Глубина

Глава 1

Глава1

Его звали Сова. Не потому, что он был мудр, а потому, что выходил на промысел в предрассветных сумерках, когда туман ложился на ржавую землю и скрывал шепот Аномалий. Он не был новичком, его шаг был тихим, а взгляд цепким, но в Зоне это не гарантировало ничего.

В этот раз его вел слух. Тихий, как шелест опавшей хвои, разговор у костра. Говорили о новом месте, не на карте. О поляне, где артефакты не просто валялись под ногами, а росли. Как странные, металлические цветы. И стерег их не пси-излучение и не жар, а что-то иное.

Сова шел долго, обходя знакомые ловушки пространства. Воздух звенел тишиной, слишком натянутой, чтобы быть пустой. И вот он почуял это – сладковатый запах озонованного металла и влажной земли. Он вышел на поляну.

Она была прекрасна и ужасна. Среди спутанной, сизой травы и обломков ржавых балок пульсировали мягким светом каплевидные «бутоны» Вспышек. Искривленные, как спирали ДНК, стебли Кристаллов мерцали изнутри. Это был клад. Небывалый.

Но посреди поляны сидела Девочка.

Лет восьми, в платьице, которое когда-то было белым, а теперь стало цветом пепла. Она что-то напевала себе под нос, плела венок из той самой сизой, неестественно прочной травы. Рядом валялась потрепанная плюшевая рысь с одним глазом.

Сова замер. Дети в Зоне? Нет. Это было невозможно. Это была иллюзия, ловушка, порождение самой Зоны. Он сжал ствол своего «Винтореза». «Призрак», – решил он. – «Фантом, вышибающий разум».

– Тебе тоже цветы нужны? – вдруг спросила Девочка, не поворачивая головы. Голос у нее был чистый, без страха и удивления.

Сова не ответил. Он сделал шаг к ближайшему «цветку» – голографическому миражу, что колыхался в метре от него. Рука в толстой перчатке потянулась к щипцам.

– Осторожнее, – сказала Девочка. – Он еще спит. Если сорвать спящий, он обидится.

И в тот же миг мираж дрогнул, воздух запел, и Сова почувствовал, как костяшки его пальцев пронзила ледяная жгучая боль. Он рванул руку назад. Перчатка была прошита аккуратным, оплавленным разрезом.

– Видишь? – Девочка обернулась. У нее были очень старые глаза. Не по-взрослому уставшие, а древние, как сама эта земля.– Они живые. С ними надо договариваться.

– Кто ты? – хрипло выдавил Сова, сжимая раненую руку.

– Я здесь живу. С Тобькой. – Она потыкала головой в сторону плюшевой зверюги. – Мы ждем.

– Кого?

– Папу. Он ушел туда, – она махнула рукой в сторону самого центра Зоны, туда, где к небу вздымался черный шпиль Комплекса, – и сказал ждать тут. Он вернется.

Сова понял. Не призрак. Не ловушка. Хуже. «Выживальщица». Дитя Зоны, рожденное уже после Выброса. Для нее аномалии, артефакты, гравитационные кошмары – это и есть норма. Ее мир. Ее правила.

Жажда наживы в его груди столкнулась с чем-то иным, старым и забытым. С чем-то вроде совести.

– Твой папа… он давно ушел?

– Очень. Солнце уже сто раз ложилось спать. Но он велел ждать. И стеречь сад. Он сказал, это самый важный сад на свете.

И Сова увидел. Увидел не клад, не «добычу». Он увидел девочку, которая годы ждала отца, охраняя непонятную ей ценность, потому что он так сказал. Он увидел, как она «договаривается» с артефактами, интуитивно чувствуя их ритм, их «сон» и «бодрствование». Она была частью экосистемы поляны. Ее хранителем.

Он опустил ствол. Подошел ближе, сел на корточки на безопасном расстоянии.

– А как с ними… договариваться? – спросил он.

Девочка улыбнулась. Она научила его. Оказывалось, «Вспышка» «просыпается», когда тень падает на нее под определенным углом. «Кристалл» нужно было не срывать, а спеть ему что-то, чтобы он сам отделился от стебля. Это была не физика. Это была магия. Магия Зоны, которую понимало только это дитя.

Он провел с ней несколько часов. Она говорила, он слушал. Она дала ему два маленьких кристаллика, которые «захотели уйти». Они glowed теплым светом в его кармане.

