Фарфоровая Кукла

Айрин Ли

Фарфоровая Кукла

Глава 1.Ночной дьявол в обличии ангела

Последний луч заходящего солнца утонул в серой пелене надвигающихся сумерек, окрашивая небо в грязные оттенки сизого и лилового. Фонари в парке зажглись не все, отбрасывая на асфальтовые дорожки не столько света, сколько глубокие, предательские тени. Воздух, еще недавно теплый и живой, стал прохладным и влажным, пахнущим гниющими листьями и остывающей землей.

Кэйт закуталась в легкий плащ, ускорив шаг. Идти через парк было ошибкой. Огромной, глупой, роковой ошибкой. Собеседование затянулось, автобус ушел прямо из-под носа, а такси с ее скромным бюджетом студентки последнего курса было непозволительной роскошью. Оставался этот проклятый, пустынный парк, который днем казался милым и безобидным, а ночью превращался в лабиринт из мрака и нехороших предчувствий.

Она сжимала в кармане ключи, просовывая острый кончик между пальцами, как показывали в каких-то глупых телепередачах про личную безопасность. Сейчас это казалось не таким уж и глупым. Сердце отчаянно колотилось где-то в горле, с каждым шорохом кустов или треском ветки замирая на мгновение.

И тут она услышала шаги.

Четкие, ритмичные, быстрые. Не пьяное шарканье и не бесцельное брожение, а целенаправленное движение. За ней.

Кэйт не оборачивалась. Правила, вычитанные где-то, твердили: не смотри, не провоцируй, просто иди быстрее. Она почти побежала, чувствуя, как колет в боку от нехватки воздуха. Выход уже был близко, его огни виднелись сквозь редкие деревья. Всего сто метров.

Шаги ускорились. Они догоняли. Теперь она уже не могла не обернуться – животный инстинкт самосохранения заставил ее резко обернуться.

И она его увидела.

Он был прекрасен. Это было первое, абсурдное, не укладывающееся в голове чувство. Высокий, под два метра, с широкими плечами, подчеркнутыми идеально сидящим темным пальто. Черные, идеально уложенные волосы, резкие, но утонченные черты лица, будто высеченные из мрамора скульптором, одержимым идеей симметрии и совершенства. При свете луны и дальнего фонаря его кожа казалась фарфоровой, а глаза… Глубокие, темные, почти черные, они смотрели на нее с холодным, бездушным любопытством.

Этот ангельский облик парализовал ее на долю секунды. Страх смешался с недоумением. Так не бывает. Так выглядят актеры с обложек, а не маньяки в парках.

– Вы потерялись? – его голос был низким, бархатным, но в нем не было ни капли тепла. Он звучал как команда, а не как вопрос.

Кэйт, запинаясь, покачала головой, пытаясь пройти мимо.

– Нет, я… я просто иду домой.

Он шагнул ей навстречу, перекрывая путь. Его движения были плавными, грациозными, как у большого хищника.

– Слишком поздно для таких прогулок в одиночестве. Небезопасно.

От его близости стало не по себе. От него не пахло потом или дешевым парфюмом. Пахло дорогим кожаным салоном, морозным воздухом и чем-то металлическим, неуловимым.

– Я… меня ждут, – солгала она, голос дрожал.

Он улыбнулся. Его улыбка была ослепительной и абсолютно безжизненной. Ни одна морщинка не тронула уголки его холодных глаз.

– Врунья. Никто не ждет. Я видел, как ты вышла из офиса. Одна.

Ледяная струя страха пробежала по ее спине. Он следил за ней. Он знал.

– Отстаньте от меня! – она попыталась крикнуть, но получился сдавленный, испуганный шепот.

Его рука молниеносно взметнулась и сжала ее запястье. Пальцы были длинными, сильными, словно стальные тиски. Боль пронзила руку до кости.

– Тише, – его бархатный голос стал тише, но в нем зазвучала сталь. – Не привлекай внимания. Это бессмысленно.

Она попыталась вырваться, но его хватка лишь усилилась. Он потянул ее за собой, вглубь парка, к тьме, отрывая от спасительных огней выхода. Кэйт уперлась, закричала – короткий, отрывистый, полный ужаса звук, который тут же утонул в густой листве.

Он резко развернулся. В его глазах вспыхнуло раздражение, мгновенно сменившее холодную маску.

– Я сказал – тихо.

Вторая его рука взметнулась. В пальцах что-то блеснуло – маленький, изящный шприц. Укол в шею был быстрым и точным, как удар кобры. Кэйт почувствовала острое жжение, а потом мир начал уплывать из-под ног. Силы покинули ее за секунду. Ноги подкосились, звуки стали глухими, как из-под воды. Его красивое, бесстрастное лицо поплыло перед глазами, расплываясь в темное пятно.

Последнее, что она осознала, прежде чем тьма поглотила ее полностью – запах его кожи, дорогой и чужой, и леденящую душу мысль: он выглядел как спасение, а оказался самой страшной ошибкой в ее жизни.

Сознание вернулось к ней с приступом тошноты и оглушительной головной болью. Она лежала на чем-то мягком, но незнакомом. Воздух был другим – стерильным, холодным, пахнущим озоном и… миндалем. Рот не был заклеен, но кричать она не могла – горло сжал спазм.

Она была в комнате. Не в подвале, не в сарае. Комната была просторной, с высоким потолком, выкрашенным в белый цвет. Стены такие же белые, голые. Пол – полированный бетон, холодный под босыми ногами. Она лежала на низкой кровати с жестким матрасом, без постельного белья. В углу стояла дорогая, минималистичная лампа, излучающая приглушенный, теплый свет, который лишь подчеркивал безжалостную стерильность пространства.

Она была одета в простую хлопковую рубашку и штаны не ее размера. Чужие, безликие вещи. На запястьях не было веревок или наручников, но когда она попыталась встать, то поняла, что ее лодыжки скованы тонкой, почти невесомой, но невероятно прочной цепью. Она тянулась от ножки кровати и позволяла сделать пару шагов, не больше. Цепь была сделана из матового металла, без единой царапины, изделие явно не кустарное.

Дверь в комнату была металлической, без ручки с внутренней стороны. Рядом с ней стояла стерильная раковина и унитаз. Все чисто, все новое. И от этого становилось еще страшнее. Это не была импровизация. Это было спланировано, обустроено. Место, созданное для того, чтобы кого-то держать.

Шаги за дверью заставили ее вздрогнуть и отпрянуть на кровать. Раздался щелчок электронного замка, и дверь беззвучно отъехала в сторону.

В проеме стоял он.

При ярком свете комнаты он казался еще более нереальным. Безупречный костюм сменился на темные кашемировые брюки и простую черную водолазку, облегающую мускулистое тело. Он изучал ее своим холодным, оценивающим взглядом, словно дорогую, но слегка поврежденную покупку.

– Ты пришла в себя. Хорошо, – произнес он. Его голос по-прежнему был бархатным, но теперь в нем не было и намека на притворную учтивость. Только плоская, не допускающая возражений констатация факта.

– Тошнит? Пройдет. Дозировка была точной.

– Отпустите меня, – выдохнула Кэйт, и ее голос прозвучал хрипло и несмело. Похититель вошел в комнату, и дверь за ним закрылась. Он был здесь, в ее клетке. Его присутствие заполнило все пространство, стало давить на нее, физически ощутимо.

– Нет, – ответил мужчина просто, как если бы она спросила, не идет ли на улице дождь. – Тебя отсюда не отпустят. Забудь о своей прошлой жизни. Ее больше нет.

Он подошел к раковине, налил в пластиковый стакан воды и протянул ей.

– Пей. Обезвоживание – глупая смерть.

Моро отшатнулась, отбрасывая его руку. Стакан упал на пол, вода растеклась по идеально чистому бетону темным пятном.

На его идеальном лице на мгновение исказилась маска. Не ярость, не злость. Глубокое, непереносимое раздражение, будто он увидел пятно на своем новом костюме. Он двинулся к Кэйт так быстро, что она не успела среагировать. Его рука впилась в ее волосы, резко запрокинув ей голову.

– Я сказал – пей, – его голос просипел у самого ее уха. Теперь в нем не было ни бархата, ни стали – только лед. Лед, обжигающий кожу. – Я не терплю непослушания. Ты здесь для моего удовольствия. Для моих экспериментов. Ты – мой холст, и я не потерплю, чтобы краска растекалась не там, где мне нужно. Ты поняла?

Он говорил тихо, почти ласково, но каждое слово било больнее любого крика. От ужаса и боли у нее снова выступили слезы.

