Удивительные приключения голландского моряка в восточном средиземноморье

Часть 1. Голландец в Италии: от Ливорно до Венеции

«Это произведение в отношении правдивости и искусства не уступит другим и даже превзойдет многие, в которых часто встречаются неверные суждения, а для возбуждения большего изумления изображаются вымышленные вещи, которых нет в природе и которые вообще немыслимы» – Ян Стрейс «Три путешествия»

"Несмотря на все постигшие меня невзгоды, жажда видеть свет томила меня" – Джонатан Свифт "Путешествия Гулливера"

Герой статьи – уроженец Нидерландов, парусных дел мастер Ян Стрейс. Он жил в эпоху Робинзона Крузо, да и сама его жизнь в чем-то напоминает судьбу героя романа Даниэля Дефо. Подобно Робинзону, он бежал из родительского дома (это судьбоносное для юноши событие произошло в 1647 году) и завербовался на торговый корабль – благо жил он в Амстердаме, крупнейшем порту северной Европы того времени.

Поступив на службу в голландскую Ост-Индскую компанию, он побывал в Юго-Восточной Азии, Сиаме, Японии и на Формозе (современном Тайване). Вернувшись на родину, парусных дел мастер обзавелся семьей, однако на суше ему не сиделось и через несколько лет, в 1668 году, отправился в очередное путешествие, на этот раз в далекую Московию (но это отдельная история). В этой книге речь пойдет о втором путешествии Стрейса, в ходе которого он посетил Италию и страны восточного Средиземноморья.

Недолго послужив на торговом корабле, со шкипером которого он успел поругаться, и посидев под арестом, Стрейс сошел на берег в итальянском Ливорно. Оттуда намеревался отправиться в Венецию – город, где человеку его профессии, как он предполагал, был уготован радушный прием.

Ливорно в настоящее время один из лучших приморских городов во всей Италии, который в прежнее время был только деревней, – пишет Стрейс. – Но великие герцоги Тосканы Франческо и Фернандо (как будто, принадлежащие к знаменитому роду Медичи) обратили внимание на хорошее расположение этого места, обнесли его стенами, и с тех пор день ото дня Ливорно рос и укреплялся, и теперь он окружен и защищен пятью хорошими больверками.

Больверк, или болверк – это инженерное сооружение, предназначенное для защиты морского берега от действия волн, а также один из видов фортификационных сооружений.

Рядом выстроили две превосходные цитадели, или замка; один из них охраняет гавань, другой – местность на пути к Пизе… Издали город (Ливорно) красивее, чем внутри, ибо на фронтонах домов изображены морские сражения и другие сцены из истории. Посередине города – превосходный рынок и биржа, где ежедневно собирается много купцов, ибо здесь идет такая большая торговля, как ни в одном итальянском городе.

Главной достопримечательностью города тогда была (и, видимо, до сих пор ею являетсю, если не принимать в расчет футбольный клуб «Ливорно») могучая скульптурная группа, известная как «четыре мавра».

Стрейс так описывает ее:

"На краю гавани стоят четыре великана, отлитые из металла, которые представляют собой отца с тремя сыновьями, угнавшими галеру из гавани Ливорно и так далеко уплывшими на ней, что гребцам остальных галер с большим трудом удалось нагнать их. Они были маврами с Варварийского берега, и в память этого события отлиты их изображения из металла. Они поставлены друг против друга с связанными за спиной руками".

Речь, вне всяких сомнений, идет о бронзовой скульптурной группе, поставленной на площади Пьяцца Микели в начале XVII века. Фигура, возвышающаяся на постаменте – герцог Тосканский Фердинанд I. Считается, что памятник символизирует победы флота герцога над берберийскими пиратами – во всяком случае трудно придумать какое-то другое объяснение, исходя из того, что:

фигуры композиции изображают мавров; они (мавры) закованы в цепи, а поскольку в цивилизованной Италии для этого требовались какие-никакие веские причины, логично предположить, что это – плохие люди, пираты; скульптура Фердинанда покоится на массивном пьедестале и всем своим обликом демонстрирует величие и доминирование.

Впрочем, в описании голландца, который ни словом не упоминает про Фердинанда, хотя тот, вне всяких сомнений, уже стоял на своем почетном месте, монумент представляет памятник скорее не владетельной особе, а рабам, которые боролись за свою свободу.

