Пассажир

Глава I

Если спокойно лежать и стараться не дергаться, нога практически не болит, вот я и стараюсь устроиться на заднем сидении лежа, осторожно поджав ноги. Обезболивающее уже не действует, так что надо привыкать терпеть, пока заживет. Через полузакрытые глаза смотрю в темное окошко, а там одна чернота. Должен лес бегать, но слишком уж темно, и отраженного света фар не хватает. Нет ни звезд, ни луны… Будь оно все проклято.

Двадцать четвертая «Волга» оглушительно тарахтит подо мной и неприятно подпрыгивает на кочках, отзываясь резкой болью. Думаю про себя – как хорошо, что не взяли «буханку».

– Жемчуг, ты как? – спрашивает Серега Деркач. Он ненадолго отвлекается и оглядывается, пытается рассмотреть мое лицо. Мне не хочется вступать в разговор, и я не отвечаю, только смотрю через ресницы на его лицо.

– Уснул? – спокойно осведомляется Салман, сидящий спереди, на месте пассажира. – Не отвлекайся от дороги, Сергей. А то так уедем, что не вернемся.

Сергей и Салман – мои, так сказать, бригадиры. Или командиры, так точнее. Мужики они серьезные, уверенные в себе. Прошли Афган, и понятия для них – не пустой звук. То, что меня после пулевого ранения обработали и везут прятать теперь, означает, что четыре года назад я сделал правильный выбор, присоединившись именно к их бригаде.

Уверен, что какие-нибудь молоковские просто прирезали бы меня по-тихому. Этим мразям даже воровской закон не писан.

– Спит, – отвечает Салману Сергей и тут же спрашивает: – Что будем делать с Молоком после вчерашнего?

Я сразу – ушки на макушке. Понятное дело – разговор не для простого быка, но интересно же, какими планами руководство живет.

– Может, на обратном пути обсудим, Сергей? – спрашивает Салман.

– Не ссы, Жемчуг спит, – успокаивает Деркач.

– А какие твои предложения?

– Я считаю, ответить надо по-настоящему жестко, – Сергей говорит жестко, цедит слова сквозь зубы, сдерживается, чтобы говорить потише. – С мокрым делом.

– Кого предлагаешь замочить? – спокойно осведомляется Салман.

– Сиплого и его шестерок. Всех, я их знаю поименно. Когда начнем, кто-то попрячется, но это вопрос времени. Каждую мразь достанем, каждого заставим заплатить за пацанов.

– Откуда ярость такая, Сергей? Мстить хочешь?

Голос у Салмана чуть хрипловатый, с легким нерусским акцентом. Кто он по национальности, я точно не знаю. Вроде бы курд какой-то или араб. Не таджик и не узбек точно – этих я хорошо отличаю.

– Хочу, Салман. Скажешь, ты не хочешь?

– Мстить нужно холодно. Что тебе пацаны Сиплого? Они такие же простые ребята, как вот Жемчуг. Им сказали мочить – они мочили. Ты лучше скажи, кто дал разрешение на нас наехать?

– Кто дал? Ясно кто – Молоко…

Молоко – это пришлая иркутская погань, пытавшаяся подмять под себя Энск. Шакал-беспредельщик с красной мордой, обесцветивший волосы хной, словно какой-то пидор. Из-за белых волос его и звали Молоком, но погоняло «прыщ» подошло бы ему куда точнее.

Впрочем, так во мне говорят оскорбленная на стрелке честь и боль в ноге. Молоко многих подмял под себя. Даже некоторые авторитеты спасовали перед его энергичным подходом к решению вопросов.

– …но с ним мы сделать ничего не можем, – расстроенно утверждает Сергей.

– А что такое? – с особым тоном переспрашивает Салман. Я не могу его видеть, но чувствую, что он как будто улыбается.

– Его посадил на Иркутск Муха, а он – вор. Настоящий, блатной.

– И что? Мы с тобой, доблестные воины-интернационалисты Советской Армии, должны обосраться от страха перед этой сволочью? Думаешь, Муха не дал добро, чтобы нас мочить?

– Конечно, дал. Хорош, Салман, остановись. Храбрость должна опираться на силу.

– Не только. Про ум не забывай. Сейчас есть хорошее окно возможностей. У Мухи конфликт с кавказцами. По Сибири колесят азеры, нохчи и прочие чурки разной степени отмороженности. Им плевать на блатных, они не спрашивают и не предупреждают. Валят всех подряд – жен, детей, по беспределу. Конченные. Никто не удивится, если в один прекрасный день они замочат и Муху, и Молоко.

– Вот ты как замахнулся…

Сергей удивляется, а я прямо горжусь Салманом.

– Мне нужна пара надежных ребят, пойдут лично с нами. Валим их профессионально, по-военному, и сразу обратно в Энск. За Муху воры предъявят азерам Шоты и будут их мочить в меру своих скромных сил. Бог в помощь, как говорится, удачи обеим сторонам конфликта. Им всем станет не до нас. А без иркутской крыши Сиплый – никто. Доведем до его ребят, что нам нужна его голова, а к пацанам мы без претензий. И они принесут нам его голову. Или живого притащат, чтобы ты лично мог его зажмурить – это уж как тебе захочется.

– А если не выгорит? – сомневается Сергей.

– Тогда нас убьют, – флегматично отвечает Салман. – А нам что, не похуй?

– Похуй, – соглашается Сергей, и теперь я слышу в его голосе спокойную уверенность.

Остаток пути до Доброго они практически не разговаривают, и я на самом деле едва не проваливаюсь в сон, но приступы боли не позволяют это сделать. Хватит и того, что я сдерживаю в себе желание по-бабски покряхтеть, вызывая сочувствие. Уверен, что у моих попутчиков сочувствия собственной слабости я точно не дождусь.

Но дорога уже подходит к своему концу. Сергей останавливает «Волгу» и тормошит меня.

– Вставай, Жека, приехали.

Сдерживая стон, я выпрямляюсь и сажусь на сидение. В лобовом стекле, среди черной пустоты, блестят два десятка желтых пятен уличных столбов вдоль главной улицы. На этом все – других источников света не видно. Мне всегда казалось, что Доброе выглядит поживее. Впрочем, я уже давно здесь не был.

Хорошо, что телефон здесь работал – а то я бы не смог предупредить сестру.

– Едем в обход, вон к тому дому, – я показываю пальцем.

– Который с края? – уточняет Сергей и заводит машину.

– Да. Фары выключи, пожалуйста. Столкнуться здесь не с кем, а Наташка просила по возможности не привлекать внимания.

Сергей делает, как я попросил, и окружающий мир практически погружается во тьму. Спасают только луна и звезды. Черный лес по обеим сторонам дороги уступает место квадратным черным пятнам низких панельных домов. Они хорошо заметны на фоне звездного неба и чем-то напоминают надгробия.

Поселок оставляет тяжелое впечатление. Словно специально дождавшись нашего визита, цепочка уличных фонарей гаснет. Сергей еще сильнее сбавляет скорость, тщетно силится разобрать что-нибудь на дороге.

– Аварийку включи, – лениво подсказывает Салман.

Я не возражаю. Тусклое тревожное мерцание поворотных указателей позволяет хоть что-то разобрать в ночной черноте, но при этом не столь заметно, как обычные фары.

Звонкие ритмичные щелчки сейчас даже заглушают двигатель, тихо порыкивающий где-то под капотом.

– Здесь налево, давай в объезд, – я указываю направление.

«Волга» ползет по краю поселка в направлении старой лесопилки. Здесь под колесами – укатанная грунтовка, идем плавно и тихо. Дом, где живет сестра – последний, у самого края Доброго. По моей просьбе Сергей не заезжает во двор, останаливается неподалеку, загнав машину под крону деревьев, выросших у дороги.

