Крестные матери

Глава 1

Филомена со своей матерью стояли на платформе, наблюдая, как к станции подходит поезд. Мать крепко держала дочку за руку.

– Стой смирно, Филомена, иначе упадешь на пути и ничем хорошим это не кончится! – предупредила мама, резким движением поправив на голове дочери шляпку с плоскими полями.

Филомена пыталась стоять спокойно, но она никогда раньше не была на вокзале, тем более никогда не путешествовала на поезде, и сердце ее готово было выскочить из груди от восторга, как рыбы, которые радостно выпрыгивают из воды весной, когда папа поет им песни и забрасывает сети.

– Как долго мы будем ехать на поезде? – возбужденно спросила она.

– Много часов. Много долгих часов, – вот и все, что ответила мама.

Сегодня она разбудила Филомену так рано, как бывало только в Рождество, заставила нарядиться в самое лучшее платье, шляпку и туфли и пояснила свои действия одной-единственной фразой: «Мы едем навестить очень важного друга нашей семьи». И кроме прочего, к обычному завтраку, состоящему из хлеба и молока, мама добавила вареное яйцо и еще одно положила Филомене в карман пальто.

Филомена раздувалась от гордости, мечтая о том, чтобы ее увидели братья и сестры, но братья умчались из дома рано утром, чтобы помочь папе с лодкой. А сестры Филомены были слишком большими: в два раза ее старше, и все, что их волновало, – как бы найти себе парней и выскочить замуж. Самой Филомене в сентябре должно было исполниться восемь лет.

Поезд замедлил ход и наконец остановился у платформы, напоследок отрыгнув сажу и пар, будто сердитый дракон. Филомена зарылась лицом в мамины юбки, чтобы сажа не попала в глаза, а мать дернула ее за руку и напряженно произнесла:

– Идем. Мы поднимемся по ступенькам в вагон. Давай посчитаем их: раз, два, три… вверх! Вверх! Вверх!

Металлическая лесенка, по которой они поднимались, громко лязгала. Другие люди тоже внезапно устремились в вагон, но мама успела зайти в него одной из первых и занять места для себя и дочери, удивленно таращившей глаза.

Оттого, что вокруг было столько незнакомцев, у Филомены закружилась голова, но она заметила, что некоторые из них внимательно разглядывают ее мать. Наверное, потому, что мама надела темные очки. Мама тоже это почувствовала, но, гордо вздернув подбородок, отвернулась к окну.

– Поспи, figlia mia[2], – сказала она. – У нас впереди долгая дорога.

В другое время Филомена обязательно вырвалась бы из рук матери и начала бегать по вагону, с присущим ей энтузиазмом бесстрашно задавая попутчикам любые вопросы, которые могли прийти в голову. Но сегодня она уже слишком устала: плохо спала прошлой ночью. Кровать ее стояла в крошечной комнатке, которая когда-то была чуланом, прямо за стеной спальни родителей, и ей было слышно все, что у них происходит. В бо́льшую часть ночей родители были так измотаны, что сразу засыпали. Но иногда они издавали пугающие звуки, напоминавшие Филомене о ночных животных, которые шныряли под окнами, дрались между собой или делали детей – зачастую сложно было отличить одно от другого.

А иногда родители кричали друг на друга – именно этим они и занимались прошлой ночью. Филомена прижала подушку к ушам, но все равно слышала, что перепалка вышла жесткой. Родители непрерывно пререкались, пока наконец, словно буря, их спор не перешел в крещендо чистой ярости. Она не слышала слов, но отец орал, мама что-то вызывающе верещала, затем раздались глухие, ужасающие удары о стену, бедная мама закричала от боли, а затем наступила тишина.

Утром хмурый отец ушел на работу, не сказав ни слова. В такое время Филомене почти не верилось, что это тот же человек, который в лучшие дни брал ее на прогулку до городской площади, покупал мороженое, а на обратном пути всю дорогу распевал для нее песни. Она любила ходить с ним к морю, где небо было бескрайнее и синее, а вода, дополняя синеву неба оттенком лазури, плескалась на мягких песках пляжа, дремлющих под теплыми лучами солнца. На берегу, будто сошедшие со страниц какой-то сказки, жались друг к другу старинные каменные дома, а над ними возвышался большой средневековый замок, построенный, чтобы защищать город от пиратов. Замок окружали прекрасные сосны, пальмы и оливы, а летней порой морской бриз доносил из замковых садов ароматы роз и фиалок. Филомене всегда казалось, что однажды из ворот замка выйдет прекрасный принц и пригласит ее на танец.

Но сегодня Филомена не пошла с отцом на море. Ее мать вышла из ванной комнаты с синяком под глазом и выглядела так, будто потерпела поражение. Именно тогда она объявила Филомене, что они уезжают навестить каких-то друзей семьи. Филомена была рада сбежать от напряжения, поселившегося в доме настолько прочно, что, казалось, оно останется там, даже если все его обитатели исчезнут.

«А папа знает, что мы уехали?» – с любопытством спросила Филомена.

«Конечно, – кивнула мать. – Это была его идея. Идем, оденем тебя в твое лучшее платье. И не забудь шляпку! Поторопись и будь умницей».

Все знали, что она и так умница, даже несмотря на то, что отец запретил Филомене ходить в школу. Он даже не обратил внимания на протесты учителей, особенно одной из них, которая специально пришла к ним домой, чтобы сказать: «Филомена – это сияющая звездочка, которой вы будете гордиться!» Учительница заставила Филомену продемонстрировать, как она в уме может складывать длинные колонки трехзначных чисел, даже не делая расчетов на бумаге. «Эта способность удивительна для ребенка любого возраста, – пыталась объяснить учительница. – А для такой маленькой девочки абсолютно уникальна! Только представьте себе, на что будет способна ваша дочь, если вы оставите ее в школе!»

Это посещение учительницы спровоцировало один из споров между отцом и матерью, но для драки причина оказалась недостаточно весомой. В конце концов родители просто решили, что школа – это всего лишь попытка заставить отца тратить деньги на бесполезное обучение девочки. На этом обсуждение было закрыто.

Солнце почти закатилось, когда поезд, дернувшись и остановившись у станции, пробудил Филомену от дремы. Все люди, которые так торопились попасть на поезд, теперь точно так же, пихаясь и толкаясь, спешили с него сойти. Мать терпеливо дождалась, пока выход освободится, и они спустились по лесенке, снова вслух считая ступеньки.

– Мы в Неаполе, – громко произнесла мама, пытаясь перекричать городской шум. – В очень большом и красивом городе. Но мы не можем терять тут время. Нам нужно попасть на автобус. Идем!

В мешанине звуков Филомена услышала что-то знакомое.

– Здесь все говорят как папа, – заметила она.

Ей никогда не казалось странным, что папа разговаривает немного иначе, чем другие жители Санта-Маринеллы. Папа был с юга, и манеры, и речь у него были грубее, чем у элегантной мамы. У Филомены был превосходный слух и способности к подражанию, что порой приводило к неприятностям. Например, когда люди вроде мэра или священника считали, что она над ними издевается.

– Идем. – Мама настойчиво прокладывала им путь через сутолоку толпы, пока они не вышли на открытый автовокзал, где несколько автобусов уже прогревали моторы перед скорой поездкой.

Филомена едва отдышалась, когда наконец забралась в автобус и рухнула на сиденье между матерью и очень толстой дамой, которая уже почти дремала. Девочка зевнула и вскоре тоже погрузилась в сон.

Когда автобус остановился в пункте назначения, все пассажиры с облегчением выбрались на воздух. Многие из них восклицали «уф!», и в возгласах слышалось облегчение с оттенком завершенного дела. Мама нашла пустую скамью и велела Филомене сесть и перекусить яйцом, лежавшим в кармане. Когда Филомена подкрепилась, мать послала ее сходить в туалет, потому что остаток пути им придется идти пешком.

Здесь было намного жарче, чем дома, а над дорогами клубилась пыль. Мать, казалось, не знала усталости: она шла в ровном темпе рабочей лошади, все время сжимая ладонь дочери.

Они оказались в странном месте. Здесь не было моря, только широкие поля по обеим сторонам пыльной дороги, полные чудес, на которые Филомена восторженно показывала пальцем. Восхитительные вьющиеся лозы с листьями пыльно-зеленого оттенка – мама объяснила, что на них растет виноград, – а за ними поля с ровными рядами золотых колосьев. Затем они миновали зеленые пастбища со странными животными. Мама показывала на них и объясняла: это коровы, они дают нам молоко; это овцы, они дают нам сыр; это свиньи, из них делают колбасу, а вон там куры, они несут яйца.

Поначалу путешествие было похоже на посещение окружной ярмарки, где можно посмотреть на замечательные диковинки вроде клоунов и жонглеров. Но спустя некоторое время Филомена ощутила острую и внезапную тоску по морю. У нее даже сердце заболело от разлуки с соленым воздухом ее маленькой деревни.

На небо внезапно, будто в большой спешке, выкатилась луна, осветив им дорогу полосой света, а вокруг сгустились тени. Наконец они дошли до огромного деревенского дома, который, очевидно, специально построили так, чтобы он выглядел внушительно.

– Неподалеку отсюда родился твой папа, – сказала мама. – Не в этом доме, в меньшем, на ферме недалеко отсюда. Здесь не осталось ни его родителей, ни братьев. Но тем людям, к которым мы идем, принадлежат все близлежащие земли, и эти люди знают папу.

– Папа родился на ферме? – растерянно спросила Филомена.

Сколько она себя помнила, отец всегда занимался рыбалкой. Иногда он даже брал ее на свою лодку, заполненную сетями.

– Да, его родные были крестьянами, – подтвердила мама. – Но на ферме не хватало работы, так что он отправился на заработки на север и там познакомился с моим отцом, который научил его рыбалке. А потом папа встретил меня. Он трудился не покладая рук и многого достиг. Но сейчас повсюду настали тяжелые времена.

Филомена слышала рассказ о романтическом этапе жизни родителей, и он казался ей волшебной сказкой о том, как за более высокородной принцессой ухаживал благородный, но бедный юноша, который проделал долгий путь, чтобы ее найти. Но сейчас в голосе матери не было ни капли романтической сентиментальности. Голос был похож на голоса многих женщин, кто, как и она, вышли замуж и родили детей: в нем звучала бесконечная усталость. Филомена, ощутив внезапное сочувствие, крепко сжала мамину ладонь.

Они подошли к главному входу в дом, и мама дернула за веревку, соединенную с дверным колокольчиком. Дверь открыла юная служанка в шапочке и фартуке, как у девочек, работавших в пекарне в родной деревне Филомены. На вид девочка казалась не намного старше Филомены, но смотрела по-взрослому: настороженно и понимающе. Филомена была высокой для своего возраста, даже выше, чем худенькая служанка, так что, выпрямившись, она смело посмотрела на нее.

Девочка открыла дверь пошире и отступила в сторону, чтобы они смогли войти в маленькую темную прихожую, которая привела их в очень большую комнату, куда нужно было спуститься на несколько ступеней вниз. Пол в ней был вымощен терракотовой плиткой, а сама комната – меблирована весьма официально: большой диван и два мягких кресла, несколько небольших столиков с лампами и застекленный шкаф, полки которого украшали большие китайские блюда с изображением пастушек с коровами и козами. Портьеры на окнах защищали комнату от солнца, которое уже давно зашло.

Филомена думала, что матери в такой полутьме стоит снять темные очки, но мать так не поступила: возможно, она стеснялась подбитого глаза. Филомена, решив, что их пригласили на чай или что-то вроде этого, завороженно разглядывала рисунки на китайских чашках и блюдцах.

Затем в комнату с резким, агрессивным шелестом пышных юбок вошла синьора. Будучи невысокого роста, она старалась повыше задрать голову и свой орлиный нос в очевидной попытке напустить на себя величественный вид.

– Твоя дочь слишком тощая, – неожиданно грубо заявила синьора, чересчур грубо для такой важной особы, которой, несомненно, являлась.

Она говорила на том же диалекте, что и папа.

– Она здоровая и умная, – слабо возразила мама.

Синьора пожала плечами.

– Розамария! – крикнула она, потом, сдержанно кивнув, резко развернулась и быстрым шагом вышла из комнаты.

Вернулась служанка. Опускалась ночь, в комнате становилось все темнее, и служанка начала зажигать толстые длинные свечи, расставленные по комнате.

Мать Филомены перенесла все внимание на свою маленькую дочь и разговаривала с ней терпеливо, будто уговаривая сделать работу по дому. Но сейчас она говорила так тихо, что Филомене пришлось почти приложить ухо к ее губам, будто ей сообщали очень важный секрет.

– Когда твой папа уехал отсюда, его семья задолжала синьору, владельцу усадьбы, много денег. Синьор даже оплатил его путешествие на север. Папа очень много работал, чтобы отдать долг, мы все работали: и я, и твои братья и сестры. Но сейчас настали тяжелые времена, и мы сильно запоздали с выплатами. Теперь пришел твой черед помочь нам расплатиться с долгами. Будь послушной девочкой, Филомена, и делай все, что они тебе скажут. Не подведи папу, или нас всех ждет большая беда, – предостерегла она.

Когда мать говорила, а потом поцеловала Филомену, у нее на лице на короткий миг промелькнуло выражение нежности и губы дрогнули. Но когда Филомена обняла ее в ответ, мать неожиданно напряглась, затем выпрямилась и, выпустив дочь из объятий, вызывающе вздернула подбородок – жест, показывающий, что впереди ее ждет трудное и неприятное дело. В неверном свете свечей ее лицо, казалось, обратилось в камень. Филомена никогда раньше не видела мать такой и потеряла дар речи от безотчетной тревоги. И тут вперед выступила служанка.

– Я – Розамария, – спокойно произнесла она. – Пойдем со мной, Филомена.

И хотя разум Филомены еще не успел осознать, что не так, живот, похоже, уже все понимал. Внезапно девочку пронзила холодная, ужасающая боль; ей показалось, что она идет ко дну глубокого колодца и выбраться нет никакой возможности. Она все еще сжимала теплую, успокаивающую ладонь матери, но сейчас та решительно отпустила ее.

– Веди себя хорошо, – проговорила мать тем же холодным голосом, будто пытаясь убедить и себя, и Филомену, что все идет как надо.

Затем, резко расправив плечи, мама повернулась и вышла, пройдя между колоннами. Еще через мгновение хлопнула входная дверь.

– Мама! – крикнула Филомена. – Мама, куда ты уходишь?!

– Возможно, когда-нибудь она вернется. – В голосе Розамарии не было уверенности. – А сейчас ты должна идти за мной.

Мысли Филомены путались. Она была крайне измотана, а пальцы руки, которую все это время сжимала мама, из потных и горячих превратились в маленькие ледяные сосульки.

– Мама! – закричала она, подбегая к окну и раздвигая портьеры.

В лучах лунного света она увидела очертания маминой фигуры, как она торопится выйти из усадьбы по дорожке из главного входа, затем садится в телегу, запряженную лошадьми. Телега сразу тронулась с места и, набирая скорость, подняла за собой тучу пыли. Затем она резко завернула за угол и скрылась из виду.

– Мама! – снова пронзительно выкрикнула Филомена и побежала к двери.

Золотая дверная ручка была слишком большой для маленьких ладоней, но каким-то образом ей удалось ее повернуть и отворить тяжелую деревянную дверь. Девочка сбежала вниз по каменным ступенькам, хватая ртом воздух.

– Мама! Подожди меня! Мама! – кричала она сквозь рыдания, а пыль щипала ее глаза и ослепляла вместе со слезами.

Грузный мужчина в рабочей одежде, вышедший из-за угла, одним ловким движением подхватил Филомену и зажал ее под мышкой. В его прикосновении не было ничего деликатного, он держал ее точно так же, как держат свинью, которая норовит сбежать.

– Basta![3] Ты хочешь, чтобы сюда приехала полиция и забрала тебя в приют? В этот очень плохой дом, куда отправляют непослушных детей и где тебя будут бить и днем и ночью. Ты хочешь туда? – пророкотал мужчина.

Он обладал недюжинной силой и в несколько шагов отнес Филомену за дом, к черному входу, меньшей, простой двери, которая вела прямо на кухню.

Полная женщина в замасленном фартуке с тесаком для мяса в руках работала за широким деревянным столом. Она нареза́ла что-то большое, темное, окровавленное.

– Вот новая девчонка, – сказал здоровяк, скинув Филомену на голый каменный пол, будто мешок с мукой.

Женщина с кислым видом подняла глаза.

– По крайней мере, она будет повыше, чем Розамария, когда ту сюда привезли. Но они всегда такие тощие! Худенькие девчушки слишком часто болеют, – пожаловалась толстуха.

– Тогда корми ее получше, – хохотнул мужчина и вышел через черный ход.

Женщина вытерла руки о промасленный фартук и, не глядя на Филомену, протянула ей булочку.

– Ешь давай! – приказала она.

Филомена поднесла черствую булочку ко рту. Она жевала и жевала, потому что, несмотря на потрясение, была очень голодна. В глазах у нее все еще стояли соленые слезы, и они каким-то образом нашли путь к ней в рот, подсаливая хлеб. Она с трудом проглотила последний кусок.

– Закончила? Спать можешь там, – женщина кивнула в сторону алькова в дальнем углу кухни.

Сама она была очень занята, выкладывая мясо в миску с маринадом.

Филомена проследила за ее взглядом, затем прошла к крохотному алькову. Там оказался слежавшийся матрац из соломы и драное покрывало. Ни подушки, ни лампы, ни свечи…

Кухарка отнесла чашу с маринующимся мясом в кладовку через дверь, которая открывалась в обе стороны. Вновь появившись в проеме двери, она уже снимала фартук.

– Когда-нибудь, если будешь хорошо работать, ты сможешь спать наверху с остальными слугами, – сказала она кратко. – А теперь тебе лучше побыстрее ложиться. Работать начинаем в четыре утра. – Взяв масляную лампу, освещавшую кухню, кухарка вышла, унося с собой последние лучи света.

Филомена, оставшись в кромешной тьме, легла на матрац. В комнате без окон ночь казалась настолько всеобъемлющей, что девочка натянула на голову одеяло, только чтобы не видеть, насколько бесконечна тьма. Мысли все еще кружились в голове, но усталость взяла верх, и Филомена заснула.

Посреди ночи она неожиданно проснулась и сперва не могла вспомнить, где находится. Казалось, что в пустоте, брошенная всем миром.

– Я умерла? – прошептала она.

«Может, папа и мама тоже умерли? Может, мама погибла при крушении поезда, вот почему она не может за мной вернуться? Может, огромная волна пришла с моря и накрыла папины лодки, убила и его, и братьев. – Филомена тихо лежала, обдумывая эти мысли. – Значит, если я умерла, за мной придет Дева Мария и заберет на небеса, где всегда сияет солнце».

Она закрыла глаза и стала ждать, когда же нежная Мадонна придет и возьмет ее за руку, как мать, которая никогда не отпустит столь горячо любящее ее дитя. Филомена ждала и ждала, и ее правая рука была невыносимо пуста, поэтому она сжала ее левой ладонью так сильно, как только могла, будто хотела удержать себя и не рассыпаться в этой тьме на миллион кусочков.

Поначалу вокруг стояла тишина. Затем девочка услышала скребущие звуки с другой стороны стены, и ее охватил страх при мысли, кто это может быть. Крыса? Змея? Волк за стеной снаружи? Злой бродяга?

Возможно, это звучал хор святых и ангелов, которые шепчутся о ней. Что, если святые спрашивают Филомену, за какие грехи, совершенные ею, родители вышвырнули ее из дома? Наверняка именно об этом спросил бы священник.

Так что Филомена начала вспоминать каждый свой проступок, и мелкий, и крупный. Она усиленно взывала к своей совести, но в итоге осталась еще более озадаченной. Она не нашла ничего, за что мама и папа могли бы ее бросить. Она решила, что, когда Святая Дева придет за ней, она просто попросит прощения за все, что совершила, и будет надеяться на ее защиту в обмен на верную любовь раскаявшегося дитя.

Потом Филомена услышала странный, пугающий плач, воющие рыдания. Она не сразу поняла, что издает эти жалобные звуки сама. Нет, так не пойдет. Мадонна не придет за ней, если она будет плохо себя вести. Филомена быстро подняла руки и плотно зажала рот ладонями, чтобы никто не услышал ее рыданий, чтобы они остались у нее внутри и канули в темные, чернеющие глубины ее собственного сердца.

Глава 2

Люси Мария чувствовала себя изрядно вымотанной, когда холодной мартовской ночью вышла из больницы Сент-Клэр. В отделении неотложной помощи сегодня было особенно тяжело: грипп, полиомиелит, рахит и коклюш у детей; туберкулез у бездомных; ушибы головы и переломанные конечности у мужчин, получивших травмы на работе или в драке; сифилис у проституток. Вот уж действительно – Адская Кухня!

Все, чего хотелось Люси, – вернуться в меблированные комнаты, где жили незамужние медсестры, и принять теплую ванну, пока еще есть горячая вода. В больнице она выпила только чашку чая, но слишком устала, чтобы есть. Она просто хотела принять ванну и лечь в постель. Завтра у нее выходной. Тогда она поест, вымоет свои рыжие волосы и ополоснет их хной.

Люси завернула за угол, и с Гудзона ударил порыв ледяного ветра. Девушку пробрал озноб. Она подняла воротник пальто и поплотнее его запахнула, но на воротнике отсутствовала пуговица, и Люси пришлось придерживать его рукой. Ей было всего двадцать лет, но, когда холод пробирает до костей, чувствуешь себя старухой.

– В Адской Кухне должно быть жарко, – пробормотала она. – Если только ад не сделан изо льда и ветра.

В лицо ударил очередной порыв ветра, и Люси прищурилась, не заметив, как у тротуара рядом с ней остановился старый черный автомобиль. Выскочившие из него двое мужчин схватили ее под локти, а тот, что повыше, прижал к боку девушки дуло пистолета. Из-за шерстяных шапок и высоко замотанных шарфов на их лицах были видны только глаза.

– Не стоит кричать, медсестричка, – спокойно произнес высокий с резким ирландским акцентом, который напомнил ей о Старом Свете, – тогда все будет в порядке.

От него пахло машинным маслом и несвежим пивом.

– Кто вы? Что вам от меня надо?! – резко спросила Люси.

