Вес Памяти

Пролог

Мир рушился не в огне апокалипсиса, не под грохот армий и рев драконов, а в тишине. Той самой больничной, стерильной тишине, что въедается под кожу и пахнет безнадежностью и хлоркой.

Больница Святого Мунго для магических недугов и травм всегда была местом шумным, наполненным стонами, криками, шипением зелий и треском заклинаний. Теперь же главный корпус напоминал склеп. Пациенты – а их число росло с каждым днем – не кричали. Они молчали. Лежали на своих белоснежных койках, глядя в потолок невидящими, стеклянными глазами, и их магия, подобно крови из невидимой раны, медленно, капля за каплей, вытекала из них, оставляя лишь пустые, выпотрошенные оболочки.

Целители назвали это «Синдромом энтропии души», красивым и пустым термином для того, чему у них не было объяснения. Диагностические чары бились о пациентов, как мотыльки о стекло, не находя ни проклятий, ни сглазов, ни ментального вмешательства. Люди просто… угасали. Их воспоминания становились хрупкими, как старый пергамент, рассыпаясь в пыль от малейшего прикосновения. Их магические ядра съеживались, превращаясь в тусклые, мертвые угольки.

Именно поэтому сюда вызвали его.

Старший аврор Гарри Поттер стоял посреди палаты, заложив руки за спину. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахом озона – побочным эффектом десятков провалившихся диагностических заклятий. Семнадцать лет службы в Аврорате стерли с его лица последние следы мальчишеской угловатости, оставив после себя жесткую маску профессиональной усталости. Он видел смерть – быструю, яростную, кровавую, – но это, это медленное истаивание души, вымывание самой сути человека, было омерзительнее любой бойни.

– Никаких зацепок, – произнес главный целитель Сметвик, седой старик с пергаментной кожей и дрожащими руками. – Мы пробовали все. Легилименция показывает лишь… белый шум. Туман. Словно разум просто стерт. Но самое страшное не это.

Сметвик подвел Гарри к койке, на которой лежала молодая ведьма, чье лицо было абсолютно лишено выражения. Она что-то шептала. Гарри наклонился, прислушиваясь.

– …Халдея падает… – бормотали ее губы. – …Алый Король ждет у седьмых врат… …он видел лицо Короля в желтом… …черные звезды восходят…

Гарри выпрямился, его лицо окаменело.

– Она говорит это уже третий час, – прошептал Сметвик. – Остальные – то же самое. Бессвязный бред, обрывки фраз на языках, которых не существует. Один из них, бывший сотрудник Отдела Тайн, перед тем как окончательно угаснуть, нацарапал на стене символ – щит с крестом внутри. А потом начал биться головой о стену, повторяя одно и то же слово: «Слуга, Слуга, Слуга…».

Гарри молчал. Этот бред не был бессвязным. За последний месяц Аврорат получил десятки докладов со всего мира о странных культистских группах, которые бормотали похожие фразы. О пространственных аномалиях, которые фиксировали Невыразимцы. О людях, сходящих с ума и рисующих на стенах символы, не принадлежащие ни одной известной культуре.

Мир болел. И эта болезнь распространялась, как метастазы, поражая саму ткань реальности.

Он подошел к окну. Дождь лениво мазал по стеклу серые полосы. Там, внизу, Лондон жил своей обычной жизнью, не подозревая о раковой опухоли, что росла в его сердце. Гордыня. Вот чем была пропитана их победа. Они решили, что убив одного Темного Лорда, они победили само Зло. Но Зло было не личностью. Оно было принципом. Пустотой, которая всегда ждет, чтобы заполнить собой все.

– Что это, Поттер? – голос Сметвика был полон отчаяния. – Что происходит с нашим миром?

Гарри долго смотрел на мокрый город, на отражение своего усталого лица в стекле. Он думал о своих детях, о Джинни, о той хрупкой, выстраданной мирной жизни, которую он построил на костях прошлого. И чувствовал, как ледяные пальцы страха сжимают его сердце. Это была не война, к которой он готовился. Это была чума, против которой у них не было лекарства.

– Я не знаю, – наконец тихо ответил он. – Но мне кажется, кто-то или что-то пытается пробиться в наш мир. Или, что еще хуже… что-то пытается выбраться из него наружу.

В этот момент его магический коммуникатор завибрировал. Сообщение от главы Аврората. Короткое, всего два слова, от которых по спине Гарри пробежал холод:

«Оно в Хогвартсе».

