептала она. – В Москве я постоянно чувствовала, что куда-то спешу. А здесь… как будто разрешили просто быть.

Каан посмотрел на неё. Внимательно. Медленно. Словно впервые увидел не лицо, а душу, которую так долго слышал между строк и экранов.

– Burada zaman yavaş akar, – сказал он. – Здесь время течёт медленно. Чтобы сердце не пропустило важное.

И в этой фразе что-то произошло. Как будто внутри неё щёлкнул замок, и всё стало – на месте.

Он не говорил «я люблю тебя». Но она услышала это.

Она не ответила «я тоже». Но он понял.

Ева положила ладонь на его руку. Её пальцы были чуть прохладнее, и он накрыл их своей ладонью – тёплой, надёжной.

Ни один из них не отводил глаз.

Ветер шевелил занавески на террасе. Где-то внизу, у садовой стены, стрекотала цикада. Дом был тих. Только море говорило на своём языке – глубоким, успокаивающим.

Открытая страница её скетчбука лежала у стены.

Акварель.

Два силуэта на фоне залива.

Между ними – свет.

Каан посмотрел на неё, почти шепча:

– Ты вернулась туда, где когда-то не была. Но должна была быть.

Ева не сдержалась. Глаза наполнились слезами – не от грусти. От переполненности. От чуда, которое случилось не громко, а тихо. Без фейерверков. Только чай, закат и рука, нашедшая свою.

Внизу кто-то закричал: «Balık tutalım!» – это, наверное, были дети из соседнего двора.

Каан рассмеялся, но взгляд не отвёл.

Ева улыбнулась сквозь слёзы:

– Я хочу остаться в этом мгновении.

Он кивнул:

– Тогда не двигайся.

Оно уже в нас.

Каан на минуту исчез в доме, оставив Еву на террасе. Она стояла у перил, опершись ладонями, вглядываясь в ритм огоньков далёких лодок, плывущих в темноте залива. Воздух пах лимонником, прогретым деревом и чем-то сладким, почти медовым – это цвёл жасмин у стены.

Изнутри раздался лёгкий треск – будто оживала старая пленка. Щелчок иглы, тонкий скрип – и вдруг тёплый хриплый голос заполнил вечер. Турецкий джаз из шестидесятых. Мягкая, чуть потёртая мелодия, как старая простыня, которой тебя когда-то укрывали в детстве.

Каан появился в дверях. На нём уже не было рубашки – белая хлопковая футболка, босые ноги. Он подал ей руку:

– Готова к самому медленному танцу в истории Эгейского побережья?

Ева усмехнулась, чувствуя, как у неё внутри всё становится мягким, как и эта музыка.

– Только если ты не будешь считать шаги вслух.

– Обещаю. Я только делаю вид, что умею танцевать.

Она вложила ладонь в его руку. Он осторожно притянул её ближе. Пальцы скользнули за её спину – неуверенно, как будто спрашивая разрешение. Она ответила шагом навстречу, и они закружились – медленно, едва покачиваясь, сбиваясь на углах ковра, шепча ногами по деревянному полу.

Музыка царапала, как винил – но это только усиливало ощущение настоящего.

В какой-то момент Каан уткнулся лицом в её волосы.

– Ты пахнешь акварелью и лимоном, – пробормотал он.

– А ты – печеньем и морем.

Они оба рассмеялись. Ева почувствовала, как её щёки горячие от смеха и чего-то, что невозможно объяснить.

Песня закончилась. Звук пластинки продолжал крутиться – пустой трек, только шелест.

Каан не отпускал.

– Знаешь, – сказал он, не глядя ей в глаза, – я ведь боюсь, что проснусь. Что ты исчезнешь. Как музыка после иглы.

Ева коснулась его щеки:

– Тогда давай не выключать проигрыватель.

Они стояли так – в центре тёплой, слегка перекошенной террасы, в свете гирлянды, что дрожала на ветру, как дыхание.

И всё, что казалось невозможным, вдруг стало простым. И – настоящим.

Когда пластинка перестала крутиться, Каан поднёс палец к губам, словно прося не нарушать магии. Он осторожно вышел внутрь дома, а Ева осталась на террасе. Вечер держался ещё – такой, какой бывает только в июне: тёплый, как прикосновение к солнечной коже.

Она опустилась на плетёное кресло у низкого деревянного столика, прикрыв ноги лёгким пледом. Сзади зашуршал сад. Где-то стрекотали насекомые. Вдалеке, у воды, залаяли собаки.

Рядом лежал её скетчбук. Она открыла его на чистом развороте, взяла тонкий мягкий карандаш. И вдохнула глубже.

В памяти ещё витал свет гирлянды. Тени на полу. Касание их ступней – неуверенное, как у детей. Его рубашка, снятая до танца, висела на спинке стула. От неё пахло солью и мятой.

Она начала с пары штрихов. Силуэт мужчины, обнимающий женщину, линия плеча, плавно переходящая в изгиб её спины. Ни лиц, ни деталей. Только тело, только движение – как воспоминание, которое нельзя поймать словами.

Она закрасила фон мягко, как акварелью, хотя это был просто карандаш. Несколько штрихов – гирлянда над ними, мерцание. В уголке – крошечная пластинка. Надпись – почти шёпотом:

«на террасе. впервые – не чужая».

Каан вернулся с двумя чашками тёплого шалфейного чая. Увидел, как она закрывает скетчбук, и спросил, присаживаясь рядом:

– Опять спрятала?