– Тебе пора, – вдруг сказала она, посмотрев на клочья туч. – Скюда придут Скользкие.

– Скользкие?

– Те, кто ходит по краю. Они плохие. Им нельзя цветы. Они только рвут.

Сова понял. Другие сталкеры. Охотники. Рано или поздно слух дойдет и до них.

Он встал. Смотрел на эту хрупкую девочку, стерегущую непостижимый сад среди хаоса.

– Пойдем со мной, – неожиданно для себя сказал он. – В городе безопасно. Там другие дети. Еда. Крыша.

Она покачала головой, крепче прижала к себе плюшевую рысь.

– Не могу. Папа сказал ждать.

Он знал, что не сможет ее заставить. Зона не отпустит своих детей. Он кивнул, развернулся и пошел прочь. Два маленьких артефакта жгли ему карман. Они стоили кучу денег. Но он чувствовал себя не добытчиком, а вором. Вором, укравшим у ребенка игрушку.

Он дошел до базы, сдал добычу скупщику, взял деньги. Но не мог выбросить из головы ее глаза. И тех «Скользких», что должны были прийти.

На следующий день Сова снова пошел на поляну. Но на этот раз он нес не щипцы и не детектор. Он нес мешок с консервами, плитку шоколада, новую батарейку для старенького портативного проектора – того самого, что показывал мультики картинками на стену.

Он решил, что если не может увести ее от Зоны, то может хотя бы сделать так, чтобы ее дозор не был таким одиноким. И чтобы, когда придут «Скользкие», им пришлось иметь дело не только с девочкой и ее игрушкой.

А на поляне, среди стальных цветов, теперь рос еще один, новый и странный артефакт – стойкий, молчаливый, с винтовкой наперевес. Который тоже ждал. И охранял сад.

Глава вторая: Бездонный Колодец

Его звали Барс. Он не был сталкером в обычном смысле. Он был картографом-одиночкой, одержимым одной идеей: нарисовать настоящую карту Зоны. Не схему аномалий и троп, а карту её… настроений. Он искал места, где законы физики искажались с особой поэзией: поля, где гравитация шла волнами, развалины, в которых время текло вспять, оставляя на стенах тени ещё не совершённых поступков.

Его вела легенда о Бездонном Колодце. Не о рукотворной дыре, а о месте в глухом лесу, куда не просто падали камни – туда падали звуки, свет и даже мысли. Говорили, если крикнуть в него своё самое сокровенное желание, Зона иногда отвечала. Но не исполнением – намеком. Загадкой, которая могла свести с ума.

Барс шёл без детекторов. Он слушал тишину. И вот тишина изменилась. Она не стала громче – она стала глубже. Воздух под ногами уплотнился, будто он шёл по стеклянной крыше над бездной. И он нашёл его.

Это была не яма. Это было идеально круглое озеро диаметром метров десять. Вода в нём была неподвижна и черна, как полированный обсидиан. Она не отражала небо – она поглощала его. Вокруг не росла трава, не пели птицы. Была только эта немыслимая чернота и тишина, втягивающая в себя всё.

Барс осторожно подошёл к краю. Его отражения не было. Он был просто силуэтом на фоне тьмы. Сердце заколотилось. Это было оно. Место, где Зона слушала.

Он достал из рюкзака не прибор, а маленький блокнот и карандаш. Он не собирался ничего просить. Он хотел задать вопрос. Как учёный, обращающийся к феномену.

– Что ты такое? – прошептал он, и его слова не отразились эхом – они утонули в черноте, как камень.

Ничего не произошло. Он уже хотел отойти, разочарованный, как вдруг вода… вздохнула. Не поверхность, а вся толща. И из глубины медленно, как огромный пузырь, начал всплывать свет. Не яркий, а тусклый, рассеянный, мерцающий обрывками образов.

Барс замер, затаив дыхание. Это был не ответ. Это был… показ.

Он увидел себя. Но не здесь и сейчас. Он увидел себя семилетним, плачущим на пороге дома, потому что отец ушёл и не вернётся. Он почувствовал ту самую, давно забытую боль одиночества. Кадр сменился. Он – подросток, впервые влюблённый, пишущий глупые стихи. Стыд и восторг ударили в виски. Ещё кадр. Он крадёт у голодного товарища последнюю банку тушёнки в первые дни после Выброса. Гнетущий стыд.