Он не знал тогда, что этот вызов в школу, которую он считал своим единственным настоящим домом, станет первым шагом в ад. Он не знал, что болезнь мира имеет свой эпицентр, свою «нулевую точку». И что эта точка, этот источник вселенского ужаса, по какой-то чудовищной, непостижимой иронии судьбы, находится там, откуда начался он сам.

В маленьком, убогом чулане под лестницей дома номер четыре по Тисовой улице.

***

Хогвартс встретил его тишиной. Абсолютной. Гарри стоял на пороге Большого Зала, и это было похоже на взгляд в открытый космос – звук здесь умирал, поглощаемый чем-то, что находилось внутри. Весь его опыт, все инстинкты аврора кричали об опасности, но это была не та опасность, к которой его готовили. Это была не ненависть, не злоба, не жажда власти. Это была просто… неправильность.

Посреди зала, над преподавательским столом, висел геометрический разлом. Идеальный, словно вырезанный невозможным скальпелем в самой ткани пространства, икосаэдр из чистой тьмы. Его грани не отражали свет – они его вдыхали. Заглянув в одну из них, Гарри почувствовал, как его мозг пытается и не может обработать увиденное: неевклидово пространство, углы, которые не должны существовать, цвета, у которых нет названий. От одного взгляда на это начиналась мигрень и подступала тошнота.

Он сражался с безумием, рожденным из ненависти и гордыни Волдеморта. Это же было безумие, рожденное из математики.

Вокруг разлома, как статуи в заброшенном саду, застыли люди. Невыразимцы из Отдела Тайн уже были здесь, их серые мантии казались нелепыми на фоне этой стерильной аномалии. Они не ставили барьеры – любые чары, приближавшиеся к икосаэдру на расстояние десяти метров, просто распадались на базовые частицы магии, шипя и испаряясь.

– Что это? – голос Гарри прозвучал глухо и неуверенно.

Кронос, глава отряда, даже не повернулся. Его лицо, скрытое капюшоном, было обращено к разлому.

– Мы не знаем. Мы назвали это «Сингулярностью». Она не излучает ничего. И поглощает все. Время внутри радиуса поражения замедлилось почти до полной остановки. Магия не работает. Законы физики… искажены. Наши приборы показывают, что объект одновременно находится здесь и не находится нигде. Данные противоречат сами себе.

Гарри подошел ближе, на самый край безопасной зоны. Он посмотрел на застывших студентов. Их лица не выражали ужаса или боли. Они выражали… полное, абсолютное изумление. Словно им показали истинную природу вселенной, и их разум просто отказался возвращаться в прежнюю, тесную клетку реальности. Это было страшнее любого проклятия.

– Есть версии? – спросил Гарри, хотя уже знал ответ.

– Ни одной, что укладывалась бы в нашу картину мира, – ответил Кронос. – Это не наша магия. Это не магия вовсе. Это… что-то другое. Что-то, что пришло извне.

В этот момент икосаэдр дрогнул.

Не было ни звука, ни вспышки. Был… коллапс. Темная фигура мгновенно сжалась в точку, размером меньше булавочной головки, а затем исчезла, втянув в себя воздух с оглушительным вакуумным хлопком.

И сразу за этим по залу прошла волна. Не физическая, не магическая. Ментальная.

Гарри рухнул на колени, схватившись за голову. Это была не боль. Это была информация. Чистый, нефильтрованный поток данных, который хлынул в его сознание. На долю секунды он перестал быть Гарри Поттером. Он стал кем-то другим. Он ощутил холод выжженной дотла планеты под ногами. Услышал рев чудовищ в кроваво-красном небе. Почувствовал тяжесть ответственности за семь миллиардов потерянных жизней. Испытал острую, как лезвие, боль от предательства того, кого считал отцом, и теплую преданность девушки-рыцаря, что закрыла его своим щитом.

Это было ощущение падения сквозь бесчисленные чужие жизни, сконцентрированная боль потери целой вселенной и, пронзающая все это, одна-единственная, несгибаемая мысль: «Нужно спасти то, что еще осталось».

А потом все прекратилось.

Гарри лежал на холодном каменном полу, тяжело дыша, его сердце колотилось как бешеное. Вокруг него приходили в себя Невыразимцы, стонали очнувшиеся студенты.