Она с ранних лет научилась не показывать страх. Люди чувствуют его, и он придает им смелости.

Но они уже запихнули ее на заднее сиденье автомобиля и заблокировали дверцы. Мужчина, который был ниже ростом, сел за руль. Высокий забрался на заднее сиденье рядом с ней и наклонил Люси к полу, чтобы она не выглядывала в окно.

– Если вам нужны деньги, то вы не по адресу, – заявила она более уверенно, чем себя ощущала. – У меня всего пять центов, и это святая правда. Забирайте их и отпустите меня.

– Нам не нужны твои деньги, – буркнул он.

Это ее встревожило. По левой стороне от них была река – это все, что ей удалось мельком увидеть. Они направлялись в сторону Бронкса. Она читала слишком много статей в газетах и слышала уйму жутких историй о покойниках, найденных под мостами или на задворках этих районов, и никто, похоже, ничего не знал об этих трупах. Никто не беспокоился о них.

И если уж на то пошло, о ней тоже некому побеспокоиться. Персонал больницы уведомит полицейского, который приводит людей в неотложку, и кто-нибудь в полиции проверит записи о пропавших людях. На этом все и закончится. Никто из членов семьи не станет искать ее тело, чтобы достойно похоронить. Если эти люди выбросят ее в канаву или реку, кто-нибудь обязательно ее найдет, и она, скорее всего, будет похоронена на том жалком островке, где заключенных заставляют копать могилы для бедняков и безвестных мертвецов. Так что ей остается только молиться.

Она так живо представила себе эти сцены, что очень удивилась, когда машина достигла цели – обветшалого кирпичного здания в Гарлеме, на улице с темными громадами домов, в которых в этот час не виднелось ни одного огонька: лучше не видеть и не слышать, что происходит на этой мрачной улице.

Мужчина ниже ростом остался в машине, а тот, что с пистолетом, открыл дверцу и, вытащив Люси из автомобиля, подтолкнул ее к одному из домов.

Парадная дверь оказалась не заперта. Она вела на лестницу, где пахло плесенью. Мужчина потащил девушку по лестнице на самый верх, где была всего одна квартира, и стукнул в дверь один раз.

– Войдите, – откликнулся мужской голос.

Сопровождающий втолкнул Люси в комнату, а сам отступил назад и закрыл за собой дверь. Она не слышала звука шагов вниз по лестнице: значит, он остался сторожить на площадке.

В комнате находились кровать, умывальник и небольшая лампа, источающая слабый рассеянный свет. Люси прищурилась и различила на кровати женщину. Простыня, вся в пятнах, едва прикрывала ее огромный живот.

– Она не должна была забеременеть. Твоя забота – избавить ее от ребенка. – Мужской голос звучал из кресла, стоящего в темном углу комнаты.

И хотя мужчина обращался к Люси и наблюдал за ней, она не могла разглядеть его лица. Но зато видела силуэт – широкоплечий, коренастый, крепко сложенный.

– Вытащи его и убей, – спокойно продолжил он, будто говорил о мышах.

Люси тяжело сглотнула, но взяла себя в руки.

– Почему я? – спросила она. – Есть и другие, кто этим занимается.

– Прошу вас, мисс, – взмолилась девушка на кровати. – Я видела вас однажды в церковной больнице. Я знаю, что вы хорошая и что вы стараетесь помочь людям в беде.

Люси быстро оценила ситуацию. Кому-то из гангстеров эта девушка явно была нужна живой, иначе ее просто убили бы вместе с младенцем в утробе. Этим проявлением чувств можно было воспользоваться. Беременной девушке было самое большее пятнадцать лет, а волосы, прилипшие к потному лицу, были рыжие, как у Люси.

С потрясающей силой на Люси нахлынули воспоминания о том, как она сама была в том же возрасте в похожих обстоятельствах, когда еще жила в Ирландии. Симпатичный, но слабовольный парнишка сделал Люси ребенка, но затем исчез под давлением своей семьи. В результате отец и брат Люси затащили ее в фургон и отвезли в «дом для беспутных девиц», который больше был похож на тюрьму, а работал как прачечная из прошлого века. Во главе его стояли несколько очень странных монахинь. Первое, что они сделали с Люси, – это обрили ее наголо. «Чтобы вшей не было», – объяснили они. Затем она присоединилась к тридцати другим девушкам, которые в ожидании родов целыми днями стирали белье.

Люси не знала, что за дешевого доктора вызвали монашки в ту ночь, когда пришел «ее черед», но, когда все закончилось, ее новорожденный сын был уже мертв, а она сама едва выжила. Каким-то образом ей удалось выкарабкаться, хотя было уже все равно. А далее, много месяцев спустя, когда у нее наконец появилось желание жить, она ласковыми речами уговорила мужчину, который поставлял мыло для прачечной, помочь ей сбежать в Дублин.

Там она работала в госпитале, пока не заработала на билет до Америки. У нее не было ни личных вещей, ни багажа, а все, что она оставила на родине, – это сердце, которое было похоронено в небольшой могиле вместе с ее новорожденным сыном. Оно покоилось под деревьями, что выросли над ней, на импровизированном кладбище за домом для беспутных девиц.

– Ребенок не выходит, и я ничего не могу сделать. – Девушка на кровати начала всхлипывать, умоляя Люси о помощи взглядом затравленного животного.

Люси подошла к ней, чтобы оценить состояние, и сделала вывод, что помогала женщинам и в худшем положении – с более тяжелой беременностью, с ножевыми ранами, со смертельными заболеваниями. В католическом госпитале ее хорошо обучили; им требовалась любая подмога, которую она могла оказать, и сестры там были добрее и радостнее. Они охотно пользовались помощью Люси, угадав в ней большой потенциал в деле заботы о нуждающихся.

Экстренные ситуации придавали Люси энергии, и сейчас адреналин в ее крови пересилил усталость. Она повернулась и встретилась взглядом с человеком в углу, заговорив нейтральным, «врачебным» тоном с властным оттенком превосходства и резким ирландским акцентом, который в подобных ситуациях каким-то образом придавал дополнительный вес ее словам.

– Итак, об аборте говорить поздно, беременность зашла слишком далеко, – решительно заявила Люси. – Я могу лишь помочь ей родить. Но в любом случае подумайте, какой проблемой будет избавиться от трупа младенца.

– Да никаких проблем, – проворчал мужчина из своего темного угла. – Просто вытащи его, и все.

Люси попыталась убедить его еще раз.

– В северной части штата францисканские монахини содержат приют для брошенных детей. Я хорошо их знаю, так что, если они примут от меня ребенка, они не будут задавать вопросов, – уверенно произнесла она. – Нет преступления – нет проблемы. Это более простое решение, – добавила она многозначительно. – Если вы хотите, чтобы я помогла, – это мое условие. Иначе, как я и сказала, мать может умереть, и у вас на руках останутся два трупа. Три – если считать меня, – усмехнулась Люси и решительно вздернула подбородок, хотя вовсе не чувствовала себя так уверенно.

На самом деле у нее бешено стучало сердце, и она задержала дыхание, ожидая ответа. Она рисковала, предположив, что ему не особо хочется убивать эту девушку; тогда все, что нужно сделать Люси, – снять с их подруги клеймо позора и помеху в виде незаконнорожденного ребенка.

Глаза мужчины блеснули в темноте, когда он оценивающе взглянул на медсестру.

– Где находится приют? И сестры заберут ребенка без вопросов? – уточнил он, будто пытаясь заставить ее в этом поклясться.

– Совершенно верно, – не колеблясь ответила она и объяснила, где приют.

– Ни имен, ни сведений, откуда к тебе попал ребенок. Если ты когда-нибудь кому-нибудь об этом проговоришься, мы тебя убьем, – бесцветным голосом заметил мужчина.

– Понятно, – сухо ответила Люси. – А теперь ты можешь выйти из комнаты, чтобы я помогла этой бедной девочке? – Когда он не двинулся с места, она добавила: – Ну, тогда надеюсь, ты не из брезгливых. Тут сейчас будет немного грязно.

Мужчина поднялся и вышел из комнаты. Она слышала, как он что-то сказал второму громиле, что ждал за дверью. Затем их шаги послышались на лестнице.

– Трусы, – буркнула Люси.

Девушка на кровати корчилась от боли, но Люси видела, что от рождения ребенка ее удерживает лишь страх. Когда мужчина покинул комнату, все пошло как надо, своим чередом. Девушка закусила зубами свернутую салфетку.

– Не волнуйся, – Люси ласково дотронулась до ее плеча, но не удержалась и спросила: – Что же это за человек, который так легко может убить младенца? Он женат?

Она сразу же пожалела о своем вопросе. Девушка, похоже, решила, что скоро умрет, поэтому устроила что-то вроде исповеди, виноватым шепотом поведав о своих бедах: отец ребенка не женат, но очень влиятельный человек, гангстер-ростовщик, который вытрясает деньги из профсоюзов. Она не называла имени и только закусила губу с новым приступом боли, потом скосила глаза, чтобы смотреть на Люси, и продолжила тихо и с отчаянием рассказывать свою историю.

– Я знаю, что могу вам доверять. Вы ведь не убьете моего ребенка?

Люси задержала взгляд на умывальнике, чтобы не выдать охватившие ее чувства. После дневного дежурства она часто добровольно оставалась работать в ночные смены, только чтобы не гулять по улицам и не видеть юных мамочек, толкающих коляски с младенцами. А еще для того, чтобы, вернувшись домой, сразу заснуть и не видеть перед глазами небольшое кладбище, продуваемое всеми ветрами.

Девушка на кровати с тревогой ждала ответа.

– Нет, – твердо ответила Люси, начиная мыть руки. – Ребенок не умрет.

Глава 3

Эми Мария беспокоилась. Прошел целый год со времени ее замужества, а она все еще не забеременела. Ее муж Брунон не хотел это обсуждать, а их соседи в северной части штата Нью-Йорк – в основном немецкие и ирландские рабочие – говорили на языках, которые девочка Эми, приехавшая из Франции, не понимала. Ей было восемнадцать лет, и весь ее жизненный опыт сосредотачивался в принадлежавшей им с Бруноном маленькой таверне.

Раньше это заведение было собственностью дяди Эми. Он и ее папа когда-то работали во Франции на пивоварне, но дядя, приехав сюда первым, понял, что в Америке можно больше зарабатывать, продавая в таверне пиво и еду местным рабочим, и поэтому потом уговорил папу. Так что Эми с отцом покинули родной Бурк-ан-Брес, когда ей было всего четыре года, сразу после смерти матери.

Сначала дела у отца и дяди шли очень хорошо. Они жили на берегу реки Гудзон, в городе с красивыми, богато украшенными зданиями девятнадцатого века, которые построили угольные и стальные магнаты. Старая часть города, где располагалась таверна, выглядела как место из волшебной сказки, особенно зимними снежными вечерами. Эми любила библиотеку с восхитительными мозаичными окнами из цветного стекла от Тиффани; декоративные фасады огромных особняков выдающихся личностей, которые основали этот город; готические арки собора Святого Павла и светильники Прекрасной эпохи напротив старых издательств газет, редакторы которых первыми напечатали стихотворение «Однажды ночью перед Рождеством…». Таверна ее отца тоже была частью этой элегантной, величественной архитектуры.

Но сейчас город, по которому все еще блуждали отголоски страшных историй о индейцах и первых переселенцах, утратил былое величие; даже темные викторианские особняки, казалось, заселены потерянными призраками их исчезнувших обитателей.

Эми Марии удалось с помощью дяди выучить английский, но учеба в американской школе у нее не заладилась. Много лет спустя ее особенность назовут «дислексией», но в те ранние годы девочку просто окрестили тупицей. Кроме того, она была близорука, однако и это выяснилось только после того, как доктор школы решил провести обследование зрения у всех учеников. Но к тому времени уже было решено, что из-за плохих оценок Эми должна покинуть школу.

Ее дядя и отец были добры к ней, но не очень-то разговорчивы. Они просто дали девочке работу, и она начала помогать им в таверне. Когда дядя скоропостижно скончался от сердечного приступа, отец стал все больше полагаться в делах на Эми.

Бледную светловолосую девушку в очках поначалу едва замечали в таверне. Она будто мышка шмыгала по залу, спеша на помощь отцу. «Когда-нибудь, Эми, ты выйдешь замуж, – говорил тот, но не слишком уверенно, – и тогда у тебя все будет в порядке».

Но годы шли, а у Эми ничего не было в порядке, даже когда в поисках работы к ним пришел юноша по имени Брунон. Он был рослый, сильный, надежный, но из-за низкого происхождения соседи называли его дворняжкой: корни у него были отчасти польские, отчасти немецкие, отчасти ирландские. Он сам рассказал обо всем этом папе и еще объяснил, что год назад в Пенсильвании лишился всей семьи: они умерли от испанки. Выжил только Брунон. «Я и правда сильный», – заверил он отца, и тот был рад, что кто-то сможет выполнять тяжелую работу.

Но вскоре после семнадцатилетия Эми ее папа умер от менингита.

С того времени как Брунон появился в таверне, он обеспечил свое постоянное присутствие в ее жизни: молча и прилежно трудился, помогая Эми содержать таверну, пока девушка горевала по отцу; позаботился, чтобы счета были вовремя оплачены; чтобы она, как и прежде, могла обслуживать столики во время обедов и ужинов, будто ее папа все еще незримо присутствовал – натирал барную стойку и отгонял от дочери назойливых мужчин. Чтобы свести концы с концами, Брунон в утреннюю смену работал на фабрике, а вечером помогал Эми с баром. Когда он предложил ей выйти за него замуж, ей казалось самым естественным в мире сказать ему «да».

Ни у кого из них не было денег, чтобы устроить медовый месяц. Эми надела белое платье, Брунон – свой единственный хороший костюм с галстуком. Несколько работников с фабрики добросовестно привели жен и детей на венчание в церкви, где всю церемонию раздавались вопли младенцев. Затем гости поужинали за стойкой таверны, и Эми разрезала свадебный торт. Наконец гости, шатаясь, разошлись по домам, а молодые поднялись наверх, в небольшую квартиру над таверной, где Эми всегда жила с папой.

Готовясь к этому дню, она позволила себе купить новые простыни на кровать, ночную рубашку для себя, а для Брунона – купальный халат. Они легли в постель, а затем Брунон забрался на жену сверху и, задрав ей ночную рубашку, сделал с ней нечто такое, от чего она, глубоко шокированная, не могла издать ни звука. Грубое насилие, животные звуки, которые он издавал и которые на высшей точке слились в одном отчаянном яростном крике, – все это показалось Эми кошмаром. Который к тому же длился целую вечность, гораздо дольше, чем она считала возможным. Когда он закончил и резко вышел из нее, ей показалось, что она прокатилась по каменистому горному склону на ужасающей скорости; на следующий день Эми очнулась разбитой, изнасилованной, окровавленной.

Особенно ее расстроили пятна крови на новых простынях, и утром, когда Брунон собирался на работу, она торопливо начала их отстирывать, тихо всхлипывая. Брунон оставался внизу и дулся на нее за то, что ему пришлось самому готовить себе завтрак. Перед тем как уйти на работу, он поднялся наверх и возмущенно высказал ей, что жена не только должна готовить мужу завтрак, но и собирать ему с собой обед.

Когда он увидел ее заплаканное лицо, то сначала покраснел, а затем грубо заявил:

– Не будь ребенком. Этим занимаются все взрослые. Кровь просто означает, что ты – хорошая девочка.

Эми едва могла передвигать ноги, и ей было так больно ходить в туалет, что она терпела весь день. Выйдя замуж, Эми стала мечтать о ребенке. Ей нестерпимо хотелось, чтобы рядом был кто-то, кого она могла бы любить, а он любил бы ее в ответ. Но ночь за ночью она кусала губы и молила Бога помочь ей понять, для чего нужен этот ужасающий, звериный акт; она мечтала о том, чтобы умереть, лишь бы больше никогда этого не испытывать. Каждая последующая ночь была для нее такой же кошмарной, как и самая первая, после свадьбы.

Когда Эми решилась выйти на улицу, потому что необходимо было сходить за покупками, то не могла отделаться от чувства стыда. Несколько знакомых беззаботно пошутили о том, что она стала замужней леди, но что-то в ее затравленном, смущенном взгляде заставило их тоже смутиться.

Даже если папа и хотел при жизни выдать дочь за парня, который на него работает, Эми и не думала спросить отца о некоторых подробностях семейной жизни. У нее не получилось завести дружбу с другими женщинами из рабочих семей, живших неподалеку. Они держались друг друга, собирались тесными этническими группами на порогах своих домов или на крыльце. Им не нравилась девушка-блондинка, которая неожиданно расцвела и приобрела такие формы, которые с удовольствием обсуждали их мужья.

Она наблюдала за соседскими женщинами и размышляла, как же им удается это выносить. Иногда невольно ей удавалось подслушать их разговоры, когда они развешивали белье на заднем дворе. Они делились непонятными фразами насчет женской «повинности», а вечерами мужчины в таверне обменивались пошлыми шутками. И все они вели себя так, будто «это» было самым замечательным делом. Хотя ее не удивляло, что у нее самой были совершенно другие впечатления. В школе, например, она не могла справиться со множеством вещей, с которыми другие справлялись с легкостью. Но она все же не могла вообразить, как святая церковь могла одобрить подобное деяние.

Время шло, и дни были спокойными и мирными. В отличие от ночей.

– Ради бога, Эми, – говорил муж, когда заставал ее плачущей в ванной. – Тебе больно, потому что ты не можешь расслабиться. Чтобы получать удовольствие, необходимо расслабиться.

Как Эми и подозревала, это была ее вина: она опять делала что-то не так и снова оказалась неполноценной. Временами ее занимали странные фантазии: когда она брала нож, она думала о том, как втыкает его себе в грудь; когда она проходила мимо озера, задумывалась, много ли потребуется времени, чтобы утонуть; когда переходила железную дорогу, чувствовала желание броситься под поезд. Но самоубийство – смертный грех, и если подобные супружеские обязанности одобрены Богом, тогда в аду ей придется гораздо хуже.

Но Брунона постепенно начали раздражать шутки о том, что у него есть жена, которая не может забеременеть. Не сказать чтобы он легко мог поднять руку на женщину, и на людях он всегда вел себя прилично. Но когда они оставались наедине, он высмеивал все, что говорила или делала Эми. Поначалу его насмешки были с оттенком нежности, но постепенно они растеряли последние остатки тепла.

– Ты такая тупая, Эми, – мог сказать он, если из дрожащих рук у нее выпадал стакан, или что-то пригорало в духовке, или если она оплатила один счет дважды, потому что не понимала, как он ведет бухгалтерию в таверне. – Где твоя голова? – язвительно спрашивал он. Он постоянно отпускал шутки о ее мозгах, разуме, голове.

А она не знала, как поставить его на место, ведь ее всегда растили тихой и послушной. Брунон приходил уставший с фабрики, но при этом еще работал всю ночь в таверне, и на сон у него оставалось лишь пара часов после закрытия. Но ему часто хватало энергии на этот короткий, жестокий акт в постели.

А затем в один из дней Брунон пришел домой с широкой улыбкой на лице.

– Мы переезжаем в Нью-Йорк, – объявил он за ужином.

– Но мы уже в Нью-Йорке, – машинально ответила Эми, имея в виду штат.

– Ох, Эми, – фыркнул он, – какая же ты глупая! Я имел в виду город на Манхэттене.

– Почему мы должны уехать? – непонимающе спросила она, вся красная от стыда. – Мы же работаем здесь, в папиной таверне.

Брунон ненадолго замолк, отхлебывая пиво.

– Я ее продал, – наконец заявил он торжественно. – И взамен получил очень хорошие деньги. Но что еще лучше, я встретил человека, который хочет, чтобы мы с ним стали партнерами в Нью-Йорке. Мы с тобой будем гораздо богаче, чем в этом прогнившем городишке, и мне больше никогда не придется работать на фабрике. Я смогу помогать тебе днем, чтобы и тебе не пришлось больше так тяжело работать. Видишь, как здорово?

Эми не знала, что подумать или ответить. Ей стало на мгновение больно оттого, что он продал таверну, даже не спросив ее мнения. Отец так долго и с любовью натирал барную стойку из красного дерева, что ей казалось, будто его дух все еще живет в ней. Если она уедет отсюда, она больше не будет знать, кто она такая и кем может стать. Но в ней теплилась надежда, что если Брунону будет больше нравиться его новая работа, то, возможно, она сама тоже начнет ему больше нравиться.

Через неделю они собрали пожитки и сели на поезд до Нью-Йорка. Про себя Эми горячо молила Бога о просветлении: «Пожалуйста, пусть я не буду такой дурой всю свою жизнь. Помоги мне понять, что со мной происходит. Я ничего не понимаю, кроме того, что хочу умереть».

Когда она вошла в вагон поезда, ей показалось, что весь ее мир рушится. Но спустя совсем немного времени в месте под названием Гринвич-Виллидж она обнаружила, что Господь наконец ответил на ее молитвы.

Глава 4

Одним ясным весенним утром Петрина Мария сидела в своей комнате общежития колледжа Барнард, готовясь к последнему экзамену перед выпуском 1931 года. Затем ее неожиданно позвали к телефону.

– Сказали, что срочно, – пояснила девушка за стойкой.

Петрина с волнением подняла трубку. Звонила Стелла, кухарка из их дома на Гринвич-Виллидж. Петрина платила ей, чтобы та сообщала, если самый младший член их семьи, пятилетний малыш Марио, вдруг попадет в беду.

– Он сбежал с несколькими старшими мальчишками, – прошептала кухарка. – Я пошла на школьный двор, чтобы забрать его, и одна девочка сказала, что видела, как он ушел с ними.

– Ты можешь предположить куда? – обеспокоенно спросила Петрина.

– Девочка сказала, что они говорили что-то об аттракционе «Циклон», – ответила Стелла.

Петрина застонала.

– Где Джонни и Фрэнки? – быстро спросила она.

– Я не знаю, где ваши братья, мисс. Родителей тоже нет дома.

– Я найду Марио, – торопливо сказала Петрина. – Только пока никому не говори.

– Если он не вернется домой к ужину, мне придется сказать вашим родителям! – предупредила кухарка.

Но никто никогда не обратится в полицию; эта семья всегда решала свои проблемы самостоятельно.