Колодец не показывал ничего важного. Он показывал моменты, которые Барс давно похоронил в себе. Мелкие, частные, постыдные или трогательные детали. Он вытаскивал наружу не память, а чувства из этой памяти.

– Зачем?.. – выдохнул Барс, и слёзы текли по его щекам от нахлынувших переживаний.

И тогда вода ответила. Не голосом. Прямо в его сознании сложилась идея, холодная и ясная, как кристалл: «Чтобы напомнить. Ты ищешь карту моих границ. Но границы – это ничто. Важна только глубина. Твоя глубина. Ты состоишь из этих мгновений. Из этой боли, этой радости, этой низости. Это твой настоящий артефакт. Самое ценное, что у тебя есть».

Образы сменились. Теперь Барс увидел не себя, а других. Он увидел старого сталкера Ворона, который ночами вышивает крестиком, чтобы унять тремор в руках. Увидел грозного торговца Деда, тайно подкармливающего бездомного пса на свалке. Увидел молодого новичка, который перед вылазкой целует фотографию сестры, а потом врёт всем, что он одинокий волк.

Он увидел не героев и не бандитов. Он увидел людей. Испуганных, одиноких, смешных, трогательных в своей попытке остаться людьми среди этого безумия.

«Вот моя настоящая карта, – прошептало сознание воды. – Она не из аномалий и артефактов. Она из этого. Из ваших спрятанных слёз. Это и есть моя сила. И моя печаль».

Свет погас. Вода снова стала чёрной и неподвижной. Тишина вернулась, но теперь она была иной. Не пустой, а полной.

Барс сидел на корточках у края Колодца, потрясённый. Он не получил ответа на свой вопрос. Он получил нечто большее. Понимание. Зона не была чудовищем. Она была зеркалом. Гигантским, искажённым, опасным зеркалом, которое отражало не лица, а души.

Он встал и ушёл. Он не стал рисовать это место на своей карте. Он вернулся на базу. И когда он увидел хмурого Ворона, он не спросил про аномалии. Он сказал: —У тебя красивые узоры получаются. На прошлой неделе видел, тот, с птицей.

Ворон замер, и его суровое лицо дрогнуло. В его глазах мелькнул не страх, а что-то хрупкое и человеческое. —И… что? – хрипло спросил он. —Ничего, – тихо сказал Барс. – Просто красиво.

Он повернулся и пошёл прочь, оставив старого сталкера в полном недоумении. Барс смотрел на людей вокруг – на их спешку, злость, страх. И теперь за этим он видел то, что показал ему Колодец. Их глубину.

Он не нашёл древнего зла. Он нашёл странную, пугающую правду. Самая большая тайна Зоны была не в её аномалиях. Она была в них самих. И это знание было страшнее и прекраснее любой мистической угрозы. Оно меняло всё. Теперь его картография была бессмысленна. Ему предстояло нарисовать совсем другую карту. Карту человеческих душ, заблудившихся в зеркале.

Глава третья: Страж

Слух полз по зоне как ядовитый угарный газ: «Сову забрала Зона. Не по-старому, не убила, а привязала. Сидит у той поляны с артефактами-цветами, как пёс на привязи. Не подпускает. Говорят, глаза стеклянные, а сам не свой».

Барс слушал этот шёпот, и холодная стальная пружина в его груди сжималась всё туже. Он не верил в «порабощение». Он верил в «глубину». Но эта глубина могла быть бездонной. Колодец показал ему тени прошлого, но что, если есть нечто, что показывает тени будущего? Или заставляет жить в настоящем вечно?

Он шёл не спасать Сову. Он шёл, потому что должен был занести эту аномалию на свою новую карту. Аномалию под названием «преданность».

Дорогу он нашёл по следам чужих страхов – оброненные патроны, свежие порезы на стволах деревьев, где кто-то отступал в панике. Место было отмечено печатью чужого ужаса.

И вот он увидел их.

Картина была вырвана из самого тревожного сна. Суровый сталкер, обросший, с впалыми щеками, сидел на корточках у края поляны. Его винтовка лежала на коленях, дулом в сторону леса. Он не чистил картошку. Он не читал книг. Он просто сидел. Его тело было напряжено до дрожи, как у сторожевого пса, уловившего запах чужака. А в центре поляны, среди мерцающих «цветов», девочка в платье цвета пепла играла с плюшевой игрушкой, абсолютно не обращая на него внимания.

Барс сделал шаг из чащи. Сухая ветка хрустнула под ботинком.