Он поднялся, пошатываясь. В центре зала, там, где только что висел разлом, на плитах остался след. Идеально ровный, белый отпечаток, будто вытравленный кислотой. Не символ из Хогвартса, не рисунок из больницы. Что-то новое.

Щит. С двумя пересекающимися линиями, образующими крест. И еще одна линия, вертикальная, проходящая сквозь него, словно копье.

Гарри подошел и, помедлив, коснулся символа кончиками пальцев. Камень был ледяным, как могильная плита. И от этого прикосновения в его голове прозвучало эхо. Не слово, не мысль. Чистое, дистиллированное чувство.

Одиночество. Такое глубокое и всеобъемлющее, что по сравнению с ним вся его собственная сиротская боль казалась детской обидой. Космическое, абсолютное одиночество существа, оставшегося последним в мертвой вселенной.

Он отдернул руку. Кронос подошел к нему, глядя на символ.

– Что ты почувствовал, Поттер?

Гарри посмотрел на свои дрожащие пальцы, потом на растерянные лица студентов, которые медленно осознавали, где они находятся. Он открыл рот, чтобы ответить, но не смог.

Как объяснить, что он только что заглянул в душу чему-то, что потеряло больше, чем весь их мир когда-либо имел?

– Это… – начал он, и его голос сорвался. – Это не было нападением.

Кронос ждал.

– Это было предупреждение, – закончил Гарри, хотя сам не был уверен, что это правда. – Или… эпитафия. На чьей-то чужой могиле. Очень-очень большой могиле.

С этого дня Гарри Поттер перестал спать спокойно. Потому что теперь он знал: за пределами их уютного мира, их войн и их магии есть нечто большее. Есть бездна. И эта бездна только что посмотрела на них. И оставила свою визитную карточку.

***

Министерство Магии превратилось в улей, ужаленный невидимым врагом. В Отделе Тайн царил организованный хаос. Символ со щитом был повсюду – на досках для анализа, на парящих свитках с руническими выкладками, в отражениях усталых глаз Невыразимцев. Но он оставался мертвым, не поддаваясь ни одному методу расшифровки. Он был как буква из алфавита, для которого еще не изобрели язык.

Гарри сидел в стерильной комнате для допросов вместе с Гермионой, которая теперь занимала высокий пост в Отделе магического правопорядка. Перед ними сидела одна из студенток, очнувшихся в Большом Зале. Девочка смотрела в одну точку, на ее лице застыло выражение кроткого, светлого помешательства. Она не реагировала на вопросы. Она просто тихонько напевала мелодию без слов – тонкую, пронзительно-печальную, как плач звезды.

– Все они такие, – тихо сказала Гермиона, потирая виски. – Их магия стабилизировалась, но разум… он словно коснулся чего-то, для чего у нас нет даже понятий. Лучшие легилименты Министерства пробовали войти в их сознание. Один сошел с ума, второй впал в кому. Это как пытаться прочитать книгу, написанную чистым огнем.

Гарри смотрел на девочку. На ту самую мелодию, которую она напевала. Что-то в ней царапало его подсознание.

– Я должен попробовать, – сказал он.

– Гарри, нет! – Гермиона вскочила. – Ты не легилимент, не в полном смысле! Твой опыт с Сам-Знаешь-Кем – это другое, это грубое вторжение! Это слишком опасно!

– Именно поэтому я должен, – возразил он, не сводя глаз с девочки. – Мой разум уже ломали. Он знаком с вторжением. Возможно, он не треснет там, где треснул разум других. Я не буду читать. Я буду просто смотреть.

Гермиона хотела возразить, но увидела выражение его лица и осеклась. Это был не героизм. Это было отчаяние человека, который снова видел, как мир, за который он сражался, начинает гнить изнутри.

Он сел напротив студентки, вынул палочку, но не направил на нее. Он просто закрыл глаза и сосредоточился, потянувшись к ее сознанию не силой, а… эмпатией. Он вспомнил то чувство вселенского одиночества у ледяного символа.

Его сознание коснулось ее разума, и его тут же отбросило назад ментальной пощечиной. Это не был барьер. Это была… плотность. Словно он пытался просунуть руку в ртуть. Он попробовал снова, мягче, настойчивее. И нашел трещину.

Он проскользнул внутрь.

То, что он увидел, не было воспоминанием. Это был отпечаток, окаменелость чужого опыта.

Не было образов, только ощущения.