Петрина положила трубку и молча отругала себя за столь поспешное обещание – найти и выручить Марио. Поехать из колледжа Барнард до Кони-Айленда? Прогулка обещала быть долгой и утомительной. Петрина не волновалась об экзамене, отлично зная, что сдаст его без проблем. История искусств была ее любимым предметом, основным в ее специализации. Дополнительный предмет, итальянскую литературу, она уже сдала. Пропустив класс в старшей школе, Петрина поступила в колледж на год раньше и училась с отличием. Учеба всегда давалась ей легко, а вот жизнь была гораздо труднее.

Она не хотела, чтобы Марио наказали: родители могли быть очень суровыми. Петрина обдумала самый быстрый способ попасть в Бруклин. Ей придется ехать на метро с пересадками, а метро она ненавидела, под землей ощущая себя в ловушке, будто ее похоронили заживо. Но когда она представила себе Марио, который гуляет по окрестностям с бандой малолетних преступников, ее передернуло. Один из ее братьев – Джонни, паренек с золотым сердцем, – много лет назад вляпался в неприятности на игровой площадке и в результате попал в исправительную школу, которая едва его не убила. Петрина не позволит, чтобы то же самое случилось с Марио. Ему же всего пять лет! Она закрыла учебники и вышла из комнаты.

Когда Петрина добралась до Кони-Айленда, она сразу направилась к русским горкам «Циклон». Невозможно было их не заметить. Русские горки возвышались над остальными аттракционами и грохотали, будто гром. Сделаны они были из дерева, и их плавные линии несли в себе определенную красоту для любителей таких конструкций. Петрина чувствовала себя немного виноватой: всего несколько дней назад, когда она была дома на Пасху, Марио засыпал ее вопросами об этих горках. Она отделалась от него туманными обещаниями.

«Ты слишком мал для них, – сказала Петрина. – Подожди, пока не станешь постарше».

На самом же деле парки с аттракционами казались ей довольно глупыми. Там всегда ошивался всякий сброд и было очень шумно. Она не видела смысла ни в потреблении кучи ужасной еды – сахарной ваты, попкорна и арахиса в карамели, огромных вафель, сладкой липкой газировки, ни в том, чтобы потом забраться на деревянную штуковину, которая резко спускается с высоты восьмидесяти пяти футов только для того, чтобы попугать пассажиров. В жизни и так хватало внезапных подъемов и падений. Марио же такой маленький, он с легкостью выпадет из фургончика. Неужели они пускают таких малышей на подобные аттракционы?

Петрина услышала восторженные крики еще до того, как дошла до будки с билетами. Под оглушительный грохот и дребезжание фургончики устремлялись вниз по своему небезопасному пути. У нее перехватило горло, и она просто стояла, рассматривая людей в очереди на поездку и тех, кто размытой полосой проносился мимо. Она внимательно вгляделась в их лица, когда поездка закончилась и пассажиры неровной походкой спускались на землю. Но Марио среди них не было.

Она расхаживала взад и вперед. Куда еще мог пойти маленький мальчик? Развлечения тут были бесконечными… Она прошла мимо чертова колеса, гонок с препятствиями, мимо карусели, а в толпе на нее на каждом повороте натыкались чрезмерно восторженные дети. Затем она вернулась к «Циклону», начиная уже по-настоящему волноваться.

– Привет, Петрина, – раздался деловитый голос у нее за спиной.

Она резко развернулась. А вот и Марио – сидит на скамейке в гордом одиночестве в своей школьной форме – белая рубашечка, серые брюки, темно-синий пиджачок. Он был бледен, большие темные глаза круглые, как тарелки, а прекрасные мягкие волосы, такого же рыжевато-каштанового цвета, как и у нее, немного взъерошены. А все лицо перемазано шоколадом.

– Ради бога, Марио! – воскликнула Петрина. – Ты хоть представляешь себе, как мы из-за тебя волновались? Как ты вообще сюда добрался?

– Мальчишки из четвертого класса взяли меня с собой, потому что их брат водит грузовик, ну вот он и привез нас сюда. Они сказали, что я смогу вместе с ними покататься на «Циклоне», если отдам им свои карманные деньги. Но я оказался слишком маленького роста. Так что они оставили нас здесь.

– Кого это «нас»? – нахмурилась Петрина.

– Меня и моих друзей, – просто ответил он. – Я не знаю, куда они делись. Мне больше не хотелось идти с ними. Мы купили конфеты и замороженный заварной крем, а потом пошли на чертово колесо, и мне стало плохо. Меня стошнило вон в тех кустах, – гордо закончил он, махнув рукой куда-то в сторону.

– Повезло тебе, что я нашла тебя раньше, чем мама с папой поняли, где ты был! – воскликнула Петрина. – Ты оказался бы в большой беде.

– Но почему? – спросил Марио, и уголки его маленького рта печально опустились. – Я ничего плохого не сделал.

Петрина шумно вздохнула и села рядом.

– Ты знаешь, сколько пересадок на метро я совершила, чтобы сюда добраться, хотя я должна сидеть и учиться? Ты знаешь, как жарко в метро в это время?

Впервые Марио, казалось, встревожился.

– Я не могу ехать на метро, – сказал он. – Мне все еще нехорошо.

– Потому что ты съел слишком много сладостей, – укоризненно покачала головой Петрина.

Но Марио стал таким печальным при мысли о метро, что Петрине стало его жалко.

– Я позвоню домой и скажу родителям, что взяла тебя на прогулку, – сказала она. – Прогулка – это хорошая мысль. Тебе станет лучше.

Марио поднял на нее глаза и мягко произнес:

– Спасибо, сестренка.

Он потянулся к ней, и она подставила ему щеку для липкого поцелуя.

– Мелкий очаровательный паршивец. Идем, набережная в той стороне, а морской воздух пойдет тебе на пользу. А сейчас вдыхай неглубоко, вот так… – Петрина показала ему, как делать осторожные вдохи и выдохи – этому научил ее учитель танцев, – и Марио прилежно повторял за ней.

Когда лицо у него немного порозовело, они поднялись, и он вложил свою ладошку ей в руку. Она позвонила домой, потом нашла фонтанчик и дала ему попить воды. Они пошли вдоль набережной мимо песчаных пляжей. Это было единственное место в этой части города, которое ей нравилось. Ей казалось, что море обещает бесконечные возможности, в отличие от бесчувственных толп людей и городского шума.

– Мне уже лучше, – спустя некоторое время сказал Марио.

Должно быть, было уже около двух часов пополудни.

– Хорошо, – кивнула Петрина и добавила: – Давай пойдем домой этой дорогой.

Они шли по Пятнадцатой улице, когда Марио неожиданно заявил:

– Мне нужно в туалет.

– Ради бога, Марио, – раздраженно произнесла она.

Почему он не мог сказать об этом, когда они были ближе к аттракционам? Общественные туалеты остались далеко позади, но, даже если бы они и вернулись, Петрина ни за что не позволила бы ему одному пойти в мужскую уборную. Женские уборные она тоже не любила: там всегда было грязно. Петрина, с деликатным телосложением и повышенной восприимчивостью, ничего не могла поделать со своей природной чувствительностью. Братья называли ее la principessa sul pisello[4] – девушкой, которая могла почувствовать даже горошинку под матрацем.

Петрина огляделась по сторонам. Она заметила неподалеку рыбный ресторан с окнами с затейливой резьбой и большой вывеской «Nuova Villa Tammaro». Она никогда не была в нем. Ресторан выглядел как серьезное заведение без еды навынос, где, скорее всего, хорошие туалеты, но вряд ли туда можно брать с собой детей.

Однако время сервировки обедов уже должно было закончиться. Возможно, они милостиво позволят воспитанному малышу воспользоваться уборной, пока она выпьет чашечку кофе. Она вытерла ему лицо салфеткой.

Петрина толкнула дверь и заглянула в шикарную обеденную залу. Действительно, почти все столики были пусты, за исключением одного, где сидел толстяк в строгом костюме со своими спутниками, также одетыми официально. Они играли в карты с напряженным азартным сосредоточением на лицах и выглядели в высшей степени сытыми и довольными. Один из них поднялся из-за стола и отправился в мужскую уборную. Он был худой, одет наиболее элегантно из всех, но с отмеченным оспинами лицом, и что-то странное было у него с одним глазом.

Женщина в длинном белом фартуке вышла из кухонной двери в задней части ресторана и, сразу обнаружив Петрину и Марио, поспешила к ним, чтобы выставить их вон.

– Ради своего же блага убирайтесь отсюда, – тихо и предостерегающе прошептала она, плотно закрыв за ними дверь.

Петрина понимала, что, если помешать мужчинам, которые с такой сосредоточенностью играют в карты, их это действительно может разозлить. Так что она остановилась у обочины, размышляя, не поискать ли ей пустую бутылку, чтобы Марио туда пописал, или просто сказать ему сделать свои дела возле вон той стены в тенистой аллее.

– Пошли, – сказала Петрина, с беспокойством глядя, как к противоположной стороне дороги подъехала машина.

Из нее вышли еще мужчины в костюмах и целенаправленно устремились к ресторану.

Петрина и Марио вернулись на аллею. Но пока ее мысли были все еще заняты поиском укромного места, где Марио мог бы сделать свои дела, сонный послеполуденный гул нарушил внезапный, шокирующий звук, исходивший из ресторана, – тра-та-та-та-та!

Петрина схватила Марио в охапку и повалилась с ним на землю возле стены. Она подмяла Марио под себя и низко опустила голову. Они услышали чей-то крик, а потом дверь ресторана с грохотом распахнулась.

Петрина, осторожно приподняв голову, быстро глянула в ту сторону. Трудно было сказать, сколько людей выбежало из ресторана, но ее поразило, как все они глубоко надвинули шляпы, чтобы скрыть лица. Они быстро сели в ожидающую их машину, и та рванула с места.

Все еще крепко прижимая к себе Марио, Петрина молилась, чтобы из ресторана больше не выскочили вооруженные люди. Она подождала еще немного. Из гаража неподалеку выехала другая машина, больше похожая на танк, и медленно подъехала к обочине рядом с рестораном. Петрина задержала дыхание, но водитель просто ждал в машине. Позже она прочтет в газетах, что машина была сделана из бронированной стали и стекол толщиной в дюйм, но владельцу автомобиля это не помогло. В Джо Босса Массерию выпустили пять пуль, пока его водитель отошел, чтобы подогнать автомобиль к ресторану.

Раздался вой полицейских сирен, побудив Петрину к действию. Спешно поднявшись, она потянула Марио за руку:

– Идем скорее! Нам немедленно нужно убираться отсюда!

Марио понял ее тон лучше, чем всю ситуацию, и подчинился без малейшего возражения, но его маленькие ножки с трудом поспевали за ее большими шагами. Петрина так испугалась, что просто подхватила его на руки и зажала под мышкой.

Только возле метро она заметила, что он намочил штаны.

– Ох, Марио, бедный малыш! – воскликнула она и повязала ему на пояс свой свитер. – Пойдем, нам нужно вернуть тебя домой – быстрее, быстрее!

Когда они наконец добрались до их красивого дома на тихой зеленой улочке в Гринвич-Виллидж, он показался им самым безопасным местом на земле. Петрина тихо провела Марио через черный ход. Они прошли через кухню, где кухарка Стелла молча погрозила им кулаком, но при этом на лице у нее отразилось неописуемое облегчение. Петрина, прижав палец к губам, так же незаметно провела Марио наверх, затем вымыла его, переодела в свежую одежду, причесала волосы и строго сказала:

– Мы с тобой должны сказать остальным неправду о сегодняшнем дне, а это очень нехорошо. Но никто не должен знать, что мы были на Кони-Айленде, и не смей рассказывать друзьям о том, что мы видели! Мы скажем остальным, что я после обеда взяла тебя на прогулку в парк. Я серьезно, Марио. Ты знаешь, что случается с теми, кто доносительствует?

Марио молча кивнул, все еще не до конца понимая, что случилось, но всецело проникся ее словами и выглядел очень серьезным.

– Сегодня вечером мне нужно будет вернуться в колледж, – более мягко произнесла Петрина. – Мне надо сдать экзамены. Но я скоро снова буду дома. Хорошо, Марио?

– Хорошо, – доверчиво прошептал он.

На следующий день после возвращения в колледж, когда Петрина уже сдала экзамены, она увидела в продаже газеты с крупными заголовками:

ГЛАВАРЬ МАФИИ УБИТ В ГАНГСТЕРСКОЙ ПЕРЕСТРЕЛКЕ

ОТВЕТНЫЕ МЕРЫ НЕИЗБЕЖНЫ

Несколько недель спустя, крепко сжимая диплом в руках под аплодисменты толпы, Петрина всматривалась в собравшихся, надеясь, что родители изменили свое решение. Но она знала, что надежды напрасны. Никто из ее родных не присутствовал на вручении дипломов. Мать ясно дала понять, что это невозможно. Сказать по правде, Петрина и сама-то едва получила разрешение находиться здесь, несмотря на то что окончила колледж с отличием и каждый семестр пребывала в списке лучших студентов.

Так что она присоединилась к строю прекрасных юных девушек в мантиях и шапочках, которых вскоре окружили гордые родители и родные. Петрина улыбалась, кивала, целовала подруг и прощалась с любимыми одногруппницами.

– Мама, ты же помнишь Петрину? – спросила пухленькая блондинка у своей пухлой матери-блондинки. – Петрина танцевала рядом со мной на концерте, посвященном греческим играм. Мы были в туниках, как у Айседоры Дункан. Ты сказала, что из нас всех она единственная и в самом деле похожа на богиню – с такими прекрасными длинными ногами!

Девушка подхватила Петрину под руку и потащила знакомиться со своей семьей банкиров и игроков в бридж. Поглядывая на часы, Петрина болтала и отбивалась от настойчивых расспросов, которые все задавали друг другу: на какие вечеринки она пойдет сегодня и где планирует провести лето. Мэн? Кейп-Код? Коннектикут? Хэмптонс?

Улыбнувшись, она пошла в раздевалку, чтобы скинуть мантию и шапочку, расправить платье и поправить прическу. Затем попыталась потихоньку выскользнуть из раздевалки, но ее остановила одна из девушек:

– Петрина, ты же еще не собираешься нас покинуть?

Петрина, пойманная на горячем, резко обернулась.

– Мне нужно найти Ричарда, – честно сказала она.

– Вау! Такой высокий, богатый, красивый! – одобрительно загалдели подружки.

Петрина быстрым шагом дошла до главных ворот, где ее парень – по совместительству тайный жених – ждал ее, прислонившись к ярко-голубой спортивной машине. У нее мелькнула мысль, что он будто сошел с журнальной рекламы: именно так должен выглядеть юный выпускник Принстона – в весеннем фланелевом костюме, с аккуратно подстриженными волосами песочного цвета и со спокойным, уверенным взглядом светло-карих глаз. Увидев Петрину, он галантно распахнул перед ней дверцу пассажирского места, а сам сел за руль.

По дороге в центр он предложил ей сигарету. Петрина осторожно курила, выставив сигарету между затяжками в открытое окно, чтобы пепел случайно не попал ей на платье или волосы.

– Я сообщил родителям, что ты не сможешь сегодня попасть на танцы в загородном клубе, – сказал Ричард. – Они сейчас в «Плазе». Ты уверена, что не желаешь заглянуть туда и пропустить стаканчик? Мне хотелось похвастаться тобой перед всеми их друзьями до того, как мы отправимся в Уэстчестер. – Он с нежностью провел рукой по ее волосам, любуясь переливами каштановых локонов в солнечном свете.

– Ты такой милый. – Петрина прижалась щекой к его ладони. – Как бы я хотела поехать с тобой! Но я обещала родным, что буду на приеме у их друзей. И я уже опаздываю.

– Я знаю, малышка. Ты и твои таинственные семейные торжества. Ты уверена, что не хочешь, чтобы я подбросил тебя до самого центра?

Мысль о том, что Ричард увидит старомодную церемонию открытия ресторана, вогнала ее в ужас. Это не близкие друзья ее семьи, скорее бизнес-партнеры. Ей было бы слишком неловко. Так что Петрина, улыбнувшись самой неотразимой из своих улыбок, с искренней любовью к Ричарду за его добросердечие и неподдельный энтузиазм, мягко произнесла:

– Не сегодня, любимый.

– Послушай, малышка, ты уверена в том, что случится на следующей неделе? – На этот раз Ричард спрашивал серьезно.

Он взял ее за руку и поцеловал ладонь так нарочито медленно, что она вздрогнула от удовольствия.

Она кивнула.

– Ты уверена, что хочешь, чтобы все произошло именно так? – нежно настаивал он.

– Да, – в тон ему ответила девушка.

По ее мнению, сбежать из дома и тайно выйти замуж – вполне тихое и достойное мероприятие.

– Хорошо, – кивнул Ричард. – Я знаю в Уэстпорте одного пастора, который обвенчает нас безо всяких помех, а затем мы проведем медовый месяц в Вермонте. Когда мы вернемся к моим родителям в Рай, наша свадьба будет уже свершившимся фактом, и тогда они смогут закатывать любые вечеринки, какие только захотят. Но они не смогут сбежать от нашей свадьбы и тем более расстроить ее.

Крепко сжав ладонь невесты, он не выпускал ее руки из своей, хотя был за рулем. Они молча доехали до роскошного отеля «Плаза» с шикарным фонтаном перед входом.

– Я люблю тебя, Петрина, – прощаясь и целуя ее, произнес Ричард.

– Я тоже тебя люблю, Ричард, – откликнулась она, и они еще раз обнялись перед тем, как Петрина покинула машину.

– Ты опоздала, – сурово сдвинула брови мать, когда Петрина проскользнула в банкетный зал ресторана, украшенный серпантином и бумажными фонариками в честь открытия.

В углу весело играл оркестр, а сам зал был забит людьми.

– Здесь столько гостей, я уверена, что без меня они не скучали! – жалобно возразила Петрина.

– Ты не можешь быть в этом уверена. Люди довольно чувствительны, а такого рода обиды могут запомниться навсегда. Особенно сейчас. Настали опасные времена. Боссов убивают их собственные капо! А эти младотурки со своими дерзкими идеями! Попомни мои слова, кровавая бойня еще не закончена. Так что мы во что бы то ни стало должны избежать неуважения к любому из присутствующих, – строго отчитывала Тесса дочь.

Петрина уже заметила, что в этот вечер ее родители, которые всегда смотрелись достойно, оделись особенно тщательно: отец выглядел безупречно в шерстяном костюме отличного покроя, а мать в бледно-голубом атласном платье была похожа на королеву. Петрине очень хотелось, чтобы родители в таком виде показались бы сегодня на церемонии вручения дипломов. Возможно, они бы так и сделали, если бы не это «деловое» мероприятие. Но родители всегда вели себя странно, когда дело касалось достижений Петрины в учебе. Каждый раз, когда она получала награды за свои успехи, сначала они вроде бы гордились ею, но гордость быстро уступала место недоверчивости и обиде. Они относились к ее успеху как к еще одному позорному свидетельству непослушания своевольной дочери и поэтому никогда больше не упоминали о нем.

Петрина как раз задумалась над этим, пока возвращалась от чаши с пуншем к матери, чтобы отдать ей напиток. Представьте себе, что было бы, если бы мама знала, что они с Ричардом собираются сделать! Петрина улыбнулась про себя, с удовольствием вспомнив о своей тайне. Родители встретились с Ричардом всего один раз, на чашке чая в «Плазе». Ричарду показалось, что они просто замечательные, – он совершенно не заметил недоверчивого выражения в их глазах. Но Петрина знала своих родных лучше. Она больше никогда не звала его в гости и не говорила, что у них все серьезно. Ей придется сбежать с Ричардом на следующей неделе, как они и запланировали, пока родителям не пришла в голову блестящая идея найти ей другого мужа где-нибудь по соседству.

К ним присоединился ее отец, Джанни.

– Потанцуешь со мной, папа? – на одном дыхании выпалила Петрина и только потом заметила, что отца сопровождают еще двое мужчин.

Они подняли взгляд от сигар и улыбнулись.

– Мистер Костелло, мистер Лучано, это моя старшая дочь, – с достоинством произнес отец.

Петрина подавила удивленный вздох. Конечно, имя Лаки Лучано было ей знакомо – ему не исполнилось еще и сорока, но он уже успел стать и опасным гангстером, и любимцем нью-йоркского высшего общества. Худощавый, опрятно одетый, он обладал явным магнетизмом, несмотря на лицо с оспинами, шрам на подбородке и дефект одного глаза, который оставался полузакрытым. Петрина улыбнулась, мысленно сравнив его с дворовым котом, отмеченным боевыми шрамами.

Что-то в повороте его головы показалось ей знакомым, и она осознала, что он и был тем худощавым человеком, который играл в карты в ресторане на Кони-Айленде, – тот самый мужчина, который скрылся в туалете прямо перед тем, как Босс Массерия был убит неизвестным стрелком.

Сейчас Лаки Лучано ей улыбнулся, а она бросила на него испуганный взгляд: «Неужели он меня узнал?!» Но даже если и узнал, было непохоже, что его это волнует.

Другой мужчина, Фрэнк Костелло, был немного старше. И хотя Петрина не знала его лично, она слышала, как родители говорят о нем – они понижали голос, даже если думали, что дети их не слышат. Мистер Костелло был, как они его называли, «крупный делец». Будто царь Мидас, он обращал в золото все, к чему прикасался, – от контрабанды спиртного до игровых автоматов. И мистер Лучано, и мистер Костелло с гордостью носили дорогие костюмы и были известными постоянными клиентами магазина Уанамейкера.

До последнего времени они оба работали на того самого гангстера, Джо Босса Массерию. Но из-за того, что после его смерти они приняли на себя его дела, все считали, что именно они стоят за наглым расстрелом босса, тем самым развязав большую войну, лавину убийств, грозившую захлестнуть город.

Петрина никому не проронила ни слова о том, что видела на Кони-Айленде, но у нее в ушах все еще звучал грохот выстрелов.

– Ваша дочь хочет танцевать, Джанни, – добродушно произнес мистер Костелло странным хриплым голосом. – Могу ли я удостоиться чести танцевать с ней?

Петрина заметила в глазах отца секундное замешательство, но он ответил:

– Да, разумеется.

Костелло бережно, с удивительной грацией повел ее в танце.