– Сиди, я доведу его, – распоряжается Салман.

Деркач глушит мотор, отдает ему ключи, чтобы тот открыл багажник. Я аккуратно выбираюсь наружу, пока Салман достает увесистый рюкзак, наскоро набитый одеждой, собранной у меня на квартире, и пакетами с различной медициной, переданной заштопавшим меня врачом.

– Сам дойти сможешь? – спрашивает бригадир.

Я твердо киваю и неспешно иду к дому, опираясь на костыль, чтобы не нагружать ногу. Еще не успел к нему привыкнуть, боюсь упасть. Стучу своей палкой, двигаясь по асфальтовой дорожке вдоль стены, до второго подъезда… Салман открывает передо мной дверь.

Мы заходим в темный подъезд, зги не видно. Ни одна лампочка не работает, лунный свет сюда не проникает. Салман вспыхивает зажигалкой, из темноты на нас выплывает беспощадная лестница. Я опираюсь рукой на перила, но никак не могу приладиться, чтобы опереться костылем на ступеньку. Салман отнимает у меня костыль и оставляет его у стены. Подстраивается сбоку, чтобы я оперся.

Я благодарю его, но Салман только отмахивается – мол, не стоит.

Медленно мы поднимаемся на третий этаж при дрожащем свете зажигалки, то и дело гаснущей. По мере приближения к цели я начинаю волноваться, понимаю, что сестра, мягко говоря, довольна не будет. Но мне довериться больше некому. И спрятаться больше негде.

Я тихо стучу в нужную дверь. Через полминуты она открывается, на пороге – Наташа. Стоит в ночной рубашке, бедняжка, стыдливо прикрывается, смущается. Быстро нас осматривает, машет рукой, чтобы входили.

– Я сбегаю за костылем и вернусь, – шепчет ей Салман, сбрасывает рюкзак на пол и выходит.

Опираюсь рукой на стену, стою на одной ноге. Улыбаюсь, чтобы не волновалась.

– Привет, сестренка, – говорю.

– Кто это? – она кивает в сторону двери. Говорит испуганно. Она опасается моих друзей.

– Друг. Товарищ…

– Понятно. Зря спросила… Дойдешь или помочь?

– Дойду. Допрыгаю.

Стараюсь, чтобы мой голос звучал весело. Ничего мол, страшного, обычное дело. С облегчением плюхаюсь на диван в зале. Слышу, что пришел Салман. Он шепчется с Наташкой наедине, но в темноте я прекрасно слышу. Он обращается к ней так уважительно, аж смешно.

– Наталья… Простите, не знаю, как вас по отчеству.

– Это неважно, – кротко отвечает сестра.

Я слышу щелчок замков и шуршание в рюкзаке. Салман говорит:

– В рюкзаке все необходимое по медицинской части. Бинты, антисептик. Рана еще не закрылась, но Евгений знает, как обрабатывать, ему все объяснили. Вот эти две ампулы отдельно – это морфий.

– Ему нужно? – тревожится Наташка. Боится, что я наркоман, глупышка.

– Нет, нет, не беспокойтесь, не нужно. Даже без раны не нужно. Это на всякий случай. Если будут осложнения, сильные боли. Введите внутримышечно один кубик и сразу звоните мне. Вот мой номер. Никому его не показывайте.

– Поняла. Сколько он здесь пробудет?

– Через неделю заберем его, когда в Энске кое-что порешаем и все утихнет. Не бросим вашего брата, не беспокойтесь. Дренаж уже удалили, рана закрывается. Если воспаления не будет, Евгений быстро поправится.

– Вы не думайте, я его не гоню. Просто если он скрывается… Будет тяжело его прятать долго.

– Я прекрасно понимаю. Не беспокойтесь, мы найдем ему местечко безопаснее. Но сейчас ему лучше залечь на дно в Добром. Я с ним попрощаюсь, хорошо?

Салман входит в зал, вежливо сняв грязные ботинки. Мне немного стыдно, я вот наследил.

– Все, мы тебя передали сестре, слушайся Наталью во всем, – Салман серьезно говорит, прямо слушаешь и веришь, что искренне. – Через неделю позвони мне, тогда и заберем тебя. Раньше не надо. Скорее всего, буду недоступен.

Меня гложет совесть, что приходится оставлять пацанов.

– Я как рана затянется, сразу вернусь. Буду с братвой до конца, Салман.

– Успокойся, Евгений. Лучше не светись, отдыхай пока.

Уходит, Наташа сразу закрывает дверь за ним. Ходит по квартире молча, ничего не спрашивает. Набирает в таз воду и моет полы за мной. Стыдно, но и обидно немного. Сестру как будто не беспокоит, что брат получил пулевое и теперь вынужден скрываться.

– Прости, сестренка. Я бы убрал, но не могу, – примирительно говорю я.

Она неопределенно машет в мою сторону рукой. Снимает ботинок с ноги, относит в коридор. Затем возвращается в зал, помогает мне пересесть на стул и стелит на диване.

– Наташ, ты чего молчишь?

– А что мне говорить? – она говорит, конечно, тихо, как всегда, но я уже научился различать в ее речи всякие оттенки. Сейчас это было раздражение. Наташа аккуратно кладет подушку и раскладывает одеяло.

– Ну, спросила бы, как дела.

– И как думаешь, почему не спрашиваю?

– Не знаю… – честно отвечаю я.

Моя сестренка-цыганочка сердится, у меня такое милое чувство от этого в груди разливается. Вроде бы мы не так много лет в одной семье были, но все равно крепко сдружились. Похожей утратой были надломлены, наверно, поэтому.

– Ты с мамой давно разговаривал?

Умиление сразу пропадает. Вот же стерва, знает, куда надавить. Огрызаюсь:

– Вот не надо про мать, Наташенька.

– А как из армии вернулся, чем занялся? Где учиться планируешь, работать?

Знаю я эти песни, слышал. От матери нахваталась. Выросла и стала старой моя младшая сводная сестра.

– Сама все знаешь. Лучше и не спрашивай, – говорю.

– Вот и я о том же.

Язва. Сейчас скажет «тебе хоть кол на голове теши», «сгинет твоя буйная головушка». Что еще там положено этим бабам говорить?

Но нет. Молча вышла из комнаты. Досыпать. Стерва.

Сержусь, хотя понимаю отчасти. Бабам сейчас очень трудно, вот они и цепляются за прошлое. Учеба, работа… Только нормальные деньги сейчас не так зарабатывают. Потом, может, будет и так, но мне-то сейчас жить надо.

Почему Наташка не понимает? Потому что маленькая еще. И дурочка. Сама тоже хороша – нашла учебу, на дизайнера в художественном колледже. Думает, что если малюет красиво, сможет себя прокормить. Пусть не обманывается, после выпуска ей одна дорога – на рынок трусами торговать. Рядом с инженерами, учителями и всеми прочими лохами, застрявшими в совковом прошлом. Вырвалась из дома, тоже мать бросила, но плохой я. Хотя так-то понятно – она не родная. Кровь имеет значение, кто бы что ни говорил.

Немного отхожу, злые мысли помогают успокоиться.

Как бы то ни было – к ней я приехал прятаться. Не к матери. Не хочу таким горе-молодцем перед ней показываться, с дыркой в ноге. Я же гордость, сын-молодец. Мама думает, я на стройке работаю, наивная. Надеется, что я строительный колледж окончу. А сестра ей не говорит про меня, не выдает. Осуждает меня, но матери врет. Во спасение, значит.

До чего же на диване неудобно. Так всегда в незнакомом месте. Поворачиваюсь на живот, но начинает ныть нога. А на спине я в принципе засыпать не могу.