– Не спрятала. Просто не готова показывать. Это… только для ночей, которые надо сохранить.

Он кивнул, будто понимал.

Молчали. Только чай, тёплый ветер, и сердце, которое наконец стучало не в пустоту.

Они долго не говорили. Просто сидели рядом, плечом к плечу, как те, кто уже слишком много сказал и теперь умеет молчать правильно. Неудобств не было. Только звуки ночи, треск остывшего проигрывателя и тонкий аромат шалфея.

Ветер чуть шевелил занавески, и гирлянда над террасой мерцала, будто вздыхала вместе с ними.

Где-то внутри – в груди, чуть глубже привычных чувств – Ева вдруг поняла: всё, что было раньше, не исчезло. Оно отступило, чтобы уступить место этой тишине. В которой наконец-то можно было остаться.

Они не попрощались, не пожелали спокойной ночи. Просто встали, собрали чашки, выключили свет.

А терраса осталась ждать – как сцена после спектакля, на которой всё было по-настоящему.

И больше ничего не нужно было добавлять.

Глава 16. Ночь с запахом моря

Сквозь сон Ева почувствовала прикосновение. Очень лёгкое, как движение воздуха, – пальцы коснулись её плеча, потом – щеки.

– Ева, – прозвучал голос, хрипловатый, ещё утренний, – вставай. Нам надо успеть на тишину.

– На что?.. – она пробормотала, не открывая глаз.

– На тишину, – повторил Каан, уже улыбаясь. – Она бывает только между ночью и утром. Я тебе покажу.

Он уже был одет – в светлую рубашку с закатанными рукавами и льняные штаны, босиком. Рядом с ним лежал платок.

– Это для глаз. Потерпи. Обещаю – доверие окупится.

Она фыркнула, но села. Тонкая ночная майка прилипала к спине, волосы растрепались. Было ещё почти темно – лишь сероватое марево за ставнями.

– Если я разобьюсь по дороге – ты будешь виноват, – сказала она, но уже позволила ему завязать ей глаза.

Каан рассмеялся и подал руку:

– Тогда я разобьюсь с тобой.

Он вёл её осторожно, с паузами. Её босые ноги ступали по прохладной плитке, потом – по дереву террасы, потом – по траве, которая была влажной от росы. Воздух пах мятой, солью и чем-то почти неуловимым – как предчувствие.

– Опиши, – попросила она, шагая за ним.

– Слева – инжирное дерево. Мы прошли мимо него. Оно пахнет детством.

– А справа?

– Больше ничего. Пространство. И тишина, которую мы почти пропустили.

– Почти?

– Но поймали. Слышишь? Там впереди – море дышит, будто человек.

Она прислушалась.

И правда – за шорохом травы, за редким пением птиц вдруг стало ясно слышно дыхание: вууу – пауза – вууу.

Как будто вода на берегу перекатывается, не торопясь.

– Ты часто ходишь сюда один? – спросила она.

– Иногда. Но с тобой – по-другому. Сегодня оно будто ждало нас.

– Готова? – прошептал он.

– Уже почти ничего не боюсь.

Он медленно развязал платок, и она зажмурилась – от света, от волнения.

Когда открыла глаза, перед ней расстилалось Эгейское море.

Низкое солнце только поднималось, и его лучи танцевали на воде, как золотые лоскуты. Небо было ещё пастельным, неярким. Море тихо шептало, гладкое, как шелк. На берегу стоял маленький столик, накрытый белой скатертью, рядом – подушки и корзина с завтраком.

А чуть поодаль – Джем в детском фартуке, гордо выпрямившись, держал поднос с двумя чашками кофе.

– Доброе утро, мисс, – торжественно сказал он, едва не уронив чашку, – ваше бронирование на рассвет подтверждено.

Ева рассмеялась так, как не смеялась давно – чисто, от души.

Каан приложил руку к сердцу:

– Добро пожаловать в ресторан «Утро без ожиданий». Наши официанты подкуплены свежими булочками.

Они сели на подушки.

На столе – оливки, ломтики сыра, домашние лепёшки, виноград и два стакана апельсинового сока.

Каан смотрел на неё, не отрываясь. Сначала улыбался. Потом стал серьёзным.

– Всё это не ради впечатления, Ева, – сказал он. – Просто когда ты здесь, мне хочется делиться каждой красотой, которую я знаю.

Она опустила глаза. Чай был крепким, почти горьким – но ей нравилось.

Он не коснулся её руки – нет. Но его тень упала на её запястье, и этого оказалось достаточно.

Когда Джем ушёл, они остались одни. Море шумело, но тише. Солнце поднималось выше.

Каан провёл пальцем по ободку чашки, затем дотронулся до её плеча.

– Если бы я знал, – сказал он тихо, – что утро может быть таким…

Он не договорил. Но не нужно было.

Ева прикоснулась к его руке. И всё остальное исчезло.

Море дышало холодком, но не пугающим – бодрящим.

Пахло солью, травой и свежевыпеченным симитом, который они делили на пледе у самой воды. Всё было просто: термос с горячим чаем, пара мандаринов, оливки, мягкий сыр.

Сквозь лёгкую дымку поднималось солнце, и его свет играл в ресницах Евы, пока она смотрела на горизонт.

Каан молчал – не от неловкости, а от тишины, которую не хотелось разрушать. Но внутри него зрело нечто тёплое и неровное.

