Дар рыбака

Julia R. Kelly

THE FISHERMAN’S GIFT

Перевод с английского Анастасии Измайловой

© Julia Kelly, 2025

© Измайлова А., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Посвящается Оливеру, Калуму и Эмили

Так пойдем, дитя людей,

В царство фей, к лесной воде, —

Крепче за руку держись! —

Ибо ты не понимаешь, как печальна жизнь[1].

Уильям Батлер Йейтс

Пролог. Шотландия, 1900 год

Джозеф знает о приближении бури. Он замечает опоясавший луну желтый ореол и ледяные проблески в зимнем небе, когда поднимается с пляжа, то и дело останавливаясь, чтобы дать передохнуть ноющим скрипучим коленям.

Позднее ветер меняется с западного на восточный, и, проснувшись среди ночи, Джозеф чует затаившееся в открытом море чудище, его арктическое, непривычно солоноватое дыхание. Он мог бы и предупредить односельчан, разучившихся видеть знаки – низко парящих в воздухе чаек, ночное небо, поднявшийся ветер, – но зачем? Пусть буря разметает их дымоходы, перепугает собак, а рубашки с простынями взовьются над крышами, будто крылатые предвестники смерти. Ведь, если подумать, разве кто-нибудь из них хоть что-нибудь сделал, когда налетевшая много лет назад буря отняла у него нечто гораздо более ценное?

Шторм уже собирается над Вершинами, где в стойлах ютится скот, а в поле жмутся друг к другу овцы. Вихрь проносится вдоль домов и лавочек на улице Копс-Кросс, мимо окна на втором этаже над бакалейной лавкой, где миссис Браун, так и не сомкнувшая глаз, окидывает взглядом узенькую улочку и черное полотно посеребренного звездным сиянием моря. Почуяв перемену ветра, она затворяет ставни, возвращается к печи, подхватывает на колени собаку по кличке Рэб и садится ждать.

Дальше, вниз по холму, в домике возле ведущих к Отмели ступенек, Дороти зажигает фонарь и ставит его на карниз окна верхнего этажа – путеводный огонек для потерявшихся во тьме бушующего моря.

Разразившаяся буря отнимает кое-что у рыбацкой деревушки, притулившейся на утесе. Срывает с крыши черепицу, скрадывает овец; валит деревья, разбивает в щепки пару лодок о прибрежные скалы. Но кое-что и дает, что на утро обнаружит Джозеф, когда в блеклых рассветных лучах пойдет проверить собственную лодку.

Некий дар.

Сейчас

Стремясь поскорее вернуться к домашнему очагу и кипящим кастрюлькам, женщины снуют по лавке миссис Браун, и слякоть затекает внутрь из-под двери с порывами пронизывающего ветра. Как обычно, Дороти не обращает ни малейшего внимания на нарастающий гул голосов у прилавка, но внезапное молчание тотчас замечает. Стоя с полупустой корзиной в руках – всего пара картофелин да луковиц, – она видит, как женщины толпятся у окна, и ее охватывает странное, неведомое чувство. Кожу на руках стягивает, а по затылку пробегают мурашки. Она ставит корзину на пол и подходит к окну. Протерев запотевшее стекло, выглядывает наружу. Дождь пополам со снегом оседает меж булыжниками мостовой, а небо словно наливается свинцом. Дороти смотрит вверх и видит сельчан, что взбираются на холм по узенькой улочке, сгрудившись, зажмурившись и пригнув головы; затем она переводит взгляд вниз, по направлению к Отмели, и тут замечает его.

Джозефа.

Он шагает прямо посреди дороги. Когда Дороти осознает, что он несет на руках, из груди у нее вырывается пронзительный, животный вопль. Джозеф, должно быть, оторопел не меньше ее – лицо бледно как мел, глаза испуганно распахнуты. Мокрые волосы у ребенка на его руках отливают черным серебром, тело обмякло, кожа на лице посерела. Он весь лоснится от морской воды, крупицами усеявшей его волосы, одежда насквозь промокла и потемнела. Тут она слышит оханье женщин и чувствует, как все лица оборачиваются на нее. Миссис Браун кладет ей на плечо красную, обветренную руку, и Дороти, обернувшись, понимает, что хозяйка лавки зовет ее по имени, но в ушах у нее звенит, потому что она уже сама все увидела…

Как одна ножка болтается в коричневом ботинке, а другая свисает – посиневшая, холодная и босая.

Дороти выходит на улицу, будто во сне. Остальные тоже выходят – кто-то наблюдает за ней, другие смотрят на мужчину с ребенком. Дороти словно распущенное вязание, ибо ее взгляду явно предстал призрак прошлого. Она подается было вперед и протягивает к ним руку, но Джозеф проходит мимо, дальше по мощеной улице, и женщины из лавки, словно плакальщицы, тянутся следом. На углу он оборачивается и качает головой, чтобы никто за ним не шел, и тут они замечают, все разом – и подергивающуюся босую ножку, и безжизненно повисшую окоченевшую руку. Ребенок вдруг закашливается, и Джозеф пускается бегом, насколько позволяет ледяной дождь, и сворачивает к дому настоятеля, скрываясь за углом.

Дороти стоит на месте как вкопанная. Она пытается размежевать былое и настоящее, но это выше ее сил. Ей так и хочется пойти за ними следом, поверить в то, что это он, и все-таки она нетвердым шагом возвращается домой, еле взбирается по лестнице, не потрудившись даже затворить входную дверь, ощущая в теле то ли тяжесть, то ли легкость, сама не понимает, что именно. Не помня себя, она проходит в спальню мимо неизменно запертого чулана и шаткой походкой устремляется к шкафу.

Под мокрым снегом, задуваемым с моря, стекла окон постукивают и дребезжат, а ветер завывает, пролетая от двери и вверх по лестнице, к Дороти, вставшей на колени перед нижним ящиком. Открыв его, она на ощупь перебирает шерстяные нательные майки с исподним, пока не находит то, что искала. На миг ее поражает, как он так быстро просох. Она ощупывает знакомые изломы на коже, достает его и, бережно обхватив руками, перекладывает в карман передника. Затем закрывает глаза, опирается лбом о шкаф и вдыхает запах коричневого ботиночка с отголосками морской соли, сохранившимися столько лет спустя.

В продуктовой лавке миссис Браун поднимает с пола корзину Дороти, кладет на место лук с картошкой и, несмотря на ранний час, переворачивает вывеску на двери надписью «Закрыто» наружу.

Той ночью Дороти впервые за долгие годы снится сон о Моисее. Он играется в волнах, на мелководье. Она опирается спиной о валун, чувствуя сквозь тонкий хлопок платья его тепло, пропитывающее кожу на лопатках. Она наблюдает за мальчиком – волосы его серебрятся под солнцем, под искрящимся на морской глади светом – всем тем, что сохранила память. Во сне она задремывает, а просыпается уже зимой: над головой темное низкое небо, кругом свирепая буря. Волны вздымаются громадной стеной, и она мечется по пляжу взад и вперед, зовет его, но ветер перехватывает ее голос и подкидывает вверх, в небеса. Но стоит ей подумать, что для него все потеряно, как он находится вновь: прилив отнес его в сторону вдоль побережья, и он стоит как ни в чем не бывало, а волны обрушиваются на него одна за другой. Он оборачивается и улыбается своей тихой улыбкой, а его зеленые глаза переливаются, словно морская пучина.

«Мамочка?»

Когда она просыпается, уже взаправду, за окном воет ветер, а подушка, сжатая в замерзшем кулаке, вся мокрая.

Поутру в деревне все только и ждут, как бы обсудить происшествие, хотя и напускают безразличный вид из чувства приличия. Женщины торопливо семенят по обледенелым булыжникам в лавку миссис Браун, чтобы прикупить пару ненужных вещиц, пока ведущие в деревню и обратно дороги не замерзли и жители не оказались отрезаны от мира, как и в любую другую зиму.

Они наполняют корзину всякой всячиной и подходят расплатиться, выжидая, пока миссис Браун по своему обыкновению возьмет все в свои руки, облокотившись о прилавок и карандашом заправив за ухо выбившуюся прядь седых волос. Но сегодня она на редкость тиха и с непроницаемым взглядом деловито высчитывает стоимость покупок.

– Господи помилуй, неужто никто вслух не скажет? – не выдерживает Нора, худощавая и бойкая в противоположность миссис Браун, и остальные тут же выдыхают и опускают на пол корзины, обрадовавшись, что кому-то хватило смелости озвучить то, о чем думали все. – Я будто привидение увидела! – Она закрывает глаза, но тотчас снова открывает, дабы убедиться, что все взгляды устремлены на нее. – Этот ребенок – вылитый… то есть, мне так показалось, пока не вспомнила про возраст. Сколько лет уж минуло? Пятнадцать? Двадцать?

– А где он его обнаружил?

– К пляжу прибило, по словам настоятеля… Притом живого, можете себе вообразить!

– Я слышала, он им сказал…

– Ой ли? Я только утром к ним ходила. Он и слова не проронил!

– Так ты его видела?

– Ну, сама не видела, но Марта сказала…

Остальные многозначительно переглядываются, выказывая свои мысли относительно таких утверждений.

Нора заговорщицки понижает голос:

– Уверена, за этим что-то кроется. Даже ботиночек…

На этой реплике все умолкают: слишком необъяснимый случай, слишком схожий. Даже миссис Браун прервала подсчеты и замерла с луковицей в одной руке и карандашом в другой, застигнутая врасплох странным стечением обстоятельств.

Нора прощупывает почву дальше:

– А я ведь всегда говорила, что этот мальчишка…

Наконец-то миссис Браун прерывает молчание:

– Довольно разговоров. У вас ни капли жалости не осталось? Не знаю, как вам, но мне недосуг тут лясы точить. Скоро выпадет снег, и я хотела бы попасть домой до темноты, большое спасибо.

Монетки раздосадовано звякают о прилавок; женщины расплачиваются и, подхватив корзины, расходятся, оскорбленные и отчасти озадаченные. Ведь если и был в деревне человек, кто на протяжении долгих лет не питал ни малейшей жалости к Дороти Грей, так это сама миссис Браун.

– Как там парнишка?

Джозеф переминается на пороге и вертит в руках шляпу.

Жена настоятеля, Дженни, отшатывается под ледяным дуновением холода, который он впускает, а сама глазами пробегает по его лицу и окидывает взглядом улицу позади. Затем со вздохом говорит:

– Лучше проходите в дом, хотя бы не стойте на холоде.

Джозеф переступает их порог второй раз за неделю, но в прошлый потрясение при виде ребенка отбило у него всякую наблюдательность. На этот раз он замечает, что Дженни уже на сносях и как сильно выпирает набухший живот; замечает подготовленную загодя коляску и то, как Дженни, едва заметно замешкавшись, проводит его дальше по коридору. Горничная Марта поднимает глаза от теста, которое месит, и кивает.

Дженни вежливо откланивается:

– Вы пока обождите здесь, Джозеф, а я пойду позову мужа.

Жар от печи до боли обжигает руки, но Джозеф подвигается поближе, благодарный ей за тепло. Как только Дженни захлопывает дверь и шаги ее удаляются, Марта отряхивает руки от муки о передник.

– Согреть тебе чего-нибудь попить, а, Джозеф? Ты будто насквозь промерз. – Улыбка у нее оживляется.

– Нет, я на минутку, и тут же вернусь к своему очагу, – отвечает он и взглядывает на закрытую дверь, прислушивается к тишине в коридоре. – А что мальчишка, как он там?

Марта тоже беспокойно оглядывается на дверь, а затем взахлеб выпаливает:

– Не обронил ни слова. Только и делает, что спит. Я приготовила ему говяжью похлебку и кормила с ложки, ну и попутно печь протопила.

– Так, значит, он выживет? Не умрет ни от переохлаждения, ни… – Джозеф насилу сглатывает.

В коридоре раздаются шаги, и Марта снова принимается месить тесто. Джозеф протягивает руки к очагу, и Дженни с облегчением застает обоих в той же позе, что и прежде: Джозеф так и стоит в пальто, даже не присядет, не устроится поудобнее.

– Настоятель сейчас занят, – строгим голосом отрезает она, а взгляд ее падает на растекшийся по кухонному полу снег. – Мальчик выживет, Джозеф, – хорошо, что вы принесли его к нам. Поставим его на ноги и, как только погода позволит, отвезем в больницу на материк, а оттуда, с Божьей помощью, домой. – Она указывает на кухонную дверь. – Как видите, мы несколько заняты, поэтому…

Джозеф коротко кивает в знак благодарности и вновь уходит в снегопад. Он и раньше был уверен, что о нем судачили – будто бы то, что случилось той незапамятной ночью, как-то связано с ним. И теперь они опять возьмутся за старое. Казалось бы, ему уже не привыкать, но Джозеф так и не привык. Уходя из пасторского дома, он пинает каменную ступеньку крыльца.

Спустившись к Отмели, он рьяно принимается за починку лодки и с головой уходит в работу, отрывая гнилую вагонку на палубе, стиснув зубы, еле согревая руки над жаровенкой.

И тут он видит ее. Дороти. Она стоит на нижней ступеньке и оглядывает морские просторы. Она его еще не приметила, и, пользуясь моментом, он окидывает ее пристальным взглядом.

Она уже не та хладнокровная юная женщина, что только переехала в деревню, чей взгляд резал острее ножа, а выражение лица озадачивало любого. С тех пор столько воды утекло. Джозеф вспоминает, как у него зашлось сердце и перехватило дыхание, когда он впервые увидел ее на том же самом месте, где она стоит сейчас, придерживающую рукой волосы. Такая непохожая на девушек из Скерри, увивавшихся за ним, хихикая и беззаботно щебеча.

Когда она успела так постареть?

На протяжении долгих лет он наблюдал за ней в церкви, видел, как она всегда приходила раньше всех и оставалась после того, как остальные давно разошлись, исполняя служение и разнося пайки по домам призрения да в домик Джини на утесе; он знает, что она все так же работает школьной учительницей и вяжет для рыбаков, хотя и не знает, кто носит ее свитера. Муж ее домой так и не вернулся, и после исчезновения Моисея он все гадает, равно как и сейчас, зачем она вообще осталась в Скерри.

Джозеф мысленно возвращается в настоящее время.

Что-то в ней переменилось. Он приподнимается на корточках и прищуривается. Вот оно что. Она без уличных ботинок, а пальто – он хмурится и снова вглядывается, чтобы наверняка, – застегнуто невпопад, и одна пола висит ниже другой. А шагает она, вопреки обыкновению, отнюдь не решительной походкой. Как будто сама не уверена, куда идет, попеременно останавливается и всматривается в море. Дороти бледна как мел, щеки совсем осунулись, спина уже не в струнку, как прежде; узкая талия, которую он в своем воображении обвивал руками, уплотнилась, а рыжие волосы потускнели, и в них закрались серебристые пряди.

Джозеф отворачивается и снова принимается выламывать мягкое дерево, сдирая палубную отделку. Из-за Дороти любовь обошла его стороной. Приготовленный с утра пораньше завтрак, а по возвращении домой – разведенный очаг, накрытый стол и ужин, по ночам теплое тело под боком – все радости домашнего уюта, на которые может рассчитывать мужчина, обошли его стороной.

Она в его сторону даже не смотрит, ни разу не смотрела с самого исчезновения Моисея, а и он не возражал, но уже близится час, когда ей вновь придется встретиться с ним с глазу на глаз.