ОЩУЩЕНИЕ падения сквозь ледяную пустоту.

ЗВУК тысяч разбивающихся стеклянных миров.

ЗАПАХ озона и горящего металла.

ЧУВСТВО нечеловеческой ответственности на плечах, тяжести целой цивилизации.

ВКУС пепла на губах.

И сквозь все это – одна-единственная, кристально ясная картина. Не видение, а концепция, выжженная в самой структуре разума.

Щит. Огромный, круглый, несокрушимый щит в руках девушки, стоящей спиной к нему. Она была одна против ревущего, безликого хаоса, против океана тьмы, из которого лезли когтистые тени. Она не могла победить. Она могла лишь стоять. И она стояла.

Потом образ исчез, и Гарри выбросило из чужого сознания. Он тяжело дышал, по лицу катился холодный пот.

– Что ты видел? – прошептала Гермиона.

– Защиту, – выдохнул он. – Отчаянную, безнадежную защиту. Это не было атакой. Это был… крик о помощи. Или ее эхо.

Расследование зашло в глухой тупик. Символы молчали. Жертвы «Синдрома энтропии» продолжали угасать. Свидетели из Хогвартса были бесполезны. Мир медленно погружался в тихий, необъяснимый ужас, а Аврорат гонялся за тенями.

Глава 1. Пропавший Кузен

Две недели спустя, когда Гарри почти смирился с полным провалом, раздался звонок. Не магический коммуникатор. Обычный, маггловский мобильный телефон, который он держал для экстренной связи с Андромедой Тонкс. Но звонила не она.

– Мистер Поттер? Гарри Поттер? – голос в трубке был незнакомым, женским, с нотками профессионального сочувствия. – Меня зовут Сара Дженнингс, я социальный работник из Литл-Уингинга. Боюсь, у меня для вас плохие новости касательно ваших… родственников. Вашей тети.

Сердце Гарри пропустило удар. Дурсли. Он не думал о них годами, вытеснив их в самый дальний и пыльный чулан своей памяти.

– Что случилось?

– Соседи несколько дней не видели миссис Дурсль. Полиция вскрыла дверь… Мистер Дурсль скончался, судя по всему, несколько дней назад. Сердечный приступ. А ваша тетя… она в порядке, физически. Но она… не здесь. Мы нашли ее на кухне. Она сидела за столом и… раскрашивала чайный сервиз губной помадой. Она ни на что не реагирует. Повторяет одно и то же имя… Дадли. Ваш кузен, как мы понимаем, пропал.

Гарри молчал, переваривая информацию. Смерть Вернона не вызвала в нем ничего, кроме глухой пустоты. Но состояние Петуньи…

– Я приеду, – сказал он автоматически.

Он аппарировал на угол Тисовой улицы, и вид знакомых, тошнотворно-одинаковых домов ударил по нему, как физический удар. Дом номер четыре выглядел запущенным. Газон пожелтел, краска на двери облупилась.

Войдя внутрь, он почувствовал запах. Тот самый. Запах болезни, который он ощущал в Святого Мунго и в Хогвартсе. Запах гниющей магии. Но здесь он был другим – застарелым, въевшимся, смешанным с пылью и человеческим несчастьем.

Петунья сидела в кресле в гостиной. Она была худой, высохшей, тенью самой себя. Ее пустые глаза смотрели сквозь него. Она не узнала его.

Гарри прошел на кухню. И замер.

На столе стояла чашка. Одна из тех уродливых фарфоровых чашек, которые Петунья доставала для гостей. На ее боку красной помадой был выведен символ.

Щит, пронзенный копьем.

И пока Гарри в оцепенении смотрел на этот рисунок, до его слуха донесся тихий звук. Петунья в гостиной начала что-то напевать.

Ту самую мелодию. Тонкую, пронзительно-печальную, как плач умирающей звезды. Мелодию, которую он слышал от студентки в Министерстве.

Холод, не имеющий ничего общего с температурой, прошел по его позвоночнику. Эпицентр был не в Хогвартсе. Хогвартс был лишь громким эхом.

Эпицентр был здесь. В этом доме. В этом храме обыденности и затаенной ненависти. И он был здесь уже очень, очень давно.

Гарри действовал на автопилоте, как машина для расследований. Он запечатал дом заклятиями, которые сделали бы честь Гринготтсу, отрезав его от остального мира. Это больше не было местом преступления. Это был карантинный бокс, содержащий неизвестную заразу.