Он бросал на неё взгляды, как будто запоминал – пальцы, прижимающие кружку, её дыхание, еле слышный смех, когда чай обжигал язык.

– Ты замолчал, – тихо сказала Ева, не отрывая взгляда от воды.

– Пытаюсь найти правильный момент.

– И?..

Он глубоко вздохнул.

– Кажется, он уже давно начался. Просто я только что догнал.

Он повернулся к ней. Его глаза были спокойными, но в уголках пряталась нерешительность – как у человека, который собирается переступить черту.

Он протянул руку – не к её щеке, не к талии, а просто нашёл её пальцы, сжал их между своими ладонями. Медленно, словно проверяя, не спугнёт ли.

– Я хочу… – начал он, но договорить не успел.

Ш-ш-ш-ш!

Сверху на них обрушились лепестки. Настоящие лепестки роз, разлетевшиеся по утреннему воздуху. Один – на край её носа. Другой – в чашку с чаем.

Каан резко обернулся.

– Что за…

– Sürpriz! – послышалось из кустов.

Из-за сосен вышел Джем, гордый, как полководец. В руках – пустая корзина.

– Aşkı kutluyoruz!

(Мы празднуем любовь!)

Он начал напевать, чуть фальшиво, с детской искренностью:

– «Gözlerin gözlerimde…»

Каан посмотрел на Еву, приподняв брови.

– Ты с ним заодно?

– Нет. Но… думаю, у него очень хороший учитель.

Каан рассмеялся и чуть наклонился к ней.

– Если Джем и учится у кого-то… то, скорее, у той, кто смеётся утрами, как чайник на огне.

Он коснулся её губ.

Медленно. Осторожно. Но по-настоящему.

Всё вокруг будто затаилось. Даже Джем, заметив момент, прекратил петь и просто смотрел, прижав ладошки к щекам.

Лепестки всё ещё кружились, и солнце поднималось выше.

Спустя полчаса они уже втроём – Ева, Каан и Джем – шли по прибрежной улочке. Джем уверенно шагал впереди, рассыпая последние розовые лепестки, словно добивая свою утреннюю поэзию. Каан нёс корзинку с остатками завтрака, а Ева – в белой рубашке, с растрёпанными от ветра волосами – то и дело оглядывалась на море, будто не верила, что всё это – с ней и сейчас.

Кофейня открылась ещё до них. Один из помощников Каана уже поставил стулья, проветрил зал, начался обычный неспешный ритуал. Но этот день не хотел быть обычным.

– Дайте мне 15 минут и доверие, – сказала Ева, развязав волосы и переобувшись в босоножки прямо у входа.

Каан только усмехнулся:

– Я, похоже, уже не хозяин здесь.

Окна кофейни распахнуты настежь. На колонках – плейлист, где звучит то Егор Крид, то Полина Гагарина, то неожиданно Лазарев с летней танцевальной песней. Всё ритмично, солнечно и почти несерьёзно – как и сама Ева в этот момент.

Гости, только подходящие за утренним кофе, замирают на пороге – потому что внутри кто-то танцует.

Это Ева.

С подносом в одной руке и деревянной ложкой в другой, она кружится между столиками. Подпрыгивает, уводит Джема в танец, хлопает в ладоши, как будто вокруг – не кафе, а сказочный праздник.

Один мужчина с бородой ставит чашку и начинает притопывать. Две пожилые дамы аплодируют. Кофе пахнет так, будто его заварили в сказке.

Каан стоит у стойки, опершись на край. В его лице – смесь лёгкого стыда, гордости и абсолютного умиления. Он поворачивается к Джему:

– Мы потеряли контроль.

– Но зато нашли волшебство, – отвечает Джем, как всегда слишком мудро для своих лет.

На витрине Ева пишет маркером:

«Sabah partisi – русская версия утра!»

(«Утренняя вечеринка – по-русски!»)

Каан не выдерживает, идёт к ней, хватает кружку с кофе и говорит:

– Если ты собираешься танцевать в моей кофейне, ты должна хотя бы сделать это с правильным напитком.

Он вручает ей чашку. Они стукаются краями.

Ева, смеясь, шепчет:

– А это мой способ сказать миру: я счастлива.

И всё снова замирает – в этом свете, в этих запахах, в этой свободе.

Как в акварели, где цвета немного расплываются, но оттого только красивее.

На колонках звучит «Юность» от Dabro – лёгкие клавиши и знакомый голос вливаются в утренний воздух, наполняя помещение каким-то особенным светом.

Ева улыбается, будто слышит песню впервые, и, подхватив чашку, начинает двигаться под ритм – не ради кого-то, а просто потому что сегодня она живая, свободная и здесь. Она делает круг вокруг барной стойки, тянет за собой Джема, который хохочет, и зовёт с собой Каана:

– А ну-ка, хозяин кофейни! Утренний кофе с танцем – вкуснее!

Каан качает головой, но уже идёт ей навстречу.

– Ты и правда как «юность», – шепчет он ей, едва слышно.

Музыка не стихала. За «Юностью» последовала «Life» от Zivert, и Ева, закрутившись вокруг стойки, вдруг схватила фартук, висевший на спинке стула, надела его – и подняла поднос, как будто она теперь официантка здесь.

– Доброе утро, Фетхие! У нас тут кофе и немного счастья, – звонко провозгласила она по-русски и по-английски, глядя на одного из туристов у окна. – You want latte or dance first?

Все рассмеялись.