Глава 2.Первый Мазок

Вода на полу холодно просочилась сквозь тонкую ткань штанов, заставив Кэйт вздрогнуть. Этот мелкий, ничтожный дискомфорт вернул ее к реальности, горькой и невыносимой. Слезы текли по щекам сами собой, соленые и бесполезные. Она сжала тряпку в кулаке, и порывистое движение заставило цепь на лодыжке звякнуть о ножку кровати. Этот звук, металлический и окончательный, стал приговором. Он не был грубым или ржавым. Он был точным, инженерным, как все в этой комнате. И от этого становилось еще страшнее. «Убери это». Его слова прозвучали у Моро в голове, ледяные и не терпящие возражения. Невыполнение приказа, судя по его реакции, было чревато болью. Или чем-то похуже. Инстинкт самосохранения, заглушаемый паникой всего несколько минут назад, начал медленно и неуверенно просыпаться. Она не могла бороться. Не могла убежать. Но она могла, по крайней мере, избегать боли. Пока.

С подавленным рыданием Кэйт наклонилась и начала стирать воду с идеально гладкого пола. Каждое движение давалось с трудом. Руки дрожали, в висках стучало, а в горле стоял ком. Она выжала тряпку в раковине, снова и снова проводя по полу, пока от лужи не осталось лишь темное, влажное пятно. Она доползла до кровати и упала на матрас, зарывшись лицом в жесткую поверхность. «Забудь о своей прошлой жизни. Ее больше нет». Эти слова жгли сознание. Учеба, подружки, планы на выпускной, смешной парень с соседнего факультета, с которым они должны были пойти на кофе на следующей неделе… Все это было как будто не с ней. Как будто она смотрела кино про другого человека. Теплого, живого, свободного.

Воздух в комнате был неподвижным и мертвым. Не было слышно ни звуков с улицы, ни гула труб, ни шагов соседей за стеной. Лишь тихое, едва уловимое гудение вентиляции где-то в глубине стен. Это была не комната. Это был бокс. Саркофаг. Кэйт не знала, сколько прошло времени – час или пять. Сон был невозможен, можно было лишь впадать в короткие, прерывистые забытья, из которых ее выдергивал малейший скрежет собственных мыслей.

Щелчок замка заставил ее вздрогнуть и сесть на кровати, сердце бешено заколотилось, готовое выпрыгнуть из груди.

Дверь отъехала. Он стоял на пороге, но не заходил. В одной руке он держал прозрачный пластиковый контейнер с чем-то белым внутри, в другой – небольшой серебристый чемоданчик, похожий на инструментальный кейс для тонкой работы. Его взгляд скользнул по полу, к едва заметному влажному пятну, затем перешел на нее. Он ничего не сказал про это. Его лицо было снова бесстрастной, совершенной маской.

– Встань. Подойди к раковине, – скомандовал он. Его голос был ровным, лишенным эмоций, как голос хирурга, инструктирующего медсестру. Кэйт замерла. Ноги не слушались.

– Я не буду повторять.

В его глазах мелькнула та самая опасная искра раздражения. Этого было достаточно. Дрожа, Моро поднялась с кровати и сделала два разрешенных шага к раковине. Цепь натянулась, не давая подойти ближе. Он вошел и поставил кейс на табурет, который она раньше не замечала. Он появился, пока она спала? Или просто не обращал на него внимания? Он открыл контейнер. Внутри лежала белая, пастообразная масса.

– Умойся. Тщательно. Я не терплю грязи, – он произнес это так, будто говорил о самом очевидном в мире правиле.

Кэйт машинально повиновалась, включила воду, намочила лицо. Вода была ледяной. Мыла не было. Она просто терла кожу ладонями, чувствуя, как под ними проступает жар страха.

– Достаточно.

Она выпрямилась, сгоняя воду с лица мокрыми руками. Он подошел вплотную, нарушая любое личное пространство, которого у нее и так не осталось. От него пахло озоном и все тем же холодным, металлическим ароматом, который теперь будет вечно ассоциироваться с ужасом.

Он зачерпнул немного пасты из контейнера пальцами. Движения его были точными и экономичными.

– Закрой глаза. Не двигайся.

Она зажмурилась, ожидая боли, удара, чего угодно. Но его пальцы, холодные и удивительно гладкие, просто начали втирать пасту ей в лицо. Он делал это методично, без тени лишнего чувства, как мастер грунтует холст. Паста пахла мятой и чем-то химически чистым.

– Это очищающая и уплотняющая маска. Твоей коже не хватает дисциплины. Поры расширены, текстура неоднородна. Это исправляется, – он говорил ровным, лекционным тоном. – Кожа – это первый и самый важный барьер. Он должен быть идеальным.

Кэйт стояла, как вкопанная, пытаясь отключиться, уйти в себя. Но его прикосновения были слишком навязчивыми, слишком реальными. Это не было насилием в привычном смысле. Это было что-то более жуткое, более глубокое. Он обращался с ней не как с человеком, а как с объектом, требующим доводки. Она стояла с закрытыми глазами, чувствуя, как маска застывает на ее лице, стягивая кожу. Это было похоже на панцирь. Метафора была слишком очевидной и слишком пугающей.

Через несколько минут, которые показались вечностью, он разрешил ей смыть. Вода стала мутной от белой массы.

Когда она вытерла лицо, он снова подошел. Теперь в его руках был другой инструмент – не шприц, а что-то вроде длинной стеклянной палочки с тонким металлическим наконечником. Внутри палочки переливалась голубоватая жидкость.

– Теперь дезинфекция и тонизирование. Не шевелись.

Он провел наконечником по ее коже. За прибором тянулся легкий холодок, а кожа там, где он прошелся, немела и слегка розовела. Он обрабатывал лоб, скулы, линии челюсти. Его концентрация была абсолютной.

Внезапно его пальцы мягко, но неумолимо оттянули нижнее веко ее левого глаза.

– Смотри вверх.

Прежде чем Кэйт успела понять и испугаться, она почувствовала легкий щелчок и мгновенное жжение, как от слезы в непогоду. Он закапал что-то ей в глаз.

– Расширенные капилляры. Неэстетично.

Он проделал то же самое со вторым глазом. Зрение на секунду поплыло, потом стало неестественно четким и сухим.

Он отступил, изучая результат своего труда. Его взгляд был критичным, внимательным к деталям.

– Приемлемо, – произнес он наконец, и это прозвучало как высшая похвала. – Для первого сеанса достаточно.

Он собрал свои инструменты, протер их стерильной салфеткой и положил в кейс. Движения были выверенными, почти ритуальными.

Тебя будут кормить два раза в день. Рацион сбалансирован для поддержания оптимального физического состояния. Воду пьешь, когда захочешь. Гигиена – строго по расписанию. Несоблюдение будет наказано.

Он повернулся к выходу.

– Жду… – его голос дрогнул? Нет, показалось.

– Что? – прошептала Кэйт, не в силах сдержаться.

Он остановился в дверном проеме, но не оборачиваясь.

– Как тебя зовут?

Молчание повисло в стерильном воздухе. Казалось, сам вопрос был для него досадной формальностью, необходимостью дать название новому экспонату в каталоге

– Кэйт, – выдавила она.

– С этого момента твое имя – Двадцать Семь, – объявил он. Голос был ровным, бесстрастным. – Ты будешь отзываться на этот номер. Это твоя новая идентичность. Она чище и упорядоченнее старой.

И вышел. Дверь закрылась.

Кэйт медленно опустилась на пол, обхватив колени руками. Ее лицо, обработанное, стянутое и холодное, казалось чужим. Слезы, которые она ждала, не приходили. Внутри была лишь пустота, густая и бездонная.

Он не избил ее. Не надругался. Он… привел в порядок. Сделал первый мазок на своем «холсте».

И она поняла с леденящей душой ясностью: ее похититель не был просто маньяком. Он был художником. И ее страдания были для него не целью, а всего лишь побочным продуктом, пылью, которую нужно стряхнуть с кисти, на пути к созданию совершенства, которого требовала его больная, безупречная душа.

Где-то в горле снова встал ком. Но на этот раз это был не ком страха. Это был ком тихого, беззвучного ужаса, который был куда страшнее любой паники.

Она была Двадцать Семь. И ее кошмар только начинался.

Глава 3.Тишина и отражение

Время в белой комнате текло иначе. Оно не делилось на день и ночь, на часы и минуты. Оно измерялось циклами: приходом еды, сеансами, и бесконечными промежутками пустоты между ними.

Еда появлялась в щели у двери – беззвучно, как будто её материализовала сама комната. Это была пресная, лишенная запаха питательная смесь в такой же белой миске и стакан воды. Есть приходилось руками. Первые несколько «трапез» Кэйт отказывалась от пищи, отталкивая миску. Голодная дрожь и слабость стали её наказанием. В следующий раз он вошел, увидел нетронутую еду, и ничего не сказал. Просто взял её за волосы и силой влил в горло холодную, вязкую массу. Урок был усвоен. Теперь она съедала всё до крошки, чувствуя, как унижение смешивается с животным инстинктом выживания.