Он начал с гостиной. Пыль лежала на всем толстым, скорбным слоем, но под ней все было до тошноты знакомым: фарфоровые балерины на каминной полке, фотографии улыбающегося, пухлого Дадли, ни единого снимка Гарри. Он провел по поверхностям палочкой, бормоча диагностические заклинания. Результат был тот же, что и везде: следы магии, которая была… стерта. Не рассеяна, не поглощена, а именно стерта, как надпись ластиком, оставив после себя лишь едва заметную пустоту.

Кухня. Чашка с выведенным помадой символом стояла на столе, как зловещий идол. Гарри левитировал ее в стазис-контейнер. Здесь запах был сильнее – запах озона, пыли и чего-то еще, неуловимо сладковатого, как аромат увядающих экзотических цветов.

Он поднялся на второй этаж. Комната Вернона и Петуньи. Комната Дадли. Он оставил их на потом. Сердце, против его воли, тянуло его вниз, к маленькой дверце в коридоре.

Чулан под лестницей.

Рука дрогнула, когда он потянулся к щеколде. Сколько лет он не открывал эту дверь? Двадцать? Двадцать пять? Он ожидал чего угодно: приступа паники, волны ненависти, фантомной боли от затекших конечностей. Но почувствовал лишь холодное, отстраненное любопытство патологоанатома.

Дверь со скрипом открылась.

Внутри было пусто. Дурсли давно выгребли оттуда старый хлам. Но Гарри сразу понял: здесь что-то не так. Воздух. Он был неподвижен. Пылинки, подсвеченные лучом из его палочки, не танцевали, а висели в воздухе, застывшие, как звезды в куске янтаря. Здесь не было запаха – ни пыли, ни старого дерева. Здесь не было ничего. Пространство ощущалось… плоским. Словно законы физики здесь работали с неохотой.

Он шагнул внутрь, и мир за дверью исчез. Звуки дома стихли. Тишина стала абсолютной. Гарри почувствовал, как по коже побежали мурашки. Это место было не просто комнатой. Это была дыра в реальности, наспех заделанная обоями.

Именно тогда он это увидел. На дальней стене, прямо на уровне глаз ребенка, который сидел бы на полу, был прикреплен кусочком старого скотча листок из школьной тетради в клетку. На нем был рисунок. Детский, неумелый, выполненный цветными карандашами.

Но от этого рисунка у Гарри остановилось дыхание.

На рисунке была изображена девочка с рыжими волосами, собранными в хвост. Она улыбалась. Рядом с ней стояли фигуры, которые Гарри узнал по мимолетным видениям в Хогвартсе: воин в синем с копьем, женщина с фиолетовыми волосами и посохом, гигант с каменным мечом. А над ними, в небе, зияли черные дыры-икосаэдры, и из них падали на землю осколки разбитых планет. И девочка на рисунке, улыбаясь, протягивала руку… Гарри. По крайней мере, человечку с черными волосами, очками и шрамом-молнией на лбу.

Это был отчет о конце света, нарисованный ребенком.

Гарри медленно, как сапер, протянул руку и отлепил листок от стены. На обратной стороне, корявым детским почерком, было выведено одно слово.

Гудако.

Имя, которое ничего ему не говорило. Имя, которое не должно было существовать. Кто это нарисовал? Когда? Этот рисунок не мог быть здесь. Он сам спал в этом чулане, он знал каждую трещинку на стене.

Причина болезни мира была не просто здесь. Она оставила здесь следы задолго до того, как сама болезнь проявилась. Причина предшествовала следствию. В этот момент мозг Гарри, привыкший к линейной логике расследований, накренился, как корабль в шторм.

Он вышел из чулана, и звуки мира обрушились на него, почти оглушая. Он поднялся в комнату Дадли.

То, что он увидел, поразило его не меньше, чем рисунок. Да, здесь был хаос алкоголика – пустые бутылки, грязная одежда, запах перегара и отчаяния. Но среди этого хаоса были островки… порядка. Стопки книг, взятых из библиотеки. «Краткая история времени» Хокинга. «Мифы и легенды Древней Греции». «Карл Юнг и коллективное бессознательное». Учебник по астрономии для колледжа.

Дадли, его тупой, ограниченный кузен, перед своим исчезновением пытался понять. Он пытался найти ответ не в магии, которой не знал, а в науке.