Реакция Совы была мгновенной и животной. Он сорвался с места, встал между Барсом и девочкой, и винтовка легла на цель. Но это было не просто движение защитника. Это был спазм, конвульсия. Его глаза были остекленевшими от недосыпа и нечеловеческого напряжения, но в них не было пустоты «зомби». В них горел огонь. Нечеловеческой, выжженной дотла воли.

– Назад, – его голос скрипел, как ржавая дверь. – Не подходи.

– Я не за артефактами, Сова, – сказал Барс, оставаясь на месте.

– НАЗАД! – это был уже не голос, а рык. Тело сталокера затряслось. Он был на грани срыва. На грани выстрела.

И тут девочка подняла голову. —Успокойся, – сказала она тихо. Не ему. Воздуху вокруг него. И Барс почувствовал, как сгустившееся было безумие отступает на сантиметр. Сова выдохнул, ствол опустился на волосок.

– Он не плохой, – девочка посмотрела на Барса своими древними глазами. – Он пришёл посмотреть на твою верность. Она такая… громкая.

Барс понял. Сталкеры ошибались. Зона не поработила его. Она нашла его самую суть – потребность охранять, быть стражем. И дала ему Объект. Абсолютный, вечный, неоспоримый. И теперь он не мог уйти. Не потому, что не хотел. Потому что не мог физически. Его воля была сломана и перекована в цепь, которую он сам держал в своих руках. Он был рабом не Зоны, а собственной преданности.

– Как долго? – тихо спросил Барс, не обращаясь ни к кому конкретно.

– Пока папа не вернётся, – ответила девочка. —Он не уйдёт, пока я здесь, – одновременно сказал Сова, и в его голосе не было гордости, лишь леденящая душу констатация факта. Как о погоде. Он стал функцией. «Охранник».

Барс смотрел на него и видел не героя, а самого страшного узника Зоны. Того, кто добровольно запер себя в клетке собственного долга. Колодец показывал боль прошлого. Это было болью вечного настоящего.

– Они придут, Сова. Не я. Другие. С пулемётами и болтами. —Я знаю, – ответил страж. Его глаза снова стали остекленевшими. Он уже продумал этот сценарий. Он уже умер в нём десятки раз и всё равно остался стоять на этом месте. – Пусть приходят.

В его тоне не было вызова. Была лишь неизбежность. Он стал частью ландшафта. Аномалией, которая будет защищать свою территорию, пока не будет уничтожена.

Барс медленно отступил. Он понял, что никакие слова, никакие рисунки из блокнота не изменят ничего. Он не мог освободить его. Это было бы жестоко. Это убило бы Сову вернее пули.

Он получил свой ответ. Ещё одну точку на карте. Самую страшную. Точку абсолютной, доведённой до абсурда верности, которая стала проклятием.

– Удачи, страж, – тихо сказал Барс и скрылся в чаще.

Сова не ответил. Он уже забыл о нём. Он снова уставился в лес, вслушиваясь в тишину, готовый к следующему нарушителю. Его поза была идеальной, выверенной. Поза солдата, который будет стоять на посту вечно.

Девочка вздохнула. —Он всё понял, – сказала она своей игрушке. – Жаль. Теперь он тоже будет это видеть. Во всех.

Она погладила плюшевую рысь по голове, а потом посмотрела на спину своего охранника – напряжённую, готовую разорваться от напряжения.

– Держись, дядя Сова, – прошептала она. – Скоро ночь. Ночью они боятся подходить.

Но он уже не слышал. Он уже был только слухом. Только стражем.

Глава четвертая:Тихий дом.

Её звали Соня. У неё не было позывного. Её знали в лицо. И обходили стороной.

Она не была сталкером в обычном смысле. Она была инвестицией.

Её метод был прост и безотказен. Она находила в Зоне тех, кого она уже списала остальные: «тронутых», контуженных, обезумевших от ужаса или боли. Тех, кто застрял в аномалиях или был прикован к постели после встречи с мутантом.

Она не убивала их. Она вытаскивала. Выносила на своих плечах из-под огня, отпаивала водой из своей фляги, прятала в своих схронах. Её «медпункт» – это была пара заброшенных вагончиков на самой окраине Стоянки.

И за это она брала расписки.

Не на бумаге. В памяти. Она приходила к выжившему, когда тот уже стоял на ногах, и спокойно, без угроз, напоминала: —Я тебя вытащила. Ты мне должен. Один раз, в нужный для меня момент, я приду и попрошу тебя об одолжении. Любом. И ты его выполнишь.