Каан, опершись о стойку, наблюдал с невыразимой нежностью. Джем уже успел раздать гостям несколько свежих круассанов, щебеча о том, что «Ева – это как солнце с сиропом», и успел забежать за барную стойку, чтобы принести ей ложку и объявить:

– Официально – теперь ты моя сестра! Потому что только сестра может устраивать праздник из тостов с сыром!

– Ну тогда готовься, – подмигнула Ева. – Я люблю устраивать праздники. Особенно для хороших людей.

Туристы, привыкшие к более молчаливым утрам, вдруг начали оживать. Один мужчина за соседним столиком хлопнул ритм пальцами по чашке, кто-то из местных принес свежие лепестки с улицы – и бросил горсть на стойку, смеясь:

– Это вам, кофе-принцесса!

Музыка играла, солнце уже поднималось над крышами Фетхие, и всё в этом утре было будто соткано из воздуха, сладкого хлеба и тихой влюблённости.

Каан поймал её взгляд – и в этом взгляде было всё: благодарность, лёгкость, робкое счастье.

Он подошёл ближе, наклонился к её уху и тихо сказал:

– Мне кажется, это не кофейня. Это ты. Просто ты – и это место.

Она рассмеялась и откинула волосы с лица.

– Тогда запомни: мы открыты каждое утро. До тех пор, пока кто-то любит танцевать.

Гости разошлись не спеша. Кто-то забрал кофе с собой, кто-то поцеловал Джема в макушку за вкусный завтрак. Окна распахнуты, воздух пахнет морем и ванилью. У стойки осталась только тишина – и двое.

Каан снял фартук, прошёл за стойку, наполнил две чашки свежим фильтром.

Поставил одну перед Евой.

– Без сахара. Но с корицей. Ты вроде так любишь, да?

– Ты запомнил? – Ева прижала ладони к чашке, словно к источнику чего-то большего, чем просто тепло. – Спасибо.

Они молчали какое-то время. Только плеск кофейника и слабый скрип деревянного пола.

– У тебя получается, – тихо сказал он, смотря не на неё, а в сторону окна. – Вдыхать в места жизнь. Люди приходят – и вдруг улыбаются. А я смотрю на это и…

Он замолчал. Пальцы дрожали едва заметно.

Ева откинулась чуть назад, изучая его лицо.

– Каан… Что ты хотел сказать?

Он выдохнул.

– Я просто боюсь. Что всё это может оказаться слишком красивым, чтобы быть настоящим. Что ты проснёшься – и решишь, что вся эта история с кофе, танцами, морем – это просто отпуск. А не жизнь.

Ева опустила глаза. Её улыбка была тонкой, тёплой, как луч на краю скетчбука.

– Я тоже боюсь, – честно призналась она. – Потому что впервые за долгое время всё кажется не «временно красиво», а… по-настоящему. Как будто всё, что было до – было подготовкой к этому.

Каан подошёл ближе. Его ладонь легла на стойку рядом с её рукой.

– Знаешь, в Стамбуле однажды мне сказали: «Тот, кто хочет остаться – остаётся. Остальное – ветер».

И мне неважно, как долго ты здесь. Я просто хочу, чтобы ты знала: я тебя ждал. Даже не зная, кого именно.

Ева чуть вскинула глаза, в них блеснуло что-то мокрое.

– А я, кажется, пришла.

Он хотел сказать ещё что-то, но в эту секунду Джем снова забежал в кофейню, размахивая какими-то коробками:

– У меня идея для нового тоста! Слушайте!

Каан и Ева рассмеялись – и не отступили от этого взгляда, который уже сказал за них всё.

– Внимание-внимание! – Джем вытащил из-за спины коробку с надписью «Çocuk Kahramanlar» (Детские герои) и нацепил себе на голову картонную корону. – Я, Джем Первый, официально объявляю: это лучшая кофейня на побережье, потому что здесь теперь танцуют по утрам, пьют кофе, как будто в кино, и… влюбляются! – он драматично указал рукой на Каана и Еву.

– Джем!.. – засмеялся Каан, потирая лоб, – Ты как всегда, не умеешь держать интригу.

– Ну а что? Все же видят! Даже кошка на террасе догадывается!

Ева смеялась до слёз, присела на корточки рядом с Джемом и взъерошила ему волосы.

– А теперь тост? – спросила она.

– Конечно! – Джем вытянул руку с кружкой горячего какао. – За то, чтобы в этой кофейне всегда было так тепло, даже если зима! Чтобы у Каана всегда были запасы корицы! И чтобы ты, Ева, никогда не уезжала! Потому что без тебя тут всё снова станет скучным!

Они чокнулись: кофе, какао, благодарность – всё слилось в один момент, полный тихого счастья.

Позже, когда кафе снова стало дышать медленным днём, они с Евой вышли к берегу. Лето набирало силу, но морской ветер всё ещё щекотал лодыжки прохладой. Джем остался в кофейне – строить новую конструкцию из чашек и крышечек.

Каан шёл рядом, иногда задевая её локоть.

– Сегодня ты была как фейерверк, – заметил он. – Мне кажется, все влюбились в тебя.

– Нет, это кофе, – шепчет Ева, качая головой. – Или ты. Или просто утро было такое.

Они замолчали, слушая плеск волн.

Через несколько минут она остановилась.

– А давай устроим что-то вечером? Вечеринку. Лёгкую, ламповую. Только свои. Немного света, гитара, твои турецкие пластинки… Ты ведь их бережёшь?