– Так где же ты пропадала сегодня весь день, Петрина? – спросил он, обнаружив свою наблюдательность. – Сдается мне, что я не видел тебя на церемонии открытия, не так ли? Я не смог бы забыть о таком.

Петрина не осмелилась солгать человеку его ранга.

– Я… я сегодня окончила колледж и была на вручении дипломов. – Она нервно сглотнула.

– Это правда? – Костелло остановился и, чуть отодвинувшись, восхищенно глянул на нее. – Какая же ты молодец! Ты наверняка встречала всех этих парней из Йеля и Гарварда? – спросил он, когда они возобновили танец.

Она застенчиво кивнула.

– Как же здорово расти в хороших условиях, – одобрительно сказал он. – Что до меня, то я рос как гриб в лесу, – печально добавил он, а после недолгого молчания продолжил: – Твой отец – хороший человек. И ты тоже хорошая девушка, я это ясно вижу. Скажи-ка, что за пара юных хлыщей уставилась на нас во все глаза? Сколько им вообще лет? Как они позволяют себе так на тебя пялиться?

– Это мои братья. Джонни девятнадцать лет, а Фрэнки исполнилось семнадцать, – пояснила она смущенно.

– Ах! Так, значит, они за тобой присматривают. Это хорошо, так и должны поступать братья, – произнес он глубокомысленно, а когда музыка стихла, заметил: – Ты хорошо танцуешь, девушка из колледжа. – Он отвел ее обратно к отцу и по пути добавил: – Никому не позволяй разбить тебе сердце.

Когда вечером Петрина с родными вернулась в оазис их особняка в Гринвич-Виллидж, она вздохнула с облегчением. Долгий, насыщенный событиями день закончился. Малыш Марио оставался дома и уже лежал в кровати, но еще не спал. Он услышал ее шаги в коридоре, вскочил с постели и подбежал к двери, чтобы сказать: «Привет, Петрина! Ты сегодня очень красивая», а потом зевнул и пошел обратно в кровать.

– Думаю, это означает, что он в порядке, – пробормотала Петрина.

Спустя некоторое время после стрельбы, свидетелями которой они стали, ей пришлось рассказать Марио об убийстве, потому что старшие мальчишки, Джонни и Фрэнки, с энтузиазмом обсуждали, как на Кони-Айленде застрелили Джо Босса. Марио услышал их разговор и уже сам сложил всю картинку.

Но он сдержал обещание, данное Петрине, и не сказал братьям о том, что они видели. Он только подошел к ней и спросил: «Почему они убили того парня, что играл в карты?»

«Это похоже на войну, – объяснила ему Петрина. – Крупные рыбы сражаются друг с другом, потому что каждая из них хочет стать в пруду главной».

Марио переварил ее слова со своим обычным задумчивым и серьезным выражением лица. «А наш папа – тоже крупная рыба?» – спросил он несколько обеспокоенно. «Нет, не настолько крупная». Она успокаивающе потрепала его по волосам.

Похоже, такого ответа Марио показалось достаточно, потому что сегодня он выглядел совершенно обыкновенно. Все в этом доме умели быстро забывать о неприятностях. Так что Петрина плотно закрыла дверь спальни, где могла наконец спокойно думать, о чем ей хочется, и где мать не будет наблюдать за выражением ее лица, догадываясь обо всем, что приходит дочери на ум.

Вообще-то, Петрина не жила в своей комнате уже шесть лет. Когда ей было пятнадцать, учителя в местной школе называли ее «дикой и независимой», в результате родители послали дочь в строгий монастырский пансион в Массачусетсе. Они не собирались давать ей образование выше старшей школы, но вдали от родных она открыла в себе страсть к учебе. Преподаватели этого пансиона очень любили, когда их ученики с высокими оценками поступали в хорошие колледжи. Оценки Петрины были превосходны, и ее наставник помог ей получить стипендию и убедил родителей, что они не могут отказать дочери в дальнейшем обучении в колледже.

Мысль о том, чтобы вернуться в Нью-Йорк, но продолжать жить отдельно от родителей, очень подходила революционно настроенной Петрине. Ей казалось, что это очень современно. Именно поэтому мать была уверена, что Петрина каким-то образом устроила все это специально.

«Что ты наговорила учителям? – спрашивала Тесса с подозрением. – Ты им наверняка сказала, что мы – бедняки, несмотря на то что твой отец богаче всех в округе?»

«Нет, мама, конечно же нет! Они просто хотят, чтобы их самые умные студенты поступали в колледж».

«Умные, – пробурчала мать. – Возможно, однажды ты и вправду поумнеешь».

И действительно, Петрина чувствовала, что в колледже она очень поумнела – у нее открылись глаза на другую жизнь. Девушки, что ее окружали, пользовались большей свободой, они могли вести себя беззаботно и наслаждаться жизнью. Музыка, искусство, танец, история, литература, иностранные языки были для Петрины ключами от рая. Она почувствовала, что может отправиться куда хочет; быть тем, кем пожелает; оставить прошлое позади и избежать ограниченной судьбы, которую готовила для нее мать. Особенно ее манил мир искусства с музеями и галереями, полными красоты и мудрости. Другие люди тоже относились к Петрине так, будто ее ждет блестящее будущее.

Думая обо всем этом, Петрина открыла сумочку, достала диплом и пробежала пальцами по своему имени и ученой степени.

– Magna cum laude[5], – прошептала она.

Она даже не пыталась показать диплом родителям, а они ее об этом так и не попросили. Она размышляла, что же делать с дипломом: возможно, стоило поместить его в рамку и повесить на стену, как делают доктора? Но безопаснее ей показалось спрятать его в гардеробе в небольшом выдвижном ящике, который запирался на ключ. Так что она положила туда диплом, заперла ящик, а ключ на цепочке спрятала в комоде с бельем, между лучшими шелковыми комплектами и ночными рубашками.

– Мама и папа думают, что я просто лягу в свою кроватку и снова стану их маленькой девочкой, пока они не выдадут меня замуж, – проворчала Петрина, выключая свет.

Облокотившись на подоконник, она смотрела на луну, виднеющуюся над верхушками деревьев. Ричард сейчас наверняка в небольшом городке Рай в штате Нью-Йорк танцует в загородном клубе под той же самой луной. Там, в пригороде Нью-Йорка, она играла в теннис с ним и его друзьями. Потом они ели замечательно вкусные хот-доги в популярном киоске в городке Мамаронек, где любили останавливаться яхтсмены, когда проголодаются. Ей очень нравились эти красивые, безмятежные городки вдоль пролива Лонг-Айленд-Саунд в округе Уэстчестер. Даже пляжи там были спокойнее, менее людные.

– Еще одна неделя, – прошептала она листьям, шелестящим на деревьях, – и у меня будет свой собственный дом, своя собственная жизнь, и никто из этого дома больше никогда не сможет мной помыкать.

Глава 5

К тому времени, как Филомене почти исполнилось семнадцать, она перестала молиться. Она все еще верила в «тот свет» – райские кущи за голубыми небесами, ярким солнцем и звездами, где живут Бог, святые и ангелы, но она перестала верить в то, что бедные, скромные и честные люди когда-нибудь к ним присоединятся.

С четырех утра и до одиннадцати вечера ее заставляли выполнять изматывающую, грязную работу, она носила тяжелые корзины с полей и ферм, затем мыла кухню, и – будто этого было мало – любой, кто имел право ей приказать, еще и бил ее за мельчайшие провинности, а кормили девушку тем, чем брезговали даже свиньи. По воскресеньям она прислуживала синьору и синьоре и их пятерым избалованным детям, которые в свободное время любили давить своих слуг, будто спелый виноград.

Филомена больше не задумывалась о том, где ее родители и братья с сестрами. Ей стало очевидно, что они не стремятся ее вернуть. Когда ей исполнилось двенадцать, она написала им прочувствованное письмо, спрашивая, сколько времени ей еще придется находиться в этом доме и выплачивать папины долги, но письмо вернулось обратно. В короткой записке от соседа говорилось, что семья Филомены уехала на север, чтобы начать новую жизнь. Так что теперь она даже не сможет их найти.

Но почему? Что она такого сделала, будучи еще ребенком, чтобы ее возненавидели собственные родители? Да так, что больше не хотели никогда видеть?

Затем однажды другая служанка, Розамария, все ей наконец объяснила.

– Твои родители просто продали тебя, как мои родители продали меня. Мы никогда не сможем вернуться домой. Это не из-за того, что ты что-то сделала или не сделала, хорошая ты девочка или плохая. Им пришлось продать тебя, чтобы оплатить долг. Неважно, как упорно мы будем трудиться – никто никогда не вернется за нами. Такова жизнь, каждый платит кому-то дань. И мы с тобой оказались этой платой.

Филомена поверила, что Розамария сказала правду, потому что во время первой ужасной недели в этом доме, когда Филомена плакала каждую ночь до полного изнеможения и только потом засыпала, Розамария спасла ее. Однажды ночью Розамария прокралась со свечой на кухню, в ночной рубашке, похожая на призрака. Когда Филомена увидела, что к ней с огоньком света в руке движется фигура, одетая в белое, она подумала, что наконец Мадонна явилась за ней и сейчас унесет на небеса. Филомена с мольбой протянула к видению руку.

Но потом, разобравшись, что это всего лишь Розамария, Филомена бросилась к ее ногам и разразилась истерическими рыданиями, умоляя взять кухонный нож и убить ее, чтобы она умерла и смогла вознестись к Богу на небеса.

– Тише, дурочка! – шикнула на нее Розамария и быстро прижала девочку к тощей груди, чтобы приглушить рыдания. – Глупышка. Ты напоминаешь меня, когда я только появилась тут. Но посмотри на меня сейчас. Никто не заставит меня плакать! Да, я была такой же, как ты. Даже внешне была на тебя похожа. Мы же с тобой кузины. Они тебе не сказали? А теперь тише, тише.

– Ты моя двоюродная сестра? – шепотом спросила Филомена. – Но откуда ты родом?

– Тропея, – ответила Розамария.

– Тропея? А где это?

Розамария выставила вперед одну ногу.

– Италия имеет форму сапога, – сказала она и провела рукой по голени, остановившись на лодыжке, – и Тропея – будто застежка на ботинке, вот тут, возле прекрасного синего моря. Ты разве не слышала о луке из Тропеи? Нет? Он красный и сладкий, у нас из него делают даже мороженое! Но наша семья – мы были такие бедные, как церковные мыши.

Филомена чуть запоздало улыбнулась шутке.

– Я ненавижу эту кухню, – пожаловалась она. – Я всю ночь лежу без сна и слушаю, как скребутся крысы. Они подбегают прямо к моим ногам!

– Я знаю. Когда-то это была моя постель. Слушай, если я позволю тебе спать у меня наверху, ты должна пообещать мне, что будешь вести себя тихо и не дашь кухарке заподозрить, что ты там, – прошептала Розамария.

Они на цыпочках прокрались наверх, в комнату на чердаке, которая находилась в конце коридора за комнатами кухарки и других слуг, и там едва уместились на узкой кровати, прижавшись друг к другу.

– Но каждое утро, пока не проснулись остальные, ты должна будешь спускаться вниз, – предупредила Розамария, – и ложиться на свой матрац, будто ты всю ночь спала на кухне. Работай хорошо, будь послушной, и однажды я официально попрошу кухарку позволить тебе спать в моей комнате. Она сделает вид, что очень великодушна, и обязательно нам разрешит.

Так все и произошло, потому что Розамария всегда и во всем была права. И сейчас она была единственным человеком в мире, который что-то значил для Филомены, – ее стойкая кузина, которая мужественно сносила те же удары судьбы. Те несколько лет, что Розамария провела в школе, она училась хорошо, а потом исключительно из упрямства продолжила читать и учиться. Даже сейчас она тайком выбиралась в библиотеку в Неаполе, читала там книги, а потом пересказывала Филомене все, что узнала. Она объяснила Филомене, что Италия – это одно государство, составленное из частей старых королевств, поэтому в разных частях страны разные диалекты. Когда Розамария злилась или радовалась, она машинально переходила на диалект Тропеи, который очарованная им Филомена научилась изображать и подшучивала над подругой.

– Но почему существует так много таких семей, как наша, которые задолжали своим господам? – спросила Филомена.

– Потому что господа владеют абсолютно всем! Ты не найдешь работу без их разрешения. И если они окажут тебе услугу или одолжат денег, тебе нужно будет заплатить им гораздо больше, чем они тебе дали. Ты должен платить каждый месяц, и неважно, ловилась у тебя в этом месяце рыба или нет. Если ты не можешь заплатить, тогда твоя жизнь и жизнь твоих детей будет принадлежать господину.

Розамария терпеливо объяснила Филомене старую систему, от которой все и произошло, и как получился мир, где несколько могущественных людей превратили всех остальных в рабов. Даже синьор и синьора были не так важны, как короли и герцоги, что когда-то правили всеми.

– Но сейчас миром правят великие преступники, – объявила она. – Они платят судьям, политикам, даже священникам, чтобы те выполняли их приказы.

И стоило только Филомене подумать, что они изучили историю и выяснили, как устроен мир, к власти пришел самовлюбленный болтун по имени Муссолини, который забрал всех мужчин на войну, чтобы сражаться за его безумные мечты, и наполнил небеса – дом Божий – смертью.

В эти дни люди разговаривали только о том, какие города бомбили вчера и какие с наибольшей вероятностью будут бомбить сегодня. Не осталось человека, у которого не погиб бы кто-то из родных, иногда погибали целые семьи, порой с лица земли оказывались стерты целиком деревни. Так что теперь Филомена если и поднимала глаза к небу, то только с ужасом.

– Что с нами будет? Если нас не убьет при бомбежке, мы будем работать на этой ферме до конца своих дней? – спросила как-то Филомена на обратном пути после очередного дня изматывающей работы в поле.

Воздух гудел от мошкары, кружившей в высокой траве. То тут, то там они видели, как босоногие мальчишки вели обратно в стойло после пахоты усталых ломовых лошадей.

Наблюдая за одной из них, Филомена печально произнесла:

– Я не хочу упасть замертво в поле, как одна из таких старых лошадок, которую синьора загоняла до смерти.

– Мы найдем способ сбежать. Предоставь это мне, – твердо заявила Розамария.

– Только думай быстрее, – попросила Филомена и рассказала, что только вчера младший сын синьора щупал ее, зажав в углу. – Я взяла кухонный нож и сказала, что убью его! Но он только рассмеялся.

Розамария достала из кармана юбки небольшой, но впечатляющего вида нож в кожаных ножнах. Рукоятка у него была черная с золотом, а лезвие, когда Розамария обнажила его, выглядело устрашающе.

– Мой отец, – гордо сказала она, – мог поразить цель с пятидесяти футов. И он научил меня тому же. Ты тоже должна этому научиться. И тогда сын хозяйки уже не засмеется. Никогда не угрожай впустую. Давай я тебе покажу.

Она бесстрашно подняла нож, держа его за лезвие, затем прицелилась и метнула в дерево. Нож просвистел в воздухе и аккуратно вонзился в кору, а рукоятка осталась торчать из ствола.

– Теперь ты попробуй, – предложила Розамария, выдернув нож.

Филомена взяла нож и, выслушав советы подруги, начала тренировку. Она пробовала снова и снова. Каждый раз нож приземлялся либо на траву, либо на камень, либо втыкался в землю, но наконец ей удалось поразить цель.

– Видишь?! – обрадовалась Розамария. – Когда ты знаешь, что действительно сможешь это сделать, твои угрозы прозвучат весомо!

Они продолжили путь до фермы.

– Синьора как-то сказала, что скоро может отослать нас из дома. Что это значит? – с опаской спросила Филомена.

– Ха! Синьора просто не хочет, чтобы ее муж и сыновья за нами ухлестывали, ведь мы становимся все красивее, – мрачно ответила Розамария. – Она всегда так делает, когда очередные девчонки с кухни вступают в пору зрелости. Последний раз она отослала их в публичный дом. Слишком соблазнительная фигура, слишком много флирта – и вот что может произойти. Но я такая тощая! Как бы я хотела иметь такую же фигуру, как у тебя.

– Нет, ты не хотела бы, – возразила Филомена. – Мужчины хуже свиней. Я так рада, что большинство рабочих отправились на войну. В чем смысл выходить замуж и заводить много детей, если мы все равно отдадим их в счет долга, как сделали наши матери?

– В Америке все по-другому, – заявила Розамария. – Нужно уезжать туда.

– Америка! – фыркнула Филомена. – Разве не они нас сейчас бомбят?

– Нас все бомбят. Они называют себя «союзниками». Не ожидай, что в войне есть смысл, в ней никогда не было и не будет смысла. Но никто не бомбит Нью-Йорк. Вот туда-то я и отправлюсь! – с уверенностью произнесла Розамария. – Я ходила к свахе в Неаполе, и она сказала, что найдет мне там мужа. У нее это заняло целую вечность, но в конце концов она справилась! Мне пришлось отдать ей драгоценные четки из золота и жемчуга, которые перед смертью подарила мне бабушка. Но я отдала их только для того, чтобы сваха выбрала именно меня для переезда в Нью-Йорк. Она недавно сказала, что мне нужно отправиться в Америку очень скоро, иначе та семья найдет для своего сына другую невесту.

– У них в Америке разве нет итальянок? – спросила Филомена.

– Есть, но сваха говорит, что они слишком независимые, – ответила Розамария, вытащив из-за корсажа платья письмо из Америки, которое ей дала сваха. – Эта леди из Нью-Йорка родом из Тропеи, как и я, вот что мне помогло! Она хочет, чтобы сын женился на такой же девушке, как она сама, и она оплатит мне путешествие. Все уже обговорено. Я отправлюсь сразу же, как они купят для меня билет.

– Подожди! – воскликнула Филомена. – За кого ты выходишь замуж? Ты знаешь, как он выглядит? А он знает, как выглядишь ты? Он любит тебя?

– Он богат, поэтому не имеет значения, как он выглядит. Они не прислали фотографию и не пытались меня впечатлить. Им тоже не важно, как я выгляжу. Для них важнее, что я послушная девочка, которая будет ему верна и будет повиноваться его родителям. Будет любовь или нет, в любом случае я поеду.

Филомена, все еще шокированная ее словами, недоверчиво посмотрела на подругу.

– Это просто способ попасть в Америку, – упрямо сказала Розамария. – Если он мне не понравится, найду кого-нибудь другого.

Филомена заметила, что Розамария все время говорит «я», а не «мы». Мысль о том, что она потеряет единственную подругу, была слишком мучительна.

– Могу ли я отправиться вместе с тобой?

– Да, но не прямо сейчас, – ответила Розамария. – Не так-то легко теперь попасть в Америку. Тебе нужен спонсор или договоренность с кем-то, как у меня. И тебе необходимо быть осторожной, потому что иногда эти спонсоры – очень плохие люди, которые возьмут тебя в рабство, пока ты не отдашь им долг. Как на нашей ферме. Но моя сваха знает, кому можно доверять. Есть ли у тебя что-то, чем ты можешь ей заплатить, чтобы попасть следующей на очередь? Все хотят сбежать из Италии, подальше от войны. Поэтому цены стали выше.

Филомена покачала головой и проглотила слезы. Розамария порывисто обняла ее.

– Слушай, когда я попаду в Америку, я сама найду тебе мужа, и тебе не придется никому за это платить. Я буду твоим спонсором и пошлю за тобой. Не волнуйся. – Она сжала ладонь Филомены, чтобы успокоить ее. – Тебе нужно быть храброй, Филомена. Доверься мне.

– Обещай, что вытащишь меня отсюда! – выдохнула Филомена. Она не могла позволить себе заплакать. – Богом клянись, что не заставишь меня ждать слишком долго.

– Клянусь, – торжественно произнесла Розамария. – Ты знаешь, я найду способ. И вот, в подтверждение моих слов, смотри, какую книгу я взяла в библиотеке. Нам с тобой нужно выучить английский, потому что именно на нем разговаривают в Нью-Йорке.

Таким образом у них появилась еще одна общая тайна – уроки английского. Шли недели, но ничего не происходило, и Филомена была втайне этому рада, убедив себя, что со временем они найдут способ сбежать в Америку вместе.

Но в один из августовских дней Розамария отвела ее в сторону и восторженно сообщила:

– Все готово, я еду! Мне нужно отправиться в Неаполь за билетом и документами. Мне столько всего нужно тебе рассказать! А ты поедешь со мной и встретишься со свахой.

– Но мне же нечего ей предложить, – тоскливо возразила Филомена.

– Она знает. Но я могу тебя ей представить, и она сама убедится, какая ты славная девушка. Затем, когда я отправлю ей денег, чтобы она сделала тебе документы, она будет знать, что помогает именно тебе, потому что запомнит тебя по нашей встрече.

– Хорошо, давай поедем, – согласилась Филомена.

Неаполь оказался огромным, устрашающим, но при этом пьянящим и энергичным городом. Посреди ревущих автомобилей, древних каменных зданий, ручных тележек и шумных магазинов каждый из жителей, казалось, был одержим перемещением с места на место, будто их жизни зависят от этого бешеного темпа. Но никто из них не был так же целеустремлен, как Розамария, которая взяла Филомену за руку и потащила через лабиринт извилистых улочек и толпы людей. Над их головами с замысловатого переплетения веревок свисало сохнущее белье, а измученные матери кричали из окон на вопящих оборванных мальчуганов, бегающих внизу по дворам.

Первое, что пошло не так, – свахи не оказалось дома. Они не смогли встретиться с ней и представить Филомену. Пожилой седой мужчина, муж свахи, открыл дверь их крохотной квартирки, затем прошаркал внутрь и вручил Розамарии коричневый конверт с ее именем, а потом пожелал ей buon viaggio[6].

– Что в этом конверте? – спросила Филомена, когда они вновь оказались на улице.

– Мой билет! Я не хочу открывать конверт здесь, где кто-нибудь может его у меня украсть. Давай зайдем вон в ту церковь и там его рассмотрим, – сказала Розамария, снова ухватив Филомену за руку. – Подожди, ты еще увидишь, как там красиво внутри. Это самая красивая церковь из всех, что я видела! Она называется Санта-Кьяра, и король построил ее для своей жены.

Филомена внезапно почувствовала, что не может больше выносить этой жары, новостей, толпу обозленных прохожих. На сердце было так тяжело, словно его сделали из камня. Филомена уже испытывала однажды это чувство – когда ее оставила мать.