Поскольку Джозеф не забыл их ссору, как и нанесенную ему обиду. И прекрасно знает, что она об этом тоже помнит.

Дороти не в силах противиться желанию увидеть мальчика своими глазами. В глубине души она знает, что это не он. В конце концов, она же учитель. И женщина разумная. Не может же ребенок – у нее щемило сердце от потребности в столь беспощадных словах – исчезнуть, а потом вернуться столько лет спустя, ни на день не повзрослев. Она это знает. Все верно, знает, думает она и, облегченно выдохнув, опирается ладонью о тесаный стол, а его монолитность придает ее мыслям весомости. Но тут ей вспоминается лицо ребенка, которого несли по улице Копс-Кросс, и на мгновение дыхание у нее перехватывает.

Не успевая опомниться, она сгребает пальто, натягивает ботинки и распахивает дверь на улицу. Выстроившиеся вдоль улицы домики, да и сама улица, теряются под плотной снежной завесой, а небо все еще хмуро нависает над головой, но Дороти поспешно взбирается по склону. Даже не заглядывает по дороге в лавку миссис Браун, не хочет видеть, как все толпятся у прилавка, и ловить на себе взгляд этой женщины, хотя на миг и ощущает тяжесть ее руки у себя на плече, а вместе с тем замешательство и раздражение. «Поздновато для сочувствия», – думает она и мысленно скидывает руку миссис Браун с плеча.

Уже у дома настоятеля Дороти, дрожа всем телом, пытается собраться с духом и постучать в дверь. С кухни доносится нестройное пение Марты. Слов Дороти не разбирает, но под аккомпанемент звенящих сковородок песня навевает образы нехитрого домашнего быта, и на сей раз она отчетливо стучится, как будто это ее заставили ждать.

К двери подходит Марта и, стушевавшись, ахает:

– Надо же, миссис Грей, вы уже второй посетитель сегодня! Джозеф только что заходил.

У Дороти щемит сердце.

Когда на кухню входит Дженни и видит там Дороти, она невольно обхватывает руками округлившийся живот, словно желая защитить младенца в собственной утробе от нависшей тени горя, невообразимой потери.

– Миссис Грей. Чем могу помочь?

– Я была бы вам признательна… Не могли бы вы позволить мне увидеть ребенка?

Дороти не в силах опуститься до смиренной мольбы и держится скованно на чужой кухне в обществе беременной женщины, укачивающей нерожденное дитя, и горничной, помешивающей в очаге котелок, который наполняет комнату теплым, приятным запахом жаркого.

Тут открывается дверь, и в кухню входит настоятель. Заметив Дороти, он резко останавливается.

– Она хочет взглянуть на мальчика, – с многозначительным взглядом поясняет настоятелю жена.

На секунду в его взгляде мелькает растерянность, но потом лицо настоятеля озаряет мимолетное осознание, и он кивает.

– В таком случае пойдемте со мной, Дороти.

Услышав собственное имя, не фамилию, она ощущает пощипывание в глазах и, быстро проморгавшись, идет следом за ним по мощенному каменными плитами коридору, а затем вверх по лестнице, пока они не подходят к двери в комнату, где находится дитя. На мгновение ей чудится, будто бы дверь вот-вот откроется в ее кладовую с деревянной кроваткой у стены под окошком и она, переступив порог, окажется в прошлом.

Но, разумеется, так не бывает. В этой комнате на прикроватной тумбочке то разгорается, то съеживается пламя масляной лампы, в очаге потрескивают поленья. Шторы задернуты, и в комнате тепло и уютно, по стенам скачут желтые отблески.

Глаза Дороти не сразу привыкают к освещению, но, пообвыкшись, она видит, что мальчик спит. И вновь приходит в смятение при виде разметавшихся на подушке серебристых волос. Она рассматривает его щечки, проступивший на свету легкий детский пушок. Мальчик исхудал и осунулся, и на коже темнеют ушибы. Он открывает глаза. Зеленые, как морская волна. Дыхание у нее перехватывает.

Он улыбается своей тихой улыбкой, и его зеленые глаза переливаются, словно морская пучина.

– Мамочка?

Он смотрит безучастным взглядом на Дороти, тогда как ее дыхание становится все чаще.

– Это не он, Дороти. Вы сами все видите.

Рука настоятеля мягко касается ее плеча, и Дороти внезапно ощущает жгучий стыд. Чтобы ей, взрослой женщине, взбрела в голову такая нелепица! И, ощутив в утробе пустоту, она кивает.

– Разумеется, я понимаю.

Но ладони настоятель не отнимает и стискивает ее руку.

– Это поистине ужасно, Дороти.

Она чувствует на себе его взгляд, но упорно смотрит перед собой.

– Так и не узнать наверняка, не имея возможности…

– Да, что ж, благодарю вас, настоятель. Правда. Мальчик явно под надежной опекой. Сама не знаю, зачем я пришла, – у Дороти вырывается короткий смешок, и она устремляется к двери.

Торопливо спустившись по лестнице, она проходит по коридору к входной двери и, обернувшись попрощаться, видит выражение лица настоятеля – растерянное и несколько ошарашенное. А за ним, на полу возле коляски, валяется коричневый башмачок. Дороти бросается вон, под леденящий снегопад, и на выдохе морозный воздух поблескивает.

От резкого перепада температур ей становится дурно.

У самого дома она пускается бегом и, переступив порог, захлопывает дверь и наваливается на нее спиной, едва переводя дух. Сердце у нее так и заходится.

Она чувствует затаившееся у порога прошлое, что пытается проникнуть в дом, и, плотно зажмурившись, закрывает на него глаза.

Проснувшись среди ночи, Дороти сразу заметила, – как мы порой стучимся в дверь и заранее знаем, что никого нет дома, – Моисей куда-то пропал. За окном завывала буря, и дом трясло, будто сорванный с якоря корабль, под ветром дребезжало каждое окно, каждая дверь. Дороти сама не знала, как она догадалась, но одного лихорадочного взгляда в его спальню хватило, чтобы подтвердить опасения.

Только не сегодня, только не сегодня. Только не в такую ночь.

Пробежав две комнаты, она устремилась вниз по лестнице, и глаза у нее округлились от ужаса.

Но дальше продвинуться она не в силах, никогда не могла. Она глубоко, медленно дышит, выжидая, пока ее сердце не угомонится. Она пережидает, пока не приходит в себя, затем растапливает печь и ставит на плиту похлебку. Нет уж, даже если прошлое и затаилось на пороге, слишком много воды утекло, чтобы впускать его сейчас. Может, ей и не удастся закрыть глаза на ужасающе явное сходство, но теперь нет ровным счетом никакой нужды ворошить былое.

Джозеф мог бы перекусить чем-нибудь дома, но этим вечером его так и тянет в деревенский кабак, на оживленный рокот людских голосов. Снег обратился в мокрую жижу. Он валил плотной стеной, и Джозеф закутался в куртку. «Скоро еще сильнее повалит», – думает он.

Дверь со скрипом открывается и под порывом ветра захлопывается у него за спиной. Пламя очага, колыхнувшись, мерцающими бликами озаряет лица рыбаков, обернувшихся посмотреть, кто вошел. С порога Джозефа окутывают пары застоялого эля с табачным дымом и жар очага.

После короткого замешательства, затянувшегося чуть дольше обычного, кто-то восклицает:

– Джозеф, приятель, здорово, давненько не виделись!

И Агнес, протиравшая стойку, замирает с тряпкой в руках, уставившись на него, но тут же собирается с мыслями.

– Чего тебе налить?

Джозеф подходит к столу, за которым сидит кое-кто из его команды и пара чужаков. Свободное место имеется, но Скотт, муж Агнес, расправляет плечи и загораживает весь зазор.

– У нас тут и так тесновато, – заявляет он.

Остальные взглядом заставляют его умолкнуть, и кто-то приносит лишнюю табуретку. Джозеф садится, и другие подвигаются, освобождая ему место. Какое-то время все сидят, не поднимая взгляда от стаканов, затем начинают искоса переглядываться.

Кто-то шумно откашливается.

– Ну так что, как ты там поживаешь?

– Хорошо. Похолодало. Скоро навалит еще больше снега, – отзывается Джозеф.

– Сильно буря разошлась, – отзывается кто-то, и все бормочут что-то в знак согласия, подсаживаясь ближе, раз уж речь зашла о буре.

– Так его просто вынесло на Отмель?

Джозеф втягивает пенную шапку и кивает.

– Но куда именно?

– На Валуны?

В ушах у него взвывает рев другой бури, свирепствовавшей много лет назад, и Джозеф на мгновение прикрывает глаза.

– Странное дело, что именно ты…

– Будет вам, ну, на его месте мог оказаться любой.

– Да, но оказался там не кто-нибудь…

– Я слышал, парнишка поправится. Ты с ним уже виделся, Джозеф?

Джозеф выдает лишь часть истории, которую все жаждут услышать.

– Я ходил к настоятелю. Мальчик спал. Дженни говорит, он выживет.

Тут раздается тихий голос:

– Берегись, приятель.

И Джозеф придерживает рукой кружку эля, а Скотт, отодвинув табуретку и толкнув его плечом, направляется к барной стойке. Отчасти именно поэтому Джозеф обходит кабак стороной.

Он попивает свой эль, ведет себя как можно неприметнее, и вскоре разговор меняет направление, перекидывается на причиненный ущерб, крыши, которые предстоит починить, и то, как странно буря разметала на пляже песок, оголив древний ландшафт – проступившие из-под него валуны окаменелого леса, нарушившие привычный облик береговой линии.

Когда со скрипом снова отворяется дверь и Джозеф отправляется домой, прошлое как будто уже и к нему подкралось вплотную.

– Странно это все, не находите? – Вопрос звучит неоднозначно, будто можно отнести его что к прошлому парнишке, что к нынешнему.

– После того случая он так и не оправился.

– Джозеф – человек порядочный; немногословный, конечно, ну и что с того? Надежный рыболов.

– С тебя станется – ты ведь с ним работаешь.

– Да, и я этим горжусь. – Мужчина кивает, будто на этом тема закрыта.

Но этого, конечно, ждать не приходится. Только не в присутствии Скотта.

Уж он-то молчать не собирается.

– Тогда объясни мне вот что: откуда он знал, где искать? В смысле, ботиночек парнишки?

Агнес со вздохом опирается о прилавок обеими руками.

– Серьезно? Можем мы о чем-нибудь другом сегодня поговорить?

Повисает хмурая тишина. Попытки завести непринужденную беседу проходят впустую. Скотт подходит к стойке, нарочито громко ставит на прилавок пинту пива и стирает с губ пену.

– Ну так дело в том, что нам до сих пор ничего неизвестно. Вот ведь какая штука, а? Что сейчас, что тогда. Всякий знает, что Джозеф испытывал к Дороти, а ревность подстрекает мужчин к безрассудствам. Может, рыбак он и дельный, но у некоторых все еще остались неотвеченные вопросы.

Кругом раздается одобрительное ворчание, хотя недовольство вспыхивает с двойной силой, стоит Агнес потянуться к колокольчику.

– Пора закругляться, – заявляет она, несмотря на ранний час.

Все как один накидывают куртки и поплотней натягивают шапки, поскольку морось и впрямь сменяется снегом, и снежинки ярко сверкают на фоне черного неба, пока мужчины один за другим скрываются в вечерней пурге.

Оставшись, наконец, в одиночестве, Агнес оседает, упершись руками в стойку. Только не снова, после стольких лет. Может, кому-то и хочется выяснить, что же тогда произошло, но разве она не хлебнула горя сполна?

И мучительней всего была именно горькая правда.

Тогда

Встретив Дороти на станции, настоятель подхватывает ее чемодан и несет пару километров до Скерри, вниз по пологому склону, а вдали под солнцем россыпью искр сияет море. В воздухе витает аромат утесника. Когда дорога сворачивает вправо и под горку, впереди проступают очертания деревни. Вот она и приехала в свой первый дом вдали от дома. В голове всплывают образы с безлюдных похорон матери в Эдинбурге, вспоминается исполнительность плакальщиц, промозглая церковь – но с той, прошлой, жизнью покончено.

Дороти делает глубокий вдох. Миновав пасторский дом и целый ряд домов призрения, а следом и саму церковь, построенную чуть поодаль от дороги, они подходят к расположенной по соседству школе, где настоятель выступает одновременно директором и преподавателем. Но сперва настоятель хочет показать Дороти домик, который полагается ей в связи с назначением, – точь-в-точь как она себе воображала: все чисто и опрятно, стены заново покрашены, имеется даже самая необходимая кухонная утварь. Дороти в восторге, но слишком вымоталась после долгой дороги, и от усталости все тело так и ломит. После затянувшихся вежливых прощаний и настойчивых уговоров отужинать в пасторском доме с настоятелем и его новоиспеченной женой, Дженни, настоятель уходит, и Дороти, усевшись за небольшим кухонным столиком, облегченно выдыхает.

И только когда она ложится спать в незнакомой комнате, а в доме воцаряется зяблая тишина, с улицы доносятся звуки морских волн, то и дело набегающих на берег, которого она еще даже не видела. Она воображает пляж под черным небом, звезды, отражающиеся на волнах, и наконец проваливается в глубокий сон.

В первую же субботу по приезде она начинает обустраивать класс, чтобы подготовить все к понедельнику, держа в уме заученный в университете девиз «Порядок и дисциплина, верность призванию учителя, классу и детям» – принципы, привитые ей матерью с самого детства. Дороти расставляет книги по высоте корешков, вытирает доски, выравнивает парты, оглаживает собственное платье и от волнительного предвкушения то и дело встает, осматривает стройные ряды парт, сквозь чистые окна окидывает взглядом деревню, вдыхает запах свежей краски на стенах. Затем раскручивает глобус, проверяет, чтобы колокольчик был натерт до блеска и в любой момент готов созвать детей в первый учебный день, а сама вдыхает свежий, чистый воздух новой жизни, хотя в голове у нее неотступно вертятся слова матери: «Скерри? Где это? Немудрено, что я о нем не слыхала: крохотный городишко! За детьми наверняка придется скорее присматривать, чем обучать, но для тебя это, наверное, и к лучшему», – и тут ее отчаянно тянет наружу.

И вот во время перерыва на обед Дороти наконец удается сделать то, чего ей хотелось с самого приезда. Она все время ощущала запах, видела его издалека, даже слышала из домика, – своего собственного! – возвышавшегося над остальной деревушкой, но еще ни разу не ходила на пляж. А именно на Отмель.

Спускаясь с холма, она подмечает прикованные к ней взгляды; мужчины то и дело приподнимают картузы, а женщины оглядывают ее и затем заговорщицки склоняются к подругам или мужьям. Должно быть, все в округе знают, кто она такая, и это неизбежно разжигает их любопытство; поэтому она изображает на лице выражение отрешенной вежливости, подобающее профессии преподавателя, и продолжает путь как ни в чем не бывало, ощущая пристальные взгляды даже спиной. По правую сторону располагается бакалейная и по совместительству кондитерская лавка Браун: окна в переплетах чисто вымыты и заставлены знакомым товаром – чаем «Липтон», горчицей «Колман», овсянкой «Квакер», – и Дороти внезапно захотелось зайти, взглянуть, что еще у них есть. Может, найдется что-нибудь перекусить на обед. Она воображает, как сидит на Отмели, ест пирог и смотрит на лодки, но тут же отбрасывает эту мимолетную мысль. Обедать на улице? В одиночку? Что за мысли лезут в голову? И она толкает дверь. Раздается звон колокольчика, и она щурится, пока глаза не привыкают к полумраку.