В голову лезут разные мысли – о пацанах, которые в Энске остались. О том, что Салман задумал. Вроде и дух захватывает, а как подумаешь – может, и зря. Подставляет энских пацанов. Хотя, справедливости ради, и сам подставляется. За такое не простят, если узнают… Думаю грешным делом, может и хорошо, что меня подстрелили молоковские, хорошо, что я здесь, а не там. Подленькая мысль, но разумная.

Ворочаюсь, но уснуть не удается. В окне на горизонте расползается мутной желтой полосой медленно наступающий летний рассвет. Встаю с кровати, подхожу к окну, стараясь не так сильно постукивать костылем.

Здесь природа красивая. Небо чистое, звездами усыпанное. В городе такого не бывает. Об этом поселке и о шахтах здешних дурная молва ходит. А я так мыслю, что люди напраслину возводят. Хорошее место – наедине с природой, наедине с собой. Морд противных меньше, лицемерных этих харей. Чисто здесь, хотя и мрачно, конечно.

Сумерки начинают отступать, я решаю насладиться видом из окна. Среди деревьев ползет туман, небо мрачное и серое. Похоже, сегодня будет весь день моросить. Сажусь на стул, ставлю костыль у стенки, а он, собака, падает вниз. В ночной тишине звучит как раскат грома.

Слышу торопливый топот за спиной.

– Женька, что с тобой? У тебя все хорошо?

Волнуется за меня, сестричка-то.

– Прости, разбудил. Надеюсь, соседи не слышали.

Наташа облегченно вздыхает, увидев, что я цел.

– За это не волнуйся, здесь нет никого ни сверху, ни снизу, – говорит она. – Через этаж вроде бы пара стариков живет, но они в процессе переезда в Энск, пока отсутствуют.

– Так ты что же, в подъезде совсем одна?

– Выходит, так.

Наташа подходит к окну и смотрит на меня снизу ввверх. Печально так, как только она умеет.

– И не одиноко тебе? – спрашиваю.

– Одиноко… – сестра ставит себе стул и садится рядом. Встречаем рассвет вместе. Мне это нравится. А Наташа опять отвечает – Одиноко, Женя. Но мне нравится. Я никогда не любила, когда много людей вокруг.

– Одно дело – когда людей много. Другое – когда вообще никого нет. Все плохо.

Она молчит какое-то время, а потом говорит уверенней обычного, будто решилась на что-то:

– Жень, надо серьезно поговорить…

– Ну, не начинай, Наташка…

– Нет, послушай…

– Ты уже говорила мне все это. И в этом году, и в прошлом. Какой смысл повторяться?

Сестренка показывает пальцем на мою ногу с повязкой.

– Вот какой смысл. Это – звоночек. Это тебе Господь намекает – пора заканчивать.

– Закончу, когда время придет. А сейчас время такое, сейчас так надо.

– Может, кому и надо, но не тебе. Ты хороший парень.

Вот это да, комплименты пошли. Ухмыляюсь.

– Ты сейчас скажешь – «о маме подумай», да? Я думаю, Наташка. Думаю, что всю жизнь мы вот так семьей на скотов всяких пахали – на государство это вонючее, теперь на мудаков разных… – Наташку аж передергивает, я быстро извиняюсь. – На гадов то есть. А я хочу, чтобы она имела все, что ей захочется. – Сестра пытается перебить, но я не даю, продолжаю с напором: – Надо там матери машинку стиральную – пожалуйста. В Турцию сгонять – пожалуйста. Тебе вот тоже – образование нормальное в универе, машину там, если хочешь. И в красоты салон – ты девчонка ладная, только тусклая чуть-чуть. Накрасить – будешь огонь. Чернявенькая будешь, и с губами алыми. Жениха найдешь…

– Какого? – она перебивает поток моих рассуждений. – Как твой нерусский друг?

– Ну и что, что нерусский? – я удивляюсь ее придирчивости. – Главное, что Салман порядочный и честный человек.

– Порядочный?! Честный?! – удивляется так сильно, аж глаза нараспашку.

– А кто сейчас порядочный и честный? Мусора позорные?

Сестра аж поморщилась. Снова начинаю закипать. Ну почему она такая глупенькая?

– Да уж куда лучше в милиции служить, чем бандитам.

– Сестричка моя, ты про ментов ничего не знаешь. Я про них все понял еще в девяносто первом. У пацанов на рынке были кое-какие разногласия с администрацией, а те суки в подментованных оказались. Облава была, братанов мордой в пол положили. А вот Вовка Минтай… Кстати, помнишь Вовку? – Наташка печально качает головой. – Ну как же, Вовка? Мы с ним в футбол гоняли еще во дворе. У него батя на рыбном комбинате пахал, потому и погоняло такое. Ладно, неважно. Короче, Вовка с испугу дернул, и мусор какой-то, тварь легавая, паскуда, мразь, прямо в башку ему шмальнул. Понимаешь, шлепнул Вовку нашего, как комара прихлопнул. Менты – это главная погань в стране, Наталья. Но энские легаши – прикормленные у воров, скоро под Салманом ходить станут. Так как разница, если в конечном счете все равно на него работать? Не худший вариант, поверь.

Пока я говорю, Наташка молчит и на меня не смотрит. В окно глядит – как там рассвета разгорается. Наконец, вздыхает горько:

– «Менты», «погоняло», «шлепнул»… Сам себя слышишь? Так нормальные люди не разговаривают.

Ой, какие мы нежные. Зло думаю – прости, милая, что ранил твою тонкую душевную организацию. Не хочешь знать, как все в жизни устроено – так и стой в сторонке. Схоронись, сестренка, в какой-нибудь дыре и сиди там, не отсвечивая.

Внезапно мне в голову приходит, что она так и поступила. Это заставляет меня задуматься.

– Мама не хочет машинку стиральную, – говорит Наташа, и на этот раз ее тихий голос звучит необычно жестко. – И в Турцию она не хочет. Мама хочет, чтобы сын ее пережил.

Радио внезапно прерывает наш разговор звуками нового гимна. Я сразу веселею, потому что мне не нравится, куда пришел наш диалог.

В Энске я слышал по радио попытку каких-то диджеев-комиков придумать слова на эту музыку, так что я решил подпеть:

– Я лю-блю тебя, моя Росси-и-и-я!

В те-е-бе есть много пре-и-му-ще-с-тв.

Никакой эмоции на лице сестры. Ей не понравилась шутка.

– Я пойду собираться, – сухо сказала она. – А то на работу опоздаю.

Не успеваю опомниться, а Наташка уже ушла из комнаты.

– Какую работу? – я вскакиваю с места и тут же сажусь обратно – боль в ноге не позволяет на нее опираться. – Ты же на каникулах!

Сестра ничего не отвечает. Беру костыль и, постукивая, иду к ней. Гимн в радио сменяется позывным «Широка страна моя родная». Проводное радио, Наташа, серьезно? Тебе двадцать или шестьдесят?

Спрашиваю про себя, все равно она меня не слышит.

Дверь в комнату сестры закрыта на защелку, я вижу сквозь мутное стекло ее силуэт. А ничего у нее фигурка-то… Наконец она одевается и открывает дверь. Я сразу с вопросом:

– Остановись, сестренка, погоди. Какая это у тебя работа?

– Самая обыкновенная. На какую все нормальные люди ходят. Тебе тоже бы попробовать, Женя.

Проходит мимо меня в ванную комнату, серьезная, резкая. Не узнаю эту тихоню. Отпускаю ее чистить зубы, ничего не отвечаю. Пробовал я уже работать, хватит. Интересно только, где она в этой дыре работу нашла? Оделась в какие-то джинсы мешковатые и водолазку. Ничем не примечательный внешний вид. Непонятно.

