Кинематограф
Эпиграф:
По темным улицам гуляет силуэт.
Под тонкий хруст пленки иль газет.
В бесконечных многогранных коридорах,
Черно-белых шахматных острогов.
Сквозь пелену красивого кино,
Впадая в пленку Чарли Чаплинского фильма.
Ты разгляди же, солнце вне сего,
На отражениях домино из диафильма.
Человек с четко очерченной шляпой, вытянутой лампадой восковой в руках, вечно одетый в помятый плащ проходился по длинному и темному коридору. Дорога, в который казалась утомительной и необычный для обычных людей, но не для всех. По сравнению с ней даже Ахиллесова пята звучала бы менее замудренно, чем эта дорога, ведущая в никуда, как многие считали. Человек всегда проходил по ней ровно в это время, ровно с этим фонарем и глухим светом, спрятанным в нем.
Время… растяжимое понятие. Для кого-то это – сейчас, для кого-то – потом, а может, через час? А может, вовсе это время было вчера? Человек, ходивший по графику, казалось, и сам не ведал часа, в который следовало проводить обход с огнем в руках. Возможно, для него так было легче. Некоторые пространства просто не подчиняются логике, и остается лишь идти и идти, подчиняясь судьбе и правилам места.
Человека никто не видел в лицо. Всем, кто его сумел увидеть, он представлялся тенью, шедшей по коридору в одном плаще и с незатейливой шляпой. Казалось, он давно уже стал частью коридора. И только один свет из его рук, в старой лампе, ознаменовывал его присутствие для других. Казалось, он шел по этой дороге вечно, пока другие томно глядели ему в спину, не смея пойти дальше или что-то сказать. И они были правы – сюда вход был запрещен. Так что сочли бы это за безрассудство, коль кто-то осмелился бы заговорить с ним или пойти за ним. Да и это место давно уже закрыто от жадных глаз. А ведь когда-то… здесь была жизнь, и услуги фонарщика иль гробовщика этому месту не требовались… в отличие от нынешних времен, когда этот Человек, как тень, бродил без сна и без отдыха по бесконечно тянущимся линиям звездных путей. Или просто коридора. Кто как видел.
Для кого-то этот коридор мог показаться сладостью, для кого-то – горечью, кто-то мог лицезреть ужасающее, от чего немел язык, и они больше не смели думать дурное. Кого-то это место учило, кого-то спасало… но сейчас оно было заброшено и оставлено. Оставлено великими и зрячими, оставив за собой лишь розовый оттенок пыли на поверхности у первых дверей. Казалось, что теперь только сам Человек был предан этому месту, веря в него, как в свое собственное.1
Стены без взоров, глазниц – лишь тишина, прерываемая звуком падающих капель воды… или карамели? А может, и вовсе апельсинного сока, шампанского или крови?2 Иногда слышалась легкая джазовая музыка, где-то – оркестр, в других местах играли барабанные палочки с такой одержимостью и громким отчаянным звуком, которая была присуща определенной двери или нескольким, переходящим из одной в другую, словно эхом через глубинные ущелья.3
Шаг человека был бесшумен. Даже при ударе его черных сапог о лужу звук исчезал. И так он бродил, бродил вечность, чего-то ожидая. Возможно, когда закончится путь? Или когда ему удастся отдохнуть? Он продолжал идти по этой бесконечной дороге, возвращаясь к началу и вновь начиная свой обход лишь с одним ярким фонарем. Без имени, без лица, без конца. С такой преданностью, будто в каждой из дверей была частичка его души. Иногда казалось, что его лицо на миг промелькнуло в темноте, освещенное выразительными, глубокими глазами, в которых, как говорили те, кто сумел увидеть этот миг, отражалась душа. Вокруг глаз были очерчены сине-фиолетовые, набухшие витрины-синяки, показывающие не одну ночь, проведенную в этом месте.
Проходя по невзрачному коридору, он видел двери, иногда с номерками, описывающими года. Для кого-то эти цифры не значили ничего; для людей, неспособных понимать эпоху, обстановку, историю, это были просто цифры, ничего не значащие и неважные. Но для тех, кто приглядывался и размышлял, они открывали двери в новое, в нечто невообразимо прекрасное, что так было близко тем, кто готов был вступить и послушать до конца, чтобы дотянуться до истинной сути, до настоящего смысла и настоящего искусства.
Таким и был он – пришедший. Сквозь забытую киноленту, человек, прошедший сюда в таинстве света. Человеком он был культурно образованным, часто посещал театры, любил сидеть на бельэтажах и никогда не пил шампанское. Время от времени он, как заядлый киноман, посещал кинотеатры или устраивал марафоны по известным трилогиям, устроившись на диване с попкорном. Человеком он был интеллигентным, хорошо развитым в разных сферах жизни, вроде философии и психологии, однако был очень и очень одинок. Одиночество свойственно гениальным или умным людям, которым трудно найти место среди тех, кто и в доле его интересов не разбирается. Филигранный запас слов, глубокие познания в каждой детали фильма и дискуссии с самим с собой приводили его в медитативное состояние. Он любил быть таким: одиноким и знающим об искусстве все грани, недоступные созерцанию менее насмотренных. Каждому человеку свойственно быть в чем-то хорошим: в кино, в представлениях, в фильмах, в театральных постановках, в литературе, в искусстве… Это все было им, его душой и сердцем, тем, чем он жил и дышал. Такие мудрые и исключительные люди обладали большой насмотренностью. Однако всему приходит конец, всех историй не пересказать и весь кинематограф не пересмотреть.
В один из дней, возвращаясь под светом фонарей, освещающих город, он спускался по большой, ветвистой дороге с холма. Его лакированная антикварная, ретро-бардовая машина с особым блеском отражала желтые огоньки на кузове. Слушая музыку, погруженный мелодией джаза в атмосферу Голливуда 90-х, он не обращал внимание на дорогу, словно ездил по этому пути, как кинопленка, сотни раз и каждый раз успешно. Громкий звук гудка, на который он не сумел вовремя среагировать – и вот уже все огни блистательного города померкли, окрашивая в черно-серые оттенки весь мир. И бардовый кузов его ретро-машины, и кожаные сиденья, утратившие свой свежий окрас. Казалось, словно кинолента скатывалась по крутой дороге, рвалась и разматывалась все дальше и дальше. Все потемнело… и казалось, что он уже стал сторонним наблюдателем когда-то своей жизни. Его не видели и о нем забыли. Кажется, весь мир не знал настоящую цену утраты, даже не зная о его существовании. Он видел там свое тело, лежащее в машине на конце склона. Он доехал, но совершенно до другого пункта назначения. Другой водитель с высоты склона эмоционально разговаривал по телефону, звонил он друзьям, полиции или, может быть, в скорую – оставалось неизвестным. Как это бывает в жизни, страница перелистывается, оставляя читателя в неизвестности, в так называемой открытой концовке, где будущее сокрыто пеленой антракта.