Но Розамария тащила ее дальше, поворачивая на перекрестках с ликующим энтузиазмом, который Филомена не могла разделить. Когда девушки дошли до церкви, они обе запыхались. Розамария, задержавшись на ступеньках, показала наверх, затем подняла голову Филомены за подбородок, чтобы та тоже посмотрела туда же.

– Смотри! Видишь небольшую статую на самом верху тонкой колонны? Это шпиль Девы Марии. Разве она не прекрасна? Она стоит выше всех. Давай зайдем в церковь и поставим ей свечу.

В церкви в это время не было службы, так что скамьи были в основном пусты. Там сидело только несколько пожилых женщин в черном, которые молились своим любимым святым. Девушки окропили пальцы святой водой и перекрестили друг друга, а затем сели на лавку, пахнущую отполированным деревом и благовониями. Розамария с волнением открыла конверт и просмотрела содержимое.

– Все здесь! – радостным шепотом объявила она. – Билет до Америки, немного денег на поездку и документы, которые необходимы мне, чтобы меня пустили в Нью-Йорк.

Она засунула конверт за корсаж платья, затем опустилась на колени на специальную подушечку, закрыла глаза и молитвенно сложила руки.

Филомена опустилась на колени рядом с ней, но молиться не могла. Она сомневалась, что в сердце у Бога найдется место для более чем одной отчаянной девушки. Она знала, что у нее нет такого благословения, как у Розамарии. Церковь с ее мраморными колоннами и витражами в стеклах была слишком красива, на вкус Филомены. Она напоминала скорее кафедральный собор, построенный для важных особ, и каким-то образом Розамария с ее неуемной жизненной энергией и смелостью нашла дорогу в это величественное святое место. Филомена почему-то была уверена, что никогда больше ее не увидит.

– Когда ты уезжаешь? – спросила Филомена, когда они из прохладной, полутемной церкви вышли в душную жару улицы, щурясь от яркого солнца.

– В начале следующего месяца, – понизив голос, ответила Розамария. – Никто не должен знать об этом, Филомена. Никому ни слова! Если синьора об этом узнает, она обязательно найдет способ мне помешать.

– Я ничего не скажу, – с несчастным видом прошептала Филомена. – Ты же знаешь.

– Тогда пойдем. Нам пора возвращаться на ферму.

Филомена почувствовала, будто наконец очнулась ото сна.

– Что ты сказала кухарке? Почему она сегодня нас отпустила?

– Я сказала ей, что умер один из наших дядей и нам нужно поехать на похороны. – Розамария приостановилась возле мужчины, продающего мороженое в рожках. – Мы купим одно и разделим пополам, – сказала она, покупая фисташковое мороженое.

Они примостились на каменных ступенях снаружи церкви и по очереди ели холодное сливочное лакомство, наблюдая за толпами удивительно энергичных людей, которые спешили по своим делам, громко разговаривая и оживленно жестикулируя.

Едва они доели мороженое, как услышали гул, а потом рев, который заставил их поднять взгляд к небу. Над городом пролетала эскадра военных самолетов. Девушки прикрыли глаза ладонями, чтобы посмотреть, куда те сегодня направляются. Но, еще не осознав, что это вражеская эскадра, Филомена услышала пронзительное гудение, которое быстро переросло в оглушающий вой.

Мгновение спустя бомбы упали на город, и все вокруг взорвалось тысячами осколков.

Позже Филомена узнает, что случилось в тот день. Она узнает, что четыре сотни самолетов В-17 сбросили на город бомбы и при этом в Неаполе погибли три тысячи человек, в городе начался пожар и еще три тысячи человек пострадали от взрыва корабля в гавани. Что больница Санта-Мария-ди-Лорето и та самая церковь, на ступенях которой они только что сидели, Санта-Кьяра, были полностью уничтожены.

Но все, что Филомена помнила сама, – это только взрывы, громче, чем гром, от самого их звука болели уши, грудь, содрогалось все тело до самого нутра, и это еще до того, как взрывной волной ее швырнуло на землю. Ей казалось, будто землетрясение, пожар и ураган слились в одно целое и обрушились на город. Прямо перед тем, как на них начали обваливаться камни церковной кладки, она почувствовала, что Розамария ухватилась за нее. Затем внезапно все погрузилось в черноту, и наступила тишина…

Когда Филомена открыла глаза, город был похож на призрачный череп, издающий мучительный дикий визг, и она находилась в самом его центре. В городе было так темно и жутко от клубов черного дыма, что она почти ничего не видела. Она судорожно вдыхала, пытаясь набрать воздуха в грудь, но он был наполнен пеплом и резкой вонью: запахами металла, живой плоти, масла, гудрона, дерева, камня, сгорающими в адской топке. Что-то навалилось на нее и придавило к земле, что-то гораздо более тяжелое, чем лежащая на ней Розамария.

– Роза! Роза! Вставай, я не могу дышать! – в панике кричала Филомена, извиваясь и тяжело дыша, пытаясь освободиться от тяжести.

Она с трудом поднялась на ноги, тучи пепла разъедали глаза, и девушка едва различала творящийся вокруг хаос. Кашляя, она начала на ощупь искать носовой платок, чтобы закрыть нос и рот, потому что в глаза будто натыкали сотни маленьких иголок.

Она поняла, что ужасный воющий звук исходил от хаоса сирен воздушной тревоги, пожарных машин, сигналов автомобилей и толпы людей, которые издавали такие крики, каких она никогда не слышала за всю свою жизнь. Она ощущала, как все в панике мечутся по сторонам; но куда они бегут? Крики, казалось, раздавались со всех сторон.

– Розамария, нам нужно выбираться отсюда, пока на нас еще что-нибудь не упало! – кричала Филомена.

В груде щебня под ногами она заметила протянутую к ней руку. На мгновение ей показалось, что это рука ее матери прямо перед тем, как мать навсегда отпустила ее. Но эта ручка была размером как у ребенка. Филомена потянула – и рука отделилась от щебня, но это была не живая плоть, она была сделана из камня.

Филомена в оцепенении положила руку себе в карман, едва ли понимая, что делает. Ветер унес достаточно дыма, чтобы пропустить немного солнца. Она увидела, что неподалеку, среди больших камней и обломков кирпичной кладки, разбившись на мелкие куски, лежит статуя Девы Марии, которая раньше гордо венчала церковный шпиль. Все еще в ошеломлении, Филомена подняла глаза и осознала, что церковь исчезла. В небе образовалась пугающая чистая прогалина, а на земле не осталось ничего, кроме гор обломков, будто рассерженный ребенок разметал по сторонам строительные кубики.

Розамария лежала без движения лицом вниз рядом с кучей камней, будто брошенная кукла – такой Филомена в первый раз разглядела ее сквозь дым.

– Розамария, вставай! – отчаянно крикнула Филомена и, рухнув рядом с ней на колени, перевернула тело.

Лицо Розамарии покрывала кровь. Филомена вытерла ее платком и увидела разбитый нос.

– Роза! Роза! – всхлипывала она, расстегивая ей платье.

Решительно отбросив в сторону полученный от свахи коричневый конверт, наполненный надеждами и мечтами Розамарии, Филомена приникла к груди подруги, пытаясь различить биение ее сердца. Но оно оставалось таким же безмолвным, как камни вокруг. Ни стука сердца, ни дыхания. Кожа Розамарии была уже холодна, будто глина.

– Роза, – всхлипывала Филомена, – прошу тебя, очнись!

Из черного дыма, точно призрак, вынырнул мужчина в белом медицинском халате, испачканном черной пылью. За ним следовал полицейский. Филомена быстро застегнула платье Розамарии, чтобы не была видна грудь. Порыв ветра подхватил коричневый конверт, но Филомена поймала его и спрятала за корсаж своего платья. Полисмен опустил руку на ее плечо.

– Вам нельзя здесь оставаться. Бегите отсюда, пока это возможно, – прогудел он.

Филомена показала на Розамарию.

– Помогите ей! – взмолилась она.

Она едва слышала собственный голос: от постоянного шума уши заложило так, будто их забило шерстью.

Мужчина в белом халате почти кричал прямо ей в лицо:

– Она жива?!

Он махнул двум другим мужчинам в белом, чтобы они принесли носилки.

– Я не знаю, – ответила Филомена, надеясь, что они каким-то образом смогут оживить ее кузину.

– Имя? – строго спросил полицейский, глядя на Филомену, пока медики склонились над телом Розамарии.

– Филомена! – послушно выкрикнула она.

Полицейский спросил фамилию. Она назвала и ее.

Слишком поздно она осознала свою ошибку. Кто-то уже написал имя Филомены на ярлыке и привязал его к ноге Розамарии.

– Приходи завтра, – посоветовал полицейский. – Если кто-то из нас еще будет здесь, ее семья сможет забрать тело. Иди домой, девочка. Возможно, город снова будут бомбить.

Но тем вечером Филомена не вернулась на ферму. Это было невозможно: дороги заполнились дикими толпами беженцев, переживших бомбежку. Недалеко от города Филомена обнаружила палаточный лагерь для оставшихся без дома жителей, чтобы их орды не заполонили окрестные города. Люди в белом раздавали воду, и Филомена заняла место в очереди к ним.

На следующий день она пробралась обратно в Неаполь. Стояла такая жара, что люди начали спешно хоронить погибших. Она успела как раз вовремя, чтобы найти тело Розамарии и окропить его святой водой, которую ей дал священник, совершающий обход страждущих. Один предприимчивый каменщик продавал надгробные камни, на которых спешно гравировал надписи. Филомена взяла несколько монет из денег Розамарии, чтобы заплатить каменщику. У гробовщиков было столько тел в очереди на захоронение, что они работали в поте лица на ужасной жаре. Филомена ничего не сказала, даже когда увидела на надгробии, за которое она заплатила, свое собственное имя, потому что именно оно значилось на бирке, привязанной к телу. Смелая девушка, которая умерла слишком юной, теперь покоилась в могиле под чужим именем.

Филомена, все еще онемевшая от горя, двигалась медленно, будто шла сквозь воду.

Священник, заметив ее отрешенное, потерянное лицо, дотронулся до плеча и рассказал про монастырь на холме неподалеку, который принимал у себя девочек-сирот.

Филомена слышала рыдания других людей, оплакивающих своих близких у могильных камней. Она прочитала безмолвную молитву на могиле Розамарии и бросила быстрый взгляд на свое имя на камне. Теперь она точно знала, что осталась круглой сиротой. Родители никогда не вернутся, чтобы ее найти, – в этом она была уверена. Но даже если вернутся, то все, что они найдут, это имя на могиле, которое скажет им, что их нежеланная дочь погибла при бомбежке Неаполя.

И всего несколько недель спустя, когда Неаполь был наконец освобожден и гавань снова заработала, девушка под именем Розамария поднялась на борт корабля, отправляющегося в Нью-Йорк.

Глава 6

– Эй, Фред, что это за красотка?! – воскликнул Фрэнки, выглянув из окна помещения, которое называлось кабинетом коменданта.

Но сам Фред редко им пользовался. По-настоящему это было место обитания Фрэнки, откуда он иногда совершал свои таинственные телефонные звонки.

Фред мельком глянул на красивую рыжеволосую девушку, которая уверенно шла по направлению к ним, и покачал головой.

– Вот сколько на свете живу, ни разу ее не видел, Фрэнки, – пробормотал он.

Фреду почти исполнилось семьдесят, поэтому он стал часто упоминать о том, что уже немало пожил на свете.

Люси подошла к кабинету, заметила, что дверь приоткрыта, но все равно постучала.

– Войдите, – пригласил Фрэнки.

Люси отворила дверь шире. У нее возникло четкое подозрение, что эти двое разговаривали о ней. Мужчины часто вели себя так, и она предпочитала делать вид, что не замечает этого. Все, что требовалось, – деловой подход. Она смерила их взглядом. Комендант оказался полноватым пожилым мужчиной в комбинезоне. Он пристально смотрел на нее. Второй мужчина, щегольски одетый и возрастом примерно как Люси, сидел за столом, склонив голову над газетой: он старательно делал вид, что изучает результаты скачек и не обращает на вошедшую внимания.

– Я здесь, чтобы снять квартиру, – сказала она.

Старый Фред оглядел ее с ног до головы.

– Вы живете одна? – спросил он.

– С маленьким сыном, – отрезала Люси. – Муж пропал без вести. Мне сообщили, что он погиб. Он служил на британском флоте.

Она рассказывала эту вопиющую ложь после той странной ночи, когда ей под дулом пистолета ирландского гангстера пришлось принять роды и «избавиться от ребенка». Незадолго перед рассветом родился замечательный малыш, и бандиты ушли, напоследок несколько раз повторив свои ужасные угрозы и вытянув из нее обещание, что она в тот же день сдаст младенца в приют.

Люси дождалась, пока они уйдут, а затем спросила у роженицы, на самом ли деле та хочет отдать ребенка. Девушка хотела побольше узнать о приюте, поэтому Люси рассказала ей все о добрых монахинях. «Да, возьми его, – под конец проговорила юная мать. – Мне нужно работать. Я не могу оставить его себе». Оказалось, что комната в Гарлеме принадлежит ее кузине, которая, работая гардеробщицей в ночные смены, сможет поухаживать за юной матерью, пока та достаточно не оправится и не вернется на работу в Адскую Кухню.

Поначалу Люси действительно намеревалась отвезти ребенка в приют. Наскоро спеленав, Люси с ним на руках пошла на ближайшую автобусную остановку, купив по дороге детское питание и другие необходимые вещи. Но мальчик был из тех милых крошек, что мирно спят и нежно воркуют, когда просыпаются. Он потянулся к ее лицу пухлыми пальчиками и что-то ласково пролепетал. Люди в автобусе заулыбались, глядя на Люси, а один из мужчин уступил ей место.

– Это ваш первенец? – спросила женщина, сидевшая рядом.

Люси молча кивнула. Младенец – теплый и милый – уткнулся ей в грудь носом, тихо и устало зевнул и уснул.

Снова и снова Люси напоминала себе, что в приюте детьми занимаются добрые и хорошие люди, но, к своему великому изумлению, она просто не смогла заставить себя отнести ребенка к монахиням, вспомнив, как ее саму отослали к ним еще в те времена, в Ирландии, когда ей было всего четырнадцать, а ее заставили обрить голову и работать в прачечной. Она посмотрела на младенца. Тот поежился, просыпаясь, и ответил на ее взгляд, посмотрев так доверчиво, что Люси захлестнуло жгучей волной нежности.

– Нет, я никогда так не поступлю, – прошептала она. – Ты теперь в безопасности.

Понимая, что это безумие, Люси, однако же, проехала и мимо вокзала, и мимо квартиры, которую снимала, потому что там разрешено было жить только одиноким девушкам. Ближе к центру города, где ее никто не знал, Люси вышла из автобуса и отправилась на поиски жилья, периодически оглядываясь, нет ли за ней слежки. Наконец ей удалось снять меблированную комнату в дешевом пансионе, удачно избежав каких-либо вопросов насчет ребенка.

Люси назвала мальчика Кристофером и зарегистрировала его под своим именем, указав себя в графе «мать». В графе «отец» значилось «погиб». Пожилая женщина, живущая в соседней комнате, сказала, что ребеночек похож на ирландца, «прямо как его мама», и у него чудесный характер. Люси платила ей, чтобы она ухаживала за Крисом, а сама работала в больнице. Все таким чудесным образом устроилось, что Люси уверилась: в этот раз Бог на ее стороне и она поступила верно, послушавшись зова сердца.

Но Люси не могла долго держать Криса в этом пансионе. Он рос, ему нужно было пространство для игр – безопасное и чистое. В свободное время она бродила по городу в поисках приличного жилья. Наконец на окне довольно презентабельного многоквартирного дома на Мак-Дугал-стрит в Гринвич-Виллидж она увидела подходящее объявление. Прикинув, что вполне сможет добираться отсюда до работы на метро, Люси пошла договариваться с хозяевами.

Когда Фрэнки сложил газету и поднял на нее глаза, Люси внезапно пронзило чувство, которого она не испытывала доселе ни к одному мужчине. Будто все ее тело отреагировало на его взгляд, не посоветовавшись с разумом. Мысли о квартире и деньгах испарились, и она поймала себя на том, что думает об одном: каково это – когда тебя обнимают такие сильные руки и целуют такие твердые губы… Ощущение было настолько ярким, что Люси испугалась: а не стали ли ее чувства и мысли очевидны для всех, как будто с нее неожиданно спали все одежды. Ее это потрясло.

– Я… я хотела бы прямо сейчас посмотреть квартиру, если это возможно, – запинаясь, пробормотала Люси.

Фрэнки заговорил, в первый раз с начала их встречи, обращаясь к Фреду, но не спуская глаз с Люси.

– Я покажу ей квартиру, – сказал он, протягивая руку.

Фред послушно вложил ключи в протянутую ладонь.

– Сюда, – кивнул Фрэнки, следуя к лестнице.

Они поднялись на второй этаж и вошли в просторную квартиру с одной спальней, благословенно тихую, с несколькими окнами, выходящими в небольшой дворик. На ближайшем дереве с удовольствием распевала птичка. В квартире были прочные деревянные полы и много света.

– Ты работаешь здесь неподалеку? – спросил Фрэнки небрежно.

– Я медсестра, – ответила Люси и рассказала ему о больнице Сент-Клэр. – И я могу принести вам рекомендации, – заверила она.

Но Фрэнки только улыбнулся и покачал головой:

– В этом нет необходимости.

Глубоко вздохнув, Люси осторожно спросила:

– Сколько я должна буду платить за аренду?

Назвав цену и увидев, как девушка изменилась в лице, Фрэнки быстро добавил:

– Только для вас я могу снизить ее наполовину.

– Это ведь какая-то глупая шутка? – Люси скептически посмотрела на него.

Фрэнки рассмеялся, откинув голову.

– Я вас не дурачу, – сказал он просто.

Люси все еще не верила.

– И с какой же божьей помощью вы можете творить такие чудеса с арендной платой? – сурово спросила она.

– Здание принадлежит моей семье, – улыбнулся Фрэнки.

Люси и Кристофер переехали на следующий день, и она нашла девушку, которая охотно согласилась присматривать за ребенком, пока сама Люси работает. Она не видела Фрэнки три недели, но часто думала о нем; в своей жизни Люси никогда не встречала подобного мужчину. По сравнению с ним ее парень в Ирландии был просто зеленым юнцом. В Америке она флиртовала с врачами в больнице, но у нее хватало ума не встречаться ни с кем из них, чтобы ничто не могло помешать ее работе. И никто из знакомых ей мужчин не обладал такой желанной мужественностью, такой уверенностью в своих силах. Она не могла перестать думать о его взгляде, который заворожил ее, и неважно, насколько решительно она постановила о нем забыть.

Затем, будто откликнувшись на ее мысленный зов, он объявился в отделении неотложной помощи больницы как раз в тот момент, когда Люси завершила смену. Была полночь. Никого больше не было, даже дежурный врач ушел на перерыв.

– Сестричка, есть минутка? – спросил Фрэнки. – И уединенная комната?

Вопреки здравому смыслу она провела его в приемный покой и только тут заметила, что он прижимает руку к левому боку, почти баюкает ее.

– Что с тобой? – спросила Люси, дотронувшись до его руки.

– Обещай в любом случае держать рот на замке, – напряженно попросил Фрэнки.

Он отказывался снять плащ и рубашку, пока она не пообещала молчать. Слой за слоем Люси размотала крепко обернутую вокруг руки тряпку, похожую на небольшую белую скатерть, теперь пропитанную кровью.

– Я не хочу, чтобы родные это видели, – пробормотал он. – Они с ума сойдут.

Оказалось, что это пулевое ранение, но его плащ и костюм замедлили движение пули, так что та не дошла до кости.

– Можешь остановить кровь? – спросил он. – И возможно ли это зашить?

– Я должна была бы послать за доктором, – ответила Люси, тщательно промывая рану. А потом подняла на него глаза и, глядя в упор, спросила: – Ты же знаешь, что обо всех пулевых ранениях я должна сообщать в полицию?

– Но обо мне ты ведь не сообщишь? – Он придвинулся к ней совсем близко.

Она почувствовала жар его тела, увидела идеальные линии грудных мышц и снова поразилась тому, как ее собственное тело откликается на него. У нее захватывало дух только от одного его присутствия. Она не могла поверить, что может настолько потерять разум рядом с мужчиной.

– Ты же можешь сама справиться со швами, правда? – спросил он.

– Да, – ответила Люси тихо. – Но никогда не проси меня об этом впредь.

Фрэнки расплылся в улыбке:

– Ты думаешь, я настолько тупой, что снова полезу под пули?

– Чем ты вообще занимаешься? – Люси вызывающе вздернула подбородок.

– Сделки с недвижимостью, – не задумываясь ответил Фрэнки. – Мы вкладываем деньги в жилую и коммерческую недвижимость, вступаем в долю с владельцами. В их числе есть и рестораны, и ночные клубы. Ты любишь танцевать?

С тех пор Люси скинула с себя свою прежнюю серую жизнь, будто изношенное пальто. Фрэнки всегда резервировал лучшие столики в шикарных ресторанах; он никогда не нисходил до места рядом с хлопающей кухонной дверью или на сквозняке у коридора. Казалось, что он знает всех и каждого, даже знаменитостей, и он брал ее с собой в роскошные ночные клубы, о которых она знала лишь по слухам. Только избранные посещали подобные места. И теперь она вошла в их число.

– Привет, Фрэнки! – как-то окликнула его эффектная блондинка в платье из серебристого атласа, которая держала под руку богатого кинопродюсера.

– Это же Кэрол Ломбард, актриса! – ахнула Люси.

В другой раз огромный мужчина с мощным телосложением, похожий на ходячую гору шести с половиной футов ростом, поднял взгляд от барной стойки, хлопнул его по спине и произнес: «Как делишки, Фрэнки?» – и приветственно кивнул Люси. Фрэнки представил его как Примо Карнера, знаменитого бойца-тяжеловеса, который только недавно проиграл Джо Луису.

Всевозможные знаменитости – певцы, светские львы, журналисты, политики – из кожи вон лезли, чтобы поприветствовать ее спутника. И внезапно Люси начала привыкать к вкусу хорошего шампанского, к нежнейшим стейкам, подобных которым она не ела никогда в жизни, и к вареным омарам.