Справа у прилавка вкруг толпятся молодые женщины, и редкие солнечные лучи очерчивают их лица, разом обернувшиеся на нее. Дороти улыбается и кивает, ощущая, как обводят взглядом ее новенькое платье, широкий кружевной воротничок, начищенные ботинки, и замечает, как женщины переглядываются.

– Так вы новоприбывшая учительница? – В голосе женщины сплошь шипы да острые углы, ни намека на доброжелательность.

– Верно, мисс Эйткен. Дороти Эйткен.

Она протягивает руку и делает шаг навстречу.

Кто-то усмехается, потом откашливается, и женщины опять переглядываются. «Так вот оно что, – думает Дороти, – точь-в-точь как говорила мама: избегай лишних сплетен, репутацию надо поддерживать». Улыбка застывает у Дороти на губах, и она красноречиво вскидывает брови.

Женщина за прилавком скороговоркой перечисляет имена всех присутствующих:

– Мисс Белл. Эйлса Белл. Мисс Баркли. Нора Баркли…

Хоть и не сразу, Дороти догадывается, что над ней подтрунивают. А чего еще она ждала? И Дороти по очереди со всеми здоровается, а затем неторопливо обходит магазин, берет что-то с полки, переворачивает почитать состав, тем самым выказывая невозмутимость. В конце концов она берет то, что ей даже не нужно, – какао от «Кэдбери», затем подходит к прилавку и, дождавшись, пока женщины не расступятся, все с той же натянутой улыбкой кладет медяки на деревянную столешницу. Дороти с облегчением чувствует, что вышла победительницей в этом сражении, разученном еще на детской площадке, среди ехидства и косых взглядов, где фокус в том, чтобы держать улыбку, приподняв брови и отбросив чужую предосудительность, будто тебя это нисколько не заботит. Но когда она выходит за порог, из-за полуприкрытой двери вслед ей доносятся слова: «Как же нам повезло! Ее высокоблагородие, собственной персоной» – а затем дружный хохот. Дороти выходит на солнце и, секунду помедлив, бросается прочь.

У подножья холма дорога петляет влево, вдоль скалистого обрыва, и внезапно Дороти оказывается на верху крутой лестницы, ведущей к пляжу, а прямо перед ней во всей красе искрится под лучами солнца море; в воздухе витает солоноватый рыбный запах, вдали виднеются лодки, доносятся крики чаек, кружащих и пикирующих над водой.

Обувь у нее совсем не к месту, и Дороти надеется, что никто не заметит, как она сползает в ней по камням с корзинкой в руке, и, наконец, выходит на пляж. Она смотрит, как бурлит, будто дышит, морская махина, как вздымаются и опадают волны, и не может совладать с охватившим ее странным восторгом. На одной из лодок какой-то мужчина встает во весь рост и, прикрыв глаза от солнца, вскидывает взгляд на нее. Она невольно смотрит в ответ, и оба замирают, разглядывая друг друга с головы до ног. Тут он приподнимает руку, и Дороти внезапно спохватывается. Что бы сказала ей мать? Она опускает глаза и вдруг замечает потертости на кожаных ботинках и испачканный песком намокший подол. Она уходит прочь и, не оглядываясь, торопливо взбирается по ступенькам наверх.

На следующий день Дороти с нетерпением ждет предстоящую службу. В церкви Святого Петра, покровителя рыбаков, – единственном месте, где она точно знает, кто она такая, и не чувствует себя лишней. На церковном кладбище опрятно и прибрано, что похвально, замечает она, – дело множества рук, а сама церквушка простенькая, с зубчатой башенкой без лишних орнаментов и украшений, не считая арочных окон, сияющих под солнечными лучами. Люди все прибывают, и Дороти пытается угадать, каких детей ей предстоит обучать, воображает, как встретит их на пороге, стройной колонной выстроившихся у классной двери, и каждый займет свое место, со своим учебником, доской и мелком.

Настоятель стоит у входа в церковь и приветствует паству. Завидев Дороти, он вскидывает руку.

– Мисс Эйткен, как удачно! Пойдемте, познакомлю вас с односельчанами.

Сердце у Дороти заходится, но она оглаживает платье у талии, как делает всегда перед ответственным делом, и следует за настоятелем, соорудив на лице вежливую улыбку. Стоит ей поравняться с настоятелем, как он принимается перечислять имена прихожан, сопровождая их краткой сводкой о каждом.

– Это Нора и Эйлса.

А затем, как будто между прочим, добавляет:

– К слову, Нора – одна из наших лучших вязальщиц, а выпечка Эйлсы – что ж, убедитесь сами. – Дороти узнает в них вчерашних насмешниц, и у нее слегка сводит живот. Следом за женщинами в гордом одиночестве идет хозяйка лавки.

– А это миссис Браун.

Дороти отмечает уважительный тон настоятеля и холодный оценивающий взгляд миссис Браун. К своему удивлению Дороти замечает, что одета она весьма странно. Платье свободного покроя, подпоясанное вместо ремня шнурком, к тому же – на ней ведь не мужские сапоги? Но тут настоятель продолжает:

– Миссис Браун знает тут всех и каждого, так что, если вам что-то понадобится, обращайтесь именно к ней. Сам я быстро это усвоил. Ох, а вот и Джейн с Уильямом. Печальная история, как-нибудь в другой раз расскажу.

Женщина явно старше мужчины, в ком, несмотря на рост, угадывается что-то мальчишеское. Они подходят и пожимают ей руку. Женщина, Джейн, стоит со спутником плечом к плечу, и Дороти не может понять – то ли это брат и сестра, то ли муж и жена. Уильям улыбается и щурится на солнце.

– Доброе утро, мисс Эйткен. Приятно видеть новые лица в деревне.

Но Джейн, поджав губы, тотчас его уводит, пробормотав: «Да-да, разумеется».

Жена, получается.

Дороти знакомится с вязальщиками сетей и плотниками, с крупными и мелкими земледельцами, бондарями и рыбаками. Женщины прядут и ткут, разделывают и заготавливают рыбу; одна работает белошвейкой – что Дороти отмечает на будущее, – многие приходят с детьми, цепляющимися за материнские юбки и руки. В именах Дороти вскоре теряется, поскольку многие спешат укрыться от их испытующих взглядов и светской хроники настоятеля в промозглом сумраке церкви.

Все уже рассаживаются по местам, когда наконец входит Дороти и, опустившись на последнюю скамью подле незнакомого старика, с благодарностью за наступившую тишину слушает, как настоятель принимается зачитывать объявления: вязальные вечера, дежурство в церкви, подаяние неимущим. И, уже едва прислушиваясь, Дороти окидывает взглядом сельчан, детишек, шаркающих и ерзающих на месте, большие семьи и семейные пары – всех этих людей, с которыми ей предстоит ужиться, и убеждает себя, что никого нарочно не выискивает, уж точно не того рыбака, который приветственно вскинул руку, прикрывая от солнца глаза, когда на Отмели не было никого, кроме них.

Но его здесь и нет.

«Джозеф тем и берет, – раздумывает Агнес, ставя воду на плиту и разворачивая мыло, – что он ни на кого не похож». Ни на ее отца, ни на других мальчишек. О, разумеется, она сама не прочь похохотать над их скабрезными шуточками и недвусмысленными намеками, да и позаигрывать с парнями ей по душе, но Агнес понимает, что за этим стоит и к чему все ведет. Только этим утром у мамы под глазом расплылся синяк, щека вся распухла и наполовину перекрыла глаз.

Опрометчивая свадьба и неподходящая пара.

Скоро Джозеф к ним заглянет, он всегда приходит на пятничный ужин, а порой даже приносит отборного краба или лобстера из рыболовецких ловушек. Вода почти нагрелась, малыши как раз в школе, старшие вовсю работают, а Джини пока на рыбном рынке, так что Агнес раздевается и достает тряпичную мочалку с полотенцем. Вопрос в том, как ей показать Джозефу, что она уже подросла и в младшие сестренки ему не годится? И хоть у них пять лет разницы, другие девушки уже к восемнадцати выходят замуж и заводят детей. Агнес вздыхает. Подружка посоветовала принимать лавандовые ванны, поэтому Агнес растирает в таз цветочные бутоны и заливает их водой. Комнату заволакивает землистый запах. Агнес отирает лицо, намывает подмышки и груди; выскребает грязь из-под ногтей и начищает их хозяйственной щеткой. Она подмывается, а под конец опускает таз на пол и ополаскивает ноги. Усердно растеревшись полотенцем, она надевает чулки и накидывает чистое платье, а будничное убирает в корзину с бельем, заготовленным на утреннюю стирку. Она расчесывает волосы, а про себя считает – все та же подружка посоветовала считать до ста взмахов, чтобы расчесаться до блеска. На двадцать третьем взмахе расчески Агнес слышит еле доносящийся со взгорья звонок об окончании школьных занятий.

Она поспешно выносит таз в сад, сливает мутноватую воду в закутке возле свинарника, затем пускается обратно на кухню и принимается резать для ужина лук, будто и вовсе не готовилась к приходу Джозефа.

Полуденное солнце, отразившись от ножа, поблескивает на ее ногтях, и Агнес упоенно наслаждается юностью тела в чистеньком и свежем, бережно залатанном платье. В один прекрасный день она будет готовить ужин для мужа, с малышом на подходе, а может, и младшеньким в юбках – крепеньким мальчуганом, – обзаведется семьей, дружной и крепкой, где бояться будет нечего, и детям не придется прятаться под простынями и рассказывать друг другу сказки или распевать стишки, лишь бы не слышать, как отец швыряет мать об стены на кухне.

И может, думает Агнес, подкидывая на шкворчащий лук обрезки из мясной лавки, не ровен час, и именно сегодня Джозеф наконец-то ее заприметит.

Стука в дверь она не слышала, однако же записка тут как тут: самый краешек торчит из-под двери, а на нем отточенным почерком выведено ее имя. Мисс Эйткен.

Дороти поднимает записку, и сердце у нее замирает, стоит ей позволить себе мимолетную глупость и снова вспомнить рыбака.

Мисс Эйткен,

приглашаем Вас в кружок по вязанию для благородных дам в бакалейной лавке «Браун» по четвергам.

Миссис Браун

Дороти вздыхает.

Все-таки мисс Эйткен, а не Дороти.

От миссис Браун.

Дороти насилу сглатывает. В ушах звучит гулкое эхо ее формального приветствия в лавке и уклончивый отклик женщин; щеки у нее пылают.

Устроившись за кухонным столом, Дороти перечитывает записку. Вдруг она все не так поняла?

Благородные дамы.

Ее высокоблагородие.

Дороти вспоминаются дружные стайки девчонок на детской площадке и собственная оробелая обособленность. Под стать матери, которая к вечеру тоже стояла у школьных ворот поодаль от других родителей; и Дороти шла ей навстречу под ее суровым взглядом, тогда как остальные припускали бегом. Мама беготню не одобряла. Равно как детские игры. А еще громкую болтовню. И щипок за руку служил действенным напоминанием на случай, если Дороти вдруг забывалась.

В детстве она всегда стыдилась того, как легко ее доводили до слез, как остро она нуждалась в проявлениях любви и стремилась к этому всем своим существом. Прошло немало лет, прежде чем она поняла, что мать только того и ждала, легко манипулируя ее чувствами, что давало ей немалую власть.

Происходило это всегда по накатанной. Комнату постепенно наполняла тягостная тишина, так что Дороти насилу дышала и двигалась от беспокойства и все ломала голову, что же она натворила, чем заслужила отчужденное лицо, разочарованный вид, накрепко, словно шнурком, поджатые губы.

В попытках задобрить мать пустячным жестом – заварить ей чай, к примеру, который она выпивала с напыщенно-укоризненным взглядом, – Дороти все слабела и чуть не падала в обморок от нараставшего смятения.

Когда же мать наконец соизволяла простить ее, она раскрывала объятия в знак того, что Дороти отбыла наказание; это же служило для Дороти знаком кинуться к ней в слезах благодарности и раскаяния за проступок, о котором она даже не подозревала. А в награду мать ее обнимала. Дороти кляла себя за то, что шла у нее на поводу, давала ей такую власть над собой.

Но все переменилось в тот день, когда она нарочно сдержала слезы.

В тот день она украла леденец на палочке. Ее всегда манили сладости из бакалейной лавки на углу их улицы в Эдинбурге. По пути в школу она подчас задерживалась возле окна, завороженная мерцанием сладостей в банках, и разглядывала лоснящиеся черно-белые в полоску карамельки, яркие цветастые сосульки, мятные палочки, пестрые леденцы. Одни только названия сладостно таяли во рту. В перерывах ее одноклассницы доставали шелестящие бумажные пакетики, заглядывали друг другу в кульки и уже с конфетой за щекой, по-рыбьему причмокивая губами, обменивались сладостями. Дороти всегда отчаянно хотелось тоже чем-то с ними поделиться или обменяться – даже не ради вкуса и сладости, а чтобы побыть в их кругу, поучаствовать в разговоре, попробовать на спор уместить во рту три конфеты – по одной за обе щеки, так, а третью куда? Но вместо этого она стояла в сторонке и с деланной увлеченностью играла в веревочку, искоса поглядывая на остальных.

И вот в один прекрасный день она пошла в лавку за чаем, и там на прилавке лежала новая партия леденцов. Их еще не пересыпали, хотя банка тоже стояла рядышком на прилавке, пустая – только донышко присыпано сахарной пудрой, и рядом больше никого, по крайней мере у прилавка: ни покупателей, ни лавочника. Она ни разу в жизни ничего такого не делала – Дороти, которая наизусть знала стихи из Библии, добросовестно исполняла служение в церкви и неизменно посещала воскресные проповеди, – но тут она схватила леденец, сунула его в карман пальто и пулей рванула из лавки домой, а там уже, украдкой от матери, спрятала. По ночам она лежала без сна: все беспокоилась за совершенный грех и гадала, последует ли за ним наказание, но эти переживания переплетались с грезами о том, что наконец-то можно будет взять на перемену лакомство.

Во время утренних уроков Дороти то и дело совала руку в карман сарафанчика, ощупывая леденец, уже облепленный ворсинками. И вот минула первая перемена, а Дороти все время простояла во дворе. Леденец же разбухал и оттягивал ей карман.

Следующую перемену она простояла на том же самом месте, вытащив руки из карманов, чтобы не привлекать внимания.

– Дороти, ты не приболела? – хмуро взглянула на нее учительница, и Дороти, замирая от ужаса, помотала головой.

Какие-то девчонки после уроков сбивались в прелестные хохочущие стайки и вместе бежали домой, других у ворот с улыбкой дожидались матери. Ее же мать стояла в отдалении, и Дороти мгновенно догадалась, что она все узнала. У Дороти сперло дыхание. Видимо, лавочник ее заметил и рассказал все матери, а теперь деваться некуда, и даже нет возможности избавиться от леденца. Путь к матери как будто сузился, и Дороти охватило странное чувство, словно она с каждым шагом все съеживается, и под конец, представ перед суровым взглядом матери, она уже уменьшилась до крошечных размеров.

Щипок пришелся по самому больному месту. Ногти у матери были острые, и на месте оцарапанной кожи остались ранки в виде полумесяцев.

Домой они шли молча, и леденец на палочке тяжело постукивал по бедру, а у Дороти от страха подгибались колени. Когда дверь за ними захлопнулась, Дороти чуть не упала в обморок, но мать, не говоря ни слова, ушла в свою комнату.