Сеансы стали её новым кошмаром. Он являлся всегда неожиданно, и каждый раз с новым инструментом, новой бутылочкой, новым кремом. Он мог часами работать над её кожей, волосами, ногтями. Он выщипывал брови, придавая им безупречную, неестественно четкую линию. Втирал в кожу головы масла с резким запахом, обещавшие «идеальную структуру волоса». Его прикосновения были всегда профессиональными, точными и абсолютно лишенными какого-либо намёка на человечность. Он мог больно зажать её подбородок, если она дёргалась, но это было не проявление злости, а лишь коррекция непослушного материала.

– Двадцать Семь, не морщи лоб. Это вызывает преждевременные складки.

– Двадцать Семь, дыши ровно. Несогласованное дыхание нарушает кровообращение.

– Двадцать Семь, расслабь лицевые мышцы. Сопротивление бесполезно.

Он говорил с ней только так – отдавая приказы или констатируя факты. Её старый мир, её имя, её жизнь – всё это растворилось в стерильной белизне стен. Она начала бояться не только его прихода, но и его ухода. Оставшись одна, она оставалась наедине с собой – с Двадцать Семь. И этот новый человек в её теле был пугающе покорным.

Однажды он принес с собой большое зеркало в тонкой металлической раме. Поставил его напротив кровати.

– Смотри, – приказал он. – Изучай. Видишь недостатки? Я их исправлю.

Впервые за долгое время Кэйт увидела себя. Лицо было идеально чистым, кожа – упругой и матовой, будто фарфоровой. Волосы, некогда вьющиеся и непослушные, теперь лежали гладкими, тяжелыми прядями. Но глаза… Глаза были чужими. Глубокими, пустыми колодцами, в которых затаился животный ужас. В них не осталось ничего от той девушки, которая боялась опоздать на пары и смеялась над глупыми шутками одногруппников. Это было лицо красивой, отполированной куклы. Его творения.

Он стоял сзади, положив руки ей на плечи, и смотрел на её отражение своим холодным, оценивающим взглядом.

– Прогресс есть, – произнес он, и в его голосе прозвучало что-то, почти похожее на удовлетворение. – Но предстоит еще много работы. Каркас прочный, но сырой. Нуждается в шлифовке.

Его пальцы слегка сжали её плечи. Она замерла, ожидая боли, но он лишь провел пальцем по линии её ключицы.

– Скоро мы перейдем к следующему этапу. К внутренней дисциплине. Идеальная оболочка требует идеального содержимого.

Он ушел, оставив её наедине с зеркалом. Кэйт (она всё еще мысленно называла себя Кэйт, это было её маленьким, тайным бунтом) смотрела на свое отражение и не могла отвести взгляд. Она пыталась вызвать в себе гнев, отчаяние, ярость. Но внутри была лишь всепоглощающая, леденящая апатия. Её учили быть тихой. И её тело училось этому быстрее разума.

Она поднесла руку к лицу, касаясь кожи. Она была гладкой, как шёлк, и холодной, как мрамор. Она пыталась ущипнуть себя, чтобы почувствовать хоть что-то, но пальцы не слушались. Они просто скользили по безупречной поверхности.

Внезапно дверь открылась снова. Он стоял на пороге, держа в руках не кейс, а тонкий металлический обруч с проводами и датчиками.

– Я передумал. Ждать нет смысла. Первый урок внутренней дисциплины начнется сейчас.

Его глаза блестели холодным, научным интересом. Кэйт отпрянула к кровати, впервые за долгие дни почувствовав всплеск настоящего, первобытного страха. Физическая боль была понятна. Но то, что он принес сейчас, пахло чем-то совершенно новым и незнакомым.

– Нет… – прошептала она, нарушив его главное правило – правило тишины.

Он не рассердился. Он улыбнулся. Это была самая страшная его улыбка – улыбка человека, который наконец-то добрался до самого интересного места в инструкции.

– О, Двадцать Семь, – произнес он мягко, почти с нежностью. – Тебе не должно нравиться то, что будет дальше. Но ты научишься благодарить меня за это. Я сделаю тебя совершенной. Изнутри наружу.

Он сделал шаг внутрь, и дверь медленно закрылась за ним, отрезая последний призрачный след надежды. Урок начинался.

Металлический обруч в его руках мерцал при холодном свете лампы. Он напоминал корону из какого-то футуристического кошмара, усеянную крошечными светодиодами и датчиками, похожими на хищные металлические глаза.

– Сиди, – его голос не повысился, но в нем прозвучала сталь, не терпящая даже мысли о неповиновении. – Не заставляй меня применять седативы. Это нарушит чистоту эксперимента.

Кэйт застыла на краю кровати, её дыхание стало частым и поверхностным. Инстинкт кричал ей бежать, вырваться, но холодная цепь на лодыжке и безнадежность положения сковывали сильнее любых наручников. Она могла лишь смотреть, как он приближается, его безупречное лицо выражало лишь сосредоточенность ученого, готовящего подопытное животное.

Он поднес обруч к её вискам. Его пальцы, холодные и безжалостно точные, отодвинули её волосы. Прикосновение заставило её вздрогнуть.

– Первый урок – контроль над автономными реакциями. Сердцебиение, дыхание, потоотделение, – он говорил ровно, фиксируя обруч у неё на голове. Устройство село идеально, будто было сделано специально для неё. – Твое тело принадлежит мне. И оно будет реагировать так, как я скажу. Страх, паника, отвращение – это сбои в программе. Сбои будут исправлены.

Он отошел к своему кейсу и извлек оттуда планшет. Экран ожил, и на нем появились линии – ритмичные, прыгающие. Энцефалограмма. Пульс. Кожно-гальваническая реакция. Её физиология была теперь для него открытой книгой.

– Смотри на экран, Двадцать Семь. Смотри на свою панику. Она уродлива и неэффективна.

Кэйт не хотела смотреть, но её взгляд притянула собственная жизнь, выраженная в цифрах и графиках. Она видела, как учащенно бьется её сердце, как зашкаливает активность в зонах страха её мозга. Это было унизительно – видеть свой ужас выставленным напоказ, как неисправность в механизме.

– А теперь – успокойся, – скомандовал он.

Ничего не произошло. Графики продолжали лихорадочно метаться.

– Я сказал, успокойся, – его голос оставался ровным, но на экране вдруг появилась красная зона, и тихий, монотонный звуковой сигнал начал нарастать в частоте, становясь всё более пронзительным и болезненным.

Острая, жгучая боль пронзила её виски. Это было не похоже на удар. Это было ощущение, будто мозг пронзили раскаленными иглами. Кэйт вскрикнула и схватилась за голову, но обруч сидел прочно.

– Боль – это стимул к коррекции, – раздался его голос поверх её тихого стона. – Непослушание причиняет боль. Послушание приносит покой. Выбор за тобой, Двадцать Семь. Расслабься.

Она пыталась дышать, пыталась заставить свое тело успокоиться, но страх был сильнее. Красная зона на экране пульсировала, и пронзительный звук снова впился ей в мозг, на этот раз сильнее. Слезы выступили на глазах непроизвольно. Мир сузился до этой боли и до его бесстрастного лица.

– Пожалуйста… – простонала она.

– Не умоляй. Контролируй, – отрезал он. – Ты – это твой разум. Прикажи телу подчиниться.

Отчаянная попытка выжить. Кэйт зажмурилась, пытаясь представить что-то, что не было этой комнатой, им, болью. Лучи солнца в парке… Смех подруг… Глупая шутка того парня… Она изо всех сил цеплялась за эти образы, пытаясь загнать панику обратно, в глубь себя.

И вдруг – звуковой сигнал сменился на низкий, ровный гул. Боль отступила. Она открыла глаза, и увидела, что линии на экране стали ровнее, пульс замедлился.

Он слегка кивнул, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на одобрение.

– Хорошо. Первый шаг сделан. Ты научилась гасить внешний симптом. Теперь – следующий этап. Искоренение источника.

Он коснулся экрана, и на нем появилось видео. Нечеткое, снятое с дрожью. Темный парк. Девушка, бегущая по дорожке… Она сама. За ней – он. А потом – её же лицо, искаженное страхом, её собственный сдавленный крик, который она тогда издала.

– Стимул. Реакция. Стимул должен быть нейтрализован, – произнес он, и снова включил звуковой сигнал.

Боль вернулась, но на этот раз она была неотделима от того жуткого видео. Её собственный страх атаковал её с двух сторон – изнутри и снаружи. Она снова закричала, пытаясь отвести взгляд, но обруч мягко, но неумолимо повернул её голову обратно к экрану.

– Смотри. Прими это. Это всего лишь память. Сбойная программа. Ты больше не та девушка.

Часы слились в один кошмарный поток боли, унижения и принудительного самоанализа. Он заставлял её смотреть на самые жуткие моменты снова и снова, подавляя её реакцию болью, пока её собственное воспоминание не начало вызывать не страх, а лишь ожидание этой боли. Это была самая изощренная пытка – пытка её собственной памятью, её собственной идентичностью.