– Только не разбалуйся, – пошутил как-то Фрэнки, когда они ужинали в городе. – По правде говоря, дома я ем обычные блюда – пасту, форель, тушеную телятину, много овощей и бобов. Папа говорит, что от бобов становишься сильнее, а от жира – ленивее. Он также говорит: «Один прием пищи – один стакан вина». Так что именно это тебя ждет, если ты в итоге останешься со мной.

– Тогда зачем ты заказываешь шампанское и икру? – поддела его в ответ Люси.

– Разумеется, чтобы произвести на тебя впечатление, – ответил он. – Чтобы поймать тебя в свои сети и ни с кем не делиться.

– Можно мне на десерт шоколадный торт? – улыбнулась Люси.

– В любое время, когда пожелаешь.

Фрэнки говорил, что ему нравится прямолинейность Люси, что она очень отличается от тех девушек, которых он знавал раньше. При всей его крутой решительности была в его характере такая милая черта, как заботливость. Глядя на то, с каким терпением Фрэнки катает на качелях в парке ее сына, Люси понимала, что Фрэнки защитит и ее, и Криса от любого, кто попробует их обидеть.

Они встречались год. Год, наполненный радостью и почти невыносимыми, безумно возбуждающими поцелуями и прикосновениями. И хотя было очевидно, что у Люси есть ребенок и она не девственница, Фрэнки никогда не настаивал на том, чтобы перейти границы приличия, показывая этим, насколько серьезно к ней относится. И Люси поклялась себе на этот раз «сделать все правильно»: подождать.

Им обоим скоро должно было исполниться по двадцать три года, и они были готовы вступить в брак. Так что сперва они тайно обручились: Люси боялась встретиться с его опасной семейкой. Но потом они поняли, что больше не могут тянуть со свадьбой, и когда люди увидели их вместе, то стало ясно, что никто, даже его семья, не сможет помешать влюбленным. В День святого Валентина Фрэнки, подарив Люси кольцо с бриллиантами, официально объявил об их помолвке, и тут же они назначили дату свадьбы – в октябре этого же года.

В один из дней почти сразу после этих событий Фрэнки сказал:

– Слушай, дело в том, что сегодня у моего старшего брата день рождения. Ты ведь не будешь против, если он пойдет покататься на коньках вместе с нами?

– Конечно нет, – ответила Люси.

Она уже встречала Джонни раньше, и он ей понравился.

– Тогда давай заедем за ним в его бар.

Именно тогда Люси познакомилась с Эми.

Глава 7

– Давай-ка я кое-что скажу тебе, Эми Мария, – сурово начал Джонни-бой, высокий темноволосый мужчина, который стал деловым партнером Брунона в их новой таверне в Гринвич-Виллидж. – Если бы не ты, я хорошенько встряхнул бы твоего муженька – для его же пользы.

Эми встревожилась.

– Он не хотел грубить, – оправдываясь, произнесла она. – Просто дела идут не совсем так, как он надеялся.

– Это обычное дело. – Джонни пожал плечами, затем ненадолго умолк.

Эми с нервозностью тщательно натирала барную стойку мягкой тканью, но тут Джонни протянул руку и ухватил теплой большой ладонью ее запястье.

– Где это ты посадила такой синяк? – спросил он требовательно, повернув ее руку.

Эми покраснела и натянула рукав, закрывая больное место.

– Ой, да я все время натыкаюсь на дверные косяки, – пробормотала она. – Я такая близорукая…

– Этот придурок тебя бьет? – требовательно спросил Джонни. – Хочешь, я вправлю ему мозги – ради тебя, Эми? Мужчина, который бьет женщину, не может называться мужчиной.

Эми в большом смущении молча помотала головой. Брунон не завел себе друзей, ему не нравилось новое окружение. Даже его изысканный «тихий партнер» Джонни начал терять терпение. Сначала Джонни пугал Эми, потому что его сопровождала аура опасности. Но он врывался в бар, будто порыв свежего ветра, полный мужской энергии и уверенности в себе. Брунон мог о таком только мечтать.

Сделка с Бруноном заключалась в том, что днем его бар работает официально, предлагая работающим жителям Гринвич-Виллидж плотные обеды и ужины в главном зале. Зато ночью в задней части таверны объявлялись карточные игроки на шикарных машинах – прекрасно одетые мужчины в опрятных шерстяных плащах и костюмах, начищенных до блеска ботинках, дорогих шляпах и шелковых галстуках. Адвокаты, врачи, политики, биржевые брокеры, бизнесмены всех мастей – все приезжали к ним поиграть в покер. Никого не пускали внутрь до тех пор, пока Джонни не скажет, что всё в порядке.

Эми время от времени набиралась храбрости, чтобы туда войти, – она подавала гостям пиво, виски и сэндвичи. Карточный стол бывал настолько завален ставками, что Эми просто ставила поднос на боковой столик и молча покидала комнату. Иногда сумма денег, стоявшая на кону, ужасала. Воздух искрился от напряжения.

– Играют по-крупному, – завистливо говорил о них Брунон.

Ставки были высоки – и поэтому кто-то выигрывал по-крупному. А кто-то всегда по-крупному проигрывал.

Эти люди также делали ставки на боксеров, на футбольные матчи, на бейсбольных и баскетбольных игроков, даже на команды колледжей. Однажды Эми видела группу мужчин, делающих ставки в тысячи долларов на то, какой муравей первым добежит до края стола. И Джонни получал от всего этого прибыль.

В задней части бара в офисном помещении, запертом на замок, потому что в нем стоял сейф, творились и другие дела. Днем приходил Джонни со своими людьми и использовал этот офис как денежное хранилище для нелегальной лотереи. Их посыльные приносили ставки, сделанные в местных парикмахерских и кондитерских. Брунон рассказал ей, что Джонни был посредником, передающим ставки в нелегальную лотерею, а его банк служил страховкой. Из-за того, что шанс выиграть в нелегальной лотерее был ничтожен и каждый раз было всего несколько выигравших, доля Джонни в этом деле приносила ему баснословный доход.

– Так что Джонни подчищает банк, а нам достается несколько долларов, если не считать проданного пива и чаевых, – с сарказмом добавлял Брунон. – Но ты никому не должна об этом рассказывать, – предупредил он Эми. – Ну если, конечно, не хочешь закончить свои дни на дне реки.

Она знала, что, став партнером такого важного человека, как Джонни, ее муж предполагал тоже быть важным человеком. Когда так не вышло, пристыженный Брунон начал вымещать свою ярость на Эми. Ничего из того, что она делала, больше ему не нравилось.

Каждый год с тех пор, как они приехали сюда, она старалась сделать День благодарения и Рождество настоящими праздниками, будто они с Бруноном, несмотря на то что их всего двое, полноценная семья. Она ставила на стойку бара и украшала маленькую елочку, а другую наряжала в их небольшой квартирке над баром. Все, что ей было нужно, – поверить, что они счастливые, нормальные люди, как и все остальные в этом великом городе.

Но Брунон насмехался над ее жалкими попытками принести в их жизнь немного красоты, будто это напоминало ему о том, насколько он и сам жалок. Неважно, была ли это самодельная серебристая гирлянда на елку или скромная бижутерия для самой Эми, – Брунон презирал их за дешевизну. Но больше всего Эми смущало, что окружающие видят, как плохо муж с ней обращается. Даже самые жесткие из мужчин, посещавших бар, относились к ней с удивительной мягкостью, жалея ее. Особенно Джонни. Но его отношение никогда не заставляло ее чувствовать себя жалкой. Каждый раз при виде Эми он расплывался в широкой улыбке и смотрел на нее так, будто она была одной из тех красавиц, что иногда попадались ей на фешенебельных улицах. Их затянутые в перчатки руки с гордостью держали под локоть успешных мужчин.

Эми обожала Нью-Йорк. «Ты не скучаешь по Трою?» – спрашивали ее соседи. Она отрицательно качала головой. Она жила тут в небольшой квартирке над семейной таверной, прямо как в Трое. Но там она находилась среди жен рабочих, стремящихся выжить в новых условиях, и на их лицах даже в хорошие дни лежал отпечаток старой промышленной зоны, лучшие времена которой давно миновали.

Нью-Йорк же казался Эми молодым городом, и не только из-за современных небоскребов, но в большей степени из-за людей, у которых находилось столько интересных занятий, что они не тратили время на скучные мелочи. Да, женщины и тут сплетничали, но они делали это с добродушием, происходящим от радости предпринимательства, приносящего прибыль. И хотя она никогда не видела трущоб ужаснее, чем на Манхэттене, – и приходилось быть начеку в любом месте, вне зависимости от района, – тем не менее здесь крутилось так много денег и существовали замечательные способы себя вознаградить, которые окупали любые усилия: рестораны с лучшей в стране едой, магазины с лучшей в мире одеждой; новые здания с вестибюлями в позолоте и мраморе. Манхэттен переполняла энергия, он обещал чудеса – если ты научишься обходить ловушки и избегать мошенников, здесь ты сможешь проложить себе путь к успеху.

Сегодня воскресенье, и бар не работал. Эми уже сходила в церковь. Джонни заехал, чтобы сделать несколько телефонных звонков из офиса. Брунон же отлучился по поручению, суть которого он не удосужился ей объяснить.

– Вот что я тебе скажу, Эми, – непринужденно начал Джонни. – Почему бы тебе не пойти сегодня вечером с нами на каток? Там будут мой брат Фрэнки со своей невестой и их друзья. Возьми с собой Брунона, если это необходимо. Просто приходи. Будет весело.

Эми подняла на него взгляд и, улыбнувшись, быстро ответила:

– Не думаю, что Брунон катается на коньках.

– Но ты же умеешь, правда? Пойдем, это же мой день рождения, – признался он, – и я не хочу провести его с женатыми парами или напиться с друзьями. Поначалу меня ждет семейный ужин, чтобы родные смогли разделить со мной праздничный торт. Но после этого я пойду на каток – чтобы этот торт не отложился где не нужно! – Он похлопал себя по животу, плоскому и твердому. – Мои родные все еще называют меня Джонни-бой – а знаешь, сколько мне сегодня исполнилось? Двадцать пять!

Эми улыбнулась:

– Это немного.

Он достал сигарету из серебряного портсигара с выгравированными на нем его инициалами, взял из бара коробок спичек, прикурил и задумчиво затянулся.

– Правда? Но это слишком много, чтобы называть меня Джонни-бой. Знаешь, почему они меня так называют? Потому что моего отца зовут Джанни. Вот как это произносится по-итальянски. – Он написал слово на бумажной подставке под стаканы, лежащей на барной стойке. – Видишь? Но в Америке они точно так же произносят «Джонни». – Он написал еще одно слово. – А звучит совершенно одинаково. Сколько тебе лет, красотка?

– Двадцать один. – Эми чуть не расплакалась.

Она чувствовала себя намного старше. Особенно этой зимой. С Рождества ее мучил кашель, который никак не удавалось побороть, и из-за него она чувствовала себя слабой и еще более старой.

– В этом свете твои волосы отливают золотом, – галантно произнес Джонни. – Ты всегда напоминаешь мне ангела на верхушке рождественской елки.

Эми улыбнулась – ей сразу стало лучше, как и всегда, когда Джонни обращал на нее внимание.

– А вот и мой брат Фрэнки, – сказал он, когда в витрину бара заглянули хорошо одетый мужчина под руку с женщиной.

Не обращая внимания на табличку «Закрыто», они открыли дверь и вошли.

Фрэнки казался всего на пару лет младше Джонни, но Джонни был высокий и худой, тогда как Фрэнки – как он представился – был сложен более атлетично. У них обоих были прекрасные темные волосы и глаза, бледная кожа и притягательные губы. В одном помещении с ними казалось, что находишься рядом с двумя ухоженными, здоровыми жеребцами.

– Это моя девушка, Люси Мария, – сказал Фрэнки, обняв свою рыжеволосую спутницу.

– Эта парочка женится в октябре, – объявил Джонни, заставив Люси вспыхнуть.

Ей подумалось, что, если бы цыганка нагадала ей на ладони что-то подобное, она бы в жизни не поверила. Но именно так и произошло – она стала невестой.

– Я пытаюсь уговорить Эми пойти на каток с нами, – говорил им Джонни. – Уговори ее, Люси. Скажи ей, что у меня день рождения!

– Ах ты, большой малыш, – поддела его Люси.

Эми рассмеялась, но сразу закашлялась, и Люси своим обостренным медицинским чутьем распознала знакомые симптомы. Сначала она ничего не сказала, но когда Эми снова закашлялась, Люси пригляделась к ней повнимательнее.

– Думаю, тебе стоит обратиться к врачу, – сказала она прямо. – Лучше справиться с кашлем раньше, чем он расправится с тобой. Пневмония – это не шутки. Я знаю нескольких хороших врачей, которые сегодня на дежурстве. Мы вместе работаем. Почему бы нам с тобой не прогуляться до больницы?

Когда Эми начала возражать, Фрэнки хохотнул:

– Лучше сразу послушайся! Люси любого переспорит.

– Если даже Фрэнки, горячая голова, такое говорит, значит, это серьезно, – добавил Джонни. – Эми, поезжай с Люси, – продолжил он с беспокойством. – Я присмотрю за баром, пока не вернется Брунон. Мне все равно нужно обсудить с ним кое-какие дела. Я скажу ему, где ты.

Эми не могла устоять перед такой добротой. Люси окутывала ощущением заботы и внимания. Так что Эми надела пальто и пошла с ней. День был солнечный и безветренный. Возможно, весна уже не за горами.

– Итак, – произнесла Люси, чтобы начать разговор, – у тебя есть дети?

Это был стандартный вопрос на безопасную тему, чтобы нарушить молчание в разговоре с замужней женщиной. Но, к ее удивлению, Эми разрыдалась. Люси дала ей носовой платок, и Эми, извинившись, сказала, что уверена, что с ней что-то не так, ведь они с мужем каждую ночь… а она все никак не забеременеет.

– Ну что ты, вытри слезы, – мягко произнесла Люси. В любой кризисной ситуации она привыкла брать контроль над ней в свои руки. – Тебе просто нужен доктор, который осмотрит тебя и скажет, в чем может быть причина. – А заметив на лице Эми испуг, добавила: – Это единственный способ узнать, что ты сможешь сделать. Тебе ведь хочется иметь ребенка, правда?

– Больше всего на свете, – прошептала Эми.

– Тогда ни о чем не волнуйся. Доктор Арнольд очень деликатный и мудрый. Он скажет, можно ли что-то сделать.

– Ты… ты пойдешь со мной? – умоляюще спросила Эми.

– Я объясню ему ситуацию, – пообещала Люси.

Осмотрев Эми, доктор Арнольд пригласил Люси к себе в кабинет на приватный разговор.

– Твоя подруга одевается, – сказал он. – И я думаю, лучше тебе самой с ней кое о чем поговорить.

– Что с ней? – встревожилась Люси. – Что-то серьезное с легкими?

– Нет-нет. У нее инфекция и легкое переутомление. Я выписал лекарства. Больше всего ей нужен отдых и хороший сон. И, по всей видимости, другой муж.

– Как? – не поняла Люси. – Почему? У них разве не может быть детей?

– Я не якшаюсь с содомитами, Люси, – с неожиданным смущением отрезал доктор. – Скажи ей за меня, объясни своей подруге, как на самом деле это должно происходить! – С гневным и смущенным видом доктор покинул кабинет, оставив Люси осознавать, что он имел в виду.

Когда Эми вышла из смотровой, Люси сначала не знала, что ей сказать. Потом она увидела за рабочим столом доктора полки с медицинской литературой, взяла одну из книг и молча нашла нужную страницу.

– Эми, – произнесла она так мягко, как только могла, – мама не рассказывала тебе о том, что происходит между мужчиной и женщиной?

Эми почувствовала боль от утраченных воспоминаний. Она едва могла вспомнить присутствие матери. Слабое ощущение чего-то мягкого, замечательный теплый женский аромат – вот и все, что она помнила. Она рассказала Люси об этом, будто признавая очередную личную неудачу.

– Я сожалею о твоей утрате, – так же мягко отозвалась Люси. – Посмотри сюда, Эми. Вот рисунок того, что находится внутри женщины. Смотри, вот тут внутри тебя растет ребенок. А вот здесь в тебя должен входить мужчина. Это вагина. Она растягивается, когда в нее входит мужчина, и может растянуться до таких размеров, что через нее выйдет ребенок. Вот сюда мужчина должен засовывать пенис. Сюда. А не вот сюда. Это совсем другое место, твой организм его использует для удаления отходов. И как видишь, если мужчина всовывает пенис сюда, ты не можешь забеременеть. Через это место не делаются дети. Оно не может так растянуться, поэтому, если все это время твой муж входил в тебя через него, тебе, скорее всего, было очень больно.

Эми застыла, потрясенная.

– Но… но… – выдохнула она.

Постепенно картинка в ее голове сложилась. Она осознала, что все, что она когда-либо слышала от других людей о правильном сексе, не имело ничего общего с тем, что происходило между ней и Бруноном. Она просто неправильно все поняла. «Супружеский долг. Ты должна научиться расслабляться. Да, в первую брачную ночь у девственницы будет идти кровь, и так будет и в последующие ночи, если мужчина слишком грубый».

– Ты… ты уверена? – прошептала она.

– Да, – твердо ответила Люси. – Да, Эми. Твой муж просто не делал это так, как положено. Вот почему ты не могла забеременеть. Понимаешь?

– Да, – кивнула Эми, покраснев от стыда.

– Когда придешь домой, посмотри на себя в зеркало снизу, – посоветовала Люси. – Нащупай пальцами правильное место. А потом объясни своему тупоголовому муженьку – прости, дорогая, но серьезно, – объясни ему, как правильно заниматься любовью с женой!

Люси отправилась домой, чтобы переодеться для вечернего похода на каток. Когда Эми в одиночестве вернулась в бар, Джонни уже ушел, а Брунон вернулся и ждал ее, кипя от злости.

– Никогда никуда не ходи без моего разрешения! – прорычал он. – И держись подальше от Джонни, поняла?! Мне хватает того, что я мирюсь с его ставками и карточными играми в задней комнате. А теперь этот прохвост просит мою жену пойти с ним на каток? Ты сегодня никуда не пойдешь, поняла меня?

У Эми пересохло горло.

– Он приглашал нас обоих. Но доктор сказал, что мне нужно отдыхать и пить больше воды, – сказала она, потянувшись за стаканом.

Брунон ударил ее по руке, и осколки стакана разлетелись по полу.

– Держись подальше от этого парня, ты меня поняла?! – напирал он.

– Брунон, – произнесла она тихо, – доктор еще кое-что сказал. Он объяснил, почему я не могу забеременеть. Медсестра сказала, что мне нужно поговорить об этом с тобой…

В краткий миг она увидела, как тень понимания промелькнула у него на лице, но он сразу же постарался скрыть это. Она поняла, что Брунон вовсе не такой тупой, каким его считают окружающие.

– Ты знал… – прошептала она. – Ты все это время знал, что делаешь не так, как нужно?

– Ну ты и дура, – бросил он, хитро прищурившись. – Лучше подай-ка мне ужин.

Автоматически пройдя в кухню, Эми разогрела вареные бобы, добавив в них немного нарезанных сосисок. Она слышала, как Брунон громыхает чем-то у нее за спиной и ругается себе под нос. Она знала, каким будет сегодняшний вечер.

Доктор дал ей сонные порошки и рекомендовал отдых как лучшее лекарство. Чем больше Брунон гремел и ругался, тем сильнее Эми хотела поскорее заснуть. Она подумала о том, что можно проглотить все порошки разом и уснуть навсегда.

Но тут, к своему удивлению, она вдруг поняла, что больше не хочет умирать. Все эти месяцы смерть казалась ей единственным выходом, но сейчас Эми хотелось жить. И не только жить – хотелось ощущать себя юной, на свой настоящий возраст, и ни днем старше.

Так что, когда ужин Брунона достаточно разогрелся, Эми, чувствуя головокружение и усталость, взяла порошки, высыпала бо́льшую их часть в горшок с едой и в пиво и тщательно перемешала. Поставив наполненную тарелку и стакан с пивом на стол, она подумала: «Это лучшее, что я могу сделать. Ведь Брунону тоже нужен крепкий сон. Завтра мы сможем снова поговорить на эту тему, и, возможно, он прислушается к моим увещеваниям».

Брунон с жадностью набросился на еду и пиво. Эми делала все тихо, как мышка, но каждое ее действие раздражало его, он продолжал хмуриться и корчить нетерпеливые гримасы.

– Ты разве не собираешься есть?! – прикрикнул он, и она тоже съела несколько ложек бобов и немного хлеба.

Они оба сегодня будут очень хорошо спать.

– Брунон, – наконец сказала она, – если ты знал, как правильно… почему все это время ты делал иначе? Ты ведь знал, что таким образом у нас не будет детей.

Он быстро глотал еду и почти не смотрел на нее.

– Я ненавижу детей, – буркнул он в свое оправдание. – Они слишком дорого обходятся, и мы не можем их себе позволить. Не сейчас, и еще долго не сможем. Ты должна радоваться, что я не заделал тебе шестнадцать детей. Столько было у моей матери, пока она, наконец, не умерла. Дети тоже не все выжили. А жизнь тех, кто остался в живых, была довольно жалкой. Ты когда-нибудь принимала ванну, в которой до этого мылись пятеро твоих братьев? Я лучше заведу коз, чем детей.

«Не может же он и в самом деле так думать», – размышляла Эми, вернувшись на кухню, чтобы выпить стакан молока. Молоко было полезно и для матерей, и для детей. Сейчас, когда она знала, как обстоят дела на самом деле, она уже не чувствовала себя такой ущербной. Она ухватилась за тонкую ниточку надежды, что у нее когда-нибудь будет та жизнь, о которой она мечтала: что она сможет стать любимой женой и матерью любимых детей. Почему у нее не может быть такой жизни?

Брунон закончил ужинать, а когда допивал пиво, на него навалилась сонливость. Он широко зевнул, внезапно показавшись очень усталым, поднялся на ноги и, шатаясь, прошел в спальню, бросив через плечо:

– Эми, идем в постель.

Она сперва домыла посуду. Потом медленно пошла к нему, молясь о том, чтобы к тому времени, как дойдет до кровати, муж уже заснул. «Но он такой здоровяк, – подумалось ей. – Возможно, действие этих порошков слишком слабое, чтобы заставить его уснуть».