Но существуют, как это ни удивительно, и другие толкования тайного (а возможно, и явного) замысла скульптурной группы. На одном из посвященных Италии сайтов можно прочесть:

При всей похожести друг на друга образы тщательно подобраны и представляют одновременно четыре национальности и четыре этапа человеческой жизни (воистину шекспировская тема).

Пусть так, но кого же тогда символизирует Фердинанд (мужик без пиджака, но в доспехах и в чем-то, напоминающем накидку), который все-таки является значимой частью памятника? Самого себя или какой-то синтетический образ, воплощающий разные национальности и этапы жизни?

Италия того времени представляла собой созвездие мелких государств, и отсутствие единой центральной власти не лучшим образом влияло на состояние правопорядка и безопасность путников. Писатель Артуро Перес-Реверте, большой знаток жизни Европы той поры, в романе «Мост Убийц» писал:

На дорогах, ведущих в Рим – ну, не на всех, вопреки поговорке, но на больших, уж точно, – расплодилось неимоверное количество разбойников и грабителей, освобождающих путешественников от лишней клади. И подобно тому, как в нашей отчизне (имеется ввиду Испания) с ее несуразной географией, вывихнутой юстицией и переломанными нравами никогда не случалось недостатка в тех, кто добром или силой отнимал у проезжающих их достояние, так и итальянцы не желали в этом смысле отставать от собратьев по преступному промыслу: войны, мятежи, голод и бессовестность в изобилии поставляли злодеев, на все готовых, ничего не боявшихся и законов никаких – ни божеских, ни человеческих – не признававших.

Похожая ситуация, вне всяких сомнений, царила не только на больших и малых дорогах, ведущих в Рим, но и на большинстве проезжих трактов Италии (благо, считается что все они ведут в Рим, а уж итальянские – тем более). Сочетая полезное с приятным, моряк взял курс на Пизу, но был остановлен в пусти отрядом разбойников – как оказалось, самых что ни на есть благородных.

Обыскав туриста и ничего не найдя, они не только не обозлились на него, но даже угостили заезжего бедолагу гроздью спелого винограда (что называется, приезжайте к нам в Тоскану, только в следующий раз все-таки прихватите с собой деньги или барахлишко – мало ли что может случиться, а разбойники бывают разные, в том числе и не такие гостеприимные, как мы).

В Пизе Стрейс провел ночь, а следующий день потратил на осмотр города.

Пиза – старинный город, красивый и удобный в торговом отношении; он управляется великим герцогом Тосканы, – рассказывает путешественник. – Там различные великолепные церкви, самая главная – св. Иоанна, и при ней искусно выстроенная башня Кампо-Санто.

Самое удивительное, что Стрейс ни словом не упомянул про знаменитую Пизанскую падающую башню. Быть может, ее тогда еще не построили или она была недостаточно падающей? Действительно, башню возводили долгое время, почти две сотни лет; однако строительство это было начато еще в конце XII века, так что даже затянись оно лет на четыреста, к середине века XVII стройка всяко должно была закончиться. Что же касается наклона, то известно, что падение, а точнее, наклонение башни началось в самый разгар ее создания, и в процессе работы остановлено не было. Да и не заметить Пизанскую башню путешественник едва ли мог, поскольку она падала неподалеку от упомянутых им мест, не говоря уже о том, что в таком маленьком городке, как Пиза, все находилось поблизости друг от друга.

Пожалуй, отсюда можно сделать вывод такого рода: интерес туристов к достопримечательностям обусловливается во многом не тем, что они наблюдают своими глазами, а скорее их представлениями и ожиданиями, сформировавшимися еще до прибытия в ту или иную локацию. Путешественники готовы (и даже чувствуют себя обязанными) восхищаться теми чудесами, о которых прочли в путеводителях (хотя таковые в ту эпоху едва ли существовали, во всяком случае в нынешнем виде) или слышали из рассказов бывалых людей, и часто не замечают того, что находится прямо перед их носом (вспомним знаменитое крыловское «слона-то я и не заметил»). Впрочем, последующие века исправили эту ошибку, и в нашу эпоху Падающая башня – главный символ Пизы.