Иду на кухню и сажусь за стол. Радио передает последние новости. Избирком закончил считать голоса. Ельцин выиграл, конечно. Я и не сомневался. «Не дай бог», да.

Не хочу терпеть этот совковый бубнеж. Что я там уже не слышал? Чечня, кредит, демократия, прочее дерьмо… Как они все надоели. Тяну руку и выдергиваю проклятый ящик из розетки. Лучше уж в тишине.

Наташа приходит на кухню, начинает готовить завтрак, ничего не говоря. Получаю свои бутерброды и чай, сердечно благодарю.

– Скажи все-таки, где работаешь?

– А ты не будешь смеяться? – переспрашивает сестра. Как-то по-детски это прозвучало, ей богу. Мотаю головой.

– Честное пионерское, не буду.

– Тут стройка за поселком идет. Все местные там работают, больше негде. Турбазу делают.

И что здесь было смешного? Порой Наташка удивительно мнительная. Наверно, слишком привыкла к моим прошлым насмешкам. Она деловито пьет чай.

– Я побежала, а то на автобус не успею. Пешком далековато.

– Тут автобус ходит? – удивляюсь.

– Да, специально для строителей. Утром собирает, вечером развозит. Почти весь поселок уезжает.

– И хорошо платят? – улыбаюсь, предвкушая горький ответ. Наташа, стесняясь, называет сумму, которая меня удивляет. Конечно, это не мой доход ни разу, но все равно – по меркам нынешней России, весьма неплохо. Прожить можно.

– Я для мамы откладываю, – добавляет она. – В сентябре вернусь в Энск, снова будем вместе жить. Тогда и потрачу.

– Не надо. Я ей нормально высылаю.

Прозвучало не очень хорошо. Родной сын, а деньги матери по почте отправляю. Неудобно лично отдавать. Но не возьмет она, да и спрашивать будет. А я боюсь материнских распросов, неудобно мне врать.

– Она не берет твои. Кладет на сберкнижку, – отвечает сестра.

– Что?!

Вот это поворот! Неприятные новости, а Наташка так спокойно говорит, будто ничего страшного не происходит.

– Откладывает для внуков, – поясняет сестра.

– Для каких внуков?! – я кричу, но тут же понижаю тон. В окружающей тишине я прекрасно слышу эхо собственного голоса. – Они года через два все сгорят. Пусть тратит.

– Так, некогда это все обсуждать, я побежала. – Наташа встает из-за стола и идет в прихожу, напяливает какую-то потрепанную красную курточку, чтобы не промокнуть от дождя и дешевые сапоги из кожзама. Жалею ее про себя. Обещаю, что дам сестре, пусть и сводной, все самое лучшее, и это время скоро придет. Наташа дает на прощанье последние указания: – В холодильнике борщ в кастрюле, разогреешь на обед. Из мясного в морозилке курица, если хочешь, пожарь. Только разморозь обязательно. Воду набери в кастрюлю…

Улыбаюсь, и она осекается. Есть во всех женщинах, даже самых молодых, вот это материнское, глубоко внутри. Это очень мило.

– До свиданья, строительница, – говорю. – Не стой под стрелой.

Она выходит и закрывает за собой дверь. Щелкает замок, и через дверь доносится затухающий цокот низеньких каблучков ее сапог. Еще через несколько минут – рокот двигателя откуда с улицы. Да уж, тут всякий транспорт – это событие. Судя по характерному булькающему звуку двигателя, строителей здесь развозит 677-ой Лиаз. Трудяга… Меньше их стало в Энске в последнее время, заместили «икарусами».

Звук автобуса вызывает во мне ностальгические воспоминания. Я ведь, когда маленький был, хотел автобус водить. Прямо мечта – крутить баранку эдакой громадины и везти полный салон людей. Думал людям экскурсии проводить по Энску, смешно вспомнить. Представлял это так: «Справа вы можете видеть здание водоканала, построенное в таком-то году таким-то архитектором. Остановка «Водоканал». Следующая остановка – «городская больница №2». Будьте взаимновежливы, не забывайте в салоне свои вещи».

Маленький дурачок, а что с дурачка взять? Все мальчишки с машинками играют в детстве, чем я другой?

Тогда у меня другая сестра была. Не младшая, а старшая. Вика. Практически ее не помню. Волосы у нее были светло-каштановые, а глаза… Не знаю. Светлые вроде. Помню – пока я дудел себе под нос и возил по ковру пластмассовый «жигуль», голубой такой, Вика возилась с глупыми резиновыми пупсами. Одевала их, даже сама им шила одежду. Всегда звал ее в машинки играть, ныл… Никогда не отказывала, садилась рядом, нянчилась со мной. Ничего про машины не знала, а я ей рассказывал. Сейчас я понимаю, что знала она все, просто слушать меня нравилось.

Когда Вика умерла, мать с отцом развелись. Не могли друг на друга смотреть, хотя никто там виноват и не был. Просто судьба. Нечестно, когда умирают такие молодые. Через год мать мне другую сестру привела – на замену как будто. Тихую такую, забитую. Чертенка… Ох, и невзлюбил я ее поначалу. Черножопой называл, смеялся над ней, до слез доводил.

Стыдно теперь до невозможности. Игрушек у нее своих не было, пока ей мама не купила, так она в мои машинки играла, а я отбирал и прятал. Сам уже был большой, в машинки играть, но и ей не позволял. С куклами умершей сестры тем более – однажды даже побил ее за это, они ж Викины…

Теперь вот она работает, вкалывает на каких-то тварей за копейки… Ну, пусть даже не копейки, но по какому праву вкалывает? У человека детства не было толком, так она не доучилась еще, а уже пашет.

Обидно за Наташку ужасно. И еще скучно.

Часы в прихожей на стенке стучат размеренно по башке: цок, цок. Каждую секунду красная стрелка дергается вперед, а потом раздражающе трясется, достигнув очередной рубеж. Выглядят часы отвратительно – на черно-бордовом желтые отметки часов и минут, без единой цифры. А, нет, приглядываюсь – есть римские цифры, только они изображены на грубых черных квадратных лепестках по краям этого убожества. Название «Янтарь», знак качества… Ну-ну.

Цок-цок. Пол-восьмого утра, еще целый день впереди. Кошмар.

Решаю проверить Наташкину комнату. Хоть узнаю, чем сестричка живет. Надо только аккуратно.

Захожу, оглядываюсь, собираю первые впечатления. Кровать аккуратно заправлена. Когда мы жили с мамой, она всегда заправляла. Сейчас, наверно, перестала, но перед гостем, видимо, неудобно. Чудная она – я не осужу, я не заправляю. Глупо это, как по мне.

У стены напротив кровати стоит старое советское трюмо с тремя зеркалами. Ну, это понятно, в каждой русской квартире такое есть. По крайней мере, в каких я был. Тут же кое-какая косметика – помада, лак для ногтей. Пудра какая-то или как там это называется. Интересно, перед кем она тут прихорашивается? Надо бы спросить. Может, жениха нашла, усмехаюсь про себя.

На стене висит постер Дитера Болена. Какая ж ты у меня самая обыкновенная… Мне кажется, сейчас уже такое не слушают. На комоде стоит магнитофон. Модель с возможностью записи, двухкассетник. На высокой полке для кассет – большое количество стандартных TDK-ашек на девяносто минут, заботливо перезаписанных с других, таких же безымянных.

Интересно, ведь где-то существуют оригинальные кассеты, с которых все эти песни переписывают? Мне иногда попадались. Перебираю Наташкино музыкальное богатсво, в каждой коробочке – вкладыш, подписанный ее аккуратным почерком. Что у нас тут? Печальная ситуация. «Армия любовников», «Абба», «Модерн токинг», «Союз – 95». Ну, союзовский сборник еще ничего – там «Агата» даже есть. Нормальной музыки нет – ни «Продиджи», ни «Оникса». В самом низу лежит кассета без записки. Может быть, пустая, но кто знает?