И все опять пошло по заведенному порядку – тягостная тишина, разочарованный вид. Сама же она, как обычно, высматривала, когда мать наконец-то смягчится, заваривала для нее чай, расспрашивала, как прошел ее день, едва не задыхаясь от желания сознаться и отчаянной жажды заключительного акта прощения, ведь на этот раз она и правда провинилась.

Наконец мать вошла в ее комнату. Встав на пороге, она склонила голову на бок, и на лице ее застыла полуулыбка блаженного долготерпения.

– Ну что ж, отныне мы не будем забывать постель заправлять, верно, Дороти? Ты ведь у нас для этого не слишком благородных кровей?

У Дороти зашумело в ушах, и она встала как вкопанная. Заправить постель. Она невольно потянулась рукой к ущипленному месту. Припоминая одноклассниц, бегущих после уроков к своим матерям, улыбающимся теплой улыбкой, и нелюбовь собственной матери.

И она нарушила заведенный порядок.

– Дороти?

Мать шагнула в комнату и распахнула объятия, но в изгибе ее бровей явно читалось недоумение.

Ответить Дороти сумела не сразу, но выдержала материнский взгляд и собрала всю свою волю в кулак, лишь бы не заплакать, даже слезинки не проронить.

– Да, мама? – отозвалась она и ущипнула руку за больное место, сдерживая слезы.

Она вскинула брови, якобы недоумевая, с чего вдруг мать вообще ее зовет, и, скривив губы в натянутой, холодной улыбке, снова взялась за метлу и, не глядя на мать, принялась подметать как ни в чем не бывало.

Теперь настал черед ее матери съежиться. Она растерянно стояла в комнате, а затем развернулась и предоставила Дороти самой себе.

Тут Дороти, дрожа всем телом, повалилась на кровать.

На следующий день по пути в школу она раскрошила леденец каблуком и с тех пор на переменах только и делала, что стояла сама по себе, сцепив пальцы веревочкой, и даже не смотрела в сторону щебечущих одноклассниц с шуршащими пакетиками и сластями, от которых ей делалось дурно.

Ее высокоблагородие.

И вот, столько лет спустя, сидя у себя на кухне, она взволнованно моргает. Как же глупо с ее стороны было думать, что здесь все обернется иначе, и, уже не перечитывая записки, она ее сминает и выкидывает в стылый камин.

В ту пятницу он приносит цветы – дикую герань, болотный вереск и ракитник, – которые она помещает в кувшин и выставляет на стол. Ее мать пытается замазать пудрой синяк, в то время как Агнес прислушивается, не шагает ли по тропинке отец, в надежде, что сегодня обойдется без скандалов.

Она ставит на стол горшок перловой похлебки и склоняется над столом возле Джозефа в надежде, что он заметит запах лаванды.

– Чем это воняет? – спрашивает ее брат, зажав нос, когда она наливает ему в миску похлебки.

Он делает вид, будто его тошнит, и все смеются. У Агнес замирает сердце. Неужто она переборщила с лавандой? Она садится на свое место и склоняется над миской.

– Ну как улов сегодня, Джо?

Только Джини так зовет Джозефа, закрепляя за собой право на близость на правах лучшей подруги его матери, умершей от рака.

– Неплохо, Джини, – непринужденно улыбаясь, отвечает он. – А похлебка вкуснейшая, Агнес. – Он поднимает в ее честь ложку. – Будущему мужу можно только позавидовать.

Еле дотерпев, когда Джозеф шагнет за порог, Агнес подбегает к матери.

– Ты слышала, что он сказал?

Младшие сестры от удивления округляют глаза.

– Что? Что он сказал?

И вторая:

– Я ничего не слышала!

Но Агнес шикает на них и гонит спать.

– А ну-ка умывайтесь и в кровать.

Она знает, что сестры тут же кинутся в сад поиграть и сходить в туалет, до последнего оттягивая время сна, и может, ей удастся выкроить хотя бы пару минут наедине с матушкой.

– Ты же все слышала? Что он сказал?

Агнес с отчаянием заглядывает в мамино лицо.

– Слышала, слышала. Я же говорила, Агнес – Джо и так уже член нашей семьи. Он мне как сын родной, ей-богу. Осталось только записать его в сыновья перед Господом Богом, – улыбается Джини, хотя и устало, и, передавая Агнес вымытую миску, морщится от боли.

Они молча прибираются и наводят порядок, заготавливают стирку на утро, замачивают овсянку – выполняют мелкие дела по дому, что составляют их день.

– Иди скорей укладывай детей, а то отец идет.

Агнес останавливается на полуслове, замечает, как мать, распахнув глаза и затаив дыхание, прислушивается к тяжелой поступи отца. За окном день истекает желтовато-синюшными красками заката. Дети так и не успели умыться, но теперь уже поздно.

– Бегом, в постель. Папа вернулся.

Дети прекращают игры, и Агнес, намочив передник в бадье для дождевой воды, протирает им лица и руки, после чего они гуськом семенят вверх по лестнице.

– Я скоро к вам поднимусь – только тише.

Агнес выходит на кухню встретить отца, и мать предостерегающе хмурится, но слишком поздно. Он отталкивает дочь с дороги, а затем, легонько покачиваясь, садится на свою табуретку, и Джини принимается расшнуровывать его ботинки. Агнес подхватывает кувшин с цветами и уносит наверх. Уж лучше они постоят в общей спальне, которую сегодня ей придется разделить с братом и двумя младшими сестрами. По пути наверх ее лицо окутывает нежный аромат полевых цветов, и Агнес втайне надеется, что Джозеф принес букет именно ей.

Под конец недели – недели, в течение которой дети заявлялись в школу вразнобой, так что приходилось по нескольку раз начинать урок заново, – после того, как она заработала синяк от меловой доски, отчитала класс за дружный хохот над передававшейся из рук в руки похабной картинкой и претерпела еще множество унизительных неудач, Дороти окончательно вымоталась. Все совсем не так, как в школах, где она проходила практику, – в опрятных эдинбургских школах, – не то что с этой разношерстной оравой детей: одни чумазы, другие не чесаны, многие совсем не готовы к уроку, сидят где вздумается, болтают, хихикают, а настоятель то и дело заглядывает в приоткрытую дверь проверить, что за шум и гам, и его добродушная улыбка чуть ли не хуже унижения перед детьми, которые прекрасно знают, что она их боится. Ей хочется уйти домой и разрыдаться в подушку, но Дороти устремляется на Отмель, где ветер хлещет по щекам и колет глаза.

На пляже ей безумно нравится. Там ее охватывает восхитительное чувство свободы, которого она не знала в Эдинбурге среди узеньких улочек и высоких домов. И пахнет тут совсем иначе – солью, рыбой и водорослями. Ей нравится наблюдать за работой на лодках, за тем, как дальше в море чайки пикируют и ныряют за рыбой, как волны разбиваются об утесы и торчащие рифы. Дети тоже собираются на пляже; каждый приподнимает картуз со словами «Доброе утро, мисс», а потом со смехом убегает или шепчется с остальными, искоса поглядывая на нее. Взрослые тоже обращаются к ней «мисс», и мужчины следом за своими детьми кивают ей в знак уважения, как и женщины, разве что сдержанней. Вскоре обращение «мисс» становится символом ее чужеродности – безымянной, незамужней, нездешней.

На взморье взгляд ее всегда притягивают лодки, когда они стоят у пристани. Про себя она делает вид, что не высматривает рыбака, с которым встретилась в свой первый день, хотя все еще живо помнит его лицо, его приветственно приподнятую руку, и воскрешает в памяти странное впечатление, будто ничего доподлиннее с ней не случалось.

Сегодня на пляже безлюдно, и она, подставившись ветру, идет к нагромождению гранитных валунов, зовущихся среди сельчан Валунами, рассеянных у подножия скал и скрытых приливом. Она присаживается на ближайший булыжник и наблюдает за набегающими волнами. Сельчане сейчас наверняка сидят в кругу семьи за ужином, и Дороти думает, а не поужинать ли ей, и если да, то чем, когда она придет – куда? Домой? Упоминание о доме возрождает детские мечты о теплой и дружной семье – но отнюдь не о постылом доме, где жила ее постылая мать, куда она ни разу не приглашала тех немногих друзей, с которыми ей удалось сойтись. И вот она – учительница – вновь на шаг отдалена от людей, с которыми могла бы подружиться, с которыми… Но она не позволяет себе завершить эту мысль. Напротив, поджимает губы и встает. «Так-то лучше», – думает она про себя.

Когда заряжает дождь, она оборачивает голову шарфом и уже шагает к лестнице, но, не успев переступить с ноги на ногу, поскальзывается и, подвернув лодыжку, стукается о камень. Она взвывает от боли, будто крик исходит из каких-то неизвестных глубин; она хватается за ногу и выжидает, пока тяжелое дыхание не уляжется, а затем пытается встать. Ногу пронзает острая, неумолимая боль. Юбки у нее уже намокли от набухшего влагой песка, а дождь все набирает силу. В наступающих сумерках она пытается на глаз прикинуть путь до лестницы, затем приподнимается, держась за валун, и, стиснув зубы, подпрыгивает и наконец встает в полный рост. Ничего не поделаешь. Держась поближе к опоре, сперва вдоль скалистой гряды, затем по краю утеса, с дальнего края пляжа, она подпрыгивает, жмурится от боли, переводит дух; на то, чтобы добраться до подножия лестницы, уходит столько времени, что кругом уже сгущаются сумерки, и она понимает, что взобраться наверх попросту не представляется возможным.

– Мисс? Могу я вам помочь?

Дороти хватается за бугристый валун и оглядывается. Сердце у нее чуть не выскакивает из груди. Перед ней тот самый рыбак. На свитере и в волосах у него поблескивают капельки дождя. В тусклом свете уходящего дня, под моросящим дождем его карие глаза как будто излучают тепло, заботу и что-то еще, отчего она невольно отводит взгляд. Ей хочется отринуть его предложение, но она осознает всю абсурдность отказа.

– Да, если вас это не затруднит. Может, палку или что-то вроде того.

Но рыбак уже опускается рядом на корточки.

– Не возражаете?

Дороти уже не в силах возражать. Он берет ее за лодыжку, и от боли Дороти морщится.

– Надо снять ботинок, пока лодыжка совсем не опухла.

Он быстро развязывает узел, ослабляет шнуровку и вытаскивает ее ногу из ботинка. Когда он осторожно выпускает из рук ее ногу, у Дороти спирает дыхание.

– На лодке у меня палок нет, но в домике одна найдется – тут недалеко, надо только взобраться наверх.

Выбора у Дороти нет, и они вдвоем вперевалку ковыляют по склизким ступенькам. Оба держат друг друга за талию, и Дороти внезапно вспоминаются треногие гонки со школьных времен, и в глубине души ей хочется расхохотаться над нелепостью ситуации. Наверху она, опершись о плечо рыбака и подпрыгивая, добирается до его домика, который стоит особняком чуть поодаль на склоне утеса, вдали от кучно выстроенных вдоль ступенек домиков с соломенной крышей.

Он подносит Дороти стул, но она не садится, только опирается о деревянную спинку. Он зажигает лампу, и в озарившем сумрак свете она замечает, как на кухне все опрятно и прибрано. Жены или родни у рыбака, по-видимому, нет, но Дороти предполагает, что лодку, наверное, приходится содержать в порядке, оттого и формируются полезные привычки. В комнате стоит незатейливый тесаный стол, стены увешаны полками со съестными припасами, на печной приступке стоит закоптелый чайник, а сбоку у печи лежат поленья и сложенный кирпичиками торф.

Рыбак проходит по кухне, от поленницы к печи, проверяет на вес, достаточно ли в чайнике воды, и вешает его над тлеющими в очаге углями. Двигается он непринужденно – это сразу выдает его поступь, изгиб плеч и осанка. А он красив собой. Эта мысль приходит в голову сама собой. «Если кому-то по душе такой типаж», – тут же додумывает Дороти. Она твердит себе, будто не знает своего типажа, но ей вдруг становится не по себе, как будто комната слишком мала для двоих, слишком натоплена.

– Еще пара минут, и все готово, – говорит рыбак и скрывается за дверью – видимо, ведущей в спальню.

Лодыжка у Дороти пульсирует от боли. Она зябнет и ежится в промокших юбках, набрякших и отяжелевших, ей хочется домой, где ничто ее не потревожит. Рыбак возвращается с тростью в руке. Очевидно, палку срубили прямо с дерева, даже не обстругивая.

– Слива, – поясняет он, – добротная вещь. По крайней мере, мне служила верой и правдой. Может, все-таки присядете, обсохнете?

Он снова подходит к печи, ворошит щепки для розжига, и внутри мелькает искра. Он подкидывает в очаг еще одно полено, и его охватывает пробудившееся пламя.

– Позвольте вам налить чего-нибудь горячего. Вы же совсем окоченели.

Потихоньку ковыляя к двери, она выпаливает:

– Благодарю вас, но не нужно. Лучше мне поторопиться домой.

Повисает неловкая тишина.

– Мой ботинок, – поясняет она.

Ботинок все еще перекинут у рыбака через плечо.

Он настаивает, чтобы Дороти присела, а затем вытаскивает шнурок, чтобы ботинок как можно свободней сидел на стопе. И осторожно надевает ботинок ей на ногу. В тепле и тишине его дома, где лишь потрескивают поленья и пляшет золотистое пламя, этот жест внезапно создает между ними излишнюю близость. И Дороти немедля, в меру своих сил, бросается к выходу, ковыляя и подпрыгивая, припадая на необтесанную трость. Идет она без оглядки, хотя и видит, что он за ней наблюдает, судя по тому, как зыбкий свет лампы и пламя очага рассеивают темень вокруг.

Позднее Дороти, уже в тепле и сухости, лежит без сна под одеялом. Она зажмуривается и насильно призывает сон, но ощущает под боком тепло его тела во время подъема. Перевернувшись на другой бок, прислушивается к барабанящему по крыше дождю, но слышит его голос, предлагающий помощь. Опять переворачивается, но тут же ощущает его пряный запах. Дороти садится в постели. Какая нелепость. Но в памяти невольно раз за разом всплывает один и тот же момент: как его рука касается ее чулка перед растопленным на кухне очагом и как он мягко, хоть и твердой рукой, придерживает ее за лодыжку.

Его все нет и нет. По крайней мере, пока.

– Подождем еще пару минут, – просит она у Джини.

Дети уже расселись и теперь пихают друг дружку локтями и пинаются под столом.

– Агнес, дольше ждать уже некуда, – Джини недовольно поджимает губы. – Но я ему этого так не спущу. За нос нас водить. Уж его-то мать такого бы не потерпела.

Заслышав с улицы отцовские шаги, Агнес вздыхает. Следом за ним в комнату врывается порыв морозного ветра. Агнес бросает быстрый взгляд на его лицо, и у нее гора падает с плеч. В кои-то веки он пришел не пьяный. Кряхтя, он опускается на табуретку.

– Джини, ботинки. Вымотался в край.

И Джини, бросив суп, идет к нему.

Отец оглядывает всех собравшихся за столом.

– Любовничек сегодня не явился?

Джини наливает в миску похлебки и ставит на стол.

– Не пойму, чего ты так нацелилась, – говорит отец, подвинув миску к себе.

И, не успевает Агнес возразить, добавляет:

– Вот только не надо отнекиваться. Я же вижу, как ты на него смотришь. А он заявляется каждую пятницу, сидит себе, будто глава семьи, и уплетает нашу еду.