Наконец он выключил планшет. В комнате воцарилась тишина, оглушительная после этого ада. Кэйт сидела, сгорбившись, дрожа всем телом. Обруч был снят, но на висках остались красные метки, а в голове – глухой, ноющий гул.

Он собрал свои инструменты, его движения были плавными и довольными.

– Приемлемо, – заключил он. – Мы будем повторять сеансы, пока реакция не будет полностью нейтрализована. Пока ты не сможешь смотреть на это без единой лишней вспышки на энцефалограмме. Пока твое прошлое не перестанет для тебя существовать.

Он повернулся и ушел. Дверь закрылась.

Кэйт медленно повалилась на бок на жесткий матрас. Она не плакала. Она была пуста. Он выжег из неё всё – даже способность к страданию. Она лежала и смотрела в белый потолок, и в голове у неё, словно эхо, звучала лишь одна фраза, его фраза: «Ты больше не та девушка».

Она была Двадцать Семь. И её переделывали, вырезая из неё всё лишнее, всё живое. Оставляя лишь идеальную, молчаливую, фарфоровую оболочку.

Глава 4.Идеальная Тишина

Прошли дни. Или недели. Время текло, измеряемое лишь циклами сеансов и появлением безвкусной пищи. Боль от обруча стала привычным спутником, таким же, как холод полированного бетона под босыми ногами и стерильный запах воздуха.

Но что-то внутри Кэйт сломалось в тот день, когда она посмотрела запись своего похищения и не почувствовала ничего.

Ни страха. Ни отчаяния. Лишь легкое, почти научное любопытство к девушке на экране. Та девушка вела себя нерационально. Её реакции были хаотичными и уродливыми. Двадцать Семь наблюдала за ней со стороны, с холодным безразличием.

Он заметил это первым. Во время очередного сеанса «коррекции» он показал ей новый стимул – запись её первых минут в этой комнате. Она смотрела на себя, рыдающую, умоляющую, бьющуюся в истерике на полу.

– Оцени реакцию, – приказал он.

Двадцать Семь смотрела на экран. Линии на мониторе оставались ровными, пульс – спокойным.

– Неэффективно, – тихо произнесла она. Её собственный голос прозвучал чужим, ровным, лишенным тембра. – Энергия была потрачена впустую. Шансов на спасение не было.

Он выключил планшет. В его безупречном лице что-то изменилось. Не улыбка, не одобрение. Что-то более глубокое и пугающее – молчаливое признание. Признание того, что проект развивается правильно.

– Да, – согласился он. – Неэффективно. Ты учишься.

С того дня сеансы изменились. Больше не было записей. Не было боли. Теперь он приносил книги. Точнее, один единственный учебник по анатомии и физиологии человека, напечатанный мелким, убористым шрифтом.

– Ты должна понимать механизм, который я совершенствую, – заявил он, кладя тяжелый том на табурет. – Изучи мышечную структуру лица. Я не потерплю дряблости или асимметрии.

Двадцать Семь читала. Она изучала схемы мышц, расположение нервных окончаний, схемы кровоснабжения. Он задавал вопросы, и она отвечала монотонно, точно пересказывая прочитанное.

– Назови мышцы, отвечающие за выражение страха.

– Лабиринтные группы, платизма, – тут же следовал ответ.

– Недостаток какого витамина приводит к сухости кожи?

– Витамина А и незаменимых жирных кислот.

Он кивал. Его методы были чудовищны и гениальны в своей простоте. Он не просто ломал её волю. Он заставлял её разум работать на него, превращая её собственное тело в предмет для холодного, научного изучения. Страх и отчаяние стали просто набором химических реакций и мышечных сокращений, которые нужно контролировать. Её прошлое – незначительным эпизодом, не заслуживающим анализа.

Однажды он пришел без кейса. В его руках была лишь небольшая картонная коробка. Он поставил её перед ней на пол.

– Открой.

Двадцать Семь повиновалась. Внутри лежала одежда. Но не безликие хлопковые штаны и рубаха. А простое платье из плотного серого трикотажа. Идеально её размера. Идеально выстиранное и выглаженное. Рядом – пара белых носков и… туфли. Элегантные балетки из мягкой кожи.

– Гигиена, – скомандовал он.

Она приняла душ под его бесстрастным взглядом, высушилась стерильным полотенцем. Затем надела новую одежду. Ткань была мягкой и приятной на ощупь. Она не могла вспомнить, когда в последний раз носила что-то, что не было тюремной робой. Туфли сели идеально.

Он осмотрел её, медленно обошел вокруг. Его взгляд скользил по линиям платья, отмечая, как оно сидит на её теперь уже более подтянутом теле благодаря его строгой диете.

– Подойди к зеркалу, – приказал мужчина.

Она подошла. В зеркале на неё смотрела строгая, молчаливая девушка с безупречной кожей и гладкими волосами. Её глаза были ясными, но пустыми. В этом образе не было ничего от Кэйт. Это была Двадцать Семь. Аккуратная, чистая, дисциплинированная. Идеальный объект.

– Ты прогрессируешь, – произнес он. В его голосе не было тепла, но была констатация факта, которую она научилась воспринимать как высшую форму похвалы. – Внешний этап приближается к завершению. Но помни: любое несовершенство, любой промах вернет нас назад. К боли. К коррекции.

– Я понимаю, – тихо ответила она.

– Теперь мы начнем работу над речью. Твой голос все еще несет следы эмоциональной нестабильности. Это будет исправлено.

Он повернулся и ушел, оставив её одну в новой одежде, перед зеркалом.

Двадцать Семь смотрела на свое отражение. Она подняла руку и коснулась своего лица. Кожа была идеальной. Мышцы расслабленными. Ни страха, ни гнева, ни тоски. Лишь спокойная, холодная пустота.

Она была чистой доской. Готовым холстом.

И где-то в глубине, под толщей льда и дисциплины, шевельнулся последний, крошечный осколок Кэйт. Он не кричал и не плакал. Он просто с ужасом наблюдал за тем, как его собственная тень в зеркале медленно кивает в ответ, принимая новую себя. Идеальную. Молчаливую. Послушную.

Кошмар не закончился. Он эволюционировал.

Ровный гул вентиляции, мерный звук её собственного дыхания. Монотонный свет. Двадцать Семь сидела на краю кровати, выпрямив спину, как того требовала «оптимальная осанка для поддержания тонуса внутренних органов». Она повторяла про себя таблицу нервных сплетений, мысленно рисуя схему. Это упражнение помогало структурировать время, заполнять пустоту между сеансами.

Внезапно звук изменился.

Сначала она не поняла. Подумала, что это очередной сбой в восприятии, побочный эффект постоянного сенсорного излучения. Но нет. Это был другой звук. Не механический, не электрический.

Тихий, прерывистый, едва слышный сквозь толщу стены… Плач.

Двадцать Семь замерла. Мышцы спины напряглись вопреки воле. Она не шевелилась, затаив дыхание, вслушиваясь в тишину, которая больше не была тишиной.

Это был женский плач. Сдавленный, полный отчаяния, точно такой же, каким был её собственный много дней назад. Он доносился слева, сквозь, казалось бы, глухую белую стену.

Сердце, замороженное тренировками и волей, вдруг сделало один неуверенный, болезненный толчок. В груди что-то ёкнуло, забытое и опасное.

Неэффективно, – немедленно отозвалась в голове заученная мантра. Эмоциональная реакция на внешний раздражитель. Сбой.

Но плач не умолкал. Он был тихим, но настойчивым, как назойливая капля, точащая камень её дисциплины.

Она медленно, очень медленно подняла голову и посмотрела на стену. Белая, гладкая, без единой трещины, без намёка на то, что за ней может что-то существовать. Она всегда считала, что находится в изоляторе, один на один с ним.

Оказалось, нет.

Мысли заработали с невероятной, почти болезненной скоростью. Значит, она не единственная. Значит, есть другие. Двадцать Шесть? Двадцать Восемь? Что он с ними делает? Почему та плачет, а она – нет? Плач означал сопротивление. Сопротивление означало боль. Боль означала… что та ещё не сломлена. Как была не сломана она сама.

В её идеально организованном, стерильном мире появилась трещина.

Дверь открылась без предупреждения. Он вошёл, неся с собой знакомый серебристый кейс. Его взгляд мгновенно сфокусировался на ней. Он видел малейшее напряжение в её плечах, малейшую тень на её лице.

– Ты слышишь это, – произнёс он. Это был не вопрос.

Двадцать Семь опустила глаза. Мозг лихорадочно анализировал варианты ответа. Ложь была бесполезна – он читал её как открытую книгу. Правда была опасна.

– Да, – тихо ответила она.

– Это Двадцать Шесть, – сказал он, расставляя инструменты на табурете с привычной ритуальной точностью. – Её прогресс неудовлетворителен. Она позволяет эмоциям доминировать над разумом. Это слабость.