Путешествие по благословенной Италии продолжилось, и вскоре наш герой, пройдя «по таким приятным полям и лугам, таким красивым, что трудно представить себе что-нибудь лучшее» (знаменитый пейзажи Тосканы), оказался в знаменитой Флоренции.

На всем земном шаре нет другого города (за исключением Рима), где проявило себя столько знаменитых зодчих, живописцев и ваятелей, поэтому здесь так много великолепных дворцов, церквей, произведений искусства, картин и тому подобного, вызывающего изумление, – справедливо замечает Стрейс.

И, переходя к земным реалиям, добавляет:

Вообще же Флоренция – могущественный торговый город со всевозможными товарами, но главным образом шелком и бархатом, которыми торгуют самые богатые лавки на Старом мосту, или Понте Веккио. В городе очень много народа, также благодаря постоянному прибытию и отъезду послов различных христианских правителей. Здесь очень хорошо живется тем, у кого туго набит кошелек (едва ли Флоренция была в этом отношении исключением)

Кошелек нашего героя был, увы, практически пуст, но, по счастью, он встретил в городе земляка, монаха из Хаарлема. Тот не только благословил Стрейса, но и одарил его четырьмя рейхсталерами (честно говоря, я слабо представляю себе, насколько велика эта сумма), и благодаря этому подарку моряк несколько дней гостил в городе, что, судя по всему, доставило ему большое удовольствие.

Оставив Флоренцию, моряк направился в Болонью. По его словам, это был:

Отличный торговый город со множеством народа и съестных припасов. Он построен в виде корабля, и башня заменяет мачту. Он окружен стенами, и никогда у болонцев не возникало желания построить еще форт или больверк из опасения, что под предлогом укрепления им вотрут очки, так что Болонья полагается на мужество и храбрость своего народа (подобно жителям древней Спарты, надо полагать, которые тоже любили повторять эту фразу).

Стоит заметить, что Стрейс постоянно рассуждает о том, много или мало съестных припасов имеется в том или ином городе; судя по-всему, непростая моряцкая жизнь научила его тому, что пища – это вопрос жизни и смерти.

Путешественник отмечает, что в городе:

"Процветает торговля, главным образом шелковыми товарами, коноплей (?), квасцами и прочим, чем полна страна. Улицы здесь широкие, и на перекрестках часто встречаются красивые колодцы. Дома снаружи кажутся старыми, внутри же они великолепны, не то, что у испанцев: с виду дворец, а внутри свиной хлеб".

Вот что писал о Болонье историк Генри Мортон в своей книге «От Рима до Милана»:

Первые писатели-путешественники XVII века утверждали, что Болонья прославилась своими лютнями, колбасами и крошечными дамскими собачками. Как утверждал один путешественник, «создания эти были столь малы, что дамы носили их в муфтах, и места оставалось достаточно, чтобы держать там и руки», а другой путешественник, француз, отметил, что «дамы здесь очень красивы, правда, носы у них плоские, как у их собачек, зато очень хороши глаза». Болонские собачки, судя по всему, из породы мопсов: у них в щенячьем возрасте плоские носы. Иностранцам они представлялись настолько забавными, что их покупали и привозили домой. Болонская колбаса по-прежнему знаменита, у нас она называется Poloney, скорее всего, это искаженное слово «Болонья». Город гордится своей репутацией гастрономической столицы.

Наш герой не упоминает ни о лютнях, ни о дамской красоте (однако зорким взглядом подмечает красоту колодцев), ни о крошечных собачках (неужели мода на мелких собачек, как и многое другое, пришла из Италии?). Но он не оставил без внимания тот факт, что в городе:

"Приготовляют сосиски (особый сорт мясной колбасы – добавляет автор), они славятся во всем христианском мире (к ним подходит глоток доброго вина), и нас хотели уверить, что они сделаны из ослиного мяса; но на их изготовление идет только наилучшая свинина и баранина".

Что еще привлекло внимание путника?

Здесь стоит наклонная башня, называемая Гарисенда (Garisenda) весьма искусно выстроенная. Далее, здесь много красивых церквей, самых великолепных во всей Италии; в них можно видеть много золотых и серебряных изображений.