– Берегу. Идея хорошая. Могу попросить Зейнеп и Мехмета помочь с закусками.

– Я сделаю гирлянды! – она оживилась, – И хочу нарисовать афишу! Нарисую тебя в образе ретро-бариста.

– О нет, – Каан рассмеялся. – Это уже опасно.

В этот момент её телефон завибрировал.

На экране – «Кира. Видеозвонок».

– Прости, мне надо взять… – Ева отошла к лавочке и нажала «Ответить».

Экран ожил. Солнечная Москва, Кира в тени уличного кафе, с фирменным капучино и большими солнечными очками.

– Ну привет, художница! – закричала она. – Ты что, совсем забыла, как выглядит цивилизация?

– Кира! Я… просто… – Ева засмеялась. – Всё хорошо. Здесь… здесь как будто другое измерение.

– Я вижу. Ты даже звучишь по-другому. Спокойно. Опасно спокойно. – Кира прищурилась. – Ты влюблена, что ли?

Ева отвела взгляд, будто камера могла читать мысли.

– Не знаю, – выдохнула она. – Но кажется… да.

– О-о-о, начинается, – Кира сделала глоток. – Я так и знала. Ладно, я сегодня добрая. Расскажешь всё вечером? Я хочу видеть, как вы празднуете.

– Сегодня будет вечеринка. Ты хочешь быть в прямом эфире?

– С меня плейлист! Только не заставляй меня слушать турецкий рэп!

Они рассмеялись, а где-то на фоне Ева почувствовала: этот разговор – как связующее звено. Один мир – Москва, другой – здесь. И она между ними. Но впервые не разрывается.

Во второй половине дня кофейня временно закрылась – Каан повесил на дверь табличку с надписью «Hazırlık var. Bekleyin, güzellik geliyor!» (Идёт подготовка. Подождите – скоро будет красиво!)

Зейнеп приносила гирлянды и лампочки из дома. Джем прыгал по стульям, вешая их на крючки и выступы, за что получил минимум три предупреждения от всех взрослых. Мехмет пришёл с миской из фаршированного виноградного листа и с томным взглядом, как у поэта с разбитым сердцем. На улице пахло пряностями и мылом – кто-то в соседнем доме только что закончил стирать ковры. Внутри Ева мыла стеклянные банки, в которые они наливали лимонад с мятой и апельсином. Время будто текло иначе – как будто никто не спешил, потому что всё уже было правильно.

Каан принёс из подсобки старый проигрыватель и винилы – и, словно по волшебству, воздух наполнился лёгкой хриплой турецкой музыкой 70-х. Что-то между джазом и шепотом у окна.

– Это пыльная романтика, – заметила Ева, ставя на стол тарелки. – Я в восторге.

– У этой пыли – душа, – Каан ответил, крутя пластинку на пальце. – И ты идеально в неё вписываешься.

Кофейня постепенно наполнялась людьми: друзья, соседи, пара туристов, случайно проходивших мимо. Все смеялись, пили чай и кофе, закусывали свежими лепёшками и сыром, кто-то пританцовывал между столами.

Ева запустила свой мини-флешмоб – «утренняя дискотека, но вечером»: она вышла на импровизированную площадку, включила микс из русских поп-песен – Лазарев, Крид, даже немного Монеточки – и начала танцевать, увлекая за собой Зейнеп и Джема.

Кира в это время была с ними на видеосвязи – на отдельном планшете, стоявшем на полке рядом с цветами.

– Она как диджей из мультика, – хохотала Кира. – Только у вас, кажется, всё настоящее.

Смех, свет, ритм. Всё смешалось – языки, взгляды, жесты. Каан смотрел на Еву как будто издалека, будто боялся испугнуть этот её свет. Она кружилась среди гостей, закидывала волосы за спину, пила лимонад и смеялась, пока не села рядом с ним, уставшая, с румянцем на щеках.

– Скажи честно, – прошептала она, – я не слишком… громкая?

– Ты такая, какой должна быть, – ответил он. – А я… просто счастлив смотреть.

К полуночи кафе снова стало тихим. Джем уснул прямо на диване, уткнувшись в кота. Зейнеп и Мехмет убирали посуду, но делали это с удовольствием – в воздухе оставалась энергия праздника.

Каан подошёл к Еве, взял её за руку и вывел на улицу.

– Пойдём. Есть одно место.

Они прошли пару шагов вниз к пляжу. Луна висела низко, вода была тёплой, ветер лёгким. Он протянул ей кружку кофе и сел рядом.

– Помнишь, ты говорила, что здесь, как в кино? – спросил он.

– Да. Но сейчас даже кино не сравнивается.

Она прислонилась к его плечу.

– Я хочу, чтобы такие вечера запоминались не фотографиями, а ощущениями, – прошептала она.

– Тогда… – он обнял её крепче, – …давай просто запомним, как сейчас пахнет: кофе, соль, твои волосы. И как Джем поёт во сне. И как здесь, в этом маленьком кафе, нам стало тесно от чувств.

Когда Ева вернулась в кофейню, Джем уже спал, свернувшись на диване под одеялом, Зейнеп зевала и шарила в поисках наушников, а Каан заваривал на плите остатки мятного чая, щедро бросая в чашки кусочки яблока.