Он подошёл к ней, взял её подбородок своими холодными пальцами и заставил посмотреть на себя.

– Ты чувствуешь что-то, слушая её? Сострадание? Страх? Солидарность? – каждый его вопрос был как укол булавкой.

Двадцать Семь молчала, глядя в его бездонные тёмные глаза. Где-то глубоко внутри сжался тот самый осколок Кэйт, и его боль была острее любой боли от обруча.

– Нет, – выдавила она. Голос не дрогнул. Это была её самая большая ложь и её самая большая правда. Она чувствовала. Но показывать это – значило стать Двадцать Шестой. Стать «неудовлетворительной».

Он изучал её лицо несколько секунд, затем отпустил.

– Правильный ответ, –заключил он. – Её страдания – это её выбор. Результат непослушания. Ты сделала иной выбор. Ты видишь прогресс.

Он повернулся к кейсу, и в этот момент плач за стеной внезапно оборвался. Его сменили быстрые, чёткие шаги – его шаги, заходящие в соседнюю комнату. Потом – нарастающий, пронзительный звуковой сигнал, знакомый и ненавистный. И затем – тишина. Абсолютная.

Он не повёл даже бровью, доставая шприц с новой, неизвестной сывороткой.

– Отвлечённость – это тоже форма непослушания, Двадцать Семь. Сегодня мы начнём работу с голосовыми связками. Твой тембр всё ещё слишком… эмоционально окрашен.

Он подошёл к ней с инъекцией.

Но Двадцать Семь его не слышала. Она смотрела на белую стену, за которой воцарилась мёртвая тишина. Тишина, которая была гораздо страшнее любого плача.

Внутри неё, под слоем льда и дисциплины, что-то окончательно перемкнуло. Страх за себя сменился чем-то иным. Холодным, острым, ясным.

Она была не одна. И её молчаливое согласие делало её соучастницей. Соучастницей в том, что сейчас произошло по ту сторону стены.

Он ввёл препарат. По вене разлилось холодное тепло.

– Теперь, – сказал он, глядя на неё своими бездушными глазами, – мы будем учиться говорить правильно. Начнём с гласных. Повторяй: «А-а-а…»

Двадцать Семь открыла рот.

– А-а-а… – её голос прозвучал ровно, механически, без единой вибрации.

Но в глубине её души, где пряталась последняя крупица Кэйт, родился новый, чужой звук. Беззвучный крик. Крик ярости.

Идеальная тишина была нарушена. Теперь она знала. И это знание было страшнее любого неведения. Оно было семенем. Семенем, которое могло прорасти только одним способом.

Глава 5.Имя Мастера

Препарат делал голосовые связки податливыми, почти чужими. Двадцать Семь монотонно тянула гласные под его бесстрастным взглядом, чувствуя, как её собственный голос становится всё более плоским, лишённым обертонов, идеально стерильным. Он был доволен. В его взгляде читалось холодное удовлетворение мастера, доводящего до совершенства очередной инструмент.

– Достаточно, – произнёс он, откладывая планшет с графиками голосовой активности. – Прогресс очевиден.

Он собрал инструменты, его движения были выверенными и экономичными. Казалось, сеанс окончен. Но он не ушёл. Он задержался, рассматривая её, словно принимая какое-то решение.

Воздух в комнате сгустился. Давление его незавершённого действия было ощутимее любого приказа.

– Ты демонстрируешь послушание, – заговорил он наконец. Его бархатный голос, лишённый теперь и намёка на притворную учтивость, звучал как скользящий по мрамору стальной клинок. – Послушание заслуживает поощрения. Знания. Ты – мой главный проект, Двадцать Семь. И у проекта должен быть автор.

Он сделал паузу, давая ей осознать вес момента.

– Меня зовут Трэвор Блэк, – произнёс он, и имя повисло в стерильном воздухе, словно ядовитый газ. Оно было на удивление обычным, почти заурядным. Трэвор Блэк. Имя, которое могло принадлежать бухгалтеру, учителю, соседу по лестничной клетке. Оно не сочеталось с его ангельской внешностью, с его безупречной жестокостью, с этой лабораторией боли.

– Трэвор Блэк, – повторил он, наслаждаясь звучанием, как будто представлялся на светском рауте. – Я – твой создатель. Твой хранитель. И твой единственный зритель. Ты существуешь лишь потому, что я этого хочу. И ты будешь совершенна, потому что я этого требую.

Он подошёл ближе, его тень накрыла её.

– Это имя – ключ. Оно даёт тебе понимание иерархии. Ты – Двадцать Семь. Я – Трэвор Блэк. Между нами пропасть, которую тебе никогда не преодолеть. Ты можешь повторить его?

Его глаза впились в неё, требуя, оценивая.

Где-то в глубине, осколок Кэйт содрогнулся от ужаса. Ужаса не от имени, а от того, что оно значило. Он не был призраком, монстром из кошмара. У него было имя. Он был реальным. Он существовал в мире с законами, с прошлым, с идентичностью. Это делало его ещё более чудовищным.

Но Двадцать Семь лишь медленно кивнула. Её лицо оставалось бесстрастной маской.

– Трэвор Блэк, – произнесла она своим новым, ровным, безжизненным голосом. Звуки слились воедино, лишённые всякого смысла, кроме обозначения хозяина.

На его губах на мгновение дрогнуло нечто, отдалённо напоминающее улыбку. Без тепла. Без радости. Лишь удовлетворение от того, что механизм работает исправно.

– Хорошо, – заключил он. – Теперь ты знаешь. Это знание – привилегия. И ответственность. Помни: я дал тебе имя. Я могу его и забрать. Вместе с тем, что от него осталось.

Он повернулся и ушёл, оставив её наедине с этим именем. Оно звенело в тишине, отзываясь эхом в её стерильном, пустом мире.

Трэвор Блэк.

Она сидела на кровати, не двигаясь, глядя перед собой в белую стену. Но теперь она видела не просто стену. Она видела человека. Мужчину с безупречными чертами лица и обычным именем. Мужчину, который ходил по улицам, покупал хлеб, говорил по телефону. Мужчину, который создал эту комнату. Который приносил боль. Который сломал Двадцать Шесть.

Имя делало его уязвимым. Оно низводило его с пьедестала безымянного бога-мучителя до уровня человека. А человека можно было понять. А значит – предугадать. А значит – победить.

Это была иллюзия. Безумная, опасная иллюзия. Она это понимала. Трэвор Блэк был не человеком. Он был силой природы, стихией, одержимой идеей порядка и красоты.

Но семя было посеяно. Оно упало на благодатную почву её подавленной воли и тихой ярости.

Она медленно подняла руку и посмотрела на неё. Рука была идеальной – ухоженной, с ровно подпиленными ногтями. Инструментом. Его инструментом.

– Трэвор Блэк, – снова прошептала она, и на этот раз в её абсолютно ровном, отшлифованном голосе дрогнула одна-единственная, почти неуловимая нота. Нота ненависти.

Она быстро осекла себя, заставила дыхание стать ровным, сердцебиение – спокойным. Он мог наблюдать. Он всегда наблюдал.

Но что-то изменилось. Теперь у безымянного ужаса было имя. И у неё появилась первая, призрачная, невозможная цель.

Узнать его. Понять его. И использовать это знание против него.

Двадцать Семь сидела в своей идеальной клетке, и её пустой взгляд был теперь наполнен новым, страшным смыслом. Игра изменилась. И она только что узнала имя своего противника.

Прошло несколько циклов. Двадцать Семь, она же Кэйт, затаившаяся глубоко внутри, продолжала свою двойную жизнь. Внешне – идеально послушный холст. Внутренне – сейф, где копилось каждое слово, каждый жест, каждое имя – Трэвор Блэк.

Он приходил регулярно. Сеансы «коррекции» продолжались, но их характер снова начал меняться. Больше не было обруча с болью, не было унизительных записей. Теперь это были долгие, монотонные процедуры по уходу: массаж лица для улучшения лимфотока, нанесение сывороток с сложными формулами, упражнения на артикуляцию.

Однажды, во время такого сеанса, она допустила ошибку. Непроизвольно вздрогнула от особенно холодного прикосновения его пальцев. Она тут же замерла, ожидая вспышки раздражения, коррекции, боли.

Но её не последовало.

Трэвор Блэк лишь на мгновение остановился.

– Холодно? – спросил он. Его голос не выражал ни гнева, ни досады. В нём прозвучала… констатация факта. Как если бы он проверял температуру реактива.

Она, ошеломлённая, не знала, что ответить. Молчание могло быть воспринято как непослушание.

– Да, – тихо выдавила она.

Он кивнул, отвернулся к своему кейсу и достал оттуда небольшую грелку. Он нажал на неё, и через несколько секунд она стала излучать мягкое, приятное тепло. Он завернул её в стерильную салфетку и… положил ей на руки.