Я никогда не был в Болонье, и сначала подумал, что Стрейс перепутал Болонью с Пизой, в которой только что побывал, и, забыв вовремя рассказать про ее падающую башню, почему-то вспомнил о ней, что называется, «ни к месту, ни ко времени», оказавшись в Болонье (что называется – куда смотрел редактор книги?).

На самом деле Стрейс ничуть не погрешил против истины. Башни в Болонье действительно есть – и падающие, и самые обычные. Сейчас их, как пишут, двадцать, но когда-то, в XIII веке, насчитывалось более сотни. Наиболее известные из них – Азинелли (97 м) и Гаризенда (48 м), упомянутая нашим героем. Почему, упомянув Гаризенду, он не упомянул другое, более высокое строение – Азинелли? Возможно, по тем же причинам, по которым не заметил наклонную башню в Пизе.

Заметим, что по своей высоте не упомянутая моряком Азинелли существенно выше Пизанской башни, превосходя ее почти на 40 м. Несмотря на размер и наклон, башня оказалась достаточно устойчивой и до нашего времени дошла едва ли не в первозданном виде. Вот что пишет в своей книге британский историк и путешественник Генри Мортон:

Мрачными казались под дождем две странные наклонные башни, красиво названные Азинелли и Гаризенда – очевидно, несчастные влюбленные из Прованса, память о которых Болонья увековечила в центре города. Это были первые средневековые башни, которые я увидел в Италии. Если бы мне сказали, что там водятся привидения астрологов, ничуть бы не удивился. В ближайшем киоске купил открытку, на которой запечатлена реконструкция Болоньи времен Данте, когда такие башни, словно спаржа на грядке, росли по всему городу. В исторических книгах рассказывают, что башни эти строили средневековые аристократы в пику ремесленным гильдиям. Башни росли и становились все выше, так как каждый хотел переплюнуть соседа. Считается, что строительство обеих башен было начато в XII—XIII вв., причем более низкая была построена раньше своей товарки (что вполне логично, если предположить, что их начали возводить примерно в одно и то же время). Как будто, изначально Гаризенда достигала в высоту 60-ти метров, но из-за каких-то просчетов в конструкции ее пришлось укоротить.

О каких влюбленных говорил Мортон? Романтическая история гласит, что в начале XI века в Болонье жил один юноша (разумеется, бедный). У него было несколько вьючных ослов, за что его и звали Азинелли (asino – осёл), и он доставлял материалы для городских строек (вообще-то, судя по описанию, юноша был не бедняком, а как минимум представителем среднего класса). Однажды он узрел в окне дворца прекрасную девушку и влюбился в нее. Несмотря на свою бедность (относительную) он решил просить у её богатого и знатного отца разрешения жениться на его дочери.

Тот якобы ответил на просьбу юноши шуткой (судя по всему, показавшейся ему прикольной и, что самое главное, неосуществимой): «Когда построишь самую высокую башню в городе, я отдам тебе в жёны мою дочь». Молодой человек расстроился и впал в уныние. Но случилось чудо, и однажды, работая на реке, юноша обнаружил клад золотых монет. Не теряя времени даром, он тотчас же нанял строителей, и через девять лет в центре Болоньи выросла самая высокая башня, а молодой Азинелли смог, наконец, жениться на девушке своей мечты – благо денег хватило не только на стройку, но и на богатую свадьбу (И, возможно даже, на интерьер и меблировку башни – хотя в этом, если учитывать размер сооружения, есть определенные сомнения).

Но скорее всего Мортону рассказали совсем другую историю, потому что он говорит о паре из Прованса, в то время как Азинелли был местным, и называет влюбленных несчастными, хотя у этой истории финал счастливый.

Какую же именно? Увы, англичанин умолчал об этом… Прожив два дня в Болонье, наш турист двинулся в Феррару.

Феррара – малонаселенный город, бедный съестными припасами (что, несомненно, глубоко удручило нашего героя); там много пустырей – верный признак того, что жители не умножаются числом и благосостояние их не растет. Но там много прекрасных строений, большей частью по реке По, которая протекает стороной и наполняет городской ров. Город обнесен сильными больверками, в нем много широких и просторных улиц, по обеим сторонам которых имеются крытые ходы. Помимо этого там нет ничего особо примечательного.