Отказаться? Можно было попробовать.Но по Зоне ходили слухи. О том, что случалось с теми, кто пытался забыть свой долг. Их не убивали. Их банда лишалась самого ценного: информации и помощи. Их начинали обходить удачные контракты. С ними переставали делиться патронами у костра.

Соня ничего не делала. Она просто шла к другим своим «должникам» – а их у неё были десятки по всей Зоне, от лидеров банд до одиноких волков – и говорила одно: —Этот человек мне должен. Напомните ему об этом.

И система работала. Её сила была не в оружии, а в сетке взаимных обязательств, которую она сплела вокруг себя. Она была живым воплощением старого закона Зоны: расплата неизбежна. Только она брала за долги не деньгами, а услугами.

Именно это привело её к усадьбе. Её привел сюда слабый,прерывистый сигнал радиомаячка. Не стандартный SOS, а петлю из одного слова, повторяемого снова и снова: «Тихий… Тихий… Тихий…» Сигнал шел с заброшенной усадьбы на самой границе с Глубиной – места, которое все обходили стороной. Говорили, что там нет аномалий. Там было что-то похуже.

Соня вошла через рассохшуюся калитку. Дом стоял не тронутый временем и Зоной. Слишком целый. Слишком чистый. На крыльце качалось кресло-качалка, будто кто-то только что с него поднялся. Воздух был густым и сладким, как сироп, и в нем не было ни шепота радиации, ни пения аномалий. Была тишина. Та самая, что кричала в сигнале.

Войдя в дом, она увидела их. Семью. Отец, мать, девочка лет семи. Они сидели за обеденным столом, уставленным немыслимо роскошной для Зоны едой: свежие фрукты, жареное мясо, душистый хлеб. Они не ели. Они просто сидели и смотрели прямо перед собой. Их глаза были ясными, чистыми и абсолютно пустыми. В них не было ни безумия, ни страха. В них не было ничего.

– Здравствуйте? – тихо позвала Соня. – Я по сигналу. Вам нужна помощь?

Они повернули головы синхронно, с идеальной, машинной плавностью. Улыбнулись. Их улыбки были одинаковыми, как на картинке из учебника. —Мы ждали тебя, – сказал отец. Его голос был ровным, приятным и лишенным всяких интонаций. – Садись. Поужинай с нами. У нас так тихо.

Соня почувствовала, как волосы на руках поднимаются дыбом. Это была не ловушка. Это было приглашение. Страшное именно своей обыденностью. —Где хозяин маячка? Кто повторял «Тихий»?

– Это я, – сказала девочка. – Мне нравится это слово. Оно успокаивает. Здесь всегда тихо. Никто не кричит. Никто не плачет. Хочешь остаться?

Соня сделала шаг назад. Жизнь в зоне научила ее чуять безумие. Но это было не оно. Это было нечто иное. Полное отсутствие чего бы то ни было. Эмоций, мыслей, боли. Идеальный, стерильный покой.

Она бросила взгляд на диван и увидела его. Того, чей маячок привел ее сюда. Молодого парня в рваной сталкерской куртке. Он сидел, обняв колени, и качался. Его губы беззвучно шептали то самое слово: «Тихий… тихий… тихий…» Его глаза были дикими, полными животного ужаса. Он был единственным живым человеком в этой мертвой идиллии.

– Он устал, – пояснила мать. – Он так много кричал поначалу. Мешал тишине. Но сейчас он уже почти усвоил правила.

Соня поняла. Дом не убивал. Он ассимилировал. Он предлагал единственное, о чем мечтают многие в Зоне: забвение. Полное, тотальное, без права на возвращение. Цена – всё, что делало тебя человеком.

– Пойдем со мной, – бросила она сталкеру. – Я выведу тебя отсюда.

На лицах семьи не дрогнул ни один мускул. Но воздух в комнате изменился. Он стал тяжелее, гуще. —Это невежливо, – сказал отец. – Мы пригласили тебя ужинать. Невежливо – отказываться и нарушать тишину.

Соня потянулась за пистолетом. Но её рука не двинулась с места. Она попыталась сделать шаг – и не смогла. Её тело отказалось подчиняться. Не из-за внешнего давления. Из-за внутреннего. Глубинной, древней части её мозга, которая смотрела на эту идеальную, безопасную картину и шептала: «Останься. Отдохни. Здесь не больно».