Заправляю в магнитофон, запускаю. Низкое шипение намекает на соответствующее качество записей. Слышу гитару, знакомые аккорды…

Батюшки, это ж Наташа поет. «Сколько я бродил, сколько колесил…».

А я и не знал, что она на гитаре умеет. И когда только научилась? Где аккорды подсмотрела? Слушаю внимательно. С ее голосом плаксивая гопническая баллада слушается как-то глубже. Поет Наташа со странной хрипотцой, чуть надрывается. Одно слово, цыганка. Ее это…

– Я сошью себе рубаху

Из кленового листа…

Почему «из кленового листа», Наташа? Вроде бы в песне было «из крапивного»? Хотя, из кленового как-то логичнее. Рубашка из крапивного листа точно не поможет избавиться от зуда.

На кассете еще несколько песен. Очень интересный выбор – после петлюровского хита Наташа поет «безымянную реку» наутилусов.

Затем сестра обращается ко мне, и я здорово пугаюсь, но быстро соображаю, что запись предназначена кому-то еще:

– Знаешь, я все время опасалась к тебе подойти. Ты таким был хмурым, особенно последний год. Я, конечно, понимаю, почему… Знаю, каково это – терять, кого любишь. И понимаю, что не до меня сейчас. Просто решила записать тебе пару песен, чтобы поддержать. Не обижайся, что кассету подбросила тайком. Мне трудно по-другому. Знаю, что у тебя уже есть хорошая подруга. Но если ты все же чувствуешь себя одиноко – на самом деле ты не один. Не принимай следующую песню как-то особенно на свой счет, она просто мне нравится, потому что грустная. Но жизнь не обязана быть такой грустной.

Я едва не смеюсь в голос. Ох, и дурочка! До чего же она чудная и наивная! Неудивительно, что эта запись так и осталась на полке, небось, сама понимает, как все это глупо звучит.

В заключение сестра тихо перебирает струны и поет «как жаль, что нам не быть вдвоем».

Жаль? Ну не знаю, мне вот совсем не жаль. Мне смешно. Оказывается, Наташка-то в школе сохла по какому-то дураку. Интересно, одноклассник? Конечно, одноклассник, она кроме как в школу никогда и никуда не ходила толком. Перематываю назад и возвращаю кассету обратно.

Несмотря на желание посмеяться над прошедшей школьной горе-влюбленностью своей сестры, тактично решаю оставить ее в покое. Не хочу признаваться, что шарился по ее вещам.

Забываю про костыль, случайно наступаю на ногу без опоры. Больно. Зато вспоминаю, что надо обновить повязку и обработать рану. Достаю все необходимое, разматываю бинты. В конце он отклеивается, я стискиваю зубы. Осматриваю дырки на ноге, превращающиеся в грубые шрамы. В том месте, где повязка прижималась к ним, вижу на марле желтоватые пятна. На ощупь твердые, засохшие. Сержусь сам на себя, врач предупреждал о необходимости регулярной смены повязки, чтобы свежая марля позволяла уходить отделяемому.

Щедро лью перекись и плотно забинтовываю, запоминаю время. Главное – не допустить заражения.

Цок-цок-цок…

Возвращаюсь в комнату сестры, решаю порыться в комоде и столе. Вдруг, отыщется дневник, девочки любят его вести. Всегда интересно заглянуть в сокровенное другого человека. Дневника не находится, зато мне попадается ее выпускной альбом. Открываю, рассматриваю лица, читаю имена… Пытаюсь угадать, кто из них может быть ее тайным воздыхателем. Точнее, объектом воздыхания.

Накрывают воспоминания. Кое-какого имени здесь не хватает. Одна жгучая прелестница, познакомился на дискотеке, а потом узнал, что она из класса Наташкиного – мир тесен. Сейчас немного стыдно, что с малолеткой мутил, но тогда я и сам был не сильно старше – только после армии. Ох, и горяча девка была, без тормозов, быстро до койки добрались. Но и характер у нее был соответствующий. Бывают такие – вроде натуру сучью сразу видно, а удержаться все равно невозможно, так и тянет. Слишком уж красивая и умная, стерва. Требовательная, высокомерная. Впрочем, я ей быстро надоел… оно и к лучшему, учитывая, кто у нее батя оказался.

Закончила она плохо. Жаль… А в школе не стали альбом выпускного класса портить фотографией с черной ленточкой.

Урчанием о себе напоминает голодный желудок, возвращаю альбом на место. Опробуем Наташкин борщ… Открываю холодильник. Да уж, с едой негусто. Из мясного только шмат голого сала, без прослойки. Может, и правда курицу из морозилки пожарить? Решаю не портить продукт и попросить сестру приготовить вечером. Разогревая себе борща, нарезаю бутерброды с салом – закусить.

А вообще ничего она готовит. Я в этом плане неприхотливый – если хозяйка нормально делает борщ, значит, меня устраивает. Ухмыляюсь – что значит «устраивает», это моя сестричка, в конце концов, куда я от нее денусь?

Чай приходится пить голый – в доме ни конфет, ни шоколада, ни печенья. Ну и ничего страшного – я не барышня, чтобы сладеньким объедаться.

Поев, решаю устроить себе послеобеденный сон. Рановато, но, в конце концов, вчера не спал сутки, глаза так и тянут закрыться. Завожу будильник на электронных часах с яркими зелеными цифрами, укладываюсь на диван, закрываю глаза.

Цок-цок-цок…

Ах да, конечно. Встаю, закрываю дверь в зал. Вроде тихо… Но ощущение обманчивое. Заглушенный было звук часов начинает нарастать как по волшебству, не давая нормально уснуть. Вскоре он воспринимается как грохот.

ЦОК-ЦОК-ЦОК…

Матерюсь, встаю, иду в коридор и снимаю чертовы часики со стены, извлекаю из задницы проклятого аппарата здоровенную батарейку… И через минуту вставляю обратно. Уж лучше это проклятое «цок-цок-цок», чем тишина.

Странное ощущение. Когда часы умолкли, я внезапно познал настоящую, мертвую тишину. В любом, самом темном лесу что-то шуршит, дует ветер, скрипят деревья. Город может замолкать – по ночам, в тихих окраинных районах. Но здесь, при сером дневном свете эта тишина кажется мне оглушительной посреди пустой квартиры пустого подъезда… дома тоже пустого, скорее всего.

Все, теперь я не могу от нее никак отделаться, и звук часов не помогает. Иду на кухню и снова втыкаю проводное радио в розетку. Теперь новости не вызывают у меня отвращения. Приехали, докатился.

Но его бубнеж оказывается удивительно успокаивающим.

Планирую прикорнуть пару часиков…

Но недолго музыка играла, недолго фраер танцевал… Наверно, глупо было думать спрятаться, но на первый взгляд Доброе для этого прекрасно подходило.

Эта ошибка могла дорого стоить и не только мне.

Послеобеденный сон завершился не очень хорошо – визитом крайне нежданного гостя. Когда не надо, милиция может быть весьма профессиональной – меня нашли очень быстро. Впрочем, чего я ждал, скрываясь у родственницы?

Теперь я сижу на диване в шортах и майке-алкоголичке и мрачно смотрю на ворсистый ковер у своих ног. Наглый мусор стоит на нем в грязных ботинках, не удосужившись… не знаю, переобуться. Глупо, конечно, с хрена ли ему переобуваться? Ну и я тоже хорош – открыл дверь спросонья, думал, Наташка вернулась. Похоже, она еще на работе – но это и к лучшему.