Итак, у Феррары было славное прошлое (откуда иначе появились «прекрасные строения»?), однако блеклое настоящее. «Золотой век Феррары» был связан с правлением рода д’Эсте, продлившимся достаточно долго, но закончившимся за десятилетия до визита голландского моряка.

Конец рода д’Эсте в Ферраре не сопровождался обычными сценами безумия или обнищания. Герцогство исчезло подобно лайнеру, наскочившему на айсберг и ушедшему на дно с непогашенными огнями и играющим оркестром, – пишет Генри Мортон (явный намек на историю «Титаника»). – Не успел Альфонсо умереть, как был назначен папский посол. Так начались несколько столетий дурного администрирования. Земля снова превратилась в болото, а несчастные ее обитатели оглядывались на герцогскую историю как на золотой век. Семья вместе с архивами переместилась в Модену, где продолжили свое существование потомки Альфонсо и Лауры Дианте.

Следующим пунктом маршрута стала Киоджа (Кьоджа) – город, находящийся неподалеку от Венеции, конечного пункта назначения нашего героя.

«И тут на меня напал разбойник, отнявший у меня два рейхсталера, так что мне осталось не более гульдена на дорогу до Венеции», – пишет Стрейс.

Два ограбления за один туристический вояж по самой культурной и цивилизованной стране тогдашней Европы – это явно чересчур. Современным туристам, посещающим Италию, тоже приходится время от времени сталкиваться со случаями обмана, мошенничества и карманных краж, но вооруженное ограбление является сейчас чем-то вопиющим (ну, хочется в это верить).

Как мог выглядеть итальянский разбойник, напавший на Стрейса? Снова читаем Артуро Переса-Реверте:

Он был далеко не первой молодости – сильно за тридцать, и на смуглом небритом лице лежала печать той же свирепости, что и у его дружков. В точности, как они – и в этом состояло едва ли не главное отличие итальянских душегубов от нашенских (т.е. испанских), – обвешан ладанками, медальонами, скапуляриями (что это такое, если честно, так и не понял, но очевидно, что речь идет о предмете церковного обихода), распятиями, свисавшими с полей его шляпы, с воротника и петель его грязного полукафтанья.

Судя по всему, итальянские разбойники были, несмотря на свое ремесло, богобоязненными людьми, – что, впрочем, не столь удивительно, если вспомнить пресловутых «новых русских» из 90-х.

Оставшиеся у него деньги (то ли очередной итальянский разбойник тоже был из числа благородных, и не ограбил чужестранца дочиста, то ли он просто не сумел найти заначку) моряк потратил на то, чтобы нанять лодку до Венеции и, по его словам, наконец-таки «добрался до обетованной земли», где собирался наняться парусным мастером на какое-нибудь судно.

Глава 2. Троянский пленник

"С этого дня я только и думал о побеге. Но бежать было невозможно: я был одинок и бессилен. Среди пленников не было ни одного англичанина, которому я мог бы довериться" – Даниэль Дефо "Робинзон Крузо"

"Отели в Турции предлагают несколько форматов отдыха. Среди самых популярных – all inclusive («всё включено») и ultra all inclusive («ультра всё включено»). Система «все включено» в Турции работает уже несколько десятилетий, вся экономика курортных регионов к ней приспособлена – начиная от поставки продуктов и заканчивая переработкой отходов со шведских столов" – из рекламного буклета.

Золотой век города-государства в середине XVII века уже миновал. Хотя Венецианская республика по-прежнему оставалась сильной морской державой, ей приходилось вести отчаянную войну с Османской империй, чтобы сохранить остатки своей колониальной империи в восточном Средиземноморье – в первую очередь, остров Крит, поскольку Кипра (острова, где разворачивалось действие великой драмы шекспира "Отелло") она уже лишилась.

Оказавшись в городе мостов и каналов, моряк предложил свои услуги некоему Дирку Янсу де-Гаану (судя по всему, голландцу и, стало быть, земляку), командиру судна «Золоченый петух», и получил место парусного мастера на его корабле за жалованье 8 гульденов в месяц. Устав от морских походов, означенный де-Гаан передал должность капитана сыну, сам же отправился домой, причем сухим путем. «Золоченый петух», даже если и был изначально торговым судном, превратился в боевой корабль и вошел в состав венецианской флотилии, направлявшейся в Дарданеллы на борьбу с османами.