Гарри начал обыск. Под матрасом, в тайнике, который, видимо, остался еще со школьных времен, он нашел блокнот. Дневник Дадли.

Записи были сбивчивыми, полными ошибок. Сначала – жалобы на жизнь, на родителей, на похмелье. Потом тон изменился.

«Снова этот сон. Девочка в белом. Она зовет меня. Говорит, что заблудилась. Что ее мир умер, и она падает сквозь другие. Она смеется, но мне хочется плакать, когда я слышу ее смех».

«Я нашел это в чулане. Рисунок. Он был там, я клянусь, его раньше не было. Это она. Та девочка из сна. Она нарисовала это для меня? Или для него?

«Голоса. Я слышу их, когда прохожу мимо чулана. Иногда они кричат от боли. Иногда поют. Она говорит, что это ее друзья. Что они ждут ее. Что она должна собрать их всех снова».

«Я больше не пью. Не могу. Когда я трезвый, я чувствую ее лучше. Ее одиночество. Оно такое огромное, Гарри. Ты бы понял. Ты всегда был один. Но она одна, как последняя звезда в мертвой галактике. Я читал про это. Энтропия. Вселенная остывает. А она горит».

Последняя запись была сделана дрожащей рукой.

«Оно открывается. Чулан. Я вижу свет. Она не злая. Она не хочет причинить нам вред. Они идут за ней. Те, кто из Пустоты. Она была их тюрьмой, а теперь тюрьма сломалась. Она не монстр. Она просто… одна. Я должен помочь ей. Я должен закрыть за ней дверь».

Дневник обрывался.

Гарри опустился на грязный ковер, сжимая блокнот в руке. Все встало на свои места чудовищной, невозможной мозаикой. Дадли не пропал. Он не был жертвой. Он стал первым… контактером. Первым апостолом этой новой, странной веры. И он принес себя в жертву, пытаясь защитить мир от того, чего не понимал, ведомый лишь сочувствием к одинокой девочке из своих снов.

Его тупой, жестокий, жалкий кузен оказался храбрее и мудрее всего Министерства Магии.

И Гарри остался один в этом проклятом доме, с рисунком из будущего, дневником сумасшедшего и страшным осознанием: взрыв, которого они все так боялись, уже произошел. Давно. И они все это время жили на радиоактивных руинах, не замечая этого.

А теперь сюда шла она. Гудако. Не как захватчик. А как беженец, за которым по пятам гнался весь ад.

Гарри сидел на полу посреди гостиной Дурслей, и комната, казалось, вращалась вокруг него. Дневник Дадли лежал рядом, его страницы – эпитафия на могиле здравого смысла. Рисунок девочки с рыжими волосами лежал на кофейном столике. Мир сузился до этого дома, до этого запаха пыли и старой боли. Он не был больше аврором на задании. Он был археологом, раскопавшим гробницу, из которой уже вырвалась чума.

Петунья сидела в кресле, все так же раскачиваясь, и напевала свою тихую, безумную колыбельную.

Именно тогда воздух сломался.

Это не было похоже на аппарацию или портал. Сначала появился звук – низкий, вибрирующий гул, от которого задрожали стекла в окнах и фарфоровые балерины на камине. Потом – запах. Озон, как после удара молнии, смешанный с ароматом ночных цветов, которых не существует в природе, и едва уловимой ноткой горящего сахара.

Гарри вскочил, выхватывая палочку. Древние защитные руны, которые он начертал на стенах, вспыхнули и тут же погасли с жалобным треском, будто перегоревшие лампочки. Магия в доме сходила с ума – мебель задрожала, чашка на столе треснула, свет начал мерцать.

В центре комнаты, над уродливым ковром, пространство пошло рябью, как вода, в которую бросили камень. Рябь превратилась в трещину. Тонкую, как волос, черную линию, из которой не исходило ничего – ни света, ни тьмы. Она просто была. А потом, со звуком рвущейся тысячелетней ткани, трещина разошлась, разверзлась, открывая не портал в другой мир, а изнанку самой реальности – пульсирующую пустоту, переливающуюся всеми цветами и ни одним из них.

Из этой раны на ковер упало тело.

Не грациозно, не величественно. Оно рухнуло, как мешок с костями, с глухим, тяжелым стуком. На мгновение все стихло. Разлом за ее спиной схлопнулся с оглушительным щелчком, будто захлопнулась пасть вселенского зверя.