Он отрывает от буханки кусок и макает в похлебку.

– Другое дело Скотт, хороший малый. Все время о тебе справляется в кабаке.

Агнес и Джини мельком переглядываются.

– Я все вижу, – говорит отец. – Но парень дельный, без дураков. Ломать комедию не станет.

И Агнес понимает, что отец имеет в виду.

– А похлебка ничего.

Он вычерпывает все подчистую и хлебом подбирает остатки. А затем похлопывает себя по карманам.

– А что я вам сегодня принес?

И дети, видя, что сегодня вечер задался, соскакивают с табуреток и обступают его со всех сторон.

Отец достает кулек сластей.

– Кто хочет перед сном сыграть в мяч?

И дети с криками скачут вприпрыжку: «Я! Я!»

Агнес собирает в миску для свиньи объедки, очистки и луковые обрезки. У двери во двор она оглядывает сумрачное дождевое небо и, натянув на голову передник, подбегает к свинарнику. Свинья уже тычется пятачком о забор, ворча и похрюкивая, и Агнес почесывает ей морду. «Не бери в голову», – сказала ей мать, но Джозефу такое не свойственно. Куда же он подевался? Всегда ведь приходил по пятницам, вот уже сколько лет. И Агнес старательно отметает закравшуюся в душу тревогу, что так легко овладевает ей последние дни.

А когда на следующий день Джозеф стучится в дверь, она облегченно вздыхает, приглаживает волосы и выжидает время, прежде чем идти его встречать. У двери стоит тачка, набитая снопами соломы, а в ней крепеж, колотушка и весь необходимый инструмент для починки прогнившего настила. Агнес отмахивается от его извинений за пропущенный ужин и приглашает Джозефа в дом. Он чисто выбрит, и за ним тянется шлейфом запах мыла и костра. Агнес отодвигает корзину белья на край стола, освобождая место, и наливает в чайник воды.

Но Джозеф остается стоять.

– Не буду тут рассиживаться. Погода сегодня обманчивая, надо вовремя успеть все починить.

– Я оставила тебе похлебки с бараниной. Нарочно прикупила мяса ягненка.

– Нет, я сегодня… Сам себе хотел кое-что приготовить. Как раз пойду займусь, как тут закончу.

Агнес старается не выказать удивления и последовавшего за ним разочарования. И говорит как можно более непринужденным тоном:

– На тебя не похоже пропускать пятничный ужин.

Джозеф опускает глаза и, проведя пальцем по лезвию ножа, вновь поднимает взгляд на нее.

– Видимо, я многое упустил. С хлебом и сыром ни в какое сравнение, – он откашливается. – Извини, что не предупредил.

Агнес пытается улыбнуться, как ни в чем не бывало, хотя внутри у нее все переворачивается.

– Уверена, что дело было неотложное.

Тут Джозеф притихает; он смотрит на Агнес, но у нее возникает странное чувство, будто видит он перед собой совсем не ее.

– Что ж, ладно, пойду, что ли, вытащу лестницу. Помочь тебе с корзиной, пока не ушел? – Джозеф кивает в сторону стола.

Агнес так и хочется согласиться. Ей хочется, чтобы он взглянул на нее, заметил, что она сегодня по-другому подобрала волосы, чтобы смотрел на нее теми же глазами, что и она на него. Чтобы рассказал, куда ходил прошлым вечером. Но вместо этого она отвечает ему:

– Нет, спасибо.

Джозеф выходит на улицу и подготавливает инструменты, прислоняет к скату крыши лестницу, под ногами у него мешаются дети, несут бечевку с кадками и сетями для крабов на Валуны, а если немножко прищуриться, то лица у них расплываются и вот они уже будто чьи-то чужие дети. Может, даже ее, а Джозеф – их отец, ее муж. Она прикрывает глаза и пытается вообразить себе эту картину, держится за это видение.

Но стоит ей открыть глаза, как детей уже след простыл, а в окне маячат лишь ботинки Джозефа на лестничной перекладине.

Подхватив корзину с бельем, Агнес поудобнее пристраивает ее на бедро и без оглядки спускается по тропинке, лишь бы Джозеф не увидел, что она едва сдерживает слезы.

На поляне у обрыва она развешивает на веревках белье, и порывистый ветер парусами раздувает простыни и хлещет ей чулками по лицу.

На секунду Агнес отвлекается от дела и смотрит невидящим взглядом на море.

Он пропустил всего один вечер, но все-таки пора – при этой мысли сердце у нее сжимается от страха и надежды – показать ему, что она уже взрослая женщина.

Лодыжка у Дороти опухла и посинела. Стоит самую малость на нее надавить, и ногу пронзает невыносимая боль. С помощью палки, что дал ей рыбак, Дороти в ночной сорочке ковыляет на первый этаж. Она разводит в очаге огонь и подтаскивает стул поближе к теплу. К счастью, покупки ей доставит рассыльный, и она подумывает приготовить тушенное с картофелем мясо, ведь так ей не придется стоять над плитой; она сможет закутаться в шаль и сидеть на стуле сколько угодно.

Она задремывает, но попеременно просыпается, чтобы устроиться поудобнее. Освещение в комнате меняется вслед за стремительным движением облаков: то меркнет, то проясняется, когда дождь на время стихает. Окончательно Дороти просыпается от стука в дверь. Она тянется было за тростью, но, передумав, выкрикивает: «Входите, не заперто», и дверь привычно поскрипывает.

Вот только на пороге появляется рыбак.

Смутившись, Дороти поспешно поднимается на ноги и укрывается шалью. Он выжидает на пороге, со свертком и горшочком в руках. Опершись о палку, Дороти надеется, что он спишет ее румянец на жар очага. Она не знает, как поступить. Пригласить его в дом? Но она ведь даже имени его не знает.

– Джозеф, – представляется он, словно читая ее мысли. – Я принес еды на случай, если вам все еще нездоровится.

Он улыбается – непринужденно широко, – и она вновь ощущает, что за его словами что-то кроется, некий вопрос, на который она пока не знает ответа.

– Не стоило так утруждаться, – отвечает она, и проклинает формальную холодность в собственном голосе.

– Ничего особенного, просто каллен скинк [2], я сам себе варил. Поэтому мне вовсе не трудно.

Дороти становится неловко, что она себе навоображала – чего? Будто бы он в ней заинтересован? Застигнутая врасплох, Дороти чопорно кивает.

– Разумеется. Что ж, благодарю вас, но все же не стоило.

– Куда вам его перелить?

Он заходит в комнату и, заприметив на крюке кастрюлю, спрашивает:

– Вот сюда?

Дороти кивает, и он опустошает свой котелок. Надо бы предложить ему чай, но Дороти просто не в силах. Сверток он кладет рядом с кастрюлей на стол.

– Тут еще остатки пикши – я ее разделал на филе. Как ваша лодыжка?

– Лучше, гораздо лучше, – лжет Дороти.

Движет ею нелепый страх – вдруг он попросит показать лодыжку, либо попросит Дороти сесть, а сам встанет на колени, придерживая ее ногу руками.

Но Джозеф лишь кивает.

– Что ж, пользуйтесь тростью, сколько потребуется.

Он оглядывает комнату.

– В окна будет задувать – я переговорю на этот счет с настоятелем.

И он уже опять стоит на пороге.

– Постарайтесь не нагружать ногу, мисс Эйткен. Дороти, – помедлив, тихо добавляет он, будто никто до этого не называл ее по имени, и уходит, не успевает Дороти его поблагодарить.

Джозеф свое слово держит. Дороти даже нравится, что сквозь неплотно затворявшиеся окна в дом проникает свежий морской ветерок и сладковатый запах утесника, однако настоятель говорит, что раз уж домик числится за школой, а школа числится за церковью, то он пришлет кого-нибудь починить рамы. И так выходит, что на утро следующей субботы, когда с блеклого неба моросит серенький дождик, она отворяет дверь и на пороге вновь стоит Джозеф.

Дороти плотно запахивает кардиган и, пригласив рыбака в дом, старательно вспоминает, как глупо чувствовала себя в прошлый раз, и подавляет всплеск радостного смятения. Она ставит чайник на печную приступку и, глядя в окно, пытается поддержать разговор.

– Так откуда вы приехали?

Обернув руку ветошью, Дороти снимает чайник с плиты и заливает листья кипятком, чтобы они настоялись.

«Не обращай внимания на мужские ухаживания», – говорила ей мать, и, видит бог, раз уж опрятные и белолицые мужчины из церкви ей не ровня, то уж рыбак с обветренным смуглым лицом и мягким взглядом ей и подавно не пара.

– Из Эдинбурга, – отвечает она и ставит на стол одну чашку.

– Так у нас, наверное, по-вашему, все шиворот навыворот?

Она неопределенно хмыкает – ни да, ни нет, но скорее да, и проверяет, заварился ли чай.

Джозеф бросает взгляд на сиротливо стоящую на столе чашку.

– Вы не составите мне компанию?

От его внезапной прямолинейности щеки у Дороти вспыхивают, и она, не оборачиваясь, отвечает:

– Нет. Нет, спасибо.

После чего наливает в кувшин молока и ставит его на стол. И хотя ее с самого детства учили соблюдать безукоризненную вежливость, Дороти приносит неожиданное удовольствие ответить чуть ли не грубо.

Рамы нужно будет заменить: от халатного обращения они все разбухли, а изнутри даже начали гнить. «Дело явно не на пять минут», – отмечает он перед уходом и отодвигает чашку; сейчас ему пора на другую работу, но на будущей неделе в субботу он снова придет, и Дороти кивает, ощутив, как что-то внутри всколыхнулось, но тут с досадой понимает, что обрадовалась их будущей встрече.

И еще сильней досадует на себя, когда в назначенный день сознает, что ждет заветного стука в дверь. На ней сегодня синее платье, самую малость сточенное у талии. Дороти оглаживает складки на бедрах, и ей нравится, как оно смотрится, но в ушах вдруг раздается голос матери: «Вообразила из себя невесть что». Это мать подловила ее за самолюбованием перед зеркалом, когда она только пришила на платье кружевной воротничок, подарок от тети, по случаю школьного бала. Когда же Дороти опять его достала, воротничка уже не было, и разрыв у горловины служил свидетельством ярости, с которой кружево сорвали с платья.

Грех тщеславия.

Дороти нарочно переодевается в другое платье и закалывает волосы в пучок, хотя и оставляет выпроставшийся локон у щеки, делая вид, будто ей уже некогда с этим возиться.

Когда же раздается стук, спокойный и неспешный, она слегка подскакивает на месте, но тут же делает серьезный вид и немного выжидает, прежде чем идти к двери. «Настоятель велел проверить каждое окно, – передает ей Джозеф, – и заменить все подгнившие рамы». На сей раз она сразу распознает всколыхнувшееся чувство удовольствия, но лишь сильнее поджимает губы и вновь выставляет всего одну чашку, только теперь с песочным печеньем, еще теплым, только-только из печи.

И между ними устанавливается негласная договоренность. Он приходит поутру в субботу, неизменно и все так же тихо стучится, в руке у него ящик с инструментом, на лице непринужденная улыбка, и, в противовес его все более свойскому тону, Дороти старается держаться безразлично либо односложно отвечать на все его расспросы. Но с каждым разом это все сложнее, и Дороти приятно краем глаза замечать его улыбку, когда она отворачивается намазать маслом хлеб.

Когда его нет рядом, Дороти воображает, как заводит с ним разговор, легко и свободно, даже смешит его, но рядом с ним сердце у нее заходится, а слова упрямо застывают на губах.

Но в глубине души она знает, что им обоим нравится эта игра, его задушевность против ее сдержанности, и Дороти теперь всегда в синем платье, зауженном у талии, а волосы распущены и ниспадают на плечи.

Теперь

Спокойный сон Дороти прерывают незваные сны. Она просыпается раньше обычного, зажигает лампу и встает еще затемно. Берется было за отложенное с вечера вязанье, но дело стопорится, и она идет на кухню резать картошку с луком, даже в сад выходит за зимним урожаем капусты, когда на горизонте прорезаются лучи нового утра. Пару дней подряд по окончании занятий она ходила к настоятелю справиться о состоянии мальчика, который по слухам все больше набирался сил; она не видела его с той глупой выходки, но хотела предложить посильную поддержку и помощь.

Позже, закончив с рагу, Дороти накрывает кастрюлю крышкой, заворачивает в полотенце и отправляется вверх по склону. В деревне все уже белым-бело, и обремененное снежными тучами небо не проясняется даже после восхода. Она несет еду в дома призрения, но думает, а почему бы ей не заглянуть по пути к настоятелю. Ожидая у двери, она поднимает взгляд на окошечко детской.

На пороге появляется Дженни, и губы ее лишь долю секунды спустя складываются в некое подобие улыбки. Дороти старается не придавать этому значения.

– Я принесла рагу. Хотела отнести сначала…

– Миссис Грей, право слово, – Дженни тяжело вздыхает и на миг прикрывает глаза. – Очень любезно с вашей стороны, но мы с Мартой вполне справляемся сами.

Она приобнимает руками живот, плотно обтянутый платьем, и жмурится от боли.

– Мальчик очень устал. Нет, он ничего не говорил; нет, нашей речи тоже, видимо, не понимает, но да, набирается сил. Между вами с Джозефом… – она вздыхает.

– Что ж, если рагу не пригодится, отнесу его на взгорье.

Дороти отступает с порога, но почти сразу же возвращается.

– Я могла бы иногда с ним посидеть. Если понадобится, разумеется. В смысле, если Марта вдруг занята.

– Я понимаю, что вам хочется помочь, извините, для вас это наверняка тяжело – такие обстоятельства. После того, что стряслось с Моисеем.

У Дороти перехватывает дыхание.

– Что ж, я пойду, – отвечает она.

Дженни, снова скривившись от боли, закрывает дверь, но Дороти уже не задает вопросов. Даже не смотрит на ее налитой, обремененный живот – столь позднее дитя. Вряд ли Дженни захочется делиться тяжкой долей женщин в таком положении, к тому же Дороти задели ее резкие слова. Она никак не ожидала, что Дженни так запросто, прямо в глаза, произнесет его имя. За много лет она поняла, что некоторые темы лучше не поднимать, даже про себя. И, шагая прочь от пасторского дома, Дороти старается не думать о задернутом занавеской окошке и сребровласом мальчике.

Схватки, к ее стыду, приходят внезапно, вместе с отошедшими водами, что заливают кухонный пол, и тянущей резью внизу живота, а Марта между тем в смятении не знает, что делать – то ли вытереть пол, то ли поднести Дженни стул.

Тело у Дженни то сжимается и тужится, то сжимается и отпускает, и ослабевшим от внезапной боли голосом она говорит:

– Бога ради, Марта, ступай скорее за мамой.

Мама у Марты знает все о принятии родов и помогает роженицам по всей деревне, так что Марта бросается наружу, как есть, в одном переднике, даже не накинув пальто, и от холода у нее захватывает дух. По пути ей встречается Нора в накинутом на голову узорчатом шарфе: та спрашивает, куда это Марта спешит, из расчета – и даже в надежде, – что дело касается мальчика и теперь будет что обсудить в бакалейной. Потом ее окликает белошвейка, недоумевая, куда это Марта бежит в такой снег без оглядки – и без пальто. И вот уже Нора разглагольствует с другими женщинами в лавке о внезапных схватках у Дженни: как она вскрикнула и чуть не рухнула на пол от ужаса, как воды расплескались по кухне, – и ведь пол только-только начистили! – а белошвейка передает новость мужу, так что даже Джозеф, расчищая лопатой ведущую к его домику на утесе тропинку от снега, вскоре обо всем узнает и, подперев поясницу рукой, разгибается и задумчиво спрашивает:

– А как же мальчик? Кто теперь о нем позаботится?