Ева достала телефон, чтобы сделать пару фото гирлянд и света, который всё ещё мягко освещал стены, когда экран мигнул:

Кира:

Ты зажгла, Ева. Я смотрела на тебя через экран и чувствовала, будто рядом. Честно – я даже заплакала чуть-чуть, когда ты подняла Джема на руки и он стал петь. Ты сделала вечер живым. Как в старых французских фильмах.

Секунда – и ещё одно сообщение:

Я выложила об этом пост. Мои подписчики в шоке. Пишут: «Это где? Это можно? Это правда такая жизнь?» А я пишу – «да, это возможно. Когда рядом настоящие люди».

Пауза.

Новое сообщение:

И знаешь что? Я лечу к тебе. В начале июля. Всё уже решено. Мне тоже нужен глоток воздуха. И кофе с танцами.

Ева рассмеялась – легко, глубоко, как будто на секунду вернулась в свою московскую кухню. Она прижала телефон к груди и закрыла глаза.

– Новости хорошие? – Каан подошёл с чашкой и сел рядом.

– Кира прилетает, – сказала Ева, глядя в тёмное окно, в котором отражалась гирлянда, словно звёзды на шее ночи. – В июле.

– Отлично, – тихо ответил он. – Мы приготовим ей самый лучший кофе в Фетхие.

Она посмотрела на него, и в этот момент всё стало необратимым: и их взгляд, и их вечер, и этот город, который уже навсегда остался в ней.

Так завершается не просто день – а глава их общей истории.

Глава 17. Голос из Москвы

Утро начиналось лениво: солнце просачивалось сквозь занавески, щекоча кожу, воздух был плотным и тёплым, как хлеб, только что из печи. Ева сидела на веранде, босиком, с чашкой кофе, всё ещё в футболке Каана – слишком большой, с запахом его чая и соли.

Скетчбук лежал раскрытым, и на странице медленно проявлялась лёгкая линия – почти как дыхание. Она рисовала вид на гавань, где лодки стояли как молчаливые птицы.

В кармане телефона – гудок.

Международный.

Москва.

Марина.

Ева отставила чашку.

Приняла вызов.

– Ну здравствуй, исчезнувшая звезда. – Маринин голос звучал слегка иронично, как всегда, но с оттенком настоящего беспокойства.

– Живая ты хоть? Или тебя там, на берегу своего Фэтти… как его… похитили?

Ева рассмеялась – тепло. Она скучала по этим подколам.

– Фетхие. И никто не похищал. Я просто… живу. Впервые за долгое время.

– Ага. Живёшь. Я видела сториз Киры. Как она там написала – «утро начинается с кофе и босиком»? Ева, ты реально танцуешь под Лазарева в турецком кафе или это был монтаж?

– Не монтаж. Это было по-настоящему.

Марина замолчала на пару секунд. И только потом спросила:

– Это всё из-за него? Из-за Каана?

Ева опустила взгляд. Вздохнула.

– Не из-за него. С ним. Он как будто… усиливает всё. Не отвлекает, не поглощает – а делает объёмным. Мне спокойно. И страшно одновременно. Но светло.

– Мда… – протянула Марина, и в её голосе впервые не было сарказма. – Ты говоришь странно. Но честно. И ты звучишь… влюблённой.

– А если это правда? – Ева говорила тише. – Если я действительно нашла что-то настоящее? Или хотя бы – настоящее для меня?

– Тогда просто береги это, Ева. Но не теряй голову, ладно? Солнце и мужчины – это коварная смесь. Особенно когда рядом море и запах жасмина.

Ева рассмеялась.

– Ты сейчас говоришь как старая цыганка с Арбата.

– Я просто скучаю. – сказала Марина неожиданно мягко. – Ты изменилась, Ева. Но, знаешь, ты сейчас звучишь так, как будто впервые себе разрешила быть счастливой.

Они помолчали.

– А Кира тебе сказала? Она прилетает в июле.

– Да. Уже выложила фото чемодана с подписью: «Когда подруга зовёт – я лечу. Турция, держись».

– Марина фыркнула. – Будьте осторожны там, девочки. А то я вас обеих потом на Арбате отпаивать буду глинтвейном и утешать песнями Земфиры.

– Обещаю быть разумной. Но… счастье – не всегда про разум, да?

– Не всегда. Но, чёрт возьми, я рада, что ты его чувствуешь.

Звонок завершился, но тепло осталось.

Как след от кружки на деревянном столе.

Как признание без слов.

Ева убрала телефон в карман и на мгновение задержала взгляд на пустой чашке.

Откуда-то из дома донёсся шум: тихий скрип половиц и знакомое движение воды в кувшине – Каан проснулся.

Через несколько минут он вышел на веранду – растрёпанный, босиком, в серой футболке с выцветшим принтом.

Зевнул.

Посмотрел на неё с полуулыбкой, будто знал, о чём она думала.

– Доброе утро, şehirli kızım… – сказал он, подходя ближе и касаясь её плеча. – Уже рисуешь? Или разговариваешь с привидениями из Москвы?

Ева усмехнулась, поднимая глаза:

– Марина звонила. Проверила, не растворилась ли я в турецком солнце и кофе.

– И что сказала? – он сел рядом, протянул руку к её холодной чашке и вздрогнул. – Buz gibi olmuş… Хочешь новый кофе?

– Уже не надо. Она сказала, что я… звучала влюблённой.

Каан замер.

Не полностью – но так, как замирает море перед приливом.

– Ты звучала… как человек, который не хочет возвращаться домой?

Ева не ответила сразу. Она провела пальцем по краю скетчбука, будто балансируя.