Это был не гипноз. Это был соблазн. Самый страшный из всех возможных.

– Останься, – прошептала девочка. – Мы будем любить тебя. Мы никогда не сделаем тебе больно. Мы никогда не оставим тебя одну.

И Соня вдруг с ужасом осознала, что хочет этого. Она так устала. Устала от криков, от крови, от вида сломленных разумов. Устала таскать на себе чужую боль. Здесь ей предлагали снять этот груз. Навсегда.

Она с силой, которой сама от себя не ждала, укусила себя за губу. Боль, острая и реальная, на миг пронзила сладкий дурман. Её рука дернулась, и она схватила сталкера за куртку.

– ДЕРГАЙСЯ! – закричала она ему в лицо. – ПОЧУВСТВУЙ БОЛЬ! ВСПОМНИ, КТО ТЫ!

Её крик прозвучал как взрыв в гробовой тишине. Стекло в окнах задрожало. Лица семьи исказились – не злобой, а недоумением, словно они смотрели на дикого зверя, ворвавшегося в их идеальный мир.

Стон вырвался из груди сталкера. Его стеклянный взгляд треснул, в нем мелькнуло осознание, паника. Он рванулся к выходу.

Соня тащила его за собой, отбиваясь от оцепенения, которое снова пыталось сковать её сознание. Она не видела угроз в классическом понимании. Она чувствовала лишь давящее, всепоглощающее разочарование этого места. Разочарование в них, таких шумных, таких несовершенных, таких глупых, что отказались от рая.

Они вывалились за калитку и побежали, спотыкаясь, падая, поднимаясь и снова бежали. Только отбежав на полкилометра, Соня осмелилась оглянуться.

Дом стоял на своем месте. На крыльце все так же качалось пустое кресло. Никто их не преследовал.

Спасенный сталкер рыдал, уткнувшись лицом в землю. Он был жив. Он был вменяем. Он снова чувствовал боль.

Соня смотрела на тот идеальный, тихий дом и понимала. Самый страшный соблазн – не умереть, а сдаться. Перестать чувствовать. И самый страшный враг – не тот, кто пытается тебя убить, а тот, кто предлагает тебе вечный покой ценой твоей души.

Она вытащила еще одного человека из ада.

Теперь, в её вагончике, когда Вадим пришёл в себя, она сидела напротив него, молча протянувая ему кружку с водой. Рука её не дрогнула, но в глазах, обычно твёрдых, плавала тень усталости, будто она сама только что вернулась с того света.

– Ты мне должен, – сказала она без предисловий, и это прозвучало не как угроза, а как констатация печального и неоспоримого факта. – Я вытащила тебя из того… места. Рисковала своим рассудком.

—Что ты хочешь? – прошептал он, и голос его всё ещё был надтреснут тишиной того дома.

Соня откинулась на спинку стула, её взгляд стал пристальным и аналитическим, будто она изучала редкий, опасный артефакт.

– Ты был внутри. Ты чувствовал, как это работает. Эта штука… – она на мгновение запнулась, подбирая слова, – она не убивает. Она ассимилирует. Она ворует людей. Моих людей. И я не могу позволить ей существовать, просто так, на моём пути.

В её голосе не было злости. Была холодная, отточенная решимость. Стратега, оценивающего новую угрозу на своей карте.

– Мы с тобой разберёмся, как она устроена. Найдём её слабое место. Чтобы знать, как бороться. Или как избежать. Твой долг теперь – помочь мне в этом. Не для меня. Для всех, кто может туда попасть.

Он смотрел на неё, и прежний, леденящий мистический ужас постепенно вытеснялся новым, совершенно земным страхом. Страхом перед женщиной, которая вышла из самого пекла, не потеряв рассудок, а лишь заточив свою волю до бритвенной остроты, и теперь смотрела на запредельный кошмар как на проблему, требующую практического решения.

Глава пятая: Молоток

Его звали Молоток. Прозвище это он получил не за крепкие кулаки и не за тупую силу. Оно прилипло к нему после одного рейда в старые тоннели, откуда он и его напарник Штырь не вернулись вовремя. Вернулся один он. Шептались, что Штыря нашли – живого, но не того. Его скрутила какая-то зоновская хворь, не физическая, а ментальная, пожирающая разум изнутри. Он не спал, не ел, только смотрел в одну точку и беззвучно шептал одно и то же, снова и снова.