– Держи. Подожди пять минут. Температура кожи должна быть стабильной для лучшей абсорбции сыворотки, – пояснил он тем же ровным, лишённым эмоций тоном.

Кэйт сжала в ладонях тёплый свёрток. Это был самый странный, самый диссонирующий момент за всё время её заточения. Это не была доброта. Это была… эффективность. Он устранил дискомфорт не потому, что пожалел её, а потому, что дискомфорт мешал процессу. Но сам факт того, что её дискомфорт был замечен и устранён, а не проигнорирован или наказан, поверг её в ступор.

В другой раз, когда она выполняла голосовые упражнения, у неё неожиданно пересохло в горле, и она сбилась, издав хриплый, сдавленный звук. Она замерла в ожидании выговора.

Трэвор Блэк молча налил ей воды и протянул стакан.

– Гидратация важна для эластичности связок, – сказал он. – Пей. Медленно.

Она пила, чувствуя, как прохладная жидкость смягчает сухость. Он наблюдал за ней с тем же критичным, но лишённым злобы взглядом.

– Ты устала, – заключил он, изучая её лицо. – Сеанс окончен. Отдыхай. Восстановление – часть процесса.

И он ушёл, оставив её наедине с тёплой грелкой в руках и с хаосом в голове.

Кто он? Садист, наслаждающийся чужими страданиями? Безумец, одержимым идеалом? Или… нечто иное? Хладнокровный инженер, видящий в ней сложный механизм, который нужно настроить? Для него её слёзы были как ржавчина на шестерёнках, а крики – скрежетом неотлаженных механизмов. Он не получал удовольствия от её боли. Он стремился её устранить. Потому что боль и страх – это несовершенство. А он жаждал идеала.

Эта мысль была пугающей по-своему. Его забота была не проявлением человечности, а продолжением его одержимости. Он мог быть «милосердным» так же легко, как и жестоким, потому что ни то, ни другое не имело для него эмоциональной ценности. Только практическую.

Однажды он принёс ей книгу. Не учебник по анатомии, а томик стихов японских авторов эпохи Хэйан в изысканном переводе.

– Читай вслух, – приказал он. – Работа над дикцией и эмоциональной нейтральностью при передаче сложных текстов.

Она читала. Строчки о любви, о природе, о мимолётности красоты звучали из её уст ровным, бесстрастным голосом, как инструкция по технике безопасности.

Он сидел на табурете, слушая, и его лицо… изменилось. Суровые линии вокруг рта смягчились. В его взгляде, всегда остром и оценивающем, появилась глубокая, бездонная задумчивость. Он смотрел не на неё, а сквозь неё, куда-то вдаль.

– «И роса на цветке исчезает без следа…» – прошептала она следующую строку.

– Достаточно, – тихо сказал он.

Он взял у неё книгу, его пальцы на мгновение задержались на странице. В его движениях появилась несвойственная ему медлительность, почти нежность.

– «Красота… – произнёс он, и в его голосе впервые прозвучала не металлическая твёрдость, а что-то похожее на усталость. – Она так хрупка. Её губит время, небрежность, глупость. Её нужно беречь. Защищать. Сохранять. Даже если никто не оценит. Даже если это… никому не нужно.»

Он говорил не с ней. Он говорил сам с собой. Смотрел на изысканный переплёт книги, и в его глазах читалась бесконечная, всепоглощающая тоска. Тоска коллекционера, который видит совершенство, недоступное другим, и обречён вечно любоваться им в одиночестве.

В этот момент Кэйт увидела его. Не Трэвора Блэка, похитителя и мучителя. А Трэвора Блэка – человека. Одинокого, больного, с исковерканной душой, который нашёл свой извращённый способ бороться с хаосом и тленом мира – поймать красоту и заточить её в вечную, неподвижную форму. В такую, как она.

Он поднял на неё взгляд, и маска бесстрастия мгновенно вернулась на место. Но щель в его броне была уже заметна.

– Отдыхай, – бросил он сухо и вышел, прихватив с собой книгу стихов.

Кэйт осталась одна. Тёплая грелка в её руках давно остыла. Она смотрела на дверь, за которой скрылся её тюремщик, и впервые почувствовала не просто животный страх, а нечто сложное, тяжёлое и опасное.

Она почувствовала жалость.

И это пугало её больше, чем всё остальное.

Глава 6.Молчание фарфора

Прошло несколько сеансов «внутренней дисциплины». Или несколько десятков. Время сплющилось в однородную массу, лишенную границ. Между визитами Похитителя (она мысленно не называла его иначе, с большой буквы, как незыблемую силу природы) Кэйт лежала на кровати и смотрела в потолок.

Она больше не плакала. Слезы казались ей теперь непозволительной расточительностью, признаком слабости, которую тут же накажут. Ее тело научилось не дергаться от щелчка замка. Сердце не выскакивало из груди. Оно лишь тяжело и глухо стучало где-то глубоко внутри, словно пытаясь спрятаться.

Он приходил, надевал на нее холодный металлический обруч и показывал ей ее же страх. Сначала это были видео. Потом – записи ее собственных криков, усиленные и искаженные до неузнаваемости. Потом – просто слова, которые он произносил своим бархатно-ледяным голосом: «тьма», «одиночество», «боль», «смерть».

И каждый раз, когда на экране планшета вспыхивала красная зона, а в ее висках впивались раскаленные иглы, она училась. Училась дышать ровно. Училась расслаблять мышцы. Училась гасить в себе первую искру паники, как задувают опасный, запретный огонек.

Однажды он вошел без кейса и без обруча. В его руках была лишь небольшая картина в простой рамке – репродукция «Витрувианского человека» Леонардо да Винчи.

Он повесил ее на стену напротив кровати, на единственное пустое место, тщательно выровняв.

– Идеальные пропорции, – произнес он, отступая назад, чтобы полюбоваться. – Математическая гармония. Конечная цель всякого творения. К этому мы и будем стремиться.

Кэйт молча смотрела на схему человеческого тела, вписанного в круг и квадрат. Раньше она видела в этом символ гуманизма, величия человека. Теперь она видела лишь инструкцию по сборке. Чертеж.

– Встань, – скомандовал он.

Она подчинилась мгновенно, отработанным движением. Цепь звякнула.

Он подошел вплотную, его холодный, лишенный запаха озоном аура окутала ее. Он взял ее подбородок своими идеально гладкими пальцами и повернул ее лицо к свету.

– Сегодня мы начинаем работу с телом. Твоя осанка оставляет желать лучшего. Плечи сутулятся, лопатки не сведены, центр тяжести смещен. Это признак слабости и несобранности.

Его руки легли ей на плечи, выпрямляя их. Пальцы надавили на основание ее шеи, заставляя вытянуть ее.

– Дыши. Диафрагмой. Воздух должен наполнять легкие, а не верхушки. Видишь? – Он указал на рисунок. – Здесь все продумано. Каждая косточка, каждый мускул имеет свое предназначение. Твое тело – это инструмент. И я научу тебя им пользоваться правильно.

Он заставил ее простоять так больше часа. Поправляя малейший изгиб спины, угол наклона головы. Любое непроизвольное движение, дрожь в ногах встречались его ледяным взглядом.

– Дисциплина, Двадцать Семь. Дисциплина рождается из статики. Если ты можешь управлять телом в покое, ты сможешь управлять им и в движении.

Потом начались движения. Медленные, плавные поднятия рук, повороты головы. Он требовал идеальной траектории, идеальной скорости. Он сравнивал ее с диаграммами на планшете, с рисунком на стене.

– Нет. Снова. Ты делаешь это неправильно. Ты нарушаешь линию.

Его раздражение никогда не было громким. Оно было холодным, как у хирурга, видящего, что ассистент испортил стерильность инструмента. Наказанием была не боль, а его молчаливое, уничтожающее презрение и… продление урока. Лишение скудной порции воды. Лишение права сесть.

Кэйт училась. Ее мышцы горели, спина ныла, но ее лицо оставалось бесстрастным, фарфоровым. Она сосредоточилась на точности движений. Внутри нее не осталось места для мыслей о побеге, о прошлом. Оставалась лишь задача: поднять руку под правильным углом. Повернуться на пять градусов влево. Задержать дыхание ровно на шесть секунд.

Он наблюдал за ней, скрестив руки на груди. Его взгляд скользил по ее фигуре, выискивая малейший изъян.

– Достаточно на сегодня, – наконец произнес он. – Ты – податливый материал. Грубый, но податливый.

Он ушел, оставив ее стоять посреди комнаты. Она не двигалась еще несколько минут, боясь нарушить поставленную им форму. Потом медленно, все так же держа спину идеально прямо, опустилась на край кровати.

Она посмотрела на свое отражение в зеркале. Девушка с прямой спиной, поднятым подбородком и пустыми глазами. Чужак. Но ее движения стали… другими. Экономными. Лишенными суеты. Как у него.