– А вы как считаете?

Миссис Браун категорически против.

– Думаю, она добросовестно исполнит служение, – отвечает настоятелю Джозеф, а сам гадает, зачем он вообще заступился за Дороти, из добрых ли побуждений предложил ее кандидатуру или же из каких-то других, более низменных, чем он готов был признать. Зато он несомненно благодарен настоятелю за то, что тот уважает и спрашивает его мнение. – Ей уже столько лет не о ком позаботиться.

– Разве не лучше поселить его в доме, где уже есть дети, или где хотя бы… – настоятель осекается, явно усомнившись, не слишком ли несправедливо и жестоко так рассуждать.

– Она обучила не одно поколение наших детей, настоятель, и сама шесть лет была матерью, а ребенок этот, этот мальчик…

– …точь-в-точь того же возраста, что был Моисей, когда утонул. Именно, Джозеф. Я виделся с ней пару дней назад, и ее не покидала мысль, что это может быть он.

– Что бы там ни было, но женщина она не глупая, – с растущим раздражением отзывается Джозеф, то ли на невежество настоятеля, то ли в ее защиту, как знать. – Сходство явное, вы и сами все видите.

– Это меня и тревожит. Слишком уж большое сходство – по возрасту, внешности. Может, миссис Браун и права. Вдруг это только затуманит разум, навредит?..

– Или наоборот. Насколько знаю, она так и не примирилась с потерей – по крайней мере, по моим наблюдениям. А как, по-вашему?

Настоятель умолкает, и Джозеф гадает, не вспоминает ли он поминальную службу: зажатый, будто перетянутый стежок, силуэт Дороти в церкви, бледное лицо и ни слезинки в глазах, вежливые кивки всем пришедшим принести соболезнования, отпеть псалмы и помолиться за мальчика, чье тело так и не нашли и чьи останки, видно, по сей день тлеют на дне, опутанные водорослями, у самого дома. Он насильно прерывает ход своих мыслей. Все они, всей деревней, спустили лодки на воду и запустили сети, несмотря на то, что море все еще бушевало и волны разбивались о скалы, в надежде хотя бы отыскать его тело. Но сколько бы ни закидывали сети, все было впустую, а потом она попросилась на прежнюю работу в школу, как ни в чем не бывало, и ни разу не ходила навестить простенький тесаный крест на церковном кладбище, ведь могила так и осталась пуста.

– Как ветром сдуло, – только и сказала она после похорон, и больше никогда о нем не заговаривала.

Вскоре слухи пронеслись по всей деревне, и когда весть о ребенке – может, даже том самом, – расползлась по всем домам и лавкам, Дороти прильнула к окну и устремила взгляд на пасторский дом, будто могла сквозь каменную кладку заглянуть прямо в комнату, где спал загадочный мальчик.

Кто он такой?

Она надеялась, что по прошествии лет произошедшее уляжется, накрытое толщей молчания и забвения.

Хотя и понимает, что так не бывает. Тела погибших много лет спустя с приливом выносит на берег. Как после крушений море извергает затонувшие сокровища. Что было предано забвению, вернется по велению моря.

И никто, никто на свете даже не подозревает, что это значит для Дороти; дыхание ее учащается, и у самого лица запотевает стекло.

Тогда

Удобный случай все никак не подворачивается. Он снова ужинает с ними по пятницам, но либо дети путаются под ногами, либо отец, а надолго Джозеф никогда не задерживается. С настилом на крыше он пока еще не закончил, поскольку занимается ремонтом в школьном домике для новой учительницы, но хотя бы дома все последнее время наладилось. Отец приходит домой сразу после работы и не поддается соблазну завернуть в кабак. Дети тоже начинают привыкать к хорошему и поджидают после ужина лакомства.

В такие дни легко поверить, что наконец чудесным образом воцарился штиль, хотя вот-вот грянет буря.

Когда в четверг ее отец не является к ужину, Агнес сразу напрягается. Вслух никто не говорит ни слова, но дети непривычно притихли и торопятся с едой.

– Агнес, уложи детей в кровать, – велит ей Джини, и обе понимающе переглядываются.

Агнес помогает детям умыться и торопится увести их наверх.

– А теперь сидите тихо, и без всяких шалостей. Я тоже скоро к вам поднимусь.

Она спускается и вместе с Джини принимается убирать со стола. За окном уже чернеет ночь.

– Мам, поставь кастрюлю на плиту. Если он вернется, а похлебка остыла…

– Все выкипит, если передержать, – отвечает Джини, но подчиняется и ставит кастрюльку обратно. – Картошка уже разварилась.

Агнес проворно снует по кухне.

– Приготовлю печеных яблок. Уж это его точно умаслит.

Они переглядываются и чуть ли не смеются, настолько маловероятно это звучит, вот только дело далеко нешуточное.

– А теперь ступай в постель.

– Не переживай, я все равно хотела выпить чаю. – И Агнес заливает кипятком заварку.

Чай они пьют молча, попеременно вставая помешать кастрюльку с яблоками, и тишина все больше сгущается.

Снаружи раздаются приглушенные голоса и раскатистый хохот. Кто-то колотит в дверь, и обе женщины вздрагивают, хотя и не от неожиданности. Агнес поспешно вскакивает на ноги и открывает. На пороге двое деревенских держат отца под руки. Одним из них оказывается Скотт.

– Ну что, Агнес, принимай. Правда, его чутка развезло.

Скотт и сам еле держится на ногах – то ли под тяжестью отца, то ли спьяну, Агнес не может понять.

Они усаживают отца на стул, и он, покачивая головой, обмякает.

Скотт шумно втягивает воздух.

– А у вас приятно пахнет.

Агнес отвечает резко и отрывисто:

– Ладно, пора укладывать его в постель.

Скотт тянется к Агнес рукой, но, обдав ее бражным духом, промахивается. Он повторяет попытку, но Агнес, стараясь сохранять непринужденность, отталкивает его руку. Скотт неуклюже пытается сгрести ее за талию, и Агнес бросает встревоженный взгляд на отца.

– Хватит, Скотт.

С лица его слетает кривая ухмылочка, и он нетвердым шагом направляется к двери, но напоследок все же оборачивается.

– Ты считаешь себя выше меня, думаешь, что я тебя недостоин, но это мы еще посмотрим. Я тебе еще покажу. Мы с тобой одного поля ягоды.

Агнес поспешно закрывает за мужчинами дверь. Она возвращается в надежде, что отец уже уснул, но он сидит, откинувшись на спинку стула, и наблюдает за сценой, а в глазах его мерцает недобрый хмельной огонек.

– Заигрываешь с ним прямо под крышей отцовского дома?

– Под какой такой крышей? Которую ты даже починить сам не в силах? – в голосе Джини сквозит презрение.

Агнес в ужасе оглядывается на мать.

Отец в мгновение ока вскакивает, опомнившись от гнева, и твердо стоит на широко расставленных ногах.

– Как ты смеешь говорить со мной в таком тоне? Думаешь, я не вижу, что творится у меня под носом?

С размаху повернувшись к Агнес, он сметает на своем пути стул.

– Ты уже и к Скотту подбиваешь клинья?

Джини усмехается.

– Ты сам спьяну привел к нам в дом этого олуха. Оба хороши, один другого не лучше.

Агнес догадывается, что делает мама, а именно пытается перетянуть его внимание на себя, но отец вновь злобно зыркает на Агнес. Отпрянув, она упирается спиной в столешницу, но отец уже заносит кулак. Удар приходится по голове, между ухом и челюстью. Боли она не чувствует, по крайней мере поначалу, как и не слышит криков Джини и не понимает, почему все кругом вверх тормашками, пока не сознает, что лежит на полу. Тут к Агнес разом возвращается слух, а дети выбегают на лестницу с криками и пытаются утихомирить отца. Агнес кое-как встает на ноги, подходит к ним и поспешно уводит наверх, и уже в постели, под покрывалом, вместо распевания песенок и чтения сказок они только и делают, что жмутся друг к дружке, в то время как Агнес, зажмурившись, старается не обращать внимания на боль, доносящийся снизу шум и растекшуюся по простыне теплую кровь, а только крепче прижимает детей, и сердце у нее сжимается от всеобъемлющего стыда.

В пятницу Джозеф застает ее в саду за сбором кудрявой капусты. Встает она не сразу, но поднявшись, прикрывает щеку волосами и старается не оборачиваться к Джозефу лицом.

Однако он подходит к ней вплотную.

– Агнес…

Джозеф убирает волосы с ее лица и видит опухшую щеку с рассеченной губой. Он кивает, будто подтверждая свои опасения.

– Надо вызволять тебя отсюда как можно скорее. Да и вообще всех детей.

Агнес хочется расплакаться, ведь только об этом она и мечтала – о безопасности для них с братом и сестрами.

Обернувшись к Джозефу, она на миг касается его ладони.

– Я знаю, что могу дать им лучшую жизнь.

Помедлив, Агнес осмеливается зайти чуть дальше:

– Когда у меня появится свой собственный дом.

Взъерошив ей волосы, он мягко улыбается, и она следом за ним идет домой.

Дети наперебой рассказывают Джини байки о новой учительнице, мисс Эйткен, ее неукоснительном столичном выговоре и о том, как она не справляется с классом: дети все равно сквернословят и кидаются в нее чем попало.

– Вы бы видели ее краснющее лицо, когда она выбегала из класса, – хохочет младший брат Агнес. – Говорят, она расплакалась!

Все дружно смеются, и Агнес, раздавая хлеб, украдкой смотрит на Джозефа. Но ему совсем не смешно.

– Ну разве не забавно, Джозеф? Я могу поспорить, ты и сам был тем еще сорванцом. Слышала, наш Джозеф – знатный строптивец.

– Она вообще-то добрая женщина. Мне довелось немного с ней пообщаться. В смысле, за починкой окон. – Он откашливается и переводит взгляд на брата Агнес. – Надо быть приветливей, она же тут совсем недавно.

И от вкрадчивости в его голосе улыбка Агнес тут же тает. Джини это тоже смекнула, заметила Агнес.

И отворачивается к печи, лишь бы не видеть выражение ее лица. Что это за женщина, и с чего она возомнила, будто имеет право заявляться к ним в деревню и нарушать заведенный уклад? Агнес вздрагивает от страха, и в ее груди поднимается прежнее чувство собственной неполноценности, будто она недостойна такого, как Джозеф.

Позже Джини ее утешает.

– Ты все неправильно истолковала. Он же у нас широкая душа и видит в людях все самое лучшее. На что ему сдалась такая женщина? Ледышка да и только, если спросишь меня. Как будто аршин проглотила. Ты же сама все видела.

Агнес пытается вызвать образ мисс Эйткен с воскресной службы, но ничего не удается, ведь она всегда приглядывает за братом и сестрами, ей некогда разглядывать новых учительниц, слишком уж часто они сменяются. В висках стучит от боли, и, прикрыв лицо рукой, она вздыхает. Джозеф не в первый раз приструняет детей, и Агнес это в нем даже нравится. Когда-нибудь он станет хорошим отцом – терпеливым, но строгим. От сердца понемногу отлегает. Никакие пришлые женщины не испортят ее виды на будущее. Может, мать права, и Джозеф на такую женщину даже дважды не взглянет.

И все же она решает хорошенько приглядеться к учительнице на будущее воскресенье, просто чтобы убедиться самой.

Но так уж случится, что ждать до воскресенья ей не придется.

– Он явно вскружил ей голову, точно вам говорю.

– Разве? Ну что ж, флаг ей в руки. Она не первая и не последняя заметила нашего Джозефа. – Нора по привычке визгливо посмеивается, но миссис Браун на эту реплику только закатывает глаза. Нашего Джозефа.

– Можно подумать, Агнес с Джозефом уже помолвлены, судя по Джини. – Эйлса заправляет выбившийся рыжий локон под косынку. – А ты, Джейн, что думаешь?

Джейн Грей, все еще в трауре после незапамятной кончины братьев, до сих пор только слушала, праздно разглядывая полку с мукой, но тут она подходит к остальным и кладет на прилавок пачку с печеньем для Уильяма.

– Ты же меня знаешь, Эйлса, я сплетни не жалую, – фыркнув, отвечает она. – Как по мне, чужие желания и предпочтения – это личное дело каждого.

Сдержав улыбку, Эйлса откидывает с корзинки полотенце.

– Дамы, я тут слишком много сконов напекла. – И от свежей выпечки веет запахом теплого ячменя.

Джейн отклоняет предложение, зато остальные, не прерывая беседы, берут по булочке.

– Что ни говори, а Джини всей душой заботилась о Джозефе, когда умерла его мама; можно понять, отчего ей хочется выдать за него свою Агнес.

– Может, и так, но это еще ничего не меняет. Ты слишком снисходительно относишься к людям. Да и нечего ему обхаживать какую-то пришлую женщину. Лучше уж искать среди привычных к здешней жизни. Лорна частенько наезжает в деревню с тех пор, как ее дедушка стал совсем плох. Она бы составила ему гораздо лучшую пару, чем какая-то учительница.

Нора надкусывает булочку и прикрывает глаза.

– Они прекрасны, Эйлса.

Эйлса в знак благодарности кивает.

– И как ты умудряешься при всем при этом нисколечко не располнеть? А вот и она, легка на помине.

Миссис Браун поднимает глаза, и в распахнувшуюся дверь входит Дороти. Миссис Браун ожидает, что она сейчас опять украдкой глянет в сторону прилавка, искоса, всегдашним беспокойным взглядом, и щеки у нее зардеются, но этим утром Дороти направляется прямиком за чаем «Липтон» и кладет себе в корзину одну упаковку. «Уже второй раз за полмесяца», – думает про себя миссис Браун. И наблюдает за Дороти, пока та задумчиво обходит лавку. Неужто волосы иначе уложила? Дороти, нахмурившись, обводит пальцем полку. Как вдруг замирает, и губы ее подергивает легкая улыбка. Подойдя к прилавку, она вынимает из корзины чай «Липтон» и пирог с патокой марки «Лионс», который миссис Браун в принципе нечасто удается раздобыть, да и стоит он немалых денег.

– Насколько слышала, в учительском домике затеяли ремонт?

Вопрос звучит чуть ли не обвинительно, хоть вид у Норы совершенно невинный.

Миссис Браун замечает, что лицо у Дороти слегка зарделось.

– Ох, да, все верно. Очень любезно с его стороны. Настоятеля, само собой, – торопливо добавляет она, а сама рукой обшаривает корзину. – Я… Кажется, забыла кошелек.

Повисает неловкая пауза.

– Не беспокойтесь, я запишу на ваш счет.

Миссис Браун нарочито игнорирует многозначительные взгляды Норы и Эйлсы.

– Иначе запросто вылетит из головы, – добавляет она, а про себя думает, что уж Дороти-то ничего не забывает, и смотрит, как она торопливо выбегает из лавки.

«Маме Агнес это не понравится, – думает она, надкусывая булочку, – ой как не понравится», но сердце у нее болит скорее за Агнес. Хотя если она положила глаз на Джозефа, закончится все это слезами. А теперь еще и эта женщина нагрянула в Скерри кокетничать, только подливает масла в огонь.

Она пытается противиться любопытству, но слишком уж велик соблазн, и миссис Браун поневоле гадает, что же случится дальше.