Венециано-голландское судно вышло в поход в паре с более крупным кораблем «Св. Иорис», которым командовал датский адмирал Курт Аделаар, как пишет Стрейс, «недавно умерший». По-видимому, речь шла о том, что бравый адмирал умер незадолго до того, как вышла в свет книга Стрейса (что произошло примерно два десятка лет спустя), в противном случае нам придется верить в то, что кораблем командовал "летучий голландец", а точнее "летучий датчанин". Привлечение голландских и датских капитанов не было случайностью. Как пишет автор книги «Золотой век Венецианской республики» Ф. Лейн:

«Многими судами командовали иностранцы, потому что невозможно было найти достаточно венецианцев, которые были наделены полномочиями действовать как командиры».

Текст или, быть может, перевод выглядит достаточно коряво, но основная идея ясна: уроженцев Венеции, обладавших необходимым для командования на море уровнем компетенции, попросту не хватало.

Сначала оба корабля пришли к острову Занте (Закинф), где запаслись водой и вином. («Оно здесь очень хорошее, доброе и дешевое», – пишет Стрейс). Плавание продолжилось. Неподалеку от греческого острова Милос разразилась сильнейшая буря, и корабль потерпел крушение, разбившись о прибрежные рифы.

Шкипер Питер и я сидели на большой мачте, но недолго могли на ней удержаться; она была неустойчива и вертелась… и на наше счастье, приплыла нам навстречу большая дверь, за которую мы ухватились и добрались до суши. Еще человек девять добрались с большим трудом до берега вместе с женой венецианского капитана, с которой сорвало всю одежду, и ее выбросило голой; кроме того ее тело было до такой степени изранено гвоздями и занозами, что у нее оказалось более пятидесяти ран и повреждений.

Стрейс не пишет, умерла эта несчастная женщина или, несмотря на полученные раны, все-таки осталась в живых. Люди с погибшего корабля в количестве двадцати пересели на «Св. Иорис» бравого датчанина и продолжили путь до Кандии (Крита). Там они надеялись пополнить запасы пищи, однако Кандия, которой «сильно досаждали турки», ничем не смогла им помочь. В «турецкой досаде» острову не было ничего удивительного, поскольку как раз в это время шла война между Венецией и Османской империей (позднее названная Критской или Кандийской), которая продлилась более 20 лет, с 1645 по 1669 год.

Исторический спойлер. В конечном итоге Венеции пришлось уступить свое важнейшее на тот момент владение в Эгейском море, остров Крит, османам, хотя победа обошлась тем весьма дорогой ценой:

«Никогда еще за крепость, ни в Османской империи, ни где-либо еще, не сражались так ожесточенно, как за Кандию, и ни одна не стоила столько крови и денег», – пишет британский историк Хаммер.

Впрочем, губернатор все-таки нашел возможность предоставить в распоряжение потерпевших крушение моряков тартану, чтобы они смогли нагнать свой флот.

Тартана – небольшое средиземноморское судно XVI−XIX веков с косым парусным оснащением. Тартаны применялись как для каботажного сообщения и рыболовства, так и в качестве военных кораблей.

Между тем, запасы продовольствия на судне подошли к концу. Хотя ближайший остров Митилены (Лесбос) и принадлежал туркам, моряки решили попытать там удачи.

«Голод и нужда дали нам мужество, спасаясь от одной опасности, рискнуть на другую», – пишет Стрейс.

Захватив (реквизировав) на побережье несколько коров, моряки отправились за добычей вглубь острова и вскоре натолкнулись на маленькую деревушку.

«В ней не оказалось ни одного человека, да мы их особенно и не искали, но зато нашли там всяческие припасы, как-то: муку, масло, сыр, мед, вино, растительное масло и т. д. Все это нам было кстати».

Поблизости от деревушки паслось стадо ослов, которых моряки изловили и погнали к берегу, где стоял их корабль. Но фортуна, как замечает рассказчик, известна своей переменчивостью.

«Неподалеку стоял замок, откуда шла прямая дорога до гавани», – пишет моряк.