Брунон рухнул на кровать.

– Иди сюда, Эми, – сонно позвал он.

Она медленно переоделась в ночную рубашку, потом на цыпочках подошла к кровати. Сперва он лежал тихо. Но когда она скользнула под одеяло, повернулся к ней с пылающим от гнева взглядом.

– Я не хочу, чтобы ты говорила о нас с другими людьми, ясно тебе?! Ни с Джонни и его тупым братом, ни с уродом-врачом, ни с хитрожопой медсестричкой, поняла меня, Эми? Ты моя жена, и ты будешь делать так, как я говорю!

– Нет, Брунон, только не туда! – прошептала она в смятении, когда он забрался на нее, наплевав на все, что она говорила.

Он был слишком тяжел, она не могла даже пошевелиться. Он повторял: «Ты сделаешь так, как я скажу!» – пока не завершил свое дело.

После этого сонные порошки наконец возымели свое действие. Он уснул сразу, всем телом навалившись на Эми и придавив ее к кровати. Эми с отвращением спихнула его с себя и выбралась из постели. Даже после того, как она оттолкнула его изо всех своих сил, он всего лишь перекатился на спину и мирно лежал на кровати, испуская такой громкий храп, что впору было заткнуть уши.

«Но он проснется, – подумала Эми, отправляясь в ванную. – Он проснется и будет снова вести себя как зверь, каждый день своей – и моей – жизни. Мне не будет покоя. Ни сегодня, ни завтра, никогда».

Она, как и много раз до этого, застирала ночную рубашку, смывая кровь. Простыни она будет стирать завтра утром, а Брунон, как всегда, притворится, что не замечает этого, и их мир будет крутиться каждый день по тому же проклятому кругу. Муж никогда не изменится, потому что не хочет и потому что ему плевать, как она себя чувствует. А как теперь Эми смотреть в глаза людям, когда она знает омерзительную правду о собственной жизни? Стыд будет настолько невыносимым, что не покинет ее до самой смерти.

Ее накрыло знакомое ощущение тупой безнадеги, еще более ужасной после малого проблеска надежды, который она недавно испытала. Она прошла на кухню, думая о катании на коньках, которое пропустила этим вечером. Они все такие молодые и здоровые. Ей было сложно даже представить, как можно иметь столько сил и энергии, быть такими счастливыми. С каждой минутой ей казалось, что она стареет все больше.

И все же, сидя за кухонным столом, она почувствовала кое-что еще. Голод. Кажется, в горшке осталось немного бобов. Она может их подогреть. Все нарезанные сосиски съел Брунон, но в леднике осталось немного колбасы, и ее можно добавить к бобам. Ей нужно поддерживать силы, как сказал доктор, чтобы она смогла справиться с инфекцией в легких и наконец выздороветь.

Эми взяла нож и начала нарезать колбасу, но вдруг остановилась, внезапно скованная страхом. Палка колбасы напомнила ей что-то другое, что-то знакомое, и Эми расхотелось прикасаться к ней. Отложив нож, она почувствовала, как судорожно хватает ртом воздух. Казалось, жизнь, будто кровь, толчками выливалась из нее. Она слышала, как храпит Брунон – еще громче, чем обычно. В памяти пронеслись бесчисленные ночи, когда она, лежа рядом с ним, молилась, чтобы он этим вечером не проснулся, чтобы он никогда не проснулся, а потом молила Бога простить ей эти ужасные мысли. Стыд, бессилие, краткие вспышки гнева, чувство вины… Череда этих чувств изматывала, будто бесконечная карусель, которая не отпустит ее, пока не укатает до смерти. У Эми осталась лишь одна мысль: она больше никогда не ляжет в постель рядом с Бруноном. Ни сегодня, ни когда-либо вообще.

Она попыталась вернутся к нарезанию колбасы. Но вместо этого рука бессильно повисла вдоль тела с зажатым в ладони ножом. Ничто больше не имело смысла. Она в оцепенении покинула кухню и вернулась в спальню. В голове стоял туман. Брунон лежал на спине, совершенно голый, с неприкрытым пенисом, который уменьшился в размерах и казался более безобидным. Брунон так крепко спал, что теперь даже перестал храпеть.

Будто во сне, она подошла ближе, думая: «Если он не хочет детей, то ему не нужен и этот отросток. Он, должно быть, ему только мешает». Им обоим будет без него гораздо лучше. Он превратил его из инструмента любви в оружие ненависти. А она так устала от ненависти…

Впоследствии Эми не могла вспомнить, как именно произошло остальное. Только что ее рука безвольно висела вдоль тела, все еще сжимая нож, а в следующую минуту она одним быстрым движением уже сделала свое дело. Эми даже не заметила, чтобы Брунон при этом шевельнулся. Следующее, что она помнила, – как она стоит на кухне с этой штукой в руке, которая наконец-то не может причинить ей никакого вреда. Она смутно осознавала, что ей нельзя просто оставить штуку здесь, ведь ее может найти Брунон, когда проснется.

Так что она отнесла это в туалет и смыла в унитаз. Затем выстирала ночную рубашку и повесила ее сушиться. Затем Эми домыла посуду, надела халат, прошла в гостиную и села в кресло, в котором обычно занималась шитьем. Закутавшись в шаль, она подложила под голову подушку. Странное ощущение: голова и тело словно чужие. Видимо, в бобах, съеденных ею, оказалось куда больше сонного порошка, чем она думала. Пожалуй, нужно просто позволить себе забыться сном…

Несколько часов спустя Эми разбудил стук в дверь, и она не могла сообразить, кто в такой час в воскресенье мог бы к ним прийти. Открывая дверь, она была готова встретить кого угодно – полицейского, священника, соседа.

Но оказалось, что это Джонни, Люси и Фрэнки, которые, возвращаясь с катка, заметили свет в окне и зашли выпить с нею и Бруноном. Джонни оглядел Эми и, казалось, встревожился.

– Брунон спит, – медленно, будто в трансе, произнесла Эми.

Люси инстинктивно почувствовала, что тут творится что-то очень неладное. Она велела мужчинам пойти в бар, чтобы поговорить с Эми наедине.

Когда Люси спросила, что случилось, Эми была в таком тумане, что ее ответ прозвучал будто из потустороннего мира:

– Доктор дал мне порошки, чтобы я лучше спала. Брунон тоже принял несколько порошков. И еще выпил пива. Возможно, тебе стоит проверить, все ли с ним в порядке.

– Сколько порошков он принял? – озадаченно спросила Люси.

– Трудно сказать, – сонно ответила Эми.

Охваченная недобрым чувством, Люси на цыпочках прокралась в спальню, ожидая увидеть там буйного пьяницу.

Она не задержалась в спальне надолго.

– Кто с ним это сделал? – требовательно спросила Люси. Эми не ответила. – Эми, ради бога, – сурово повторила она.

Но тут Эми начала дрожать, будто бездомный щенок на улице под проливным дождем, глаза ее, расширенные от ужаса, смотрели на медсестру так, как смотрят забитые животные и дети.

– Ты? – прошептала Люси.

Эми только кивнула, ее все так же трясло.

– Я должна была это прекратить, – дрожащим голосом произнесла она.

«Если бедняжка попадет в тюрьму, она не протянет и недели», – подумала Люси. Она сбежала по лестнице вниз, где за барной стойкой ждали мужчины, подливая себе спиртное и тихо беседуя.

– Лаки Лучано отправится в тюрьму как минимум на тридцать лет, – говорил Джонни. – Его обвиняют по сфабрикованному делу о пособничестве и подстрекательстве к насильственной проституции.

– Ой, да ладно, дело не выгорит. Он подаст на апелляцию, – ответил Фрэнки.

– Не-не! Папа говорит, что окружной прокурор – Том Дьюи – давно точит на него зуб и что они закроют его в тюрьме очень надолго. Боссом станет Фрэнк Костелло, он заменит Лучано. Стролло останется капо банды Гринвич-Виллидж, но теперь он будет отвечать перед Костелло.

– С Костелло можно иметь дело, – заметил Фрэнки. – Он культурнее большинства мафиози, и все политики у него в кармане. Папа говорит, что он не попросит у нас кусок больше, чем мы сможем себе позволить.

Они подняли головы и увидели Люси.

Она услышала в их разговоре имена из газет, наводившие ужас на город, но раньше не знала никого, кто так буднично говорил бы о них. «Именно гангстеры мне сегодня и нужны», – подумала Люси, подошла прямо к ним и все рассказала. Она знала, что им можно довериться в такой ситуации.

– Что Эми сделала?! – пораженно переспросил Фрэнки.

– Думаю, Брунон был уже полумертв от сонных порошков, – ответила Люси. – Ни единого признака сопротивления. Не думаю, что она хотела его убить. Просто больше не могла выносить все это.

– Так ему и надо. Ты просто не знаешь, как он третировал бедную девочку, сколько ей пришлось перенести, – сказал Джонни. – Я люблю ее, Фрэнки, – быстро добавил он. – Мы должны ей помочь.

С секунду Фрэнки изучающе смотрел на него.

– Ладно, Джонни, – пробурчал он.

Джонни отошел, чтобы позвонить по телефону. Фрэнки повернулся к Люси:

– Милая… мы никогда и никому не должны об этом рассказывать. Ты понимаешь?

Люси вглядывалась в лицо Фрэнки, своего любимого мужчины и единственного человека, которому она могла доверять.

– Да, – кивнула она. – Я хорошо понимаю.

Но ее все равно удивило, что первый человек, которому позвонил Джонни, оказался их собственным отцом.

– Нам сегодня ночью необходима команда уборщиков, папа, – говорил он по телефону. – Мы должны это сделать. Иначе под угрозой окажется бар и все, чем мы здесь занимаемся. Нам не надо, чтобы тут шныряли копы. Да, я понимаю, папа. За нами останется немалый должок кое-кому.

Им не пришлось долго ждать. Люди, которые приехали, чтобы убрать тело и окровавленный матрац, действовали быстро и деловито.

Трудно в это поверить, но Эми бо́льшую часть действа проспала в своей маленькой гостиной. Люси хлопотала на кухне и варила кофе, в основном для того, чтобы находиться подальше от «уборки».

Но она мельком увидела здоровяка, который был во главе «бригады», – один раз увидев такое устрашающее лицо, никогда его не забудешь. Угольно-черные глаза, крючковатый нос, похожий на клюв ястреба, челюсть, будто вырубленная из камня, густо напомаженные волосы. Огромный, широкоплечий, внушительный, как холодильник, он прошел внутрь и изучающе посмотрел на тело Брунона, задержав взгляд на его паховой области. Рот у него искривился в понимающей усмешке, а глаза засияли таким садистским удовольствием, что он выглядел полубезумным.

– Где недостающая часть? – спросил он.

Его люди пожали плечами.

– Не такая это часть, которую можно вот так просто оставить, – снова прогремел здоровяк.

Остальные начали смущенно оглядываться по сторонам.

В это же время Эми зашевелилась в своем кресле в гостиной. Она сидела тихо как мышка, и мужчины ее почти не заметили. Но тут она заговорила.

– Я смыла его в унитаз, – произнесла она все тем же потусторонним, отстраненным голосом.

Здоровяк уставился на нее как завороженный, и Эми поняла, что халат у нее слегка распахнулся, приоткрыв большую, красивую грудь. Будто во сне, она плотнее запахнулась в шаль и отвернулась.

Джонни и Фрэнки помогали «уборщикам». Но сейчас Джонни подошел к Эми и заботливо задернул портьеру, отделяющую гостиную от спальни, скрывая ее от посторонних глаз.

Когда странные мужчины наконец ушли, комната выглядела совершенно невинно. Люси постаралась не задумываться над тем, насколько профессионально они позаботились обо всем. Четкости их работы позавидовали бы даже в больнице.

Джонни снова разлил по бокалам спиртное в баре, и на этот раз Люси присоединилась к мужчинам. Фрэнки сидел на телефоне, но уже повесил трубку, выругавшись вполголоса, а потом заинтересованно посмотрел на брата.

– Боже, Джонни! Ты хоть знаешь, кто были эти ребята?

– Люди Стролло, так ведь? – нетерпеливо ответил Джонни. – И что с того?

– Со Стролло разговор только начался. Вопрос ушел выше, потому что дело нужно было сделать быстро и безупречно. У нас только что побывали люди из «Корпорации убийств»! А тот здоровяк? Это был сам Альберт Анастазия! Мы только что вызвали дьявола из преисподней.

Наступило напряженное молчание, которое нарушил Джонни:

– Так было нужно. Беречь это место – в наших общих интересах. Мы сейчас хорошо зарабатываем. И сможем выдержать все, что бы ни случилось.

Люси сдержала испуганный вздох и спешно взбежала вверх по лестнице. Она сразу, в ту же секунду, поняла, что должна сделать. Эми так и сидела в своем кресле в гостиной со смущенным и непонимающим видом, пока наконец наивно, будто ребенок, не спросила у Люси:

– Брунон умер?

– Да, – ответила Люси. – Да. И его убила ты, Эми. Джонни и его семья сделали все возможное, чтобы помочь тебе не попасть за решетку. Так что – неважно, как ты себя будешь чувствовать завтра, или через месяц, или спустя долгие годы, – ты никогда не должна говорить об этом, тебе нельзя никому рассказывать, даже имя его упоминать, никому и никогда, даже священнику на исповеди, – или ты отправишь в тюрьму нас всех. Ты поняла меня, Эми?

Люси говорила жестко и ухватила Эми за плечи, чтобы та смотрела ей прямо в глаза.

– Не разыгрывай со мной дурочку, девочка. Мне нужно знать, что ты меня услышала и поняла. Сегодня ночью мы все тебя защитили. Теперь ты должна защитить нас. Так что скажи мне, что ты все поняла, Эми, и что ты никогда об этом не пожалеешь и никому в этом не признаешься. Скажи мне, Эми, что ты нас не предашь. Ну же? Или, если ты не сможешь хранить молчание, скажи нам об этом здесь и сейчас, и мы отвезем тебя в полицию, где ты сможешь во всем признаться. Отвечай, Эми! – встряхнув ее за плечи, прикрикнула Люси.

Эми внезапно будто проснулась и посмотрела ясным взглядом на Люси. Когда она заговорила, голос был спокойный, незнакомый даже для нее самой, и все же он звучал как голос кого-то, кто всегда таился внутри нее и просто ждал своего часа, чтобы выйти на свет.

– Хорошо. Я никому не скажу. Я не хочу из-за Брунона попасть в тюрьму, – решительно ответила Эми. – И я никогда не предам тебя и семью Джонни.

– Поклянись душами своих отца и матери, – потребовала Люси.

В это мгновение, когда, будто фургоны первых переселенцев, вокруг нее кружили Джонни, Фрэнки и Люси, Эми вдруг осознала, что в первый раз в жизни кто-то действительно пытается ее защитить. Значит, они и есть ее настоящая семья. И она умрет за них, если будет нужно. Да, она готова за них умереть.

– Я клянусь и их душами, – торжественно заявила Эми, – и своей душой.

Глава 8

Петрина очень любила террасу частного загородного клуба, которая выходила на небольшой пляж. Днем море усеивали парусники, а на берегу можно было весело проказничать с детьми. Вечерами в клубе было особенно празднично, в нем зажигали бумажные фонарики, похожие на банки со светлячками.

Так что, когда ее дочери Пиппе летом 1937 года должно было исполниться пять лет, Петрина была очень рада, что им удалось зарезервировать клуб на вечеринку в честь дня рождения даже в такой горячий сезон. Конечно, как и всегда, семья Ричарда задействовала свои связи. Отец Ричарда, знаменитый адвокат, претендовал на место судьи, и люди были рады оказать ему услугу в предвкушении его выдвижения осенью на столь высокий пост. Петрина понимала силу семейных связей, в их районе ее отец пользовался таким же влиянием. Но Гринвич-Виллидж и Уэстчестер, как ей казалось, находились в разных мирах. По крайней мере, здесь люди вели себя более искренне.

И вдруг, когда родители Ричарда решили заплатить за него, праздник в честь дня рождения Пиппы превратился во что-то большее.

– Смотри, сколько важных особ к нам придет! – с восхищением говорил Ричард, изучая список гостей, составленный матерью.

Известные предприниматели, издатели газет, политики… Петрина даже увидела имя сказочно богатой наследницы, которая была самым крупным жертвователем библиотеки и больницы и которая стояла во главе всех окрестных дам на каждом заседании попечительского совета и благотворительном мероприятии.

– А что с моими родными? – спросила Петрина, пробежавшись по списку гостей и не встретив там их имен. – Разве они не важные особы?

– Неужели твои родители поедут в такую даль? – вместо ответа на вопрос спросил Ричард.

Раньше он не был таким скользким.

– Но как мы узнаем, приедут они или нет, если мы их не пригласим? – ехидно поинтересовалась Петрина. – Твоих родных на нашу свадьбу они ведь приглашали.

Родители восприняли ее тайный побег лучше, чем она ожидала. Они все еще считали ее «мисс независимость», но были рады, что она наконец выйдет замуж и «успокоится». Они устроили праздник в честь Петрины и Ричарда в хорошем ресторане в Гринвич-Виллидж и пригласили самых близких друзей, но семья Ричарда вежливо отклонила приглашение, удачно оказавшись именно в этом месяце на мысе Кейп-Код, так что вместо себя они прислали подарок – хрустальную чашу для пунша.

К настоящему времени Петрина и Ричард были женаты уже шесть лет, но его семья до сих пор не устроила ответный прием в честь их свадьбы. Мать Ричарда вела себя так, будто Петрина – сиротка, которую Ричард привел в семью, познакомившись с ней на клубном турнире по теннису. Что, впрочем, было довольно близко к истине.

– Она, знаете ли, окончила Барнард, – уверяли своих друзей родители Ричарда.

Похоже, она прошла их проверку, хотя Петрина заметила, что все девушки в пригороде, как и она, по всей видимости, спрятали свои дипломы и сосредоточились на том, чтобы стать благовоспитанными женами и матерями. Карьерой занимались только мужчины. Женщинам разрешалось иметь «проекты», но от них не ожидалось, что они будут заниматься ими серьезно.

Петрина нашла несколько благотворительных организаций, деятельности в которых ей помогали знания об искусстве. У нее был наметанный глаз на произведения искусства, и это качество оказалось весьма полезным при оценке экспонатов для благотворительных аукционов. Петрину очень любили дети и старики в больницах, которые ценили ее добросердечие и участие. Так что она кинула все силы на то, чтобы сделать каждый сбор средств не только известным среди публики, но и финансово успешным.

Дома она предпочитала заниматься садом, но даже здесь ее удивили старомодные провинциальные порядки. Она не понимала, почему привилегированные люди так охотно сами ограничивают свою жизнь. Оказалось, что они обсуждают соседей, которые не стригут лужайки так же, как остальные, или не сажают такие же изысканные клумбы. Даже жены ее возраста занимались тем же, что и предыдущее поколение: ходили в те же салоны красоты, вступали в те же клубы, в то время как их мужья отпускали те же шутки. Похоже, их пугало все необычное – красный цветок, нелепый наряд или еда со щепоткой специй. Петрина надеялась, что ее поколение будет более свободным и независимым, и существующее положение вещей ее озадачило.

– Почему все только и делают, что повторяют за родителями? – спросила она мужа.

– Напоминает время, когда мы были детьми, – ответил Ричард. – Но сейчас мы взрослые, и нам нужно заниматься взрослыми делами. Кроме того, – добавил он, – все деньги все еще в руках стариков.

По всей видимости, под каждой недоуменно вздернутой бровью таился страх быть отрезанным от денег.

И хотя Петрина совсем не скучала по своему девичеству, ей было душно. Ей не хватало энергичности, воодушевления и тепла ее старого окружения. Но когда она приходила домой, все относились к ней как к незнакомке. Она полагала, что для семьи и соседей она стала другой. Они называли ее шикарной – с оттенком неодобрения в голосе. У нее получилось выходить в город по другим, «взрослым» поводам: она посещала музеи, картинные галереи и магазины, пила чай с другими замужними дамами, ужинала с Ричардом и его коллегами в «Плазе».

В пригороде она даже подружилась с соседками, но их совместное времяпрепровождение вряд ли можно было назвать особо вдохновляющим: Петрину приглашали поиграть вместе в бридж или в теннис, что ей нравилось, но вскоре она обнаружила, что настоящей целью этих встреч было язвительное обсуждение других женщин, которые были исключены из подобных собраний. Вот что для них было настоящим спортом. Петрина первые несколько лет, затаив дыхание, размышляла, что они говорят о ней, когда ее нет рядом. А потом неожиданно ей стало все равно. И именно это, как ни странно, придало ей вес в их обществе.

Но чем меньше ее волновало мнение окружающих, тем больше оно беспокоило Ричарда. Возможно, капля за каплей его подтачивали разговоры с сестрой и матерью за воскресным ужином, когда они напоминали ему о бывших подружках, на которых он мог жениться вместо Петрины, или сознательно заводили разговоры на темы, которых Петрина не могла поддержать или не знала, о чем идет речь. Каждый раз ей становилось больно, если казалось, что семья Ричарда сумела наконец пронять его. И то, что он пытался это от нее скрыть, делало ей еще больнее.

– Конечно, пригласи родных, если хочешь, – неловко ответил Ричард. – Сколько человек приедут, как думаешь? Матери нужно оповестить работников ресторана.

– Только родители, – сказала Петрина. Она знала, что Джанни и Тесса будут выглядеть более тихо, элегантно и достойно, чем любой другой гость на этом празднике. – Братья слишком заняты приготовлениями к своим свадьбам. А все, что сейчас волнует Марио, – это бейсбол.

– Значит, только два места на празднике для твоих родных, верно? – спросил Ричард с облегчением.

Петрина кивнула, надеясь, что он хотя бы поинтересуется, как дела у ее братьев. В любом случае она бы не хотела выставлять их на всеобщее обозрение под беспощадную критику свекрови. Братья все еще находились в том возрасте, когда их могла разгневать любая попытка умерить их пыл. Петрина чувствовала себя очень старой и мудрой, несмотря на то что ей было всего двадцать семь лет.

Так что она не стала говорить Ричарду, что, по словам Тессы, Джонни влюбился в трактирщицу, а Фрэнки обручился с медсестрой. Петрина, которая всегда хотела иметь сестер, даже встречалась с ними, но Люси и Эми, уже ставшие подругами, только завороженно смотрели на элегантную Петрину и тихо переговаривались, когда думали, что она их не слышит.