– Рубцов Евгений Михайлович? – спрашивает мент. Я не отвечаю, он начинает злиться. – Я знаю, что это ты, но мне надо, чтобы подтвердил.

– Понятые где?

– Грамотный, да? Это о многом говорит.

– Имею право не отвечать.

– Все вы, подонки, о правах вспоминаете, лишь когда это лично вас касается. Рассчитываешь что-нибудь придумать до выяснения? – ухмыляется мусор и внезапно, без размаха, пинает меня в забинтованное бедро. Громко вою, обкладываю его матом. Когда боль отступает, спокойно поясняю ему причину болезненного крика:

– Сука легавая! Рана же вскроется!

Со страхом смотрю на маленькое красное пятно, растекающееся под бинтом.

– Какая рана? – невозмутимо спрашивает мусор. – Пулевое, что ли? На стрелке получил? А почему мы не в больничке?

В ответ молчу, и он повторяет вопрос об имени. На это раз киваю, стиснув зубы.

– Молодец, Рубцов. Впредь так и веди себя – адекватно и разумно. Не заставляй меня прибегать к насилию. И тогда разойдемся миром, еще будешь меня добрым словом поминать.

Вот уж сомневаюсь.

– Меня зовут Егоров Константин Игоревич. Тебе лучше звать меня «товарищ лейтенант». Не мусор, не мент и не легавый. Избегай обидных слов и учись разговаривать по-русски, тупой утырок. Я напомнил бы тебе про ответственность за дачу ложных показаний, но ты и так прекрасно все знаешь.

– Дай хоть оденусь, – бурчу я. Злобно добавляю с кривой ухмылкой. – Товарищ лейтенант. Мальчик молодой.

Я знаю, что в песне был «младший лейтенант». Мне просто хочется его как-то поддеть. Звучит по-детски, конечно.

– Не надо тебе одеваться. Я тебя забирать не собираюсь, Рубцов.

Поднимаю голову. Странный он какой-то.

– Я про тебя все знаю, – говорит Егоров. – Где родился, где жил, как до жизни такой докатился. Член организованной преступной группы. В Энске ваших называют «шурави», потому что много «афганцев». Что там на тебе? Рэкет, хулиганство…

– Не пойман – не вор. Если есть что – предъявляй.

– Да нахер ты мне нужен, неуловимый Джо? Слишком уж ты мелок. Когда-нибудь влетишь по-крупному, тогда и сядешь, далеко и надолго. Но это будет потом. Знаю, что на пулю ты нарвался по молодой дури. До мокрого не дорос – кишка тонка. В банде погоняло у тебя «Жемчуг» – в честь сестры выбрал, что ли? Вот же ты тупой… Кстати, о сестре…

– Не впутывай ее. Она ни при чем.

– Ну, не знаю. Укрывала от правосудия преступника…

– Ничего не знала она. Я сказал, на сук напоролся в лесу.

Сжимаю губы от досады – глупость какая. Но соскакивать поздно.

– На каких сук? – ухмыляется лейтенант. – Не отвечай, я знаю, что на молоковских. Знаю, что вы хотите ответить за наезд очень жестко. Замочить настоящего вора – шаг весьма рискованный. Интересно, откуда я про все это знаю?

– Без понятия.

– Странно. Ты же мне и рассказал.

– Не было такого! – возмущаюсь, а он только ухмыляются.

– Но ведь звучит правдоподобно. Как думаешь, Салман мне поверит? Смотри, сколько у меня рычагов давления – твой бригадир, который не простит предательства. Сестричка твоя, мама, что ждет сына-лоботряса. Как узнает она от родной милиции правду о своем единственном сыне – может и сердце отказать. Не пытайся показать, что тебе все равно – раз ты так скрыть старался.

Молчу. К чему он ведет, уже понятно.

– Но мы ведь можем договориться, да? – спрашивает Егоров.

– Что ты от меня хочешь?

– Вот это уже деловой разговор. На ваши энские разборки мне наплевать. У меня здесь своя вотчина и своя работа. Свои проблемы. Вот помог бы мне какой-нибудь сознательный гражданин…

– Я не буду крысой и пацанов не сдам.

Егоров вздыхает.

– Рубцов, может, ты заткнешься и придержишь при себе свои ценные умозаключения? Не нужен ты мне и пацаны твои не нужны. – Лейтенант достает из кармана небольшую фотографию и протягивает мне.

На фото запечатлен мальчик лет шести-семи. Какой-то грустный, забитый.

– И что? – спрашиваю я, возвращая снимок.

– Оставь себе, пригодится. Мальчика зовут Юрий Дивов. Его похитили. Есть сведения, заслуживающие доверия, что его удерживают в Добром. Мне нужно его найти.

– Ну, удачи, – говорю. Думаю про себя – мне, конечно, жалко паренька, но я-то здесь при чем?

– Ты совсем тупой, Рубцов? Ты его найдешь.

Какая уверенность… Я не люблю, когда на меня давят.

– Я похож на следака?

– Придется найти в себе скрытые возможности, Жемчуг. Не поможешь мне – я тебе тоже не помогу.

Больно мне нужна его помощь. Но я понимаю, чем обернется несогласие.

– Как давно мальчика выкрали?

– Наконец-то вопросы по делу. Чуть больше месяца назад. Дивовы переехали в Энск, а вскоре Юра пропал. Скорее всего, его прячет кто-то из местных.

– Месяц? Да его, поди, убили уже, – удивляюсь я.

– Нет, я знаю, что он жив.

– Откуда?

– Я не буду раскрывать тебе свои источники. Много чести.

Егоров припер меня к стенке. Хочу-не хочу, но приходится согласиться.

– Я попытаюсь помочь. Но ничего не могу гарантировать, – говорю сквозь зубы.

– Ты уж постарайся, – ухмыляется лейтенант. – Пока я добрый.

Он быстро пишет в блокноте номер телефона, вырывает листок и отдает мне.

– Будешь звонить и ежедневно докладывать.

– Не хочу при сестре…

– И не надо. Не притворяйся более тупым, чем ты есть. Найдешь в городе телефон-автомат.

Егоров уходит прочь, оставляя меня в смятении. Я не для того отправился в эту дыру, чтобы пахать на какого-то мелкого мусора. Предпочел бы шариться по энским заброшкам, и то лучше, чем здесь. Но теперь выбирать не приходится.

Устало ложусь на кровать, пялюсь в потолок. Сначала в голову лезут плохие мысли, но постепенно приободряюсь. Где наша не пропадала? В конце концов, если хорошо себя проявлю, буду искренне стараться, может, и пронесет. Вот только напрягает, что этот лейтенант чересчур много знает. Боюсь, что придется сводить с Салманом, чтобы решить вопрос его молчания.

Где же у нас утечка по Молоку?

Я точно ничего не рассказывал.

Глава II

Наташа будит меня, открывая входную дверь. Она возвращается с работы усталая.

– Курицу пожарил? – спрашивает с порога. С надеждой спрашивает. Жаль ее расстраивать, но что поделаешь?

– Прости, сестренка, но я ж не умею.

– Ладно… Но хотя бы разморозил?

Молча опускаю голову, изображаю, что мне стыдно.

– Прости, уснул днем.

– Что с тебя взять? Бестолковый ты…

В глазах у нее такая усталость, что я вызываюсь помочь.

Пока она принимает душ после работы, чищу для нее лук, разделываю ледяную тушку под горячей водой. Вскоре приходит и Наташа, вся такая домашняя и уютная. Глядит на мои старания и оттаивает, прямо как эта курица.