Она подняла руку и медленно провела пальцами по своему лицу. Кожа была гладкой и холодной. Ни единой морщинки, ни единого признака эмоций. Идеальный фарфор.

Внутри не было ни страха, ни ненависти. Была только тишина. Та самая, к которой он ее приучал.

Она была Двадцать Семь. И ее тело постепенно переставало быть ее телом. Оно становилось его творением. И самым ужасным было то, что в этом была своя, извращенная, успокаивающая логика. Пока она подчинялась, не было боли. Пока она была идеальной, не было его леденящего гнева.

Она легла на жесткий матрас, приняв позу, которую он считал правильной для отдыха – на спине, руки вдоль тела. Она закрыла глаза и погрузилась в темноту, которую сама же и создала внутри себя. Тихий, безвоздушный кокон.

Кошмар не заканчивался. Он просто стал нормой.

Он принес ей книгу.

Это был не кейс с инструментами, не планшет и не еще один предмет для пыток. Это был томик в твердом переплете, без опознавательных знаков, с идеально белыми, шероховатыми страницами. Он положил его на табурет рядом с кроватью.

– Чтение развивает концентрацию и дисциплину ума, – объявил он. – Беспорядочный поток мыслей так же отвратителен, как и неопрятная кожа. Ты будешь читать. Вслух.

Кэйт молча смотрела на книгу. Запретный, почти мифический артефакт из другого мира. Рука сама потянулась к ней, но она остановила себя, ожидая команды.

– Начни, – он отступил к стене, приняв свою обычную позу наблюдателя – скрещенные руки, бесстрастный взгляд.

Она открыла книгу. Страницы были пусты. Совершенно белые. Ни единой буквы.

Она перелистнула несколько страниц вперед, потом назад. Пустота. Она посмотрела на него, не понимая.

– Читай, Двадцать Семь, – повторил он, и в его голосе зазвучал легкий, предупреждающий шипящий оттенок.

Она сглотнула. Горло пересохло.

– Но… здесь ничего нет, – ее собственный голос прозвучал хрипло и непривычно. Она так редко говорила.

Он сделал шаг вперед. Всего один. Этого хватило, чтобы по спине побежали ледяные мурашки.

– Ты не смотришь. Ты лишь видишь. Чтение – это извлечение смысла из хаоса. Из пустоты. Найди слова, Двадцать Семь. Или я найду их для тебя.

Угроза была очевидной. Она уставилась на белизну страниц до рези в глазах. Мозг, отвыкший от любой произвольной деятельности, лихорадочно пытался найти узор, тень, хоть что-то, что можно было бы выдать за текст. Перед глазами поплыли пятна.

– Я… я не могу, – прошептала она.

Он вздохнул, тихий звук, полный разочарования. Он подошел к своему кейсу и достал не шприц, а небольшой черный прибор, похожий на датчик.

– Я помогаю тебе, – сказал он и приложил прибор к ее виску.

Тонкий, едва слышный звук высокой частоты впился в сознание. Это не была боль. Это было невыносимое ощущение зуда внутри черепа, словно кто-то шевелил извилины ее мозга.

– Концентрация, – сказал он. – Ищи порядок в бессмыслице. Создай его.

Зуд усиливался. Она зажмурилась, пытаясь сбежать внутрь себя, но звук преследовал ее и там. Она снова уставилась на страницу. И вдруг… увидела. Не буквы. Нет. Но ее собственный панический, метущийся разум начал проецировать на белизну обрывки мыслей, обрывки воспоминаний. Слово "солнце", написанное светящимся следом на сетчатке. "Помоги". "Страшно".

– Я… вижу, – выдавила она, чтобы он остановил этот ужасный зуд.

– Читай, – тут же последовала команда. Прибор продолжал гудеть.

– Со-лнце… – она произнесла первое, что мелькнуло. Голос дрогнул. – Помо-ги… Стра-шно…

– Не связанные между собой понятия. Эмоциональный шум, – холодно констатировал он. – Продолжай. Найди структуру. Смысл.

Она продолжала, выдергивая из хаоса в своей голове обрывки, слова, звуки. Она "читала" свой собственный страх, свое отчаяние, выворачивая наружу то, что так тщательно хоронила. Это было больнее любого сеанса с обручем. Он заставлял ее самой стать соучастником пытки, заставлял ее голосом озвучивать свою боль.

Прибор отняли. Зуд стих, оставив после себя странную, звенящую пустоту в голове. Она сидела, тяжело дыша, смотря в белые страницы, на которых теперь для нее навсегда были написаны ее общие кошмары.

– Приемлемо, – сказал он, убирая прибор. – Для первого раза. Ты начала видеть материал. Теперь мы будем его шлифовать. Ты будешь читать, пока твой голос не станет ровным, а повествование – стройным. Пока ты не научишься извлекать из тишины идеальную, выверенную историю. Мою историю.

Он повернулся и ушел.

Кэйт осталась одна с пустой книгой. Она осторожно прикоснулась к страницам. Они были шершавыми и холодными. Как ее кожа. Как ее мысли.

Она снова открыла книгу. И тихо, едва слышно, начала "читать" – выстраивать из обрывков и хаоса тот идеальный, бесстрастный рассказ, который он хотел от нее услышать. Ее голос звучал монотонно, безжизненно. Голос фарфоровой куклы, говорящей чужие слова.

Она была Двадцать Семь. И ее заставляли переписать свою душу, страницу за страницей.

Глава 7.Первая трещина

Утром он принес ей яблоко.

Совершенное, глянцево-красное, без единого изъяна. Он держал его в безупречно чистой ладони, и оно казалось инородным телом в этой стерильной белизне, всплеском жизни, который был здесь неуместен и потому особенно жесток.

– Еда, – произнес он, протягивая плод. – Питательные смеси поддерживают существование, но не дают опыта. Опыт текстуры. Фактуры. Ты должна научиться чувствовать. Контролировано.

Кэйт смотрела на яблоко. Слюна предательски наполнила рот. Воспоминание о вкусе, сочном и сладком, ударило в мозг с такой силой, что у нее закружилась голова. Она машинально потянулась за ним.

– Не так, – его голос остановил ее, как электрошокер. – Сначала – осмотр. Оценка.

Он повертел яблоко перед ее глазами.

– Идеальная форма. Правильный цвет. Отсутствие повреждений. Это – эталон. Теперь твоя очередь.

Он положил яблоко ей в протянутую, замершую руку. Кожа плода была прохладной и гладкой.

– Опиши свои тактильные ощущения. Без эмоций. Только факты.

Она сглотнула. Пальцы сжали твердую поверхность.

– Гладкое… Твердое… Холодное, – выдавила она.

– Примитивно, но верно, – он кивнул. – Теперь обоняние.

Она поднесла яблоко к лицу. Сладкий, свежий аромат ударил в ноздри, вызвав еще один шквал воспоминаний: осенний сад, пирог бабушки, смех… Она зажмурилась, пытаясь отгородиться.

– Запах, – сказала она глухо.

– Специфику, Двадцать Семь. Сконцентрируйся.

– Сладкий… Фруктовый… Свежий… – каждое слово давалось с трудом, как предательство. Она описывала ему кусочек своего потерянного рая.

– Достаточно. Теперь вкус.

Он сделал паузу, наблюдая за ее реакцией. Она замерла, сжимая яблоко в руке. Съесть его? Здесь? Сейчас? Это казалось святотатством. Последним актом капитуляции.

– Я… не могу, – прошептала она.

– Не может – это не диагноз, а отсутствие дисциплины, – его голос стал опасным, тихим. – Ты будешь есть. Осознанно. Контролируя каждый момент. Или я заменю яблоко на другой стимул. Менее приятный.

Она знала, что это не пустая угроза. Медленно, с трясущимися руками, она поднесла яблоко ко рту. Ее зубы сомкнулись на глянцевой кожице. Хруст раздался в оглушительной тишине комнаты, как выстрел. Сок брызнул на губы.

– Опиши, – скомандовал он.

Она жевала. Вкус, яркий и настоящий, заполнил рот, заставляя сжатый желудок содрогнуться от протеста и голода одновременно.

– Сладко… Кисло… Твердо… Сочно… – она говорила с набитым ртом, и это было унизительно.

– Глотай.

Она повиновалась. Кусок прошел по горлу, оставив после себя жгучую жажду еще одного.

– Теперь следующий укус. Медленнее. Проанализируй изменение текстуры.

Она откусила снова. И снова. Под его бесстрастным взглядом она ела идеальное яблоко, разбирая его на атомы, на ощущения, лишая его всякой радости, всякого смысла, кроме того, что вкладывал в него он. Это была не еда. Это был еще один урок послушания. Еще один шаг к тому, чтобы принять пищу из рук похитителя и сказать «спасибо».