По дороге домой Дороти старается замедлить шаг. Она поглядывает на пирог в корзине, и ее охватывает неодолимое волнение. Он всего лишь чинит в домике окна по просьбе настоятеля. Вдруг она переступает черту? Углубившись в свои мысли, она до последнего не замечает, что Джозеф уже дожидается ее на пороге.

Он переминается с ноги на ногу, и только тут Дороти замечает, что в руках у него вместо ящика с инструментом корзинка. На лице его мелькает робкая улыбка.

– Я подумал, раз сейчас отлив, вдруг вам захочется взглянуть на лодку? Жалко в такой погожий день сидеть взаперти.

Джозеф приподнимает корзину, будто только сейчас о ней вспомнил, и Дороти чудится, что его смуглое лицо заливает румянец.

– Я взял с собой кое-чего перекусить, если не возражаете. Пару ячменных лепешек и сыра.

Давешнее смятение подступает к самому горлу, и Дороти изо всех сил старается его сдержать.

– Я… А как же окна? – спрашивает она вопреки тому, что имеет в виду.

– Что ж, конечно, если вы скорее…

– Нет!

Теперь настает ее черед смущаться.

– Нет, мне, напротив, очень интересно посмотреть на лодку. На самом деле, – и теперь она приподнимает корзинку, – в лавке как раз завезли пирог с патокой, и мне… Это навеяло воспоминания о доме.

И она дает себе обещание потом загладить вину за эту ложь.

– Так у нас целый пир намечается.

Джозеф, видимо, чуть успокоился, и улыбка у него опять стала естественной и непринужденной. После секундного молчания они одновременно заговаривают:

– Может, в мою корзину переложите покупки?

И:

– Тогда пойду выложу чай.

Оба неловко смеются, и Джозеф отходит в сторону, а Дороти поспешно залетает в дом и даже забывает пригласить его на порог. Она выкладывает чай с пирогом на стол. Означает ли это, что она не ошиблась? И Дороти старается вытеснить из головы голос матери: «Как будто кто-то взглянет на такую кислую мину!» А ведь она уже встречала здешних девушек – работящих, знающих толк в рыболовстве, смешливых и разговорчивых. Она оглаживает платье у талии. Не слишком ли строгое? Вечно она одета как-то невпопад, вечно нигде не вписывается. И Дороти немного падает духом. Но перед тем как выйти к двери, она уже овладевает собой. Джозеф всматривается в ее лицо. Глаза у него теплые и ласковые, но как бы ей ни хотелось ответить тем же, губы сами складываются в натянутую улыбку.

Они вместе спускаются под горку, но не по улице Копс-Кросс, а по тропинке за домом, обнесенной с одной стороны живой изгородью, усыпанной еще недозрелой, лоснящейся лиловой ежевикой и соцветиями белой лозинки и розоватого просвирника. С моря задувает свежий солоноватый ветер, а над головой, в ясной синеве поднебесья парит пустельга. Над лодками вдоль побережья кружат крикливые морские чайки.

На вершине лестницы Джозеф спускается первым и, стоит Дороти ступить на щербатую ступеньку, оборачивается. Он протягивает ей руку, и его мозолистая ладонь кажется огрубелой по сравнению с ее нежной учительской ручкой. Она принимает любезно потянутую руку помощи, и вскоре они уже выходят на Отмель. На взморье оказывается многолюдно, и Джозеф поясняет, что по выходным рыбаки чинят сети, намывают рыболовецкие ловушки, драят палубы. Повсюду снует ребятня: одни помогают на лодках, другие гоняют мяч или плещутся на мелководье, карабкаются по скале, где она намедни потянула лодыжку. Дороти с удивлением отмечает, что матерей нигде не видно.

Джозеф, будто подхватив ее мысль, говорит:

– За детьми тут все присматривают. Женщинам сейчас не до того. Сегодня самое время для стирки.

Он показывает на бельевые веревки у самого края утеса: с побережья виднеются трепещущие на ветру рубашки и простыни, а среди них ходят женщины с бельевыми корзинами под боком.

Дороти кивает. Вскоре дети, которых она обучает, замечают ее в компании Джозефа, и одни, бросив свои дела, собираются в кучки, шепчутся, прикрываясь ладошками, и хихикают, а кто-то попросту таращится во все глаза.

Но, к радости Дороти, лодки располагаются дальше, и вскоре они оставляют детей позади. Они шагают в тени заросших морскими желудями лодок, неожиданно высоко вздымающихся из песка кормой, с именами вроде Крошка Бонни, Моевка, Краса Скерри. Завидев их, рыбаки снимают картузы и машут рукой, даже окликают Джозефа, кивая ей, и все многозначительно ухмыляются.

– Небось, по струнке придется ходить, а, Джо?

– С учительницей не забалуешь!

Джозеф только улыбается в ответ.

– Вы уж простите, – извиняется он, – это они так проявляют дружелюбие.

Дороти хочется ему ответить, но она лишь кивает, настолько ей все здесь в новинку по сравнению с прежней жизнью. Лодка Джозефа стоит с самого края пирса, вся в морских желудях и трепыхающихся на ветру водорослях, под стать остальным, но древесина заметно начищена, а имя на борту – «Полярная звезда» – явно недавно подкрасили. Сбоку к лодке приставлена лестница, и Джозеф взбирается первый и, свесившись через борт, протягивает ей руку. Дороти подбирает юбки, встает поустойчивей на перекладину и подскакивает вверх, а он уже ее подхватывает и вытягивает на борт, и она встает, запыхавшись, с растрепанными волосами, воодушевленная бодрящим ветром, морским запахом и прикосновением его руки.

Отпустив ее, Джозеф проводит Дороти небольшую экскурсию: показывает ей рыболовецкие ловушки и клубки канатной веревки, сети и паруса, устремленные в небо мачты, отвечает на ее вопросы о бурях и строении лодок, как они выдерживают буйные ветра и штормовые волны.

После этого они садятся на палубе, у самых весел, на теплой скамейке, и смотрят, как ветер вдалеке гоняет волны и венчает гребни пенными барашками, а над водной гладью вьются птицы. Ячменные лепешки вышли вкусные, хотя и слегка жестковатые, и всякий раз, когда Джозеф подает ей что-то из корзины, Дороти ощущает себя почти как дома, будто они давно знакомы и даже близки, точь-в-точь как в тот раз, когда он держал ее лодыжку возле разведенного очага.

– Но почему «Полярная звезда»? – спрашивает Дороти.

Он указывает пальцем в небо.

– А вы проверьте вечером, она всегда находится в одном и том же месте. По этому ориентиру любой рыбак при случае сумеет добраться домой. Кто-то даже называет ее путеводной звездой, – улыбнувшись, отвечает Джозеф. – К тому же это мой отец дал ей такое имя, а менять имя лодки – дурная примета.

– Так вы суеверны?

– Среди рыбаков иначе не бывает. Строго говоря, мне даже вас не следовало приглашать на борт.

– Неужели? Отчего же?

– Женщина на борту тоже к беде, – отзывается Джозеф, и они с Дороти дружно смеются.

– Выходит, вы сильно рискуете.

Он снова улыбается спокойной, непринужденной улыбкой, глядя ей прямо в глаза.

– Скажем так, на этот счет у меня свое мнение, – отвечает он, и Дороти чувствует, как щеки у нее пылают. – Еще нельзя свистеть, не то накличешь бурю. И красить лодку в зеленый…

– В зеленый!

– Чтобы ненароком фей не приманить.

Он замечает ее удивление.

– Это правда. Мало кто в здешних краях не верит в фей, почти у каждого найдется пара-тройка историй об их проделках. Как они воруют или подменивают младенцев, портят урожай, свертывают молоко. По возможности не стоит лишний раз их тревожить.

Дороти не понимает, всерьез он говорит или шутит, но неожиданно для себя расслабляется.

Джозеф, в свою очередь, расспрашивает Дороти о жизни в Эдинбурге и о ее профессии, она же спрашивает о его семье. Родители его давно умерли, а братья, как и многие другие сельчане, перебрались в оживленные портовые города, сестра же вышла за моряка. Он рассказывает об отце, который тоже был рыбаком, и Дороти приятно слушать, как тепло он о нем говорит.

– А ваша мать? – решается спросить она.

– Моя мать… – Джозеф медлит с ответом. – Она была трудной женщиной. Зато отец, прямо скажем, отличался большим долготерпением.

И Дороти слышит знакомую настороженность в голосе. Трудная женщина – так говорили в церкви о ее собственной матери, хотя действительность была куда суровей и безжалостней.

Дороти улыбается в ответ и попросту говорит:

– Понимаю.

Порой они ведут себя стесненно и робко, но бывают дни, когда Дороти даже не верится, как легко и незаметно пролетает время.

Когда приходит время, они собирают корзину, и Джозеф, поднявшись первым, помогает Дороти. Она и подумать не могла, что может ощущать себя настолько раскованно, но стоит ей обернуться к Джозефу, как на рубку за его спиной садится огромная черная птица и во всю ширь расправляет крылья. Создание совершенно чудовищное: с длинной шеей, будто у ящерицы, и могучим размахом крыла. Дороти ахает, а птица разевает клюв и, обдав их смрадным запахом гниющей рыбы, издает громогласный гортанный звук, а затем шумно взлетает и уносится обратно в открытое море. Дороти прикрывает рот рукой.

При виде ее испуга Джозеф спрашивает:

– Вы никогда не видели бакланов? Ловкие рыболовы, хоть с виду и неприглядные. Поговаривают даже, будто это души погибших на море.

Дороти хочет было рассмеяться. Суеверия ей, разумеется, чужды, но, наблюдая за полетом птицы, реющей, будто черная тень, над самой водой, Дороти внезапно ощущает пробегающий по спине холодок.

На взгорье возле бельевых веревок Агнес снимает стираные вещи. Когда она замечает Джозефа с Дороти, сердце у нее замирает. Она бросает все дела и, прикрыв глаза от солнца, всматривается. Неужто у него в руках корзинка? И куда они ходили? Агнес переводит взгляд на Дороти и тщательно ее рассматривает – сидящее по фигуре платье и развевающийся волнами над самыми лодыжками подол, широкий воротничок. Она оглядывает собственные юбки – штопанную-перештопанную, выцветшую ткань – и падает духом.

Так вот что это было за дурное предчувствие. Все это время, пока Джозеф чинил в учительском домике окна, сама учительница строила ему глазки. Агнес взволнованно моргает и следит, как они направляются к лестнице, а затем трясущимися руками снимает с веревки оставшееся белье. Подхватив корзину, она убеждает себя, что испытывает злость, а не страх. Но дома Агнес, повесив голову, садится на кухне. Ей нужно хорошенько поразмыслить. А что тут поделаешь? Как – и Агнес снова вспоминается платье учительницы, ее походка, – как ей тягаться с кем-то вроде нее? Но чего она себе не может позволить, так это просто стоять в стороне и смотреть, как эта женщина разрушает все ее надежды. Она утирает лицо передником и собирается с силами.

Уж Джини ей подскажет, что делать.

Пару недель спустя они опять случайно встречаются. По пути из соседней деревни, в паре километров от Скерри, Джозеф проходит мимо школы, а дождик тем временем мелкой дробью моросит по шиферной крыше. С порога школы доносится звонок об окончании учебного дня, и во дворе, куда гурьбой несутся дети, Джозеф замечает настоятеля, вот только на детей он и вовсе не смотрит. А ищет кого-то глазами, и колокольчик безмолвно повисает у него в руке. Какое-то подспудное чутье подсказывает Джозефу, кого выискивает настоятель. Обнаруживает он ее за углом у торцевой стены. Дороти стоит, прислонившись к стене и закрыв лицо руками, сжатыми в кулаки, так что костяшки побелели от напряжения.

Его шагов она не слышит, и Джозеф, коснувшись ее плеча, тихонько ее окликает:

– Дороти?

Заметив его, она отстраняется.

– Вы в порядке? Мне кажется, вас ищет настоятель.

И в тот же момент ветер доносит голос настоятеля:

– Мисс Эйткен? Давайте все обсудим. Я уверен, Джейми не нарочно вас задел.

Глаза у Дороти округляются, и она, схватив Джозефа за руку, тащит его за собой по заднему двору прочь от школы и дальше по тропинке в гору, чуть ли не бегом под припустившим дождем, мимо калитки в низину и снова на взгорье, к самой вершине.

Наконец они, запыхавшись, останавливаются под сенью деревьев, удивленно переглядываются, и Джозефа внезапно разбирает смех от нелепости того, как двое взрослых убегают от настоятеля, и в следующий миг Дороти тоже прыскает со смеху.

Когда же она выпрямляется, на лице ее вновь отражается тревога.

– Думаете, он нас видел?

– Насколько я заметил, нас никто не видел, – отвечает Джозеф.

С листьев на переплетенных выше ветках капают крупные капли дождя. Джозеф поднимает взгляд.

– Пойдемте, я знаю местечко посуше.

Он снова берет ее за руку, и они бредут по роще, мимо сосен и берез, а лес кругом источает насыщенный запах сырой земли, перегноя и древесного сока. Джозеф подводит Дороти к огромному раскидистому дубу на окраине рощи. Рассеянный свет отливает зеленым. С моря завесой надвигается дождь. Они стоят на самой вершине холма, и в низовье перед ними расстилается Скерри. Дороти высвобождает руку и, отвернувшись, кивает в сторону туманного пейзажа. Поймав себя на том, что слишком пристально разглядывает ее профиль, Джозеф тоже отворачивается.

– Какой отсюда вид, – замечает она.

Джозефу нравится ее мягкая, отточенная манера речи.

– А в Эдинбурге есть такие места?

– Не сказала бы. Там тоже с моря стелется туман и может простоять по нескольку дней, но в ясные дни, если смотреть с возвышенности, в городе есть своя красота, когда оглядываешь череду крыш и шпилей… – Дороти осекается, как будто слишком заговорилась. – А вы там не бывали?

– Я? Нет.

Не желая показаться оторванным от мира, Джозеф добавляет:

– Мне больше по душе на море, чем в больших городах…

Он ненадолго умолкает.

– А Скерри? Как вам тут? Нравится?

Она оглядывается на него краем глаза, затем вновь переводит взгляд на городок у бухты, над которой дождь уже затихает и сыпет тонкой, озаренной солнцем кисеей, а ветер разгоняет тучи.

– Я рада, что приехала.

Лицо ее непроницаемо, но она еще ни разу не делилась с ним чем-то столь сокровенным.

– Я не скучаю по прежней жизни – жизни в Эдинбурге. И вполне довольна здешней работой и домиком.

Он улучает подходящий момент.

– А по родне не скучаете?

– У меня есть дяди и тети, но нет, признаться честно, я по ним ничуть не скучаю. – И она, обернувшись, впервые смотрит ему прямо в лицо. – Это плохо? – с улыбкой спрашивает Дороти.

– Если они того не стоят, то нет, – серьезно отвечает он, и Дороти смеется.

Со следующим вопросом Джозеф поначалу колеблется.

– А работа в школе тяжело вам дается?

Лицо ее опять темнеет, и отзывается она не сразу.

– Так, значит, уже ходят слухи?

– Нет, не то чтобы. Но с новыми учителями всегда так. Братишка Агнес говорил о каких-то проказах, только и всего.

Лицо у Дороти мрачнеет.

– И что же он сказал?

Джозеф замечает ее беспокойство.

– Ничего такого – детям просто свойственно проказничать. Вы разве в свое время не проказничали?