Она тепло благодарит, когда я укладываю разделанную птицу на сковороду. Выглядит очень мило, в потертом халатике и домашних тапках. Стройная, худенькая такая… Вообще-то, мой тип. Знаю, что некоторые ценят крупных, даже пышных женщин, но мне больше по душе маленькие, скромные, тихие. Не бой-бабы, а те, которые хотят быть «за каменной стеной».

– Как в целом день прошел? – спрашиваю.

Ловлю себя на забавной мысли – спросил как будто муж.

– Скучно. Я помогаю по отделке помещений. Поначалу было интересно, а теперь привычно.

Интересно, какой мы были бы парой? Мы по крови все же не родные, так что это не извращение никакое. Я раньше об этом не думал, потому что она была маленькой, младшенькой, зато теперь – ей достает женственности. Так что в порядке бреда – но пытаюсь представить нас вместе.

– И как идет стройка пятилетки? Долго еще?

– На лето хватит. А вообще, скоро закончится, тогда все и разъедутся. Странная эта затея, как по мне. Кто здесь будет отдыхать, в этой разрухе?

Наташа пытается рассуждать, как взрослая, и это ей удается. Иногда мне кажется, что она более взрослая, чем я. Может, потому что у нее мама умерла, когда она была маленькая. А в чужой семье жил пацан-придурок, который ее обижал. Как тут не повзрослеть раньше времени? Мне становиться стыдно от собственной детской глупости.

– А у меня новости… Скорее хорошие, – говорю. – Можешь меня больше не прятать и не скрывать.

– Почему?

– К нам заходила милиция… – Наташа испуганно вздрагивает, я спешу ее успокоить. – Да он вообще не местный, не бойся. Из Энска приехал. К тебе нет никаких вопросов. Ко мне, в принципе, тоже. Придется поработать немного на родное государство, но повод достойный. Буду сыщиком. Здорово, правда?

Но Наташа не разделяет моей натянутой радости.

– Что ты должен для них сделать? – тревожно спрашивает она.

– Найти кое-кого. Скажи, ты не видела тут мальчика? – Я хлопаю себя по карманам, но не могу вспомнить, куда положил фотографию. – Блин, фото похерил. Ну он, такой, маленький, лет семь, короткая стрижка, темные волосы. Зовут Юра Дивов.

– Я тут вообще детей ни разу не видела. А почему именно тебя попросили помочь?

Я не хочу отвечать, что заинтересован в этом деле, так как в противном случае нас ждут крупные неприятности. Выкручиваюсь на ходу:

– Мент считает, за пропажей мальчика может стоять кто-то из Доброго. Ты не видела здесь никого подозрительного?

– Нет… Ничего себе. – Наташа здорово расстраивается. – Я поспрашиваю завтра на стройке.

Моя добрая сводная сестренка, смотри как переживает. Только мне это ни к чему, так что я возражаю:

– А вот этого не надо. Ни к чему афишировать эти поиски, давай просто наблюдать. Я завтра прогуляюсь. В магаз зайду. Ты чего-нибудь вкусненького хочешь? Если будут спрашивать, почему хромаю – скажешь, в лесу напоролся на сук.

Говорю с улыбкой, подмигиваю.Уже жалею, что рассказал ей про мальчика. Теперь будет смотреть на окружающих и думать разное плохое.

– Ну что ты, мулаточка… Не бери в голову, не расстраивайся.

Хочу ее как-то подбодрить. Прихрамывая, подхожу и беру за руку.

– Ты чего? – удивляется она.

– Вставай, сестричка. Пожалею тебя.

Она улыбается – мило нежно, не показывая зубов. Вообще-то, она довольно красивая. Конечно, цыганская внешность – на любителя, но я понимаю тех, кому нравится. Глаза большие, загадочные. Ресницы черные, длинные. Взгляд у нее… Даже не знаю, как сказать. Обволакивающий. Смотрю на сводную сестру, а чувства внутри нарастают не братские. Вижу перед собой не девочку-несмышленку… а молодую девушку.

Созревшую.

Наташа встает и крепко прижимается ко мне. Я прижимаю к себе ее хрупкое тельце. Пальцами ощущаю тепло ее кожи сквозь тонкую ткань. Шумно дышу в ее черные волосы. Они так красиво смотрятся на фоне светло-коричневой кожи. Она у меня не настолько темная, как молочный шоколад, скорее, как кофе с большим количеством молока. И наверняка, вкусная… Нежно и аккуратно целую ее в плечо… Наташка пахнет мылом. Правильно, она же только что из душа. Вроде не отстраняется. А ведь всегда была такой застенчивой. У нее, небось, и мужчины-то никогда не было.

То, что я – чисто теоретически – могу стать ее первым, сильно меня заводит.

Хотя что значит – чисто теоретически? Вполне практически. Я мужчина, она женщина, все решается просто, почему нет? Мои руки скользят по ее спине. Лифчика нет – ну разумеется, она же в домашнем. Пожалуй, хватит мне, дураку, колебаться, пора переходить к делу. Решаюсь. Она же мне сводная, так что стесняться нечего.

Целую ее в шею, знаю, что девки от такого тают. И тут она от меня начинает отталкиваться. Дошло, значит. Но отталкивается слабенько, несерьезно. Может, думает, что какое-то недоразумение, а, может, просто кокетничает. Не такая она, чтобы так сразу. Я смотрю в ее прекрасное смуглое лицо. В глазах непонимание… Воображает, изображает. Улыбаюсь, провожу ладонью по щеке, касаюсь губ. Я знаю такой тип баб – хотят, но ломаются. Строят из себя всякое… Тут главное – вежливая настойчивость.

– Женя, что ты делаешь? – спрашивает она чуть испуганно. Стараюсь успокоить и объяснить:

– Наташ, ты не бойся. Ты же знаешь, я не обижу. Все хорошо будет, – заправляю непослушный локон за ушко. – Не бойся, я аккуратно… Люблю я тебя, глупенькая. Давно люблю.

Наклоняюсь, чувствую, что упирается ладонями, мягко продавливаю.

– Я же твоя сестра! – возмущается еще.

– Не сестра ты мне, ласковая, – говорю. – Мы не родные, цыганочка. Мама только опеку на тебя оформляла. Так что все по-любому законно. Не ломайся, солнышко, ну ты что, я же знаю, что ты хочешь…

Резкий удар по щеке приводит меня в чувство. Ах вот ты какая… Лицо горит, хватаю ее руки, сжимаю. Желание слегка утихает, и меня накрывает приступ запоздалого стыда. В ее глазах нет ненависти, но я вижу кое-что похуже. Разочарование и боль. Отпускаю ее, опускаю взгляд.

Я же знаю, что опеку мама оформила вместо удочерения только, чтобы пособие было. А относилась к Наташе, как к родной, и это было взаимно.

Возбуждение сменяется облегчением.

Мы едва не совершили огромную глупость. То есть, я едва не совершил. Согласись она – а я же вижу, что хотела, я симпатичный… Как же мы потом друг на друга смотрели?

Неудобно как-то.

– Прости… Затмение нашло, – с трудом выдавливаю из себя.

Думаю, что сейчас выгонит. Беру себя в руки. Ну и ладно, ничего страшного, здесь полно пустых квартир, не пропаду.

Пошла ты. Нежная какая…

Какая долгая тишина. Только слышу из коридора: цок-цок-цок…

– Садись за стол и пусти меня к плите, – говорит Наташа спустя целую вечность. – А то курица подгорит. Ничего не было. Я никогда об этом не вспомню, если это не повторится.

Спокойно киваю. Пронесло. Умница, Наташа.

Черт меня дернул – и правда, что я, другую бабу себе не найду?

Наташкина курица кажется мне самой вкусной на свете едой. Неловко, но все же разговариваем. Что случилось – это маленькое недоразумение, все нормально.