Молоток три дня пытался его отпоить, заставить говорить. И на третий день Штырь заговорил. Он схватил Молотка за руку, его пальцы были холодными, как сталь, и прошептал, ясно и чётко, выговаривая каждое слово сквозь стиснутые зубы: «Не могу. Больше не могу. Кончай. Сделай это. Кончай».

Он просил. Умолял. И тогда Молоток нашёл решение. Он нашёл молоток. Чтобы друг не мучился.

С тех пор за ним тянулся шлейф непонимания и страха. Он стал призраком на краю сообщества сталкеров – все знали, но никто не трогал. Он был тих, надежен и пуст.

Именно в такой вечер, когда туман затянул ржавые остовы машин у его убежища, он уснул у своей тлеющей горелки. И ему приснилась Зона.

Она пришла не из воздуха, а из самой глубины сна. Это была старуха. Не древняя, не скрюченная годами – старая, как сама земля под ногами. Лицо ее было испещрено морщинами-трещинами, словно высохшая глина. Её тёмные, выцветшие одежды сливались с тенями, а в руке она сжимала узловатый посох из тёмного, отполированного временем дерева, увенчанный блеклым, потухшим кристаллом.

Во сне Молоток не испугался. Он просто смотрел. Его глаза, обычно пустые, встретились с её взглядом. Он узнал в ней то, что видят лишь на краю гибели. Сущность.

– Холодно нынче, – сказала старуха. Голос у нее был скрипучий, как скрип ржавых петель, но беззвучный, будто слова возникали прямо в сознании. – Стены истончаются. Сквозь них сочится тишина.

– Что тебе надо? – хрипло спросил Молоток во сне.

Старуха приблизилась, не ступая, а словно скользя по ржавой земле. Она села на ящик напротив него, сложив руки на посохе. Ее глаза были того же серо-стального цвета, что и туман вокруг.

– Тяжёлый выбор оставляет на душе шрам, – произнесла она, глядя сквозь него. – Но шрам – это память. А память – это жизнь. Есть те, кто хочет стереть все шрамы. Сделать всё гладким. Ровным. Безмолвным.

Она повернула голову, и ее взгляд впился в Молотка.

– Ты слышал просьбу. И ты её исполнил. Не все на это способны.

Молоток молчал. Во сне он снова слышал тот шёпот. «Кончай. Сделай это».

– Они идут по следу, – голос старухи стал тише, но от этого лишь пронзительнее. – Идут к саду. К ребёнку в пепле. К стражу, что забыл себя. Они любят тишину. Они её творят.

– Кто? – прошептал Молоток.

– Те, кто стережёт покой. Скользкие. Но за ними… стоит Дом. Дом, где все спят с открытыми глазами.

Она медленно подняла руку, указывая пальцем с почерневшим, обломанным ногтем в сторону, где, как знал Молоток, стояла та самая усадьба.

– Ты пойдёшь туда. Ты позволишь тишине себя принять. Не сопротивляйся. Позволь ей войти. Это будет твоей жертвой. Твоим долгом.

Молоток смотрел на неё, и в его пустоте нарастало понимание. Он уже был там. Он уже знал этот путь.

– Потом придёт она. Собирательница. Та, что вяжет людей долгами в свою сеть. Она вытащит тебя. И когда она это сделает… ты поведешь её. К поляне. К стражу. Скажешь, что пришёл час платить по счёту. Не её. Моему.

Старуха встала, её фигура начала таять на глазах, растворяясь в сыром воздухе.

– Зачем? – выдавил Молоток. Ему нужен был смысл. Оправдание. Ещё один раз.

– Потому что ты знаешь разницу между милосердием и забвением, – её голос был уже почти эхом. – Теперь помоги другим её увидеть. Прежде чем станет слишком тихо.

Она исчезла.

Молоток проснулся. Резко, с одышкой, как будто бежал. Туман за окном был всё так же густ. Горелка потухла. Он сидел один, сжимая и разжимая ладонь, в которой не было ничего, кроме памяти о весе молотка и звуке того последнего слова.

Он встал. Он не взял с собой ни оружия, ни припасов. Только ту пустоту внутри, которую он нёс как единственный свой груз, и ясное, как приказ, ощущение сна.

Он пошёл в сторону усадьбы. Навстречу тишине, которая должна была его поглотить, чтобы потом, как некогда он сам для Штыря, он смог стать орудием избавления для других.