Джозеф видит ее раздумья и то, как она вскидывает подбородок, прежде чем ответить.

– Сказать по правде, нет.

Она будто стыдится собственного ответа. И оборачивается к Джозефу.

– А вы, значит, проказничали?

– Еще как. Устраивал порой сущий бедлам. Мастерски рисовал на доске портреты нашего учителя, хоть и не слишком лестные. – Он улыбается при виде ее изумления. – А как-то даже подкинул в стол жука-оленя – он вцепился прямо в учительский палец, стоило тому открыть ящик.

Он вглядывается в ее лицо.

– Они же просто дети – вот и ведут себя по-детски. Они не назло.

Дороти прикрывает глаза и на минуту умолкает. А затем, переведя дыхание, спрашивает:

– Жука-оленя, значит?

Она невольно улыбается, и вот они уже опять смеются, стоя лицом к лицу, и Джозеф видит каждую ее ресничку, сверкающие капельки в ее волосах, крохотный скол на зубе, но тут она внезапно оборачивается и указывает вверх.

– Смотрите! – восклицает Дороти, и он, обернувшись, поднимает голову, а в небе стая птиц, летящих в открытое море, блистает под лучами солнца, словно созвездие из мелькающих крыльев и струящегося света. – Прямо как солнце на море.

И они смотрят, как солнце сверкает на волнах, точь-в-точь как на небе, и Джозефу хочется продлить этот миг, но он понимает, что дождь закончился, и у них больше нет повода и дальше стоять бок о бок под листвой раскидистого дуба.

Дороти, по-видимому, тоже это замечает, и коротко улыбается.

– Что ж, мне, пожалуй, пора, надо бы вернуться в школу и как следует объясниться.

И Джозеф отзывается:

– Я вас провожу, – даже не спрашивает ее разрешения, потому что не хочет услышать отказ.

Вместо того чтобы вернуться через рощу к дороге, они идут напрямик, по полю за тропинкой, продираясь сквозь колючий вереск и чертополох, а в низине Джозеф открывает перед ней калитку, и вот они уже за церковью, возле домов призрения, как вдруг опять начинается дождь, и, сам того не сознавая, он хватает Дороти за руку, оборачивает ее кругом и, стиснув ладонь, целует. Ничего естественней и ошеломительней он еще в жизни не делал.

Прильнув к нему, Дороти отвечает на поцелуй, и Джозеф обхватывает ее второй рукой за талию. Потом они отстраняются и недоуменно смотрят друг на друга, но Дороти тут же поспешно убегает в школу, а Джозеф остается посреди тропинки, под мерцающим в свете солнца дождем, во власти момента и этого нового чувства.

Позже, сев за починку креплений на ловушке, он вдруг понимает, что никак не может приняться за дело. А только вспоминает, как блестели на солнце ее темно-рыжие волосы, выбившиеся из пучка; ее серые глаза и мимолетную улыбку.

Держится она холодно, даже чопорно, но ему это нравится. Он чувствует ее недоверие и скрытую за ним неуверенность – в том, как она оглаживает платье, как мгновенно отводит глаза, но еще он помнит, как они рука об руку неслись по тропинке, ее внезапный раскованный смех. Как-то раз он был на западном нагорье и набрел в лесу на лань, отбившуюся от стада. Завидев Джозефа, она вскинула голову и боязливо оцепенела. Его удивительным образом тронула ее настороженность. Он понимал: один неосторожный шаг, резкий звук, и она бросится наутек, поэтому стоял не шелохнувшись в надежде показать, что не представляет угрозы, а про себя раздумывал, какая же редкость – завоевать, хотя бы на мгновение, ее доверие. Дороти напоминает ему эту лань, и Джозеф знает, что ни в коем случае нельзя ее спугнуть, иначе он ее потеряет.

«Молю тебя, Господь, я больше ничего не прошу – только дозволь заполучить ее».

Теперь

Такой зимы у них еще ни разу не бывало, твердят все вокруг. Снег все валит и валит. Порою кружится в воздухе густым мягким вихрем, в другие же дни сельчане ютятся возле своих очагов, пока в окна стучится вьюга, завывая в каминах. Скотоводам с холма приходится откапывать овец из-под сугробов; кто-то даже забирает в дом наседок, как в былые времена, и они устраиваются на насест в той же комнате, распушая перья, греясь у печи. Бывают и такие дни, когда снежинки медленно и мягко падают с неба, и тогда мужчины всей гурьбой отправляются расчищать главную улицу, а дети играют, схлестываясь в детских играх незапамятных времен, разбиваясь на враждебные лагеря – Карнеги против Макинтошей, мальчишки против девчонок, старшие против младших.

В лавке дел невпроворот. Внутри, возле пылающей печи, тепло, и миссис Браун ставит кипятиться на приступку большой черный чайник, чтобы вовремя подлить всем чай.

Эйлса откладывает на колени вязание и разминает пальцы.

– Об этой зиме еще нескоро забудут.

Нора, с закрепленной на поясе спицей, оборачивается со своего стула возле окна, не переставая накидывать петли.

– Да и много чего еще нескоро забудут.

Она ждет ответа, но продолжает мысль сама:

– Давно я не видела Джозефа таким всполошенным – то есть с той самой бури.

Эйлса приподнимает свитер и склоняет голову набок.

– Нора, ты мне все еще не показала свой особый якорный узор. Джозеф, говоришь? Опять о нем толки пошли в кабаке. Дурное это дело, дурное.

Миссис Браун, пополнявшая товары на полках, отрывается от дела.

– Ах да, это же Скотт опять воду мутит?

– И не он один, как мой Берт говорит. Хотя им ли не знать: негоже говорить о том, о чем даже понятия не имеешь.

– Но ведь и правда странно, разве нет? – Нора многозначительно оглядывается на миссис Браун. – В смысле, как сильно он переменился. Так после этого и не оправился.

Миссис Браун тут же парирует:

– А ты бы не переменилась, если бы нашла выброшенный на берег детский ботиночек? А все бы только молча гадали, о чем ты не договариваешь?

Эйлса опускает вязание. В голосе ее звучит нерешительность, и от волнения она по привычке теребит в пальцах выбившуюся прядь.

– Но как же то, что Джини видела из окна? В смысле, Дороти с Джозефом накануне той бури. Как ни крути, а этого нельзя отрицать.

– Я и не отрицаю того, что она говорила, но эта особа – известная любительница посудачить. Да и что она могла там разглядеть? Уж расслышать точно ничего не могла. А еще, – и она отворачивается, – все мы знаем, отчего ей не нравится Дороти.

Эйлса с Норой переглядываются.

– Как бы то ни было, – Нора возвращается к теме, – я вот что хотела сказать. Толки в кабаке начались не сегодня. О том, что он как будто знал, где разыскать ботиночек Моисея – и пошел напрямик. Как говорится, не бывает дыма без огня.

Плечи миссис Браун наглядно выдают ее чувства.

– Вот только нечего мне говорить, что Джозеф мог поднять руку на ребенка. К этому же сводятся ваши каверзные намеки, я так понимаю? Нечего ходить вокруг да около. Подло разбрасываться такими словами.

Лицо у Норы вспыхивает.

– Ну, разумеется, я так не считаю…

– Вот и нечего тогда рассуждать, – отрезает миссис Браун и уходит к дальним полкам, тем самым обозначив, что тема закрыта. Скрывшись из виду, она опускает плечи.

Сколько можно рассуждать на эту тему?

Эйлса с Норой даже не подозревают, что за всем этим кроется.

И не в последний раз она жалеет о том, что сама знает слишком много.

В те дни, когда у Дороти бывают уроки (теперь всего лишь два дня в неделю), она благодарна за то, что спустя столько лет привычка для нее – уже вторая натура, и буквы с примерами сами собой появляются на доске, а материал Дороти знает как свои пять пальцев. В остальные же дни она ходит на Отмель. Сегодня, когда она спускается по лестнице, скрутившись набок и придерживаясь голыми руками, без перчаток, за выступы в скалах, чтобы не оступиться, ей кажется, будто сама земля тает, начиная с плотной снежной шапки на вершине утеса и заканчивая снежными лоскутьями на песке, истончающимися у самой воды, где берег омывают волны. На Валуны в полете опускается баклан и усаживается, расправив крылья и скосив глаз на Дороти.

Дороти тотчас отворачивается, но перед глазами встает непрошеное воспоминание – кудряшки Моисея разлетаются на ветру, и Дороти крепко держит его за руку, а он, словно щенок на поводке, тянет ее за собой, но море в этом месте особо коварно и уж точно не годится для плавания, с неожиданным набором глубины и опасным течением, и все же он тянул ее вперед, на пенистые буруны, пока волны не отступали обратно. Они занимались тем, чем занимаются родители и дети: ползали на корточках и собирали мелких крабов, – осторожней, осторожней, берегись клешней! – и крабы беспомощно махали клешнями, шлепаясь в ведро к остальным, а следом отправлялись и ракушки, и морские черенки – осторожней с панцирем, нет, а вот эту брось, там что-то есть и, кажется, мертвое. Они петляли между грузными остовами лодок, кивали рыбакам, сидевшим за работой, и мальчику всегда хотелось подойти поближе, посмотреть, но лучше никого не беспокоить. Позже они выплескивали сокровища Моисея среди прибрежных скал, обнаженных на время отлива, либо возле бившего из утеса ключа, а потом взбирались вверх по лестнице, и Дороти командовала Моисею снять ботинки, убрать с дороги пустое ведерко и переодеться в другие штаны, невзирая на все его жалобы, ведь в этом возрасте настаивать на своем не положено, да и в любом другом возрасте.

Дороти пытается оживить в памяти его улыбку.

Она не слышит, как настоятель карабкается вниз по каменным ступенькам и шагает к ней по пляжу; Дороти стоит на самом краю между сушей и морем, и пенная межа истончается до мрачной тени на песке у самых мысков ее ботинок.

– Дороти?

Дороти вздрагивает от неожиданности и оборачивается. Для сельчан она так и осталась мисс Эйткен либо же миссис Грей – в память о том, что изначально она приехала в роли учительницы, и все родители зовут ее именно так, а следом за ними и дети, даже те, что давно подросли. Ей нравится, что это создало между ними дистанцию, и держится она со всеми на почтительном расстоянии. А еще она знает, что женщины ее недолюбливают: такую зажатую, что даже пообвыкшись, она не понимает, как поддержать женскую болтовню, скабрезные шуточки про интимную жизнь, пересуды о мужьях.

Дороти со всей силы стискивает в кулаке свитер – между грудей, там, где нет ни мышц, ни костей. Что вдруг понадобилось от нее настоятелю, причем так срочно, что он сам спустился следом за ней на Отмель? Дороти перебирает в уме варианты. Только бы не мальчик, только не мальчик. Может, церковь? Или вязание. Последнее время она совсем забросила вязание.

– Вы о вязании?

– О… чем?

Настоятель окидывает Дороти взглядом, и только тут она понимает, что забыла пальто и перчатки, замечает, как сжимает на груди кулак, а волосы разлетаются в разные стороны под леденящими порывами ветра. Дороти на секунду оборачивается. Баклана уже след простыл.

– Дороти… вы?.. – Настоятель осекается. И голос у него смягчается. – Я надеялся кое-что с вами обсудить. Церкви – вернее, мне – нужна ваша помощь. Дело в том, что Дженни… Ребенок родился раньше срока. Может, лучше?..

Настоятель нерешительно протягивает руку, будто тянется к дикому зверю, пытаясь его не спугнуть, раздумывает, как поступить, и осторожно трогает Дороти за плечо.

– Может, лучше обсудим это у вас?

Дороти следует за ним. Руки у нее занемели, и она понять не может, как могла настолько забыться вопреки своей всегдашней дотошности. Когда они заходят в дом, именно настоятель разводит огонь и ставит кипятиться чайник. Затем приносит одеяло и накидывает его на плечи дрожащей от холода Дороти.

Он передает ей в руки чашку чая и поясняет:

– Схватки начались нежданно-негаданно. Мы думали, в запасе еще несколько недель. Я думал попросить вас раньше, но, к несчастью, слишком долго откладывал этот вопрос. Мне казалось, может, Дженни справится… и все-таки мальчику нужно тихое, безопасное место. В школе мы до поры до времени управимся сами. Маргарет охотно возьмет на себя пару лишних дней в неделю до рождественских праздников. Да и впоследствии, если потребуется. Всего лишь надо подождать до оттепели, пока не выяснится, откуда он тут появился.

Поначалу Дороти не совсем понимает, что он пытается сказать. Он же не просит ее взять ребенка к себе? И тут ей в голову приходит мысль. Не думает же он, что туда, где не стало ребенка, можно просто привести другого? Нахмурившись, Дороти пытается это осмыслить, а сама натягивает одеяло на плечи. Ее семейный настоятель из родного города всегда говорил, что перед лицом непростого служения нужно сохранять решимость и присутствие духа, и вот ее нынешний настоятель просит Дороти исполнить христианский долг и позаботиться о ближнем, заблудшей овечке. Меньшего бы ее мать не потерпела. Дороти закрывает глаза, и на мгновение мать будто возникает с ней рядом. «Все мы смиренные рабы Господни и всего лишь делаем, что должно», – говорила она, стоило настоятелю за что-нибудь ее похвалить, будь то за чтение псалмов, успехи в школе или хлопоты в церкви.

Но такое? Это выходит за рамки всякого чувства долга. Она понимает, что мальчик не имеет никакого отношения ко всему случившемуся, но чтобы это каждый день служило напоминанием… и, вопреки обыкновению, она отвечает отказом.

– Прошу меня простить, настоятель, я бы и хотела помочь в трудный час, но мне кажется, что это лучше поручить кому-то другому.

И когда он уходит, Дороти оседает на стуле, стискивая чашку в руках в попытке унять дрожь в пальцах, ведь прошлое уже стоит на пороге и колотит по стенам, все громче и настойчивей, силясь прорваться.

Она засыпает прямо среди бела дня, что не свойственно Дороти, которая в свободное от уроков время вечно хлопочет в церкви либо собирает подаяние для неимущих. Когда она просыпается, в доме царит тишина и безмолвие, и все тревоги последних недель как рукой снимает.

В конце концов, сколько воды с тех пор утекло? Она и сама уже мало что помнит, да и, сказать по правде, к чему вспоминать? Она уверена, что сельчане считают ее за бездушную женщину, считают, что она не горевала, но ведь все мы разные, а ее воспитание не позволяет ей выставлять себя напоказ. Просто возвращаешься в строй и стойко сносишь все удары судьбы. А это бедное дитя, твердит она себе, здесь совсем ни при чем.

Она садится на стуле ровнее и сбрасывает с плеч одеяло. Церковь нуждается в ней, равно как и ее настоятель; он вверил ей это ответственное поручение, попросил об этом именно ее. Исполнившись решимости, она встает на ноги. Нет уж, она себе докажет, что вполне способна с этим сладить, выполнить свой долг перед церковью и позаботиться о мальчике, пока не найдется его родной дом. И вскоре Дороти оказывается возле пасторского дома, слышит раздающийся внутри звон колокольчика и ждет, когда Марта откроет ей дверь. Но к двери подходит, на удачу, сам настоятель, и Дороти делает глубокий вдох.

– Настоятель, накануне я была немного не в себе. Прежде всего, я даже не поздравила вас с Дженни с рождением ребенка, прошу меня простить. Кроме того, я успела поразмыслить над вашей просьбой и, тщательно все взвесив, решила, что смогу взять мальчика, как только вам будет удобно.