А малыш Марио… ну, он уже не был таким маленьким. Ему почти исполнилось двенадцать, для своего возраста он был высоким и уже стремился вырваться из-под женского влияния Тессы и Петрины. Он обожал Джонни и Фрэнки просто потому, что они были старше, излучали уверенность в себе и, похоже, знали о мире всё. Но иногда он все же обращался с вопросом к Петрине и доверял ее ответам на такие темы, на которые другие предпочитали не отвечать.

– Мы – рэкетиры? – серьезно поинтересовался Марио во время ее последнего визита домой.

– Нет, но порой нам приходилось иметь с ними дело, – ответила Петрина. – Видишь ли, когда мама и папа только приехали в Америку, они собирались заниматься импортом вина. Но они приехали не в то время. Сухой закон – закон против алкоголя – вступил в действие спустя год с их приезда. В Нью-Йорке никому не нравился сухой закон, даже полицейским и судьям. Папе пришлось продолжать свое дело, чтобы заработать на жизнь. Он и мама накопили денег, удачно их вложили и даже могли одалживать соседям, чтобы им помочь. Но потом крупные рэкетиры заметили, что дела у папы идут хорошо, и захотели свою долю. Они называли это «защитой», но в основном это была защита от них самих. Так что папе пришлось зарабатывать еще больше денег, чтобы поддерживать бизнес и платить боссам.

– Как же так вышло, что никто не арестовал боссов? – спросил Марио.

– Время от времени их пытаются арестовать. Я думаю, законники просто не могут поймать их на горячем. Ну или они не очень-то хотят их ловить, потому что многие полицейские и судьи подкуплены, – ответила она. – Но наша семья хочет для тебя лучшей жизни, Марио. Мы хотим, чтобы ты был свободен и сам выбирал, что делать. Просто учись хорошо, как мы с Ричардом.

Марио воспринял ее ответы со своей привычной задумчивостью.

– Хорошо, – кивнул он.

Они сидели в его комнате, окруженные пластинками с его любимой музыкой. Тут была и его любимая гитара. Марио пел в своей комнате, когда думал, что его никто не слышит, – у него был прекрасный голос. Петрине так много хотелось ему рассказать, но он был еще слишком юн, чтобы все это услышать.

– Ричарду нравится бейсбол? – внезапно спросил Марио. – Мы достали хорошие места на стадионе. Почему он никогда не ходит с нами на бейсбол?

– Он больше любит гольф и теннис, – мягко ответила Петрина.

Праздник в честь пятого дня рождения Пиппы удался, и даже погода не подкачала. Пиппа появилась на публике с безупречной осанкой, приобретенной на занятиях балетом, она выглядела «прямо как ее красавица-мать», как говорили люди: высокая, стройная, длинноногая, со светлой кожей и естественно-розовыми щечками и губами. Пиппа невозмутимо выдержала всеобщее внимание. Она умела заводить друзей, поэтому другие дети с радостью пришли к ней на день рождения; они угощались гамбургерами и хот-догами, катались на пони, с удовольствием ели великолепный праздничный торт и мороженое.

Затем, когда малышей отправили по домам под опеку нянь, в клубе открылся бар, на кухне начали готовить стейки и лобстеров, заиграла музыка, и началось «настоящее веселье» – теперь праздновали взрослые.

Петрина порхала по залу в шифоновом платье, будто розовый лепесток, подхваченный легким морским бризом в летнюю ночь. Родители тоже пришли, и Петрина ими гордилась. Тесса выглядела умиротворенной в сиреневом шелковом платье, отец, как всегда, выглядел безупречно, и Петрина заметила, что несколько замужних дам с восхищением поглядывали на красивые волосы Джанни и его статную фигуру.

Но Петрина скоро осознала, что ее свекровь, которая настояла на том, чтобы самой распределять столики и места для гостей, посадила Джанни и Тессу за одним из дальних столов, среди почти случайных гостей. Когда Петрина с негодованием указала на это Ричарду, тот устало произнес:

– Я уже не могу метаться между вами, женщинами.

– Я не просто какая-то «женщина», я твоя жена! Ты мужчина, ты за рулем, мать будет уважать тебя, если ты за меня заступишься, – раздраженно заявила она, моментально возненавидев его за слабость, за то, как он просто беспомощно пожал плечами.

Хотя сейчас устраивать сцену было бессмысленно. Если родители Петрины и заметили, на какое место их посадили, они ничем не выдали своего отношения.

– Как вы провели время, папа? – с тревогой спросила Петрина в конце вечера, когда обнаружила отца в углу, где он курил сигару, ожидая, пока гардеробщица найдет Тессе ее палантин.

– Очень славно, – спокойно произнес Джанни, наблюдая за гостями. Он глянул на дочь и мягко добавил: – Я знаю этих людей.

– Правда? – удивленно спросила Петрина. – Кого именно?

Отец помедлил, потом заговорил своим низким, звучным голосом:

– Твой свекор много лет назад, во время сухого закона, был моим лучшим клиентом. Тогда он был намного моложе. Сегодня вечером он из вежливости притворился, что не знает меня. Он был одним из студентов колледжа, который настоял на том, чтобы я встретился с ним в море, на борту его яхты, в нескольких милях от берега, чтобы снабдить его джином и виски. Видишь ли, обладать запасами алкоголя не было нарушением закона. Запрещалось только продавать и покупать его.

Петрина покраснела и оглянулась по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает.

Джанни тем временем продолжил:

– А вон тот мужчина?

– Ричард сказал, что это редактор одной крупной газеты, – ответила она.

– Да, так и есть. Но он делает ставки на скачках, и довольно неудачные; в настоящее время он должен боссам семьсот тысяч долларов.

Петрина ахнула, услышав сумму, а потом быстро спросила:

– А ты уверен, что это он?

– Разумеется, – ответил отец, стараясь говорить тихо, чтобы никто не подслушал. – Теперь те два типа – судья и политик, – им всегда нужно финансирование предвыборной кампании и не важен источник денег. Как на посредников, они опираются на тех двух адвокатов возле бара. Их работа – улаживать дела, особенно когда клиенты попадают в неприятности с участием проституток, связанные с незаконными биржевыми сделками или теневыми махинациями с недвижимостью. А что насчет вон той дамы? – Он кивнул в сторону богатой наследницы, которую Петрина про себя называла «первой дамой». – В день школьного выпускного она напилась, села за руль отцовской машины, и на ее совести смерть одноклассника в автомобильной аварии. Потребовалась большая сумма денег, чтобы семья погибшего молчала, – и, соответственно, большой долг.

– Папа, почему ты рассказываешь все это мне именно сейчас, на дне рождения моей дочери? – прошептала Петрина.

– Потому что, как мне кажется, сегодня именно тот день, когда ты должна об этом узнать, – с легкой горечью ответил Джанни. – Не держи зла на этих людей. Но никогда не позволяй им почувствовать, что ты для них недостаточно хороша. И помни: есть люди хорошие и плохие, честные и нечестные – и тут, и у нас дома.

Он взял палантин у гардеробщицы, дал ей чаевые, затем накинул его на плечи матери, которая как раз вышла из дамской уборной.

– Наша внучка Пиппа просто красавица, – сказала Тесса, когда они поцеловались на прощание. – Прошу тебя, привози ее к нам почаще. И Ричард пусть тоже приезжает.

В голосе ее слышалась решимость, и, когда слуга подогнал к главному входу их автомобиль и они на прощание помахали рукой, Петрина уже знала, что они больше никогда сюда не придут.

Этой ночью Петрина ворочалась в постели без сна, пока Ричард храпел рядом. Она скучала по своим подругам из колледжа. Ей удалось сблизиться с тремя девушками, но судьба разбросала их по стране, будто осенние листья. Они поехали за мужьями, карьеры которых состоялись в Сиэтле, Чикаго и Лос-Анджелесе. Они обменивались письмами, стараясь поддерживать отношения, но на первый план, забирая все время, выходили мужья и дети, поэтому постепенно они отдалялись, пока не стали всего лишь вежливыми дальними знакомыми, которые обмениваются рождественскими открытками.

Она не могла поговорить об одиночестве даже с матерью – единственным советом Тессы на эти жалобы было завести больше детей. Но Петрина радовалась своей свободе и тому, что ей не нужно рожать детей каждый год, пока не сляжешь от истощения. Они с Ричардом сошлись на том, что когда-нибудь у них будет еще ребенок, но не сейчас.

Петрина все еще мечтала о сестрах. Она подумала о будущих свадьбах своих братьев, и ей стало грустно. Она не жалела, что они с Ричардом избежали формальной церемонии вступления в брак с белым платьем и всем остальным. Ей было жаль, что мир не дает молодым и влюбленным больше возможностей, чтобы сохранить чувства такими же романтичными. Вокруг говорили о еще одной большой войне, хотя все сходились на том, что Америка на этот раз останется в стороне.

Ричард начал ворочаться во сне и… проснулся.

– В чем дело? Ты почему не спишь?

– Все хорошо, – проговорила Петрина. – Ричард, а что случилось с твоим желанием переехать в Бостон, чтобы работать в массачусетской ветви бизнеса твоего отца? Ты всегда говорил, что нам будет лучше жить подальше от наших родителей.

– Хм… Папа хотел, чтобы мы остались хотя бы еще на пять-шесть лет. У меня здесь больше возможностей для развития. – Ричард зевнул. – Милая, ты слишком серьезна. Постарайся расслабиться и получать удовольствие. – Он обнял ее и, прижав к себе, будто маленький мальчик любимого плюшевого медведя, снова крепко уснул.

Петрине в его теплых объятиях стало немного лучше. Ей хотелось бы, чтобы всегда было так, как сейчас: он, она и маленькая Пиппа в своем личном, уютном мирке. Она задумалась, почему это желание неосуществимо, пусть даже они останутся здесь. Все, что требовалось, – серьезный разговор Ричарда с его матерью и сестрами, чтобы он сказал им, что его жену нужно уважать и не разговаривать в ее присутствии о бывших подружках, и чтобы Петрина сама рассаживала гостей на праздниках ее дочери.

Она задумалась обо всех людях на празднике, об их стыдных секретах, которые открыл ей отец. Она больше никогда не сможет смотреть на них как прежде. Но и не будет использовать свое знание против них. У всех свои секреты. И у Петрины в том числе.

Ричард сказал, что они проведут здесь еще пять или шесть лет. Она попыталась представить, какими они станут к тому времени. Ричард согласился с тем, что они заведут еще одного ребенка, когда «прочно встанут на ноги».

Дни летели быстрее, чем она ожидала. Наступали перемены.

Глава 9

Корабль Филомены прибыл в гавань Нью-Йорка в ясный, безоблачный сентябрьский день. Ей казалось, что ее занесло не просто в другую страну, а в другую вселенную. Причал и таможня оглушали хаосом шума и неразберихи. Сначала она просто стояла в одиночестве со своим небольшим саквояжем, беспокойно наблюдая за длинными реками людей, которые быстро разбегались в разные стороны, потом влилась в толпу. Все говорили так быстро, что Филомена даже не пыталась понять, о чем говорят. Она просто шла туда, куда ей указали, – в размытый калейдоскоп таможен и миграционных стоек.

Но вскоре по другую сторону таможни она заметила двух мужчин, которые держали табличку с именем «Розамария». Она помахала им, и они уверенным шагом направились к ней. Мужчины говорили на английском и итальянском и представились как Джонни и Фрэнки, сыновья той дамы, что организовала ее путешествие. Двое жизнерадостных ухоженных мужчин, похоже, знали, как все тут устроено, потому что без проблем провели ее через толпу новоприбывших и помогли разобраться с таможенниками.

Она уже привыкла, что к ней обращаются по имени ее кузины – сначала на корабле, а потом и здесь. В конце концов, это имя значилось во всех ее документах. Так что она была готова называться Розамарией до конца своих дней, думать о себе как о Розамарии и делать все, что делала бы та для своего выживания. Филомена чуть не сошла с ума от волнения, пока ей не сказали, что ее бумаги в порядке и она может выйти в этот великий город.

Братья усадили ее в шикарную машину, которая, судя по всему, принадлежала им, но дверцу машины открыл грузный мужчина в шапочке и перчатках. Они звали его Сэл, и, очевидно, он был их водителем, однако не только, потому что, когда он вытянул руку, чтобы взять ее чемодан, Филомена заметила кобуру с пистолетом у него под плащом. Она было подумала, не за одного ли из этих молодых людей ей предстоит выйти замуж, хотя они выглядели старше, чем она ожидала. Но потом более высокий мужчина, Джонни, обнадеживающе заметил на итальянском:

– С Марио, нашим младшим братом, ты познакомишься сегодня вечером.

– Он тебе наверняка понравится. Tutte le ragazze lo chiamò[7] завидным женихом, – не удержался от шутки Фрэнки.

Она понятия не имела, почему «все девушки» называют Марио таким образом, но уловила игривость в тоне его брата.

Затем он более серьезно продолжил на итальянском:

– Ты поможешь ему избежать армии, чтобы у матушки не было сердечного приступа, хорошо? Мы должны поженить вас до дня его рождения.

Джонни пихнул его локтем.

– Полегче, – предупредил он.

Филомена в мыслях прокрутила все, что Розамария говорила об их договоренности с матерью семейства при посредничестве свахи в Неаполе. Юноше Марио было семнадцать и должно было исполниться восемнадцать к концу месяца, значит, он родился в том же месяце, что и Филомена. Было ли это хорошим знаком? Филомене исполнилось семнадцать неделю назад, но она вспомнила, что раз она теперь Розамария, то ей нужно притвориться, что ей уже исполнилось восемнадцать в мае. И ей нельзя ошибиться ни из-за усталости, ни из-за смущения.

Судя по всему, есть связь между возрастом Марио и армией. Америка вступила в войну, и Филомена понимала страдание семей, которые не хотели терять сыновей в этом безумии. Возможно, женитьба поможет уберечь Марио? Она подумала, что теперь лучше понимает, почему сюда попала.

Они ехали через Манхэттен, и вокруг них непрерывно сигналили машины, ловко и смело обгоняя друг друга. Филомена никогда не видела таких высоких зданий, ей удавалось разглядеть их верхушки, только если она вжималась в сиденье и сильно наклоняла голову. В косом свете солнца они ехали будто через позолоченные рукотворные каньоны.

Затем неожиданно они свернули в зеленый район с особняками высотой всего в три или четыре этажа. Фрэнки сказал, что это место называется Гринвич-Виллидж и в этом шумном городе оно самое тихое и уютное. Они проехали мимо чудесного зеленого парка – он назывался Вашингтон-сквер, – окаймленного большими деревьями, и вскоре свернули на симпатичную улочку, где наконец остановились перед тремя соединенными между собой зданиями из красного кирпича, отделенными от улицы кованой железной оградой.

– В первом доме живем мы с Фрэнки и наши семьи, – рассказывал Джонни, показав на здание с левой стороны. – Во втором – наши родители. – Очевидно, этот дом был самым большим. – А третий – для гостей, таких как ты, – заключил Джонни, показав на последний, самый скромный домик.

Мужчины оставили ее на попечение Донны, молодой горничной с длинной косой, спускающейся по спине.

– Buongiorno[8], идем со мной, – с улыбкой произнесла горничная и провела Филомену вверх по лестнице в гостевую комнату.

Донна рассказала, что она сама, шофер и кухарка тоже живут в этом гостевом доме, так что они всегда готовы ей помочь, если что-то понадобится. Филомена поневоле задумалась, действительно ли она гостья, как сказали братья, или эта семья считала ее всего лишь очередной служанкой. В любом случае вскоре она об этом узнает.

Горничная показала ей отделанную кафелем ванную в конце коридора, волшебное место с потрясающей сантехникой, ванной и раковиной с трубкой, из которой простым поворотом вентилей можно было вызвать горячую или холодную воду.

– Ужин в восемь, в главном здании, – сообщила Донна. – Все здания соединены коридорами. Я буду рядом и покажу, куда идти. – Улыбнувшись, она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

Филомена, наконец оказавшись в одиночестве, облегченно выдохнула. Даже сейчас всеми клетками тела она продолжала чувствовать постоянную вибрацию корабля, который привез ее сюда. Она открыла окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха и почувствовать заходящее солнце, под которым сияла листва ярко-зеленых деревьев. Сентябрь в Нью-Йорке был прохладнее и свежее, чем на юге Италии. В ее комнате было два окна, одно из которых выходило на ухоженный сад. Она заметила в его центре каменный фонтан и была этим неожиданно тронута. В первый раз девушка ощутила близость с этой семьей, почувствовав, что они с тоской по родному краю воссоздали здесь то, что любили в Италии.

Вымотанная до предела, Филомена разделась, помылась и благодарно рухнула на кровать – маленькую, но очень удобную, с балдахином и мягким, будто облако, постельным бельем, которому в ее прежнем доме позавидовала бы даже синьора. Как только Филомена закрыла глаза, сон укрыл ее, словно теплое одеяло.

Между тем приезд Филомены в Америку в семье считался очень важным событием.

– Девушка Марио приехала! – с восторгом объявила дочь Люси Джемма, когда перед ужином все собрались в большой гостиной главного дома. – Это та леди со смешным платком на голове, завязанным под подбородком!

– Тише, Джемма, она же тебя услышит! – шикнула на нее Люси.

Дочь родилась через год после их с Фрэнки свадьбы, так что сейчас она была развитой не по годам пятилетней девочкой. Джемма унаследовала от Фрэнки темные глаза и бледно-персиковый цвет лица без следа веснушек Люси, но волосы у нее были пшеничного оттенка – более бледной версией рыжего цвета Люси.

Девятилетнему Кристоферу нравилось, что у него есть младшая сестра, которую можно защищать и которой можно командовать, но сегодня дети вели себя очень шумно, гоняясь по комнате за мальчишками-близнецами, сыновьями Эми, в опасной близости от хрупких ваз и светильников. Они вели себя как собаки, почуявшие в воздухе что-то веселое и незнакомое, они осознавали, что взрослым будет до них меньше дела, чем обычно, и поэтому в полной мере были готовы воспользоваться ситуацией.

– Эй, на корабле! – важно, по-пиратски, прокричал Крис близнецам, заставив их уползти по полу за диван, изображая гребцов на лодке.

– Крис, Джемма, будьте поласковее с кузенами, – упрекнула их Люси.

Эми с тревогой посмотрела на своих близнецов.

– Винни! Поли! Поднимайтесь с пола, вы соберете всю пыль! – предупредила она.

Эми не могла поверить, что эти маленькие дикари – ее дети. У Винни и Поли не было ни капли скромности Эми; они были очень похожи на Джонни, но, поскольку им было всего четыре года, пока не обзавелись спокойной элегантностью своего отца. Эми очень хотела бы дочку, как у Люси. Но, разумеется, на это у нее еще было время. Эми чувствовала себя как Золушка, которую благородный принц умчал в загадочное королевство своей семьи.

Джонни подождал всего лишь месяц, а затем стал за ней ухаживать. Он признался, что до встречи с ней ему было все равно, женится он или нет. «Сейчас я понимаю, что просто ждал, когда в мою жизнь придешь ты».

Эми пыталась поначалу ему противостоять, но отказать такому мужчине было невозможно. С самого начала он всегда вел себя так, будто она – прекрасная дева, которую нужно освободить из ее тюрьмы с Бруноном. После «несчастного случая», как она предпочитала думать о случившемся, Джонни взял управление баром на себя и нанял людей, чтобы помогли ей с хозяйством. Теперь Эми только отдавала указания, следила за доходами и больше не занималась тяжелой работой, в две смены обслуживая и убирая столики.

Временами ей казалось, что краем глаза она видит Брунона – как он выходит из подвала с коробкой или подметает в углу, – но когда она пораженно оборачивалась, то понимала, что это всего лишь один из наемных рабочих. Даже сидя на скамье в церкви, она решительно закрывала глаза и молча обращалась к Брунону. Она говорила, что ей очень жаль, что он умер, – будто его сбил грузовик, а она не имеет к этому никакого отношения. Но она не могла отрицать, что была рада освободиться от всех своих страхов и отупляющего ужаса.

Помогло и то, что Джонни ухаживал за ней так естественно – он познакомил ее со своими родителями, а потом, сразу после свадьбы, они переехали в прекрасный особняк рядом с родительским домом. Они с Эми занимали обширную квартиру на первом этаже. В такой же просторной квартире на втором этаже этого же дома, с отдельным входом сразу на лестницу, жили Фрэнки и Люси. Поскольку стены были толстые и звуконепроницаемые, каждая семья хранила свою приватность. Мебель, доставшаяся им от родителей Джонни, была массивной, высокого качества, ручной работы – особенно выделялся гардероб из розового дерева с зеркальными дверцами.

В первый раз за свою жизнь Эми почувствовала себя любимой женой. А то, как Джонни занимался любовью, стало для нее настоящим открытием. Он был нежен и терпелив, доводя ее до высот наслаждения, которое накатывало на нее теплой, неумолимой волной ласкового моря. Как-то раз, когда Джонни ушел по своим делам, Эми, складывая одежду и вспоминая ночь любви, вдруг разрыдалась – о, сколько же времени было потеряно, как долго она влачила жалкое существование! Если бы не Джонни, она могла прожить жизнь, никогда не познав простых и естественных радостей бытия.

Однако семья мужа пока внушала ей робость. Здесь безраздельно властвовали родители, которые терпели своих невесток неитальянского происхождения с настороженным смирением. Каждый раз, когда Тесса разговаривала с Джонни на итальянском, Эми казалось, что они говорят о ней. Кроме того, привязанность всех трех братьев друг к другу была настолько сильной, что, казалось, они не смогут существовать друг без друга. Люси тоже это заметила, так что они с Эми стали естественными союзницами и помогали друг другу приспособиться к новой жизни. Они даже вместе брали уроки итальянского, чтобы лучше понимать своих новообретенных родственников.

– Я голоден, – сказал Фрэнки. – Что на ужин?

– Твоя мать и кухарка сегодня утром выгнали меня из кухни, – призналась Люси. Повернувшись к Эми, она удрученно прошептала: – Они сказали, что я не смогу ничего приготовить, даже если от этого будет зависеть моя жизнь, и поэтому мое мнение для них бесполезно. Но я отлично знаю, что́ любит есть Фрэнки.