Судя по всему, наличие замка (или просто укрепления?), в котором мог находиться турецкий гарнизон, не смутило европейцев, а зря. Не успев добраться до места назначения, они вскоре увидели, что по дороге в их сторону скачет отряд из двухсот (подозрительно круглая цифра) всадников. Обогнать всадников, двигаясь на своих двоих, да еще и в сопровождении стада четвероногих, было, разумеется, невозможно. Моряки приготовились к обороне и укрылись за грудой камней, которая послужила им своего рода бруствером.

Стрейс, как человек, обладавший к этому времени значительным боевым опытом, взял на себя руководство сражением.

Я отдал приказ, чтобы стреляли не все сразу, а по пяти человек (то есть залпами), и не раньше, чем увидят противника, чтобы тем вернее попасть. Затем турки напали на нас, и впереди ехал их начальник, который был мавром (не все мавры, в отличие от генерала Отелло, воевали на стороне Венеции); он и еще трое скоро свалились с лошадей (ибо мы дали залп по их авангарду).

Стрейс отмечает, что у европейцев было важное преимущество – длинные мушкеты, у турков же – только легкие карабины, из которых можно было стрелять лишь на небольшом расстоянии.

Враги, как будто, отступили, и моряки снова двинулись в путь. Но турки, собравшись духом, проявили упорство и энергию и возобновили свои атаки.

Однако мы, не струсив, обернулись и храбро двинулись на них, пока не подпустили их на расстояние выстрела, а затем: «Эй, люди, огонь!» И когда первый ряд дал выстрел, то отступил назад, чтобы приготовиться к новому, но так, что мы не отступили ни на шаг. В этой схватке мы видели, как некоторые падали с лошадей, и так как мы не отступили, то враг вторично обратился в бегство, пока не стал недосягаемым для выстрелов. Тем временем мы погнали вперед ослов и следовали за ними сомкнутыми рядами. Турки сделали то же самое, и казалось, что они решили настигнуть нас и напасть, когда мы будем перетаскивать добро на корабль. Но когда мы добрались до нашей тартаны, мужество оставило их, и, конечно, если бы они подошли, то мы бы приветствовали их, помимо мушкетов, еще из четырех пушек. Итак, мы удержали свою добычу, и у нас было только двое убитых и трое раненых. (К чести Стрейса, он не стал писать о десятках и сотнях поверженных врагов.)

Тактические приемы, современное оружие и, самое главное, осознание того, что им, в сущности, уже нечего терять, принесли победу европейцам над турками. Они на всех парусах покинули не слишком гостеприимный остров и вскоре добрались до Константинопольского пролива (Дарданеллы), где у мыса Трои встретились с венецианским флотом.

Стрейс, несомненно знакомый с Илиадой, пишет, что видел в этом месте «еще сохранившиеся ворота и разрушенные стены». Какой мыс имел в виду моряк, не совсем ясно. Считается, что Тро́я, воспетая Гомером, находится на полуострове Троада (современное название – Бига) у побережья Эгейского моря, на берегу лагуны у входа в Дарданеллы. Стрейс получил новое назначение и стал парусным мастером на судне «Маленькая принцесса». Но его главные злоключения, как оказалось, только начинались.

Пока мы стояли у Константинопольского, или Дарданелльского, пролива, у нас было мало свежей пищи, и мы мучались от цинги. Нам приходилось брать пресную воду из реки у мыса Трои не без опасности для жизни и страха попасть в тюрьму, ибо там были скрыты турецкие траншеи, откуда турки неожиданно нападали на нас. Однажды я должен был вместе с семью товарищами отправиться на лодке за водой; когда мы добрались до Трои, то приметили несколько виноградников, и нам очень захотелось чего-нибудь свежего; но так как надо было пройти не менее получаса в глубь острова и подвергнуться опасности быть пойманными, то мы бросили жребий на одного из восьми; жребий достался мне. Если судить по рассказу моряка, то основным его занятием был не ремонт парусов, а фуражировка или, скорее, интендантская служба. Делать было нечего, и Стрейс, оглядевшись вокруг и не увидав поблизости ни одного турка, двинулся по направлению к виноградникам.