Гарри, держа палочку наготове, медленно подошел.

На полу, скорчившись, лежала молодая женщина. На ней была странная, порванная и испачканная сажей белая форма с незнакомым символом щита на плече. Ее рыжие волосы были спутаны и пропитаны чем-то темным и липким. Одна рука была вывернута под неестественным углом.

Она застонала и медленно, с видимым усилием, перевернулась на спину.

Лицо, которое он увидел, было тем же самым лицом с детского рисунка из чулана.

Ее глаза открылись. Янтарно-золотые, как расплавленный мед. В них не было страха или удивления. Только бесконечная, нечеловеческая усталость. Она обвела взглядом гостиную Дурслей, ее взгляд на долю секунды задержался на оцепеневшем Гарри, потом на пустых глазах Петуньи в кресле.

Ее губы тронула слабая, кривая усмешка.

– Черт возьми, – прошептала она, и ее голос, несмотря на боль, был удивительно чистым и мелодичным, с нотками самоиронии. – Кажется, моя удача в телепортации хуже, чем у Артурии с едой.

И в этот самый момент Петунья закричала.

Это был не визг испуга. Это был крик, который вырвался из самых глубин ее иссохшей души. Крик женщины, чей хрупкий мирок, построенный на отрицании и ненависти ко всему «ненормальному», был только что взорван изнутри появлением самой квинтэссенции Невозможного.

Женщина на полу поморщилась, словно от резкого звука у нее разболелась голова. Она попыталась сесть, опираясь на здоровую руку.

– Тише, тише, мэм, – сказала она успокаивающим тоном, каким говорят с напуганными животными. – Все в порядке. Я не причиню вам вреда. Хотя, судя по всему, я уже принесла сюда целую кучу проблем.

Она снова посмотрела на Гарри, на его палочку, направленную ей в грудь. В ее взгляде не было враждебности. Только… любопытство. И тень узнавания.

– Гарри Поттер, – произнесла она, будто читая табличку с именем. – Значит, рисунок не соврал. Ты настоящий. Прости, что врываюсь без приглашения. Меня зовут Гудако. И, боюсь, я только что сделала твой мир главной мишенью для всего, что обитает между мирами.

Она говорила это так просто, так буднично, словно сообщала, что случайно разбила любимую вазу. Эта дикая, немыслимая оторванность ее тона от происходящего ужасала больше, чем любой боевой клич.

Гарри стоял, не опуская палочки. Аврор в нем кричал: «Обезвредить! Изолировать! Допросить!». Но человек, который только что прочел дневник Дадли, видел перед собой не угрозу.

Он видел девочку из сна своего кузена. Девочку, которая падает сквозь мертвые миры. Он видел ту, чье одиночество было подобно энтропии целой вселенной.

Он видел нулевого пациента. Эпицентр бури. И эта буря улыбалась ему с пола гостиной его ненавистных родственников, словно старая знакомая, зашедшая на чай.

– Кто… – начал он, и его собственный голос показался ему чужим. – Что ты такое?

Гудако снова криво усмехнулась.

– Хороший вопрос, – сказала она, и ее глаза на мгновение затуманились воспоминаниями о чем-то невыразимо страшном. – Когда-то я была Мастером. Спасителем человечества. А теперь… теперь я просто эхо. Эхо, которое очень громко кричит. И этот крик, к сожалению, привлекает хищников.

Секунды растянулись в липкую, удушающую вечность. Гарри стоял с направленной палочкой. Гудако сидела на полу, раненая, уставшая, но с пугающе ясным взглядом. А между ними разрывалась реальность, воплощенная в крике Петуньи – крике, который, казалось, высасывал весь звук из комнаты.

И Гудако сделала то, чего Гарри ожидал меньше всего. Она проигнорировала его.

Медленно, морщась от боли в сломанной руке, она поднялась на колени и поползла к креслу, в котором билась в истерике Петунья.

– Эй, – сказала она мягко, ее голос был островком спокойствия в океане безумия. – Посмотрите на меня. Пожалуйста. Дышите. Просто дышите.

Петунья не слышала. Ее глаза были широко раскрыты, она смотрела на незваную гостью с тем первобытным ужасом, с каким первый человек смотрел на огонь, пожирающий его пещеру.