– Может быть. Или как человек, который впервые чувствует, что уже дома.

Каан медленно посмотрел на неё.

А потом, не говоря ни слова, подтянул ближе и обнял – крепко, тихо, по-турецки: всем телом.

Ева уткнулась носом ему в шею и вдруг почувствовала, как сильно соскучилась – не по Москве, а по себе, той настоящей, которая здесь и сейчас.

– Знаешь, что я подумал? – прошептал он.

– Что?

– Ты должна нарисовать, как пахнет утро. Вот это. Наше.

Ева улыбнулась:

– Смешай запах кофе, соли, гранатовых корок и твоих волос после сна – и получится.

– И немного корицы. – добавил он. – Я всегда добавляю её в утренний кофе. Даже если ты не замечаешь.

Они посидели так ещё немного. Просто слушая, как просыпается Фетхие.

Позади – гудки лодок.

Впереди – день, полный новых встреч, слов и случайных взглядов.

Каан встал первым:

– Пойдём? Джем уже сходит с ума в кафе. Наверняка поставил Лазарева и сделал двойную порцию мятного лимонада.

– И Зейнеп точно уже сняла всё это на видео. – засмеялась Ева, вставая следом.

Они пошли по тропинке вниз, к шумному утру, к музыке и кофе, не отпуская друг друга ни на шаг.

А в её внутреннем скетчбуке – в том, что между сердцем и словами – всё уже было подписано:

«Любовь пахнет этим утром».

Утро после звонка с Мариной было ясным, солнечным, словно город услышал всё, что Ева не успела сказать вслух.

Они с Кааном шли по узкой улочке в сторону кафе – бок о бок, не спеша. Ветер тянул за собой запах жасмина и жареного хлеба, из лавок доносились приветствия на турецком, а мостовая отдавала свежестью ночной росы.

Каан нёс две чашки кофе в бумажных стаканах.

– Она всё ещё сомневается? – спросил он негромко, когда они миновали поворот.

Ева кивнула, вздыхая:

– Это Марина. Она всегда на стороне логики. А я сейчас – на стороне того, что непонятно. Наверное, ей страшно за меня. И я её понимаю. Но… ты знаешь, с тобой рядом – всё по-другому. Как будто я вернулась в какую-то версию себя, которую давно потеряла.

Он посмотрел на неё внимательно, чуть дольше, чем обычно. Потом передал ей свою чашку, взял её свободную руку и сжал крепко.

– Ты не потерялась. Ты просто нашла нужный маршрут.

Кафе уже просыпалось – Джем сидел на ступеньках с тетрадью в руках и кричал кому-то в окно на соседней улице. Как только увидел их, подскочил, обнял Еву за талию и торжественно объявил:

– Сегодня я вас двоих назначаю шефами танцевального отдела.

– А что это за отдел? – спросила Ева, смеясь.

– Тот, который не позволяет людям пить кофе в грусти.

Внутри она включила свой плейлист. Первый трек – Лазарев, потом Полина Гагарина, где-то ближе к середине – Крид. Музыка взбадривала лучше, чем эспрессо. Ева, босиком, пританцовывала между столиками, подкидывая полотенце, как платочек. Несколько гостей засмеялись и зааплодировали, один даже попытался присоединиться к танцу, не выпуская из рук ложечку с мёдом.

– Ты в ударе, – сказал Каан с барной стойки, наблюдая, как она кружится, будто героиня анимационного фильма.

– А ты держись, у тебя тут открылся филиал московского безумия, – подмигнула она.

Ближе к обеду, когда гости немного разошлись, телефон Евы завибрировал. Сообщение от Киры:

Кира:

«Ева, ты официально заразила меня своим Фетхие.

Только что выложила ещё один пост про тебя, кофе, этого волшебного мальчика и про музыку.

И знаешь что… Я реально лечу. Через неделю.

Но это сюрприз. Ты этого не видела. Окей?»

Ева рассмеялась и протянула телефон Каану. Он склонился, прочитал, а потом тихо сказал:

– Кажется, нас ждёт весёлое лето.

– Думаю, с Кирой оно не может быть другим.

Они стояли рядом, а за окнами кафе, над улицей, разливался аромат мандарин и жасмина. Солнце играло бликами на стекле, и в этой обыденности – утреннем кофе, сообщениях от друзей и неспешных шагах – рождалась настоящая история.

Глава 18. Легенда из уст Хатидже

Утро выдалось золотым. Солнце ещё не успело обжечь землю, лишь ласково целовало в плечи. Воздух пах свежим хлебом, морем и чем-то старым, как будто воспоминания сами просыпались вместе с природой.

Ева открыла глаза под звук открывающейся ставни. Каан, босиком и с чуть растрёпанными волосами, стоял у окна, глядя вдаль.

– Доброе утро, – зевнула она, потянувшись.

– Собирайся, художница, – тихо улыбнулся он. – Сегодня ты познакомишься с одной особенной женщиной.

– Кто она?

– Моя бабушка. Хатидже.

Ева села на постели. Имя будто прозвучало с оттенком уважения и нежности.

– Нам нужно немного подняться в горы. Она живёт там, где время идёт иначе.

Уже через полчаса они шли по извилистой тропе, покрытой мелкими камнями и тенью виноградных лоз. Каан нёс в плетёной корзине свежие фрукты и пахлаву. Ева шла рядом, чувствуя, как с каждым шагом отдаляется от реальности и входит в нечто более древнее – будто сама становилась частью легенды.