Когда от яблока осталась лишь изящная огрызенная сердцевина, он протянул руку. Она молча отдала ему остатки.

– Хорошо, – сказал он, рассматривая ее работу. Следы ее зубов были неровными, рваными. Неидеальными. – Надо работать над равномерностью давления. В следующий раз.

Трэвор повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился. Его взгляд упал на ее руку. На тыльную сторону ладони, где выступила маленькая капелька яблочного сока, липкая и сладкая.

Не думая, повинуясь внезапному импульсу, Кэйт поднесла руку ко рту и слизала ее.

Она сделала это машинально, как делала бы когда-то на кухне, торопясь на пары. Миг нормальности в самом ненормальном из миров.

Он замер. Весь его вид, всегда собранный и идеально контролируемый, на мгновение застыл. Он медленно повернулся к ней. В его глазах, тех самых, глубоких и бездонных, что-то вспыхнуло. Не раздражение. Не гнев. Нечто более странное и пугающее. Что-то похожее на… интерес. На холодный, хищный азарт.

– Что это было, Двадцать Семь? – его голос был тише шепота, но от него застыла кровь в жилах.

Моро не ответила, застыв с поднесенной ко рту рукой, понимая, что совершила ошибку. Непозволительную, детскую, глупую ошибку.

– Это было непредусмотренное действие, – продолжил он, делая шаг к ней. Его тень накрыла ее. – Импульс. Остаток… старого кода. Того, что я еще не стер.

Он взял ее руку. Его пальцы сомкнулись вокруг ее запястья не больно, но неумолимо, как тиски. Он смотрел на то место, которое она только что лизнула.

– Импульсы – это хаос. А хаос… – он поднял на нее глаза, и в них плясали холодные огоньки, – …требует коррекции.

Он потянул ее к раковине. Включил воду. Ледяную.

– Мытье. С мылом. Пока не сотрешь начисто следы своей несдержанности.

Он заставил ее мыть руку с особой, почти хирургической тщательностью. Потом вытер насухо стерильной салфеткой.

– Помни, Двадцать Семь, – сказал он, уже уходя. – Совершенство не терпит ни единой лишней молекулы. Ни единой лишней эмоции. Эта… сладость… на твоей коже – это грязь. А я не терплю грязи.

Дверь закрылась. Кэйт стояла у раковины, вдыхая запах мыла, который перебивал сладкий, призрачный аромат яблока. Она подняла руку и посмотрела на чистую, почти стерильную кожу.

И вдруг ее потянуло. Не к яблоку. К тому мгновению, к тому крошечному, липкому, неправильному пятнышку на руке. К тому единственному за все это время импульсу, который принадлежал только ей.

Она сжала руку в кулак, чувствуя, как где-то глубоко внутри, под толстым слоем фарфора и страха, дрогнуло что-то живое. Маленькое и несчастное.

Она была Двадцать Семь. И она совершила ошибку. И впервые за долгое время эта ошибка показалась ей не ужасной, а… важной.

Тишина после его ухода была оглушительной. Она стояла у раковины, вцепившись пальцами в холодный композит, и слушала, как стучит ее сердце. Оно стучало громко, настойчиво, нарушая предписанный им бесстрастный ритм. Этот стук отдавался эхом в звенящей пустоте комнаты, и ей казалось, что его должно быть слышно даже ему, даже за этой массивной, непроницаемой дверью.

Импульс. Остаток старого кода.

Его слова жгли сильнее, чем ледяная вода. Он увидел. Увидел крошечную частицу нее, Кэйт, которая осмелилась проявиться в безупречном мире Двадцать Семь. И не стер ее, а лишь… отметил. Внес в протокол как ошибку, требующую исправления.

Она медленно вернулась к кровати, движения ее были скованными, будто ее конечности снова стали чужими. Она села, положила руки на колени и уставилась на идеально отполированный бетон пола, пытаясь поймать тот самый миг, тот самый импульс. Что это было? Голод? Но она не была голодна. Ностальгия? Слишком абстрактно. Это было что-то более простое, более животное. Миг отсутствия контроля. Миг, когда она забыла, что за ней наблюдают.

Она сжала кулаки. Потом резко разжала, заставляя мышцы расслабиться. Дисциплина. Он требовал дисциплины даже в отчаянии.

И тогда она услышала.

Сначала это был едва уловимый звук, вкрапленный в монотонное гудение вентиляции. Не скрежет, не щелчок. Стон. Тихий, приглушенный, полный такой безысходной боли, что у Кэйт перехватило дыхание.

Она замерла, превратившись в слух. Стон повторился. Он шел не из вентиляции. Он шел сквозь стену. Справа.

Кто-то есть. Кто-то еще.

Мысль ударила с такой силой, что ее бросило в жар, а потом в холод. Она не была одна в этой белой преисподней. Рядом, за этой холодной, идеально ровной стеной, мучили кого-то еще.

Стон повторился. Это была женщина. Или подросток. Звук был слишком слабым, чтобы разобрать. Потом послышались всхлипы. Тихие, беспомощные, заглушаемые – словно кто-то уткнулся лицом в подушку, чтобы не закричать.

Кэйт медленно, крадучись, словно боясь спугнуть этот ужасный и такой желанный звук, подошла к стене. Она прижалась к ней ухом. Холодная поверхность обожгла щеку.

Тишина. Потом – приглушенный удар. Или стук? Металлический, ритмичный. Цепь? Ее цепь? Потом снова тихий, надрывный плач.

Сердце Кэйт бешено заколотилось, сметая все уроки дисциплины, все насажденное спокойствие. Она не была одна. Эта мысль не приносила утешения. Она была чудовищной. Если она была Двадцать Семь, то кто там? Двадцать Шесть? Двадцать Восемь? Сколько их? Сколько таких же, как она, заточено в этих белых коробках, пока он шлифует их до идеального состояния?

Плач за стеной стих. Его сменили тихие, равномерные шаги. Тяжелые. Мужские. Его шаги. Кэйт инстинктивно отпрянула от стены, как будто он мог видеть ее через бетон.

Шаги затихли. Послышался скрип открывающейся двери. Не ее двери. Соседней. Затем – его голос. Слишком приглушенный, чтобы разобрать слова. Тон был ровным, безразличным. Затем – новый звук. Глухой, влажный удар. Плач оборвался, сменившись тяжелым, хриплым всхлипом.

Кэйт закрыла глаза, охваченная волной тошноты и первобытного ужаса. Она представила себе такую же комнату. Такую же кровать. Такую же цепь. И другую девушку, такую же испуганную и сломленную, которая только что получила свой урок за непослушание. Или просто за то, что осмелилась плакать.

Он что-то сказал еще. Прозвучал щелчок – возможно, тот самый ужасный обруч. Потом – абсолютная тишина.

Минуту. Две. Пять.

Кэйт не двигалась, прижавшись спиной к холодной стене, словно пытаясь впитать в себя боль той, незнакомой пленницы. Она не чувствовала облегчения от того, что не одна. Она чувствовала себя песчинкой в огромной, бездушной машине. Одной из многих.

Шаги раздались снова. Дверь соседа закрылась. Он шел по коридору. Мимо ее комнаты. Она затаила дыхание, ожидая, что щелчок замка раздаться у ее двери. Что он придет и накажет ее за подслушивание. За проявленный интерес.

Но шаги прошли мимо и затихли вдалеке.

В соседней комнате было тихо. Абсолютно тихо.

Кэйт медленно сползла по стене на пол, обхватив колени руками. Дрожь, которую она так тщательно подавляла, вырвалась на свободу и сотрясала ее все с новой силой.

Она не была одна. И от этого стало невыносимо страшно. Его мир, его «лаборатория» оказались больше, сложнее и чудовищнее, чем она могла предположить. Он был не просто художником-одиночкой. Он был… инженером. Конвейером по производству идеальных, безмолвных кукол.

И она, Двадцать Семь, была всего лишь одним экземпляром в его коллекции.

Она подняла голову и посмотрела на репродукцию «Витрувианского человека» на стене. Идеальные пропорции. Математическая гармония. Теперь этот рисунок выглядел не как чертеж, а как сборочная схема на заводе. Конвейерная линия, где из живых людей делали биороботов.

Тишина за стеной была теперь громче любого стона. Она кричала о безысходности. О масштабах кошмара.

Кэйт заткнула уши пальцами, но не могла заглушить этот кричащий звук безмолвия. И эхо того, чужого, оборвавшегося плача, который теперь навсегда остался в ней.

Глава 8.Соседка

Прошли часы, а может, и дни. Время снова потеряло смысл, но теперь оно было наполнено новым, тягостным ожиданием. Кэйт замирала у стены каждый раз, когда в тишине раздавался малейший шорох. Она не слышала больше стонов. Лишь изредка – приглушенный скрежет, похожий на перемещение металлической мебели, или мерные шаги Похитителя. И каждый раз ее сердце сжималось от страха и странной, болезненной надежды.