– Вы не здесь, – прохрипела она. – Вы не можете быть здесь. Ненормальные. Все вы… ненормальные… вы забрали Лили… вы забрали моего мальчика…

Гудако остановилась в метре от нее. Она не пыталась прикоснуться. Она просто смотрела на Петунью, и в ее янтарных глазах не было ни жалости, ни презрения. Было лишь… узнавание.

– Потеря – это больно, – тихо сказала Гудако. – Она оставляет дыру. И иногда в эту дыру заглядывают… другие.

– Что за хищники? – резко спросил Гарри, делая шаг вперед. Ему нужно было вернуть контроль над ситуацией, которая утекала сквозь пальцы, как песок.

Гудако не обернулась. Все ее внимание было сосредоточено на Петунье.

– Они не совсем хищники. У них нет имен, потому что имена – это концепция, а они существуют до концепций. Они – санитары Пустоты. Падальщики реальности. Их привлекает гравитационный шум, который создают такие, как я. Аномалии. Истории, которых не должно быть.

Именно тогда Гарри почувствовал это. Что-то изменилось.

Угол между стеной и потолком в гостиной. Он всегда был прямым. Теперь он казался… чуть острее. Неправильным. Тень от дивана не падала, а текла по полу, изгибаясь под невозможным углом.

– Они не едят тебя, Гарри Поттер, – продолжала Гудако, ее голос стал тише, почти гипнотическим. – Они делают кое-что похуже. Они доказывают, что тебя никогда не было. Они стирают не жизнь, а сам факт твоего существования. Разбирают твою историю, твою память, твою причину быть, пока от тебя не останется лишь… статистическая погрешность.

Он посмотрел на каминную полку. На фотографии Дадли. И увидел, как изображение на одной из них – той, где Дадли в боксерских перчатках самодовольно ухмылялся, – начало бледнеть. Не выцветать, как старая пленка. А именно истаивать. Словно реальность передумала и решила, что этого момента никогда не происходило.

– Они здесь, – констатировала Гудако. – Их привлекает ее боль. Ее разум сломан, и они просачиваются сквозь трещины.

Дом застонал. Не как старое здание, а как живое существо, которому ломают кости. Обои пошли волнами. Пол под ногами Гарри на мгновение стал мягким, как глина.

– Что мне делать?! – крикнул он. Боевые заклинания были бесполезны против врага, который атаковал аксиомы геометрии.

Гудако наконец повернула к нему голову. Ее лицо было смертельно бледным, но глаза горели яростной, сосредоточенной энергией.

– Ты аврор. Ты защитник. Но ты не можешь защитить этот мир от них своей магией. Твои заклинания – это предложения, написанные на языке этой реальности. А они – это редактор, который пришел вычеркнуть весь текст.

Она указала подбородком на дрожащие стены, на мигающий свет, на фотографию Дадли, которая стала почти прозрачной.

– Ты должен напомнить этому месту, что оно такое. Ты должен стать якорем. Твоя ненависть к этому дому, твоя боль, твои воспоминания – они реальны. Они – часть его истории. Используй их! Наполни это место собой до отказа! Не дай им переписать его! Кричи на стены, если понадобится! Бей посуду! Заставь эту реальность помнить, что она – твоя!

Это был самый безумный приказ, который Гарри когда-либо получал. Он противоречил всему его обучению, всему его существу. Он должен был не сражаться с тьмой, а перекричать ее своей собственной.

В этот момент фотография Дадли исчезла совсем, оставив после себя лишь пустую рамку.

И Гарри понял, что у него нет выбора. Он стоял в эпицентре онтологического коллапса, и единственным оружием, которое у него было, являлась та самая травма, от которой он бежал всю свою жизнь.

Он опустил палочку и посмотрел на дверь чулана под лестницей. И впервые за много лет он не почувствовал страха или ненависти. Он почувствовал ярость. Холодную, чистую, спасительную ярость.

– ТЫ НЕ ЗАБЕРЕШЬ ЭТОТ ДОМ! – проревел он, и его голос сорвался от напряжения. – ОН МОЙ! МОЯ ТЮРЬМА! МОЙ АД! ТЫ СЛЫШИШЬ?

Ярость Гарри ударила по дому, как физическая волна. Это была не магия. Это была чистая, концентрированная эмоция, выплеснутая в мир, который терял свои очертания. На мгновение искажения прекратились. Пол снова стал твердым. Тень от дивана замерла.

Гудако, все еще стоя на коленях, кивнула, будто говоря: «Да. Именно так. Продолжай».