Но как только он добежал до места и "руки мои принялись рвать, а рот пробовать», коварные турки выскочили из пещер и окопов и перекрыли бедолаге дорогу к отступлению. Враги напали и на товарищей Стрейса, однако у тех были пушки (скорее всего, неудачный перевод; речь, по-видимому, все-таки идет о мушкетах), залпы которых отпугнули турок. Самому же голландцу пришлось гораздо хуже, потому что путь к берегу был отрезан.

И так я стоял, как бедный грешник перед судьею, и ожидал со страхом и трепетом, чем это кончится, ибо было бы величайшей глупостью выступить против такого множества. Недолго пробыл я в страхе в этом винограднике, ибо турки взяли меня в плен, и виноград, который я едва попробовал, оказался для меня весьма горьким (автору записок явно не откажешь в образности речи). Для начала меня отвели в то место, где прежде стояла Троя, а неподалеку построены цитадели, или крепости, расположенные друг против друга, которые замыкают вход в Дарданеллы.

Впрочем, древняя Троя и сказания Гомера в данный момент волновали парусных дел мастера меньше всего, ибо он попал в руки неприятеля и стал пленником и рабом. Далее Стрейс рассказывает наполненную драматизмом историю и, нет оснований сомневаться, "совершенно правдивую историю" .

Глава 3. Встреча с отважным московитом и побег из плена

"Разительная перемена судьбы, превратившая меня из купца в жалкого раба, буквально раздавила меня" – Даниэль Дефо «Робинзон Крузо»

Иван Мошкин «возымел твердое намерение освободить себя и земляков из тяжелой неволи и в течение трех лет обдумывал и подготовлял план избавления своего совместно с товарищами». Он «начал подготовлять средства для освобождения с большою осмотрительностью и в глубокой тайне, сообща с некоторыми более близкими и верными товарищами» – Из

итальянского источника.

\

"Ныне в неволничном доме, где их держат....не так, как, сказывают, бывало в прежния времена, болшая половина во всей армаде было преж сего наполнено гребцами русскими и казаками…а в нынешнее время уже нихто не явится в Констянтинополе русских неволников" – П. А. Толстой "Тайные статьи и их описание" (1702г.).

Поскольку голландец был молод (а точнее, по меркам той эпохи, еще не очень стар) и физически крепок, турки определили его гребцом на галеру.

Меня отправили на галеру, где было пятьсот рабов; с меня сняли платье, обрезали мне волосы, и голым, только в тонких полотняных подштанниках, посадили за весла, с которыми мы вшестером управлялись. Меня приковали к московиту, который уже более двадцати четырех лет пробыл на галере, ибо помимо несчастья попасть в рабство, что предстоит всем иноземцам, состоящим на службе в венецианской армии и взятым в плен, их ждет вечная неволя, от которой султан не позволяет откупиться никакими деньгами, – пишет Стрейс.

Действительно ли кому-то из невольников удавалось выжить после двадцати лет рабства на галере? Быть может, кто-то из двоих – либо сам голландец, либо его товарищ по несчастью – сознательно преувеличил эту цифру? Что же, такое нельзя исключить, хотя в исторических анналах и есть упоминания о случаях, когда люди, обладавшие железным здоровьем, служили невольниками на галерах по 20 и даже 30 лет.

Так, московит Яким Быков, один из участников бунта Ивана Мошкина, о котором еще пойдет речь, писал в своей челобитной царю, что провел 6 лет в литовском плену, 10 лет в крымском и еще 20 лет на турецкой галере. Иногда сами турки отпускали таких ветеранов на свободу – скорее всего, не по душевной доброте, а потому, что они теряли здоровье и становились нетрудоспособными (пишут, что римские патриции отпускали, а точнее выгоняли на свободу старых и немощных рабов, чтобы не кормить их). Состав галерных команд был достаточно интернациональным.

Среди невольников встречались уроженцы различных провинций Османской империи, но большинство несчастных были военнопленными или жителями стран, с которыми турки враждовали.

Шесть недель просидел я на галере не без тяжких наказаний плетью от надсмотрщика, который угощал ею мою голую шкуру. Если даже я или кто иной гребли ловко и изо всех сил, жестокий палач бил всех без разбору, считая непорядком, если он не слышит чьих-нибудь криков. Такая жизнь стала мне весьма противна.