Постепенно напряжение проходит, и между нами все остается по прежнему.

Смотрим вечером телевизор. Сестра говорит, что ей нравится «Миллениум» – какой-то новый сериал. Страшная жуть, как по мне. Столько кровищи… Хотя, как ни старайся, жизнь все равно страшнее.

Я бы рассказал сестре, какие люди в этой жизни иногда встречаются, но решаю не грузить девочку. Пусть лучше смотрит свою страшную сказку и боится маньяков из телевизора. Надеюсь, что ей никогда не придется познать, что такое настоящее зло.

Перед сном прошу сестру разбудить меня пораньше. Ох, и непросто это будет, учитывая, что сегодня ночью я задумал небольшую прогулку.

Глава III

Цок-цок-цок…

Секунды тянутся тоскливо и медленно, пока я пытаюсь бороться со сном. Можно было бы включить телевизор, чтобы облегчить ожидание, но боюсь привлечь внимание Наташи. Ей точно не нужно знать о моих планах. Еще запричитает – тебе нужен покой, нога еще не зажила.

Заботливая она.

Аккуратно ставлю ноги на пол, слегка опираюсь на них. В бедре ноет, но ничего страшного. Рывком встаю на ноги… Больно конечно, но жить можно. Разойдусь, привыкну.

Стараясь не шаркать, одеваюсь, чтобы выйти на улицу. Название поселка, где я нахожусь, само по себе меня ни в чем не убеждает. Место, может и доброе, только люди злые. К выходу надо подготовиться. Я, к сожалению, оставил дома любимое перышко, так что заимствую на кухне что попроще – кухонный нож. Самый короткий. Небольшой самодельный карман в моем левом рукаве рассчитан под складник, и нож нормального размера там просто не поместится. В конце концов, не в размере дело, а в умении – умении быстро, точно и без лишних колебаний наносить удары в самые чувствительные части чужого тела. Сматываю из газеты своего рода ножны, чтобы лезвие не разрезало ткань. Потайной карманчик закрывается кнопкой. Я успею быстро достать оружие, если потребуется.

Трудней всего мне даются ботинки, в кой-то веки пользуюсь ложкой. Застегиваю кожанку, выскальзываю из квартиры. На лестнице темно, хоть глаз выколи. Медленно спускаюсь, опираясь на поручень. Перекладина под рукой вибрирует, словно вот-вот проломится под моим весом.

Запах подъезда здесь другой, чем у меня дома. Никакой кошачьей ссанины или пивной кислятины. Только гнилая затхлость и влага. На первом этаже – ряды темно-зеленых почтовых ящиков, в каждом – три черных дырки. Размер как будто специально, чтобы мизинец застревал. Интересно, сюда в принципе могут доставить письмо?

Дверь открываю аккуратно, боюсь протяжным скрипом ржавой петли разбудить сестру, хоть до нее три этажа. Выхожу, оглядываюсь на подъезд. Черные дыры окон в серых панелях. Так не только в Наташином доме, так везде. Улица освещена фонарями и от этого только сильней контраст с ночной теменью.

В моих планах разведать ночную жизнь Доброго. Чем живут местные по ночам? Творятся ли здесь темные делишки? Я уверен, что творятся. Где есть эта сволочь – человек – там всегда творятся темные делишки. Но дети должны быть вне этого… Дети – это святое. Пацану надо помочь, так что хоть и западло мне с ментами снюхиваться, я могу заставить свою совесть это стерпеть.

Кабина телефона-автомата одиноко стоит у перекрестка в конце главной дороги. Разумеется, в ней больше нет стекол. Желтые и красные ошметки краски скупо покрывают ржавое железо. Под телефоном черным маркером было написано: «Олеся – шлюха» и номер местный телефона – видимо, чтобы каждый мог проверить. Надпись была старая, но ее никто не оттирал. Всем было плевать на рекламу Олеси, как и на рисунок прыщавой жопы на двери таксофона. Вся страна в «наскальных» надписях, прямо эпидемия какая. Хотя задница нарисована не без таланта, стоит отметить.

Снял трубку, с облегчением слышу гудение. Работает. Это хорошо, только номер Егоров дал энский, а у меня нет с собой никакой мелочи, чтобы звонить по межгороду. Да и что он здесь принимает? Смотрю на монетоприемник, ухмыляюсь. Разумеется, аппарат никто здесь не модернизировал. Стоимость звонка – две советские копейки, вот только где я их возьму?

Меня выручает справочная табличка под диском с цифрами. Телефон «ноль-два» – звонок бесплатный.

– Дежурная часть энского района Иркутской области, лейтенант милиции Левина. Слушаю вас.

– У меня информация для лейтенанта Егорова Константина Игоревича. Он из Энска. Можете меня соединить?

– Одну минуту…

Из трубки раздается щелканье, шуршание. И, наконец, этот противный голос. Жаль, я как-то надеялся, что его не смогут найти и я просто оставлю сообщение, чтобы передали. А он, сука, даже ночью работает.

– Я вас внимательно слушаю.

– Это Рубцов Евгений.

– Что у тебя?

– Да пока ничего. Я, собственно, доложить, что приступил к работе и хотел спросить, с чего лучше начать. У вас там источники какие-то… Может, знают, где мне искать?

– Рубцов, я знал, что ты тупой, но не думал, что ты олигофрен. Если бы я знал, где ребенок, я бы его уже нашел.

Если такой умный, то и искал бы его сам, думаю про себя, но ответить лейтенант Егоров мне не дает:

– В следующий раз звони по делу. По прямому номеру, а не через «ноль-два». Все, работай.

Разговор окончен. Даже не попрощался. Я таких знаю – если сядут, то уже не слезут. Вешаю тяжелую трубку на железный рычаг. Едва я выхожу из таксофона, гаснут последние фонари, и Доброе погружается во тьму. Спасает только полная луна. Вскоре мои газа привыкают к ее слабому свету. На фоне звездного неба черным прямоугольником торчит недостроенная многоэтажка. Несмотря на всего лишь семь этажей, она должна дать неплохой обзор на поселок.

На улице пусто и тихо, я стараюсь не шуметь, чтобы не привлекать внимание. Но мое шарканье все равно кажется мне слишком громким. Недострой огорожен покосившимся деревянным забором. Пробираюсь на территорию вокруг многоэтажки. Ступаю осторожно, раздвигая перед собой плотный бурьян. Под ногами хрустит строительный мусор, обещающий незабываемые ощущение, если я споткнусь и упаду. Подволакивая больную ногу, вхожу в черный проем подъезда, из которого уже давно сняли дверь. Чиркаю зажигалкой, осматриваюсь. Внутри меня встречают темно-серые стены с черными потеками, вдоль которых набух мох. В этой обстановке квартиры воспринимаются больше как отсеки корабля. Пыльная лестница не имеет перил. Без привычной решетки и поручня по левую сторону ступеньки выглядят странно и жутко. Я инстинктивно прижимаюсь ближе к стене, опираюсь на нее рукой и начинаю подъем.

Мои неспешные шаркающие шаги эхом отдаются от голых бетонных стен. Внутри здания гуляет странный подвывающий ветер, чувствую его порывы кожей. Ощущения не из приятных, тем более он, сука, все время гасит пламя зажигалки. Когда это происходит, я вообще ничего не вижу. Жалею, что не взял с собой фонарь. Решаю про себя – если потеряю зажигалку, просто лягу и буду ждать утро. Если буду бродить здесь на ощупь – точно навернусь в шахту лифта или слечу с лестницы.

Но все проходит относительно благополучно. Я выбираюсь на несостоявшийся восьмой этаж. Черные пятна лестничных пролетов на плоском бетонном полу, ставшим крышей, различимы неплохо.