Дом Хатидже был белый, с облупившейся краской и синими ставнями. От него пахло мятой, сушёным лавром и временем. Старушка сидела в кресле на веранде, укрытая лёгкой шалью, с чашкой в руках. Лицо – глубокие морщины, словно карта. Но в глазах – свет. Пронзительный и мягкий.

– Hoşgeldin, güzel kız… – сказала она, глядя прямо на Еву. – Добро пожаловать, красивая девочка.

Каан осторожно поцеловал её в щёку, наклонился к уху:

– Babaanne, это Ева.

Хатидже не ответила сразу. Она просто посмотрела на гостью долго, почти пристально. Потом медленно кивнула и жестом пригласила сесть рядом. Ветер покачивал белую занавеску, играя с лучами солнца.

– Ты художница, да? – спросила она по-турецки, с лёгким акцентом, будто речь была смесью воздуха и чайных листьев. Каан перевёл.

– Да, – улыбнулась Ева. – Пытаюсь быть.

Хатидже прищурилась.

– Художники не «пытаются». Они просто видят то, что другим не видно.

Потом она замолчала на минуту, будто собираясь с духом. Или вспоминая.

– Ты знаешь, как появилась Долина бабочек? – спросила она вдруг.

Каан посмотрел на бабушку с лёгким удивлением – она не рассказывала эту историю уже много лет.

Хатидже начала медленно, чуть пуская дымок из чашки с чаем:

– Давным-давно, когда здесь ещё не было дорог, только ветер и море, в эту долину сбежали двое. Она – дочь рыбака, он – чужеземец. Говорил на странном языке. Но когда он рисовал, всё становилось понятно. Он умел делать музыку из цвета.

Ева застыла.

– Девушка полюбила его, не поняв ни одного слова. Потому что сердце – не переводчик, оно просто узнаёт.

Каан переводил, но сам уже не отрывал взгляда от бабушки.

– Они прятались здесь от войны. От чужих законов. От времени. И однажды… долина расцвела бабочками. Люди говорили: это знак. Что любовь – она не погибла. Она осталась в крыльях. В цвете. В песнях.

Ева почувствовала, как дрогнули пальцы. Где-то в глубине неё что-то срослось с этой историей.

– А кто он был? – спросила она тихо, когда бабушка замолчала.

Хатидже прикрыла глаза.

– Он был другим. Но будто из нашей души. Он говорил на языке песен и красок.

Слова ударили в сердце.

Ева почти не дышала. Это была не просто легенда. Это была история. И, кажется, её дедушка – тот самый «чужеземец».

Каан с удивлением посмотрел на неё.

– Ты в порядке?

Она кивнула, пытаясь скрыть эмоции.

– Просто… мне кажется, я уже слышала эту историю. Только – с другой стороны.

Хатидже наливала чай тонкой струйкой, и звук этого мягкого перелива вдруг показался Еве почти священным. Она сидела, сжав в ладонях тёпкую чашку, но не пила. В груди – легкое дрожание. Словно перед признанием, которое может всё изменить.

Каан был рядом, чуть в стороне, молча следил за разговором, стараясь не вмешиваться.

Ева набрала воздуха.

– Хатидже ханым… – начала она по-турецки, осторожно, как ребёнок, произносящий первые фразы, – мой… dedem… он был художником. Русским. Он служил в Турции в 60-х.

Хатидже замерла, как будто кто-то повернул невидимый ключ внутри неё.

Ева продолжила, доставая из сумки письмо – то самое, которое ей прислала мама. Бережно развернула и показала акварель: мягкие очертания Долины бабочек, написанные десятилетия назад. Внизу – инициал: А. М. М.

– Его звали Алексей Михайлович Морозов, – прошептала она. – Мне кажется… вы могли знать его.

Тишина. Ветер больше не шевелил занавеску. Даже цикады словно умолкли.

Хатидже долго смотрела на рисунок. Потом на Еву. Медленно, словно что-то в её взгляде прояснилось.

– Çok güzel… – тихо сказала она. – Очень красиво. Это место… оно такое и было. Тогда.

Её пальцы дрожали, когда она провела по бумаге.

– Я не называла его имени много лет. Он был… ветром. Пришёл с моря и исчез. Но он оставил мне цвета. Он учил меня видеть, не глядя. Слушать, не спрашивая.

Её голос дрогнул. Она подняла глаза на Еву.

– Ты похожа на него. Не лицом… душой. Он тоже говорил мало. Но когда смотрел – было ясно: он понимает.

Каан молча смотрел на бабушку. Для него это была новая Хатидже – та, которую он никогда не знал.

Словно через Евино признание открылась дверь, за которой хранились не только легенды, но и её собственная история.

– Я хотела узнать… – Ева наклонилась чуть ближе. – Почему он уехал?

Хатидже прикрыла глаза. Молча. Только губы дрогнули.

– Иногда любовь – это отпустить. Он знал, что если останется, я потеряю всё. А если уйдёт – я сохраню нас.

Она глубоко вдохнула и посмотрела в горы.

– Он ушёл, чтобы я могла помнить его без боли. Только – с благодарностью.

Каан нежно сжал Евину ладонь.

Ева смотрела на бабушку и ощущала: время вдруг сложилось в одну линию. Легенда, прошлое, письмо, бабочка, акварель – всё соединилось. И стало личным.

– Спасибо, что рассказали, – прошептала она, чувствуя в себе и тихую боль, и свет.